Рисунок черно белый лев толстой. Как выглядел толстой. Семья Толстых за игрой в большой теннис. Из альбома фотографий Софьи Андреевны Толстой

Лев Николаевич Толстой родился 9 сентября 1828 года в Крапивенском уезде Тульской губернии, в наследственном имении матери - Ясной Поляне. К дню рождения одного из величайших писателей мира, предлагаем вашему вниманию комплект открыток «Л. Н. Толстой в фотографиях современников» с некоторыми комментариями…

Лев Николаевич, будучи четвертым ребенком в семье, родился в 1828 году в Ясной Поляне - имении матери Марии Николаевны. Достаточно рано дети остались без родителей и их опекали родственницы отца. Тем не менее, о родителях сохранились очень светлые чувства. Отец, Николай Ильич, запомнился честным и никогда ни перед кем не унижавшемся, очень веселым и светлым человеком, но с вечно грустными глазами. О матери, умершей очень рано, хочется отметить одну найденную цитату из воспоминаний Льва Николаевича:

«Она представлялась мне таким высоким, чистым, духовным существом, что часто в средний период моей жизни, во время борьбы с одолевавшими меня искушениями, я молился ее душе, прося ее помочь мне, и эта молитва всегда помогала мне»

П. И. Бирюков. Биография Л. Н. Толстого.

Москва, 1851 год. Фото с дагерротипа Мазера.

Эта биография примечательна еще тем, что участие в её редактировании и написании принимал сам Л. Н.

На фотографии, представленной выше, Толстому 23 года. Это год первых литературных попыток, привычных той поре кутежей, карт и случайных попутчиков в жизни, что, впоследствии, было описано в «Войне и мире». Однако, первая школа для крепостных была открыта им еще за четыре года до этого. Так же 1851 год является годом поступления на военную службу на Кавказе.

Толстой-офицер был весьма успешным и, если б не реакция начальства на острый памфлет в 1855 году, долго б еще носило будущего философа под шальными пулями.

1854 год. Фотография с дагерротипа.

Бравый вояка, показавший себя с лучшей стороны во время Крымской войны дописывал «Севастопольские рассказы» уже в тылу, в Петербурге. Знакомство с Тургеневым близко свело Толстого с редколлегией журнала «Современник», где так же публиковались некоторые его рассказы.

Редколлегия журнала «Современник», Петербург. Слева направо стоят: Л. Н. Толстой, Д.В.Григорович. Сидят: И.А.Гончаров, И.С.Тургенев, А.В.Дружинин, А.Н.Островский. Фото С.Л.Левицкого.

1862 год, Москва. Фото М.Б.Тулинова.

Пожалуй, важным образом характеризует Толстого тот факт, что будучи в Париже, его, участника героической обороны Севастополя, неприятно поразил культ Наполеона I и гильотинирование, при котором довелось присутствовать. Позднее, характеристика царивших в армии порядков всплывет в 1886 году, в известном «Николае Палкине» - рассказ старого ветерана снова потрясет Толстого, служившего лишь в действующей армии и не столкнувшегося с бессмысленной жестокостью армии как средства наказания непокорной бедноты. Так же будет беспощадно критиковаться порочная судейская практика и собственное неумение защитить невиновного в «Воспоминаниях о суде над солдатом», повествующих о 1966 году.

Но резкая и непримиримая критика существующих порядков еще впереди, 60-е годы стали годами наслаждения счастливой семейной жизнью с любящей и любимой женой, не всегда принимавшей, но всегда понимавшей образ мыслей и поступки мужа. Тогда же пишется «Война и мир» - с 1865 по 68 год.

1868 год, Москва.

Эпитет к деятельности Толстого до 80-х подобрать сложно. Пишется Анна Каренина, много других произведений, впоследствии заслуживших невысокую оценку автора в сравнении с более поздним творчеством. Это еще не формулировка ответов на фундаментальные вопросы, но подготовка фундамента для них.

Л. Н. Толстой (1876)

А в 1879-м появляется «Исследование догматического богословия». В середине 80-х Толстым организовывается издательство книг для народного чтения «Посредник», для него пишется много рассказов. Выходит одна из вех в философии Льва Николаевича - трактат «В чем моя вера?»

1885 год, Москва. Фотография фирмы Шерера и Набгольца.

Л. Н. Толстой с женой и детьми. 1887 год

20-й век ознаменовался острой полемикой с Православной церковью и отлучением от неё. Толстой принимал активное участие в общественной жизни критикуя Русско-японскую войну и социальный уклад империи, уже начинавший трещать по швам.

1901 год, Крым. Фото С.А.Толстой.

1905 год, Ясная Поляна. Л.Н.Толстой возвращается с купания на реке Воронке. Фото В.Г.Черткова.

1908 год, Ясная Поляна. Л.Н.Толстой с любимым конем Делиром. Фото К.К.Буллы.

1908 год, Ясная Поляна. У террасы яснополянского дома. Фото С.А.Баранова.

1909 год. В селе Крекшино. Фото В.Г.Черткова.

1909 год, Ясная Поляна. Л.Н.Толстой в кабинете за работой. Фото В.Г.Черткова.

Всё многочисленное семейство Толстого часто собиралось в родовом имении Ясная Поляна.

1908 год. Дом Л.Н.Толстого в Ясной Поляне. Фото К.К.Буллы.

1892 год, Ясная Поляна. Л.Н.Толстой с семьей за чайным столом в парке. Фото фирмы Шерера и Набгольца.

1908 год, Ясная Поляна. Л.Н.Толстой с внучкой Танечкой. Фото В. Г. Черткова.

1908 год, Ясная Поляна. Л.Н.Толстой играет в шахматы с М.С.Сухотиным. Слева направо: Т.Л.Толстая-Сухотина с дочерью М.Л.Толстого Таней Толстой, Ю.И.Игумнова, Л.Н.Толстой, А.Б.Гольденвейзер, С.А.Толстая, сын М.Л.Толстого Ваня Толстой, М.С.Сухотин, М.Л.Толстой, А.Л.Толстой. Фото К.К.Буллы.

Л. Н. Толстой рассказывает сказку об огурце внукам Илюше и Соне, 1909 год,

Не смотря на давление церкви, тесные отношения с Львом Николаевичем поддерживали многие известные и уважаемые люди.

1900 год, Ясная Поляна. Л.Н.Толстой и А.М.Горький. Фото С.А.Толстой.

1901 год, Крым. Л.Н.Толстой и А.П.Чехов. Фото С.А.Толстой.

1908 год, Ясная Поляна. Л.Н.Толстой и И.Е.Репин. Фото С.А.Толстой.

В последний год жизни Толстой тайно покинул семью чтобы прожить оставшееся время согласно собственному мировоззрению. В пути он заболел воспалением легких и умер на станции Астапово в Липецкой области, ныне носящей его имя.

Толстой с внучкой Таней, Ясная Поляна, 1910

1910 год. В селе Затишье. Фото В.Г.Черткова.

Большинство представленных выше фотографий были сделаны Карлом Карловичем Буллой, Владимиром Григорьевичем Чертковым и женой писателя Софьей Андреевной. Карл Булла - известный фотограф конца 19-го - начала 20-го веков, оставивший колоссальное наследие, которое в наши дни во многом определяет визуальное представление о той, давно ушедшей эпохе.

Карл Булла (из Википедии)

Владимир Чертков - один из ближайших друзей и единомышленников Толстого, ставший одним из лидеров толстовства и издатель многих произведений Льва Николаевича.

Лев Толстой и Владимир Чертков

Лев Николаевич Толстой. Первая цветная фотография. Впервые опубликована в «Записках Русского Технического Общества».

В воспоминаниях еще одного единомышленника Толстого - Павла Александровича Буланже - математика, инженера, писателя, познакомившего русских читателей с жизнеописанием Будды (издаваемого по сей день!) и основными идеями его учения, приводятся слова Толстого:

Бог дал мне высшее счастье, - он дал мне такого друга, как Чертков.

Софья Андреевна, урождённая Берс была верной спутницей Льву Николаевичу и сложно переоценить всю поддержку, которую она оказала ему.

С. А. Толстая, ур. Берс (из Википедии)

Нет, совсем не как царь Долдон с тяжелым взглядом. Это фотографии с портретами такие суровые.
Бунин сравнивал Толстого с гориллой и, как очень многие, писал о его очаровании. Андреев: "светится весь", Гиппиус: "худенький упрямый старичок", Гольденвейзер рассказывал, что Л.Н. был очень силен - в молодости и до старости, Жиркевич, что много и легко ходил пешком, все в один голос, что был застенчив и легко краснел. Дочь Татьяна: "серые внимательные глаза", опять Бунин: "по-звериному зоркие".
Кстати, по свидетельству близких, дома никого не поучал, не читал наставлений и вообще никогда никому не давал советов.

Подробности под катом

Очень впечатляет портрет Льва Толстого, который собрал из разных свидетельств Игорь Волгин о редком сочетании «неандертальского» и «сверхчеловеческого»:

Игорь Волгин
Уйти от всех
Лев Толстой как русский скиталец

ГЛАВА 3. ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Портрет в интерьере

Ясную Поляну не зря именовали «узловой станцией мира». (Затем такой станцией будет наречено Астапово.) Ни к одному человеку в России (исключая разве некоторых лиц духовного звания) не устремлялось столько паломников; никто не вызывал у современников такой потребности лично увидеть, убедиться, удостовериться, коснуться руки. Физическое присутствие Толстого в русском мире было не менее ощутимо, чем присутствие духовное. Можно сказать, что до ноября 1910 года в России было куда пойти.

В девяностые годы, зимами проживая в Хамовниках, он вообще стал фигурой привычной и узнаваемой для москвичей. «Его знали извозчики, – вспоминает современник, – городовые, студенты, гимназисты, почтальоны, рабочие Хамовнического района, ученики школы живописи. То есть узнавали его на улице, кланялись ему, безмолвно провожали его глазами, некоторые даже решались заговаривать с ним».

Обычно он ходил по Москве в коротком пальто, которое «оставляло на виду его ноги, сильные, упругие и неутомимые», и в «фетровой шляпочке». Молодой Бунин сталкивается с ним на Арбате – в сильный мороз «бегущим своей пружинной походкой»: «Что-то вязанное из голубой песцовой шерсти, что было на его голове, было похоже на старушечий шлык». Из-за простецкой одежды лихач не признает желавшего нанять его графа и презрительно цедит ему: «По силе дерево руби». Толстого скорее забавляют эти неузнавания. Проезжая барыня на железнодорожном вокзале, сочтя Толстого, как и тот наивный извозчик, за мужика, посылает его поторопить застрявшего в буфете супруга, и он, добросовестно выполнив поручение, кротко принимает пожалованный пятачок. И когда страшно сконфуженная своей оплошностью барыня с извинениями пытается вернуть указанную мзду, Толстой весело отвечает, что он ее заработал честно.

…Его облик оказался запечатленным не только в памяти бессчетного множества видевших его людей. Он остался на сотнях прижизненных изображений. Такой иконографией не обладали ни знаменитые актеры, ни военачальники, ни даже цари. Его рисуют и лепят Репин, Пастернак, Крамской, Нестеров, Гинзбург, Антокольский, Ге; его бесконечно фотографируют Чертков и специально выписанный последним из Англии Тапсель. Конкурируя с ними, Софья Андреевна тоже пристрастится к этому не вполне графскому делу. Первые российские кинематографисты еще успеют запечатлеть на пленке его убыстряемое тогдашней съемкой движение – этими наивными кадрами, как киножурналом перед главным показом, открывается XXвек.

Толстой не любит позировать, однако относится к этому как к работе: чужой труд всегда им уважаем. Правда, однажды во время затянувшейся фотосессии он тихо заметит, что едва удерживается от того, «чтоб не выкинуть какую-нибудь штуку: не задрать ногу или не высунуть язык». Осуществи он задуманное, снимок был бы, пожалуй, не менее знаменит, чем известное изображение Альберта Эйнштейна.

Когда же он обрел тот завершенный «классический» облик, который стал известен всему образованному миру? Это интересный вопрос.

На фотографиях и портретах первой половины 1870-х (в частности, на картине Крамского 1873 года – ее Толстой признавал лучшей) – средних лет крепкий чернобородый мужчина, к которому никак не приложимо слово «старик». Однако снимок 1878-1879 года уже иной: на нем отчетливо проступает «матрица» позднего Толстого – каким он пребудет на протяжении последних тридцати лет. Но где промежуточное звено, которое бы связало изображения «зрелого», каковым он был в начале 1870-х, Толстого с тем знакомым каждому обликом неулыбчивого седобородого старца, каким он предстал перед публикой в их конце? Это резкое изменение внешнего облика, а проще говоря постарение, хронологически совпадает с духовным переворотом. Можно поэтому говорить и о «перевороте» физическом, во всяком случае, применительно к внешности.

В последующие десятилетия старческий образ Толстого прочно закрепляется как на фотографиях, так и в портретной живописи. Репинский портрет 1887 года заключает в себе те «структурные черты» толстовского образа, какие уже не подвержены внутренним изменениям. То есть, разумеется, Толстой будет стареть (и этот процесс отразится в дошедшем до нас изобразительном ряду), но он будет стареть как бы внутри самой старости, чей общий рисунок останется почти неизменным.

Софья Андреевна уверяла, что ее муж стал с годами красивее: «Раньше у него нос был башмаком, а теперь опустился так, стал прямой. Лицо у него было страстное, беспокойное и задорное, а теперь доброе, милое, кроткое». Человек в старости отвечает за собственное лицо, и следы напряженной духовной работы не могли не запечатлеться в Толстом. Он добивается гармонии многолетними усилиями: внутреннее наконец находит воплощение во внешнем.

Булгаков в вагоне поезда пристально всматривается в лицо графа, задумчиво глядящего в окно: «И в эти моменты я чувствовал, что я наблюдаю и испытываю что-то необыкновенное. Голова, выражения лица, глаз и губ Льва Николаевича были так необычны и прекрасны! Вся глубина его души отражалась в них». Этого «нельзя описать словами».

Люди, видевшие Толстого в его поздний период (причем с разбросом во много лет), оставили очень схожие воспоминания о том впечатлении, которое он производил при первом знакомстве.

Он возникал перед ожидающим его появления гостем как бы внезапно: почти до конца ему не изменяла легкая стремительная походка (Бунин, 1894: «быстрый, легкий, страшный, остроглазый, с насупленными бровями»). Одетый дома всегда одинаково – в белую или серую блузу, подпоясанную широким ремнем, как правило, в удобных разношенных башмаках, – он при первом контакте не выказывал ни малейших признаков величия. Быстро подходил к посетителю, забирал его руку в свою большую ладонь («сухую», «горячую», «теплую» – эта тактильная подробность отмечена многими), пристально вглядывался в лицо и неожиданно улыбался «ласковой и какой-то горестной, даже вместе с тем жалостной улыбкой». Бунин называет толстовскую улыбку очаровательной. Именно это слово – «очарование», как будто бы не вполне идущее к суровому облику автора «Исповеди», употребляют свидетели и очевидцы.

«Если Лев Николаевич хотел нравиться, – заключает Горький, – он достигал этого легче женщины, умной и красивой». Действительно, свойство это преимущественно женское, часто не зависящее ни от интеллекта, ни от иных дарований. Мужчине трудно очаровать при отсутствии ума или таланта. Но то очарование, о котором говорят современники, проистекает не только от явных качеств Толстого, скажем, от присущего ему артистизма. Оно зиждется на каких-то глубинных свойствах его натуры, на том нравственном основании, которое воздвигалось годами. «…И я вижу, – продолжает Бунин, что эти маленькие серо-голубые глаза вовсе не страшные и не острые, а только по-звериному зоркие». Другой современник уточняет, что в последнее десятилетие жизни Толстого глаза его, «оставаясь проницательными, все больше и больше теряли выражение строгости, а полное мысли лицо его приобретало удивительную красоту, словно светясь лаской и доброжелательностью…»

«Лета внешне сказались на нем неизбежною старческой сутуловатостью, – пишет посетивший его в 1907 году корреспондент «Биржевых ведомостей». – Если кто по портрету представляет его высоким и коренастым, тот ошибается. Семидесятидевятилетний Толстой не кажется мощным. Теперь его нельзя назвать и высоким. Отыскивая позднее брошюрку, он стал у стены, и голова его только-только превысила уровень первой полки, повешенной, в сущности, очень невысоко».

Его метафизический объем всегда оказывается больше объема физического.

Те, кто по портретам представлял его едва ли не былинным богатырем, поначалу терялись: их встречал маленький (хотя вообще он был выше среднего роста), сухонький старичок – без признаков того, что позже получит наименование харизмы. Но уже через несколько минут это впечатление менялось. Толстой все-таки оказывался Толстым. Он становился значительнее и выше; не обманывала и простонародность черт. Во всех своих блузах (этот толстовский дресс-код без особого успеха пытались воспроизвести те же Горький и Л. Андреев) он все равно выглядел элегантнее всех. При этом он обладал искусством «отвлечь собеседника от своей – могущей подавить – особы, дать тому возможность одолеть волнение, почувствовать себя естественно и свободно». Недаром его первопосетители с удивительным единодушием вспоминают, что уже через несколько минут говорили с Толстым как с добрым знакомым.

«Портретисты его изображают неверно, – утверждает посетивший Толстого в 1904 году интервьюер. – Глядя на него, вы не замечаете ни той бороды, которую так тщательно выписывают художники, ни шишковатого, особенного лба, ни сурового выражения лица… Вы видите прежде всего одни глаза: небольшие, круглые и – в этом их особенность – совершенно плоские и одноцветные – сияющие; точно на сильный источник света смотришь: видишь сплошное сияние и различить не можешь – откуда и как оно происходит… Остальное – и широкий нос, и высокий лоб, и брови густые, и борода, и даже все тело – кажется пристроенным к этим глазам, сопровождающим их… Сначала глаза, а затем уже все прочее…» Сияние в данном случае – не только расхожая метафора (вроде «светильника разума»), но вполне осязаемый феномен. Можно, пожалуй, говорить о личном магнетизме, который порой оказывался сильнее толстовских писаний.

Леонид Андреев, посетивший Толстого единственный раз, в его последнее лето, говорит, что он «светится весь» и что этот свет есть сияние святости. «И быть может, даже не так важно слышать его, как видеть».

Как соотнести этот «ряд волшебных изменений» с той зооморфной тенденцией, которую, говоря о Толстом, подмечает проницательный Бунин?

«Гориллы в молодости, в зрелости страшны своей телесной силой, безмерно чувственны в своем мироощущении, беспощадны во всяческом насыщении своей похоти, отличаются крайней непосредственностью, к старости же становятся нерешительны, задумчивы, скорбны, жалостливы». Эта физиология «на подвижной лестнице Ламарка» распространима и вверх: «Сколько можно насчитать в царственном племени святых и гениев таких, которые вызывают на сравнение их с гориллами даже по наружности!» Возможно, наблюдение верное; человекообразные, однако, не переживают нравственных переворотов.

Внешность русских прозаиков XIXвека, как правило, простонародна. И в Толстом, и в позднем Тургеневе, и в Достоевском (с его «солдатским» лицом), и в Салтыкове-Щедрине явственно проступают «коренные» великорусские черты. Даже в «типичном интеллигенте» Чехове при ближайшем рассмотрении обнаруживается все та же закваска. «В редкой деревне, – говорит П. Сергеенко, – не встретишь крестьянина, похожего на Чехова, с чеховским выражением лица, с чеховской улыбкой… Простота была личностью Чехова». (Это особенно заметно на его молодых фотографиях.) Некоторое исключение здесь составляет Гоголь, однако и в нем присутствует немалая толика исконных хохлацких черт.

Тем не менее, избегнуть первого страха не удается почти никому. «Вижу эти сверлящие глаза, этот режущий взгляд, серые нависшие брови, чувствую его неудержимость и стремительность, и мне жутко». И это при том, что здесь вовсе не предполагается знакомство: двенадцатилетняя московская школьница наблюдает семидесятилетнего Толстого просто в качестве прохожей, со стороны: «Идет с кем-то вдвоем, говорит резко, жестикулируя одной рукой, другой отталкивается от тротуара палкой».

Допустим, на эти наивные детские впечатления накладывается позднейший – усредненный – воспоминательский штамп. Но вот что говорит видавший виды сорокалетний А.Ф. Кони: «Две вещи бросились мне прежде всего в глаза: проницательный и как бы колющий взгляд строгих серых глаз… и необыкновенная опрятность и чистота его скромного и даже бедного наряда…» (что выгодно контрастирует с подчеркнутой неопрятностью, чтобы не сказать сильнее, большинства толстовцев, именуемых Софьей Андреевной «темными», может быть, не только в умственном отношении). Кстати «чистота риз» – черта общая с Достоевским, у которого при возможной потертости верхнего платья всегда наличествовало безукоризненное белье – признак, обличающий, по мнению одного из его персонажей, привычки порядочного человека.

Знаменательно, что профессиональные художники (Нестеров, Пастернак) не оставили нам словесного портрета; очевидно, они более доверяют собственным средствам. Хотя иные наблюдатели полагают, что задача адекватно изобразить Толстого в принципе неисполнима.

«Разве можно, – восклицает К.С. Станиславский, – передать на бумаге или холсте глаза Л.Н. Толстого, которые пронизывали душу и точно зондировали ее!» Однако сам воспоминатель с чисто актерской непосредственностью как раз и пытается это сделать, уверяя почтенную публику, что в глазах автора «Войны и мира» «блестели искры гениального художника». Другой, менее высокопарный наблюдатель называет толстовские глаза просто – «медвежьими».

Собственно, описание толстовских глаз сделалось своего рода литературным штампом.

Горького, по словам В.А. Поссе, яснополянский граф тоже «несколько раз просверлил своими пытливыми светлыми глазами и затем стал смотреть на него с ласковой усмешкой». Горький как человек нравится Толстому: судя по всему, он выдержал строгий толстовский тест.

Сам Горький толстовских глаз касается мельком – может быть, потому что это уже общее место. Зато отмечает «мохнатые брови лешего» и «удивительные руки – некрасивые, узловатые от расширенных вен и все-таки исполненные особой выразительности и творческой силы».

Руки Толстого запомнились многим: крупные, с длинными «аристократическими» пальцами, белые (или даже, как пишут иные, бледные) – без обычных в этом возрасте пигментных пятен. Бунин называет эти руки «деревенски-дворянские»; Гольденвейзер пишет о крепких, правильной формы ногтях. А.В. Жиркевич смотрит взыскательно («большие пальцы очень велики и толсты, с широкими ногтями»). Но вот Толстой садится за картежный стол и, по свидетельству того же Горького, играет «серьезно, горячась. И руки у него становятся такие нервные, когда он берет карты, точно он живых птиц держит в пальцах, а не мертвые куски картона… Вероятно, такие руки были у Леонардо да Винчи. Такими руками можно делать все. Иногда, разговаривая, он шевелит пальцами, постепенно сжимает их в кулак, потом вдруг раскроет его и одновременно произнесет хорошее, полновесное слово».

Это единство слова и жеста как бы отсылает к началу творения; во всяком случае, можно различить первообраз.

Купание как форма знакомства

«Толстой-то, Толстой! – изумленно ахает Чехов. – Это, по нынешним временам, не человек, а человечище, Юпитер». Автор «Чайки» употребляет то же определение, которое, если верить Горькому, приложит к Толстому и вождь мирового пролетариата, усилив, правда, его толстовским же словечком «матерый».

Оппоненты Толстого (даже такие, как Д. Мережковский, В. Розанов, М. Меньшиков и др.) могут не соглашаться с ним, спорить, обвинять во всех смертных грехах, жестоко глумиться над его проповедями. Но во всей посвященной ему громадной мемуаристике, кажется, не сыщешь примера, когда бы человек, вошедший в личное соприкосновение с насельником Ясной Поляны, вынес бы из этого общения «недоброе чувство», раздражился, заподозрил бы хозяина в неискренности или заднем уме. Может быть, причина и та, что на исходе жизни Толстой заметно «помягчел». Он не только избегает случавшихся в молодости лобовых столкновений (вспомним хотя бы его ссору с Тургеневым в 1862 году, едва не закончившуюся дуэлью!), он не позволяет себе, как это было еще недавно, жесткой «упертости» в отстаивании собственных мнений. Они для него настолько бесспорны и общедоступны, что он полагает излишним настаивать, проявлять заносчивость, горячиться. «Я ни разу не слыхал от Л.Н., – говорит А.П. Сергеенко, – озлобленного, презрительного или унижающего отзыва о ком-либо; высказывая иногда кому-нибудь осуждение, он спешил оговориться, что, быть может, он, Толстой, неправ». На настоятельные вопросы, как примирить теорию непротивления с тем прискорбным обстоятельством, если на тебя вдруг нападает тигр, он смущенно улыбается: откуда, мол, тигру взяться в Тульской губернии… По-видимому, он уверен, что по здравом размышлении собеседник рано или поздно примет его точку зрения. Он стал терпимее, снисходительнее, отзывчивее, добрей. Однако же не потому, что признает чужую правоту, а лишь будучи уверенным в том, что непонимание – временное, легко исправимое заблуждение. Он по-прежнему не любит, когда ему возражают, и может сердиться, но, как свидетельствует корреспондент «Речи», «сдержанной, не явной досадой очень воспитанного человека» («тонкая благовоспитанность старого барина»).

Правда, когда, по его мнению, оппонент произносит такие глупости, на которые нечего даже и возражать, он может – чисто по-суворовски – вдруг закричать петухом и выбежать в сад. Затем, возвратясь, «мило и ласково» извиниться за несдержанность. Разумеется, такие эскапады возможны только в тесном домашнем кругу.

То и дело взор его туманится слезой: как будто к старости душа его обнажилась и сделалась уязвимей. Может быть, это еще и слезы прощания.

Он повторяет вычитанное где-то – народное: «Кряхтит старинушка, кашляет старинушка, пора старинушке под холстинушку». «И говоря нам это, – записывает Софья Андреевна, – он намекал на себя и заплакал. Боже мой! Потом прибавил: “Я плачу не от того, что мне умирать, а от красоты художественной”». Фольклорная мудрость если и не примиряет его с собственной смертью, то во всяком случае делает ее эстетически приемлемой.

И еще одна удивительная, совсем не по возрасту черта: он, как юноша, часто и сильно краснеет. Причем не только в результате какой-то случайной неловкости или, положим, когда чем-то взволнован. Нет, краска проступает на его немолодом лице (и даже заливает шею), когда он обнаруживает явную фальшь в речах собеседника или когда тот допускает какую-то нравственную неточность. Как чуткий сейсмограф, Толстой реагирует на чужую ложь: ему совестно за солгавшего.

В августе 1895 года после долгих волнений, вызванных перспективой встречи, Чехов решается, наконец, посетить Ясную Поляну. Чехову – 35, Толстому – 67: прежде они никогда не встречались. С душевным трепетом следуя по «проспекту», то есть по ведущей к барскому дому аллее, Чехов замечает впереди человека в белой блузе и с полотенцем через плечо. Узнав, Чехов догоняет Толстого и называет себя. Обрадованный хозяин немедленно предлагает гостю разделить его деревенские удовольствия – вместе отправиться на речку купаться. Чехов потом вспоминал, что первый серьезный разговор состоялся у них «по горло в воде». Что ж, речка Воронка не худшее место для литературных бесед. Но одновременно и мощное седативное средство: где и когда мог бы еще Чехов так легко и быстро сойтись с «Юпитером»? Тут – и в прямом, и в метафизическом смысле – сброшены все одежды: интуитивно постигнутое преимущество неформального общения. (Если нынешние переговоры нередко завершаются баней, то Толстой поступает ровно наоборот – с этого начинает.) Это не хитрость, не «методологический прием», для Толстого – с его открытостью, искренностью, гостеприимством – это самое обыкновенное житейское дело.

На своих бесчисленных фотографиях и портретах он, как правило, насуплен и нелюдим. (Кажется, единственное исключение – фотография, где Толстой рассказывает внукам сказку про огурец.) Между тем очевидцы говорят об ином. «…Он весь мягок, начиная с глаз, с улыбки, с бороды и кончая теплой фланелевой рубашкой, – доверительно сообщает «Утро России». – Только в бровях его осталась некоторая суровость». «Разумная кротость во всем его облике», – подтверждает Н. Брешко-Брешковский. Исходящая от него аура ощутима даже в обонятельном смысле. «Кто-то сказал, – пишет Булгаков, – что у каждого человека есть свой специфический запах. Как это ни смешно, по-моему, Толстой пахнет каким-то церковным, очень строгим запахом: кипарисом, ризами, просфорой». Отринувший Церковь (и сам почти ставший таковой), он «как это ни смешно» сохраняет ее дух – в прямом физическом смысле.

Он часто и заразительно смеется. Он вообще склонен к юмору – даже тогда, когда касается заветных для себя тем. «Ближе к смерти», – с усмешкой отвечает он на вопрос о здоровье (ср. с мрачно-пафосным «Предсмертно живем!», произносимом в известном декадентском кругу). А на телеграфическое вопрошение одной из газет – о здоровье – «с улыбкой» просит ответить Софью Андреевну: «Напиши, что умер и похоронили». И после чьей-то реплики, что тут непременно нужна подпись «Лев Толстой» (предвосхищение мистической телеграммы в «Мастере и Маргарите»: «Меня зарезало трамваем на Патриарших»), смеется «веселее всех». Между тем жить ему остается ровно месяц.

Слышавшие его смех согласно прилагают к нему определение «добродушный». Смех, как известно, подделать труднее всего.

Для него характерна негромкая, внятная речь – несмотря на то, что он слегка пришепетывает. «Не знаю, – говорит Гольденвейзер, – было ли это следствием старческого отсутствия зубов или Лев Николаевич говорил так всегда». Один из его сыновей полагает, что эта особенность связана с их общей наследственной чертой – несколько выступающей нижней челюстью. Существует мнение, что Толстой сделался вегетарианцем не только по убеждению, но, в частности, из-за своей, едва ли не с тридцатилетнего возраста, беззубости – трогательная попытка объяснить идеологию на уровне анатомическом.

В еде он весьма умерен, хотя в дневнике часто корит себя за переедание. Ест жадно, некрасиво и очень быстро: поспешно закидывает в рот подаваемую в особом горшочке овсянку и прочие, специально приготовленные для него «безубойные» кушанья. (Он не изменяет своим привычкам и во время поездок: заказывает в станционном буфете единственное имеющееся там вегетарианское блюдо, что натурально вызывает классовую усмешку у кого-то из глазеющей публики: «Надо, надо графу спаржей побаловаться!..»)

Несмотря на его в общем благостный старческий облик проницательные наблюдатели, как уже говорилось, замечают в нем нечто «зоологическое».

«В его наружности, – пишет Жиркевич, признаваясь, что он любит и одновременно боится Толстого, – есть что-то действительно сатанинское: недаром попы зовут его, судя по портретам, дьяволом! Уж одни уши его чего стоят… Дикой красотой веет от этого грубого животного лица...»

Сквозь мудро-смиренные черты позднего Толстого просвечивает нечто «дремучее», стихийно-природное. «Среди русских мужиков, – замечает И. Бунин, – было и есть немало таких “породистых”, резко выделяющихся из толпы и наружно и внутренне, и немало есть среди таких мужиков как раз очень долголетних, по большей части типа атавистического, пещерного, гориллоподобного, страстного, живото-любивого и отличающегося богатой и сильной образной речью». Выходит, что прачеловеческие, атавистические, «пещерные» черты каким-то таинственным и благотворным образом воздействуют на вторую сигнальную систему (хотя, казалось бы, должно быть ровно наоборот: чем дальше от своих безъязыких пращуров отстоит человек, тем более выразительной предполагается речь).

Вглядевшись в Толстого, продолжает автор «Темных аллей», можно видеть, «насколько первобытен был по своей физической и духовной основе тот, кто, при всей этой первобытности, носил в себе столь удивительную полноту, сосредоточенность самого тонкого и самого богатого развития всего того, что приобрело человечество за всю свою историю на путях духа и мысли». Это сочетание «неандертальского» и «сверхчеловеческого», глубинно природного, «нутряного» и «ультракультурного», духовного ни в ком, пожалуй, еще не являлось с такой впечатляющей силой".

Из воспоминаний дочери Татьяны Сухотиной-Толстой:

Сухотина-Толстая Татьяна Львовна
Воспоминания
Из седьмой главы:

"Я помню его еще молодым. Борода у него была каряя, почти рыжая, волосы черные, немного кудрявые, глаза светло-голубые
Глаза эти иногда бывали мягкими и ласковыми, иногда веселыми, а иногда строгими и пытливыми. Сам он был большой, широкий, мускулистый. Движения его были быстрые и ловкие. В то время он не был еще сед, и на его лице не было еще следов тех страданий и жгучих слез, которые позднее избороздили его черты, когда он одиноко и напряженно искал смысл жизни.
К старости он поседел, согнулся, стал меньше ростом, и светлые глаза его стали более ласковыми и часто грустными.
И в детстве и позднее мы редко слышали от него замечания, -- но если папа нам что-нибудь сказал, то это не забывалось и исполнялось беспрекословно.
В свободное от занятий время папа был самым веселым человеком, какого я когда-либо знала. С ним всегда бывало весело: казалось -- стоило ему показаться, как сейчас же начиналось что-нибудь очень интересное и забавное. Казалось, что приливала какая-то новая волна жизненной энергии".

Иван Бунин о том, как выглядел Лев Толстой в разные периоды своей жизни:

Иван Бунин
Освобождение Толстого

Из восьмой главы:

Пост будет апдейтиться, постоянная ссылка на него есть в правой колонке основного блога.
Адрес поста: http://kot-maslow.livejournal.com/9010.html

Льва Толстого знал чуть ли не каждый житель нашей большой страны и потому его ежедневные бытовые дела становились предметом для съемок. И благодаря именно этим фотографиям мы сегодня можем наверняка знать, чем занимался писатель в свободное время, что любил поесть на завтрак и где встречался со своим хорошим другом Чеховым.

Лев Толстой около террасы яснополянского дома, 11 мая 1908, Тульская губ., Крапивенский у., дер. Ясная Поляна. В числе многочисленных посетителей Толстого накануне его 80-летия в Ясную Поляну приезжал народный учитель из Сибири И. П. Сысоев, побывавший до этого в Америке. Он попросил у Льва Николаевича разрешения сфотографировать его для американцев. Привезенный Сысоевым фотограф Баранов снял эти фотографии 11 мая – в день, когда Толстой находился под сильным впечатлением от прочитанного в газете «Русь» сообщения о казни двадцати херсонских крестьян. В этот день Лев Николаевич продиктовал в фонограф начало статьи о смертных казнях – первоначальный вариант «Не могу молчать».
Фото Баранов С. А.

Лев Толстой за игрой в городки, 1909 г., Тульская губ., Крапивенский у., дер. Ясная Поляна. На втором плане слева стоит внук Илья Андреевич Толстой, справа – сын слуги Алеша Сидорков. «При мне, – вспоминает Валентин Федорович Булгаков, – Лев Николаевич в свои 82 года, играл в городки с Алешей Сидорковым… сыном старого яснополянского слуги Ильи Васильевича Сидоркова. Есть фотография, изображающая «удар» Толстого. Конечно, играть долго и «серьезно» он уже не мог: так только, «пробовал силы»». 1909 год
Тапсель Томас

Лев Толстой в кругу семьи, 1892 г., Тульская губ., Крапивенский у., дер. Ясная Поляна. Слева направо: Миша, Лев Толстой, Лев, Андрей, Татьяна, Софья Андреевна Толстая, Мария. На 1-м плане Ванечка и Александра.
Фотоателье «Шерер, Набгольц и Кº»

Лев Толстой верхом на Зорьке, 1903 г., Тульская губ., Крапивенский у., дер. Ясная Поляна. Многие современники Льва Николаевича Толстого восхищались его мастерством наездника, в том числе Владимир Васильевич Стасов: «Но как только сел, просто чудо что такое! Соберется весь, ноги точно слились с лошадью, телом – сущий центавр, наклонит немножко голову, – а лошадь… так и пляшет, так и стучит под ним ногами, словно муха…».

Лев и Софья Толстые, 1895 г., Тульская губ., Крапивенский у., дер. Ясная Поляна. Первое упоминание о езде Толстого на велосипеде – в письме его дочери Татьяны Львовны от 16 апреля 1894 года: «У нас новое увлечение: велосипед. Папá часами учится на нем, ездит и кружит по аллеям в саду… Это велосипед Алексея Маклакова, и завтра мы его отошлем ему, чтобы не сломать, а то, наверное, этим кончится».

Лев Толстой с родными и знакомыми, среди которых художник Николай Ге, 1888 г., Тульская губ., Крапивенский у., дер. Ясная Поляна. Слева направо стоят: Александр Эммануилович Дмитриев-Мамонов (сын художника), Миша и Мария Толстые, М. В. Мамонов, мадам Ламберт (гувернантка); сидят: Саша Толстая, Софья Андреевна Толстая, Александр Михайлович Кузминский (муж Татьяны Кузминской), художник Николай Николаевич Ге, Андрей и Лев Толстые, Саша Кузминский, Татьяна Андреевна Кузминская (сестра Софьи Андреевны Толстой), Михаил Владимирович Иславин, Вера Александровна Кузминская, Миша Кузминский, мисс Chomel (гувернантка детей Кузминских); на 1-м плане – Вася Кузминский, Лев и Татьяна Толстые. За 12 лет дружбы с Толстым Ге написал лишь один живописный портрет Толстого. В 1890 году по просьбе Софьи Андреевны Толстой Ге вылепил бюст Толстого – первое скульптурное изображение писателя, а еще раньше, в 1886 году, выполнил серию иллюстраций к рассказу Толстого «Чем люди живы»
Фото Абамелек-Лазарев С. С.

ев Толстой за игрой в теннис, 1896 г., Тульская губ., Крапивенский у., дер. Ясная Поляна. Слева направо: Лев Николаевич Толстой, Мария Львовна Толстая, Александра Львовна Толстая, Николай Леонидович Оболенский (сын племянницы Толстого Елизаветы Валерьяновны Оболенской, со 2 июня 1897 года – муж Марии Львовны Толстой).
Фото Толстая Софья Андреевна

Лев Толстой и Максим Горький, 8 октября 1900, Тульская губ., Крапивенский у., дер. Ясная Поляна. Это была вторая встреча писателей. «Был в Ясной Поляне. Увез оттуда огромную кучу впечатлений, в коих и по сей день разобраться не могу… Я провел там целый день с утра до вечера»,– писал Алексей Максимович Горький Антону Павловичу Чехову в октябре 1900 года.
Толстая Софья Андреевна

Лев Толстой, землемер и крестьянин Прокофий Власов, 1890 г., Тульская губ., Крапивенский у., дер.
Ясная Поляна. Фото Адамсон

Лев Толстой с родными под «деревом бедных», 23 сентября 1899, Тульская губ., Крапивенский у., дер. Ясная Поляна. Стоят: Николай Леонидович Оболенский (сын племянницы Толстого Елизаветы Валерьяновны Оболенской, с 2 июня 1897 года – муж Марии Львовны Толстой), Софья Николаевна Толстая (невестка Льва Толстого, с 1888 года жена его сына Ильи) и Александра Львовна Толстая. Слева направо сидят: внуки Анна и Михаил Ильичи Толстые, Мария Львовна Оболенская (дочь), Лев Николаевич Толстой, Софья Андреевна Толстая с внуком Андреем Ильичом Толстым, Татьяна Львовна Сухотина с Володей (Ильичом) на руках, Варвара Валерьяновна Нагорнова (племянница Льва Толстого, старшая дочь его сестры Марии Николаевны Толстой), Ольга Константиновна Толстая (жена Андрея Львовича Толстого), Андрей Львович Толстой с Ильей Ильичом Толстым (внук Льва Николаевича Толстого).
Фото Толстая Софья Андреевна

Лев Толстой и Илья Репин, 17 — 18 декабря 1908, Тульская губ., Крапивенский у., дер. Ясная Поляна. Снимок относится к последнему посещению Ясной Поляны Ильей Ефимовичем Репиным, сделан по просьбе его жены Натальи Борисовны Нордман-Северовой. За время почти тридцатилетней дружбы Толстой и Репин впервые сфотографировались вдвоем.
Толстая Софья Андреевна

Лев Толстой на лавочке под «деревом бедных», 1908 г., Тульская губ., Крапивенский у., дер. Ясная Поляна. На заднем плане Софья Андреевна Толстая и четверо крестьянских мальчиков.
Фото Кулаков П. Е.

Лев Толстой и крестьянка–просительница, 1908 г., Тульская губ., Крапивенский у., дер. Ясная Поляна. Иван Федорович Наживин записал слова Льва Николаевича Толстого: «Любить дальних, человечество, народ, желать им добра не хитрое дело… Нет, ты вот ближних-то, ближних полюбить сумей, тех, с которыми встречаешься каждый день, которые иногда надоедают, раздражают, мешают, – вот их-то люби, им-то делай добро!.. Вот иду на днях по парку и думаю. Слышу, идет сзади какая-то баба и просит чего-то. А мне как раз пришла в голову нужная для работы мысль. «Ну, что тебе нужно? – нетерпеливо говорю бабе. – Что ты пристала?» Но хорошо, что сейчас же опомнился и поправился. А то бывает, спохватишься да уж поздно».
Булла Карл Карлович

Лев Толстой, июль 1907, Тульская губ., дер. Ясенки. Лев Николаевич Толстой снят в один из жарких июльских дней 1907 года в деревне Ясенки, где в это время жили Чертковы. Со слов очевидца, болгарина Христо Досева, фотография была сделана после задушевного разговора Толстого с одним из его единомышленников. «В это же время, – пишет Досев, – Чертков приготовил на дворе свой фотографический аппарат, желая снять с Л. Н. портрет. Но когда он попросил его позировать ему, Л. Н., почти всегда мирно соглашающийся на это, на этот раз не захотел. Он насупил брови и не мог скрыть своего неприятного чувства. «Там интересный, важный разговор, касающийся жизни человека, а здесь глупостями заниматься», – сказал он раздраженно. Но, сдавшись просьбам В. Г., он пошел постоять. Видно, укротив себя, он пошутил над Чертковым. «Он все стреляет! Но я отомщу ему. Возьму какую-нибудь машину и, когда он начнет стрелять, обкачу его водой! И засмеялся весело»».

Лев и Софья Толстые в 34-ю годовщину их свадьбы, 23 сентября 1896, Тульская губ., Крапивенский у., дер. Ясная Поляна
Фото Толстая Софья Андреевна

Лев Толстой играет в шахматы с Владимиром Чертковым, 28 — 30 июня 1907, Тульская губ., Крапивенский у., дер. Ясная Поляна. Справа виден оборот портрета Льва Николаевича Толстого, над которым в это время работал художник Михаил Васильевич Нестеров. Во время сеансов Толстой часто играл в шахматы. Восемнадцатилетний сын Владимира Черткова Дима (Владимир Владимирович Чертков) был одним из самых «неподдающихся» его партнеров.
Фото Чертков Владимир Григорьевич

Лев Толстой с внучкой Таней Сухотиной, 1908 г., Тульская губ., Крапивенский у., дер. Ясная Поляна.

Лев Толстой в кругу семьи в день своего 75-летия, 1903 г., Тульская губ., Крапивенский у., дер. Ясная Поляна. Слева направо стоят: Илья, Лев, Александра и Сергей Толстые; сидят: Михаил, Татьяна, Софья Андреевна и Лев Николаевич Толстые, Андрей.
Фото Протасевич Франц Трофимович

Лев Толстой завтракает на террасе дома в Гаспре, декабрь 1901, Таврическая губ., дер. Гаспра. Из дневника Софьи Андреевны Толстой: «…трудно ужасно, иногда невыносимо с его упрямством, самодурством и полным отсутствием знания медицины и гигиены. Например, доктора велят есть икру, рыбу, бульон, а он вегетарианец и этим губит себя…».
Фото Толстая Александра Львовна

Лев Толстой и Антон Чехов в Гаспре, 12 сентября 1901, Таврическая губ., дер. Гаспра. Писатели познакомились в 1895 году в Ясной Поляне. Фотография сделана на террасе дачи Софьи Владимировны Паниной.
Фото Сергеенко П. А.

Лев Толстой с дочерью Татьяной, 1902 г., Таврическая губ., пос. Гаспара
Фото Толстая Софья Андреевна

Лев Толстой с дочерью Александрой на берегу моря, 1901 г., Таврическая губ., дер. Мисхор
Фото Толстая Софья Андреевна

Лев Толстой и Душан Маковицкий среди больных и врачей Троицкой окружной психиатрической больницы (разговаривает с больным, называющим себя Петром Великим), июнь 1910, Московская губ., с. Троицкое. Вопросами психиатрии Толстой заинтересовался в особенности после знакомства в 1897 году с известным криминалистом и психиатром Чезаре Ломброзо. Живя в Отрадном по соседству с двумя лучшими в то время Троицкой окружной и Покровской земской психиатрическими больницами, он несколько раз посетил их. В Троицкой больнице Толстой был дважды: 17 и 19 июня 1910 года.
Фото Чертков Владимир Григорьевич

Идут на открытие Народной библиотеки в деревню Ясная Поляна: Лев Толстой, Александра Толстая, председатель Московского общества грамотности Павел Долгоруков, Татьяна Сухотина, Варвара Феокритова, Павел Бирюков, 31 января 1910, Тульская губ., Крапивенский у., дер. Ясная Поляна. Черный пудель Маркиз принадлежал младшей дочери Толстого Александре Львовне.
Фото Савельев А. И.

Лев и Софья Толстые и их дочь Александра среди крестьян деревни Ясная Поляна в Троицын день, 1909 г., Тульская губ., Крапивенский у., дер. Ясная Поляна. Слева – Александра Львовна Толстая.
Фото Тапсель Томас

Лев Толстой среди крестьян деревни Крекшино Московской губернии, 1909 г., Московская губ., дер. Крекшино. Крестьяне деревни Крекшино пришли с хлебом-солью приветствовать приезд Льва Толстого. Он вышел к ним в рубашке с подтяжками наружу, так как день был очень жарким и, по свидетельству очевидцев, долго разговаривал с ними. Речь зашла о земле, и Лев Николаевич высказал свой взгляд на земельную собственность как на грех, все зло от которого он разрешил опять-таки нравственным совершенствованием и воздержанием от насилия.
Фото Тапсель Томас

Одна из самых красочных сцен Анны Карениной - описание сенокоса, во время которого Константин Левин (которого Лев Николаевич, как известно, во многом писал с себя) работает в поле наравне с мужиками. Но физический труд Толстой прославлял не только посредством своих героев, но и через собственный пример. Работа в поле бок о бок с крестьянами не была для него экстравагантным барским увлечением, он искренне любил и уважал тяжелый физический труд.

Кроме того, Толстой с удовольствием и, что важно, с умением шил сапоги, которые потом дарил родственникам, косил траву и пахал землю, удивляя наблюдавших за ним поместных крестьян и огорчая свою жену.

Да не с кем-нибудь, а с Иваном Тургеневым. Стоит сказать, что Толстой в юности и даже в зрелом возрасте был очень далек от привычного нам сегодня образа мудрого и спокойного старца, призывающего к смирению и бесконфликтности. В молодости граф был категоричен в суждениях, прямолинеен, а подчас даже груб. Пример тому - его конфликт с Тургеневым.

Поговаривают, что одной из причин разлада была «любовная интрига», завязавшаяся между Тургеневым и графиней Марией Николаевной, любимой сестрой Толстого. Но окончательная размолвка между ними случилась, когда оба писателя гостили в доме Афанасия Фета. Если судить по мемуарам последнего, причиной перебранки стал рассказ Тургенева о гувернантке его дочери, которая в воспитательных целях заставляла ее чинить рваную одежду нищих.

Толстому такая манера показалось чересчур показной, о чем он с прямолинейностью и жаром сообщил собеседнику. Словесная перебранка едва не привела к драке - Тургенев пообещал Толстому «дать в рожу», а тот в, свою очередь, вызвал его на дуэль. К счастью, стреляться они не стали - Тургенев принес извинения, Толстой их принял, но в их отношениях наступил продолжительный разлад. Лишь семнадцать лет спустя Тургенев приехал в Ясную Поляну к просветлевшему и уже не такому вспыльчивому Толстому.

В 1882 году в Москве прошла перепись населения. Интересно, что в ней на добровольных началах принял участие Лев Николаевич Толстой. Граф хотел узнать нищету в Москве, посмотреть, как живут здесь люди, чтобы хоть как-то помочь бедным горожанам деньгами и делом. Выбрал он для своих целей один из самых сложных и неблагополучных столичных участков - у Смоленского рынка по Проточному переулку, в котором располагались ночлежки и прибежища нищеты.

И.Е. Репин. Лев Толстой в комнате под сводами. 1891

Кроме социального анализа Толстой преследовал и благотворительные цели, он хотел собрать денег, помочь с работой беднякам, устроить их детей в школы, а стариков в приюты. Толстой лично обходил ночлежки и заполнял переписные карточки, и кроме того поднимал проблемы неустройства бедняков в прессе и городской думе. Итогом стали его статьи «Так что же нам делать?» и «О переписи в Москве» с призывами о помощи и поддержки малоимущим.

С годами Толстым все сильнее завладевали духовные искания, и он все меньше уделяет внимание быту, практически во всем стремясь к аскетизму и «опрощению». Граф занимается тяжелым крестьянским трудом, спит на голом полу и ходит босиком до самых холодов, подчеркивая тем самым свою близость к народу. Именно таким - на босу ногу, в подпоясанной крестьянской рубахе, простых штанах, - его запечатлел на своей картине Илья Репин.

И.Е. Репин. Л.Н.Толстой босой. 1901 год

Таким же он его описывал и в письме к своей дочери: «Как бы ни унижал себя этот гигант, какими бы бренными лохмотьями не прикрывал свое могучее тело, всегда в нем виден Зевс, от мановения бровей которого дрожит весь Олимп».

Лев Николаевич Толстой играет в русскую народную игру городки, Ясная Поляна, 1909 год.

Лев Николаевич сохранял физическую бодрость и крепость духа до самых последних дней. Причина тому - страстная любовь графа к спорту и всевозможным физическим упражнениям, которые по его мнению, были обязательны, в особенности для тех, кто занимается умственным трудом.

Любимой дисциплиной Толстого была ходьба, известно что уже в достаточно солидном возрасте шестидесяти лет он совершил три пеших перехода из Москвы в Ясную поляну. Кроме того, граф увлекался конькобежным спором, осваивал велосипед, верховую езду, плавание, каждое утро начинал с гимнастики.

Писатель Лев Толстой учится кататься на вело в бывшем здании Манежа (журнал «Циклист» за 1895 год).

Толстой яро увлекался педагогикой и даже обустроил в своем имении в Ясной поляне школу для крестьянских детей. Интересно, что там практиковался во многом экспериментальный подход к обучению - Толстой ставил во главу угла не дисциплину, а наоборот поддерживал теорию свободного воспитания, - дети на его уроках сидели как хотели, определенной программы не было, но занятия при этом были очень плодотворными. Толстой не только лично занимался с учениками, но также выпускал детские книги, в том числе собственную «Азбуку».

Конфликт Толстого и православной церкви стал одной из самых странных и печальных страниц в биографии писателя. Последние два десятилетия жизни Толстого ознаменовались его окончательным разочарованием в церковной вере и неприятием православных догматов. Писатель ставил под сомнение авторитет официальной церкви и критически высказывался по отношению к духовенству, настаивая на более широком понимании религии. Таким образом, его разрыв с церковью был предрешен - в ответ на публичную критику Толстого и серию публикаций посвященных теме религии, Синод в 1901 году отлучил его от церкви.

Уже в преклонном возрасте 82-x лет писатель решил уйти странствовать, покинув свое имение, оставив жену и детей. В прощальном письме к своей графине Софье, Толстой пишет: «Я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни».

В сопровождении своего личного врача Душана Маковицкого граф покидает Ясную Поляну и отправляется в скитания без определенной цели. Заехав в Оптину Пустынь и Козельск, он решает отправится на юг к своей племяннице, откуда планирует двинуться дальше на Кавказ. Но последние путешествие оборвалось, едва начавшись: в дороге Толстой простудился и подхватил воспаление легких - 7 ноября Лев Николаевич скончался в доме начальника железнодорожной станции «Астапово».

Дмитрий Назаров

: https://www.softmixer.com/2013/11/blog-post_9919.html#more

О семейных обычаях и традициях графской семьи рассказывает Валерия Дмитриева, научный сотрудник отдела передвижных выставок музея-усадьбы «Ясная Поляна».

Валерия Дмитриева

До знакомства с Софьей Андреевной Лев Николаевич, на тот момент молодой писатель и завидный жених, несколько лет пытался найти себе невесту. Его с удовольствием принимали в домах, где были девушки на выданье. Он переписывался со многими потенциальными невестами, смотрел, выбирал, оценивал… И вот однажды счастливый случай привёл его в дом Берсов, с которыми он был знаком. В этой прекрасной семье воспитывались сразу три дочери: старшая Лиза, средняя Соня и младшая Таня. Лиза была страстно влюблена в графа Толстого. Девушка не скрывала своих чувств, и окружающие уже считали Толстого женихом старшей из сестёр. Но у Льва Николаевича было другое мнение.

Сам писатель испытывал нежные чувства к Соне Берс, о чём и намекнул ей в своём знаменитом послании.

На ломберном столе граф написал мелом первые буквы трёх предложений: «В. м. и п. с. с. ж. н. м. м. с. и н. с. В в. с. с. л. в. н. м. и в. с. Л. З. м. в. с в. с. Т». Позже Толстой писал, что именно от этого момента зависела вся его дальнейшая жизнь.

Лев Николаевич Толстой, фото 1868 года

По его замыслу, Софья Андреевна должна была разгадать послание. Если расшифрует текст, значит, она его судьба. И Софья Андреевна поняла, что имел в виду Лев Николаевич: «Ваша молодость и потребность счастья слишком живо напоминают мне мою старость и невозможность счастья. В вашей семье существует ложный взгляд на меня и вашу сестру Лизу. Защитите меня вы с вашей сестрой Танечкой». Она писала, что это было провидение. Кстати, позже этот момент Толстой описал в романе «Анна Каренина». Именно мелом на ломберном столе Константин Левин зашифровал Кити предложение руки и сердца.

Софья Андреевна Толстая, 1860-е годы

Счастливый Лев Николаевич написал предложение руки и сердца и отправил его Берсам. И девушка, и её родители ответили согласием. Скромная свадьба состоялась 23 сентября 1862 года. Пара обвенчалась в Москве, в Кремлёвской церкви Рождества Пресвятой Богородицы.

Сразу после церемонии Толстой спросил у молодой жены, как она хочет продолжить семейную жизнь: отправиться ли в медовый месяц за границу, остаться ли в Москве с родителями или переехать в Ясную Поляну. Софья Андреевна ответила, что сразу хочет начать серьёзную семейную жизнь в Ясной Поляне. Позднее графиня часто жалела о своём решении и о том, как рано закончилось её девичество и что она так нигде и не побывала.

Осенью 1862 года Софья Андреевна переехала жить в усадьбу мужа Ясная Поляна, это место стало её любовью и её судьбой. Первые 20 лет жизни оба вспоминают как очень счастливые. Софья Андреевна смотрела на мужа с обожанием и восхищением. Он же относился к ней с большой нежностью, трепетно и с любовью. Когда Лев Николаевич уезжал по делам из усадьбы, они всегда писали друг другу письма.

Лев Николаевич:

«Я рад, что этот день меня развлекли, а то дорогой мне уже становилось за тебя страшно и грустно. Смешно сказать: как выехал, так почувствовал, как страшно тебя оставлять. — Прощай, душенька, будь паинька и пиши. 1865 г. Июля 27. Воин.»

«Как ты мне мила; как ты мне лучше, чище, честнее, дороже, милее всех на свете. Гляжу на твои детские портреты и радуюсь. 1867 г. Июня 18. Москва.»

Софья Андреевна:

«Лёвочка, голубчик милый, мне ужасно хочется в эту минуту видеть тебя, и опять в Никольском вместе пить чай под окошечками, и сбегать пешком в Александровку и опять жить нашей милой жизнью дома. Прощай, душенька, милый, крепко тебя целую. Пиши и береги себя, это моё завещание. 29 июля 1865 г.»

«Милый мой Лёвочка, пережила целые сутки без тебя, и с таким радостным сердцем сажусь писать тебе. Это настоящее и самое большое моё утешение писать тебе даже о самых ничтожных вещах. 17 июня 1867 г.»

«Это такой труд жить на свете без тебя; всё не то, всё кажется не так и не стоит того. Я не хотела писать тебе ничего подобного, да так сорвалось. И так всё тесно, так мелочно, чего-то нужно лучшего, и это лучшее — это только ты, и вечно ты один. 4 сентября 1869 г.»

Толстые обожали проводить время всей большой семьёй. Они были большими выдумщиками, да и сама Софья Андреевна сумела создать особый семейный мир со своими традициями. Больше всего это чувствовалось в дни семейных праздников, а также на Рождество Христово, Пасху, Троицу. Их очень любили в Ясной Поляне. Толстые ездили на литургию в приходскую Никольскую церковь, расположенную в двух километрах южнее усадьбы.

На праздничный обед подавалась индейка и коронное блюдо — анковский пирог. Его рецепт Софья Андреевна привезла в Ясную Поляну из своей семьи, в которую его передал доктор и друг профессор Анке.

Сын Толстых Илья Львович вспоминает:

«С тех пор как я себя помню, во всех торжественных случаях жизни, в большие праздники и в дни именин, всегда и неизменно подавался в виде пирожного „анковский пирог“. Без этого обед не был обедом и торжество не было торжеством».

Лето в усадьбе превращалось в бесконечный праздник с частыми пикниками, чаепитиями с вареньем и играми на свежем воздухе. Играли в крокет и теннис, купались в Воронке, катались на лодках. Устраивали музыкальные вечера, домашние спектакли…

Семья Толстых за игрой в большой теннис. Из альбома фотографий Софьи Андреевны Толстой

Обедали часто во дворе, а чай пили на веранде. В 1870-е годы Толстой привёз детям такую забаву, как «гигантские шаги». Это большой столб с привязанными наверху канатами, на них — петля. Одна нога вставлялась в петлю, другой отталкивались от земли и таким образом прыгали. Детям так нравились эти «гигантские шаги», что Софья Андреевна вспоминала, как было трудно оторвать их от забавы: дети не хотели ни есть, ни спать.

В 66 лет Толстой начал кататься на велосипеде. Вся семья переживала за него, писала ему письма, чтобы он оставил это опасное занятие. Но граф говорил, что испытывает искреннюю детскую радость и ни в коем случае не оставит велосипед. Лев Николаевич даже обучался в Манеже езде на велосипеде, и город-ская управа выдала ему билет с разрешением ездить по улицам города.

Московская городская управа. Билет №2300, выданный Толстому для езды на велосипеде по улицам Москвы. 1896 г

Зимой же Толстые увлечённо катались на коньках, Лев Николаевич очень любил это дело. Не менее часа проводил на катке, обучал сыновей, а Софья Андреевна — дочерей. Около дома в Хамовниках сам заливал каток.

Традиционные домашние развлечения в семье: чтение вслух и литературное лото. На карточках были написаны отрывки из произведений, нужно было угадать имя автора. В поздние годы Толстому прочитали отрывок из «Анны Карениной», он послушал и, не узнав свой текст, высоко оценил его.

В семье любили играть в почтовый ящик. Всю неделю члены семьи опускали в него листочки с анекдотами, стихотворениями или записки с тем, что их беспокоит. В воскресенье вся семья садилась в круг, открывала почтовый ящик и читала вслух. Если это были шутливые стихотворения или рассказики, пытались угадать, кто бы это мог написать. Если личные переживания — разбирались. Современным семьям можно взять этот опыт на вооружение, ведь мы сейчас так мало разговариваем друг с другом.

К Рождеству Христову в доме Толстых всегда ставили ёлку. Украшения для неё готовили сами: золочёные орехи, вырезанные из картона фигурки зверей, деревянные куколки, одетые в разные костюмы, и многое другое. В усадьбе устраивали маскарад, в котором принимали участие и Лев Николаевич, и Софья Андреевна, и их дети, и гости, и дворовые, и крестьянские ребята.

«В Рождество 1867 года мы с англичанкой Ханной страстно желали сделать ёлку. Но Лев Николаевич не любил ни елок, ни каких-либо празднеств и строго запрещал тогда покупать детям игрушки. Но мы с Ханной выпросили разрешение на ёлку и на то, чтобы нам позволено было купить Сереже только лошадку, а Тане только куклу. Решили мы позвать и дворовых, и крестьянских детей. Для них мы кроме разных сладких вещей, золочёных орехов, пряников и прочего купили деревянных раздетых скелетцев-куколок, и одели их в самые разнообразные костюмы, к большому восторгу наших детей… собралось человек 40 ребят со дворни и с деревни, и детям и мне было радостно раздавать ребятам все с ёлки».

Куколки-скелетцы, английский плум-пудинг (пудинг, облитый ромом, зажигали во время подачи на стол), маскарад становятся неотъемлемой частью рождественских праздников в Ясной Поляне.

Воспитанием детей в семье Толстых в основном занималась Софья Андреевна. Дети писали, что большую часть времени проводила с ними маменька, но отца они все очень уважали и по-хорошему побаивались. Его слово было последним и решающим, то есть законом. Дети писали, если на что-нибудь нужен был четвертак, можно было подойти к матери и попросить. Она подробно расспросит, на что нужно, и с уговорами тратить аккуратно даст деньги. А можно было подойти к отцу, который просто посмотрит в упор, прожжёт взглядом и скажет: «Возьми на столе». Смотрел он так проникновенно, что все предпочитали выпрашивать деньги у матери.

Лев Николаевич и Софья Андреевна Толстые в кругу семьи и гостей. 1-8 сентября 1892 г

Очень много денег в семье Толстых тратилось на образование детей. Все они получили хорошее домашнее начальное образование, а мальчики затем учились в тульской и московской гимназиях, но только старший сын Сергей Толстой окончил университет.

Самое главное, чему учили детей в семье Толстых, — быть искренними, добрыми людьми и хорошо относиться друг к другу.

В браке у Льва Николаевича и Софьи Андреевны родилось 13 детей, но только восемь из них дожили до взрослого возраста.

Самой тяжёлой утратой для семьи стала смерть последнего сына Ванечки. Когда малыш родился, Софье Андреевне было 43 года, Льву Николаевичу — 59 лет.

Ванечка Толстой

Ваня был настоящим миротворцем и своей любовью объединял всю семью. Лев Николаевич и Софья Андреевна очень его любили и переживали безвременную смерть от скарлатины не дожившего до семи лет младшего сына.

«Природа пробует давать лучших и, видя, что мир ещё не готов для них, берёт их назад…», — такие слова произнёс Толстой после смерти Ванечки.

В последние годы жизни Лев Николаевич плохо себя чувствовал и нередко давал родным повод для серьёзного беспокойства. В январе 1902 года Софья Андреевна писала:

«Мой Лёвочка умирает… И я поняла, что и моя жизнь не может остаться во мне без него. Сороковой год я живу с ним. Для всех он знаменитость, для меня он — всё мое существование, наши жизни шли одна в другой, и, боже мой! Сколько накопилось виноватости, раскаяния… Всё кончено, не вернешь. Помоги, Господи! Сколько любви, нежности я отдала ему, но сколько слабостей моих огорчали его! Прости, Господи! Прости, мой милый, милый дорогой муж!»

Но Толстой всю жизнь понимал, какое сокровище ему досталось. За несколько месяцев до смерти, в июле 1910 г., он писал:

«Оценка же моя твоей жизни со мной такая: я, развратный, глубоко порочный в половом отношении человек, уже не первой молодости, женился на тебе, чистой, хорошей, умной 18-летней девушке, и несмотря на это мое грязное, порочное прошедшее ты почти 50 лет жила со мной, любя меня, трудовой, тяжёлой жизнью, рожая, кормя, воспитывая, ухаживая за детьми и за мною, не поддаваясь тем искушениям, которые могли так легко захватить всякую женщину в твоём положении, сильную, здоровую, красивую. Но ты прожила так, что я ни в чём не имею упрекнуть тебя».