Сентиментализм - течение в европейской и америк. литер. второй половины 18- начала 19 века. Провозглашал культ естественного чувства, природы, был не чужд патриархальной идеализации.
«Письма русского путешественника» (ПРП) Карамзина. ПРП – произведение, явившееся результатом поездки Карамзина в ряд стран Зап. Европы,- сразу же поставили его в ряд крупнейших рус. писателей. Они печат. Частями в 1791-1792 г. на страницах «Московского журнала», в 1797 году вышли отдельным изданием.
ПРП –по своему жанру примыкают к популярной у сентименталистов лит. путешествий.
ПРП – многотёмное и многоплановое произв., в котором нашли отражение общест.-полит. Жизнь Европы, эстетические взгляды автора, впечатление от встреч со знаменитыми людьми, простыми обывателями, в нём есть описание природы, рассуждения на морально-филос. темы, анализ особенностей национ. характера немцев, швейцарцев, французов, англичан.
Продолжая традицию «путешествий», издавна известных на Руси. Карамзин для себя избирает жанр дружеских посланий. Это была та свободная форма, которая позволяла говорить обо всём, что встречалось на пути писателя, и давала возможность в полной мере раскрыть личность автора. Карамзин искусно создаёт иллюзию подлинных писем с помощью различных приёмов. В их числе: прямое обращение к друзьям, которые, однако, нигде не называются по имени; беспокойство по поводу их молчания; радость, когда приходят долгожданные ответы. Невидимый адресат такое же действующее лицо писем, как и сам автор, и о вкусах и взглядах первого можно судить не в меньшей степени, чем о жизненных и эстетических принципах второго.
Иллюзии достоверности при этом способствуют и сведения, сообщаемые путешест-м о самом себе: он точно указывает свой возраст, почти расшифровывает фамилию, именуя себя «К». Большое место в произведении занимает внутренний мир героя, его чувства и переживания. Изображение психологии путешественника сделано в подчеркнуто сентиментальной манере. Вполне естественно включаются в повествование выдаваемые за быль романтические новеллы. В ПРП Карамзин не просто информатор и наблюдатель, факты и явления незнакомой для него действительности он объясняет, комментирует, анализирует. Это та грань, которая соединяет внешний мир и внутренне «я» писателя, способного не только произносить чувствительные тирады, но и давать трезвые, рационалистические оценки. Главный предмет суждений и размышлений писателя- общественно-политическая жизнь и искусство. Культурная жизнь в Европе-тема, особенно близка Карамзину, позволявшая ему с достаточной опред-ю выразить свои эстетические идеалы. Молодой писатель требует, чтобы в худож. произв-х изображался чел., «каков он есть, отвергая все излишние украшения». «Искусству писать», которым в совер-ве владели авторы фран.трагедий, писатель-сентимент. противопоставляет искусство «трогать наше сердце или потрясать душу». Изучая достопр. Европы, знакомясь с множеством людей, анализ. события и незнакомые для себя явления, путешест. всюду остаётся рус. человеком. ПРПяв-сь той лабор-й, в которой создав. сентимент. стиль писат. Напевность, мелод. Речи, приближ-е прозу к стихот., отсутствие грубых, просторечных выражений, преобл. слов, вырож. чувство, присущи тем страницам произв., где Карамзин пишет о природе и собственных переживаниях.
«Путешествие из Петербурга в Москву»(ППМ) Радищев . Это кн. о соврем. Радищеву России, о положении её народа, о его будущем. Со строг. логич. последовательностью и вместе с тем с больш. худ. выразительностью писатель показал и доказал, что освобожд. российск. Народа, рус. мужика от самодержавно-крепостнического гнёта может произойти и обязат. произойдёт револ. путём. Шир. охват жизни рус. общества последних десятилет. 18 в. ППМ не имел себе равного ни у кого из писат., предшеств. Радищева, а его идеологич. «уровень» останется непревзойдён. до тв-ва декабристов. Но не только глуб. и всесторон. изобр-е рос. действит. В ППМ выдел. эту кн. из соврем. Радищеву лит-ры. Олич. её и впервые осущ. в ней анализ и оценка важнейш. гос. институтов со стор. политич., экономич., юридич. и моральной. Соц. анализ действ-ти стан-ся в ППМ одним из осн. структурообр. компонентов. Выводы из этого анализа леж. в основе приговора самодерж., крепост. праву и всему тому, что приносит обществен. вред, унижает чел. личность. Однако ППМ не преврат. в бесстрасн. научн. трактат. В нём во едино слились мысль и экспрессия автора. Главная тема ППМ – разоблач. самодерж.- крепост. гнёта в России. Глав. пробл.- поиск тех средств, метода, какими будет ликвидир. гнёт. А главным героем в ППМ избран рус. народ, крепостн. крестьянин в перв. очередь. Создав картину потрясающ. беззакония и неимровер. эксплуатации, каким подвергался народ, писатель не изобразил его забитой, сломленной обстоятельствами жертвой, залуж. лишь сострад. Народ у Радищева прежде всего талантлив; именно в нём заложены те высокие нравственные принципы, на основе кот. возможно обновление России. Вместе с тем, высоко оценивая народ, далёк от его идеализации. Ему ясно, что растлевающее влияние крепост. права охватило не только помещиков, но и крепостных, превратив некоторых из них в рабов и по положению и по духу (вспомним «детину лет 25» из главы «Медное») Радищев убеждён в том, что одарённость рус. народа обязательно должна себя проявить. Большое внимание Радищева к фольклору объясн-ся тем, что он видел в нём выр-е х-ра народа, его души. Радищев глубже всех писателей 18 в. постиг кач-ва рус. нац. х-ра, искал и находил ответы на многие соц. вопр. в народном тв-ве, в нар
Хронологические рамки русского сентиментализма, как и всякого другого направления, определяются более или менее приблизительно. Если его расцвет можно с уверенностью отнести к 1790-м гг. (период создания наиболее ярких и характерных произведений русского сентиментализма), то датировка начального и завершающего этапов колеблется от 1760–1770-х до 1810-х гг.
Углубленное изучение проблем Просвещения помогает понять, что сентиментализм был тесно связан с просветительской идеологией. Культ чувства, провозглашенный сторонниками нового направления, не противоречил просветительской идее внесословной ценности человека; напротив, эта идея приобретала все более богатое содержание. Герой сентименталистов, «чувствительный человек», воплощал в себе гуманистический идеал своей эпохи; это человек, живущий сложной внутренней жизнью, замечательный не воинскими подвигами или государственными делами, а своими душевными качествами, умением «чувствовать». Достоинства личности обнаруживались в новой сфере - сфере чувств, и утверждение новых этических принципов в жизни и в литературе противостояло официозной государственности. Сентиментализм отразил новое мироощущение людей «осмнадцатого века», людей, познакомившихся с философскими идеями не только Р. Декарта, но и В. Д. Локка и Ж.-Ж. Руссо. Отношения между человеком и окружающим его миром стали представляться более сложными, противоречивыми и - что особенно важно - более изменчивыми.
Идеи Гердера, преодолевшего метафизический подход к истории, нашли живой отклик в русской литературе конца XVIII в., у русских писателей-сентименталистов. У них пробуждается уже интерес к культурам разных народов отдаленных эпох - интерес, характерный впоследствии для романтиков. Однако преромантические тенденции не исчерпывали и не определяли всю специфику сентиментализма, связанного еще во многом с просветительским рационализмом. Сентиментализм как самостоятельное литературное направление создал свой тип героя, свою систему жанров, свой стиль.
Русский сентиментализм явился частью общеевропейского литературного движения и вместе с тем закономерным продолжением национальных традиций, складывавшихся в эпоху классицизма. Произведения крупнейших европейских писателей, связанные с сентиментальным направлением («Новая Элоиза» Руссо, «Страдания молодого Вертера» Гете, «Сентиментальное путешествие» и «Жизнь и мнения Тристрама Шенди» Стерна, «Ночи» Юнга и т. д.), очень скоро после своего появления на родине становятся хорошо известны в России: их читают, переводят, цитируют; имена главных героев приобретают популярность, становятся своего рода опознавательными знаками: русский интеллигент конца XVIII в. не мог не знать, кто такие Вертер и Шарлотта, Сен-Пре и Юлия, Йорик и Тристрам Шенди. Вместе с тем во второй половине столетия появляются русские переводы многочисленных второстепенных и даже третьестепенных современных европейских авторов. Некоторые сочинения, оставившие не очень заметный след в истории своей отечественной литературы, воспринимались иногда с бо́льшим интересом в России, если в них были затронуты проблемы, актуальные для русского читателя, и переосмысливались в соответствии с представлениями, уже сложившимися на основе национальных традиций. Таким образом, период формирования и расцвета русского сентиментализма отличается чрезвычайной творческой активностью восприятия европейской культуры. При этом русские переводчики преимущественное внимание стали уделять современной литературе, литературе сегодняшнего дня.
Исследователи начинают историю русского сентиментализма с творчества Хераскова, который сам, однако, неоднократно подчеркивал свою приверженность к авторитетам Ломоносова и Сумарокова. Соблюдение правил и следование определенным канонам, сложившимся в поэзии классицизма, характерно для всего творчества Хераскова в целом. Высокая поэзия Ломоносова с ее патриотическим пафосом, не осталась чужда Хераскову, автору торжественных од и героических поэм: «Чесмесский бой» (1771), «Россияда» (1779), «Владимир возрожденный» (1785) и др. Разграничивая жанры и соответствующие им стили, Херасков, однако, по-новому относится к иерархии жанров. Песни Сумарокова, воспринимавшиеся ранее как низкий жанр, неожиданно приобретают первостепенную ценность в глазах образованного литератора, автора торжественных од. Высокий и низкий жанр не только уравниваются в своем значении, но, более того, предпочтение отдается низкому. Естественно, что самый термин «низкий жанр» неприемлем для Хераскова: он противопоставляет «громкой» поэзии - «тихую», «приятную». Это соответствует и жизненному кредо поэта, выраженному в рефрене его стансов «Всяк на свете сем хлопочет…» (1762):
Всякий мысли взводит выше,
Только лучше жить потише.
В этих словах поэта выражалось, с одной стороны, скептическое отношение к существующему порядку вещей, а с другой - разочарование в тех идеалах, которые вдохновляли Ломоносова. Отказываясь от решения проблем общегосударственного значения, поэт сосредоточивает свое внимание на отдельном, частном человеке. Естественно поэтому, что более камерные жанры приобретают особую привлекательность для Хераскова. Поющая и пляшущая пастушка становится для него «миляй гремяща хора». Отдельное, частное предпочитается общему, как бы оно ни было значительно и важно.
В соответствии с этими представлениями Херасков постепенно трансформирует самый жанр оды. Стихотворения из сборников Хераскова «Новые оды» (1762) и «Философические оды или песни» (1769) мало общего имеют с хвалебной классической одой, чаще всего - это философские размышления, темы которых обозначены в заглавиях: «Благополучие», «Богатство», «Злато», «Желания», «Ничтожность» и т. д.
Стремясь обрести некую независимость по отношению к существующему миропорядку, поэт вынужден был искать новые формы, новые средства для передачи своего авторского отношения к окружающей реальности. Однако отвлеченность, рационалистичность, присущая литературе классицизма, не могла быть преодолена ни Херасковым, ни его ближайшими последователями. Герой Хераскова остается для читателя довольно абстрактной личностью. Он рассуждает об универсальных категориях добра и зла, почти не проявляя своей причастности к конкретному реальному миру, в котором сам живет и действует.
Зависимость Хераскова от эстетики классицизма проявилась и в его драматургии, в которой, однако, наметились и многие новые черты, развитые впоследствии в творчестве сентименталистов.
Уже в своей ранней трагедии «Венецианская монахиня» (1758) Херасков выступил на защиту прав человеческой личности, порабощенной феодально-абсолютистским государством и церковью.
В 1770-е гг. Херасков пишет «слезные драмы» - пьесы, в которых трагическая ситуация разрешается благополучным образом («Друг нещастных», «Гонимые» и др.). Одна из пьес завершается словами, выражающими основную идею автора: «О! друзья мои, будьте уверены, что добродетель рано или поздно награждение свое получит и что гонимых людей, в обличение злых и неправедных, рука божия нечаянным благоденствием увенчевает». В драмах Хераскова добродетельные герои неизменно торжествуют, а злодеи раскаиваются и исправляются. Добродетель в понимании Хераскова - это прежде всего чувствительность, т. е. способность к состраданию, к сочувствию. Главный герой пьесы «Друг несчастных» провозглашает: «Бедные люди - равные мне человеки». Героиня пьесы, бедная, но добродетельная девушка, как выясняется в процессе действия, происходит из знатной и богатой семьи. Именно это обстоятельство и помогает счастливой развязке: как и Сумароков, Херасков находится еще под властью сословных предрассудков своего времени. Герои Хераскова напоминают своих предшественников из трагедий Сумарокова и еще в одном отношении: «злодеи» сами говорят о своей жестокости, «чувствительные» герои высказывают бесконечные тирады о добродетели. Причем по содержанию эти рассуждения столь же отвлеченны и абстрактны, как «философические оды» Хераскова.
Между тем потребность выразить свои личные переживания, рассказать читателю о себе, а не о человеке вообще, становится все ощутимее в творчестве поэтов херасковского кружка. В русской поэзии это были первые, хотя и очень примитивные проявления диалектики сознания, отличающей литературу сентиментализма от предшествовавшего ей направления.
В русской прозе 1760-х гг. также намечаются новые тенденции, получающие наиболее яркое выражение в романах Ф. А. Эмина. Несомненное воздействие «Новой Элоизы» Ж.-Ж. Руссо проявилось в романе Эмина «Письма Эрнеста и Доравры» (1766), связанном в свою очередь с развитием русской эпистолярной культуры XVIII в.
Переход к новым художественным произведениям был осуществлен в творчестве М. Н. Муравьева, также вышедшего из школы Хераскова, но оказавшегося более независимым, чем другие его последователи. Расцвет деятельности Муравьева относится к 1770–1780-м гг. В 1773 г. появляется его сборник «Басни», в 1775 г. - «Оды», в периодических изданиях 1770–1780-х гг. поэт печатает ряд произведений, но значительная часть его творчества не была опубликована при жизни. Первые опыты Муравьева еще очень традиционны (оды на военные победы и басни). Однако трансформация жанра оды, намеченная Херасковым, осуществляется Муравьевым с еще большей решительностью. «Отход Муравьева от классицизма, - замечает исследователь, - начался тогда, когда он, отказавшись от воспевания гнева „бога браней“, от оды, „алчными глазами“ взглянул на мир и, перепутав все жанры, превратил свои стихи в лирический дневник».
Действительно, автобиографические мотивы, еще очень робко вводившиеся поэтами 1760-х гг., постепенно становятся определяющими в лирике Муравьева. Подражая Горацию, поэт сопровождает некоторые оды из сборника 1775 г. подзаголовками-посвящениями: «Ода вторая. К А. М. Брянчининову», «Ода десятая. Весна. К Василию Ивановичу Майкову». Вместо титулованных особ адресатами поэзии Муравьева становятся его друзья и близкие. Самая ода превращается в более интимный жанр - дружеское послание. Философские размышления в духе Хераскова оказываются связаны в лирике Муравьева с конкретными событиями, близко касающимися самого поэта и дорогих ему людей. Так, в стихотворении «Путешествие» он вспоминает о днях, проведенных «с нежнейшим из отцов, с сестрою несравненной», сестре посвящает лирическое послание «К Феоне», ей же «присваивает» собрание своих стихов («Присвоение сей книги Федосье Никитишне») и др.
Убежденность поэта в том, что счастье человека не в богатстве и почестях, проявляется не только в декларациях, но и в его умении передать радость общения с близкими людьми. Герой Муравьева - человек с «чувствительной душой»; его идеал - скромная, но деятельная жизнь, приносящая пользу обществу и удовлетворение себе самому. Муравьев не только плодотворно использовал достижения Хераскова, Ржевского и других старших современников, но и теоретически и практически начал обосновывать художественные принципы нового литературного направления - сентиментализма.
В «Опыте о стихотворстве», написанном во второй половине 1770-х гг., Муравьев сам формулирует некоторые из этих принципов, советуя начинающему поэту:
Страстей постигнуть глас и слогу душу дать,
Сердечны таинства старайся угадать.
Движенье - жизнь души, движенье - жизнь и слога,
И страсти к сердцу суть вернейшая дорога.
В стихотворении, которое служит поэтической декларацией, Муравьев впервые обращает внимание на необходимость проникновения во внутренний мир человека. Поэт должен постигнуть «сердечные таинства», «жизнь души» с ее противоречиями и переходом из одного состояния в другое. Самая категория времени меняется в сознании Муравьева по сравнению с его предшественниками. Каждое мгновенье неповторимо, и задача художника - уловить и запечатлеть его, передав, по возможности, его характер:
Мгновенье каждое имеет цвет особый,
От состояния сердечна занятой.
Он мрачен для того, чье сердце тяжко злобой,
Для доброго - златой.
В цикле стихов, названных «Pièces fugitives», Муравьев стремился передать движение жизни, мимолетность каждого данного состояния:
Что в свете есть прекрасно,
Похитить поспешай
И, чтоб представить ясно,
Все виды вдруг смешай.
Новые художественные задачи предопределили и новое отношение поэта к языку. Г. А. Гуковский, детально исследовавший этот вопрос, писал о слоге Муравьева: «Слова начинают значить не столько своим привычным словарным значением, сколько своими обертонами, эстетически-эмоциональными ассоциациями и ореолами». В поэзии Муравьева появляются эпитеты, характерные и для более поздней лирики сентиментализма: «разговора сладкий ток», «сладостны дыханья», «сладкий покой», «кроткий луч», «стыдливая луна», «милое мечтанье» и т. д. Эпитет «тихий», употреблявшийся Херасковым в основном как антоним по отношению к слову «громкий», приобретает новые нюансы, приближающие это слово к значению «приятный», «нежный», «безмятежный»: «тихий сон», «тихий трепет», «тихая светлость, объемлющая душу».
В 1778 г. Муравьев опубликовал свои прозаические заметки «Дщицы для записывания». В жанровом отношении это нечто принципиально новое, не предусмотренное теорией классицизма: эссе, где лирические пассажи чередуются с размышлениями философского характера и литературно-критическими высказываниями. Писатель рассуждает здесь о соотношении чувства и разума: «Если чувствование означает границы добра и зла, то разум, однако, должен утверждать стопы странствующего между ими». Здесь же Муравьев делает несколько интересных психологических наблюдений, открывающих читателям XVIII в. «внутреннего человека»: «Столь мило существовать вместе! Но прекрасно и уединение - оно дает ощущение нужды быть вместе. Лишения научают нас вкушать удовольствия». Говоря в этой же статье о «прославляющих нас единоземцах», писатель характеризует творчество своих предшественников. Особенно высоко ценятся заслуги Ломоносова: «Какою живостью одушевлено выражение Ломоносова! Каждое являет знаменование изобильнейшего и приятного воображения. Вот чем превзойдет он всех своих последователей в лирическом роде!». Упоминая далее и о Сумарокове, писатель восклицает: «Какой открывается мне ряд благородных, избранных, трудившихся над просвещением отечества и которым Кантемир подходит!». Муравьев указывает на преемственную связь, существовавшую между разными поколениями русских писателей XVIII в., и, главное, подчеркивает объединяющую их черту - заботу о просвещении отечества.
Последовательно развивая просветительскую идею о внесословной ценности личности, Муравьев не только в стихах, но и в прозаических этюдах много размышлял об этической стороне человеческой жизни, о единении добра и красоты, о необходимости служения другим людям и участия в общественной жизни. Проза Муравьева - явление, по-своему очень интересное, отражающее в себе тенденцию новой эпохи. Однако основные прозаические сочинения писателя при жизни его не были напечатаны. Русская проза сентиментализма развилась и оформилась в 1790-е гг., когда публиковались прозаические сочинения Карамзина, возглавившего новое литературное направление.
«Узаконенным» высоким жанром в системе жанров русского классицизма была торжественная речь (прозаическая параллель оде), но с течением времени изменялось и содержание, а соответственно и форма ораторской прозы. В статьях Сумарокова, которые он печатал в своем журнале «Трудолюбивая пчела» (1759), преобладали прозаические этюды сатирико-моралистического характера. Разрабатывая этот жанр, русские писатели могли опереться и на опыт западноевропейской литературы: прежде всего на английские журналы Стиля и Аддисона, а также немецкие «моральные еженедельники». Эти издания приобрели большую популярность в России во второй половине XVIII в., многие статьи переводились несколько раз, оригинальные тексты дополнялись или изменялись в некоторых деталях, приноравливались к местным условиям.
Высмеивая человеческие пороки, сатирики стремились найти и утвердить положительный идеал, нередко обращаясь к нравоучению. Темы «философических» од Хераскова 1760-х гг. продолжают развиваться в журнальной прозе следующего десятилетия, в особенности в журналах Новикова конца 1770-х - начала 1780-х гг. В этот период русская литература тесно соприкасается с таким сложным идеологическим течением, как масонство.
И Херасков, и Новиков, и многие другие русские писатели становятся членами масонских обществ. Масонство, получившее широкое распространение в странах Европы с начала XVIII в., было явлением довольно разнородным: некоторые масоны отличались крайним мистицизмом, другие, подобно масонам-иллюминатам, оказались во главе революционно-просветительского движения, поднявшегося против католицизма и религиозного фанатизма. В основе масонского учения лежала легенда о постройке храма царя Соломона. Орден масонов - вольных каменщиков, участвовавших в строительстве, олицетворял идею всеобщего братства и сотрудничества. Эта легенда в каждой из масонских систем толковалась по-другому, как правило, окружалась завесой таинственности и множеством символических обрядов. В России масонство появилось уже в 1730-е гг. и было тесно связано с масонскими организациями в разных странах Европы. Вместе с тем, как справедливо указывает Н. К. Пиксанов, «в русском масонстве было немало своеобразного, обусловленного самой русской жизнью, чем и обеспечены были тесные связи русского масонства со всем общественным, культурным и литературным движением в России».
Особенно существенный след в истории русской литературы оставила деятельность масонского кружка, возглавленного Н. И. Новиковым. Решившись в 1775 г. вступить в масонский орден, Новиков искал в масонстве решения тех этических проблем, которые вставали перед ним еще в период издания сатирических журналов: «… национальная и сословная терпимость ордена, нравственная равноправность людей была делом просвещенных понятий, к которым он издавна был склонен».
Масонская ложа представляла собой тип кружка, объединявшего людей, близких по взглядам и убеждениям, кружка, независимого от правительства. Позднее этот опыт организации был по-своему использован и декабристами в их тайных обществах. Масоны, разумеется, были бесконечно далеки от всякой революционности, но некоторые из них по-своему принимали участие в решении задач, стоявших перед просветителями. Это, очевидно, и привлекло к масонству многих виднейших деятелей культуры и писателей, в частности Новикова, стремившегося использовать деятельность масонского ордена прежде всего в просветительских целях. С именем Новикова связан один из самых важных этапов в истории русского масонства: период максимального сближения отдельных деятелей масонства с Просвещением, период активизации тех лож, в которых главное внимание уделялось общественно-литературной деятельности, а не схоластическим богословским дискуссиям.
При этом многие из русских масонов, вступая в орден, проявляли оппозиционность по отношению к официальной религии, противопоставляя догматическому учению церкви «истинное христианство», веру, не скованную строгими иерархическими законами и установлениями. Духовная и нравственная свобода, допускавшаяся масонами, приближалась нередко к деизму. Церковь требовала безоговорочного повиновения: ее законы и обряды не подлежали обсуждению; роль добропорядочного христианина сводилась к тщательному исполнению свыше предписанного, заранее регламентированного. В масонском учении внимание обращается на частного, отдельного человека, перед ним выдвигаются задачи самопознания и самосовершенствования - задачи, способствовавшие творческому и нравственному развитию личности.
Разумеется, это гуманистическое начало в масонстве нередко оттеснялось на второй план: объявляя высшей целью познание бога и божественных истин, некоторые масоны начинали проповедовать аскетизм, рассматривая земную жизнь лишь как приготовление к смерти. Новикову подобные представления были чужды, в центре его интересов оставался земной человек - человек, подверженный слабостям, но способный подняться до высших степеней нравственного совершенства. В программном «Предуведомлении», открывающем первую часть журнала «Утренний свет», издававшегося кружком Новикова (1777–1779), содержится настоящий панегирик человеку - владыке всего земного: «Ничего преизящнее, величественнее и благороднее человека и его от источника благ происходящих свойств не находим… Ничто полезнее, приятнее и наших трудов достойнее быть не может, как то, что теснейшим союзом связано с человеком и предметом своим имеет добродетель, благоденствие и счастие его». Издатели здесь же говорят о своем намерении «определить все выручаемые деньги от продажи сего журнала на заведение школ для бедных и сиротствующих детей, равномерно для содержания бедных и престарелых людей». Намерение было осуществлено: на средства, полученные от журнала, новиковский кружок основал в Петербурге два училища - Екатерининское и Александровское и в очередных номерах «Утреннего света» сообщал об успехах учеников. Для Новикова и его единомышленников эта реальная деятельность была естественным следствием их размышлений о высоком предназначении человека, его моральных и гражданских обязанностях.
Несколько иной характер имели последующие масонские издания: «Московское ежемесячное издание» (1781), «Вечерняя заря» (1782), «Покоящийся трудолюбец» (1784). В них значительно меньше влияние самого Новикова, хотя здесь сотрудничали в основном масоны новиковского кружка: А. М. Кутузов, И. П. Тургенев, А. А. Петров и др.
А. М. Кутузов вместе с Радищевым учился в Лейпцигском университете. Их связывала дружба с юношеских лет, и «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищев посвятил именно Кутузову, своему «сочувственнику». Хотя Кутузов не разделял революционных убеждений друга, ему не были чужды гуманистические идеалы просветителей XVIII в. Кутузов писал мало, будучи очень взыскательным критиком своих собственных сочинений. Известно, например, что он начал писать, но так и не закончил «философическое исследование о причинах, приведших в ослабление любовь к отечеству в россиянах». В письмах к друзьям Кутузов нередко развивал свои нравственно-философские идеи, но в печати выступал лишь с переводами («Мессиада» Клопштока, «Ночи» Юнга, нравоучительный роман Г. Бериша «Путешествие добродетели»). Из Х.-Ф. Геллерта Кутузов переводит несколько сочинений, оказавшихся необычайно тесно связанными с общим развитием сентиментального направления в России. Особенно показательна в этом отношении статья «О приятности грусти». Принципы сенсуализма, наиболее четко выраженные в философии Локка, получают у Геллерта литературную интерпретацию. Автор статьи стремится проследить процессы, происходящие в человеческой психике, основываясь на «собственных чувствованиях и опытах». В результате он делает некоторые выводы о том, что «радость, следующая за неудовольствием, гораздо чувствительнее, нежели радость, после многих радостей следующая»; что «смешанное чувствование… имеет в себе нечто нового, нечто трогающего, ибо одно движение, возвышается сопротивлением другого», и т. д. Наблюдения над движениями «сердца человеческого» - при всей их поверхностности и элементарности - были серьезным и важным открытием для русских литераторов, проявивших интерес к «внутреннему человеку».
Этот интерес обнаруживался и в выборе переводимых произведений, и в частной дружеской переписке. Из бытового документа письмо постепенно превращалось в особый литературный жанр, формировавшийся параллельно прозаическому жанру романа в письмах и стихотворному жанру дружеского послания. Основным предметом писем масонов-литераторов становились не внешние события, а их переживания и размышления на нравственно-философские темы.
Участники переписки исповедовались друг другу, подробно писали о собственном душевном состоянии, анализировали свои взаимоотношения с друзьями, здесь же высказывали общие моральные сентенции, иногда делились впечатлениями о прочитанных или переведенных ими книгах, обсуждали некоторые литературно-эстетические проблемы и т. д. Автор частного письма не был ограничен условностями определенного литературного жанра и требованиями, необходимыми для произведений, готовившихся к печати. Полная непринужденность в выборе темы и раскованность в отношении стиля позволяли с максимальной полнотой проявить свое авторское «я». Эти возможности эпистолярного жанра имели большое значение для развития сентиментального направления: частная переписка русских литераторов 1770 - начала 1790-х гг. показывает, как складывалось новое мировосприятие, как формировался новый стиль. Эпистолярная культура впитывала многое из современной литературы, как европейской, так и отечественной и в свою очередь оказывала на нее сильное влияние. Участники переписки начинали чувствовать себя в некотором роде литературными героями. Постепенно складывался определенный тип такого героя: это человек с «чувствительным», «нежным» сердцем, склонный к меланхолии, преданно любящий близких и друзей, выражающий свое участие к их горестям «сердечными слезами». Однако сквозь эти стереотипные черты в письмах наиболее одаренных литераторов проявлялось и нечто индивидуальное.
Особенно интересны и глубоки по своему содержанию письма Александра Андреевича Петрова, молодого талантливого переводчика, которого Новиков привлек к участию в своих изданиях. Подобно Кутузову, он занимался преимущественно переводами, но его деятельность сыграла немаловажную роль в становлении нового литературного направления. Внимание Петрова к вопросам стиля и языка оказалось очень важно для выработки новых норм литературной речи, утвержденных позднее Карамзиным.
«Он знаком был с древними и новыми языками, при глубоком знании отечественного слова одарен был и глубоким умом и необыкновенной способностью к здравой критике», - вспоминал об А. А. Петрове И. И. Дмитриев. Для литературного стиля Петрова было характерно стремление к простоте, лаконичности и логической стройности.
В письмах к Карамзину 1780-х гг. Петров высказывал свои взгляды на искусство, обсуждал проблемы литературного стиля и т. п. В частности, особенно важны два момента в эстетической концепции Петрова. Он отдает явное предпочтение природе перед искусством и в связи с этим стремится оспорить предубеждение своего младшего друга против деревенской жизни. «Как может находить вкус в беллетрах, в искусственном подражании прекрасной натуре тот, кто в самом оригинале не находит приятностей?», - пишет Петров Карамзину в 1787 г. Ратуя за «простоту чувствования», которая «превыше всякого умничания», Петров тут же уточняет: «Однако простота не состоит ни в подлинном, ни в притворном незнании». Автор письма доказывает необходимость знания и соблюдения правил, ссылается на авторитет одного из теоретиков классицизма Батте и в качестве образцовых писателей называет Фенелона, Аддисона и Геллерта. Таким образом, Петров чутко улавливал веяния новой эпохи (изменение эстетического критерия красоты) и вместе с тем во многом оставался под влиянием традиций предшествовавшего направления.
Петров принимал живое участие в масонских делах, однако с не меньшим вниманием он относился и к издательско-просветительской деятельности Новикова, далекой от узкомасонских целей. Немало забот и труда вложил Петров в журнал «Детское чтение для сердца и разума» (1785–1789), издававшийся вначале Новиковым, а затем перешедший в руки Петрова и Карамзина. Этот первый русский журнал, предназначавшийся для детей и юношества, отражал широкий круг интересов его издателей. Статьи на религиозно-нравственные темы занимали здесь сравнительно немного места, и в целом издание имело вполне светский характер.
Склонный к скептицизму Петров не мог быть удовлетворен отвлеченно-моралистическими умствованиями некоторых его собратьев по ордену. Неприятие их «философии», доходившей порой до откровенного юродства, проявлялось в оценках и характеристиках на страницах писем Петрова. Ироничность, сквозящая в суждениях Петрова и придающая его эпистолярному стилю особый колорит, впоследствии по-своему была воспринята Карамзиным и стала одной из существенных черт литературы русского сентиментализма. Эта ироничность была закономерной реакцией на чрезмерную чувствительность, начинавшую принимать гипертрофированные формы в пору расцвета русского сентиментализма в 1790-е гг.
В 1790-е гг. развертывается деятельность крупнейших писателей нового направления Карамзина и Дмитриева, и одновременно выступают в печати многочисленные второстепенные и третьестепенные авторы. Кроме изданий Карамзина (о них см. далее, с. 747) в последнее десятилетие XVIII в. выходят сентименталистские по своему характеру журналы В. С. Подшивалова: «Чтение для вкуса, разума и чувствований» (1791–1793), «Приятное и полезное препровождение времени» (1794–1798). Вслед за сборником карамзинских сочинений, демонстративно озаглавленным «Мои безделки» (1794), появляются «И мои безделки» (1795) И. И. Дмитриева, а затем всевозможные вариации типа «Лучшие часы жизни моей» (1798) М. А. Поспеловой, «Плод свободных чувствований» (1798–1799) П. И. Шаликова, «Мое отдохновение» (1799) Я. В. Орлова и т. п. Эти заглавия подчеркивали камерный характер сборников, утверждали право автора говорить о личном, касающемся непосредственно самого писателя и его близких.
Представление о зыбкости всего сущего, открытие глубокой содержательности каждого мгновения бытия, намеченное в поэзии Хераскова, а затем в полную меру раскрытое в творчестве Муравьева, подверглось дальнейшему анализу в сознании русских литераторов 1790-х гг. Их предшественники полагали, что каждая страсть в человеке однозначна и постоянна, потому и герои в литературе классицизма так легко и просто делились на положительных и отрицательных. Сентименталисты осознали неповторимость каждого данного мгновения, и выражение «течение времени» было для них уже не простой метафорой, приобретало все более глубокий смысл. Представление о непрерывном движении времени объясняло изменчивость и непостоянство явлений, касающихся эмоциональной стороны природы человека. Соответственно писатели нового направления сосредоточили свое внимание на переходных состояниях, на оттенках чувств, на сосуществовании противоречивых ощущений и побуждений.
Карамзин и Дмитриев - два писателя, тесно связанные дружбой, длившейся с юношеских лет на протяжении всей жизни, становятся законодателями вкуса среди приверженцев нового направления. «Сфера влияния» Дмитриева была несколько уже, чем карамзинская: Дмитриев был известен как поэт (его мемуары «Взгляд на мою жизнь» были опубликованы только в 1866 г.).
Современники называли Дмитриева «классическим поэтом», считая, что его стихи могут служить образцами в системе поэтических жанров, уже существенно трансформированной со времен Ломоносова.
Отношение Дмитриева к предшествовавшей традиции было сложным. В пародии «Гимн восторгу» (1792), а затем в сатире «Чужой толк» (1794) поэт язвительно высмеивал торжественные оды, создававшиеся по определенному канону:
Тут на́йдешь то, чего б нехитрому уму
Не выдумать и ввек: зари багряны персты,
И райский крин, и Феб, и небеса отверсты!
Так громко, высоко!.. а нет, не веселит,
И сердца, так сказать, ничуть не шевелит!
Громкие фразы одописцев-эпигонов, поставлявших стихи на заказ, перестали выражать авторское отношение к описываемому, становились пустыми фразами и потому не могли найти отклика в душе читателя. Сказать свое своими словами - вот задача, стоявшая перед Дмитриевым, выступавшим против ложного восторга и пафоса, но продолжавшим ценить оды Ломоносова, Хераскова, Державина. Традиции подлинно высокой гражданственной поэзии классицизма оставались дороги и близки Дмитриеву, и это обнаруживается в таких его стихах, как «Ермак», «Освобождение Москвы», «Глас патриота на взятие Варшавы». Считая, что эти произведения «приличнее назвать лирическими поэмами, нежели одами», П. А. Вяземский говорил, что они «исполнены поэтического огня любви к отечеству, не сей любви грубой, которая более охлаждает душу читателей, но любви возвышенной, переливающей в других пламень животворный».
Особой популярностью среди читателей конца XVIII - начала XIX в. пользовался «Ермак» (1794), вызвавший немало подражаний. Героико-патриотическая тема была выражена здесь совершенно по-новому: стихотворение пленяло поэтизацией старины и живописностью образов. Сибирские шаманы, ведущие диалог о Ермаке, - это не безликие аллегории, а колоритные экзотические фигуры, как будто бы сошедшие с полотна художника, тщательно выписавшего все детали:
С булатных шлемов их висят
Со всех сторон хвосты змеины
И веют крылия совины;
Одежда из звериных кож;
Вся грудь обвешана ремнями,
Железом ржавым и кремнями;
На поясе широкий нож.
Эта «зрелищность» стихотворения, проявляющаяся и при описании по-оссиановски мрачного ночного пейзажа на берегах Иртыша, во многом напоминает творческую манеру Державина. В то же время «Ермак» органически связан со всем остальным творчеством Дмитриева, поэта-сентименталиста. Автор говорит о своем собственном отношении к Ермаку в самых последних строках стихотворения, завершая его «сладкой песнью» в честь героя древности. Разговор шаманов, врагов Ермака, составляет основу всего произведения и раскрывает основную идею автора.
Эта драматизация действия и умение выражать свое мнение через реплики персонажей, чуждых автору по образу мыслей, проявились с особым блеском в сказках и баснях поэта. Князь Ветров и художник («Картина»), Пролаз, Премила и Миловзор («Модная жена»), Ветрана и Всеведа («Причудница») и другие герои сказок Дмитриева ведут между собой оживленные диалоги, которые играют важную роль в развитии сюжета. Речь этих персонажей, завсегдатаев светских салонов, как правило, лишена всякой патетики и торжественности: это разговорный язык дворянского общества. В некоторых репликах автора проскальзывает его насмешливо-ироническое отношение к своим героям, иногда даже осуждение. Однако Дмитриев не переходит к отвлеченной дидактике: читатель сам должен извлекать мораль из мастерски рассказанного или, точнее даже, представленного в лицах эпизода.
Подобная же манера повествования характерна и для басен Дмитриева, по-своему воспринявшего опыт русских баснописцев предшествовавшего периода. Басни Дмитриева в основной своей массе - переводы, однако они хорошо отразили своеобразие его поэтического таланта и даже основные черты его творческой личности. Рассказчик в баснях Дмитриева выступает не как суровый моралист, а как остроумный и насмешливый зоркий наблюдатель человеческих пороков и слабостей. Вместе с тем в басни Дмитриева проникают иногда и лирические ноты, приближающие этот сатирический жанр к элегии или идиллии («Два голубя», «Дон-Кихот», «Два друга», «Мудрец и поселянин» и др.), а иногда и мадригалу («Магнит и железо»).
Сохраняя жанровое разграничение стихов в изданиях своих сочинений, Дмитриев по существу преодолел замкнутость, разъединенность отдельных стихотворных жанров, окончательно разрушив представление о существовании поэзии «высокой» и «низкой». Независимо от избранного жанра Дмитриев писал, по словам его современника А. Ф. Воейкова, «чистым, приятным, благородным, но притом простым слогом», т. е. «средним» слогом. Как и другие сентименталисты, Дмитриев ориентировался преимущественно на образованных читателей и особенно читательниц, утонченных ценительниц всего изящного. То, что могло показаться грубым и резким, изгонялось из поэтического языка, и живая стихия народной речи подвергалась тщательной фильтрации и обработке. И все-таки народная речь (пословицы, поговорки, идиомы и просторечие) проникала в поэзию Дмитриева, проявлявшего несомненный интерес к отечественному фольклору. С особым вниманием относился поэт к народной песне, привлекавшей сентименталистов непосредственностью и искренностью чувства.
В 1780–1790-е гг. появляются многочисленные печатные и рукописные сборники народных песен. Одновременно продолжаются традиции русской литературной песни: вслед за Сумароковым и М. И. Поповым авторами песен становятся все поэты русского сентиментализма. Песенный жанр получает признание у читателей самых разных сословий. Нередко границы между песней народной и песней литературной стирались, и те и другие на равных правах включались в песенники. Одним из таких печатных изданий явился «Карманный песенник» (1796) Дмитриева. Поэт включил сюда и народные песни, и песни, написанные им самим и другими известными поэтами: Сумароковым, Херасковым, Державиным, Капнистом, Нелединским-Мелецким и т. д. Фольклорные темы и образы проникали в литературную песню, и это делало ее более понятной и близкой читателю из демократических слоев. Так, чрезвычайно большой популярностью пользовалась песня Дмитриева «Стонет сизый голубочек…», в которой поэт по-своему использовал образ народной песни. Еще заметнее близость с фольклором песни Дмитриева «Ах, когда б я прежде знала…», впоследствии положенной на музыку М. И. Глинкой.
Разрабатывая песенный жанр, сентименталисты значительно обогатили русскую музыкальную культуру: слова песни заранее были рассчитаны на то, что их будут не читать, а петь. Распространенным явлением становилось сочинение текста «на голос» уже широко известных народных песен или романсов.
Далеко не всегда, однако, песни, сочиненные литераторами, органично входили в народный репертуар. Некоторая искусственность, чрезмерная сглаженность стиля, недостаток лиризма и задушевности - все это было характерно для многих песен Дмитриева, не говоря уже о менее талантливых авторах.
Уже в 1790-е гг. появилось много подражаний «Сизому голубочку»: тема «птички» варьировалась на всевозможные лады.
В. Л. Пушкин, дядя великого поэта, в «Письме к И. И. Дмитриеву» (1796) писал:
Ты прав, мой милый друг! Все наши стиходеи
Слезливой лирою прославиться хотят;
Все голубки у них к красавицам летят,
Все вьются ласточки, и всё одни затеи;
Все хнычут и ревут, и мысль у всех одна.
И Карамзин, напечатавший это стихотворение в своем альманахе «Аониды», и Дмитриев, «милый друг» В. Л. Пушкина, могли встретить эти строки только с сочувствием. «Стиходеям», поверхностно усвоившим внешние приемы поэзии сентиментализма, был чужд внутренний пафос этого направления: идея внесословной ценности личности, внимание к определенному частному человеку, миру его чувств, к его «жизни сердца».
С сентиментализмом оказалось связано творчество многих писателей, которых нельзя отнести к кругу Карамзина и Дмитриева. Даже их литературные противники отдают дань новому направлению. Характерным примером может служить драматургия и поэзия Н. П. Николева. «Чувствительность» становится важным элементом в его комических операх, дружеских посланиях, песнях.
В русской сентиментальной прозе конца XVIII - начала XIX в. намечаются разные тенденции. Вполне закономерно встает вопрос о соотнесенности с литературой сентиментализма таких произведений Радищева, как «Житие Федора Васильевича Ушакова», «Дневник одной недели», наконец, «Путешествие из Петербурга в Москву». Выделяя демократическое направление в русской сентиментальной прозе, П. А. Орлов относит к нему, кроме Радищева, крепостного писателя Н. С. Смирнова и разночинца И. И. Мартынова, в творчестве которых особое внимание уделено крестьянской теме. Вместе с тем и в сочинениях многих дворянских сентименталистов отразился общий процесс демократизации литературы.
Многим писателям, окружавшим Карамзина и Дмитриева, были глубоко созвучны гуманистические идеи, принесенные новым литературным направлением. Ю. А. Нелединский-Мелецкий, В. В. Капнист, Н. А. Львов, В. Л. Пушкин и другие поэты конца XVIII - начала XIX в. творчески, самостоятельно подходили к тем же проблемам, которые стояли перед вождями русского сентиментализма. Но, в соответствии с кругом своих интересов и особенностями литературного дарования, каждый вносил нечто новое, свое, обнаруживая свою творческую индивидуальность, свое лицо.
Нелединский-Мелецкий известен прежде всего как автор любовных песен. Обращаясь к отечественному фольклору, он создавал обработки народных песен, иногда удачно объединяя элементы песен народной и литературной («Выйду я на реченьку…», «Ах, тошно мне…»). Нелединскому, воспитанному в знатной дворянской семье, была хорошо знакома и французская стихотворная культура. Переводя Лафонтена, К. Дора, Ж. Флориана и других французских авторов, Нелединский оттачивал свое поэтическое мастерство. Легко усваивая и передавая общий стиль оригинала, он широко использовал в переводах русские идиомы и просторечия («пустился наутек», «случись ему бежать», «чай», «знать» и т. д.) Нелединский умел сочинить остроумные «Стихи на заданные рифмы», написать шутливое послание друзьям или мадригал хозяйке дома. Но наиболее глубоко личность самого поэта отразилась в его любовной лирике, проникнутой нежным и страстным чувством («Прости мне дерзкое роптанье…», «У кого душевны силы…», «Ты велишь мне равнодушным…»).
В несколько ином русле развивалось творчество Капниста, известного автора сатирической комедии «Ябеда» и смелой «Оды на рабство» (1783). Этот писатель, которому классическая ода была близка своим гражданским пафосом, не остался чужд и новому литературному направлению. Вслед за Херасковым и Муравьевым Капнист предпочитает «тиху песнь» громкой поэзии чтимого им Ломоносова. События частной жизни, личные переживания и настроения становятся темами многих стихотворений Капниста, и в его лирике отражается весь облик этого обаятельного человека, скромного и доброжелательного, преданного друга и любящего отца, автора, способного закончить сборник собственных сочинений шутливой эпиграммой на самого себя:
Капниста я прочел и сердцем сокрушился:
Капнист обогатил литературу русского сентиментализма новым прочтением Горация, темы которого пронизывают почти все творчество поэта. Стремясь к максимальной точности в переводах, Капнист довольно свободно отступал от оригинала в своих подражаниях горацианским одам. «Перенося Горация в наш век и круг, старался я заставить его изъясняться так, как предполагал, что мог бы он изъясняться, будучи современником и соотечественником нашим», - признавался сам Капнист, говоря о своих подражаниях. Горацианская лирика, привлекавшая многих русских поэтов предшествовавших поколений, зазвучала по-новому у Капниста. Используя канву некоторых од Горация, Капнист по-своему развивал темы этих стихотворений, и они становились близкими для русских читателей конца XVIII в., видевших в авторе не далекого римлянина, а своего современника и соотечественника. Капнист русифицировал античные темы, избегая всякой нарочитости и навязчивости. Проникшись самим «духом Горация», он писал о том, что было важно для него как человека, поэта и гражданина («Ломоносов», «К богатому соседу», «Другу сердца» и др.). Капнист решительно отвергал ту часть творчества Горация, где римский поэт выступал как «Октавов льстец», т. е. панегирист императора Августа:
…Любимец Феба
Унизил дар бесценный неба,
Хваля распутные сердца.
В «Оде на пиитическую лесть», из которой приведены эти строки, Капнист осуждал по существу не только античного поэта, но и русских одописцев, готовых по любому случаю петь хвалу царствующей особе или знатному вельможе. У Капниста, как и у Карамзина, был иной идеал поэта - свободного и независимого творца, который пишет не по заказу. В трактовку стихотворений римского поэта Капнист вносил свое, собственное отношение к миру и создавал, таким образом, новый тип горацианской оды в русской лирике.
По иному пути пошел Львов, обратившийся к творчеству Анакреона. Львов стремился точно следовать оригиналу и сохранить античные реалии в своих переводах, составивших сборник «Стихотворения Анакреона Тийского» (кн. 1–3, 1794). У Львова появляется уже представление о культуре каждого народа в определенную эпоху как о чем-то целостном, как о некоей системе. В соответствии с этим представлением Львов особое внимание уделял и звуковой стороне стиха: переводя Анакреона, он последовательно пользовался безрифменным ямбом или хореем.
Другие поэтические средства Львов искал для воссоздания колорита отечественной старины. Главным источником в этом отношении был для поэта фольклор, в первую очередь песни и былины. В поэме «Добрыня, богатырская песнь» (1796) Львов хотел добиться стилистического и ритмического единства, соответствующего его замыслу написать «русскую эпопею в совершенно русском вкусе»:
О темна, темна ночь осенняя!
Не видать в небе ни одной звезды,
На сырой земле ни тропиночки…
Видя в фольклоре наиболее яркое проявление особенностей национальной культуры как словесной, так и музыкальной, Львов на практике осуществил свои принципы собирания и публикации народных песен в изданном им совместно с И. Прачем «Собрании народных русских песен с их голосами» (1790). Человек разносторонне одаренный - поэт, архитектор, художник, музыкант, Львов не замыкался в одной из сфер искусства, но, подобно деятелям Возрождения, стремился к максимальному использованию своих творческих возможностей. Хотя он редко выступал в печати, его место в литературном движении 1790-х гг. было довольно значительно. Он был одним из первых читателей, советником и доброжелательным критиком своих близких друзей - таких поэтов как Хемницер, Капнист, наконец, Державин.
Творчество Державина развивалось в те же годы, когда происходило становление сентиментального направления: он был лично знаком и очень дружен с крупнейшими поэтами русского сентиментализма. Автор «Фелицы» и «Водопада» шел своим путем, но постоянное общение с Карамзиным, Муравьевым, Капнистом, Львовым и другими писателями не могло пройти бесследно ни для него, ни для них. Державин, более тесно и органично связанный с традициями высокой поэзии русского классицизма, строил новое, решительно трансформируя и преобразуя старый материал, создавая новую образную систему. Проблема личности, защита ее прав, наконец, обращение к природе и поиски новых средств для ее изображения - все это в равной мере было важно и для Державина, и для его друзей-сентименталистов.
У сентименталистов было иное отношение к слову, чем у Державина, так как их интересовал прежде всего «внутренний человек», его субъективное восприятие внешнего мира. Разумеется, речь идет о разграничении лишь главных принципов, которые постоянно взаимодействовали в живом литературном движении. Державинское творчество не воспринималось сентименталистами как нечто чуждое, враждебное, напротив, - ценя талант Державина, они видели в нем своего союзника в борьбе с установившимися канонами.
Посвящая свои произведения кому-то из близких друзей, писатели нового направления, казалось бы, намеренно сужали круг своих предполагаемых читателей (в оде, как правило, автор обращался к нации в целом и к монарху как вершителю судеб нации). Однако именно эта подчеркнутая камерность оказалась притягательна для читателей конца XVIII - начала XIX в., в личном, частном проявлялось общечеловеческое, присущее многим. Литература сентиментализма, открывшая новую сферу изображения человека, приобрела таким образом авторитет и признание среди широких кругов читателей. Вкусы эпохи по-своему проявляются и в других видах искусства: расцвет песни и романса в музыке, интерес к надгробным изображениям в скульптуре и т. д.
Представление о «чувствительности», полученное из литературы, начинало предопределять поведение людей в жизни, в быту. Иногда это принимало трагически гипертрофированные формы (самоубийства «русских Вертеров»); чаще просто овеивало обыденную жизнь некоторой поэтичностью, облагораживало отношения между людьми. Именно в эпоху сентиментализма вырабатывается особая эпистолярная культура, к которой приобщаются не только литераторы, но многие люди, никогда не выступавшие в печати.
В 1800-е гг. сентиментализм продолжал развиваться и привлекать новых и новых сторонников, и одновременно с этим все заметнее становилась дифференциация внутри направления.
В этот период Карамзин переходит к решению новых художественных задач в связи с работой над «Историей государства Российского». Исторические принципы, намеченные Карамзиным в этом труде, получат дальнейшее развитие в творчестве писателей-декабристов и, наконец, Пушкина.
Между тем в первой четверти XIX в. появляется значительное число эпигонов сентиментализма - писателей малоодаренных, а иногда даже бездарных, усвоивших определенные каноны и стилистические штампы. Неумеренные «вздохи» и «слезы», обилие уменьшительных суффиксов - все это становилось предметом многочисленных пародий, приобретавших все более широкую популярность в 1800–1810-х гг. Авторами таких пародий и сатир нередко оказывались и сами сентименталисты - те из них, которые, подобно Стерну, были особенно склонны к иронии и насмешке над чрезмерной чувствительностью.
Понятие «сентиментальность» надолго скомпрометировало и термин «сентиментализм». Между тем знакомство с писателями этого литературного направления обнаруживает, как разнообразно, сложно и интересно было их творчество, какой важный этап представляло оно в истории развития русской литературы. Глубоко гуманистическое в своей основе направление - сентиментализм с его вниманием к человеческой личности во многом подготовил ту почву, на которой смогла развиваться литература русского романтизма.
Н. В. ШЕЛГУНОВ
Попытки русского сознания. Сентиментализм и Карамзин
Карамзин: pro et contra / Сост., вступ. ст. Л. А. Сапченко. -- СПб.: РХГА, 2006. Карамзин был по преимуществу человеком чувства и потому-то в нем виднее всего ошибки чувства и тех увлечений, в которые оно уходит, если не встречает проверки в мысли. Первое и роковое влияние на всю жизнь имел на Карамзина новиковский кружок и масонство. Дмитриев в своих "Записках" говорит, что Карамзина ввел в новиковский кружок И. П. Тургенев, один из деятельнейших членов "Дружеского общества", и в этом кружке "он воспитался окончательно под влиянием друга своего Александра Петровича Петрова" 1 . "Я как теперь вижу, -- говорит Дмитриев, -- скромное жилище молодых словесников: оно разделено было тремя перегородками; в одной стоял на столе, покрытом зеленым сукном, гипсовый бюст мистика Шварца, умершего незадолго перед моим приездом из Петербурга в Москву, а другая освещалась Иисусом на кресте, под покровом черного крепа". Хотя и неизвестно, в чем именно заключались отношения Карамзина к масонскому кружку, но тесное сближение с известным масоном Кутузовым и с Петровым не позволяет сомневаться в действительности сильного влияния масонства, мистицизм, сантиментализм и идеализм которого отразились уже в "Письмах русского путешественника". Говорят, что самое путешествие Карамзина за границу находилось в связи с его отношением к новиковскому кружку. Если это мнение даже и неверно, то все-таки не подлежит сомнению, что Карамзин, по словам Дмитриева, горел перед своей поездкой "пламенным рвением к усовершенствованию в себе человека". В "Письмах русского путешественника" читаем: "Щастливые Швейцары! всякий ли день, всякий ли час благодарите вы Небо за свое щастие, живучи в объятиях прелестной Натуры, под благодетельными законами братского союза, в простоте нравов и служа одному Богу? Вся жизнь ваша есть конечно приятное сновидение, и самая роковая стрела должна кротко влетать в грудь вашу, не возмущаемую тиранскими страстями... Ах! Естьли бы теперь, в самую сию минуту, надлежало мне умереть, то я со слезою любви упал бы во всеобъемлющее лоно Природы, с полным уверением, что она зовет меня к новому щастию; что изменение существа моего есть возвышение красоты, перемена изящного на лучшее. И всегда, милые друзья мои, всегда когда я духом своим возвращаюсь в первоначальную простоту натуры человеческой, когда сердце мое отверзается впечатлениям красот Природы, -- чувствую я то же, и не нахожу в смерти ничего страшного". Описывая, как он остановился подле одной хижины на берегу чистого ручья и попросил у пастуха напиться, Карамзин говорит: "Я взял чашку, и если бы не побоялся пролить воды, то, конечно бы, обнял добродушного пастуха, с таким чувством, с каким обнимает брат брата: столь любезен казался он мне в эту минуту! Для чего не родились мы в те времена, когда все люди были пастухами и братьями Я с радостию отказался бы от многих удобностей жизни... чтобы возвратиться в первобытное состояние человека... С сими мыслями пошел я от пастуха; несколько раз оборачивался назад и приметил, что он провожает меня взорами своими, в которых написано было желание: поди, и будь щастлив! Бог видел, что и я от всего сердца желал ему щастия, но он уже нашел его!" Другие два произведения Карамзина, имевшие вместе с "Письмами русского путешественника" такое огромное влияние на общество, были "Бедная Лиза" и "Наталья, боярская дочь". Лиза -- "прекрасная телом и душою поселянка", в которую влюбляется добрый, но слабый и ветреный дворянин Эраст. Слабый и ветреный Эраст, увидев Лизу, стал мечтать, подобно Карамзину в Швейцарии, о тех временах, когда пастухи были братьями и когда "все люди беспечно гуляли по лугам, купались в чистых источниках, целовались, как горлицы, отдыхали под розами и миртами и в счастливой праздности все дни проводили". Вообразив такие, никогда не существовавшие времена, Эраст забывает о своем дворянском происхождении, отрешается от всех социальных условий и предрассудков и предлагает Лизе руку и сердце 2 . Но одно непредвиденное обстоятельство помешало Эрасту поступить, как следовало. Обаятельный полумрак вечера, когда "никакой луч не мог осветить заблуждения", довел Лизу и Эраста до такого головокружения, что затем уже не было никакой необходимости в браке и обманутая Лиза бросилась в пруд 3 . В "Наталье" Карамзин идеализирует старинный русский быт, когда наши бояре тоже, подобно первобытным и счастливым пастухам, жили по душе, как братья, и говорили, как думали. Эти три произведения имели в свое время необыкновенный успех, особенно между женщинами; потому что эти произведения были верным отражением чувств своего поколения, откликом той эпохи, которая помешалась на повальном сантиментализме. В эпоху жизни чувством, каким был екатерининский век, подготовилось немало людей, которым сантиментально-романтическое настроение Карамзина казалось единственным, способным наполнить чувство. Это был, конечно, протест против окружавшей повсюду грубости; сентиментализм, конечно, будил чувство, возбуждал в душе новые ощущения, расширял пределы внутреннего мира, но в то же время он был бессилен выработать свою собственную идею и оставлял человека игрушкою противоречий между практикой установившихся уже идей и сантиментальной теорией новых чувств. Карамзин находился всю жизнь свою в том же противоречии; когда он отдавался влечению своего нежного чувства, он мечтал о братьях-пастухах, о всеобщем равенстве; но когда ему приходилось принимать участие в действительной жизни, он становился в тупик и не мог придумать ничего лучше существующего. Чтобы придумать лучшее, у сантиментализма было одно средство -- уйти воображением в прошлое, "когда русские бояре говорили, как они думают", когда все люди были пастухами и братьями и когда они беспечно гуляли по лугам, проводя свое время в счастливой праздности. Это был идеал всего недовольного действительностью, всего очнувшегося для более нежных ощущений, и всего, жившего праздной мечтательностью. Оттого-то Карамзин и был по преимуществу дамским писателем. Тупая, неразвитая женщина того времени, настолько грамотная, чтобы читать только самое легкое, и совершенно неподготовленная, чтобы думать, была способна упражняться лишь в первоначальных чувствах и считала себя совершенно счастливою, если могла наполнить свой праздный досуг мечтами о любви. В промежутках сантиментального чтения она, конечно, секла и щипала своих горничных; но почему бы их и не щипать, если они так глупы, что не умеют зашпилить платья, и так дики, что не умеют ценить всех благодеяний рабства? Воспитание шло естественным порядком -- с возбуждения чувства -- и против этого говорить нечего. Но почему же Карамзин не начал с воспитания гуманного чувства, почему он начал с слезливой чувствительности, с любви между Лизами и Эрастами? Только потому, что гуманность есть идея, чтобы ее понять, требуется не только развитие, но и довольно сильное развитие мысли. А этого не было ни у тогдашнего общества, ни у писателя этого общества -- Карамзина. Карамзин был весь свой век мечтателем и идеалистом; бессилие мысли и не могло в нем выработать ничего другого 4 . Сын своей страны, питавший к ней самую нежную привязанность, Карамзин мог явиться только проповедником хороших чувств, мог писать только для грамотной толпы, -- для тех, чья мысль была не в состоянии перешагнуть за пределы личного эгоизма и личных повседневных отношений. Такому обществу был даже не нужен передовой мыслитель, ибо его не только бы не поняли, но отвернулись бы от него, как от фармазона и вольтерьянца. Добродетельное общество того времени очень дорожило своими удобствами жизни и своими правами; оно было слишком суеверно и невежественно, чтобы можно было пробуждать его мысль пробуждением других чувств, более возвышенных, широких, общечеловеческих и гуманных. Понятно, что Карамзин, чтобы влиять на такое общество, не мог стоять выше этого самого общества, не мог расходиться с его коренным мировоззрением, ни с принципами, которыми оно держалось. Когда "Живописец" вздумал было выразиться порадикальнее насчет крепостного права, то все заговорили, что он оскорбляет "целый дворянский корпус", и ему пришлось оправдываться, что он говорил о дворянах, "премущество свое во зло употребляющих". Карамзина ни в чем никогда не обвиняли, -- напротив, он сам обвинял других, и после "Записки о древней и новой России", по словам г. Погодина, император Александр "явно охладел к Сперанскому"... То, что в Карамзине называют обыкновенно противоречиями, вовсе не отступничество от своего мировоззрения; это обыкновенный процесс неустановившейся мысли, колеблющейся между противоположными очевидностями. Такое же колебание происходило и в Белинском, но никто не скажет, что это было отступничеством от самого себя. Карамзин был, неоспоримо, честный человек с благородными стремлениями, человек, не способный ни на ложь, ни на лицемерие. Но Карамзин никогда не мог встать на высоту европейской идеи, он никогда не мог проникнуть в смысл совершавшихся перед ним исторических явлений, и лицо для него всегда заслоняло идею. Патриотизм Карамзина заключался не в сердце, в голове, где жил и его сантиментализм, которым руководило воображение. Карамзин совершенно искренно хотел взять все хорошее от немцев и англичан, но ему нужно было, чтобы это было действительно хорошее. Таким образом, его космополитизм становился в рамки его личного вкуса, личного произвола, личного выбора, и потому Карамзин остался совершенно верен себе, когда в беспокойной Европе не нашел той "тишины", какую считал необходимой для процветания и силы, и, наконец, возвел в целую теорию те едва зарождавшиеся мысли, которые высказал в "Письмах русского путешественника" и в "Наталье, боярской дочери". Мечты о первобытной простоте нравов, о жизни на лоне природы, о добродетелях простого человека, наконец, та естественная, страстная привязанность к предмету своего исследования, какая была в Карамзине, когда он писал "Историю", должны были привести его к предпочтению древней России новой. Еще бы, если он никогда не выходил из нее, и с 1803 года, когда стал заниматься русской стариной, жил в отвлеченном мире прошлого! Его биограф говорит, что "вся жизнь Карамзина за последние восемь лет сосредоточивалась в его труде, который он не оставлял до последней минуты, и в тихих радостях семейной жизни. Жизни общественной и государственной он в это время уже не замечал или, по крайней мере, старался не заметить: ему хотелось жить в мире со всеми и с самим собою". Таким образом, пламенное рвение к усовершенствованию в себе человека, с которым Карамзин поехал за границу, осуществилось; но зато Карамзин уже не замечал ни государственной, ни общественной жизни. Карамзин достиг того, о чем мечтал двадцати трех лет от роду: душу его не возмущали "тиранские страсти". Карамзин был защитником крепостного права. "Мудрый, -- говорит Карамзин, -- идет шаг за шагом и смотрит вокруг себя. Бог видит, люблю ли я человечество и народ русский, имею ли я предрассудки, обожаю ли гнусный идол корысти, но для истинного благополучия земледельцев наших желаю, чтобы они имели добрых господ и средства просвещения, которое одно сделает хорошее возможным" 5 . Помещикам Карамзин предлагает тоже просвещение и добродетель. "Сделайте что-нибудь долговременное и полезное, учредите школу, госпиталь; будьте отцами бедных и превратите в них чувство зависти в чувство любви и благодарности; одобряйте земледелие, торговлю, промышленность; способствуйте удобному сообщению людей в государстве; пусть этот новый канал, соединяющий две реки, и сей каменный мост, благодеяние для проезжих, называются вашим именем!" При посредстве просвещения и добродетели Карамзин водворяет в России полное, повсюдное довольство и счастие. Так как "цветы граций украшают всякое состояние", то Карамзину уже рисуется в воображении золотой век, когда "просвещенный земледелец, сидя после трудов и работы на мягкой зелени, с нежною своею подругою, не позавидует счастию роскошнейшего сатрапа". Успокоившись фантазией, Карамзин в "Записке" обращается к императору Александру с таким советом: "Государь! История не упрекнет тебя злом (крепостным правом), которое прежде тебя существовало, но ты будешь ответствовать Богу, совести и потомству за всякое вредное следствие твоих собственных уставов". Такое отношение к народу привело Карамзина совершенно логически к абсолютной теории, которую он развивает в своей "Записке". Карамзин доказывает, что народ в русской истории не значил ничего. Но он слишком мягок, чтобы мириться с Иванами Грозными, и потому он желает правление добродетельное, "отеческое", "патриархальное"; он желает, чтобы на все должности избирались люди достойные, умные, честные, истинно преданные интересам отечества, и уменье "искать людей" ставит первым основанием хорошего порядка и общего благополучия. Одним словом, чувствительность и моральный принцип, характеризующие поколение екатерининского века, возведены Карамзиным в целую теорию сантиментального идеализма, долженствующего вести не вперед, а назад. Заслуга Карамзина потому есть заслуга отрицательная. Своей теорией он окончательно утвердил бессилие "чувствительного" направления там, где требовались здравая критика и зрелая мысль. Русская мысль от Карамзина не приобрела ничего, и только выиграло немного чувство той грамотной толпы, которая на чисто литературных произведениях Карамзина получила охоту к чтению. <...>ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые: Дело. 1874. No 2. С. 63--69. Печатается по первому изданию. 1 Петрова звали Александр Андреевич. 2 Этого нет в повести. 3 Самоубийство Лизы последовало после другого поступка Эраста. 4 Ср. с высказыванием Ап. Григорьева: "Карамзин по тогдашним своим идеям принадлежал к тому же самому направлению, как и благородный, но непрактичный энтузиаст Радищев. Радищев не мог подействовать на жизнь и на общество, потому что прямо приступил к ним с самым крайним и строгим идеалом цивилизации, с ее последними по тогдашнему времени требованиями. Карамзин как талант практический, начал действовать на нравственную сторону общества и в этой деятельности тоже в первую эпоху шел до крайностей" (см. наст. изд., с. 371). 8 Письмо сельского жителя // Вестник Европы. 1803. No 17. С. 52.
Величайшим созданием Карамзина был он сам, его жизнь, его одухотворённая личность. Именно ею он оказал великое моральное воздействие на русскую литературу. Ю.М. Лотман
Во второй половине 18 века в Европе возникает теория, согласно которой исправить человеческие нравы можно, если пробудить в людях чувствительность. Произведения стали цениться в зависимости от того, насколько они способны растрогать читателя, побудить его к совершению добродетельных поступков. Так в литературе зарождается новое направление, пришедшее на смену классицизму, - сентиментализм .
Название направления происходит от французского слова sentiment - "чувство". Приниципы сентиментализма таковы.
1) Если классицизм обращался к разуму читателя, то сентиментализм - к его чувствам.
2) Герой сентиментальной литературы - это не обобщённый, а предельно индивидуализированный образ, со своим уникальным внутренним миром.
3) Герой сентиментальной литературы - простолюдин, выходец из народа. Это обстоятельство делало его ближе массовому читателю.
4) В сентиментальной литературе, как и в музыке, важную роль играет эмоциональность. Ключевое значение в сентиментальных произведениях имеют пейзажи, настраивающие читателя на определённый эмоциональный лад и косвенно отражающие авторское отношение к событиям или героям, а также междометия, восклицания, риторические вопросы.
Важнейшим открытием сентиментализма стал психологизм - внимание к человеческому поведению, внутреннему состоянию, душевным проявлениям. Сентиментализм как направление быстро себя исчерпал, но психологизм, им заложенный, в литературе остался.
Преимущественные жанры сентиментальной литературы - элегия, послание, эпистолярный роман, любовная повесть, путевые заметки.
Ведущими писателями-сентименталистами на Западе были Сэмюэл Ричардсон, Жан-Жак Руссо, Лоренс Стерн. В России - Михаил Никитич Муравьёв, Николай Александрович Львов, Василий Васильевич Капнист, Иван Иванович Дмитриев, Николай Михайлович Карамзин.
Н.М. Карамзин родился 12 декабря 1766 года в имении отца под Симбирском (ныне Ульяновск). Далёким предком Карамзина был татарский хан Кара-Мурза. С двенадцати лет обучался в одном из московских пансионов, в 16 лет по настоянию отца поступил на военную службу в петербургский Преображенский полк, однако в 17 лет уже вышел в отставку и поселился в Москве, где познакомился с издателями-журналистами Николаем Новиковым и Алексеем Кутузовым. В содружестве с ними с 1784 года издавал литературный журнал "Детское чтение для сердца и разума".
В 1789 году продал имение и отправился в путешествие по Европе, по итогам которого написал сентиментальное произведение "Письма русского путешественника" , принесшее ему славу как литератору. В июле 1790 года возвращается в Россию и начинает издавать собственный журнал "Московский вестник", где публикует среди прочих и свои произведения. В апреле 1792 года, когда был арестован его приятель и коллега Николай Новиков, написал "Оду к милости" , адресованную Екатерине Второй. Императрица не казнила Новикова, но и не помиловала, приказав заключить того на 15 лет в Шлиссельбургскую крепость, где провёл 4 года - до смерти Екатерины. Её сын и престолонаследник Павел Первый освободил Новикова сразу, как только взошёл на престол.
В 1792 году Карамзина ожидал огромный успех, связанный с публикацией повести "Бедная Лиза" , поразившей современников историей трагической самозабвенной любви и коварного, хотя и непреднамеренного предательства. Печальные ноты вплетаются в повествование с первых же предложений повести, когда автор рисует реалистичный, но очень печальный подмосковный пейзаж. Лиза - чистая и честная девушка - становится жертвой собственных сильных чувств. Влюбляясь в дворянина Эраста, она предчувствует беду, но это лишь усиливает её любовь. Эраст - это герой, полный добрых намерений, желающий честных отношений с Лизой, однако всё в нём искренно, но непрочно. Его предательство становится причиной гибели Лизы и смерти от горя её матери.
С 1803 года указом Александра Первого Карамзин назначен придворным историографом. Результатом его исторических занятий стала публикация 12-томной "Истории государства Российского" , написанной в течение двадцати трёх лет на основании тщательнейшего изучения всех доступных исторических документов: летописей, государственных грамот, дипломатической переписки и архивных записей. Свой труд Карамзин посвятил императору Александру Первому, написав известную фразу в посвящении: "История народа принадлежит царю".
Сентиментализм - это течение в литературе и искусстве 2-й половины 18 в. в Западной Европе и России, подготовленное кризисом просветительского рационализма. Наиболее законченное выражение получил в Англии, где ранее всего сформировалась идеология третьего сословия и выявились её внутренние противоречия. Доминантой «человеческой природы» сентиментализм объявил чувство, а не разум, скомпрометированный буржуазной практикой. Не порывая с Просвещением, сентиментализм остался верен идеалу нормативной личности, однако условием её осуществления полагал не «разумное» переустройство мира, а высвобождение и совершенствование «естественных» чувств. Герой просветительской литературы в сентиментализме более индивидуализирован, его внутренний мир обогащается способностью сопереживать, чутко откликаться на происходящее вокруг. По происхождению сентименталистский герой - демократ; богатый духовный мир простолюдина - одно из основных открытий и завоеваний сентиментализма. Впервые сентиментальные настроения выявились в поэзии Дж. Томсона («Времена года», 1730), Э. Юнга («Ночные думы», 1742-45) и Т. Грея («Элегия, написанная на сельском кладбище», 1751). Элегический тон сентименталистской поэзии неотделим от патриархальной идеализации; лишь в поэзии поздних сентименталистов О. Голдсмита, У. Купера и Дж. Крабба содержится социально-конкретное раскрытие «сельской» темы - массовое обнищание крестьян, брошенные деревни. Сентиментальные мотивы прозвучали в психологических романах С.Ричардсона, у позднего Г.Филдинга («Амелия», 1752). Однако окончательно сентиментализм оформляется в творчестве Л.Стерна, чьё незаконченное «Сентиментальное путешествие» (1768) дало название всему течению. Вслед за Д. Юмом, Стерн показал «нетождественность» человека самому себе, его способность быть «разным». Но, в отличие от предромантизма, развивавшегося с ним параллельно, сентиментализму чуждо «иррациональное»: противоречивость настроений, импульсивный характер душевных порывов доступны рационалистическому истолкованию, диалектика души уловима. Основные черты английского сентиментализма (Голдсмит, поздний Смоллетт, Г. Макензи и др.) - «чувствительность», не лишённая экзальтированности, и главное - ирония и юмор, обеспечившие пародийное развенчание просветительского канона и одновременно допускавшие скептическое отношение сентиментализма к собственным возможностям (у Стерна) .
Общеевропейское культурное общение и типологическая близость в развитии литератур (психологические романы П. Мариво и А. Прево, «мещанские драмы» Д. Дидро, «Мать» Бомарше - во Франции; «серьёзная комедия» К. Ф. Геллерта, рассудочно-чувствительная поэзия Ф. Г. Клопштока - в Германии) обусловили стремительное распространение сентиментализма. Однако характерно, что в Германии и особенно в предреволюционной Франции демократические тенденции сентиментализма получили наиболее радикальное выражение. Творчество Руссо («Новая Элоиза», 1761) - вершина европейского сентиментализма. Как позднее И. В. Гёте в «Вертере», Руссо детерминирует сентименталистского героя социальной средой («Исповедь»). В общественный контекст включены и сентименталистские герои Дидро («Жак-фаталист», «Племянник Рамо»). Под влиянием сентиментализма развивается драматургия Г. Э. Лессинга. В то же время французскую и немецкую литературу захлёстывает волна прямых подражаний Стерну .
В России представителями сентиментализма были М. Н. Муравьев, Н. М. Карамзин («Бедная Лиза», 1792), И. И. Дмитриев, В. В. Капнист, Н. А. Львов, молодой В. А. Жуковский и др. Преимущественно дворянский по своему характеру, русский сентиментализм в значительной степени рационалистичен, в нём сильна дидактическая установка («Письма русского путешественника» Карамзина, ч. 1, 1792). В условиях России важнее оказались просветительские тенденции в сентиментализме. Совершенствуя литературный язык, русские сентименталисты обращались и к разговорным нормам, вводили просторечие. Исследователи находят безусловные черты сентименталистской поэтики в творчестве А. Н. Радищева .
Карамзин, Николай Михайлович - знаменитый русский литератор, журналист и историк. Родился 1 декабря 1766 г. в Симбирской губернии; вырос в деревне отца, симбирского помещика. Первой духовной пищей 8 - 9-летнего мальчика были старинные романы, развившие в нем природную чувствительность. Уже тогда, подобно герою одной из своих повестей, «он любил грустить, не зная о чем», и «мог часа по два играть воображением и строить замки на воздухе». На 14-м году Карамзин был привезен в Москву и отдан в пансион московского профессора Шадена; он посещал также и университет, в котором можно было научиться тогда «если не наукам, то русской грамоте». Шадену он обязан был практическим знакомством с немецким и французским языками. После окончания занятий у Шадена, Карамзин несколько времени колебался в выборе деятельности. В 1783 г. он пробует поступить на военную службу, куда записан был еще малолетним, но тогда, же выходит в отставку и в 1784 г. увлекается светскими успехами в обществе города Симбирска. В конце того же года Карамзин возвращается в Москву и через посредство земляка, И.П. Тургенева, сближается с кружком Новикова. Здесь началось, по словам Дмитриева, «образование Карамзина, не только авторское, но и нравственное». Влияние кружка продолжалось 4 года. Серьезной работы над собой, которой требовало масонство, и которой так поглощен был ближайший друг Карамзина, Петров, в Карамзине, однако, не заметно. С мая 1789 до сентября 1790 г. он объехал Германию, Швейцарию, Францию и Англию, останавливаясь преимущественно в больших городах, как Берлин, Лейпциг, Женева, Париж, Лондон. Вернувшись в Москву, Карамзин стал издавать «Московский Журнал», где появились «Письма русского путешественника». «Московский Журнал» прекратился в 1792 г., может быть - не без связи с заключением в крепость Новикова и гонением на масонов. Хотя Карамзин, начиная «Московский Журнал», формально исключил из его программы статьи «теологические и мистические», но после ареста Новикова он напечатал довольно смелую оду: «К милости» и едва не попал под следствие по подозрению, что за границу его отправили масоны. Большую часть 1793 - 1795 годов Карамзин провел в деревне и приготовил здесь два сборника под названием «Аглая», изданные осенью 1793 и 1794 годов. В 1795 г. Карамзин ограничивался составлением «смеси» в «Московских Ведомостях». «Потеряв охоту ходить под черными облаками», он пустился в свет и вел довольно рассеянную жизнь. В 1796 г. он издал сборник стихотворений русских поэтов, под названием «Аониды». Через год появилась вторая книжка «Аонид»; затем Карамзин задумал издать нечто в роде хрестоматии по иностранной литературе. К концу 1798 г. Карамзин едва провел свой «Пантеон» через цензуру, запрещавшую печатать Демосфена, Цицерона, Саллюстия и т. п., потому что они были республиканцами. Даже простая перепечатка старых произведений Карамзина встречала затруднения со стороны цензуры. Тридцатилетний Карамзин извиняется перед читателями за пылкость чувств «молодого, неопытного русского путешественника» и пишет одному из приятелей: «всему есть время, и сцены переменяются. Когда цветы на лугах пафосских теряют для нас свежесть, мы перестаем летать зефиром и заключаемся в кабинете для философских мечтаний... Таким образом, скоро бедная муза моя или пойдет совсем в отставку, или... будет перекладывать в стихи Кантову метафизику с Платоновой республикой». Метафизика, однако, была так же чужда умственному складу Карамзина, как и мистицизм. От посланий к Аглае и Хлое он перешел не к философии, а к историческим занятиям. В «Московском Журнале» Карамзин завоевал сочувствие публики в качестве литератора; теперь в «Вестнике Европы» он является в роли публициста. Преимущественно публицистический характер носит и составленное Карамзиным в первые месяцы царствования императора Александра I «Историческое похвальное слово императрице Екатерине II». Во время издания журнала Карамзин все более входит во вкус исторических статей. Он получает, при посредстве товарища министра народного просвещения М.Н.Муравьева, титул историографа и 2000 рублей ежегодной пенсии, с тем, чтобы написать полную историю России (31 октября 1803 г.). С 1804 г., прекратив издание «Вестника Европы», Карамзин погрузился исключительно в составление истории. В 1816 г. он издал первые 8 томов «Истории Государства Российского» (в 1818 - 19 годах вышло второе издание их), в 1821 г. - 9 том, в 1824 г. - 10-й и 11-й. В 1826 г. Карамзин умер, не успев дописать 12-го тома, который был издан Д.Н. Блудовым по бумагам, оставшимся после покойного. В течение всех этих 22 лет составление истории было главным занятием Карамзина; защищать и продолжать дело, начатое им в литературе, он предоставил своим литературным друзьям .
Карамзин как литератор. «Петр Россам дал тела, Екатерина - душу». Так, известным стихом, определялось взаимное отношение двух творцов новой русской цивилизации. Приблизительно в таком же отношении находятся и создатели новой русской литературы: Ломоносов и Карамзин. Ломоносов приготовил тот материал, из которого образуется литература .
Карамзин вдохнул в него живую душу и сделал печатное слово выразителем духовной жизни и отчасти руководителем русского общества. Белинский говорит, что Карамзин создал русскую публику, которой до него не было, создал читателей - а так как без читателей литература немыслима, то смело можно сказать, что литература, в современном значении этого слова, началась у нас с эпохи Карамзина и началась именно благодаря его знаниям, энергии, тонкому вкусу и незаурядному таланту.
Карамзин не был поэтом: он лишен творческой фантазии, вкус его односторонен; идеи, которые он проводил, не отличаются глубиной и оригинальностью; великим своим значением он более всего обязан своей деятельной любви к литературе и так называемым гуманным наукам. Подготовка Карамзина была широка, но неправильна и лишена солидных основ; по словам Грота, он «более читал, чем учился». Серьезное его развитие начинается под влиянием Дружеского общества. Глубокое религиозное чувство, унаследованное им от матери, филантропические стремления, мечтательная гуманность, платоническая любовь к свободе, равенству и братству с одной стороны и беззаветно-смиренное подчинение властям предержащим - с другой, патриотизм и преклонение перед европейской культурой, высокое уважение к просвещению во всех его видах, но при этом нерасположение к галломании и реакция против скептически-холодного отношения к жизни и против насмешливого неверия, стремление к изучению памятников родной старины - все это или заимствовано Карамзиным от Новикова и его товарищей, или укреплено их воздействием. Пример Новикова показал Карамзину, что и вне государственной службы можно приносить пользу своему отечеству, и начертал для него программу его собственной жизни .
Под влиянием А. Петрова и, вероятно, немецкого поэта Ленца, сложились литературные вкусы Карамзина, представлявшие крупный шаг вперед сравнительно со взглядами его старших современников. Исходя из воззрения Руссо на прелести «природного состояния» и на права сердца, Карамзин, вслед за Гердером, от поэзии прежде всего требует искренности, оригинальности и живости. Гомер, Оссиан, Шекспир являются в его глазах величайшими поэтами; так называемая ново-классическая поэзия кажется ему холодной и не трогает его души; Вольтер в его глазах - только «знаменитый софист»; простодушные народные песни возбуждают его симпатию .
В «Детском чтении» Карамзин следует принципам той гуманной педагогики, которую ввел в обиход «Эмиль» Руссо, и которая вполне совпадала со взглядами основателей Дружеского общества. В это время постепенно вырабатывается и литературный язык Карамзина, более всего способствовавший великой реформе. В предисловии к переводу Шекспировского «Юлия Цезаря» он еще пишет: «Дух его парил, яко орел, и не мог парения своего измерять», «великие духи» и т. п. Но Петров смеялся над «долгосложно-протяжнопарящими» славянскими словами, и «Детское чтение» самой целью своей заставляло Карамзина писать языком легким и разговорным и всячески избегать «славянщины» и латинско-немецкой конструкции. Тогда же, или вскоре после отъезда за границу, Карамзин начинает испытывать свои силы в стихотворстве; ему нелегко давалась рифма, и в стихах его совсем не было так называемого парения, но и здесь слог его ясен и прост; он умел находить новые для русской литературы темы и заимствовать у немцев оригинальные и красивые размеры. Его «древняя гишпанская историческая песня»: «Граф Гваринос», написанная в 1789 г., - первообраз баллад Жуковского; его «Осень» в свое время поражала необыкновенной простотой и изяществом. Путешествие Карамзина за границу и явившиеся его результатом «Письма русского путешественника» - факт огромной важности в истории русского просвещения. О «Письмах» Буслаев говорит: «многочисленные читатели их нечувствительно воспитывались в идеях европейской цивилизации, как бы созревали вместе с созреванием молодого русского путешественника, учась чувствовать его благородными чувствами, мечтать его прекрасными мечтами» .
Особенно большой успех имела первая: стихотворцы славили автора или сочиняли элегии к праху бедной Лизы. Явились, конечно, и эпиграммы. Сентиментализм Карамзина исходил из его природных наклонностей и условий его развития, а также из его симпатии к литературной школе, возникшей в то время на Западе. В «Бедной Лизе» автор откровенно заявляет, что он «любит те предметы, которые трогают сердце и заставляют проливать слезы тяжкой скорби». В повести, кроме местности, нет ничего русского; но неясное стремление публики иметь поэзию, сближенную с жизнью, пока удовлетворялось и этим немногим. В «Бедной Лизе» нет и характеров, но много чувства, а главное - она всем тоном рассказа трогала душу и приводила читателей в то настроение, в каком им представлялся автор. Теперь «Бедная Лиза» кажется холодной и фальшивой, но по идее это первое звено той цепи, которая, через романс Пушкина: «Под вечер осенью ненастной», тянется до «Униженных и оскорбленных» Достоевского .
Именно с «Бедной Лизы» русская литература принимает то филантропическое направление, о котором говорит Киреевский. Подражатели довели слезливый тон Карамзина до крайности, которой он вовсе не сочувствовал: уже в 1797 г. (в предисловии ко 2-й книге «Аонид») он советует «не говорить беспрестанно о слезах... сей способ трогать очень не надежен». «Наталья, боярская дочь» важна как первый опыт сентиментальной идеализации нашего прошлого, а в истории развития Карамзина - как первый и робкий шаг будущего автора «Истории Государства Российского». «Московский Журнал» имел успех, по тому времени весьма значительный (уже в первый год у него было 300 «субскрибентов»; впоследствии понадобилось второе его издание), но особенно широкой известности достиг Карамзин в 1794 г., когда он собрал из него все статьи свои и перепечатал в особом сборнике: «Мои безделки» .
По отношению к России Карамзин желает образования для всех сословий, и прежде всего грамотности для народа; он мечтает о проникновении науки в высшее общество. Вообще для Карамзина «просвещение есть палладиум благонравия», под которым он разумеет проявление в частной и общественной жизни всех лучших сторон человеческой природы и укрощение эгоистических инстинктов. Карамзин пользуется и формой повести для проведения своих идей в общество: в «Моей Исповеди» он обличает нелепое светское воспитание, которое дают аристократии, и несправедливые милости, ей оказываемые. Слабую сторону публицистической деятельности Карамзина составляет его отношение к крепостному праву; он, как говорит Н.И. Тургенев, скользит по этому вопросу.
Последние годы своей жизни Карамзин посвятил созданию величественного труда -- «Истории Государства Российского». Для многих читателей того времени писатель стал как бы первооткрывателем русской истории, Колумбом, как назвал его Пушкин. К сожалению, смерть не дала возможности Карамзину довести свой замысел до конца, но и того, что он успел написать, достаточно, чтобы имя его навсегда осталось не только в истории русской литературы, но и русской культуры.
Из повестей Карамзина особой популярностью пользовалась «Бедная Лиза». В повести рассказывается о том, как бедная крестьянская девушка была обманута знатным барином. Обычная история, распространенный сюжет. Сколько раз этот сюжет был использован в литературе (в театре, кино, телесериалах) - уму непостижимо! Но почему же именно «Бедная Лиза» вот уже свыше двух столетий не оставляет читателей равнодушными? Очевидно, дело не в сюжете. Скорее всего, на нас воздействует сама повествовательная манера писателя, его углубленный интерес к подробностям чувств, душевных переживаний, его любовь к лирическим отступлениям, характеризующим не только действующих лиц, но в первую очередь самого автора - гуманного, доброго, способного проникнуть во внутренний мир своих героев, понять их и, в конечном счете, простить...
Образ автора. В одной из своих программных статей («Что нужно автору») Карамзин утверждал, что «творец всегда изображается в творении», что всякое произведение искусства есть «портрет души и сердца писателя». И в повестях самого Карамзина (в том числе и в «Бедной Лизе») на первый план выдвигается личность автора-рассказчика. Иными словами, сама действительность изображается у Карамзина не сама по себе, совершенно объективно, а сквозь призму восприятия автора, через авторские эмоции. Так было и в «Письмах русского путешественника», так ведется повествование и в «Бедной Лизе» .
«Может быть, никто из живущих в Москве не знает так хорошо окрестностей города сего, как я, потому что никто чаще моего не бывает в поле, никто более моего не бродит пешком, без плана, без цели - куда глаза глядят - по лугам и рощам, по холмам и равнинам...»
Конечно, вы можете сказать: нас не интересует автор с его бесцельными прогулками, нам гораздо интереснее прочитать о несчастной любви бедной девушки и поскорее узнать, чем все это кончилось.
Не спешите. Карамзин пишет не авантюрно-приключенческий роман, а тонкую психологическую повесть - одну из первых в русской литературе. Ее интерес заключается, как мы уже сказали, не столько в самом по себе сюжете, сколько в постепенном раскрытии всей сложности чувств, переживаний как героев, так и самого автора.
Карамзин пишет: «Но чаще всего привлекают меня к стенам Симонова монастыря - воспоминания о плачевной судьбе Лизы, бедной Лизы. Ах! я люблю те предметы, которые трогают мое сердце и заставляют меня проливать слезы нежной скорби!» Обратите внимание на эмоциональность стиля: восклицательное предложение, необычное тире, поставленное вне всяких правил (а какова его функция?), взволнованное и часто употребляемое у Карамзина междометие «Ах!», обычные для него упоминания сердца, слез, скорби...
Общий повествовательный тон «Бедной Лизы» овеян печалью. Рассказ с самого начала настраивает нас на трагическую развязку. Мы узнаем, что сердце автора «содрогается и трепещет», «обливается кровию». Да и его обращения к своим героям также содержат печальные пророчества: «Безрассудный молодой человек! Знаешь ли ты свое сердце?» Или: «Ах, Лиза, Лиза! где ангел хранитель твой?» - и т. д.
Еще сравнительно недавно принято было упрекать Карамзина за то, что в своей повести он не отразил всех ужасов крепостного права, не показал вопиющей бедности Лизы и ее матери, идеализировал их жизнь. Все это должно было утвердить нас в мысли, что Карамзин не мог преодолеть своей дворянской ограниченности, что ему не удалось нарисовать правдивую картину крестьянской жизни.
Так оно и есть на самом деле. Увы, Карамзин не демократ - по социально-политическим взглядам, не реалист - по эстетическим понятиям. Но он и не стремился быть ни реалистом, ни демократом. Он жил на рубеже XVIII - XIX вв. - чего мы от него, собственно, хотим? У него свой взгляд на действительность, на людей, на искусство. Реальная жизнь и литература не имеют ничего общего - это позиция Карамзина. Мы уже говорили об этом, когда речь шла о его поэзии. Именно поэтому социальная предопределенность чувств и поступков героев его мало интересуют. Драматическая история Лизы - результат прежде всего не социального неравенства, а трагического несоответствия психологических натур Лизы и Эраста.
Лучшей повестью Карамзина справедливо признана «Бедная Лиза» (1792), в основу которой положена просветительская мысль о вне словной ценностью человеческой личностью. Проблематика повести носит социально нравственный характер: крестьянке Лизе противопоставлен дворянин Эраст. Характеры раскрыты в отношение героев к любви. Чувство Лизы отмечаются глубиной, постоянство бескорыстием: она прекрасно понимает, что ей не суждено быть женою Эраста. Дважды на протяжении повести она говорит об этом, в первый раз матери: «матушка! Матушка! Как этому статься? Он барин, а между крестьяненами Лиза не договорила речи своей.» Второй раз Эрасту:». Однако ж тебе нельзя быть моим мужем! «-»Почему же?»-»Я крестьянка…». Лиза любит Эраста самозабвенно, не задумываясь о последствиях своей страсти, «Что принадлежит до Лизы, пишет Карамзин-то она, совершенно ему отдавшись, им только жила и дышала и в удовольствие его полагала своё счастье». Этому чувству не могут помешать не какие корыстные расчеты. Во время одного из свиданий Лиза сообщает Эрасту, что к ней сватается сын богатого крестьянина из соседней деревни и что её мать очень хочет этого брака.»И ты соглашаешься?» - настораживается Эраст. «Жестокий! Можешь ли ты об этом спрашивать?» - успокаивает его Лиза .
Эраст изображён в повести не вероломным обманщиком - соблазнителем. Такое решение социальной проблемы было бы слишком грубым и прямолинейным. Это был, по словам Карамзина, «довольно богатый дворянин» с «добрым от природы» сердцем «но слабым и ветреным… Он вёл рассеянную жизнь, думал только о своём удовольствие…» Таким образом, цельному, самоотверженному характеру крестьянка противопоставлен характер доброго, но избалованного праздной жизнью барина, не способного думать о последствиях своих поступков. Намеренье обольстить доверчивую девушку не входило в его планы. Вначале он думал о «чистых радостях», намеривался «жить с Лизой как брат с сестрою». Но Эраст плохо знал свои характеры, и слишком переоценив свои нравственные силы. Вскоре, по словам Карамзина, он, «не мог уже доволен быть одними чистыми объятиями. Он желал больше, больше и, наконец, ничего желать не мог». Наступает пресыщение и желания освободится от наскучившей связи.
Следует заметить, что образу Эраста сопутствует весьма прозаический лейтмотив - деньги, которые в сентиментальной литературе всегда вызывали к себе осудительное отношение.
Эраст при первой же встрече с Лизой стремится поразить её воображение своей щедростью, предлагая за ландыш вместо пяти копеек целый рубль. Лиза решительно отказывается от этих денег, что вызывает полное одобрение и её матери. Эраст, желая расположить к себе мать девушки, просит только ему продавать её изделия и всегда стремится платить в десять раз дороже, но «старушка никогда не брала лишнего». Лиза, любя Эраста, отказывает посватавшемуся к ней зажиточному крестьянину. Эраст же ради денег женится на богатой пожилой вдове. При последней встречи с Лизой Эраст пытается откупить её «десятью империалами». «Я люблю тебя, - оправдывается он, и теперь люблю, то есть желаю тебе всякого добра. Вот сто рублей возьми их».
Эта сцена воспринимается как кощунство, как надругательство - вся жизнь, помыслы, надежды, на другие - «десять империалов. Сто лет спустя её повторил Лев Толстой в романе «Воскресенье» .
Для Лизы потеря Эраста равнозначна утрате жизни. Дальнейшее существование становится бессмысленным, и она накладывает на себя руки. Трагический финал повести свидетельствовало творческой смерти Карамзина, не пожелавшего снизить значительность выдвинутой им социально - этической проблемы благополучной развязкой. Там, где большое, сильное чувство вступало в противоречие с устоями крепостнического мира, идиш быть не могло.
В целях максимального правдоподобия Карамзин связал сюжет своей повести с конкретными местами тогдашнего Подмосковья. Домик Лизы расположен на берегу Москвы - реки, неподалёку от Симонова монастыря. Свидание Лизы и Эраста происходило возле Симонова пруда, который после выхода повести получил название «Лизина пруда». В повести «Бедная Лиза» Карамзин показал себя большим психологом. Он сумел мастерский раскрыть внутренний мир своих героев, в первую очередь их любовные переживания. Важнейшей заслугой Карамзина перед литературой, - пишет Ф.З.
Эраст, в первый раз посетив домик Лизы, вступает в разговор с её матерью. Он обещает и в пред заходить в их хижину. О том, что происходит в душе Лизы, мы догадываемся по чистой внешней детали: «Тут в глазах Лизы блеснула радость, которую она тщательно сокрыть хотела; щёки её пылали, заря в ясный летний вечер; она смотрела на свой левый рукав и щепала его правой рукой». На следующий день Лиза выходит на берег Москвы - реки в надежду встретить Эраста. Томительные часы ожидания. «Вдруг Лиза услышала шум вёсел и увидела лодку, а в лодке Эраста. Все жилки в ней забились, и конечно не от страха. Она встала, хотела идти, но не могла. Эраст выскочил на берег, взглянул на неё с видом ласковым, взял её за руку. А Лиза стояла с потупленным взором, с огненными щёками, с трепещущем сердцем» Лиза становится любовницей Эраста, а её мать, не подозревая об их близости, мечтает вслух: «Когда у Лизы будут дети, знай, барин что ты должен крестить их… Лиза стояла возле матери и не смела, взглянуть на неё. Читатель легко может, вообразит себе, что она чувствовала в сию минуту», - добавляет Карамзин. Лирическое содержание повести отражается и в её стиле. В ряде случаев проза Карамзин становится ритмичной, приближается к стихотворной речи. Именно так звучат любовные признания Лизы Эрасту: «Без глаз твоих темен светлый месяц, без твоего голоса скучен соловей поющей; без твоего дыхания ветерок мне не приятен».