Темнел московский серый зимний день, холодно зажигался газ в фонарях, тепло освещались витрины магазинов - и разгоралась вечерняя, освобождающаяся от дневных дел московская жизнь: гуще и бодрей неслись извозчичьи санки, тяжелей гремели переполненные, ныряющие трамваи, - в сумраке уже видно было, как с шипением сыпались с проводов зеленые звезды - оживленнее спешили по снежным тротуарам мутно чернеющие прохожие... Каждый вечер мчал меня в этот час на вытягивающемся рысаке мой кучер - от Красных ворот к храму Христа Спасителя: она жила против него; каждый вечер я возил ее обедать в "Прагу", в "Эрмитаж", в "Метрополь", после обеда в театры, на концерты, а там к "Яру", в "Стрельну"... Чем все это должно кончиться, я не знал и старался не думать, не додумывать: было бесполезно - так же, как говорить с ней об этом: она раз навсегда отвела разговоры о нашем будущем; она была загадочна, непонятна для меня, странны были и наши с ней отношения - совсем близки мы все еще не были; и все это без конца держало меня в неразрешающемся напряжении, в мучительном ожидании - и вместе с тем был я несказанно счастлив каждым часом, проведенным возле нее.
Она зачем-то училась на курсах, довольно редко посещала их, но посещала. Я как-то спросил: "Зачем?" Она пожала плечом: "А зачем все делается на свете? Разве мы понимаем что-нибудь в наших поступках? Кроме того, меня интересует история..." Жила она одна, - вдовый отец ее, просвещенный человек знатного купеческого рода, жил на покое в Твери, что-то, как все такие купцы, собирал. В доме против храма Спасителя она снимала ради вида на Москву угловую квартиру на пятом этаже, всего две комнаты, но просторные и хорошо обставленные. В первой много места занимал широкий турецкий диван, стояло дорогое пианино, на котором она все разучивала медленное, сомнамбулически прекрасное начало "Лунной сонаты", только одно начало, - на пианино и на подзеркальнике цвели в граненых вазах нарядные цветы, - по моему приказу ей доставляли каждую субботу свежие, - и когда я приезжал к ней в субботний вечер, она, лежа на диване, над которым зачем-то висел портрет босого Толстого, не спеша протягивала мне для поцелуя руку и рассеянно говорила: "Спасибо за цветы..." Я привозил ей коробки шоколаду, новые книги - Гофмансталя, Шницлера, Тетмайера, Пшибышевского, - и получал все то же "спасибо" и протянутую теплую руку, иногда приказание сесть возле дивана, не снимая пальто. "Непонятно почему, - говорила она в раздумье, гладя мой бобровый воротник, - но, кажется, ничего не может быть лучше запаха зимнего воздуха, с которым входишь со двора в комнату..." Похоже было на то, что ей ничто не нужно: ни цветы, ни книги, ни обеды, ни театры, ни ужины за городом, хотя все-таки цветы были у нее любимые и нелюбимые, все книги, какие я ей привозил, она всегда прочитывала, шоколаду съедала за день целую коробку, за обедами и ужинами ела не меньше меня, любила расстегаи с налимьей ухой, розовых рябчиков в крепко прожаренной сметане, иногда говорила: "Не понимаю, как это не надоест людям всю жизнь, каждый день обедать, ужинать", - но сама и обедала и ужинала с московским пониманием дела. Явной слабостью ее была только хорошая одежда, бархат, шелка, дорогой мех...
Мы оба были богаты, здоровы, молоды и настолько хороши собой, что в ресторанах, на концертах нас провожали взглядами. Я, будучи родом из Пензенской губернии, был в ту пору красив почему-то южной, горячей красотой, был даже "неприлично красив", как сказал мне однажды один знаменитый актер, чудовищно толстый человек, великий обжора и умница. "Черт вас знает, кто вы, сицилианец какой-то", - сказал он сонно; и характер был у меня южный, живой, постоянно готовый к счастливой улыбке, к доброй шутке. А у нее красота была какая-то индийская, персидская: смугло-янтарное лицо, великолепные и несколько зловещие в своей густой черноте волосы, мягко блестящие, как черный соболий мех, брови, черные, как бархатный уголь, глаза; пленительный бархатисто-пунцовыми губами рот оттенен был темным пушком; выезжая, она чаще всего надевала гранатовое бархатное платье и такие же туфли с золотыми застежками (а на курсы ходила скромной курсисткой, завтракала за тридцать копеек в вегетарианской столовой на Арбате); и насколько я был склонен к болтливости, к простосердечной веселости, настолько она была чаще всего молчалива: все что-то думала, все как будто во что-то мысленно вникала; лежа на диване с книгой в руках, часто опускала ее и вопросительно глядела перед собой: я это видел, заезжая иногда к ней и днем, потому что каждый месяц она дня три-четыре совсем не выходила и не выезжала из дому, лежала и читала, заставляя и меня сесть в кресло возле дивана и молча читать.
Вы ужасно болтливы и непоседливы, - говорила она, - дайте мне дочитать главу...
Если бы я не был болтлив и непоседлив, я никогда, может быть, не узнал бы вас, - отвечал я, напоминая ей этим наше знакомство: как-то в декабре, попав в Художественный кружок на лекцию Андрея Белого, который пел ее, бегая и танцуя на эстраде, я так вертелся и хохотал, что она, случайно оказавшаяся в кресле рядом со мной и сперва с некоторым недоумением смотревшая на меня, тоже наконец рассмеялась, и я тотчас весело обратился к ней.
Все так, - говорила она, - но все-таки помолчите немного, почитайте что-нибудь, покурите...
Не могу я молчать! Не представляете вы себе всю силу моей любви к вам! Не любите вы меня!
Представляю. А что до моей любви, то вы хорошо знаете, что, кроме отца и вас, у меня никого нет на свете. Во всяком случае, вы у меня первый и последний. Вам этого мало? Но довольно об этом. Читать при вас нельзя, давайте чай пить...
И я вставал, кипятил воду в электрическом чайнике на столике за отвалом дивана, брал из ореховой горки, стоявшей в углу за столиком, чашки, блюдечки, говоря, что придет в голову:
Вы дочитали "Огненного ангела"?
Досмотрела. До того высокопарно, что совестно читать.
А отчего вы вчера вдруг ушли с концерта Шаляпина?
Не в меру разудал был. И потом желтоволосую Русь я вообще не люблю.
Все-то вам не нравится!
Да, многое...
"Странная любовь!" - думал я и, пока закипала вода, стоял, смотрел в окна. В комнате пахло цветами, и она соединялась для меня с их запахом; за одним окном низко лежала вдали огромная картина заречной снежно-сизой Москвы; в другое, левее, была видна часть Кремля, напротив, как-то не в меру близко, белела слишком новая громада Христа Спасителя, в золотом куполе которого синеватыми пятнами отражались галки, вечно вившиеся вокруг него... "Странный город! - говорил я себе, думая об Охотном ряде, об Иверской, о Василии Блаженном. - Василий Блаженный - и Спас-на-Бору, итальянские соборы - и что-то киргизское в остриях башен на кремлевских стенах..."
Приезжая в сумерки, я иногда заставал ее на диване только в одном шелковом архалуке, отороченном соболем, - наследство моей астраханской бабушки, сказала она, - сидел возле нее в полутьме, не зажигая огня, и целовал ее руки, ноги, изумительное в своей гладкости тело... И она ничему не противилась, но все молча. Я поминутно искал ее жаркие губы - она давала их, дыша уже порывисто, но все молча. Когда же чувствовала, что я больше не в силах владеть собой, отстраняла меня, садилась и, не повышая голоса, просила зажечь свет, потом уходила в спальню. Я зажигал, садился на вертящийся табуретик возле пианино и постепенно приходил в себя, остывал от горячего дурмана. Через четверть часа она выходила из спальни одетая, готовая к выезду, спокойная и простая, точно ничего и не было перед этим:
Куда нынче? В "Метрополь", может быть?
И опять весь вечер мы говорили о чем-нибудь постороннем. Вскоре после нашего сближения она сказала мне, когда я заговорил о браке:
Нет, в жены я не гожусь. Не гожусь, не гожусь...
Это меня не обезнадежило. "Там видно будет!" - сказал я себе в надежде на перемену ее решения со временем и больше не заговаривал о браке. Наша неполная близость казалась мне иногда невыносимой, но и тут - что оставалось мне, кроме надежды на время? Однажды, сидя возле нее в этой вечерней темноте и тишине, я схватился за голову:
Нет, это выше моих сил! И зачем, почему надо так жестоко мучить меня и себя!
Она промолчала.
Да, все-таки это не любовь, не любовь...
Она ровно отозвалась из темноты:
Может быть. Кто же знает, что такое любовь?
Я, я знаю! - воскликнул я. - И буду ждать, когда и вы узнаете, что такое любовь, счастье!
Счастье, счастье... "Счастье наше, дружок, как вода в бредне: тянешь - надулось, а вытащишь - ничего нету".
Это что?
Это так Платон Каратаев говорил Пьеру.
Я махнул рукой:
Ах, бог с ней, с этой восточной мудростью!
И опять весь вечер говорил только о постороннем - о новой постановке Художественного театра, о новом рассказе Андреева... С меня опять было довольно и того, что вот я сперва тесно сижу с ней в летящих и раскатывающихся санках, держа ее в гладком мехе шубки, потом вхожу с ней в людную залу ресторана под марш из "Аиды", ем и пью рядом с ней, слышу ее медленный голос, гляжу на губы, которые целовал час тому назад, - да, целовал, говорил я себе, с восторженной благодарностью глядя на них, на темный пушок над ними, на гранатовый бархат платья, на скат плеч и овал грудей, обоняя какой-то слегка пряный запах ее волос, думая: "Москва, Астрахань, Персия, Индия!" В ресторанах за городом, к концу ужина, когда все шумней становилось кругом в табачном дыму, она, тоже куря и хмелея, вела меня иногда в отдельный кабинет, просила позвать цыган, и они входили нарочито шумно. развязно: впереди хора, с гитарой на голубой ленте через плечо, старый цыган в казакине с галунами, с сизой мордой утопленника, с голой, как чугунный шар, головой, за ним цыганка-запевало с низким лбом под дегтярной челкой... Она слушала песни с томной, странной усмешкой... В три, в четыре часа ночи я отвозил ее домой, на подъезде, закрывая от счастья глаза, целовал мокрый мех ее воротника и в каком-то восторженном отчаянии летел к Красным воротам. И завтра и послезавтра будет все то же, думал я, все та же мука и все то же счастье... Ну что ж - все-таки счастье, великое счастье!
Так прошел январь, февраль, пришла и прошла масленица. В прощеное воскресенье она приказала мне приехать к ней в пятом часу вечера. Я приехал, и она встретила меня уже одетая, в короткой каракулевой шубке, в каракулевой шляпке, в черных фетровых ботиках.
Все черное! - сказал я, входя, как всегда, радостно.
Глаза се были ласковы и тихи.
Ведь завтра уже чистый понедельник, - ответила она, вынув из каракулевой муфты и давая мне руку в черной лайковой перчатке. - "Господи владыко живота моего..." Хотите поехать в Новодевичий монастырь?
Я удивился, но поспешил сказать:
Что ж все кабаки да кабаки, - прибавила она. - Вот вчера утром я была на Рогожском кладбище...
Я удивился еще больше:
На кладбище? Зачем? Это знаменитое раскольничье?
Да, раскольничье. Допетровская Русь! Хоронили ихнего архиепископа. И вот представьте себе: гроб - дубовая колода, как в древности, золотая парча будто кованая, лик усопшего закрыт белым "воздухом", шитым крупной черной вязью - красота и ужас. А у гроба диаконы с рипидами и трикириями...
Откуда вы это знаете? Рипиды, трикирии!
Это вы меня не знаете.
Не знал, что вы так религиозны.
Это не религиозность. Я не знаю что... Но я, например, часто хожу по утрам или по вечерам, когда вы не таскаете меня по ресторанам, в кремлевские соборы, а вы даже и не подозреваете этого... Так вот: диаконы - да какие! Пересвет и Ослябя! И на двух клиросах два хора, тоже все Пересветы: высокие, могучие, в длинных черных кафтанах, поют, перекликаясь. - то один хор, то другой, - и все в унисон, и не по нотам, а по "крюкам". А могила была внутри выложена блестящими еловыми ветвями, а на дворе мороз, солнце, слепит снег... Да нет, вы этого не понимаете! Идем...
Вечер был мирный, солнечный, с инеем на деревьях; на кирпично-кровавых стенах монастыря болтали в тишине галки, похожие на монашенок, куранты то и дело тонко и грустно играли на колокольне. Скрипя в тишине по снегу, мы вошли в ворота, пошли по снежным дорожкам по кладбищу, - солнце только что село, еще совсем было светло, дивно рисовались на золотой эмали заката серым кораллом сучья в инее, и таинственно теплились вокруг нас спокойными, грустными огоньками неугасимые лампадки, рассеянные над могилами. Я шел за ней, с умилением глядел на ее маленький след, на звездочки, которые оставляли на снегу новые черные ботики, - она вдруг обернулась, почувствовав это:
Правда, как вы меня любите! - сказала она с тихим недоумением, покачав головой.
Мы постояли возле могил Эртеля, Чехова. Держа руки в опущенной муфте, она долго глядела на чеховский могильный памятник, потом пожала плечом:
Какая противная смесь сусального русского стиля и Художественного театра!
Стало темнеть, морозило, мы медленно вышли из ворот, возле которых покорно сидел на козлах мой Федор.
Поездим еще немножко, - сказала она, - потом поедем есть последние блины к Егорову... Только не шибко, Федор, - правда?
Слушаю-с.
Где-то на Ордынке есть дом, где жил Грибоедов. Поедем его искать...
И мы зачем-то поехали на Ордынку, долго ездили по каким-то переулкам в садах, были в Грибоедовском переулке; но кто ж мог указать нам, в каком доме жил Грибоедов, - прохожих не было ни души, да и кому из них мог быть нужен Грибоедов? Уже давно стемнело, розовели за деревьями в инее освещенные окна...
Тут есть еще Марфо-Мариинская обитель, - сказала она.
Я засмеялся:
Опять в обитель?
Нет, это я так...
В нижнем этаже в трактире Егорова в Охотном ряду было полно лохматыми, толсто одетыми извозчиками, резавшими стопки блинов, залитых сверх меры маслом и сметаной, было парно, как в бане. В верхних комнатах, тоже очень теплых, с низкими потолками, старозаветные купцы запивали огненные блины с зернистой икрой замороженным шампанским. Мы прошли во вторую комнату, где в углу, перед черной доской иконы богородицы троеручицы, горела лампадка, сели за длинный стол на черный кожаный диван... Пушок на ее верхней губе был в инее, янтарь щек слегка розовел, чернота райка совсем слилась с зрачком, - я не мог отвести восторженных глаз от ее лица. А она говорила, вынимая платочек из душистой муфты:
Хорошо! Внизу дикие мужики, а тут блины с шампанским и богородица троеручица. Три руки! Ведь это Индия! Вы - барин, вы не можете понимать так, как я, всю эту Москву.
Могу, могу! - отвечал я. - И давайте закажем обед силен!
Как это "силен"?
Это значит - сильный. Как же вы не знаете? "Рече Гюрги..."
Как хорошо! Гюрги!
Да, князь Юрий Долгорукий. "Рече Гюрги ко Святославу, князю Северскому: "Приди ко мне, брате, в Москову" и повеле устроить обед силен".
Как хорошо. И вот только в каких-нибудь северных монастырях осталась теперь эта Русь. Да еще в церковных песнопениях. Недавно я ходила в Зачатьевский монастырь - вы представить себе не можете, до чего дивно поют там стихиры! А в Чудовом еще лучше. Я прошлый год все ходила туда на Страстной. Ах, как было хорошо! Везде лужи, воздух уж мягкий, на душе как-то нежно, грустно и все время это чувство родины, ее старины... Все двери в соборе открыты, весь день входит и выходит простой народ, весь день службы... Ох, уйду я куда-нибудь в монастырь, в какой-нибудь самый глухой, вологодский, вятский!
Я хотел сказать, что тогда и я уйду или зарежу кого-нибудь, чтобы меня загнали на Сахалин, закурил, забывшись от волнения, но подошел половой в белых штанах и белой рубахе, подпоясанный малиновым жгутом, почтительно напомнил:
Извините, господин, курить у нас нельзя...
И тотчас, с особой угодливостью, начал скороговоркой:
К блинам что прикажете? Домашнего травничку? Икорки, семушки? К ушице у нас херес на редкость хорош есть, а к наважке...
И к наважке хересу, - прибавила она, радуя меня доброй разговорчивостью, которая не покидала ее весь вечер. И я уже рассеянно слушал, что она говорила дальше. А она говорила с тихим светом в глазах:
Я русское летописное, русские сказания так люблю, что до тех пор перечитываю то, что особенно нравится, пока наизусть не заучу. "Был в русской земле город, названием Муром, в нем же самодержствовал благоверный князь, именем Павел. И вселил к жене его диавол летучего змея на блуд. И сей змей являлся ей в естестве человеческом, зело прекрасном..."
Я шутя сделал страшные глаза:
Ой, какой ужас!
Она, не слушая, продолжала:
Так испытывал ее бог. "Когда же пришло время ее благостной кончины, умолили бога сей князь и княгиня преставиться им в един день. И сговорились быть погребенными в едином гробу. И велели вытесать в едином камне два гробных ложа. И облеклись, такожде единовременно, в монашеское одеяние..."
И опять моя рассеянность сменилась удивлением и даже тревогой: что это с ней нынче?
И вот, в этот вечер, когда я отвез ее домой совсем не в обычное время, в одиннадцатом часу, она, простясь со мной на подъезде, вдруг задержала меня, когда я уже садился в сани:
Погодите. Заезжайте ко мне завтра вечером не раньте десяти. Завтра "капустник" Художественного театра.
Так что? - спросил я. - Вы хотите поехать на этот "капустник"?
Но вы же говорили, что не знаете ничего пошлее этих "капустников"!
И теперь не знаю. И все-таки хочу поехать.
Я мысленно покачал головой, - все причуды, московские причуды! - и бодро отозвался:
Ол райт!
В десять часов вечера на другой день, поднявшись в лифте к ее двери, я отворил дверь своим ключиком и не сразу вошел из темной прихожей: за ней было необычно светло, все было зажжено, - люстры, канделябры по бокам зеркала и высокая лампа под легким абажуром за изголовьем дивана, а пианино звучало началом "Лунной сонаты" - все повышаясь, звуча чем дальше, тем все томительнее, призывнее, в сомнамбулически-блаженной грусти. Я захлопнул дверь прихожей, - звуки оборвались, послышался шорох платья. Я вошел - она прямо и несколько театрально стояла возле пианино в черном бархатном платье, делавшем ее тоньше, блистая его нарядностью, праздничным убором смольных волос, смуглой янтарностыо обнаженных рук, плеч, нежного, полного начала грудей, сверканием алмазных сережек вдоль чуть припудренных щек, угольным бархатом глаз и бархатистым пурпуром губ; на висках полуколечками загибались к глазам черные лоснящиеся косички, придавая ей вид восточной красавицы с лубочной картинки.
Вот если бы я была певица и пела на эстраде, - сказала она, глядя на мое растерянное лицо, - я бы отвечала на аплодисменты приветливой улыбкой и легкими поклонами вправо и влево, вверх и в партер, а сама бы незаметно, но заботливо отстраняла ногой шлейф, чтобы не наступить на него...
На "капустнике" она много курила и все прихлебывала шампанское, пристально смотрела на актеров, с бойкими выкриками и припевами изображавших нечто будто бы парижское, на большого Станиславского с белыми волосами и черными бровями и плотного Москвина в пенсне на корытообразном лице, - оба с нарочитой серьезностью и старательностью, падая назад, выделывали под хохот публики отчаянный канкан. К нам подошел с бокалом в руке, бледный от хмеля, с крупным потом на лбу, на который свисал клок его белорусских волос, Качалов, поднял бокал и, с деланной мрачной жадностью глядя на нее, сказал своим низким актерским голосом:
Царь-девица, Шамаханская царица, твое здоровье!
И она медленно улыбнулась и чокнулась с ним. Он взял ее руку, пьяно припал к ней и чуть не свалился с ног. Справился и, сжав зубы, взглянул на меня:
А это что за красавец? Ненавижу.
Потом захрипела, засвистала и загремела, вприпрыжку затопала полькой шарманка - и к нам, скользя, подлетел маленький, вечно куда-то спешащий и смеющийся Сулержицкий, изогнулся, изображая гостинодворскую галантность, поспешно пробормотал:
Дозвольте пригласить на полечку Транблан...
И она, улыбаясь, поднялась и, ловко, коротко притопывая, сверкая сережками, своей чернотой и обнаженными плечами и руками, пошла с ним среди столиков, провожаемая восхищенными взглядами и рукоплесканиями, меж тем как он, задрав голову, кричал козлом:
Пойдем, пойдем поскорее
С тобой польку танцевать!
В третьем часу ночи она встала, прикрыв глаза. Когда мы оделись, посмотрела на мою бобровую шапку, погладила бобровый воротник и пошла к выходу, говоря не то шутя, не то серьезно:
Конечно, красив. Качалов правду сказал... "Змей в естестве человеческом, зело прекрасном..."
Дорогой молчала, клоня голову от светлой лунной метели, летевшей навстречу. Полный месяц нырял в облаках над Кремлем, - "какой-то светящийся череп", - сказала она. На Спасской башне часы били три, - еще сказала:
Какой древний звук, что-то жестяное и чугунное. И вот так же, тем же звуком било три часа ночи и в пятнадцатом веке. И во Флоренции совсем такой же бой, он там напоминал мне Москву...
Когда Федор осадил у подъезда, безжизненно приказала:
Отпустите его...
Пораженный, - никогда не позволяла она подниматься к ней ночью, - я растерянно сказал:
Федор, я вернусь пешком...
И мы молча потянулись вверх в лифте, вошли в ночное тепло и тишину квартиры с постукивающими молоточками в калориферах. Я снял с нее скользкую от снега шубку, она сбросила с волос на руки мне мокрую пуховую шаль и быстро прошла, шурша нижней шелковой юбкой, в спальню. Я разделся, вошел в первую комнату и с замирающим точно над пропастью сердцем сел на турецкий диван. Слышны были ее шаги за открытыми дверями освещенной спальни, то, как она, цепляясь за шпильки, через голову стянула с себя платье... Я встал и подошел к дверям: она, только в одних лебяжьих туфельках, стояла, спиной ко мне, перед трюмо, расчесывая черепаховым гребнем черные нити длинных, висевших вдоль лица волос.
Вот все говорил, что я мало о нем думаю, - сказала она, бросив гребень на подзеркальник, и, откидывая волосы на спину, повернулась ко мне: - Нет, я думала...
На рассвете я почувствовал ее движение. Открыл глаза - она в упор смотрела на меня. Я приподнялся из тепла постели и ее тела, она склонилась ко мне, тихо и ровно говоря:
Нынче вечером я уезжаю в Тверь. Надолго ли, один бог знает...
И прижалась своей щекой к моей, - я чувствовал, как моргает ее мокрая ресница.
Я все напишу, как только приеду. Все напишу о будущем. Прости, оставь меня теперь, я очень устала...
И легла на подушку.
Я осторожно оделся, робко поцеловал ее в волосы и на цыпочках вышел на лестницу, уже светлеющую бледным светом. Шел пешком по молодому липкому снегу, - метели уже не было, все было спокойно и уже далеко видно вдоль улиц, пахло и снегом и из пекарен. Дошел до Иверской, внутренность которой горячо пылала и сияла целыми кострами свечей, стал в толпе старух и нищих на растоптанный снег на колени, снял шапку... Кто-то потрогал меня за плечо - я посмотрел: какая-то несчастнейшая старушонка глядела на меня, морщась от жалостных слез.
Ох, не убивайся, не убивайся так! Грех, грех!
Письмо, полученное мною недели через две после того, было кратко ласковая, но твердая просьба не ждать ее больше, не пытаться искать, видеть: "В Москву не вернусь, пойду пока на послушание, потом, может быть, решусь на постриг... Пусть бог даст сил не отвечать мне - бесполезно длить и увеличивать нашу муку..."
Я исполнил ее просьбу. И долго пропадал по самым грязным кабакам, спивался, всячески опускаясь все больше и больше. Потом стал понемногу оправляться - равнодушно, безнадежно... Прошло почти два года с того чистого понедельника...
В четырнадцатом году, под Новый год, был такой же тихий, солнечный вечер, как тот, незабвенный. Я вышел из дому, взял извозчика и поехал в Кремль. Там зашел в пустой Архангельский собор, долго стоял, не молясь, в его сумраке, глядя на слабое мерцанье старого золота иконостаса и надмогильных плит московских царей, - стоял, точно ожидая чего-то, в той особой тишине пустой церкви, когда боишься вздохнуть в ней. Выйдя из собора, велел извозчику ехать на Ордынку, шагом ездил, как тогда, по темным переулкам в садах с освещенными под ними окнами, поехал по Грибоедовскому переулку - и все плакал, плакал...
На Ордынке я остановил извозчика у ворот Марфо-Мариинской обители: там во дворе чернели кареты, видны были раскрытые двери небольшой освещенной церкви, из дверей горестно и умиленно неслось пение девичьего хора. Мне почему-то захотелось непременно войти туда. Дворник у ворот загородил мне дорогу, прося мягко, умоляюще:
Нельзя, господин, нельзя!
Как нельзя? В церковь нельзя?
Можно, господин, конечно, можно, только прошу вас за ради бога, не ходите, там сичас великая княгиня Ельзавет Федровна и великий князь Митрий Палыч...
Я сунул ему рубль - он сокрушенно вздохнул и пропустил. Но только я вошел во двор, как из церкви показались несомые на руках иконы, хоругви, за ними, вся в белом, длинном, тонколикая, в белом обрусе с нашитым на него золотым крестом на лбу, высокая, медленно, истово идущая с опущенными глазами, с большой свечой в руке, великая княгиня; а за нею тянулась такая же белая вереница поющих, с огоньками свечек у лиц, инокинь или сестер, - уж не знаю, кто были они и куда шли. Я почему-то очень внимательно смотрел на них. И вот одна из идущих посередине вдруг подняла голову, крытую белым платом, загородив свечку рукой, устремила взгляд темных глаз в темноту, будто как раз на меня... Что она могла видеть в темноте, как могла она почувствовать мое присутствие? Я повернулся и тихо вышел из ворот.
Рассказ Бунина «Чистый понедельник» был написан в 1944 году и вошел в сборник автора посвященный теме любви «Темные аллеи». Произведение относится к литературному направлению неореализм. Ведущим художественным приемом рассказа является антитеза – автор противопоставляет образы героя и героини, быт и духовность, город и монастырь и т. д., подводя читателя к центральной проблеме произведения – проблеме русского национального характера, раскрытого через образ главной героини.
Главные герои
Герой-рассказчик – влюбленный юноша родом из Пензенской губернии. Был внешне «неприлично красив», с «южным», живым, располагающим характером. От его лица ведется повествование.
Героиня – возлюбленная рассказчика, девушка с яркой внешностью – смугло-янтарным лицом, черными густыми волосами и черным, как бархатный уголь, глазами. Одна снимает квартиру в Москве, в конце произведения уходит в монастырь.
Каждый зимний вечер повествователь ездил «от Красных ворот к храму Христа Спасителя» , напротив которого жила его возлюбленная. Ежедневно он возил ее по ресторанам, в театры, на концерты.
Возлюбленная повествователя училась на исторических курсах, хотя и посещала их редко. Ее отец – вдовец, человек «знатного купеческого рода, жил на покое в Твери» , а девушка сама снимала угловую квартиру на пятом этаже ради живописного вида на Москву. В ее квартире было две комнаты. В первой стоял турецкий диван (над ним висел портрет Толстого) и дорогое пианино, на котором героиня разучивала начало «Лунной сонаты» .
Герой постоянно дарил возлюбленной цветы, книги, шоколад. Девушка принимала их небрежно и рассеянно, лежа на диване, но всегда благодарила. «Похоже было на то, что ей ничто не нужно: ни цветы, ни книги, ни обеды, ни театры, ни ужины за городом» , хотя она обо всем имела свое мнение, любила вкусно поесть. «Явной слабостью ее была только хорошая одежда, бархат, шелка, дорогой мех…» .
Они представляли собой яркую пару. Юноша был внешне похож на итальянца, девушка обладала «какой-то индийской, персидской» красотой. Насколько герой «был склонен к болтливости, к простосердечной веселости» , настолько героиня молчалива, она много читала.
Они познакомились в декабре на лекции Андрея Белого, который пел свою лекцию, бегая по сцене. Рассказчик так «вертелся и хохотал» , что девушка, по случайности севшая рядом с ним, сама развеселилась.
Иногда, не видя взаимности, юноша упрекал возлюбленную в равнодушии. Девушка отвечала, что кроме отца и его у нее никого нет: «вы у меня первый и последний» . Она не противилась его ласкам, но в последний момент отстраняла, уходила в другую комнату и возвращалась уже одетой для вечерних прогулок. Как-то герой заговорил с ней о браке. Девушка ответила, что она не годится в жены. Герой понимал, что ему остается лишь надеяться, хотя имеющийся порядок вещей иногда был для него невыносимым.
Январь, февраль, начало и конец Масленицы были счастливым периодом для героя – он возил возлюбленную по ресторанам, театрам, восхищаясь своей спутницей. В Прощеное воскресенье по инициативе героини они отправляются в Новодевичий монастырь. Девушка рассказывает, что вчера утром была на Рогожском кладбище, где хоронили архиепископа, восторженно вспоминает происходившее. Юноша удивился, откуда она так много знает о церкви и церковных санах, на что героиня ответила, что по утрам, когда он «не таскает ее по ресторанам» , она ходит в кремлевские соборы.
Гуляя, они зашли на кладбище Новодевичьего монастыря. В какой-то момент героиня замечает обожающий взгляд юноши и, обернувшись, с тихим недоумением говорит: «правда, как вы меня любите» . Вечером «на блинах» в трактире у Егорова девушка «с тихим светом в глазах» рассказывает о монастырях и летописях, мимолетно упоминая, что, возможно, сама уйдет «в какой-нибудь самый глухой, вологодский, вятский» монастырь. Ее слова обеспокоили героя.
На следующий день героиня просит отвезти ее на «капустник» Художественного театра. Приехав к ней вечером, герой удивился тому, что в прихожей у девушки было необычно светло, «а пианино звучало началом «Лунной сонаты» - все повышаясь, звуча чем дальше, тем все томительнее, призывнее, в сомнамбулически-блаженной грусти» . Когда он хлопнул дверью, пианино смолкло, и девушка вышла к нему в черном бархатном платье.
На «капустнике» героиня много курила, постоянно пила шампанское, затем танцевала польку с одним из актеров. Возвращались домой они в три часа ночи. К удивлению юноши, девушка сказала отпустить кучера, и они вдвоем поднялись к ней в квартиру. На рассвете, разбудив юношу, девушка сообщает, что вечером уезжает в Тверь и, плача, просит оставить ее одну.
Через две недели герой получил письмо: «В Москву не вернусь, пойду пока на послушание, потом, может быть, решусь на постриг… Пусть бог даст сил не отвечать мне - бесполезно длить и увеличивать нашу муку…» . Юноша исполнил ее просьбу. Тяжело переживая случившееся, он пропадал по «по самым грязным кабакам» , но потом «равнодушно, безнадежно» начал «понемногу оправляться» .
Почти через два года с того чистого понедельника, «в четырнадцатом году, под Новый год» герой посещает Архангельский собор, где долго стоит, не молясь. Проезжая по их местам, юноша не мог сдержать слез. Остановившись у ворот Марфо-Мариинской обители, герой услышал пение девичьего хора. Сунув дворнику рубль, юноша заходит внутрь двора и становится свидетелем крестного хода: из церкви вышла княгиня, а за ней «белая вереница поющих, с огоньками свечек у лиц, инокинь или сестер» . Одна из идущих вдруг подняла голову и посмотрела темными глазами в темноту, словно почувствовав там присутствие героя. Он «повернулся и тихо вышел из ворот» .
Заключение
Бунин, размышляя о своем рассказе, писал: «Благодарю бога, что он дал мне возможность написать «Чистый понедельник»». И действительно, рассказ поражает глубиной тематики, заставляя задуматься о самых важных вопросах в нашей жизни: вопросах выбора между «мирским», человеческим счастьем и духовностью, стремлением к богу, самопознанием. Главная героиня делает выбор в пользу последнего, объясняя свой выбор словами персонажа Толстого – Платона Каратаева: «Счастье [«мирское»] наше, дружок, как вода в бредне: тянешь - надулось, а вытащишь - ничего нету».
Представленный на сайте пересказ произведения «Чистого понедельника» будет полезен школьникам, студентам и всем, кто хочет ознакомиться с сюжетом рассказа.
Тест по рассказу
После прочтения краткого содержания рассказа Бунина предлагаем пройти тест:
Рейтинг пересказа
Средняя оценка: 4.2 . Всего получено оценок: 1619.
Каждый вечер зимы 1912 года рассказчик посещает одну и ту же квартиру напротив храма Христа спасителя. Там живёт женщина, которую он безумно любит. Рассказчик возит её в шикарные рестораны, дарит книги, шоколад и живые цветы, но не знает, чем всё кончится. О будущем она говорить не хочет. Настоящей, последней близости между ними ещё не было, и это держит рассказчика «в неразрешимом напряжении, в мучительном ожидании». Несмотря на это, он счастлив рядом с ней.
Она учится на исторических курсах и живёт одна - её отец, вдовый просвещённый купец, обосновался «на покое в Твери». Все подарки рассказчика она принимает небрежно и рассеянно.
Похоже было на то, что ей ничто не нужно: ни цветы, ни книги, ни обеды, ни театры, ни ужины за городом.
У неё есть любимые цветы, книги она прочитывает, шоколад съедает и ужинает с большим удовольствием, но её единственная настоящая слабость - «хорошая одежда, бархат, шелка, дорогой мех».
И рассказчик, и его возлюбленная молоды и очень красивы. Рассказчик похож на итальянца, ярок и подвижен. Она смугла и черноглаза как персиянка. Он «склонен к болтливости и простосердечной весёлости», она всегда сдержана и молчалива.
Рассказчик часто вспоминает, как они познакомились на лекции Андрея Белого. Писатель не читал лекцию, а пел её, бегая по сцене. Рассказчик «так вертелся и хохотал», что привлёк внимание девушки, сидящей в соседнем кресле, и та смеялась вместе с ним.
Иногда она молча, но не противясь, позволяет рассказчику целовать «её руки, ноги, изумительное в своей гладкости тело». Почувствовав, что он больше не может владеть собой, она отстраняется и уходит. Она говорит, что не годится для брака, и рассказчик больше не заговаривает с ней об этом.
Наша неполная близость казалась иногда невыносимой, но и тут - что оставалось мне, кроме надежды на время?
То, что он смотрит на неё, сопровождает в рестораны и театры, составляет для рассказчика муку и счастье.
Так рассказчик проводит январь и февраль. Приходит Масленица. В Прощёное воскресенье она велит заехать за ней раньше обычного. Они отправляются в Новодевичий монастырь. По дороге она рассказывает, что вчера утром была на раскольничьем кладбище, где хоронили их архиепископа, и с восторгом вспоминает весь обряд. Рассказчик удивлён - до сих пор он не замечал, что она так религиозна.
Они приезжают на кладбище Новодевичьего монастыря и долго ходят между могил. Рассказчик смотрит на неё с обожанием. Она замечает это и искренне удивляется: он действительно любит её так сильно! Вечером они едят блины в трактире Охотного ряда, она снова с восхищением рассказывает ему о монастырях, которые успела посмотреть, и грозится уйти в самый глухой из них. Рассказчик не воспринимает её слова всерьёз.
На следующий вечер она просит рассказчика отвезти её на театральный капустник, хотя и считает подобные сборища исключительно пошлыми. Весь вечер она пьёт шампанское, смотрит на кривляния актёров, а потом лихо танцует польку с одним из них.
Глубокой ночью рассказчик привозит её домой. К его удивлению, она просит отпустить кучера и подняться к ней в квартиру - раньше она этого не позволяла. Они сближаются окончательно. Под утро она сообщает рассказчику, что уезжает в Тверь, обещает написать и просит оставить её теперь.
Письмо рассказчик получает через две недели. Она прощается с ним и просит не ждать и не искать её.
В Москву не вернусь, пойду пока на послушание, потом, может быть, решусь на постриг... Пусть Бог даст сил не отвечать мне - бесполезно длить и увеличивать нашу муку...
Рассказчик исполняет её просьбу. Он начинает пропадать по самым грязным кабакам, постепенно теряя человеческий облик, потом долго, равнодушно и безнадёжно приходит в себя.
Проходит два года. Под Новый год рассказчик со слезами на глазах повторяет путь, который проделал когда-то вместе с любимой в Прощёное воскресенье. Затем он останавливается у Марфо-Мариинской обители и хочет войти. Дворник не пускает рассказчика: внутри идёт служба для великой княгини и великого князя. Рассказчик всё же заходит, сунув дворнику рубль.
Во дворе обители рассказчик видит крёстный ход. Возглавляет его великая княгиня, за ней следует вереница поющих инокинь или сестёр со свечами возле бледных лиц. Одна из сестёр вдруг поднимает чёрные глаза и смотрит прямо на рассказчика, словно почувствовав его присутствие в темноте. Рассказчик поворачивается и тихо выходит из ворот.
В 1937 году Иван Бунин начал работу над своей лучшей книгой. Впервые сборник «Темные аллеи» вышел в печать после окончания Второй мировой войны. Эта книга - собрание коротких трагических историй о любви. Один из самых известных рассказов Бунина - «Чистый понедельник». Анализ и краткое содержание произведения представлены в сегодняшней статье.
«Тёмные аллеи»
Анализ «Чистого понедельника» Бунина следует начинать с краткой истории создания произведения. Это один из последних рассказов, вошедших в сборник «Темные аллеи». Работу над произведением «Чистый понедельник» Бунин завершил 12 мая 1944 года. Опубликован впервые рассказ был в Нью-Йорке.
Вероятно, этим сочинением писатель был доволен. Ведь в дневнике Бунин написал: «Благодарю Бога за возможность создать "Чистый понедельник"».
Бунин в каждом из своих произведений, вошедших в сборник "Темные аллеи", открывает читателю трагичность и катастрофичность любви. Это чувство неподвластно человеку. Оно внезапно приходит в его жизнь, дарит мимолетное счастье, а затем непременно причиняет невыносимую боль.
Повествование в рассказе «Чистый понедельник» Бунина ведется от первого лица. Автор не называет имен своих героев. Между двумя молодыми людьми вспыхивает любовь. Они оба красивы, богаты, здоровы и, казалось бы, полны энергии. Но чего-то не хватает в их отношениях.
Они посещают рестораны, концерты, театры. Обсуждают книги, спектакли. Правда, девушка нередко проявляет равнодушие, даже неприязнь. «Все вам не нравится», - однажды говорит главный герой, но сам не придает значения своим словам. За страстным романом наступает внезапное расставание - внезапное для молодого человека, не для нее. Концовка типична для бунинского стиля. Что же послужило причиной разрыва между влюбленными?
В канун православного праздника
В рассказе описана их первая встреча, но повествование начинается с событий, которые происходят уже спустя некоторое время после знакомства. Девушка посещает курсы, много читает, в остальном ведет праздный образ жизни. И кажется, вполне довольна всем. Но это лишь на первый взгляд. Он так поглощен своим чувством, своей любовью к ней, что даже не подозревает о другой стороне ее души.
Стоит обратить внимание на название рассказа - "Чистый понедельник". Смысл бунинского рассказа довольно глубок. В канун святого дня между влюблёнными происходит впервые разговор о религиозности. До этого главный герой не подозревал о том, что девушку притягивает всё, что связано с церковью. В его отсутствие она посещает московские монастыри, более того, подумывает о монашестве.
Чистый понедельник - начало Великого поста. В этот день проводятся очистительные обряды, переход от скоромной пищи к великопостным ограничениям.
Расставание
Однажды они отправляются в Новодевичий монастырь. К слову, это довольно необычный для него маршрут. Ранее они время проводили исключительно в увеселительных заведениях. Посещение монастыря - это, конечно, идея возлюбленной главного героя.
На следующий день между ними впервые происходит близость. А затем девушка уезжает в Тверь, оттуда отправляет своему возлюбленному письмо. В этом послании она просит не ждать ее. Она стала послушницей одного из тверских монастырей, и возможно, решится на постриг. Он больше никогда ее не увидит.
После того как получил от любимой последнее письмо, герой начал пить, опускаться, затем всё же пришел в себя. Однажды, спустя долгое время, увидел в московском храме монахиню, в которой узнал свою прежнюю возлюбленную. Быть может, образ любимой слишком прочно засел в его сознании, и это была вовсе не она? Он ничего не сказал ей. Повернулся и вышел из ворот храма. Таково краткое содержание «Чистого понедельника» Бунина.
Любовь и трагедия
Не обретают счастья герои Бунина. В «Чистом понедельнике», как и в других произведениях русского классика, речь идёт о любви, приносящей лишь горечь и разочарование. В чём же трагедия героев этого рассказа?
Вероятно, в том, что, будучи близки, они совсем не знали друг друга. Каждый человек - это целая Вселенная. И внутренний мир его разгадать порой не могут даже близкие. Об одиночестве среди людей, о любви, которая невозможна без полного взаимопонимания, рассказал Бунин в «Чистом понедельнике». Анализ художественного произведения нельзя сделать без характеристики главных героев. Что нам известно о девушке, которая, живя в достатке и будучи любима, ушла в монастырь?
Главная героиня
Делая анализ «Чистого понедельника» Бунина, стоит обратить внимание на портрет безымянной девушки, которую создает автор в начале произведения. Она вела праздный образ жизни. Много читала, занималась музыкой, любила посещать рестораны. Но всё это она делала как-то равнодушно, без особого интереса.
Она образованна, начитанна, с удовольствием погружается в мир роскошной светской жизни. Ей нравится хорошая кухня, при этом она удивляется, "как людям не скучно каждый день обедать и ужинать"? Она называет актёрские капустники пошлыми, при этом отношения со своим возлюбленным заканчивает именно посещением театра. Героиня Бунина не может понять, в чём его предназначение в этой жизни. Она не из тех, кому достаточно жить в роскоши, рассуждать о литературе и искусстве.
Внутренний мир главной героини очень богат. Она постоянно размышляет, находится в духовном поиске. Девушку привлекает окружающая действительность, но в то же время и пугает. Любовь становится для нее не спасением, а проблемой, которая чудовищно тяготит, принуждает принять единственно верное внезапное решение.
Главная героиня отказывается от мирских радостей, и в этом проявляется ее сильная натура. «Чистый понедельник» - это не единственный рассказ из сборника «Темные аллеи», в котором автор уделил немало внимания женскому образу.
Бунин на первый план выдвинул переживания героя. При этом показал довольно противоречивый женский персонаж. Героиню устраивает образ жизни, который она ведёт, но всяческие детали, мелочи, удручают ее. Наконец она принимает решение уйти в монастырь, тем самым разрушает жизнь человека, который любит ее. Правда, этим она причиняет страдания и себе. Ведь в письме, которое отправляет девушка возлюбленному есть слова: «Пусть Бог мне даст сил не отвечать тебе».
Главный герой
О том, как сложилась дальнейшая судьба молодого человека, известно немного. Он тяжело переживал разлуку с возлюбленной. Пропадал в самых грязных кабаках, пил и опускался. Но всё же пришел в себя, вернулся к прежнему образу жизни. Можно предположить, что боль, которую нанесла ему эта странная, неординарная и несколько экзальтированная девушка, не утихнет никогда.
Для того чтобы узнать, кем был при жизни писатель, следует всего-навсего прочитать его книги. Но неужели биография Ивана Бунина столь трагична? Была ли в его жизни настоящая любовь?
Иван Бунин
Первая жена писателя, Анна Цакни, была дочерью одесского грека, редактора популярного в то время журнала. Они обвенчались в 1898 году. Вскоре родился сын, который не прожила и пяти лет. Ребёнок умер от менингита. Смерть сына Бунин переживал очень тяжело. Отношения между супругами разладились, но жена ещё долго не давала ему развода. Даже после того, как он связал свою жизнь с Верой Муромцевой.
Вторая жена писателя стала его "терпеливой тенью". Муромцева заменила ему секретаря, мать, друга. Она не оставила его даже тогда, когда он завязал роман с Галиной Кузнецовой. Всё же именно Галина Муромцева была рядом с писателем в последние дни его жизни. Любовью не был обделен создатель «Темных аллей».
Конечно, в первую очередь это рассказ о любви. Той юной, страстной любви, когда сладостно-мучителен каждый момент встречи с возлюбленной (а рассказ ведется от лица героя, молодого богатого человека, и эта деталь окажется очень важной в понимании смысла произведения), когда невозможно без невероятного умиления, смотреть на следы-звездочки, оставляемые ее каблуками на снегу, когда неполная близость, кажется, готова свести с ума и весь ты пронизан тем “восторженным отчаянием”, от которого разрывается сердце!
Бунин придавал особую значимость способности писателя описывать самые яркие, самые откровенные моменты любви. Именно остро-сладостным мгновениям сближения мужчины и женщины он посвятил цикл “Темные аллеи”, писавшийся в течение 10 лет - с середины 30-х до середины 40-х гг. - и состоящий (почти беспрецедентный случай в истории литературы!) из 38 новелл, рассказывающих только о любви, только о встречах, только о расставаниях. И в этом смысле “Солнечный удар” может быть рассмотрен как прелюдия этого цикла. И как своеобразное требование-кредо писателя можно расценить его слова в одном из рассказов: “Сочинитель имеет такое же полное право быть смелым в своих словесных изображениях любви и лиц ее, каковое во все времена предоставлено было в этом случае живописцам и ваятелям: только подлые души видят подлое даже в прекрасном или ужасном”. Следует особо отметить последние слова: прекрасное и ужасное. Они у Бунина всегда рядом, нераздельны, определяют самое существо жизни. Поэтому и в “Чистом понедельнике” героиню тоже будут приводить во что-то вроде экстатического оцепенения “красота и ужас”, сопровождающие смерть, уход в мир иной, весь ритуал похорон!
Однако вышеприведенное бунинское заявление не помешало многим критикам и литературоведам увидеть в откровенных рассказах “Темных аллей” влияние западной литературы: ведь действительно так в русской классической литературе сцен любви не изображали ранее никогда (известно, что Л.Н. Толстой предпочел заполнить целую строку точками, а не раскрывать тайну близости Анны Карениной и Вронского). Для Бунина же нет в любви (повторим, в любви!) недостойного, нечистого. “Любовь, - как писал один из его современников, - всегда представлялась ему едва ли не самым значительным загадочным, что есть на свете... Всякая любовь - великое счастье...” И рассказ “Чистый понедельник” повествует о такой загадочной, великой, счастливо-несчастной любви.
И все же этот рассказ, хотя имеет все признаки рассказа любовной тематики и его кульминацией является ночь, проведенная возлюбленными вместе (важно, что это ночь кануна Великого поста; Чистый понедельник наступает после Прощеного воскресенья и является первым днем Великого поста), не об этом или не только об этом.... Уже в самом начале рассказа прямо говорится, что перед нами будет разворачиваться “странная любовь” между ослепительным красавцем, во внешности которого есть даже нечто “сицилианское” (однако он родом всего-навсего из Пензы), и “Шамаханской царицей” (так называют героиню окружающие), чей портрет дается в подробнейших деталях: в красоте девушки было что-то “индийское, персидское” (хотя и ее происхождение весьма прозаично: отец - купец знатного рода из Твери, бабушка - из Астрахани). У нее “смугло-янтарное лицо, великолепные и несколько зловещие в своей густой черноте волосы, мягко блестящие, как черный соболий мех, брови, черные, как бархатный уголь (поразительный оксюморон Бунина! - М.М.), глаза”, пленительные “бархатисто-пунцовые” губы, оттененные темным пушком. Так же подробно описывается ее любимый вечерний наряд: гранатовое бархатное платье, такие же туфли с золотыми пряжками. (Несколько неожиданным в богатейшей палитре бунинских эпитетов становится настойчивое повторение эпитета бархатный, который, очевидно, должен оттенить удивительную мягкость героини. Ho не забудем и об “угле”, который, несомненно, ассоциируется с твердостью.) Таким образом, бунинские герои намеренно уподоблены друг другу - в смысле красоты, молодости, обаяния, явной неординарности внешности.
Однако дальше Бунин осторожно, но весьма последовательно “прописывает” различия между “сицилианцем” и “Шамаханской царицей”, которые окажутся принципиальными и в конечном счете приведут к драматической развязке - вечной разлуке. И здесь заключается различие между концепцией любви, явленной в “Солнечном ударе”, и любовью героев “Чистого понедельника”. Там отсутствие будущего у поручика и женщины в холстинковом платье объяснялось несовместимостью остроты переживаний, вызванных “солнечным” любовным ударом, с обыденной жизнью, которой живут миллионы людей и которая начнется вскоре и у самих героев.
“Солнечный удар”, по Бунину, - это одно из проявлений космической живой жизни, к которой сумели приобщиться они на мгновение. Ho она может быть явлена человеку и в моменты обращения к высочайшим произведениям искусства, и через память, размывающую временные преграды, и при соприкосновении и растворении в природе, когда ощущаешь себя малой частицей ее.
В “Чистом понедельнике” иное. Героям ничего не мешает, они живут настолько обеспеченной жизнью, что понятие быта не слишком применимо к их времяпрепровождению. Бунин неслучайно буквально по крупицам воссоздает насыщенную картину интеллектуальной и культурной жизни России 1911-1912 гг. (Для этого рассказа вообще очень существенна привязанность событий к определенному времени. Обычно Бунин предпочитает большую временную абстрактность.) Здесь же, как принято говорить, на одном пятачке, сосредоточены все события, которые на протяжении первых полутора десятилетий XX в. будоражили умы российской интеллигенции. Это новые постановки и капустники Художественного театра; лекции Андрея Белого, читаемые им в такой оригинальной манере, что об этом говорили все; популярнейшая стилизация исторических событий XVI в. - процессов над ведьмами и романе В. Брюсова “Огненный ангел”; модные писатели венской школы “модерн” А. Шницлер и Г. Гофмансталь; произведения польских декадентов К. Тетмайера и С. Пшибышевского; рассказы привлекающего всеобщее внимание Л. Андреева, концерты Ф. Шаляпина... Литературоведы даже находят исторические несоответствия в изображенной Буниным картине жизни предвоенной Москвы, указывая, что многие из приведенных им событий не могли происходить в одно и то же время. Однако создается впечатление, что Бунин сознательно спрессовывает время, добиваясь его предельной плотности, вещественности, осязаемости.
Итак, каждый день и вечер героев заполнен чем-то интересным - посещением театров, ресторанов. Они не должны обременять себя трудом или учебой (известно, правда, что героиня учится на каких-то курсах, но зачем она их посещает - толком ответить не может), они свободны, молоды. Очень хочется добавить: и счастливы. Ho это слово может быть применимо только к герою, хотя и он отдает себе отчет, что к счастью быть рядом с ней примешивается мука. И все-таки для него это несомненное счастье. “Великое счастье”, как говорит Бунин (а его голос в этом рассказе во многом сливается с голосом рассказчика).
А что героиня? Счастлива ли она? Разве не величайшее счастье для женщины открыть, что ее любят больше жизни (“Правда, как вы меня любите! - сказала она с тихим недоумением, покачав головой”), что она желанна, что ее хотят видеть женой? Ho героине этого явно недостаточно! Именно она произносит знаменательную фразу о счастье, заключающую целую жизненную философию: “Счастье наше, дружок, как вода в бредне: тянешь - надулось, а вытащишь - ничего нету”. При этом оказывается, что придумана она не ею, а сказана Платоном Каратаевым, мудрость которого ее собеседник к тому же сразу объявил “восточной”.
Стоит, наверное, сразу же обратить внимание на то, что Бунин, явно акцентируя жест, подчеркнул, как молодой человек в ответ на приведенные героиней слова Каратаева “махнул рукой”. Так становится очевидным несовпадение взглядов, восприятия тех или иных явлений героем и героиней. Он существует в реальном измерении, в настоящем времени, поэтому спокойно, как неотъемлемую его принадлежность воспринимает все, в нем свершающееся. Коробки конфет для него такой же знак внимания, как и книга; ему в общем-то все равно, куда ехать - в “Метрополь” ли обедать, или бродить по Ордынке в поисках дома Грибоедова, сидеть ли за ужином в трактире, или слушать цыган. Он не чувствует окружающей пошлости, которая замечательно запечатлена Буниным и в исполнении “полечки Транблан”, когда партнер выкрикивает “козлом” бессмысленный набор фраз, и в развязном исполнении песен старым цыганом “с сизой мордой утопленника” и цыганкой “с низким лбом под дегтярной челкой”. Его не очень коробят пьяные люди вокруг, назойливо услужливые половые, подчеркнутая театральность в поведении людей искусства. И как верх несовпадения с героиней звучит его согласие на ее приглашение, произнесенное по-английски: “Ол райт!”
Все это не значит, конечно, что ему недоступны высокие чувства, что он неспособен оценить необычность, уникальность встреченной девушки. Напротив, от окружающей пошлости его явно спасает восторженная любовь, а то, с каким упоением и наслаждением он вслушивается в ее слова, как умеет выделить в них особую интонацию, как приметлив даже к мелочам (он видит “тихий свет” в ее глазах, его радует ее “добрая разговорчивость”), говорит в его пользу. Недаром при упоминании о том, что возлюбленная может уйти в монастырь, он, “забывшись от волнения", закуривает и едва ли не признается вслух, что от отчаяния способен зарезать кого-нибудь или тоже стать монахом. А когда действительно происходит то, что только возникало в воображении героини, и она решается сначала на послушание, а потом, видимо, и на постриг (в эпилоге герой встречает ее в Марфо-Мариинской обители милосердия), - он сначала опускается и спивается до такой степени, что уже, кажется, и возродиться невозможно, а потом, хотя и понемногу, “оправляется”, возвращается к жизни, но как-то “равнодушно, безнадежно”, хотя и рыдает, проходя по тем местам, где когда-то они бывали вдвоем. У него чуткое сердце: ведь сразу после ночи близости, когда еще ничто не предвещает беду, он ощущает себя и произошедшее так сильно и горько, что старушонка около Иверской часовни обращается к нему со словами: “Ох, не убивайся, не убивайся так!”
Следовательно, высота его чувств, способность к переживанию не вызывают сомнения. Это признает и сама героиня, когда в прощальном письме просит Бога дать ему сил “не отвечать” ей, понимая, что их переписка будет только “бесполезно длить и увеличивать нашу муку”. И все же напряженность его душевной жизни не идет ни в какое сравнение с ее духовными переживаниями и прозрениями. Тем более что Буниным намеренно создается впечатление, что он как бы “вторит” героине, соглашаясь ехать туда, куда она зовет, восхищаясь тем, что восхищает ее, развлекая ее тем, что, как кажется ему, может ее занять в первую очередь. Это не значит, что у него нет собственного “я”, собственной индивидуальности. Ему не чужды размышления и наблюдения, он внимателен к переменам настроения своей возлюбленной, первым замечает, что их отношения развиваются в таком “странном” городе, как Москва.
Ho все же именно она ведет “партию”, именно ее голос различим особенно явственно. Собственно, сила духа героини и делаемый ею в итоге выбор и становятся смысловым стержнем бунинского произведения. Именно ее углубленная сосредоточенность на чем-то, не сразу поддающемся определению, до поры до времени сокрытом от постороннего взгляда, и составляет тревожный нерв повествования, концовка которого не поддается ни логическому, пи житейскому объяснению. И если герой говорлив и непоседлив, если он может отложить мучительное решение на потом, предполагая, что все разрешится как-то само собой или в крайнем случае вовсе не задумываться о будущем, то героиня все время думает о чем-то своем, что только косвенно прорывается в ее репликах и разговорах. Она любит цитировать русские летописные сказания, особенно ее восхищает древнерусская “Повесть о верных супругах Петре и Февронии Муромских ” (у Бунина ошибочно указано имя князя - Павел).
Она может заслушаться церковными песнопениями. He оставит ее равнодушной сама огласовка слов древнерусского языка, и она, как завороженная, будет повторять их...
И разговоры ее не менее “странны”, чем ее поступки. Она то зазывает своего возлюбленного в Новодевичий монастырь, то водит его по Ордынке в поисках дома, где жил Грибоедов (точнее было бы сказать, бывал, потому что в одном из ордынских переулков находился дом дяди А.С. Грибоедова), то рассказывает о своем посещении старого раскольничьего кладбища, то признается в своей любви к Чудову, Зачатьевскому и другим монастырям, куда постоянно ходит. И уж, конечно, самым “странным”, непостижимым с точки зрения житейской логики является ее решение удалиться в монастырь, разорвать все связи с миром.
Ho Бунин как писатель делает все, чтобы “объяснить” эту странность. Причина этой “странности” - в противоречиях русского национального характера, которые сами являются следствием нахождения Руси на перекрестке Востока и Запада. Вот откуда в рассказе постоянно акцентируемое столкновение восточных и западных начал. Глаз автора, глаз повествователя останавливается на соборах, построенных в Москве итальянскими зодчими, древнерусской архитектуре, воспринявшей восточные традиции (что-то киргизское в башнях Кремлевской стены), персидской красоте героини - дочери тверского купца, обнаруживает сочетание несочетаемого в ее любимых одеждах (то архалук астраханской бабушки, то европейское модное платье), в обстановке и привязанностях - “Лунная соната” и турецкий диван, на котором она возлежит. В бое часов Московского Кремля ей слышатся звуки флорентийских часов. Взгляд героини также фиксирует “экстравагантные” привычки московского купечества - блины с икрой, запиваемые замороженным шампанским. Ho и ей самой не чужды такие же вкусы: к русской наважке она заказывает иностранный херес.
He менее важна и внутренняя противоречивость героини, которая изображена писателем на духовном распутье. Нередко говорит она одно, а делает другое: удивляется гурманству других людей, но сама с отличным аппетитом обедает и ужинает, то посещает все новомодные собрания, то вообще не выходит из дома, раздражается окружающей пошлостью, но идет танцевать полечку Транблан, вызывая всеобщее восхищение и рукоплескания, оттягивает минуты близости с любимым, а потом внезапно соглашается на нее...
Ho в итоге она все же принимает решение, то единственное, верное решение, которое, по Бунину, было предопределено и России - всей ее судьбой, всей ее историей. Путь покаяния, смирения и прощения.
Отказ от искушений (недаром, соглашаясь на близость с возлюбленным, героиня произносит, характеризуя его красоту: “Змей в естестве человеческом, зело прекрасном...”, - т.е. относит к нему слова из легенды о Петре и Февронии - о происках дьявола, пославшего благочестивой княгине “летучего змея на блуд”), которые предстали в начале XX в. перед Россией в образе восстаний и бунтов и послужили, по убеждению писателя, началом ее “окаянных дней”, - вот что должно было обеспечить его родине достойное будущее. Прощение, обращенное ко всем провинившимся, - вот что помогло бы, по Бунину, России выстоять в вихре исторических катаклизмов XX в. Путь России - путь поста и отрешения. Ho так не случилось. Россия выбрала иную дорогу. И писатель не уставал в эмиграции оплакивать ее судьбу.
Наверное, строгие ревнители христианского благочестия не сочтут убедительными доводы писателя в пользу решения героини. По их мнению, она явно приняла его не под влиянием спустившейся на нее благодати, а по иным причинам. Им справедливо покажется, что в ее приверженности церковным обрядам слишком мало откровения и слишком много поэзии. Она и сама говорит, что вряд ли можно считать настоящей религиозностью ее любовь к церковной обрядовости. Действительно, слишком эстетизированнo воспринимает она похороны (кованая золотая парча, белое покрывало, вышитое черными письменами (воздух) на лике усопшего, слепящий на морозе снег и блеск еловых веток внутри могилы), слишком восхищенно внимает она музыке слов русских сказаний (“перечитываю то, что особенно понравилось, пока наизусть не заучу”), слишком погружается в атмосферу, сопутствующую службе в церкви (“дивно поют там стихиры”, “везде лужи, воздух уже мягкий, на душе как-то нежно, грустно...”, “все двери в соборе открыты, весь день входит и выходит простой народ”...). И в этом героиня по-своему оказывается близка самому Бунину, который тоже в Новодевичьем монастыре увидит “галок, похожих на монашек”, “серые кораллы сучьев в инее”, дивно вырисовывающиеся “на золотой эмали заката”, кроваво-красные стены и таинственно теплящиеся лампадки. Кстати, близость героинь к писателю, их особую одухотворенность, значительность и необычность сразу же отметила критика. Постепенно в литературоведении укореняется понятие “бунинские женщины”, столь же яркое и определенное, как “тургеневские девушки”.
Таким образом, в выборе финала рассказа важна не столько религиозная установка и позиция Бунина-христианина, сколько позиция Бунина-писателя, для мироощущения которого необычайно существенно чувство истории. “Чувство родины, ее старины”, как об этом говорит героиня “Чистого понедельника”. Еще и потому она отказалась от будущего, которое могло бы сложиться счастливо, потому решилась уйти от всего мирского, что невыносимо для нее исчезновение красоты, которое она ощущает повсюду. “Отчаянные канканы” и резвые полечки Транблан, исполняемые талантливейшими людьми России - Москвиным, Станиславским и Сулержицким, сменили пение по “крюкам” (что это такое!), а на месте богатырей Пересвета и Осляби (вспомните, кто они) - “бледный от хмеля, с крупным потом на лбу”, едва не падающий с ног краса и гордость русской сцены - Качалов и “разудалый” Шаляпин.
Поэтому фраза: “Вот только в каких-нибудь северных монастырях осталась теперь эта Русь” - совершенно естественно возникает в устах героини. Она имеет в виду безвозвратно уходящие чувства достоинства, красоты, благости, по коим безмерно тоскует и которые надеется обрести уже в монастырской жизни.
Как мы увидели, вряд ли возможна однозначная трактовка “Чистого понедельника”. Это произведение и о любви, и о красоте, и о долге человека, и о России, и о ее судьбе. Наверное, поэтому он был самым любимым рассказом Бунина, лучшим, по его словам, из того, что им было написано, за создание которого он благодарил Бога...