Приколы из жизни певчих от ульяны меньшиковой. Праздничное « "Тятя, тятя наши сети притащили…". А так обычно нет координации между слухом и голосом. Человек слышит прекрасно, а сам чисто не может спеть. Моя задача взять вот это ухо и привязать его к этому

Умерла моя Элка декабрьской стылой ночью. Тяжело уходила. Она невыносимо хотела жить, не смотря на свои муки. Боролась.

Дома мы были вдвоём и весь процесс ухода, вернее, перехода из нашего мира в вечность происходил на моих глазах. Мы обе были вымотаны, она своей страшной болезнью, а я - сопричастностью к ней. И когда Элка, тихо выдохнула:"Ой, мама пришла...", я поняла, что вот это уже все-конец. Она успокоилась в одну минуту, выправилась вся, заулыбалась, и в этот момент я уснула. В одну секунду провалилась в сон, а не спали мы с ней дней десять, если не больше. Ничего удивительного.

Разбудил меня телефонный звонок, а-ля "Однажды в Америке". Помните? Тот звонок, который преследовал Лапшу в его опиумных покаянных снах.
Я все никак не могла проснуться, дни тогда смешались с ночью, вымоталась до предела, не смотря на то, что я тогда была молода и ещё могуча.

Телефон умолкал ненадолго, а потом опять начинал нудно и настойчиво меня будить. Проснулась, привычно подоткнула Элке одеяло (она очень мёрзла последние дни) и взяла трубку с желанием послать звонившего в те дали, которые, как говаривала Элка, мы на (тут идёт непередаваемая игра слов) одном месте видали.

Алло..
- Улечка, привет! Как там Элла?
- Умерла Элла.
- Передай ей, что сегодня в 11.30 "Серенада Солнечной долины" по второму... Как умерла?... Как?
- Физиологически. Нет Элки. Все.

Положив трубку, я на автомате пошла готовить "аппаратуру". Вытащила таз, набрала три кувшина воды, выложила на поднос щетки, салфетки, зубную пасту (бог знает зачем), и пошла приводить в порядок свою подругу. Умыла, причесала, поменяла белье, переодела в чистую сорочку и вызвала "скорую" и милицию. Элла не могла даже мертвая выглядеть плохо. В этом была вся её жизнь.

А телефон все звонил и звонил и многочисленные её друзья и знакомые спешили напомнить Элке о том, что её любимый фильм вот-вот начнется. Так все и узнали, что её больше нет.

Приехали врачи и милиционеры, констатировали факт смерти, выдали мне гору бумажек и толково объяснили, что со всем этим делать. Уехали. И мы опять остались одни.

И поехала я за гробом. И купила я его. Огромный, обитый синим плюшем гроб. Красных на тот момент уже не было. Расхватали. В комплекте к нему приобрела огромный деревянный крест, покрывала-венчики-венок и поехала обратно к Элке.

Она по прежнему была одна, рабочий день в самом разгаре, понятно, что всем некогда и что все подтянутся к вечеру. Мы с водителем занесли все мои скорбные приобретения в дом. Переодела отяжелевшую и неожиданно помягчевшую Эльвиру в "смертное" и сама, с кровати перетащила её в гроб. Кто много лет ухаживал за лежачими, тот поймёт, что это не составило особого труда.

Включила "Серенаду" и под звуки "Чаттанога-чуча" опять уснула, уже сидя у Элки в ногах.

Проснулась от чьего - то напряжённого шепота. Мать честная, полный дом людей, я сплю и они, жалея меня и не желая будить, шипели и шикали друг на друга, что - то решая и о чем - то договариваясь.

Старинная подруга Элки, ещё с гимназических времён, неповторимая в своей несчастной любвеобильности и умопомрачительно красивом косоглазии Анна Львовна, не дав мне толком проснуться начала меня торопливо спрашивать, что с квартирой? Я, Элкиным басом прогудела ей-Аня, твою мать, давай её схороним, а потом уж обо всем этом поговорим.

⁃ Хорошо-хорошо, Уля, да, конечно же, потом... Слушай, а ты документы её кладбищенские нашла?

И тут я вспомнила, на Элкино шестидесятилетие, один из её друзей, американский пастор из какой-то непонятной секты по имени Стив, торжественно, за юбилейным застольем вручил Элке документы на место её будущего тогда захоронения на новом, платном кладбище с романтичным названием "Тихий дол".

История сногсшибательная была. Представьте, русскому человеку, я даже больше скажу - русской женщине с фамилией Иванова, пусть даже и инвалиду, преподнести такой вот прекрасный американский подарок - место под могилу. Эффектно, дальновидно.

Элкино лицо тогда нужно было видеть. Гости замерли, ожидая страшного и прекрасного в своей неповторимости Элкиного гнева. Она выдержала моэмовскую паузу, выразительно посмотрела на Стива и молвила,
⁃ Спасибо Стив. По нашей русской традиции мне хотелось бы послать тебя на хер... Но нельзя. Ты девушку из армии ждёшь, и так травмированный. Спасибо друг, украсил праздник!
⁃
А Стив на самом деле ждал из армии девушку. Невеста его тогда служила то ли в Ираке, то ли в Афганистане, в зоне активных боевых действий. Потеряла ногу на той войне, вернулась и Стив на ней женился. Но все это было потом.

⁃ Аня, точно! Я ж совсем забыла... Да в Библии все эти бумаги лежат. В той, что Стив подарил.

Отыскали мы документы, созвонились с кладбищенскими менеджерами и выяснилось, что прекрасный Стив подарил Элке похороны в варианте оллинклюзив. Катафалк, автобус для скорбящих, все само приедет к нам, заберёт, отвезёт и закопает. Хороший парень Стив, зря мы тогда на него так...

А тут и отец Олег подоспел, с группой скорби от семинарии. Спели литию, спросили - чем помочь.

⁃ Батюшка, помните, Элла просила, чтобы её отпевали именно в храме, и ещё очень хотела, чтобы её там же на ночь оставили?

⁃ Помню, конечно. Давай так договоримся: завтра в обед я пришлю ребят и они отнесут Эллу в храм.

А жила Элка, аккурат за забором бывшего каторжанского острога, при котором и был храм Александра Невского, при советах отданный нескольким организациям, а в начале 90-х, частично переданный церкви.

Интересное было местечко. Первый этаж занимал книжный магазин и склад, на втором этаже располагался сам храм, семинарские классы и кельи (для ребят, девчонок предусмотрительно оставили при Петропавловском соборе). А в правой части многострадального острога буйствовал самый дорогой и престижный в то время томский кабак "Вечный зов". Такой вот симбиоз. Особенно весело было субботними вечерами, когда в храме служили всенощную, а в ресторации веселились те, кто всенощные не очень любил. Тут тебе "Благословен, еси Господи", а вот тут "Жиган-лимон". Все рядышком, все в шаговой доступности.

"Завтра в обед",- прозвучало из уст отца Олега. И тут я потеряла бдительность. Семинаристы и пунктуальность (если это не касается службы), понятия абсолютно не совместимые. В обед, по моим понятиям, это белым днём, а никак не сибирские декабрьские 18 часов. Но бурсаки рассудили иначе и явились тогда, когда по их арамейскому времени наступил обед.

Шесть часов вечера. Центр города. Пересечение улиц Советская и Герцена. Трамвайная остановка. Толпы молодёжи из университета, служащие едут по домам с работы. В кабачок подтягиваются посетители, кто-то в книжный торопится.

Из-за угла выходит девушка. В руках у неё огромный могильный крест, следом за ней, из тёмной томской подворотни выруливают шесть бурсаков в развевающихся подрясниках со здоровенным гробом наперевес. Трамвайное и автомобильное сообщение в эту минуту прекращается. Люди, идущие нам навстречу шарахаются на рельсы, жизнь замирает. Толпа на остановке как в замедленной съемке синхронно поворачивается вслед за нашим тихим шествием. Швейцар у "Вечного зова" давится окурком.

Впечатление, произведённое на людей, думаю, Элке понравилось;)

Начинаем заносить в храм, который расположен на втором этаже. Лестница-крутая, почти отвесная. А ребятки-носильщики, все как есть разного роста. И тут один, запутавшись в полах длиннющего подрясника, запинается и падает. В рядах смятение, гроб тоже падает и со страшным грохотом съезжает по ступеням. Молчание.

⁃ Господи Иисусе! Не выпала, слава тебе, Господи! Братия, поднимай!

Братия, для надежности, заправив подрясники в брюки, на этот раз уже без происшествий заносит Элку в храм. Уф... Начинаем читать Псалтирь. Я прочла несколько кафизм и ушла готовиться к завтрашним поминкам.

В нашей традиции положено хоронить усопших белым днём, до захода солнца. И традиции этой придерживаются все. Верующие и не верующие. Православные и не очень. Но только не работники платных погостов, как выяснилось. Отпели мы Эллу в полдень, а катафалк приехал в 17 часов.

⁃ Аншлаг, - коротко пояснил мне водитель.

В общем, дубль - два. Кладбище, как водится-за городом. Метель. Темнота. Едем. Прибыли на место упокоения часа через полтора, когда по Томским декабрьским меркам уже вовсю глухая ночь. Метель неожиданно прекратилась, похолодало и кладбище встретило нас прекрасной тихой погодой, ясным звездным небом и полнолунием.

И в этой прекрасной в своей живописности декабрьской ночи, под светом гоголевской луны, под звон кадила и наш скромный дуэт с батюшкой, тихо поющий "Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас", поредевшая процессия из скорбящих друзей делает три круга по всему кладбищу.

Как уж потом выяснили, нас уже не ждали. И носили мы Элку вдоль и поперёк меж ёлок и могил. Знакомили, так сказать...

Ну тут менеджеры спохватились, выскочили из своей избушки и направили нас к месту захоронения (спасибо, хоть яму выкопали, и не пришлось её ещё пол ночи рыть, чему я нисколько не удивилась бы).

Я стояла у её могилы и мне не плакалось. Я пела, смотря на это сюрреалистическое зрелище и улыбалась. Звездная ночь, полная луна, висящая над крестом. И как только все, что положено было совершено, небо затянулось и пошёл пушистый рождественский снег. Он тут же прикрыл комья мерзлой земли на могиле и улёгся пышными эполетами на крест. Красиво...

Поминки начались в 22 часа. Все стереотипы уже и так были разрушены, поэтому временем уже никто не заморачивался.

Вспоминали Элкину жизнь, кто, когда и как с ней познакомился, вспоминали её романы, вечеринки и её острейший язык и то, с каким достоинством она несла свой крест.

Потом завели патефон и слушали её любимые песни. Уходя, каждый подходил ко мне со словами

⁃ Уль, Элка говорила мне, что после её смерти на память можно взять...
Патефон
Икону
Книги
Картину
И т.д..

К утру в доме почти ничего не осталось. В 8.00 пришли семинаристы с огромными сумками и унесли всю библиотеку. Оказывается и её Элка отписала отцу Олегу.

А в 10 утра, когда я укладывала свои вещи пришли работники ЖЭКа с топором и соседями. Показали мне казенную бумагу, в которой говорилось, что Элкина квартира отходит в порядке расширения жилой площади её соседям. Подписана была бумага за три дня до Элкиной смерти.

Мне в наследство досталась "аппаратура". Большой эмалированный таз и три капроновых кувшина.
Sic transit gloria mundi.

Кстати, когда я впервые с сыном посмотрела этот чудесный фильм, мои личные воспоминания нахлынули с такой силой, что я всю ночь не могла уснуть, вспоминая тот вечер, когда я впервые увидела тот сказочный шкаф из своего детства. Нет, меня не встретили ни огнегривый лев, ни вол исполненный очей, но встреча с теми, кого я тогда увидела, была ничуть не менее прекрасной, чем встреча со сказочными героями.

Родители мои, будучи молодыми и очень энергичными людьми постоянно подбрасывали меня бабушкам, как, впрочем и все молодые папы и мамы, у которых учеба, командировки, экспедиции, ничего нового. Я и сама постоянно командирую своего сына к своей маме, закружившись в делах. Дело житейское и обычное во все времена.

Был ноябрь, самое начало, когда меня привезли к бабуле на побывку. Время мало пригодное для уличных забав, холодно, сыро. Снег еще не лег. он несколько раз посыпал землю, но рано еще было, и все было серо-черным, неприветливым, смурным. Слава Богу, я тогда уже умела читать и всегда находилось мне занятие, а так бы, конечно, я очень скучала.

Через пару дней после моего приезда бабушка чуть раньше пришла с работы, нарядилась сама, надела на меня лучшее, из привезенных мамой платьев, укутала в козью шаль, поверх пальтишка, и мы отправились в гости. К кому - мне не доложили. Родни пол деревни, уточнять к кому на этот раз, не с руки. К кому не приди - везде хорошо. Будут пельмени, будет чай, будут разговоры обо всем, а если подходящее настроение, то и споют мои бабушки. А пели они знатно. Особенно я любила грустную песню "Зозуля кувала", где бабули мои выдавали такое мощное многоголосие, что никакому хору имени Пятницкого и не снилось. У меня, маленькой еще девочки, душа разрывалась от жалости к несчастной женщине и ее судьбе, неприкаянной, как та птица зозуля... Сила искусства, что тут скажешь.

Мы очень долго шли по темным улицам деревни и наконец-то дошли до совершенно незнакомого мне дома, где по двору метался на длинной цепи огромный и страшный пес.

Мальвина! Мальвина! Це я, Клавдия, открывай! , - кричит бабушка.

Мальвина? Мы пришли в гости к настоящей Мальвине? Мое воображение тут же подсовывает мне образ красивой девочки с голубыми волосами и я воображаю, как мы сейчас познакомимся с ней, и даже станем подругами и я буду бегать к ней в гости пить чай из красивых золотых чашек.

Warte. Ich werde jetzt öffne! , - доносится с крыльца.

Через несколько минут во двор выходит бабуся, совершенно не похожая на Мальвину, обычная такая сельская бабушка, в платке и темном штапельном платье в мелкий цветочек. То, что она отвечает моей бабуле по немецки, меня нисколько не смущает, потому что в деревне к тому времени давно и основательно живут две мощные диаспоры - украинская и немецкая.

Давно, еще во время войны всех перемешало-перебросило, кого эвакуацией, кого ссылкой из Львовщины, кого с Поволжья, а кого Целина привела в эти края. И чисто русской речи я не слышала в наших палестинах с самого рождения. Все смешалось -русский, мова, суржик, немецкий язык. И все друг друга прекрасно понимали и совершенно свободно пользовались этим вольным языковым сплавом, нисколько не смущаясь.

Бабушка Мальвина крепко держит своего пса, а мы с бабой Клавой, тем временем, поднимаемся на высокое крыльцо, проходим холодные сени, потом теплые и оказываемся в доме, где горница уже полна таких же гостей, которые чинно сидят на стульях и лавочках.

Меня смущает одно - стол не накрыт. Такого просто быть не может быть у нас в Сибири, где законы гостеприимства ломают даже самые скаредные души. Пришел гость - накорми, напои, а если странник, то и спать уложи на все чистое. Закон. Непопираемый.

А тут - ничего. Чайника и того на печи нет. Что за беда? Вроде бы никто не умер, гроба не видать, значит не по покойнику читать собрались старушки мои... Что за чудеса? Не понятно. Но вопросов взрослым не принято задавать, сижу молча, сгорая от любопытства.

Наконец возвращается со двора бабушка Мальвина, моет руки, меняет платок с темного на светлый.

Mit Gott. anfangen.

Все бабуси, а их человек тридцать, и украинских и немецких, торжественно встают и проходят во вторую, большую комнату.

А там... А там ничего примечательного, в моем детском понимании. Ну, кровать, с аккуратно взбитыми подушками и кружевами "ришелье", выглядывающими из под покрывала. Ну вышивки, где на немецком красиво, крестом, вышиты цитаты из Нового Завета, все это уже привычно и малоинтересно.

И тут все бабули берут в руки свечи, зажигают их одна от другой, а бабушка Мальвина подходит к шкафу, открывает его, отдергивает какие- то занавесочки внутри, а там... Там Церковь. Потому что задняя стенка шкафа не из фанерки, как у всех, а из двух больших, иконостасных икон - Казанская и Благовещение. Два большущих, невероятно красивых образа, на одном из которых юная девочка, принимающая благовестие от архангела Гавриила, а на втором уже Мать с Богомладенцем.

А на створках шкафа, с внутренней же стороны, за самодельными занавесочками маленькие иконы. И бабушка-лютеранка Мальвина, ставит на дно шкафа две самодельные лампадки, все озаряется волшебным светом, а бабулечки, как священники на Пасху в алтаре, очень тихо начинают петь тропарь Казанской, начав в один голос, а потом расходятся на два, а потом и на четыре голоса... А потом "Совет превечный", и "Царицу ", потом величание.

Свечи дают тот неровный свет, который оживляет лики на иконах и я, маленьким своим умом пытаюсь понять, как в обычном шкафу может жить и быть Церковь, а там именно Церковь, а не просто спрятанные иконы. Там живая и очень трогательная Богородица - Девочка справа, и очень серьезная Божия Матерь - мама слева.

Бабушки поют и поют, времени нет, меня нет, есть только волшебный, очень красивый божественный мир, который прячет в своем шкафу Мальвина.

И нет деревни, нет шкафа, есть только небо, которое и далеко и близко одновременно. Моя маленькая деревенская Нарния... И тропарь, который я с первого раза и навсегда запомнила наизусть и на всю жизнь. "Заступнице усердная, Мати Господа вышняго, за всех молиши Сына Твоего, Христа Бога нашего".

Потом, когда уже все было спето и прочитаны все молитвы, появился и чайник и мёд, и карамельки, но я, под детским своим впечатлением, потерявшая аппетит от избытка эмоций, уже не запомнила всего этого.

А запомнила я нашу с бабушкой дорогу домой, когда она мне рассказала, как подруга ее, немка, лютеранка Мальвина, спасла из поругаемого, где-то в Поволжье, православного храма, эти иконы. Как она заставила своего мужа, Фридриха, заменить стенку шкафа на иконы из храмового иконостаса, и как она смогла довезти его, единственное, что удалось схватить из имущества, когда их всем селом депортировали, и довезти до Сибири в целости и сохранности.

И с тех пор, два раза в год, на Казанскую и Благовещение, баба Мальвина собирала православных своих подруг, отворяла двери своего шкафа, и они могли молиться "как у церкви", у самых настоящих храмовых образов.

Где она теперь, та, моя волшебная Нарния? Где эти образы? Бог весть. В храм их так и не передали, который построили гораздо позже смерти Мальвины. Но я знаю точно, что где-то они есть. И два раза в год открываются со скрипом дверцы старого шкафа и кто-то поет "Царицу " и "Заступницу". Иначе просто не может быть.

(Ульяна Меньшикова)

«Куда ни приду, у меня получается церковный хор»

– Расскажите, как вы спели у Храма Христа Спасителя.

– Мы все в силу обстоятельств этих политических всяких, то не братья, то не сестры, то вдруг, наоборот, братья и сестры, нами играют так во все стороны. А мы… Когда люди повязаны кровью – реки, тонны ее, народ умылся этой кровью в годы Великой Отечественной, и опять сталкивают, только не против внешнего врага, уже друг с другом. Что за бред, ребята? Вы о чем все? Что, Москву защищали профессиональные стрелки, артиллеристы? Нет. Человек, который вчера работал бухгалтером, который был водителем в метро, который хлопок собирал в Узбекистане. Надо – значит, надо, Родина отправила. И они пошли, и защищали, как могли, и полегли там.

Поэтому мы пришли и спели не ради красоты вокальной, а вот ради того, что людей всегда объединяло, всё ради этого. Я хотела людей собрать в кучу и запеть, чтобы мы не дрались, чтобы мы друг друга не убивали за то, что у тебя синий паспорт, а у меня красный паспорт.

Бьют по морде, а не по паспорту. Ты человеком будь, правда же.

Собрала всех буквально дней за десять. Это вообще касается всей моей жизни в целом. Если я буду сидеть и долго раздумывать над тем, как бы чего не вышло, не будет вообще ничего, на каждом шагу нас ждут препятствия, поэтому иди, делай, я так думаю.

– А как вообще возникла идея таких флешмобов?

– У меня чудесный дед, невероятный герой, он почти четыре года провел в плену, руководил там парторганизацией, готовил побеги и так далее. Через 20 лет после его смерти в «Алтайской правде» напечатали статью, его разыскивал человек, с которым они были в плену. Он говорил: «Мне нужно найти этого человека, Ивана с Алтая, потому что он спас сотни людей, не давал нам опустить руки». В деревне был большой переполох, когда вышла эта статья, и узнали, что Иван Нестерович (к тому моменту он уже умер) такой был невероятный человек.

И вот 9 мая. У меня мысли приходят резко, я делаю все быстро. Я пишу в соцсети: «Ребята, не попеть ли нам песен у Большого театра?» И начинается эта воронка человеческая, люди один за другим собираются. 3-4 репетиции, и мы готовы. Из простой толпы хор не сделаешь, это точно, должен быть костяк, который четко знает, что он поет.

– Люди останавливались, пели с нами, снимали нас на фотокамеры. Ветеран из Одессы стоял от начала до конца рядом со мной, а потом обнимал, целовал. И, главное, даже если люди торопились, только с нами поравняются – начинают петь.

А потом я уехала к маме делать ремонт, в горы на Алтай. У меня занятость большая, я же как любой понаехавший в Москву… собственно, почему я здесь? Я что, Барнаул не люблю, или Алтайский край? Я очень люблю, мне там хорошо. Но у меня там зарплата 5000 рублей на трех работах – естественно, я не могу себе позволить помогать родителям. И знаете, включать в круг своих обязанностей еще что-то вообще не входило в мои планы. Хожу в сельский храм, пою себе одна акафист с ребятишками, чувствую себя прекрасно, ни о какой Москве не думаю.

– И как получился хор?

– Продолжили переписываться: «Ульян, привет. А так понравилось, а хорошо всем было». Я думаю: «Так, люди-то сами хотят!» Вернулась в Москву: «Неправильно людей бросать. Можно и дальше вместе петь». И мы собрались. Первая наша репетиция была в антикафе каком-то, где мы всем очень понравились. Люди же, когда поют, преображаются. В одну секунду. Изумление, отношение уже к себе вообще у людей другое начинается. Спасибо матушке Ирине Милкиной за помещение при храме Евфросинии Московской, в котором мы регулярно собираемся. Сейчас нас примерно 50 человек.

Интересно, что сначала 90% хора пришли в брюках, никто не захватил с собой платок. И матушка нам сделала абсолютно правильное замечание: «Девочки, пожалуйста, приходите в юбке». Мы же через храм идем на репетицию. И только два человека возмутились: «Почему? Как это?» Я говорю: «Ну, вот так. На меня посмотрите. Я всегда в юбке. Я спокойно к этому отношусь. Если вам не комфортно – можете захватить с собой».

И как раз эти два человека отвалились. Все остальные остались. Пришли в юбочках. И видите, я же помимо музыки им рассказываю, что такое Рождество и как надо петь эту колядку, чтобы она не была похожа на «Нас ждет огонь смертельный». И параллельно объясняю, где, как родился, кто там рядом был, кто первый пришел, кто первый спел «Слава в вышних Богу».

Это же тоже всё образы, понимаете? Нельзя спеть, не понимая, о чем ты поешь. И мы представляем вот этот вертеп, вот эту ночь, вот ягняточки, и кто там еще был. И человек уже вокально начинает перестраиваться. Он уже не поет это, как песню за столом, в нем уже начинает зарождаться такой церковный певчий.

– А как вы людей успокаиваете, когда они говорят: ой, а я петь не умею?

– Объясняю, что не боги горшки обжигают. Любому ремеслу можно обучиться. У меня есть такая фраза: «Я могу научить петь даже подоконник». Абсолютная патология мне попадалась пару раз только за всю жизнь.

А так обычно нет координации между слухом и голосом. Человек слышит прекрасно, а сам чисто не может спеть. Моя задача взять вот это ухо и привязать его к этому горлу.

Патриарх же выступил с речью: «Давайте всем народом будем петь!» Организовывать и привлекать людей. Вот я привлекаю. К православию и благоуханию. Они у меня ходят на акафист. Поют тропари «Господи, помилуй». Я куда ни приду, у меня везде церковный хор получается, что бы мы ни запели.

– Здорово.

– Да. Почему-то люди считают, что я все делаю для чего-то, то есть для себя. Хотя популярность моя – не особое благо, я столкнулась с такими моментами, которых лучше бы не было в моей жизни. И финансово это все никак. Просто я хочу, чтобы люди кругом пели и понимали, что мы, православные люди, такие точно, как и все. Что только единицы ходят по выставкам с ломами. А мы способны к созиданию, к нормальным человеческим проявлениям.

«Бабушка начинает переодеваться, значит, покойник в деревне случился»

– В моей жизни завидовать абсолютно нечему, кроме того, что сибирская эта закалка, эти бабки, через три войны прошедшие, которые генотип этот передали.

У меня с отцовской стороны прабабка пришла из Румынии пешком на Алтай. Они шли всей семьей, и все умерли по дороге, кроме нее. Ей было 26 лет. Она вышла замуж за моего прадеда, австрийского верноподданного, который стал старообрядцем. Ему было 86, а ей 26. Она родила мою бабушку Анну Макаровну.

Мы жили в коммунальной квартире, и у нас общий был туалет на всех. Для того, чтобы к нему пройти, нужно было преодолеть очень длинный темный коридор, где висели всякие тазы, какие-то доски для стирки белья, еще что-то. Чтобы мне не было страшно, я начинала петь. Резонировали все эти тазы с ведрами и всем остальным, и вот я с песней до туалета и обратно тоже с песней.

– Детство – это такое время, когда бежишь ночью из туалета и радуешься, что не съели, да. А вы заодно и пели.

– Я же с семи лет пою. Родители мои много работали, я у бабушек. А село Новичиха Алтайского края: половина – это западные украинцы, вторая половина – это немцы Поволжья. Храма не было. Священник репрессированный один жил, он умер, и остались бабушки, которые ходили, читали Псалтирь над покойниками, пели канон. А меня куда девать-то? Вот меня возле этого гроба чужого посадят, положат, и я сижу, слушаю. Уже лет в шесть канон я знала наизусть. У меня был тоненький голосок жалостливый, я бабушкам подпевала.

И меня ничто не шокировало, это было настолько естественно. Я смотрю, бабушка начинает переодеваться, значит, покойник в деревне случился, то есть мы куда-то пойдем. Мне не было страшно. Это был естественный жизненный момент, вот умер человек, значит, надо над ним почитать, попеть, на кладбище сходить, а потом будет обед, в котором будет много вкусного. Детское такое восприятие.

Вообще, все там поющие были, потому что Украина – это голоса. Раскладывали абсолютно неграмотные женщины все это на пять, на шесть, расходились, потом в унисон. Немецкие дедушки играли на скрипках. Вообще, вечеринки были…

– Немецкие дедушки на скрипках – звучит, как в кино.

– Да, а бабушки немецкие по имени Мальвина, допустим, вообще не говорили по-русски. Люди тяжело работали. Представляете, 30 соток огорода, 15 сада. При этом они работают еще где-то.

И вот праздник. Во дворе ставится стол. Люди поют. Пели очень много. Я помню дедушку Константина со скрипкой. Представляете, эклектика какая – здесь тебе украинские песни, а здесь тебе этот «Милый Августин».

– С родителями я жила в городе Барнауле на улице Никитина, где стоит Покровский собор. Единственный тогда на весь город действующий. Помню, как я первый раз туда попала. Это было обеденное время, мы с подружкой дошли до храма. Я была потрясена, конечно. Свет через эти витражные окна. Свет, в котором даже пылинка не летает. Запах старого ладана, который я ни с чем перепутать с тех пор не могу. Потом мы стали с ней туда прибегать уже во время службы.

– Зачем, что привлекло?

– Красиво, вкусно пахнет, поют знакомые мне вещи. Хотя пение как раз оттолкнуло, оно было хорошее, но манера такая, комсомольская. Но однажды я услышала небесный женский голос, когда попала туда вечером в субботу. Шло всенощное бдение, и хор исполнял с солистом Смирнова «Хвалите имя Господне».

Конечно, это ощущение трудно забыть. Я, кстати, с бабушками пение у гробиков за пение не держала. Это к музыке не относилось на тот момент.

– Ну да.

– И тут выяснилось, что я могу подпевать на клиросе. Я ходила с ними, что-то подпевала. А в восьмом классе я пришла в воскресную школу, меня мама туда затолкала. И началась у нас с подружкой активная церковная жизнь. Нас никто не насиловал, но мы как-то быстро научились отстаивать все службы и потихоньку участвовать в богослужении, «Господи помилуй», что-то еще такое петь.

Нас очень берегли и очень любили. Любили по-настоящему, как детей любят. Конечно, мы уже были подростками, с нами ходили мальчики, мы пересмеивались, но никто нам никогда не затыкал рот. Нам объяснили, как нужно себя вести в храме. Не было никакого насильственного этого: «Ты почему без платка? Ты почему без длинной юбки?»

Вообще, что касается одежды, мы брали пример с матушек наших священников. На все праздники приходили удивительно нарядные женщины! С прической, поверх которой очень легкий платочек. В очень красивых костюмах, обязательно бусы. И все дети приходили очень нарядными.

Фото Родиона Соловьева

«Под фонарем вскрываем кухню и добираемся до архиерейского холодильника»

– Эта дорога к пению уже профессиональному, она прямая была, или пытались все же сойти с нее?

– Нет, упаси Боже. Я в музыкальной школе закрыла крышку гроба, как я ее называю, фортепиано, и сказала: «Goodbye, my love, goodbye». Я уже собралась поступать в Алтайский университет на журналистику, сдала на пятерку творческий конкурс. А мамин духовник отец Михаил стал говорить: «Зоя, ее там научат пить, курить и материться. Куда ты отдаешь ребенка? Она отлично поет. Вообще, регент – прекрасная профессия, востребованная, хорошо оплачиваемая. В музыку!» Мама говорит: «И правда. Давай-ка ты, подруга, в семинарию поедешь, отец Михаил благословил».

– А вы?

– Я поехала в Томскую духовную семинарию, которая только-только первый год как организовалась. Что такое семинария в этом несчастном 1991-1992 году? Отдали какое-то неотремонтированное здание, поселили нас в домике, который мы отмывали, белили, выводили блох, у нас ноги были съедены по самые косточки этими блохами.

Теологические дисциплины у нас вели священники из Московской духовной семинарии и академии. Музыкальное дирижирование преподавал профессор Томского университета Виталий Сотников, солистка его капеллы Зинченко Людмила Александровна обучала вокалу. Это люди были недоступного для нас на тот момент уровня и музыкального, и человеческого. Огромная им благодарность за то, что они все это дали.

Поначалу нам определили в духовные предводители отца Серафима, который нас заморил голодом чуть ли не до полусмерти, мы без конца постились и молились. Радио «Радонеж» тогда не было, слушать было нечего. И ко второму месяцу мы уже сколотили бригаду, которая обворовала склад с продуктами.

– Вы так оголодали?

– Мы оголодали и озверели, нам нельзя даже было выйти за ограду, хотя ворота были открыты, но батюшка-то не благословил. Еще у нас была битва за панихиду. На панихидный стол приносили постоянно еду, но ее уносили дамы, которые работали в трапезной, все копилось на приезд архиерея. Мы споем эту панихиду, стоим, смотрим на эту пачку с пряниками, а работники берут стол в кольцо, смахивают все в корзину и убегают прятать. Мы вообще на бобах на полных.

Каши у нас без масла, без ничего, хлеб какой-то. «Сухой я корочкой питалась». Ключи от склада были у старосты, Артема Никифоровича. Грешен был, немножко он выпивал. Мы с Димкой Науменко, был у меня там такой подельник, украли ключи. Кто так ворует, я до сих пор понять не могу. Церковный двор круглый, рядом дом, в котором живет все священство, и всегда у окна может кто-то оказаться. И фонарь.

И мы под этим фонарем совершенно спокойно вскрываем кухню и добираемся до архиерейского холодильника. Украли стерлядь, осетрину и все мегавкусное.

Наутро все вскрылось. Так как мы были два самых развеселых гуся на всю семинарию, то даже вычислять не пришлось. Когда меня вызвали к батюшке, это был Везувий, все небо в дыму. Знаете, как ругается филолог-лингвист? Библейски-филологично, с примерами из Святого Писания, очень круто и страшно. Но я знала с детства, если мужчина начинает кричать на женщину, никогда не нужно кричать в ответ или оправдываться – надо плакать.

– И вы заплакали, естественно?

– Я зарыдала, причем сначала красиво, очень любила старое советское кино, знаете, с долгими крупными планами и паузами. Вроде сидишь ты, смотришь в пол, и у тебя по щеке катится крупная красивая слеза. Но мне вдруг так жалко себя стало, думаю: «Голодные мы, а нас тут обижают». И сразу все перешло в эмоцию, знаете, когда детские рыдания, когда уже всё, когда все это уже некрасиво, и ты уже начинаешь икать. Батюшка, конечно, обомлел. Сидит перед ним ребенок – ему было за 50, а мне было 17 лет или 18. И он бросился меня утешать, начал чем-то кормить, поить.

Я рассказала, как нас мучили, как мы голодали, как не могли даже получить посылку на почте от родителей, потому что отец Серафим не благословлял. Батюшка не знал, тут же вызвали всех – всю трапезную, отца Серафима, и тот гнев, который обрушился на меня, был ничем по сравнению с тем, что происходило. С того дня наша жизнь переменилась. Нас стали нормально кормить, вместо афонского у нас стало обычное мирское правило, и как-то все наладилось.

Мы были там в очень правильном музыкальном пространстве. И полюбили эту музыку всей душой. Нам было сказано, что вы можете с помощью своего пения человека привести к Богу, и можете навсегда его отвратить. Как прихожанина, если вы будете регентовать, так и певчего, который придет к вам в хор.

«Двенадцать раз кукует кукушка, все встают и уходят»

– Вы стали популярным блогером, как это отражается на вашей жизни?

– Например, мне могут написать в личку: «Включили запись вашего хора, и из динамиков раздался сатанинский вой, это знак!» И всё в таком духе. Или «Дайте денег» бесконечно. А у меня какие деньги? Я у друзей живу. Поэтому я личку отключила от незнакомых людей, и мне перестало сыпаться это все безобразие.

– А как пришла популярность?

– Я зарегистрировалась в фейсбуке, у меня есть певчий Рома, подписалась на него. И был какой-то родительский день, и он что-то там написал про трапезную, про панихиду. Я в ответ рассказала в комментариях историю из 90-х про отпевание авторитета, когда все закончилось рестораном и кутузкой. И как-то, видимо, я весело об этом написала, что Рома сказал: «Да ты вынеси в отдельный пост». И вот эта история собирает две тысячи лайков. Ну это достаточно много, да?

– Ну да.

– А потом этот рассказ разместили на каких-то православных ресурсах, и что там началось! Люди, допустим, 1995 года рождения, писали «это полное вранье». Кто-то называл меня «Иуда Меньшикова». А просто время такое было, очень серьезное. Человек вчера вам привез и поставил купола золотые, а завтра его в гробике привезли, убитого. Это часть нашей истории, и зачем прятаться и что-то врать.

– А теперь из всех этих историй получилась книга, и вас уже можно назвать писателем.

– То, что у меня книжка сейчас какая-то выходит, это тоже дилетантизм, никакая не литература. Это такие баечки, которые оказались интересны именно православному издательству, что повергло меня вообще в шок. Я никогда не собиралась издавать, потому что книга должна быть книгой – Чехов, Лев Толстой и все такое. А я такая получаюсь православная Дарья Донцова. Газета «Жизнь» – жизнь православного человека, вот такого неоднозначного, немножко смешного, как я.

Если бы пришло светское издание, я бы сказала точно и однозначно «нет». А здесь люди из сферы, в которой называли меня Иудой неправославной, еретичкой и все такое, именно ко мне пришли церковные люди, я говорю: «О, давайте».

Фото Ефима Эрихмана

– Истории ваши невероятные, конечно.

– Вы знаете, я только сейчас поняла, за что и для чего мне была дана такая лютая жизнь. Со мной случаются совершенно какие-то невероятные вещи. Опять же, это не мое достоинство – это, как хороший голос, это данность – крепкие нервы, умение очень быстро собраться в очень трудную минуту, а я попадала в очень тяжелые обстоятельства и не только жизненные, а такие, в плане катастроф даже. Помните, страшная была авария, взрыв газа в поезде «Новосибирск – Адлер»? Я в нем ехала.

Я тогда еще была девочкой и, слава Богу, осталась жива. Я видела этих в клочья разорванных людей, помогала их вытаскивать. И после этого у меня не было ни депрессий, ни стрессов, вообще ничего. Это какая-то крестьянская такая закалка бабушкина, мамина, прабабушкина.

– Самая удивительная история, как вас позвали читать Псалтирь над покойницей ночью в незнакомой деревне, а она начала плакать. Можно было с ума сойти на самом деле.

– Мне было очень страшно! Но почему-то не побежала никуда с криками «Караул!» Я же религиозная девочка была, я понимала, что всякие могут случиться казусы и чудеса, мне что-то может показаться, что-то может быть искушением. Бабки мои очень любили страшные истории рассказывать в стиле Гоголя и Вия.

– Это абсолютный Гоголь, конечно.

– Да, точно. Не поверите, я с Гоголем дневала и ночевала в определенном возрасте. Я не сомневалась, что покойник может плакать. Я была, как тот Хома Брут, вот только круг вокруг себя не нарисовала, это было какое-то кино вокруг меня, и я в нем.

В барнаульском храме мы часто читали Псалтырь над покойниками, я, как молодая такая небесная монашечка, читала: «Помилуй меня, Боже, по велицей милости твоей», бесстрастно, на одной ноте. И вот мне однажды предлагают примерно 500 долларов за чтение. Я говорю: «Мне в кино надо». «Телохранитель» только вышел с Кевином Костнером. Но сапоги каши просят, я думаю: «Какая любовь? Какой «Телохранитель»? Конечно, я поеду над покойником читать».

Заказчики просили именно монашку, а кроме меня никого не было, я нарядилась и поехала, наряд боевого православного есть всегда: длинная черная юбка, водолазка, платок. Привезли в деревню. Домик обычный сельский, там котяточки ходят, сирень какая-то цветет. Мертвая бабушка, ее сын – новый русский в дорогом пальто и деревенские родственники. Я начала читать, тут 12 раз кукует кукушка в часах, все встают и разом уходят.

– Жуть.

– Я: «А?» – «Спокойно, спокойно, тебе заплачено, это твоя работа». Я стою, читаю, света нет, свечи горят. И тут я вижу у бабушки слезу. Здесь у меня и Гоголь, и рассказы бабушек про воскрешения и выходы из могил. Я честно скажу, что бросила читать Псалтирь и начала петь все, что помнила из духовного репертуара.

Бывает животный такой страх, когда не можешь контролировать его. Я начала петь, и меня отпустило. Бабушка покрылась испариной, но только потом мне рассказали, что ее просто в морге переморозили.

Утром пришел сын: «Как дела?» Я говорю: «Вы знаете, дела-то хорошо, но ваша мама ночью в гробу так плакала».

И как его прорвало там возле маминого гроба, никакой «Бандитский Петербург», конечно, с этим не сравнится. Он исповедовался не мне, а маме, никому никогда не рассказала, что я тогда услышала.

Фото Ефима Эрихмана

«Это не столько профессия, сколько служение, хотим мы этого или нет»

– Идеальный регент в вашем понимании что должен уметь?

– Музыкальная школа, музыкальное училище, регентский класс. Если еще к этому есть консерватория, то вообще прекрасно, потому что только тогда тебе не страшно оказаться ни в деревне, ни в большом городе. Знаете, храм «Всех скорбящих Радость» на Ордынке и знаменитый регент Николай Матвеев, которого ходили слушать. А кто-то пришел послушать и остался.

Я отучилась в семинарии и в консерватории – мне не страшно приехать в глухую деревню, где пол-листочка от Типикона лежит, и нет ни Часослова, ни нот, вообще ничего. К вечеру я точно найду человека, который со мной споет литургию и половину из нее. Уж «Господи, помилуй» и пару тропарей с ним выучу и организую какой-то посильный детский хор, если есть там музыкальная школа. Мне не страшно оказаться в каком-то большом храме с большим хором в 40-50 человек.

Ребята, мы же не знаем, куда нас жизнь забросит. И везде мы батюшке не должны мешать службу проводить, ему есть время и помолиться, и проскомидию совершить. Он стоит и за тебя не волнуется, знает: все будет правильно.

– Вам часто говорят, что, мол, певчие не молятся?

– Слышала такое: «Я пел на клиросе пять лет, и у меня не было ни секунды там помолиться». А я знаю, почему у тебя не было ни секунды. Ты пришел в храм, увидел эти ноты незнакомые, и ты всю службу кувыркался, но ума не хватило взять этот листок с собой домой и выучить. Через год ты начнешь на клиросе молиться, потому что все тебе знакомо. Ты поешь, рядом с тобой это благозвучие, ты уже доходишь до того момента, когда ты не только ноты перебираешь ртом, а когда ты осмысливаешь слово, которое здесь.

А так прихожане нас очень любят. Нас не любят настоятели, и правильно делают. Потому что мы же находимся с ними не в духовной, так сказать, близости, а в товарно-денежных отношениях. И мы, особенно на праздники, конечно, зарабатываем неплохо. Но, опять же, что неплохо? Мне 43 года. У меня нет своей квартиры, у меня нет машины, у меня нет ничего. И я еще работаю в трех местах.

Певчие, я тоже уже тут прочитала, обязаны иметь духовное образование. Да, хорошо, мы получим, кто не успел – я, слава Богу, получила в свое время. Но где же о правах сказано? Почему у меня в трудовой книжке две записи: одна фиктивная, как позже выяснилось, вторая вроде как правильная. В нашем храме меня не оформляют до сих пор. Это налоги, еще что-то. И ни один из моих певчих, практически никто не оформлен.

– То есть вы – никто?

– Мы – никто, мы волонтеры с бумажкой. Я, когда приду к вратам рая, а я туда обязательно пойду, принесу апостолу Петру вот эту бумажку. Он скажет: «Нет, ты делала то, се, пятое-десятое, ты недостойна. Ты брала деньги с Церкви, в конце концов». А я бумагу: «А я волонтер. А я подписалась». И он тогда: «Ну куда деваться? Документ есть документ. Проходи».

Вот. И я с этой надеждой ничего ни с кого не требую, понимаете.

Я не могу без этого. Я очень люблю, понимаете? Люблю храмы, я… ну то, что Бога люблю – это само собой, люблю эту музыку, в этом пространстве находиться.

Я службу люблю, вы себе представить не можете, как. Другой человек уже бы выгорел за это время, а я ее люблю, хоть пять часов, хоть сколько.

Страстную Седмицу люблю просто до беспамятства. Это «Вечери твоея», Львова, это «Да молчит всяка плоть человеча в Великую субботу», там слова такие необыкновенные, и они еще положены на незатейливую, но совершенно проникновенную музыку. Я в этот день всегда беру альта, потому что точно знаю: не буду петь, буду рыдать, Господа жалеть.

– Часто вы плачете на клиросе?

– Я пою очень много лет, регентую с совершенно разными коллективами. Я, пропев столько лет, плачу, когда Маша Козырева, солистка храма, певчая храма Святой Татьяны при МГУ, приходит и поет у меня «Хвалите имя Господне». Именно это я услышала тогда в детстве. Слезы – это всегда…(Ульяна смотрит вверх, пытаясь удержать слезы).

Это не слезы оперного умиления, когда какую-то ноту взял, а это молитвенное: «Господи, как это?» Этот мир надмирный открывается, ангелы так поют.

У людей есть дар. И все в руках твоих. Я достаточно быстро избавляюсь от людей, иногда даже очень жестко приходится, которые не понимают того, что это не столько профессия, сколько служение, хочешь ты этого или нет.

А если ты всю службу стоишь и думаешь о том: «Как мне попасть в эту ноту. И стихир мне новый настоятель назначил петь, хорошо бы было их 3, а не 12. Скорее бы пойти домой и съесть котлету», – я с такими людьми расстаюсь очень быстро, я не могу с ними. Обычно остаются люди, которые понимают, что они делают. Я их очень люблю.

У меня вокального дара большого нет. Я могу спеть, у меня обычный хоровой голос – я могу песню какую-то запеть. Но если я запою соло, меня никто никогда не заслушается. Это будет ровно, спокойно. И приходит к тебе человек… Педагог по вокалу только чуть-чуть обработает, научит, как это в резонаторы отправлять. И он открывает рот, оттуда что-то такое, не от мира сего, что-то божественное и прекрасное – и думаешь, что бы с этим голосом сделать, что бы с ним спеть такое, которое само по себе срабатывает – и находишь. Он поет «Совет Превечный» Чеснокова на Благовещение.

– Да, Чесноков – невероятный композитор.

– Что делал Чесноков? Он брал обычный распев «Софрониевская Херувимская» и делал из нее просто что-то такое, что волосы дыбом у всех. У него есть духовный концерт «О, Пресладкий, Всещедрый Иисусе» – там же наше это русское поле, там вся наша Русь-матушка в этих созвучиях.

Я еду на том материале, который я слышала от наших старых регентов, и я хочу, чтобы тот единственный, который, может быть, станет регентом, чтобы он знал, кто такие священники Металлов, Турчанинов, Чесноков, Бортнянский. Я хочу, чтобы молодежь, и не только она, знала настоящую музыку, чтобы меня студенты не спрашивали «Что такое романс?»

Однажды меня попросили поехать в Подмосковье проводить архиерейскую службу. Дело было в Рождество, и служил владыка Савва. Я его так люблю! Он после службы, когда подавал крест, говорил: «Колядку спойте хоть какую-нибудь». И все стоят и молчат – весь храм молчит, и весь клирос молчит, я больше вам скажу.

Фото Ефима Эрихмана

– Как это?

– Владыка запевает: «Ночь тиха над Палестиной». Он не помнит этого случая, а я запомнила, там куплетов то ли 9, то ли 12, а он помнит все слова, прекрасно интонирует, очень приятный голос, чисто и красиво поет. И мы вдвоем с ним в этом храме допевали, кто-то два куплета первые спел с нами, и все.

Был еще момент. Бог с ней, с колядкой. Молебен Божьей Матери, храм в центре Москвы. Я в конце, там на помазание к кресту нужно подходить, затягиваю «Царице моя Преблагая», а в храме тишина. Прихожанки в шляпках, возраст примерно за 50, очень милые, и я в таком гордом одиночестве эту «Царицу»… Ее везде очень любят, во многих храмах всем приходом поют, а здесь тишина. Я говорю: «Вы что, «Царицу» не знаете?» «У нас ее не поют». Я понимаю, что происходит что-то не то.

Я всегда говорю, сейчас такое время, я взяла смартфон, зашла в YouTube, зашла в «Контакт» – тонны красивой, замечательной, прекрасно исполненной музыки. Возьмите у нас хор Владимира Горбика – это же высший пилотаж. Возьмите многое у сретенцев, у даниловцев. Возьмите записи Синодального хора, очень много старых выложено записей всяких и разных, причем коллективов таких, где и бабушки поют. Впитывайте, впитывайте, если вас в детстве не водили в филармонию или в консерваторию. Сейчас обслушайся, обходись. Москва – город, в котором тысячи мероприятий проходят.

«Легко сказать: стремимся к народному пению»

– Как вы отнеслись к предложению Патриарха развивать народное пение в храмах?

– Про народное пение, которым надо всё заменить, имея колоссальный музыкальный багаж тысячелетний, могу такой пример привести. Я, допустим, хочу снять кино. Я ведь хочу режиссером быть с детства, вы не поверите, до сих пор хочу. Я беру свой айфон, снимаю, что-то клепаю в каком-то дешевеньком редакторе, беру самодеятельных актеров и везде на государственном уровне пытаюсь донести, что вот это имеет право быть наравне с профессиональным кино. Я против дилетантизма вообще во всем. Вообще во всем – в кино, в танце.

Это очень личная и больная для меня история. Я этими хорами, прихожанами, детьми занимаюсь двадцать лет. Почему я против художественной самодеятельности в храме и упразднения платных хоров?

Когда-то я лично пострадала вот от этого народного пения. Я пришла в наш храм. Замечательный, добрейшей души настоятель подводит ко мне двух женщин и говорит: «Они так хотят петь. Они здесь ходили на курсы, в храм Михаила Архангела. Нам же все равно когда-то будет нужен клирос». А я уже старый битый воробей. Я говорю: «Батюшка, я их выучу. Но через год вы мне их приведете и скажете: “Теперь этот хор будет петь. А вы идите, пожалуйста, ищите себе еще какую-нибудь работу”».

Он еще посмеялся и говорит: «Ну, ты что? Ну, как такое возможно?» Вот. В итоге, вечерняя с утренней, акафист, молебен, – пели ужасно, и возраст пришел трудный – за 55. Уже трудно, понимаете? Но люди знали, что здесь поем «Херувимскую», здесь – «Милость мира». То есть это же еще устав, помимо пения.

– А что потом произошло?

– Проходит год, и мне говорят: «Они ж так прекрасно сейчас уже поют, пусть народный хор будет петь по будням», – а это минус 80 процентов из зарплаты. Я прихожу – суббота, вечер, воскресенье, утро, получаю ставку за две службы. Допустим, по тысяче рублей. Либо у меня будет девять выходов – и я получу девять тысяч. Правильно? Это профессия, которая меня должна кормить.

И я говорю: «А зачем? Народный хор должен петь в воскресенье». Должны спеть ектеньи все. А они не хотят в воскресенье, они хотят по будням. И это история, которая идет по кругу. Большинство этих женщин либо бездетные, либо безвнучные, то есть людям некуда деться. И вот этот энтузиазм.

Мы за этот год выучили одну «Херувимскую», одну «Милости мира», допустим, какую-то «Господи, помилуй». Но мало того, что это по звуку не очень красиво. Для молебна пойдет, для акафиста пойдет, для праздничной службы – не пойдет. А Пасха! Она вообще-то праздников праздник. Она по своей конструкции уставной вообще выбивается из всего. Надо много уметь, чтобы вот это все спеть. А пойдет у нас Великий пост. Там вообще космос. Я до сих пор путаюсь сама там во многих вещах. На литургии народное пение хорошо в трех местах – «Верую», «Отче наш», просительная ектенья, если хотят – сугубая ектенья, где «Господи, помилуй. Подай, Господи».

– Как раз хотела спросить, где тогда вы допускаете участие прихожан?

– Нет, ну при желании можно все отдать, и пусть поют. Ектеньи, просительные ектеньи, сугубую ектенью, можно отдать воскресные причастия. Ну, такие вот небольшие какие-то вещи. Здесь легко сказать: стремимся к народному пению. Так, а вы скажите, как к нему стремиться.

Например, вот эта пауза, когда причащается священство в алтаре, все воспринимают, вроде как спектакль окончился, можно ходить, начинается шум. Так пусть из алтаря выйдет человек и споет с ними «Царицу преблагую», «Богородице Дево, радуйся».

Фото Ефима Эрихмана

«Я всегда буду биться за то, что Церковь – дом Божий»

– Вас часто обвиняют в недостаточной православности?

– Я независимый человек. Я, знаете, как – меня трудно обвинить в какой-то подлости, еще в чем-то. Я же такой, знаете, Ленин на броневике. Люди же вот в храме как? Они видят, что происходит что-то, допустим, несправедливость. Все прячутся за благословение, еще за что-то. Я подхожу и говорю: «Понимаете, так нельзя». Женщина же в храме молчит. А я начинаю добиваться какой-то правды, справедливости, каких-то денег на лечение, еще там что-то. А так нельзя, надо по-другому. Я по-другому не умею, а мне Господь посылает таких людей, которые меня с этим со всем терпят. За характер еще ниоткуда не выгоняли.

Ногти накрашенные всех беспокоили. Ну все какие-то мелочи, какая-то ерунда. Еще говорили, что я еретик. И не раз, и не два, потому что у меня такое вот отношение к православию. Я говорю: «Какое должно быть? Расскажите!»

– Да, какое?

– Я не знаю. И они не знают. Наверное, не должно быть веселым и радостным. Мелкие, дурацкие придирки от людей, которые толком-то и не знают, что такое православие, наверное. Или я слишком яркая, меня много. То есть вот занять уголочек и сидеть в нем в платочке я не могу. Мне надо вот, чтобы все пели, плясали, радовались жизни.

Вот при всех тех испытаниях, которые в моей семье были, по идее, все должны были лечь уже в эти гробы и ждать кончины своей преславной. А мы при брате-инвалиде, при отце с тремя инсультами, при моей не совсем удавшейся какой-то, может быть, личной жизни – мы дома хохочем. И я думаю, что и поэтому я так и живу.

Понимаете, для людей, вот что касается храмовой жизни, вообще религиозной, очень важна вот эта внешняя атрибутика.

То есть если ты в длинном платье, платочек сверху вот так примотал – и готовая верующая. А если еще обличил какого-нибудь негодника – вообще молодец.

Мне говорят: «Надо бы промолчать, как бы чего не вышло». Я отвечаю: «Хорошо, ну а что может выйти?» «А вдруг тебя выгонят из храма». Я говорю: «Меня могут уволить как регента, допустим, но из храма-то меня выгнать никто никогда не сможет».

– В ответ на резкие отклики вы написали историю о радостной вере.

– Да, я пела в большом архиерейском хоре при главном соборе. А управляла им матушка одного из священников. Однажды мы репетировали Бортнянского «Тебе Бога хвалим». А матушка все: «Вы неправильно музыку поете, неправильно музыку вы поете». Господи, что не так? Быстро, медленно, тихо – что тут не то? В 6-ю ступень не въезжаем? Кто лажает? Она говорит: «Запомните раз и навсегда: прлявославие – это рлядостная вера», – она вот так разговаривала. «Вы должны петь, как будто вы сейчас все умрлете!» От радости и в пляс можно пуститься, если представить, что ты умрешь. Она шикарный проповедник, знаток Ветхого Завета, Нового Завета и святоотеческих преданий, и всего – это отдельный разговор, семья эта очень известная и очень интересная. Спасибо ей огромное. Если бы не она, не было бы никакой у меня радостной веры в жизни.

– В какие моменты об этом вспоминаете?

– Без нее я бы думала, что надо тосковать и без конца каяться о грехах. Когда меня начинает кто-то очень сильно раздражать, а такое бывает, я вспоминаю слова Луки Войно-Ясенецкого: «У каждого своя война». Особенно я это поняла, когда ездила в детский хоспис «Дом с маяком», у них есть такое мероприятие, называется «Горевание». Они собирают родителей детей, которые недавно умерли.

Я поехала к ним в качестве повара. Мы собрали в Facebook деньги на продукты. В моей биографии еще был ресторанный бизнес, я готовила и работала шеф-поваром. Сидят десять семей… Вот простые люди из Молдавии, вот очень обеспеченные люди из Москвы. Тебя этот человек в троллейбусе задел, ты о нем вообще ничего не знаешь, ты готов его словом прибить, а он, может, вчера ребенка пятимесячного схоронил или двадцатилетнего. Поэтому лишний раз, когда я хочу открыть рот и по-сельски кому-нибудь что-нибудь объяснить, я его захлопываю, потому что я не знаю, какая у него война. У меня своя, у него своя. Это очень остужает.

– Главное, вспомнить.

– В чем вы видите свое предназначение?

– Лично мое, без пафоса без всякого?

– Абсолютно.

– Я кормилица для своей семьи и останусь ей до конца своих дней. У меня очень тяжело больной брат. У меня родители. У меня сын, которого я здесь не могу растить сама… Я не забуду, у меня было 10 рублей, и мальчик мне говорит: «Мама, купи мне чупа-чупс». Я отвечаю: «Сынок, это на автобус, иначе нам придется идти пешком». Он просит: «Ну, купи», – три года ребенку. Я покупаю чупа-чупс и 12 километров несу трехлетнего мальчика на руках.

Я не хочу так жить. Я хочу, чтобы у мамы была возможность пойти к стоматологу, у папы – деньги на хорошее обследование, чтобы я могла им сделать ремонт. Это мое человеческое предназначение.

Фото Родиона Соловьева

Что касается моего церковного служения – я была и остаюсь на этой ниве воином, как я считаю, просветителем, в силу отпущенных мне достоинств и недостатков. Я всегда буду учить, я всегда буду биться и бороться за то, что Церковь – дом Божий и прообраз Неба. А там чуть-чуть иначе все, чем на земле.

Мы, как через мутное стекло, это всё видим. Мы же читали святых отцов про ангелов. Это пение ангельское – такая музыка, которой нет на земле, в хорошем смысле этого слова. Я всегда за то, чтобы в храме пели так, чтобы любой из прихожан почувствовал себя тем послом князя Владимира: «Я не знаю, где мы, на земле или на небе».

Музыки в мире много! Но самая прекрасная – это духовная музыка, и я буду ей учить, я буду ею заниматься, я буду несчастных своих певчих вот так трясти, их всего четыре человека, но они будут петь у меня хорошую музыку, и будут петь так хорошо, чтобы я плакала, чтобы они плакали, и чтобы радовались те люди, которые стоят внизу. И чтобы богослужение наше было богослужением, а не клубом самодеятельной песни.

«Православие - радостная вера!» - этой задорной фразой можно ограничиться, рассказывая вкратце о лейтмотиве первой книги Ульяны Меньшиковой , известного регента, популярного блогера, а теперь, как выяснилось, еще и талантливой писательницы. На обложке изумрудными буквами выведено - «Обо всем» - и это действительно говорящее название.

Любимица не одной тысячи подписчиков в интернете завораживает читателя с первой страницы - добродушным юмором, принципиальной честностью и метким слогом. А еще ненарочито ставит его перед выбором, подобно былинному указателю на перекрестке: «Направо пойдешь - спасен будешь, налево пойдешь - пропадешь без вести и славы».

О тех, кто воодушевлял и продолжает вдохновлять Ульяну радоваться жизни и писать по-шукшински трогательные рассказы, - наш разговор.

Один известный проповедник недавно заметил, что мы живем в совершенно бессовестное время, и если случается что-то доброе, то на глаза наворачиваются слезы, и появляется надежда: «Не все умерло…». Как вы считаете, наше время - бессовестное?

Если читать историю не по учебнику, а по книгам, то для нас станет очевидна простая истина: Золотого века на земле не было никогда. Люди всегда страдали, постоянно кто-то кого-то ненавидел, тиранил или убивал. Время ни в чем не виновато. Времена всегда одинаковые (помните «Москва слезам не верит?) - вот тебе зима, вот тебе лето, весна, осень. И всегда были добрые, и всегда были злые, которых всегда было больше, чем добрых. И удивляться доброму поступку не надо, лучше радоваться и обязательно не забывать благодарить, не только Господа, но и конкретного человека. Говорить ему спасибо за то, что он есть.

Вы многих благодарите на страницах своей книги. Интересно, а с чего «началась» сердобольная Ульяна Меньшикова, сострадающая всем бездомным и больным?

Что значит сердобольная? Я отнюдь не склонна жалеть «весь мир». Просто так родители воспитали. У меня очень болен родной брат, он таким родился. И папой тут же было сказано, что больного бросать нельзя. Устал ты, не устал, хорошо ли тебе, плохо… Женя не спал годами вследствие тяжелой родовой травмы. В этих родах мама чуть не умерла, а ребенок умер. Его оживили врачи. И как результат - он не видит, ничего не понимает, не разговаривает, не умеет сам есть, если упадет, не сможет самостоятельно подняться. В его организме концентрация всего самого ужасного, что может с человеком произойти. И это наш Женик. Согласно прогнозам, он должен был умереть в полгода, потом в год, в полтора, в пять лет. Ему сегодня 34 года. И это чудо называется «мамина молитва».

Как правило, родителям предлагают не забирать домой таких детей…

Пока мама находилась в реанимации, мы с папой приехали за ним в роддом, а нам и не отдают. Говорят, он все равно умрет, а вы еще себе родите. Помню папин ответ: «Это мой сын, и он умрет у меня на руках. У себя дома. И я его буду хоронить». Вот и все.

Я считаю, что отцовский подвиг в нашей семье даже выше материнского. Общаясь со многими семьями, где растут дети-инвалиды, замечаю, что чаще мужчины уходят из семьи, не выдерживают. Для них быть излишне самоотверженными, какими умеют быть женщины, несвойственно. Мой папа - невероятной самоотверженности человек. Тридцать с лишним лет каждое свое утро он начинает с умывания Женика, потом он его бреет, одевает в чисто выглаженную рубашку. Зайдешь и не поймешь, где у нас больной человек, потому что вот этот несчастный, слепой, глухой Женик в рубашке, в брючках и всегда подстрижен. Благодаря железной самодисциплине отца.

Отец научил его даже ходить. Врачи вообще обомлели и не поняли, что происходит. Ведь внятного диагноза они никогда не озвучивали, а то, что там ДЦП, - это само собой очевидно. Ходить, по их прогнозам, он никак не мог. Отец вытягивал ему ноги в течение двух лет, и Женик в десять лет у нас пошел.

Ваш рассказ о том, как военкомат вспомнил про «дезертирствующего» бойца и направил военных с повесткой в армию прямо к вам домой, искрится от добродушного юмора. Оказывается, обратная сторона медали выглядит не так лучезарно…

Я вам больше скажу. Женя мучился первые десять лет бессонницей из-за сильных болей. И мучил нас. Мама качала, качала его годами и вдруг говорит: «Я его сейчас выброшу с балкона, я больше не могу». И мы понимаем, что выбросит, потому что она не спала толком много лет. Мне тогда было лет 14, я у нее его забрала, и мама заснула почти на трое суток. Продолжили качать с папой. Не могу сказать, что сама не ненавидела брата в такие моменты, он же нам не давал вообще никакого покоя. Изо дня в день. Но меня всегда удивляли родители: если я его могла злиться на него 3 дня, то мама - 5 минут, а потом опять жалость и любовь к больному ребенку все побеждала.

Неужели не существовало медикаментозного решения проблемы?

Он почему кричал? Ему было больно. Как не хватило ума врачам выписать элементарное обезболивающее? Я чуть подросла и говорю: дайте ему анальгин. Ему простого обезболивающего никто не давал, а начали давать - он кричать перестал. В десять лет ему выписали азалептин, аминазин. Но даже с ними он может две недели не спать. Что-то происходит с нервной системой периодически, выматывает она его, а заснуть не дает. Мы заметили, что самые тяжелые приступы всегда случаются перед большими праздниками, под Пасху, под Рождество. Мама уже смеется (плакать же невозможно столько лет, нужно же как-то с этим всем жить): «Ну, великие праздники - великие муки начинаются». Он тогда кричит страшно, как в аду, наверное, не кричат. Я поражаюсь, у человека ведь связки очень тоненькие, и если 20 минут так кричать, то голоса долго потом не будет. А Женик может. Хороший оперный певец из него получился бы. Вокально выносливый.

Все, что я зарабатываю сегодня на нескольких работах, мне хочется тратить для мамы. Шубу ей купить нарядную. К стоматологу отвести. Она ведь в 30 лет, будучи невероятно красивой, умной женщиной, родила моего брата, и совершенно другие потребности вышли на первый план ее жизни. Это так приятно - иметь возможность хоть немного побаловать ее сегодня.

Я сейчас вспомнила, как унывала этим летом, что не получилось увидеть море. Если правильно понимаю, ваши родители не видели его 34 года?

Какое море? Вы о чем? Никакого моря, даже в разговорах, не существует. Они своего сына любят так, как меня никогда не любили. И слава Богу, что меня так не любят, потому, что от такой любви умереть можно. Я даже не представляю что с родителями будет, если с ним что-то случится. Эта любовь - от Бога. Она над этими слюнями, над бесконечными проблемами с кишечником, над побочными эффектами после лекарств. Над страхом. Потому, что смерть постоянно живет у нас дома. Ведь Женик периодически умирает.

Как это происходит? В течение двух недель он не ест и не пьет, мы ничего в него не можем затолкать. И вот лежит уже практически иссохший святой. Пролежни до костей мгновенно, за три дня образуются, потому что кожа становится прозрачной, как пергамент. Подходит мама - она у нас командир - и говорит: « Так, Женик, ты не будешь умирать, потому что мы не хотим, чтобы ты умер». И он возрождается, наша птица Феникс!

Он слышит?

Он великолепно слышит. И знаете, мне однажды, когда я была еще подростком, приснился сон. Будто я умерла, и на небе, в облаках ко мне подходит Женька и начинает со мной разговаривать. Я удивляюсь: «Слушай, но ты же…». А он отвечает: «Так это там, на Земле мне такое тело досталось, в котором я не могу говорить, но душа у меня другая». Мы с ним так и живем - понимаем, что он все слышит, все знает и нас заодно спасает. Только начинает умирать, мама сразу же на колени. Она Господа бесконечно молит, только бы Женька жил.

Один знаменитый физик, основатель квантовой механики, как-то упомянул, что его воспитывал свет из-под двери кабинета его отца. Я так понимаю, в свете родительской любви кроется и ваш фамильный секрет?

Мое золотое детство до 8 лет, пока не родился мой болеющий брат, пронизано отцовской любовью. Папа радовался как ребенок, покупая мне красивые платья и кукол. В 79-м году у меня была огромная детская машина на аккумуляторах, на которой я ездила по Барнаулу. Где он ее взял в Советском-то Союзе?

При этом отец был невероятно красивым мужчиной. На него постоянно оборачивались на улице, а он был настолько поглощен мной, мамой, потом Женькой, что, казалось, не замечал, какая ему судьба досталась. Как следствие, у папы было три инсульта, он изменился страшно, это вообще не тот человек, которого я знала в детстве. Последний инсульт - кровоизлияние, огромная гематома, трепанация черепа. Мы с мамой пришли в больницу, стоим, смотрим на него и понимаем, что двоих-то не потянем. Через пару дней наш папа встал и закурил. Врач-нейрохирург не поверил, сказал, что после такой операции очень длительная реабилитация. Так что у нас чудеса на каждом повороте квартиры.

Казалось бы, ваша юность не была беззаботной. Вы, наверное, по молодости лет, радовались отъезду в другой город, на свободу. И вдруг - встреча с Элкой, героиней нескольких ваших рассказов. Не испугала перспектива продолжения подвига?

Какой подвиг? То, что делают все, делаешь и ты. Укачиваем? Хорошо. Огороды копаем? Есть! А с Элкой… это же вообще история!

Она была духовной дочерью замечательного священника Олега Безрукого. И нас, четверых воспитанниц регентского курса Томской семинарии, батюшка привел к ней домой. Изначально предупредив: там, за дверью, тяжело больная женщина, которая лежит более 30 лет. У меня воображение сразу нарисовало дурно пахнущий матрац, утку и пролежни. Конечно, я возроптала: « Господи, не успела я из дому уехать, Ты опять меня к этому всему привел!». Мы заходим, а там Алла Пугачева. Примадонна. Шикарные белые локоны и изуродованные ревматоидным полиартритом пальцы, но с маникюром. После нашего знакомства с Элкой, я перестала понимать женщин, которые говорят, что им некогда сделать маникюр. Мы не знаем, что такое делать маникюр, будучи лежачим больным.

То есть, вы считаете, что женщина должна оставаться ухоженной и красивой в любых обстоятельствах?

Я ничего не считаю, просто я видела ее подвиг. Когда калека не превратила себя в калеку, а жила ярко вопреки болезни. Из четырех девушек с ней осталась жить только я, так как благодаря брату умела и горшок подать (памперсов тогда еще не изобрели), и прочие процедуры выполнять. Остальные девочки не остались не потому, что были немилосердными, они просто этого не умели. Я жила в подобном пространстве раньше и не боялась снова оказаться рядом с инвалидом.

Мне было 18, Элке - 55. Вы не представляете, как мы с ней ругались. Она же на ночь пила лекарство мочегонное от давления, а потом каждые полтора часа меня будила. Утром мне на занятия. Вставать приходилось за три часа до учебы, чтобы успеть умыть ее, причесать, накрасить, она же окостеневала за ночь. Это был наш совместный труд. Она меня любила очень, и я ее любила.

Но вы же могли уйти? Или «больного бросать нельзя», как учил папа?

Нельзя. Я могла ругаться с ней, ненавидеть, но не бросить. Элка… Это такая школа жизни! Я окончила семинарию и уехала из Томска. Вернулась, только чтобы проводить в последний путь мою подругу. Под конец жизни она ужасно страдала от онкологии. Врачи долго не могли поставить диагноз, ее постоянно рвало, как при токсикозе, без остановки. Единственное, что она могла есть и пить, была ледяная кока-кола. Больше ничего. Я покупала ее ящиками.

Умирала страшно, мученица моя, но достойно. Перед смертью просветлела и говорит мне: «Ульяна, дверь открывай, мама пришла». Я двери открыла - и покойные мама и папа к ней «пришли». Во всяком случае, она видела их уже духовными очами. Когда человек уходит, когда он переступает порог вечности, его взгляд направлен уже как будто сквозь тебя. Он здесь, рядом с тобой - мгновенье, и его уже нет. Ты только свидетель перехода.

Вы говорили про школу жизни, в чем она заключалась?

Элка была очень жизнерадостным человеком. Выглядела бесподобно. Вы не поверите, за ней всегда ухаживали «женихи». Ее мужчины любили, стеснялись этого, но любили. Любовные отношения были целомудренными, в силу обстоятельств. Ей и не нужно было ничего плотского, но без накала страстей она не могла. Элка обладала потрясающей мимикой, вообще, она была актрисой. Шикарным опереточным персонажем. И в этой оперетте она жила, она ее своими руками строила несмотря ни на что.

«Каждый раз, когда я пытаюсь впасть в депрессивный коматоз с сожалениями, самобичеваниями и изысканными страданиями, на помощь мне прилетает Элка», - как я ранее писала о ней. И я потихоньку прихожу в себя.

Судя по вашей странице в фейсбуке, после ее смерти потребность в сострадании не иссякла. Вы периодически приглашаете подписчиков посетить родительские «горевания» в детском хосписе. Расскажите, как это происходит, и зачем «оно» вам?

Есть такое слово - «надо». И еще одно - «долг». У моей мамы было мало времени меня воспитывать, поэтому весь дом был обклеен листами А4 с увещеваниями: «Тяжело в учении - легко в бою», или «Дочерь! Выключи свет!», потому что я читала много и допоздна. Строчки Заболоцкого с укоризной смотрели на меня со стены: «Душа обязана трудиться и день, и ночь, и день, и ночь!». Она и правда обязана.

Я считаю, что чем лучше ты живешь, тем больше ты должен делать грязной работы. Иначе есть опасность сломаться. Личность человеческая - такая непрочная вещь, так легко съехать с катушек буквально в один день и перестать быть человеком.

Мы сейчас, например, на вокзал собираемся, кормить бездомных. Думаю, что фонд доктора Лизы и без меня прекрасно справится, потому что дело святое будет жить всегда. Но раз Елизаветы Петровны нет, мы все должны это знамя подхватить, чтобы «отряд не заметил потери бойца и песню допел до конца». Мы заметили эту потерю, поэтому пойдем и будем кормить, поить и что надо - делать…

Что касается хосписа…Помню, я прочитала в фейсбуке про какого-то ребенка, который лежит в реанимации и представила, что это махонькое дитя лежит под капельницами, и мама от него уходит ночевать куда-то далеко. Весь Новый год он плачет потому, что хочет к папе с мамой, а ему нельзя. Страдает обреченный маленький человек, и мать с отцом понимают, что смерть совсем близко.

Вы поехали к этому ребенку?

Не поехала. На тот момент я могла помочь только руками, а мои руки в реанимации были никому не нужны. Но я долго думала, как найти себе применение во всей этой истории. И вдруг читаю пост про «горевание» в детском хосписе «Дом с маяком». Я понимаю, что могу поехать и готовить еду для них, для родителей, которые недавно похоронили своих детей. Пока они проходили различные программы с психологами, я за вилками для трапезы пошла и краем уха услышала, как они рассказывали про агонию своих детей. Страшно даже думать об этом.

Быть там, помогать деньгами, руками - не моя потребность, это обязанность. Обязанность каждого из нас. Нужно этим жить. Раз мне Господь не дал 8 детей, а я хотела, значит я должна чьим-то восьмерым помочь. Я постоянно по краешку своей жизни ходила, а меня-то, слава Богу, не задело, не оторвало ни руку, ни ногу. Поэтому, раз не задело - значит иди помогай, потому что тебе повезло.

В одном из ваших комментариев вы называете себя женщиной-катастрофой. Что послужило тому причиной, если не секрет?

В 13 лет я ехала в музыкальную школу. На остановке на наших глазах КамАЗ столкнулся с фурой, оторвавшийся прицеп снес кабину водителя. Мы находились в несколько шагах и видели, как водителя разрезало напополам. Увидев человека изнутри, я поняла, насколько он хрупок.

Я была у входа в метро «Лубянка» в то время, как произошел взрыв, повлекший за собой множество смертей. Ждала подругу Машу, которая за пять минут до взрыва позвонила и сказала, что подъезжает. Я ринулась внутрь ее искать. Протискивалась сквозь устремившуюся наружу толпу, а там… К счастью, Маша ехала в следующем поезде.

Моя мама до сих пор не знает, что я находилась в злополучном поезде «Новосибирск – Адлер» и стала очевидцем одной из самых крупных железнодорожных катастроф в нашей стране. И снова - разорванные люди, запах крови и стоны… Мы носили раненых в течение нескольких часов. Я не знаю, зачем Господь мне так много позволил увидеть. Иногда сижу и страдаю: «Господи, я хочу покоя!».

Мое первое знакомство с вами началось с рассказа про бездомного, который спас вам жизнь. Я еще тогда подумала: как она не брезгует «такой» дружбой?

Я не брезгую, и мной никто не брезгует. Они такие смешные и трогательные, наши бомжи. Жаль, что юродивые перевелись. А Серега - это вообще был царь-король, хоть и измызганный. Он ничего не просил. Он сидел на паперти и царствовал. Не попрошайничеством занимался, а был патологически вежлив, поэтому Сереге приносили «дары». Например, зеленое пальто с лисьим воротником (смеется ). Каждого прихожанина знал в лицо, всегда интересовался, кого дочка родила или на какую оценку сын сдал последний экзамен. Например, Серега научил меня правильно к алкоголикам относиться, за что я ему безмерно благодарна. Он так размышлял: «А ты не осуждай никогда пьющего человека. Ты если видишь алкаша, то поблагодари Господа, что он тебя мимо этой страсти провел».

Не могу обойти стороной еще одного персонажа, матушку-регента из ваших студенческих рассказов. С ее фразы, можно сказать, крика души: «Православие - радостная вера!» книга и начинается…

Она вообще гениальная женщина, о ней нужно писать книги, о ней нужно снимать кино. Человек абсолютно академической церковной образованности. Любого протестанта рядом с ней поставь, особенно когда он Библию цитирует, она его «растреплет» на красивую бахрому. А как над хором работала! У нее пели главный дирижер оперного театра, известные солисты, какие-то невероятные музыканты, а матушка сидит и рассказывает этим «большим музыкантам», о чем в действительности они поют. Например, если рождественский канон, то кто такие «три отрока в пещи» - Ананий, Азарий, Мисаил.

Важно, в каком контексте ее фраза о радости православной веры прозвучала (смеется ). Мы репетировали Бортнянского «Тебе Бога хвалим» перед неделей Торжества Православия (это когда анафему раз в году поют всем негодникам). Произведение пафосное, мажорное, всю репетицию бились и никак не поймем, почему, с ее слов, «некрасивую музыку» поем. Матушка трусится вся, и на голове трусится огромный шифоновый бант на заколке, который она носила вместо платка. Мы, все 40 человек хора, наконец не выдержали и в отчаянии взмолились: мол, объясните, что мы не так делаем! Матушка обвела нас прищуренным взглядом и молвила строго (необходимо добавить, половину букв алфавита она не выговаривала): «Запомните рьяз и навсегда! Пьявославие - это рьядостная вера! И петь надо рьядостно, как будто вы сейчас умьете!». Меня не переубедить, лучшего богослова, чем матушка, я не встречала.

А один из самых первых моих учителей (вечная ему память!) - отец Михаил Скачков, уникальный регент-самородок, скрипач, участник ВОВ, любивший и понимающий богослужение, - когда делился секретами регентского дела, говорил: «На хоре лежит большая ответственность. Народ наш очень музыкален, он слышит все - и фальшь музыкальную, и фальшь душевную. Поэтому наша задача не только попасть в ноты, но и самим настраиваться на тот молитвенный лад, который диктует нам богослужение. Пасха - торжествуйте, Великая Суббота - горюйте о смерти нашего Спасителя. Ты, как регент, обязана просвещать пришедших к тебе певчих. Рассказывай о праздниках, рассказывай, что происходит во время литургии. Зная об этом, певчий всегда настроится и будет молиться вместе с тобой. И люди это почувствуют. И это будет соборная молитва». Этот пример я несу через всю свою жизнь и певчим всегда рассказываю, о чем мы поем, что происходит в конкретный момент богослужения. Можно быть семи пядей во лбу в плане музыкальной образованности, но если ты не понимаешь, что в храме происходит, все насмарку.

Нельзя петь и не молиться, поэтому я уверена: в хоре не место случайным людям. Когда мои певчие открывают рот и поют Херувимскую «старинного распева», я замолкаю и плачу. Мне Господь таких певчих посылает, что с ними «и в пир, и в мир, и в добрые люди», спеть, сплясать, накормить всех несчастных - за счастье. Вообще, в мире большой музыки певцы с такими голосами, как у моих певчих, покупают себе виллы у океана, а наши - поют за копейки и из заработанного нищим помогают.

У меня есть мечта заветная - создать профсоюз. Ведь певчий - самый бесправный в мире человек, для которого не существуют такие понятия, как «больничный», «декретный отпуск», «отпускные». Вся певчая Россия так живет. Я мечтаю, чтобы профсоюз поддерживал каждого заболевшего певца даже в самой отдаленной деревне, чтобы у него было хоть немного денег, чтобы можно было купить лекарства.

Если дело Божье, его надо делать, пока ты живой. Идти и «колотиться» не за себя, за людей, потому что за них некому заступиться, их некому пожалеть. Если ты можешь - пожалей, но не на словах только.

И вторая моя мечта - познакомиться с матушкой Иулианией Денисовой, музыкантом, регентом, композитором высочайшего уровня. Мы в полноте, наверное, лет так через пятьдесят осознаем, что она - целая эпоха в современной церковной музыке. Матушка написала такую духовную музыку, от которой каждый раз дыхание перехватывает, в которой чудесным образом переплетается и старина глубокая, и современность. Совершенно небесный уровень музыкальности, профессионализма и той самой молитвенности, которой все так жаждут. Это самая сложная в мире «простота», в которой все - молитва, труд колоссальный и выучка. Это то, что не умрет никогда. Вот так славить Творца - большой дар и счастье.

Для меня Бог - абсолютная красота, слагаемая из тысячи тысяч сложностей. Эта сложность должна быть так спета, чтобы любой прохожий, зашедший с улицы, осознал: за кажущейся внешней простотой внутри очень большая, как мир, серьезная конструкция, которую построили хорошо обученные, талантливые и неравнодушные люди. Я Небо увидела, простите за пафос, и услышала, благодаря таланту моих певчих. Это на концерте можно спеть как угодно, но в храме - как в последний раз пой. Чтобы, как говорила, матушка-регент, «хотелось умереть». А смерть, по словам апостола Павла, - «приобретение», радостная, долгожданная Встреча.

Рассказывая о своей бабушке, которая вышла замуж в 72 года, вы, наверное, и не заметили, как многим подарили надежду и утешение. Неужели любви все возрасты покорны?

Абсолютно. Ведь встретила любовь реальная женщина, которой сегодня 99 лет. Правда, она своего мужа уже похоронила, но смерть его не приняла. То ли старческий склероз, то ли сердце безграничное, но она считает его живым и ждет. Ну и ладно. Тем более до встречи Там, осталось немного.

Больше всего в этой истории я люблю ответ баб Шуры своим детям, которые ругали ее за то, что она фату на свадьбу собралась надевать: «Да идите вы все… У меня в жизни то целина была, то война, я вообще белое платье никогда не надевала, а вы думаете только о том, что люди скажут!». И пошла на свадьбу красоткой - в туфлях, в белом платье, с волосами, выкрашенными краской «Рубин» в пламенно-рыжий цвет и с мелкой перманентной химией на голове. А поверх - фата. У них в роду все рождаются с очень крупными чертами лица, как у индейцев, и эта мелкая химия придавала всему бабушкиному образу трогательную комичность.

Женское счастье все равно в любви?

Для меня - да. Вообще, любое счастье - оно в любви. Вся наша жизнь от того и зависит, любят тебя или не любят, любишь ты или не любишь. Своих близких, Родину свою, дело.

И что главнее?

Гармония главней. Нельзя, чтоб ты любил, а тебя не любили, или наоборот. Тогда получается трагедия, а когда взаимность есть - это хорошо. Любовь - это ж не одни поцелуи и восхищения. Любовь - это жалеть, помогать, смиряться, уметь промолчать. Как мои папа с мамой. Страсти уже много лет нет, а каждый день друг ради друга идут на подвиг. Их любовь выросла во что-то надмирное.

А кто еще, кроме родителей, вас вдохновляет?

На то, чтобы радоваться…

Господь наш Иисус Христос, кто еще. Нет у меня никаких героев, кроме моих Христа, Божьей матери и моих родителей. Божия Матерь - величайший пример для женщины. Она стояла у креста и видела, как убивали ее ребенка. Как сначала люди ему радовались, а потом глумились. Как можно пережить это? У меня тоже единственный сын, и я представить не могу, как можно знать его судьбу от начала до конца и жить с этим знанием. Никакая боль брата, мамы, сестры, отца не сравнятся с тем, что такое боль твоего ребенка. И в хосписе этот ад повторяется, повторяется, повторяется.

Вы видели столько горя, но уныние - не ваша «ахиллесова пята», не так ли?

Видела я это горе, а дальше что? Кроме меня его что, никто не видел? А как без горя, как без него? Это же часть нашей жизни. Как в храме. Здесь вся полнота времени просматривается - вот литургия, вот привезли покойника, кто-то приехал венчаться, а кого-то только крестят.

Любая плохая эмоция должна быть короткой. Потому что нет смысла тратить на нее драгоценное время. Унывать нельзя ни секунды, даже если ты находишься в сложных обстоятельствах, нужно все равно искать повод для радости. Не бездумной, безбашенной радости дурачка. А для радости прославления бытия. Я жив, Господи, давай я чего-нибудь сделаю хорошего.

Новые дорогие духи или шуба роскошная дарят 10 минут счастья, а дальше что? А дальше она начнет желтеть, покрываться мхом, истечет срок годности аромата. Радость может быть настоящей только тогда, когда живешь не для себя. Всегда есть люди, которым нужна наша помощь.

Я узнала, что вам не удалось потратить гонорар, полученный за книгу, на свою мечту. Не сочтите за настойчивость, расскажите читателям эту «печальную» историю, пожалуйста.

Книга - это, конечно, громко сказано, я же не литератор. Я дома не бываю, все время в транспорте прохлаждаюсь, между работами. Захожу в троллейбус, одной рукой держусь, шатаюсь из стороны в сторону, и вдруг в голове всплывает забавное воспоминание. На самом деле, очень хочется людей посмешить, чтобы им весело было. За 20 минут пишу пост и выкладываю в интернет. А тут звонок от издателей с предложением выпустить книгу. Они, видимо, слегка сумасшедшие, как я. Потому что в комментариях к моим текстам в фейсбуке как меня только ни называли и в чем только ни обвиняли ревнители благочестия. Я спрашиваю: вы что, серьезно?

Они говорят: да, мы сами такие же дураки. Прекрасно! Я говорю: давайте в сентябре поговорим. Думала, они забыли - нет, не успела приехать в Москву - вот они, родненькие мои. Просто накопировали постов из фейсбука, все сделали сами, от начала и до конца, отредактировали, обложку придумали и выпустили пятитысячным тиражом.

А мне же все некогда, я все бегу, мчусь и самая последняя ее увидела, книжку открыла только на презентации. Иду и мечтаю, как гонорар потрачу, а была у меня одна мечта, простая такая, приземленная и очень женская. Об этой мечте никому не говорила, только Бог знал. Теперь-то уж я ее осуществлю! И надо же, память подсовывает мне обещание, которое я дала Богу много лет назад и давно о нем забыла. Я тогда в крайней нужде жила и не смогла помочь людям в страшной беде. Меня отчаяние поедом сжирало, и я сказала Богу: «Господи, если у меня когда-нибудь появится хорошая сумма, я ее отдам целиком нуждающимся». Прошло более десяти лет, и тут в головушку мою размечтавшуюся стучится мой обет: «Дала слово - держи!».

И вы отдали?

Отдаю, пока еще не все.

Детям в хосписе?

Да. Я понимаю, что о добрых делах не рассказывают. Но я о другом. О милости. В тот день - еще вечер не успел наступить - мне пришло уведомление на телефон, мол, придите и получите посылку на почте. Прихожу, разворачиваю, а там … Там моя мечта в посылке. Только в два раза дороже, чем я бы смогла себе позволить. До сих пор не знаю, кто мой тайный «воздыхатель».

Господь даже на такую дурь женскую, на такую мелочь никчемную призрел. И все равно утешил, вернул сторицей. Слава Богу, моя жизнь полнится доказательствами Его безграничной любви к каждому из нас. Я не в назидание сейчас об этом говорю. Ребята, давайте каждый от себя отщипнем. Обещаю, не пожалеете, добро возвращается. Все возвращается.

Надо несчастных людей вычленять, видеть их, к ним идти и прямо с себя рубаху снимать. Во-первых, Господь вернет, и даже если не вернет, не замерзнешь ты без этой рубахи. Только так этот мир не умрет. Если каждый сделает по одному доброму делу, сколько же зла в мире «обнулится». Иначе - будет мучительно больно за бесцельно прожитые годы.

Беседовала Виктория Могильная

Ульяна МЕНЬШИКОВА

Еду в поезде. В нашем купе солдатик, футболист, вахтовик и я. Всех мамы-жены провожали. У каждого, помимо чемодана рюкзак с едой, планшеты и сканворды. У солдатика ко всему прочему — набор открыток с видами Горного Алтая, бутылка «Пантокрина» и трава из самой долины Укок для повышения потенции в дар высшему офицерскому составу.

Я, тем временем, готовлюсь к Рождеству. Хотелось бы причаститься на праздник. Пощусь постом приятным. Яблочки, брусничка, огурчики, чай чабрецовый. В кои-то веки, как говорится. Всласть. А так как столик у нас общий, все вынуждены обнажать свои припасы. Первый вопрос, который мне задали ребята:

— Болеете?, — сочувственно.
— Нет,- улыбаюсь.
— Худеете? — с пониманием.
— Нет, куда ж еще!- смеюсь
— Поститесь?
— Да…

В купе становится напряженно тихо.

— Мент родился,- шепчет солдатик, — ой, а мы тут и мясо и колбасу при вас! Щас мы все уберем!
— Не надо ничего убирать, — ору в ужасе, — все в порядке! Мне хорошо! Нормально мне! Я люблю огурцы колбасой занюхивать! — смеемся уже все вместе.

Отобедав, все утыкаемся в телефоны. На длинных перегонах связь пропадает, начинаем скучать. Солдатик открытки по пятому разу рассматривает, футболист слушает «Пинк Флойд», вахтовик над сканвордами приуныл. Вспоминаю, что последний момент, собираясь, зашвырнула в чемодан две книги. А чемодан громадный, в ящике под полкой не поместился, и был водружен «под небеса» на самую верхотуру, на третью полку.

Прошу солдатика помочь. Он резво, горным козликом взмывает к потолку, со свойственной его возрасту непосредственностью кричит оттуда: «Да не надо его снимать, я так достану!». Я не успеваю и рта раскрыть, как он открывает замок и плотно упакованный при помощи колена чемодан жизнерадостно раззявливает свою пасть и плюет в нашу честную компанию пакетом с моим исподним и папкой с рождественскими нотами. Все смешивается на полу. Терять уже нечего, юноши видели все… Судорожно начинаю собирать белье, мальчишки-ноты.

Солдатик сверху кричит: «Извините, извините, тетя Уля!», и тут же, без перехода: «Ого! Вот это книжища, здоровенная какая! Ее доставать?».
— Ее,- вздыхаю.
— Аа-Пэ Че-хов,- по слогам читает солдатик.

Спускается вниз, и скучающее купе засыпает меня вопросами:

— А вы музыкант, да?
— Поете?
— Играете? А на чем?

Рассказываю им в двух словах о своей профессии, показываю видео со службы. Удивляются, что в храме такие молодые поют. Рассказываю о певчих. А потом уже и о Рождестве. Про перепись, вертеп, звезду, про пастухов, про дары волхвов и о вифлеемских младенцах, Иродом убиенных, про бегство в Египет. Слушают, не перебивают. Спрашивают. Да такие вопросы задают, что я уже начала переживать, что докторскую по теологии не защитила.

А потом мы читаем вслух. Да, Чехова. Антона Павловича. «Кошмар» и «Нахлебников». Я по-стариковски плачу, молодежь молчит, сдерживается. Только желваки и кадыки ходуном ходят. А потом мы пьем чай, меня начинают угощать булками и конфетами:«Теть Уль, ешьте, они же без мяса! Поправитесь? Ну и что! Вы же сами сказали, что пост это не диета! Мы теперь все знаем, сами виноваты». Да уж, многие знания — многие скорби.

Ем конфеты, закусываю булками, болтаем про армию, футбол, стройку и Церковь. Сидим до глубокой ночи, и всей нашей честной, и так быстро сроднившейся, компанией выходим провожать футболиста в Екатеринбурге. Обнимаемся, желаем хорошей игры (на соревнования парень ехал).