Пильняк красное дерево читать. Красное дерево

(исп. Julio Cortazar), настоящее имя Хулес Флоренсио Кортасар (исп. Jules Florencio Cortazar; 1914 — 1984) - видный аргентинский писатель, один из ведущих представителей латиноамериканской школы «фантастического реализма», который жил и работал преимущественно в Париже.

Прозаик и поэт, соединивший в своем творчестве пристрастие к европейской культуре и неослабленный интерес к аргентинской действительности. Сегодня Кортасар – это классика ХХ в., феномен расцвета латиноамериканской прозы, книги, которого по-прежнему остаются актуальными.

Биография

Хулес Флоренсио Кортасар родился 26 августа 1914 г. в Брюсселе (Бельгия), в семье сотрудника дипломатического корпуса . Отец, Хулио Хосе Кортасар (исп. Julio Jose Cortazar), аргентинец родом из басков; мать Мария Герминия Скотт (нем. María Herminia Descotte) имела франко-немецкое происхождение. Из оккупированного германскими войсками Брюсселя семья переехала в Швейцарию, где в 1915 г. в Цюрихе родилась Офелия, единственная сестра Хулеса. После окончания войны, в конце 1915 г. семья перебралась в Барселону (Испания), где прожила до 1918 г., затем вернулась в Аргентину, в Банфильд (исп. Banfield) – небольшой пригород

Отец оставил семью, которая оказалась в трудной финансовой ситуации, и 4-летний мальчик остался с матерью, теткой Энрикетой, бабушкой и младшей сестренкой. С раннего детства мальчик жадно читал, потом с упоением сам начал сочинять стихи и рассказы. (Уже став известным автором, в одном из интервью он поделился, что писать начал в 9 лет, когда влюблялся в свою учительницу или в одноклассниц. «Любовь‑то и диктовала мне страстные сонеты», — вспоминал писатель).

В Банфильде Хулес прожил до 17 лет. Окончив школу, Кортасар поступил в Педагогическое училище и получил диплом преподавателя средней школы.

В 1936 г. юноша поступил на литературно-философский факультет столичного Университета. Социально-экономическая ситуация в Аргентине была далека от стабильности: военная диктатура в стране на фоне мирового кризиса, обогащение олигархов и обнищание народных масс. Все это оказало влияние на судьбу молодого Кортасара: он не мог позволить себе продолжать учебу и через год согласился на должность преподавателя в Национальном колледже в Боливаре (исп. Bolivar), небольшом провинциальном городке в 360 км от столицы, также некоторое время проработал сельским учителем в Чивилкое (исп. Chivilcoy). Молодой человек увлекался джазом, запоем читал, писал стихи и рассказы, которые отправлялись «в стол».

В 1944–1948 гг. Кортасар, не имевший университетского диплома, читал курс английской и французской литературы в Университете города (исп. Mendoza). Он принимал активное участие в антиперонистских манифестациях интеллигенции; из-за политических реформ, проводимых правительством Перона, вынужден был оставить кафедру и вернулся в Буэнос-Айрес, где поступил на службу в государственную Книжную Палату. Сдав экстерном (за 9 месяцев) 3-годичные курсы переводчиков (с английского и французского), Кортасар стал заниматься литературными переводами.

В 1951 г., получив литературную стипендию французского правительства, он уехал во Францию и остался там навсегда. До конца жизни он жил в Париже, долгие годы работая переводчиком при ЮНЕСКО. Многие полагали, что писатель покинул родную страну из-за неприятия диктатуры (исп. Juan Domingo Peron). Действительно, Хулио Кортасар не был перонистом, но, по словам близких людей, писатель просто ухватился за удивительную возможность оказаться в Париже – ведь во все времена этот «мистический» город очаровывал и манил к себе творческих людей.

Помимо писательской деятельности, Кортасара очень интересовала политика. Именно из-за этого интереса он много путешествовал по Мексике, Аргентине, и , в 1973 г. посетил послереволюционную Кубу. Он читал лекции о латиноамериканской литературе и своих книгах, участвовал в работе Международной комиссии по изучению преступлений военной хунты в Чили.

Писатель передал свои гонорары за публикации некоторых последних книг руководителям FSLN (Сандинистский фронт национального освобождения) — радикальной левой политической партии Никарагуа, а также помогал семьям «политических» заключенных.

Во второй половине жизни «мастер пера» был удостоен многих наград и званий: премия Кеннеди (Аргентина); премия Медичи среди зарубежных писателей (Франция); кавалер Золотого Орла на фестивале в Ницце; орден Независимости культуры Рубена Дарио (Никарагуа); орден Марка Твена; член-корреспондент Академии литературы ГДР; почетный доктор Университетов Мехико; почетный доктор Университета Пуатье (Франция); почетный доктор Университета Менендеса Пелайо (Испания).

В 1981 г., после 30-летнего проживания во Франции, он, наконец, получил французское гражданство, не аннулируя аргентинского. В то же время у него возникли проблемы со здоровьем, врачи диагностировали у него лейкемию, но, щадя писателя, не сообщили ему страшного диагноза. 12 февраля 1984 г. Хулио Кортасар скончался в Париже от злого недуга. Писателя похоронили на одном из самых известных парижских кладбищ — «Монпарнас» (фр. Cimetière du Montparnasse), рядом с Кароль Дюнлоп, его второй женой.

Творческая деятельность

Под псевдонимом Хулио Динис (исп. Julio Denis) в 1938 г. он дебютировал как поэт-символист со сборником сонетов «Явь » (исп. «Presencia»), в некоторых источниках название переводится как «Присутствие ». Эта книга стала первой и последней прижизненной публикацией стихов Кортасара, которые он продолжал писать всю жизнь. Уже посмертно был издан сборник лирических поэм и стихов «Только сумерки » (исп. «Salvo el crepusculo»; 1984 г), куда вошли поэтические произведения автора, созданные с конца 1950-х до 1983 гг.

Наверное, самой значительной опубликованной работой того времени можно считать первый рассказ «Захваченный дом » (исп. «Casa Tomada»), напечатанный в 1946 г. маленьким литературным журналом, издаваемом (исп. Jorge Luis Borges; 1899 — 1986), аргентинским прозаиком, поэтом и публицистом, которого Кортасар считал своим наставником. В этой работе прорисован образ человеческого малодушия перед жизненными обстоятельствами и миром в целом.

Иногда творчество Кортасара причисляют к магическому реализму, но, быть может, он гораздо ближе стоит к модернистам и абсурдистам, так как его часто сюрреалистические образы удивительно самобытны и
существует без поддержки магических сил. Уже на начальном этапе литературного творчества проявилась склонность писателя к своеобразному сочетанию реальности с фантастикой. Ничем не примечательная обыденность начинала растворяться под воздействием таинственных сил, враждебность ирреальности порождала чувство тревоги: романы «Экзамен » (исп. «Examen»; 1945), «Выигрыши » (исп. «Ganancias»; 1960), сборники рассказов «Бестиарий » (исп. «Bestiario»; 1951). Фантастический вымысел мастера позволяет ощутить призрачность и хрупкость привычных связей между элементами реальности. С годами Кортасар отошел от вплетения магических проявлений в канву сюжета, помещая загадочные образы во внутренний мир своих героев.

Хулио Кортасар - признанный мастер новеллы, после 1963 г. было издано много сборников: «Жизнь хронопов и фамов » (исп. «Historias de cronopios y de famas»;1962), «Все огни - огонь » (исп. “Todos los fuegos el fuego”, 1966), «Кто-то здесь бродит » (исп. “Alguien anda por ahí»; 1977), «Некто Лукас » (“Un tal Lucas”; 1979), «Мы так любили Гленду » (исп. “Queremos tanto a Glenda”; 1980), «Вне времени » (исп. «Deshoras”; 1982) и др. В 1967 г. была опубликована книга «Вокруг дня за восемьдесят миров » (исп. «La vuelta al día en ochenta mundos»), своеобразный сборник стихотворений, коротких рассказов, размышлений, заметок и даже рецептов, снабженный рисунками и фотографиями. Его рассказы отличаются концентрированной атмосферой повествования, напряженной пульсацией внутреннего ритма, ювелирной отшлифованностью словесного материала.

Но мировую славу писатель снискал главным образом как романист, став одним из создателей «нового латиноамериканского романа». После «Экзамена» и «Выигрышей», в зрелый период творчества им созданы романы «Игра в классики» (исп. “Rayuela”; 1963), «62. Модель для сборки» (исп. “62, Modelo para armar”; 1968), «Книга Мануэля» (исп. «Libro de Manuel»; 1973).

На волне нового времени 60-х гг. прошлого века — мира довольствия и буржуазности, где доминируют «взрывные» цвета, культивируется тема инопланетной жизни, появляются мини-юбка, купальник-бикини, туфли на высокой платформе и возникают молодежные революционные арт-проекты – вышел самый известный роман Кортасара . Критики назвали «Игру» первым «великим латиноамериканским романом». Особенность этой необычной книги заключается в том, что в ней «живут» несколько романов, с которыми читатель по подсказке автора или по наитию может ознакомиться, следуя определенной очередности глав. Это произведение без начала и конца; повествование, которое можно читать в обычном порядке, с конца и даже пропуская отдельные фрагменты. Это книга – игра, трансформер; сам автор говорил так: «Я хотел, чтобы читатель был свободен настолько, насколько это возможно» .

В центре внимания писателя — современные социальные, психологические, нравственные проблемы, речь ведется об отношении людей к миру, к власти и друг к другу; о самостоятельности и свободе, об эгоизме и долге, о доброте и любви.

Роман отличает необычная манера письма, смелое смешение стилей, калейдоскопичность происходящего, сложная многоуровневая символика; произведение пронизано экспериментаторским духом - неистощимая фантазия автора открывает простор для воображения читателя, который становится соучастником творческого процесса. Писатель играет со словами и образами, виртуозно используя пародию, гиперболу и парадокс. Жизнь героев протекает в мыслительном «кортасаровском» пространстве - это близкие по духу и образу мышления люди, которые стремятся самим своим существованием опровергать устоявшийся миропорядок с его условностями, не желающие вести общепринятый образ жизни.

Одни называют «Игру» анти-романом, другие – талантливым экспериментом. Спустя 10 лет после выхода книги, в одном из интервью Кортасар назвал роман лучшим из всего, что он написал.

«Книга Мануэля » посвящена латиноамериканским революционерам, в ней автор размышляет о проблеме терроризма, как способе борьбы за свободу. За этот роман, который произвел мощный эффект, автор был удостоен в Париже «Премии Медичи» (фр. Prix Médicis; литературная премия, созданная во Франции в 1958 г).

В 1968 г. увидели свет роман «62. Модель для сборки » и книга-коллаж «Последний раунд», в которых писатель вновь продемонстрировал виртуозную игру словами, мыслями и образами. В то же время, автор не отрывает своих героев от земных переживаний, все его персонажи — обычные люди, которые живут в нашем непостижимом мире. Ткань повествования, как паззл, сложена из обрывков газет, подслушанных разговоров, случайных записей, цитат, перифраз, фрагментов произведений других мастеров.

Примечательно, что «62. Модель для сборки» явился развернутым продолжением 62-й главы предыдущего нашумевшего романа «Игра в классики».

В романе «Книга Мануэля» явственно виден поворот Кортасара в сторону общественной деятельности, связанной со сложной политической обстановкой в странах Латинской Америки.

В поздних его рассказах изощренные литературные игры ранних произведений сменяются более спокойными и философскими размышлениями об окружающем мире. Магический реализм отходит на задний план, приобретая притчевые формы, в рассказах все чаще всплывают автобиографические мотивы, хотя и причудливо преломленные. Полет воображения «неистового Кортасара» теперь укрощен авторской зрелостью. В 1982 г. был опубликован сборник из 8 рассказов «Вне времени» (исп. Fuera de tiempo).

В 1983 г. вышла книга «Автонавты на космошоссе » (исп. «Los autonautas de la cosmopista»), которую Кортасар писал вместе с Кэрол Данлоп – повествование о 33-дневном путешествии из Парижа в Марсель, с двумя остановками в день. 1984 г. писатель для испанского агентства «ЭФЕ» написал последнюю статью «О разных способах убивать» (исп. «Acerca de las diferentes formas de matar»), в которой высказывает свое отношение к намерениям США высадиться в Никарагуа.

После смерти писателя увидели свет многие его критические статьи, стихотворения, поэмы, рассказы и романы, такие, как «Спасительные сумерки » («Salvo el crepusculo»; 1937-1945, издан в 1984), «Безумно нежный Никарагуа » (исп. «Nicaragua tan violentamente dulce»; 1937-1945, издан в 1983), «Экзамен » (исп. El examen; 1950, издан в 1986), «Дивертисмент » (исп. «Divertimento»; 1949, издан в 1986), «Дневник Андреса Фава » (исп. «Diario de Andres Fava»; середина 1950-х, издан в 1995), «Прощай, Робинзон, и другие короткие пьесы » (исп. «Adios, Robinson, y otras obras cortas»; 1937 — 1945, издан в 1995), «Образ Джона Китса » (исп. «Imagen de John Keats»; 1951-1952, издан в 1996).

В 2000 г. издательство «Alfaguara» опубликовало трехтомник писем писателя за период 1937-1983 гг. Это около 700 писем, собранных буквально по крупицам первой женой Кортасара, Ауророй Бернардес, которой по завещанию были переданы все права на творческое наследие мастера латиноамериканской литературы.

Хулио Кортасар: Личная жизнь

Хулио Кортасар был женат трижды, но детей у него не было.

В 1953 г. он женился на аргентинской переводчице Ауроре Бернардес (исп. Aurora Bernardez), этот брак продлится с 1953 по 1967 гг.

Со своей второй женой Угне Карвелис (исп. Ugne Karvelis), писательницей, переводчицей, членом исполнительного комитета ЮНЕСКО, они не были официально расписаны.

В 1979 г. писатель расстался с Угне, с которой сохранил крепкие дружеские отношения, и женился на Кэрол Данлоп (исп. Carol Dunlop). С третьей женой (официально – второй), журналисткой, писательницей, переводчицей, фотографом и правозащитницей, Кортасар прожил совсем недолго: в ноябре 1982 г. Кэрол, которой было всего 35 лет, скончалась от лейкемии.

С женами Ауророй Бернардес, Угне Карвелис и Кэрол Данлоп

Вот такие перипетии судьбы: последняя жена Карол умерла у Хулио на руках, а сам он 2-мя годами позже умер на руках у своей первой жены, Ауроры.

Некоторые цитаты из романа «Игра в классики»

Роман «Игра в классики» считается своеобразным эталоном магического реализма, когда под воздействием мистических откровений будничные события обретают глубинный смысл.

Любопытные факты

Хулио Кортасар, самый «аргентинский из аргентинцев», родился вовсе не в Аргентине, а большую часть жизни прожил в Париже.
Но, вопреки всему, он всегда ощущал себя именно аргентинским писателем. «Словно Орфей, я столько раз оглядывался назад и расплачивался за это; но я смотрю и смотреть буду на тебя, моя Эвридика‑Аргентина…»
Сам Кортасар, среди предков которого были баски, немцы, французы, говорил: «Мое рождение стало результатом туризма и дипломатии».
Хулис был высокого роста (1м 92 см), поэтому друзья в молодости называли его «Ларгасар» (от исп. Largo - длинный, высокий).
Кофликты с властями сопровождали писателя большую часть его жизни. Его обвиняли в следующих «серьезных преступлениях»: а) недостаток любви к правительству; б) коммунистические взгляды; в) атеизм.
Третий пункт «преступного» списка был наглядно проиллюстрирован следующим фактом из биографии писателя: он был единственным из 25 человек преподавательского состава школы, кто не поцеловал перстень римско-католического епископа, монсеньора Анунсиадо Серафини (исп. Anunciado Serafini; 1898 – 1963), прибывшего с визитом в Чивилкой, где Кортасар работал учителем.
Автор впервые под собственной фамилией издал драматическую поэму «Короли» (исп. «Los reyes»; 1949), основанную на мифе о Минотавре и его лабиринте.
Наряду с политической и социальной деятельностью, писатель много преподавал, сначала Аргентине, потом за пределами родины: в 1975 г. читал лекции в Оклахомском Университете, а в 1980 г. – в Барнардском Колледже (Нью-Йорк).
Сохранились пожелания Кортасара по поводу обложки для его знаменитого романа «Игра в классики», редакцией которого писатель занимался необычайно тщательно. Итак, книга должна была выглядеть следующим образом: невзрачный чертеж классиков из 9 клеток, размещенный вертикально. Внизу — земля, вверху - небо. На корешке - тоже чертеж классиков, чтобы корешок книги выделялся среди других изданий своей несерьезностью. Имя автора обязательно должно быть набрано синим цветом на черном фоне, название «Игра в классики» - непременно красным, а название издательства - желтым.
О своем знаменитом романе Кортасар сказал так: «Если бы мне пришлось выбирать, какую одну из моих книг захватить с собой на необитаемый остров, я бы взял «Игру в классики».
Хулио Кортасар был убежден, что западный мир выбрал ошибочный путь, неминуемо ведущий к финальной катастрофе. «В любом случае нас ждет уничтожение - война, загрязнение окружающей среды, усталость, коллективное самоуничтожение, что угодно», - утверждал он. И писатель в своих работах показывал неизбежность этого краха, при этом не лишая человека надежды на победу.
Первое издание произведений Кортасара на русском языке появились в 1970 г., это был сборник рассказов «Другое небо» (исп. «Otro cielo»).
Нашумевший триллер, фильм-притча «Фотоувеличение» (англ. «Blow Up»; 1966), снятый знаменитым Микеланджело Антониони (итал. Michelangelo Antonioni; 1912 — 2007) по мотивам рассказа Хулио Кортасара «Слюни дьявола» (исп. Babas del Diablo), стал первым англоязычным фильмом итальянского кинорежиссера.
«Южное шоссе» - один из занимательнейших рассказов, где автор в банальной автомобильной пробке углядел жизненные перипетии. Люди, попавшие в «traffic jam», перенеслись в другое временное измерение — их существование выбилось из привычного графика. За короткий промежуток времени произошло все: встречи, любовь, расставания, конфликты. И все это в мгновение рассеивается, будто ничего и не было! Каждый вернулся на круги своя….
Хулио Кортасар является одним из немногих писателей, чьи произведения недостаточно оценены на родине: в некоторых Университетах Аргентины его творчество замалчивается, а если изучается, то очень поверхностно.
По воспоминаниям близких и друзей, в нем не было высокомерия или чувства превосходства, ни единого признака опьянения собственным успехом, которым «грешат» иные авторы. Обычно очень громко кричат о себе писатели малого масштаба. Кортасар же создал свою вселенную, он избегал журналистов и телекамер, предпочитая жить в собственном мире, который полностью раскрывался лишь перед ним одним.
Из «Истории хронопов и фамов» следует, что Фамы обычно деловиты, прагматичны, осторожны, предприимчивы и богаты, занимают руководящие посты, дома у них все в полном порядке. У рассеянных, мягких Хронопов всегда «все шиворот-навыворот». Но они считают, что так и должно быть; они оптимисты, они «поют свои любимые песни … и теряют не только то, что у них в карманах, но и счет дням». Фам – усеченная форма испанского слова «fama», которое означает: репутация, слава, общественное мнение. Хроноп – слово, образованное автором от греч. «Сhronos» — «время». Для писателя «Хроноп» – внутренне свободная творческая личность, не признающая каждодневную реальность как единственную реальность бытия; особый человеческий тип, соединяющий в себе интеллектуала, ребенка, поэта, романтика и фантазера. Кортасар с известной долей самоиронии причислял себя к племени Хронопов.
Известный чилийский поэт, лауреат Нобелевской премии по литературе,

Годы жизни: с 26.08.1914 по 12.02.1984

Настоящее имя Хулес Флоренсио Кортасар (исп. Jules Florencio Cortazar)- аргентинский писатель и поэт, представитель направления «магический реализм».

«Время - ребенок, что, играя, двигает пешки»

Гераклит

Хулио Кортасар родился в Брюсселе. Он рос среди женщин (мать, тетушки и сестра), так как отец бросил их, когда он был еще совсем маленьким.

И то можно почувствовать по его произведениям. Кортасар, как никто другой, вынес из детства смотреть на мир глазами женщин, осознавать их тревоги и импульсы. Однако он не стал изнеженным и пассивным. Духовное мужественное начало он черпал из книг, которые читал запоем и без разбора.

К 1951 году выходит сборник рассказов «Бестиарий». К этому времени он успел перебывать и школьным учителем, и преподавателем в городе Мендоса, и служащим Книжной Палаты. Получив литературную стипендию, Кортасар уехал в Париж.

В журнале, издаваемом Борхесом, которого Кортасар считал своим наставником, был напечатан первый его рассказ «Захваченный дом». Уже тогда проявилась склонность Кортасара к своеобразному сочетанию реальности с фантастикой, ориентация на поражающую восприятие неожиданность. Ничем не примечательная и внешне устойчивая обыденность начинала расшатываться под воздействием таинственных, враждебных сил, агрессия ирреальности порождала неясное беспокойство, предчувствие опасности.

У Хулио Кортасара, на всю жизнь сохранившего верность детству, не было детей. А женат он был трижды. Последнюю жену - Карол - он похоронил. Сам же умер на руках первой - Ауроры Бернардес.

Писатель скончался в Париже от лейкемии 12 февраля 1984 г. Похоронен на парижском кладбище Монпарнас.

Хулио Кортасар. Беседы с Эвелин Пикон Гарфилд. -

Кортасар, «аргентинец из аргентинцев», родился не в Аргентине и большую часть жизни прожил тоже не там.

Рост Кортасара составлял 1м 92 см, поэтому близкие друзья в молодости называли его Ларгасар (от исп. largo - высокий, длинный).

Власти обвиняли Кортасара «в следующих серьезных преступлениях: а) недостаток рвения и любви к правительству; б) коммунизм; в) атеизм».
Сохранились пожелания (указания) Кортасара по поводу обложки для его книги «Игра в классики». Книга должна была выглядеть следующим образом: чертеж классиков из 9 клеток, размещенный вертикально и сделанный как можно более невзрачным. Внизу земля, вверху - небо. На корешке книги - также схема классиков, чтобы этот корешок выделялся среди других, классических (академических), своей несерьезностью. Имя автора должно быть обязательно набрано синим цветом на черном фоне, название «Игра в классики» - только красным, а название издательства - желтым.

Награды писателя

Премия Кеннеди (Аргентина)
среди зарубежных писателей (Франция)
Кавалер Золотого Орла на фестивале в Ницце
Орден Независимости культуры Рубена Дарио (Никарагуа)
Член-корреспондент Академии литературы ГДР
Почетный член университета Мехико
Кавалер ордена Марка Твена
Почетный доктор университета в Пуатье (Франция)
Почетный доктор университета Менендеса Пелайо (Испания)

Библиография

Короли (1949)
(1951)
Конец игры (1956)
(1959)
(1960)
Истории хронопов и фамов (1962)
(1963)
(1966)
Вокруг дня за восемьдесят миров (1967)
(1968)
(1969)
Проза из обсерватории (1972)
(1973)

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Борис Пильняк
Красное дерево

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Нищие, провидоши, побироши, волочебники, лазари, странники, странницы, убогие, пустосвяты, калики, пророки, дуры, дураки, юродивые – эти однозначные имена кренделей быта святой Руси, нищие на святой Руси, калики перехожие, убогие Христа ради, юродивые ради Христа Руси святой, – эти крендели украшали быт со дней возникновения Руси, от первых царей Иванов, быт русского тысячелетья. О блаженных мокали свои перья все русские историки, этнографы и писатели. Эти сумасшедшие или жулики – побироши, пустосвяты, пророки – считались красою церковною, христовою братиею, мольцами за мир, как называли их в классической русской истории и литературе.

Известный московский юродивый, живший в Москве в середине девятнадцатого века, недоучившийся студент духовной академии, Иван Яковлевин – умер в Преображенской больнице. О похоронах его писали репортеры, поэты и историки. Поэт писал в «Ведомостях».

«Какое торжество готовит Желтый Дом?
Зачем текут туда народа волны
В телегах и в ландо, на дрожках и пешком,
И все сердца тревогой мрачной полны?
И слышится меж них порою смутный глас,
Исполненный сердечной, тяжкой боли:
– «Иван Яковлевич безвременно угас!
Угас пророк, достойный лучшей доли!»

Бытописатель Скавронский в «Очерках Москвы» рассказывает, что в продолжение пяти дней, пока труп не был похоронен, около трупа было отслужено более двухсот панихид. Многие ночевали около церкви. Н. Барков, автор исследования под названием – «26 Московских лже-пророков, лже-юродивых, дураков и дур», очевидец похорон, рассказывает, что предложено было хоронить Ивана Яковлевича в воскресенье, «как и объявлено было в «Полицейских Ведомостях», и в этот день, чем свет, стали стекаться почитатели, но погребение не состоялось по возникшим спорам, где именно его хоронить. Чуть не дошло до драки, а брань уже была, и порядочная. Одни хотели взять его в Смоленск, на место его родины, другие хлопотали, чтоб он был похоронен в мужском Покровском монастыре, где даже вырыта была для него могила под церковью, третьи умиленно просили отдать его прах в женский Алексеевский монастырь, а четвертые, уцепившись за гроб, тащили его в село Черкизово». – «Опасались, чтобы не крали тела Ивана Яковлевича». – Историк пишет: «Во все это время шли дожди и была страшная грязь, но, не смотря на то, во время перенесения тела из квартиры в часовню, из часовни в церковь, из церкви на кладбище, женщины, девушки, барышни в кринолинах падали ниц, ползали под гробом». – Иван Яковлевич – при жизни – испражнялся под себя, – «из под него текло (как пишет историк) и сторожам велено было посыпать пол песком. Этот то песок, подмоченный из под Ивана Яковлевича, поклонники его собирали и уносили домой, и песочек стал оказывать врачебную силу. Разболелся у ребеночка животик, мать дала ему в кашке пол-ложечки песочку, и ребенок выздоровел. Вату, которой были заткнуты у покойника нос и уши, после отпевания делили на мелкие кусочки для раздачи верующим. Многие приходили ко гробу с пузырьками и собирали в них ту влагу, которая текла из гроба ввиду того, что покойник умер от водянки. Срачицу, в которой умер Иван Яковлевич, разорвали на кусочки. – Ко времени выноса из церкви собрались уроды, юроды, ханжи, странники, странницы. В церковь они не входили, за теснотой, и стояли на улицах. И тут-то среди бела дня, среди собравшихся, делались народу поучения, совершались явления и видения, изрекались пророчества и хулы, собирались деньги и издавались зловещие рыкания». – Иван Яковлевич последние годы своей жизни приказывал поклонникам своим пить воду, в которой он умывался: пили. Иван Яковлевич не только устные делал прорицания, но и письменные, которые сохранены для исторических исследований. Ему писали, спрашивали: «– женится ли такой-то?» – он отвечал: – «Без праци не бенды кололаци»…

Китай-город в Москве был тем сыром, где жили черви юродов. Одни писали стихи, другие пели петухами, павлинами и снигирями, третьи крыли всех матом во имя господне, четвертые знали только по одной фразе, которая считалась пророческой и давала пророкам имена, – например, – «жизнь человека сказка, гроб – коляска, ехать – не тряско!» – Имелись аматеры собачьего лая, лаем прорицавшие божьи веления. Были в этом сословии нищих, побирош, провидош, волочебников, лазарей, пустосвятов-убогих всея святой Руси – были и крестьяне, и мещане, и дворяне, и купцы, – дети, старики, здоровенные мужичищи, плодородящие бабищи. Все они были пьяны. Всех их покрывало луковицеобразное голубое покойствие азиатского российского царства, их, горьких, как сыр и лук, ибо луковицы на церквах, конечно, есть символ луковой русской жизни.

…И есть в Москве, в Петербурге, в иных больших российских городах – иные чудаки. Родословная их – имперская, а не царская. С Елизаветы возникло, начатое Петром, искусство – русской мебели. У этого крепостного искусства нет писанной истории, и имена мастеров уничтожены временем. Это искусство было делом одиночек, подвалов в городах, задних каморок в людской избе в усадьбах. Это искусство существовало в горькой водке и в жестокости. Жакоб и Буль стали учителями. Крепостные подростки посылались в Москву и Санкт-Петербург, в Париж, в Вену, – там они учились мастерству. Затем они возвращались – из Парижа в санкт-петербургские подвалы, из Санкт-Петербурга в залюдские каморки, – и – творили. Десятками лет иной мастер делал один какой-нибудь самосон или туалет, или бюрцо, или книжный шкаф, – работал, пил и умирал, оставив свое искусство племяннику, ибо детей мастеру не полагалось, и племянник или копировал искусство дяди, или продолжал его. Мастер умирал, а вещи жили столетьем в помещичьих усадьбах и особняках, около них любили и на самосонах умирали, в потайные ящики секретеров прятали тайные переписки, невесты рассматривали в туалетных зеркальцах свою молодость, старухи – старость. Елизавета – Екатерина – рококо, барокко – бронза, завитушки, палисандровое, розовое, черное, карельское дерево, персидский орех. Павел – строг, Павел – мальтиец; у Павла солдатские линии, строгий покой, красное дерево темно заполировано, зеленая кожа, черные львы и грифы. Александр – ампир, классика, Эллада. Николай – вновь Павел, задавленный величием своего брата Александра. Так эпохи легли на красное дерево. В 1861-ом году пало крепостное право. Крепостных мастеров заменили мебельные фабрики – Левинсон, Тонэт, венская мебель. Но племянники мастеров – через водку остались жить. Эти мастера теперь ничего не строят, они реставрируют старину, но они оставили все навыки и традиции своих дядей. Они одиночки, и они молчаливы. Они горды своим делом, как философы, и они любят его, как поэты. Они по прежнему живут в подвалах. Такого мастера не пошлешь на мебельную фабрику, его не заставишь отремонтировать вещь, сделанную после Николая первого. Он – антиквар, он – реставратор. Он найдет на чердаке московского дома или в сарае несожженной усадьбы, – стол, трельяж, диван – екатерининские, павловские, александровские – и он будет месяцами копаться над ними у себя в подвале, курить, думать, примеривать глазом, – чтобы восстановить живую жизнь мертвых вещей. Он будет любить эту вещь. Чего доброго, он найдет в секретном ящике бюрца пожелтевшую связку писем. Он – реставратор, он глядит назад, во время вещей. Он обязательно чудак, – и он по чудачески продаст реставрированную вещь такому-же чудаку-собирателю, с которым – при сделке он выпьет коньяку, перелитого из бутылки в екатерининский штоф и из рюмки – бывшего императорского – алмазного сервиза.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1928 год.

Город – русский Брюгге и российская Камакура. Триста лет тому назад в этом городе убили последнего царевича династии Рюрика, в день убийства с царевичем играли боярские дети Тучковы, – и тучковский род жив в городе по сие время, как и монастыри и многие другие роды, менее знатного происхождения… – Российские древности, российская провинция, верхний плес Волги, леса, болота, деревни, монастыри, помещичьи усадьбы, – цепь городов – Тверь, Углич, Ярославль, Ростов Великий. Город – монастырский Брюгге российских уделов и переулков в целебной ромашке, каменных памятников убийств и столетий. Двести верст от Москвы, а железная дорога – в пятидесяти верстах.

Здесь застряли развалины усадеб и красного дерева. Заведующий музеем старины здесь ходит в цилиндре, размахайке, в клетчатых брюках, и отпустил себе бакенбарды, как Пушкин, – в карманах его размахайки хранятся ключи от музея и монастырей, – чай пьет он в трактире, водку в одиночестве – в чуланной комнате, в доме у него свалены библии, иконы, архимандритские клобуки и митры, стихари, орари, поручи, рясы, ризы, воздухи, покровы, престольные одеяния – тринадцатого, пятнадцатого, семнадцатого веков, – в кабинете у него каразинское красное дерево, на письменном столе пепельница – дворянская фуражка с красным околышем и белой тульей.

Барин Каразин, Вячеслав Павлович, служил некогда в кавалергардском полку и ушел в отставку лет за двадцать за пять до революции из-за своей честности, ибо проворовался его коллега, его послали на расследование, он рапортовал начальству истину, начальство покрыло вора, – барин Каразин не снес этого, подал второй рапорт – об увольнении, – и поселился в усадьбе, приезжая оттуда раз в неделю в уездный свой город за покупками, ехал в колымажной карете с двумя лакеями, указывал белой перчаткой приказчику в лавке, чтобы завернули ему полфунта зернистой, три-четверти балыка, штуку севрюжки, – один лакей расплачивался, другой лакей принимал вещи; однажды купец потянулся было к барину с рукою, барин руки не подал, аргументировав неподачу руки кратким словом, – «обойдется!» – Ходил барин Каразин в дворянской фуражке, в николаевской шинели; революция выселила его из усадьбы в город, но оставила ему шинель и фуражку; в очередях барин стоял, в дворянской фуражке, имея перед собою вместо лакеев жену.

Существовал барин Каразин распродажей старинных вещей; по этим делам заходил он к музееведу; у музееведа видел он вещи, отобранные у него из усадьбы волей революции, смотрел на них пренебрежительно, – но увидел однажды на столе музееведа пепельницу фасона дворянской фуражки.

– Уберите, – сказал он коротко.

– Почему? – спросил музеевед.

– Фуражка русского дворянина не может быть плевательницей, – ответил барин Каразин.

Знатоки старины поспорили. Барин Каразин ушел с гневом. Большее он не переступал порога музееведа. – В городе проживал шорник, который благодарно помнил, как барин Каразин, когда шорник был малолетним и проживал у барина в услужении казачком, – как выбил барин ему одним ударом левой руки за нерасторопность семь зубов.

В городе стыла дремучая тишина, взвывая от тоски дважды в сутки пароходными гудками, да перезванивая древностями церковных звонниц: – до 1928-го года, – ибо в 1928-ом году со многих церквей колокола поснимали для треста Рудметаллторг. Блоками, бревнами и пеньковыми канатами в вышине на колокольнях колокола вытаскивались со звонниц, повисали над землей, тогда их бросали вниз. И пока ползли колокола на канатах, они пели дремучим плачем, – и этот плач стоял над дремучестями города. Падали колокола с ревом и ухом, и уходили в землю при падении аршина на два.

В дни действия этой повести город стонал именно этими колоколами древностей.

Самая нужная в городе была – профсоюзная книжка; в лавках было две очереди – профкнижников и не имеющих их; лодки на Волге на прокат были для профкнижников – гривенник, для иных прочих – сорок копеек в час; билеты в кино для иных – двадцать пять, сорок и шестьдесят копеек, профкнижникам – пять, десять и пятнадцать. Профкнижка, где она была, лежала на первом месте, рядом с хлебной карточкой, при чем хлебные карточки, а, стало-быть, и хлеб, выдавались только имеющим выборный голос, по четыреста грамм в сутки, – не имеющим же голоса и детям их – хлеб не давался. Кино помещалось в профсаду, в утепленном сарае, – и звонков в кино не полагалось, а сигнализировали с электростанции – всему городу сразу: первый сигнал – надо кончать чай пить, второй – одеваться и выходить на улицу. Электростанция работала до часу, – но в дни имянин, октябрин и прочих неожиданных торжеств у председателя исполкома, у председателя промкомбината, у прочего начальства – электричество запаздывало потухать иной раз на всю ночь, – и остальное население приноравливало тогда свои торжества к этим ночам. В кино же однажды уполномоченный внуторга, не-то Сац, не-то Кац, в совершенно трезвом состоянии, толкнул случайно по неловкости жену председателя исполкома, – та молвила ему, полна презрения: – «Я – Куварзина», – уполномоченный Сац, будучи не осведомлен в силе сей фамилии, извинился удивленно, – и был впоследствии за свое удивление похерен из уезда. Начальство в городе жило скученно, остерегаясь, в природной подозрителъности, прочего населения, заменяло общественность склочками и переизбирало каждый год само себя с одного уездного руководящего поста на другой в зависимости от группировок склочащих личностей по принципу тришкина кафтана. По тому же принципу тришкина кафтана комбини-ровалось и хозяйство. Хозяйствовал комбинат (комбинат возник в году, когда Иван Ожогов – герой повести – ушел в охломоны). Членами правления комбината были – председатель исполкома (муж жены) Куварзин и уполномоченный рабкрина Преснухин, председательствовал – Недосугов. Хозяйничали медленным раззорением дореволюционных богатств, головотяпством и любовно. Маслобойный завод работал – в убыток, лесопильный – в убыток, кожевенный – без убытка, но и без прибылей, и без амортизационного счета. Зимою по снегу, сорока-пятью лошадьми, половиной уездного населения таскали верст пятьдесят расстояния – новый котел на этот кожевенный завод, – притащили и бросили – за неподходящестью, списав стоимость его в счет прибылей и убытков; покупали корьедробилку – и тоже бросили – за негодностью, списав в счет прибылей и убытков; покупали тогда на предмет дробления корья соломорезку – и бросили, ибо корье не солома, – списывали. Улучшали рабочий быт, жил-строительством; купили двухэтажный деревянный дом, перевезли его на завод и – распилили на дрова, напилили пять кубов, ибо дом оказался гнил, – годных бревен оказалось – тринадцать штук; к этим тринадцати прибавили девять тысяч рублей – и дом построили: как раз к тому времени, когда завод закрылся ввиду его, хотя и неубыточности, как прочие предприятия, но и бездоходности, – новый дом остался порожнем. Убытки свои комбинат покрывал распродажею оборудования бездействующих с дореволюции предприятий, – а так-же такими комбинациями: – Куварзин – председатель продал леса Куварзину – члену по твердым ценам со скидкою в 50 % – за 25 тысяч рублей, – Куварзин – член продал этот-же самый лес населению и Куварзину-председателю, в частности, – по твердым ценам без скидки – за пятьдесят слишком тысяч рублей. – К 1927-ому году правление пожелало почить на лаврах: дарили Куварзину портфель, деньги на портфель взяли из подотчетных сумм, а затем бегали с подписным листом по туземцам, чтобы вернуть деньги в кассу. Ввиду замкнутости своих интересов и жизни, протекающей тайно от остального населения, никакого интереса для повести начальство не представляет. Алкоголь в городе продавался только двух видов – водка и церковное вино, других не было, водки потреблялось много, и церковного вина, хотя и меньше, но тоже много – на христову кровь и теплоту. Папиросы в городе продавались – «Пушка» одиннадцать копеек пачка, и «Бокс», четырнадцать копеек, иных не было. Как за водкой, так и за папиросами очереди были – профессиональная и не профессиональная. Дважды в сутки проходили пароходы, там в буфете можно было купить папиросы «Сафо», портвейн и рябиновку, – и курители «Сафо» были явными растратчиками, ибо частной торговли в городе не было, а бюджеты на «Сафо» не расчитывались. Жил город в расчете стать заштатным, огородами и взаимопомощью обслуживая друг друга.

У Скудрина моста стоял дом Скудрина и в доме проживал Яков Карпович Скудрин, ходок по крестьянским делам, человек восьмидесяти пяти лет, – кроме Якова Карповича Скудрина проживали в городе в отдельности от Якова Карповича много младшие его две сестры, Капитолина и Римма, и брат охломон Иван, переименовавший себя в Ожогова, – речь о них ниже.

Лет сорок последних, страдал Яков Карпович грыжей и, когда ходил, поддерживал через прореху у штанов правою своею рукою эту свою грыжу, – руки его были пухлы и зелены, – хлеб солил он из общей солонки густо, похрустывая солью, бережливо остатки соли ссыпая обратно в солонку. Последние тридцать лет Яков Карпович разучился нормально спать, просыпался ночами и бодрствовал тогда за библией до рассветов, а затем спал до полдней, – но в полдни он всегда уходил в читальню, читать газеты: газет в городе не продавали, на подписку не хватало денег, – газеты читались в читальнях. Яков Карпович был толст, совершенно сед и лыс, глаза его слезились, и он долго хрипел и сопел, пока приготавливался заговорить. Дом Скудриных некогда принадлежал помещику Верейскому, раззорившемуся вслед отмене крепостного права в выборной должности мирового судьи: Яков Карпович, отслужив дореформенную солдатчину, служил у Верейского писарем, обучился судейскому крюкодельству и перекупил у него дом вместе с должностью, когда тот раззорился. Дом стоял в неприкосновенности от Екатерининских времен, за полтора столетия своего существования потемнел, как его красное дерево, позеленев стеклами. Яков Карпович помнил крепостное право. Старик все помнил – от барина своей крепостной деревни, от наборов в Севастополь; за последние пятьдесят лет он помнил все имена отчества и фамилии всех русских министров и наркомов, всех послов при императорском русском дворе и советском ЦИК"е, всех министров иностранных дел великих держав, всех премьеров, королей, императоров и пап. Старик потерял счет годам и говорил:

– Я пережил Николая Павловича, Александра Николаевича, Александра Александровича, Николая Александровича, Владимира Ильича, – переживу и Алексея Ивановича!

У старика была очень паршивая улыбочка, раболепная и ехидная одновременно, белесые глаза его слезились, когда он улыбался. Старик был крут, как круты в него были его сыновья. Старший сын Александр, задолго еще до 1905-го года, будучи посланным со срочным письмом на пароходную конторку, опоздав к пароходу, получил от отца пощечину под слова: – «пошел вон, негодяй!» – эта пощечина была последнею каплей меда, – мальчику было четырнадцать лет, – мальчик повернулся, вышел из дома – и пришел домой – только через шесть лет, студентом Академии Художеств. Отец за эти годы посылал сыну письмо, где приказывал сыну вернуться и обещал лишить сына родительского благословения, прокляв навсегда: на этом же самом письме, чуть пониже подписи отца, сын приписал: «А чорт с ним, с вашим благословением», – и вернул отцу отцовское письмо. Когда Александр – через шесть лет после ухода, солнечным весенним днем – вошел в гостиную, отец пошел к нему (навстречу с радостной улыбочкой и с поднятой рукой, чтобы побить сына: сын с веселой усмешкой взял своими руками отца за запястья, еще раз улыбнулся, в улыбке весело светилась сила, руки отца были в клещах, – сын посадил отца, чуть надавив на запястья, к столу, в кресло, и сын сказал:

– Здравствуйте, папаша, – зачем же, папаша, беспокоиться? – присядьте папаша!

Отец захрипел, захихикал, засопел, по лицу прошла злая доброта, – старик крикнул жене:

– Марьюшка, да, хи-хи, водочки, водочки нам принеси, голубушка, холодненькой с погреба, с холодненькой закусочкой, – вырос, сынок, вырос, – приехал сынок на наше горе, ссукин сын!

Сыновья его пошли: художник, священник, балетный актер, врач, инженер. Младших два брата стали в старшего – художника и в отца, двое младших ушли из дома, как старший, и самый младший стал коммунистом, инженер Аким Яковлевич, – и он никогда не возвращался к отцу, и, наезжая в родной свой город, жил у теток Капитолины и Риммы. К 1928-ому году старшие внуки Якова Карповича были женаты, но младшей дочери было двадцать лет. Дочь была единственной, и ей образования никакого не давалось, в громе революции.

В доме жили – старик, его жена Мария Климовна и дочь Катерина. Половина дома и мезонин не отапливались зимами. Дом жил так, как люди жили – задолго до Екатерины, даже до Петра, пусть дом безмолвствовал екатерининским красным деревом. Старики существовали огородом. От индустрии в доме были – спички, керосин и соль, только: спичками, керосином и солью распоряжался отец. Мария Климовна, Катерина и старик с весны по осень трудились над капустами, свеклами, репами, огурцами, морковями и над солодским корнем, который шел вместо сахара. Летами в рассветах можно было встретить старика. – в ночном белье, босого, с правою рукою в прорехе, с хворостиною в левой руке – за околицами в росе и тумане, пасущего коров. Зимами старик зажигал лампу только в те часы, когда бодрствовал – в иные часы мать и дочь сидели во мраке. В полдни старик уходил в читальню читать газеты, впитывал в себя имена и новости коммунистической революции. – Катерина тогда садилась за клавесины и разучивала духовные песнопения Костальского, она пела в церковном хоре. Старик приходил домой к сумеркам, ел и ложился спать. Дом проваливался в шепот женщин и во мрак. Катерина уходила тогда на спевки в собор. Отец просыпался к полночи, зажигал лампу, ел и вникал в библию, читал вслух наизусть. Часов в шесть старик засыпал вновь. Старик потерял время, перестав бояться смерти, разучившись бояться жизни. Мать и дочь молчали при старике. Мать варила каши и щи, пекла пироги, топила и квасила молоко, стряпала холодцы (и бабки прятала для внучат), – то-есть существовала так, как было у россиян и в пятнадцатом, и в семнадцатом веке, и пищу готовила так-же пятнадцатого и семнадцатого веков. Мария Климовна, сухая старушка, она была чудесной женщиной, тем типом женщин, которые хранятся в России по весям вместе со старинны-ми иконами богоматерей. Жестокая воля мужа, который пятьдесят лет тому назад, на другой день после венчания, когда она надела бархатную, малинового цвета душегрейку, спросил ее: – «это к чему?» (– она тогда не поняла вопроса) – «это к чему?» – переспросил муж, – «сними! – я тебя и без нарядов знаю, а другим заглядываться нечего!» – наслюнявив тогда большой палец, больно муж показал жене, как надо зачесывать ей виски, – жестокая воля мужа, заставившая убрать в сундук навсегда бархатную душегрею, пославшая жену на кухню, – сломала ли она волю жены – или закалила ее подчинением? – жена навсегда была беспрекословной, достойна, молчалива, печальна, – и никогда не была криводушной. Ее мир не выходил из-за калитки, – и один путь был за калитки – в церковь, как могила. Она пела с дочерью псалмы Костальского, ей было шестьдесят девять лет. В доме стыла допетровская русь. Старик по ночам наизусть читал библию, перестав бояться жизни. Очень редко, через месяцы, в безмолвные часы ночей старик шел к постели жены, – он шептал тогда:

– Марьюшка, да, – кхэ, гм!.. да, кхэ, Марьюшка, это жизнь, Марьюшка!

В его руках была свеча, его глаза слезились и смеялись, руки его дрожали.

– Марьюшка, кхэ, вот я, да, – это жизнь, Марьюшка, кхэ!

Мария Климовна крестилась.

– Постыдитесь, Яков Карпович!..

Яков Карпович тушил свет.

У дочери Катерины были желтые маленькие глазки, которые казались неподвижными от бесконечного сна. Около разбухших ее век круглый год плодились веснушки. Руки и ноги ее были, как бревна, грудь была велика, как вымя у швейцарских коров.

…Город – русский Брюгге и русская Камакура.

«Какое торжество готовит Желтый Дом?

Зачем текут туда народа волны

В телегах и в ландо, на дрожках и пешком,

И все сердца тревогой мрачной полны?

И слышится меж них порою смутный глас,

Исполненный сердечной, тяжкой боли:

– «Иван Яковлевич безвременно угас!

Угас пророк, достойный лучшей доли!»