Произошла странная история. Заглянув в картинную галерею на Щукином дворе, среди множества картин его взгляд приковал один портрет, на котором был изображен старик с лицом бронзового цвета в азиатских одеждах. Глаза у него смотрели так живо, что, казалось, портрет вот-вот оживет. Отдав за него последний двугривенный, он выкупил картину и отнес ее домой. Там его ждала весть от хозяина оплатить квартплату, отчего он тут же пожалел, что потратил последние деньги на картину, и стал размышлять о своей бедной участи.
У Чарткова, молодого и талантливого художника, не было денег даже на свечу, чтобы не сидеть в темноте. В свою очередь, заезжие художники «одной только привычной замашкой» могли заработать целое состояние и произвести вокруг себя светскую шумиху. Все это время, пока он размышляет, на него безжалостно глядят глаза с портрета, который, как ему кажется, написан известным художником и оставлен незавершенным. Отправившись в постель, он оставил портрет за ширмой, но и сквозь нее пробивался этот испепеляющий взгляд, производя какое-то неприятное чувство.
В страхе художник занавешивает простыней, но это его не спасает от ночного кошмара. Вдруг Чарткову почудилось, что материя зашевелилась. В следующую минуту она уже была на полу, а старик, выйдя из рамы, присел к нему на кровать. В руке у него был мешочек с тысячей червонцев, который он как бы невзначай уронил на пол. Чартков попытался поднять этот мешочек и в этот миг проснулся от странного сна, а в руке еще долго ощущал приятную тяжесть от денежного мешочка. На следующий день к нему пришел хозяин забрать долг. Услышав, что денег нет, он пожелал взять плату работами.
Хозяина заинтересовала картина старика. Когда они ее рассматривали, из-под рамы вдруг выкатился тот самый мешочек с червонцами и художник смог расплатиться по всем платежам. Тысяча червонцев настолько его обогатили, что он смог в тот же день съехать с убогой квартиры и снять для себя роскошные апартаменты на Невском. Первым делом он накупил красок, добротной щегольской одежды и дал объявление в местную газету. В его мастерскую стали приходить первые заказчики. За короткий период он стал популярным у местного бомонда. Более того, Чарткова стали принимать в богатых домах.
Знавшие его раньше художники, заметили, что он растратил свой талант. Теперь его интересовала только нажива. Сам он высказывался довольно резко и категорично о других художниках. Однажды в Академии художество он увидел полотно из Италии, нарисованное его старым другом. Оно было настолько красиво и идеально, что Чартков впал в глубокую депрессию. Он осознал, насколько ничтожны были его работы, в сравнении со многими другими художниками. Тогда он заперся в своей мастерской и старался наверстать упущенное, много работая.
От зависти он скупает лучшие полотна со всего мира, но вскоре умирает от чахотки. Перед смертью ему повсюду мерещатся глаза старика с того портрета, который позволил ему разбогатеть. Все шедевры, которые он скупал в последнее время, он предусмотрительно уничтожил.
Часть II
Вскоре после этого на одном из аукционов Петербурга появился некий художник , который прояснил ситуацию с портретом старика-азиата. К тому времени, за портретом уже закрепилась определенная слава и на фоне всяких китайских ваз и мебели цена его была вчетверо выше. Однако художник во время аукциона заявлял о своих особенных правах на этот портрет и в доказательство решил рассказать историю из жизни своего отца , который тоже был преуспевающим художником и жил в Коломне.
По соседству с ними жил огромный и страшный ростовщик с безжалостными глазами. Поначалу тем, кто занимал у него деньги, условия казались выгодными, но какими-то хитрыми арифметическими вычетами, его проценты в итоге вырастали во много раз. При этом все знали, что старик-азиат может ссудить любую сумму с кого пожелает. Хуже всего, что судьбы людей, бравших у него взаймы денег, страшным образом менялись. Так, например, один молодой и преуспевающий вельможа после сделки с ним приобрел ужасный характер и закончил жизнь безумцем.
Другой молодой человек, который занимал у него денег, чтобы жениться на любимой девушке, стал жутко ревнивым. Дело дошло до того, что он чуть было не убил молодую жену, а потом покончил жизнь самоубийством. Отец художника зарабатывал на жизнь росписью храмов, но мечтал как-нибудь нарисовать духа тьмы. Долго ему просить желаемого не пришлось, так как вскоре к нему обратился тот самый ростовщик с просьбой запечатлеть его на портрете. Он хотел выглядеть на нем как живой, чтобы влиять на людей даже после смерти.
Ничего не подозревающий художник с радостью согласился нарисовать соседа, но чем лучше получался этот портрет, тем страшнее ему было. Глаза натурщика и впрямь глядели как живые. Мастер так и не смог дорисовать портрет из-за возросшего страха, а ростовщик вскоре умер. С отцом художника стали происходить странные вещи. Он стал невероятно злым и завистливым, стал вредить своим ученикам, а на портретах других людей изображать глаза ростовщика. Тогда он решил сжечь свой шедевр, но в последний момент его выпросил друг для своего племянника.
Несчастия не прекращались. Смерть родных людей окончательно убедила мастера, что старик остался жить в картине. Тогда он сам ушел в монастырь, а единственного сына отдал на обучение в художественную академию. Дабы искупить свою вину за этот страшный портрет, он взялся за создание картины «Рождество Иисуса». В этой работе он старался изобразить как можно больше святости и света. Перед поездкой в Италию сын художника заглянул к нему в гости. Вот тогда отец и рассказал ему эту страшную историю и просил, во что бы то ни стало найти его злосчастную работу и уничтожить.
С тех пор прошло пятнадцать долгих лет и вот, наконец, он его обнаружил. Теперь всем было понятно, почему он считал, что имеет на него больше прав, чем кто-либо из присутствующих на аукционе. Никто препятствовать не стал, но когда художник повернулся к стене, где висел этот портрет, то ничего не обнаружил. Толпа слушателей обомлела. Кто-то сказал: «Украден», но кто знает…
«Портрет» - повесть Николая Васильевича Гоголя
Часть 1 «Портрет» краткое содержание
С молодым талантливым художником Андреем Чартковым произошла трагическая история. Он жил очень бедно, но однажды не пожалел заплатить за понравившуюся картину на Щукином дворе последний двугривенный. Это был портрет старика в азиатских одеждах.
Чарткову показалось, что картина написана известным мастером, но по какой-то причине не окончена. Глаза у старика были словно живые.
Дома художник узнал: приходил хозяин и требовал плату за жилье. Молодой человек тут же пожалел, что отдал последние деньги за портрет. Чартков погрузился в размышления о своей бедности и жизненной несправедливости. У него нет денег даже на свечку, приходится сидеть в темноте. И тут взгляд художника упал на портрет.
«Живые» глаза старика смотрели с картины, пугали. От портрета исходила необъяснимая зловещая сила. Перед сном Чартков вновь глянул на портрет. Ему в который раз показалось, что глаза старика, освещенные луной, пристально смотрят в душу. Художник в страхе набросил на портрет простыню, но это не помогло. Материя начала шевелиться, а взгляд старика был повсюду.
Вдруг Чартков увидел, что простыня лежит на полу, а старик вышел из рамы и сел к нему на кровать. В руке азиата был мешочек с деньгами, на нем надпись: «1000 червонцев». Внезапно мешочек выпал из рук старика и откатился в сторону. Чартков попытался незаметно взять деньги, но в этот миг проснулся. В руке он еще долго ощущал приятную тяжесть мешочка с деньгами.
Утром вновь пришел хозяин квартиры. Узнав, что денег нет, он предложил Чарткову расплатиться работами. Хозяина заинтересовал портрет старика. Рассматривая его, он случайно задел раму, откуда вывалился мешочек с надписью «1000 червонцев». После такой удачи Чартков тут же расплатился с хозяином квартиры и съехал от него.
Художник долго отгонял нехорошие мысли о старике и убеждал себя в том, что просто нашел клад. Поборов сильное желание купить на все деньги кисти и краски, он в тот же день снял шикарную квартиру на Невском. Чартков начал жить по-новому. Стал модно одеваться, дал объявление в газету об услугах художника. Первой пришла дама и заказала портрет дочери. В спешке Чартков не успел хорошо запомнить черты лица дочери и потому портрет не получился. Заказчице не понравилась желтизна лица и круги под глазами. Тогда Чартков отдал ей свою старую работу под названием «Психея», немного обновив картину. Небольшой конфликт был улажен.
Художник начал получать заказы. Он пишет много портретов, удовлетворяя желания богатых людей. Чарткова теперь принимают в лучших аристократических домах. Но вместе с богатством меняется и сам молодой человек, становится жестким, циничным. О других мастерах он отзывается резко и высокомерно. Чартков критикует всех, не признает ни одного таланта.
Те, кто раньше знали Чарткова, изумляются столь разительным переменам в нем. Сложно понять, как за такое короткое время талантливый художник превратился в скрягу. Злость и ненависть отныне становятся верными спутниками Чарткова.
Однажды молодого человека пригласили в Академию художеств посмотреть полотно старого друга, присланное из Италии. И тогда Чартков понял, как низко пал, насколько ничтожны его картины в сравнении с работами других художников.
Чартков закрывается в мастерской и пытается исправить ситуацию. Он погружается в работу, но вынужден постоянно прерывать ее из-за элементарных пробелов в знаниях, которыми пренебрег в начале художественной карьеры. Мастера захлестывают зависть и злость. Чартков начинает скупать лучшие произведения со всего мира, но вскоре умирает от чахотки. Кончина художника была ужасна – ему везде мерещились глаза старика-азиата. Позже выяснилось, что все шедевры, на которые Чартков потратил огромное состояние, были им уничтожены.
Часть II «Портрет» краткое содержание
Вскоре стала известна другая часть истории, которая случилась с молодым художником Андреем Чартковым. На аукционе в Петербурге среди китайских ваз, картин, старой мебели и прочих вещей продавался портрет старика-азиата, чьи глаза выглядели, как живые. Когда цена возросла вчетверо, некий художник Б. заявил о своих правах на картину. В подтверждение он рассказал историю, которая произошла с его отцом в Коломне. Когда-то там жил ростовщик-азиат. Он был огромный и страшный, как демон. Его условия казались весьма выгодными, но когда приходило время платить, по странным арифметическим подсчетам проценты оказывались огромными, вырастали в несколько раз.
Страшной была судьба тех, кто брал у азиата деньги. Так, молодой и довольно успешный вельможа взял взаймы у ростовщика, после чего в его характере произошли негативные перемены. Дело закончилось полным безумием и смертью вельможи. Была также история с девушкой, избранник которой попросил у азиата помощь. Ему пришлось пойти на этот шаг, чтобы родители невесты дали добро на их союз. Однако в характере этого человека также произошли губительные перемены. Мужчину сжигала жуткая ревность, он даже покушался на жизнь молодой жены, а затем решился на самоубийство. И таких историй рассказывали очень много.
Отец художника Б. расписывал храмы, но почему-то очень часто хотел изобразить на полотне духа тьмы. Однажды к нему заглянул страшный сосед-ростовщик и попросил написать портрет, да так, чтобы выглядел на нем «как живой». Художник с радостью взялся за работу, но чем лучше у него получалась внешность старика, тем страшнее и тяжелее становилось на душе. Художник чувствовал непонятный страх, который исходил от портрета.
Мастер не выдержал такого напряжения и решил отказаться от заказа. Но старик умолял закончить портрет, говорил, что будет жить в нем после смерти. Это еще больше напугало художника. Он убежал, а ростовщик умер на следующий день.
Вскоре художник заметил в себе перемены: он стал завидовать и вредить своим ученикам, а в его картинах начали появляться глаза азиата-ростовщика. Поэтому отец художника Б. решил сжечь страшный портрет. Но в последний момент это полотно выпросил приятель, который подарил картину племяннику. Тот вскоре тоже избавился от портрета.
Автор злосчастной картины начал понимать, что каким-то непостижимым образом ростовщик-азиат вселился в портрет. Смерть родных окончательно убедила в этом. Художник ушел в монастырь, а старшего сына отдал в Академию художеств.
Когда отец художника Б. вновь взялся за кисть, то целый год писал одну работу – «Рождество Иисуса», которая была полна святости и света. Он хотел искупить вину за роковой портрет.
Художник Б. окончил Академию художеств и перед путешествием в Италию заехал в гости к отцу. Тот рассказал сыну страшную историю про ростовщика. Он попросил наследника найти и уничтожить портрет.
На поиски смертельного полотна ушло пятнадцать лет. Художник Б. попросил отдать ему портрет, чтобы уничтожить его навсегда. Люди, выслушав эту жуткую историю, согласились.
Когда же все повернулись к стене, где висел портрет, то с ужасом увидели, что картина исчезла. Может, ее просто украли. Но кто знает…
Николай Васильевич Гоголь
Нигде не останавливалось столько народа, как перед картинною лавочкою на Щукином дворе. Эта лавочка представляла, точно, самое разнородное собрание диковинок: картины большею частью были писаны масляными красками, покрыты темнозеленым лаком, в темножелтых мишурных рамах. Зима с белыми деревьями, совершенно красный вечер, похожий на зарево пожара, фламандский мужик с трубкою и выломанною рукою, похожий более на индейского петуха в манжетах, нежели на человека – вот их обыкновенные сюжеты. К этому нужно присовокупить несколько гравированных изображений: портрет Хозрева-Мирзы в бараньей шапке, портреты каких-то генералов в треугольных шляпах, с кривыми носами. Сверх того, двери такой лавочки обыкновенно бывают увешаны связками произведений, отпечатанных лубками на больших листах, которые свидетельствуют самородное дарованье русского человека. На одном была царевна Миликтриса Кирбитьевна, на другом город Иерусалим, по домам и церквам которого без церемонии прокатилась красная краска, захватившая часть земли и двух молящихся русских мужиков в рукавицах. Покупателей этих произведений обыкновенно немного, но зато зрителей-куча. Какой-нибудь забулдыга-лакей уже, верно, зевает перед ними, держа в руке судки с обедом из трактира для своего барина, который, без сомнения, будет хлебать суп не слишком горячий. Перед ним уже, верно, стоит в шинели солдат, этот кавалер толкучего рынка, продающий два перочинные ножика; торговка-охтенка с коробкою, наполненною башмаками. Всякой восхищается по-своему: мужики обыкновенно тыкают пальцами; кавалеры рассматривают серьёзно; лакеи-мальчики и мальчишки-мастеровые смеются и дразнят друг друга нарисованными карикатурами; старые лакеи во фризовых шинелях смотрят потому только, чтобы где-нибудь позевать; а торговки, молодые русские бабы, спешат по инстинкту, чтобы послушать, о чем калякает народ, и посмотреть, на что он смотрит. В это время невольно остановился перед лавкою проходивший мимо молодой художник Чартков. Старая шинель и нещегольское платье показывали в нем того человека, который с самоотвержением предан был своему труду и не имел времени заботиться о своем наряде, всегда имеющем таинственную привлекательность для молодости. Он остановился перед лавкою и сперва внутренно смеялся над этими уродливыми картинами. Наконец, овладело им невольное размышление: он стал думать о том, кому бы нужны были эти произведения. Что русской народ заглядывается на Ерусланов Лазаревичей, на объедал и обпивал, на Фому и Ерему, это не казалось ему удивительным: изображенные предметы были очень доступны и понятны народу; но где покупатели этих пестрых, грязных, масляных малеваний? кому нужны эти фламандские мужики, эти красные и голубые пейзажи, которые показывают какое-то притязание на несколько уже высший шаг искусства, но в котором выразилось всё глубокое его унижение? Это, казалось, не были вовсе труды ребенка-самоучки. Иначе в них бы, при всей бесчувственной карикатурности целого, вырывался острый порыв. Но здесь было видно просто тупоумие, бессильная, дряхлая бездарность, которая самоуправно стала в ряды искусств, тогда как ей место было среди низких ремесл, бездарность, которая была верна однакож своему призванию и внесла в самое искусство свое ремесло. Те же краски, та же манера, та же набившаяся, приобыкшая рука, принадлежавшая скорее грубо сделанному автомату, нежели человеку!.. Долго стоял он пред этими грязными картинами, уже наконец не думая вовсе о них, а между тем хозяин лавки, серенький человечек, во фризовой шинели, с бородой небритой с самого воскресенья, толковал ему уже давно, торговался и условливался в цене, еще не узнав, что ему понравилось и что нужно. «Вот за этих мужичков и за ландшафтик возьму беленькую. Живопись-то какая! просто глаз прошибет; только-что получены с биржи; еще лак не высох. Или вот зима, возьмите зиму! Пятнадцать рублей! Одна рамка чего стоит. Вон она какая зима!» Тут купец дал легкого щелчка в полотно, вероятно, чтобы показать всю доброту зимы. «Прикажете связать их вместе и снести за вами? Где изволите жить? Эй, малый, подай веревочку». – Постой, брат, не так скоро – сказал очнувшийся художник, видя, что уж проворный купец принялся не в шутку их связывать вместе. Ему сделалось несколько совестно не взять ничего, застоявшись так долго в лавке, и он сказал: «А вот постой, я посмотрю, нет ли для меня чего-нибудь здесь» и, наклонившись, стал доставать с полу наваленные громоздко, истертые, запыленные старые малеванья, непользовавшиеся, как видно, никаким почетом. Тут были старинные фамильные портреты, которых потомков, может быть, и на свете нельзя было отыскать, совершенно неизвестные изображения с прорванным холстом, рамки, лишенные позолоты, словом, всякой ветхой сор. Но художник принялся рассматривать, думая втайне: «авось что-нибудь и отыщется.» Он слышал не раз рассказы о том, как иногда у лубочных продавцев были отыскиваемы в сору картины великих мастеров. Хозяин, увидев, куда полез он, оставил свою суетливость и, принявши обыкновенное положение и надлежащий вес, поместился съизнова у дверей, зазывая прохожих и указывая им одной рукой на лавку… «Сюда, батюшка; вот картины! зайдите, зайдите; с биржи получены.» Уже накричался он вдоволь и большею частью бесплодно, наговорился досыта с лоскутным продавцем, стоявшим насупротив его также у дверей своей лавочки, и наконец, вспомнив, что у него в лавке есть покупатель, поворотил народу спину и отправился во внутрь ее. «Что, батюшка, выбрали что-нибудь?» Но художник уже стоял несколько времени неподвижно перед одним портретом в больших, когда-то великолепных рамах, но на которых чуть блестели теперь следы позолоты. Это был старик с лицом бронзового цвета, скулистым, чахлым; черты лица, казалось, были схвачены в минуту судорожного движенья и отзывались не северною силою. Пламенный полдень был запечатлен в них. Он был драпирован в широкий азиатский костюм. Как ни был поврежден и запылен портрет; но когда удалось ему счистить с лица пыль, он увидел следы работы высокого художника. Портрет, казалось, был не кончен; но сила кисти была разительна. Необыкновеннее всего были глаза: казалось, в них употребил всю силу кисти и всё старательное тщание свое художник. Они просто глядели, глядели даже из самого портрета, как будто разрушая его гармонию своею странною живостью. Когда поднес он портрет к дверям, еще сильнее глядели глаза. Впечатление почти то же произвели они и в народе. Женщина, остановившаяся позади его, вскрикнула: «глядит, глядит», и попятилась назад. Какое-то неприятное, непонятное самому себе чувство почувствовал он и поставил портрет на землю.
«А что ж, возьмите портрет!» сказал хозяин.
«А сколько?» сказал художник.
«Да что за него дорожиться? три четвертачка давайте!»
«Ну, да что ж дадите?»
«Двугривенный», сказал художник, готовясь итти.
«Эк цену какую завернули! да за двугривенный одной рамки не купишь. Видно, завтра собираетесь купить? Господин, господин, воротитесь! гривенничек хоть прикиньте. Возьмите, возьмите, давайте двугривенный. Право, для почину только, вот только-что первый покупатель.» За сим он сделал жест рукой, как будто бы говоривший: «так уж и быть, пропадай картина!»
Множество карет, дрожек и колясок стояло перед подъездом дома, в котором производилась аукционная продажа вещей одного из тех богатых любителей искусств, которые сладко продремали всю жизнь свою, погруженные в зефиры и амуры, которые невинно прослыли меценатами и простодушно издержали для этого миллионы, накопленные их основательными отцами, а часто даже собственными прежними трудами. Таких меценатов, как известно, теперь уже нет, и наш XIX век давно уже приобрел скучную физиономию банкира, наслаждающегося своими миллионами только в виде цифр, выставляемых на бумаге. Длинная зала была наполнена самою пестрою толпой посетителей, налетевших, как хищные птицы на неприбранное тело. Тут была целая флотилия русских купцов из Гостиного двора и даже толкучего рынка, в синих немецких сюртуках. Вид их и выраженье лиц были здесь как-то тверже, вольнее и не означались той приторной услужливостью, которая так видна в русском купце, когда он у себя в лавке перед покупщиком. Тут они вовсе не чинились, несмотря на то что в этой же зале находилось множество тех аристократов, перед которыми они в другом месте готовы были своими поклонами смести пыль, нанесенную своими же сапогами. Здесь они были совершенно развязны, щупали без церемонии книги и картины, желая узнать доброту товара, и смело перебивали цену, набавляемую графами-знатоками. Здесь были многие необходимые посетители аукционов, постановившие каждый день бывать в нем вместо завтрака; аристократы-знатоки, почитавшие обязанностью не упустить случая умножить свою коллекцию и не находившие другого занятия от 12 до 1 часа; наконец, те благородные господа, которых платья и карманы очень худы, которые являются ежедневно без всякой корыстолюбивой цели, но единственно, чтобы посмотреть, чем что кончится, кто будет давать больше, кто меньше, кто кого перебьет и за кем что останется. Множество картин было разбросано совершенно без всякого толку; с ними были перемешаны и мебели, и книги с вензелями прежнего владетеля, может быть, не имевшего вовсе похвального любопытства в них заглядывать. Китайские вазы, мраморные доски для столов, новые и старые мебели с выгнутыми линиями, с грифами, сфинксами и львиными лапами, вызолоченные и без позолоты, люстры, кенкеты все было навалено, и вовсе не в таком порядке, как в магазинах. Все представляло какой-то хаос искусств. Вообще ощущаемое нами чувство при виде аукциона страшно: в нем все отзывается чем-то похожим на погребальную процессию. Зал, в котором он производится, всегда как-то мрачен; окна, загроможденные мебелями и картинами, скупо изливают свет, безмолвие, разлитое на лицах, и погребальный голос аукциониста, постукивающего молотком и отпевающего панихиду бедным, так странно встретившимся здесь искусствам. Все это, кажется, усиливает еще более странную неприятность впечатленья. Аукцион, казалось, был в самом разгаре. Целая толпа порядочных людей, сдвинувшись вместе, хлопотала о чем-то наперерыв. Со всех сторон раздававшиеся слова: «Рубль, рубль, рубль», не давали времени аукционисту повторять надбавляемую цену, которая уже возросла вчетверо больше объявленной. Обступившая толпа хлопотала из-за портрета, который не мог не остановить всех, имевших сколько-нибудь понятия в живописи. Высокая кисть художника выказывалась в нем очевидно. Портрет, по-видимому, уже несколько раз был ресторирован и поновлен и представлял смуглые черты какого-то азиатца в широком платье, с необыкновенным, странным выраженьем в лице; но более всего обступившие были поражены необыкновенной живостью глаз. Чем более всматривались в них, тем более они, казалось, устремлялись каждому вовнутрь. Эта странность, этот необыкновенный фокус художника заняли вниманье почти всех. Много уже из состязавшихся о нем отступились, потому что цену набили неимоверную. Остались только два известные аристократа, любители живописи, не хотевшие ни за что отказаться от такого приобретенья. Они горячились и набили бы, вероятно, цену до невозможности, если бы вдруг один из тут же рассматривавших не произнес: Позвольте мне прекратить на время ваш спор. Я, может быть, более, нежели всякий другой, имею право на этот портрет. Слова эти вмиг обратили на него внимание всех. Это был стройный человек, лет тридцати пяти, с длинными черными кудрями. Приятное лицо, исполненное какой-то светлой беззаботности, показывало душу, чуждую всех томящих светских потрясений; в наряде его не было никаких притязаний на моду: все показывало в нем артиста. Это был, точно, художник Б., знаемый лично многими из присутствовавших. Как ни странны вам покажутся слова мои, продолжал он, видя устремившееся на себя всеобщее внимание, но если вы решитесь выслушать небольшую историю, может быть, вы увидите, что я был вправе произнести их. Всё меня уверяют, что портрет есть тот самый, которого я ищу. Весьма естественное любопытство загорелось почти на лицах всех, и самый аукционист, разинув рот, остановился с поднятым в руке молотком, приготовляясь слушать. В начале рассказа многие обращались невольно глазами к портрету, но потом все вперились в одного рассказчика, по мере того как рассказ его становился занимательней. Вам известна та часть города, которую называют Коломною. Так он начал. Тут все непохоже на другие части Петербурга; тут не столица и не провинция; кажется, слышишь, перейдя в коломенские улицы, как оставляют тебя всякие молодые желанья и порывы. Сюда не заходит будущее, здесь все тишина и отставка, все, что осело от столичного движенья. Сюда переезжают на житье отставные чиновники, вдовы, небогатые люди, имеющие знакомство с сенатом и потому осудившие себя здесь почти на всю жизнь; выслужившиеся кухарки, толкающиеся целый день на рынках, болтающие вздор с мужиком в мелочной лавочке и забирающие каждый день на пять копеек кофию да на четыре сахару, и, наконец, весь тот разряд людей, который можно назвать одним словом: пепельный, людей, которые с своим платьем, лицом, волосами, глазами имеют какую-то мутную, пепельную наружность, как день, когда нет на небе ни бури, ни солнца, а бывает просто ни се ни то: сеется туман и отнимает всякую резкость у предметов. Сюда можно причислить отставных театральных капельдинеров, отставных титулярных советников, отставных питомцев Марса с выколотым глазом и раздутою губою. Эти люди вовсе бесстрастны: идут, ни на что не обращая глаз, молчат, ни о чем не думая. В комнате их не много добра; иногда просто штоф чистой русской водки, которую они однообразно сосут весь день без всякого сильного прилива в голове, возбуждаемого сильным приемом, какой обыкновенно любит задавать себе по воскресным дням молодой немецкий ремесленник, этот удалец Мещанской улицы, один владеющий всем тротуаром, когда время перешло за двенадцать часов ночи. Жизнь в Коломне страх уединенна: редко покажется карета, кроме разве той, в которой ездят актеры, которая громом, звоном и бряканьем своим одна смущает всеобщую тишину. Тут всё пешеходы; извозчик весьма часто без седока плетется, таща сено для бородатой лошаденки своей. Квартиру можно сыскать за пять рублей в месяц, даже с кофием поутру. Вдовы, получающие пенсион, тут самые аристократические фамилии; они ведут себя хорошо, метут часто свою комнату, толкуют с приятельницами о дороговизне говядины и капусты; при них часто бывает молоденькая дочь, молчаливое, безгласное, иногда миловидное существо, гадкая собачонка и стенные часы с печально постукивающим маятником. Потом следуют актеры, которым жалованье не позволяет выехать из Коломны, народ свободный, как все артисты, живущие для наслажденья. Они, сидя в халатах, чинят пистолет, клеют из картона всякие вещицы, полезные для дома, играют с пришедшим приятелем в шашки и карты, и так проводят утро, делая почти то же ввечеру, с присоединеньем кое-когда пунша. После сих тузов и аристократства Коломны следует необыкновенная дробь и мелочь. Их так же трудно поименовать, как исчислить то множество насекомых, которое зарождается в старом уксусе. Тут есть старухи, которые молятся; старухи, которые пьянствуют; старухи, которые и молятся и пьянствуют вместе; старухи, которые перебиваются непостижимыми средствами, как муравьи таскают с собою старое тряпье и белье от Калинкина мосту до толкучего рынка, с тем чтобы продать его там за пятнадцать копеек; словом, часто самый несчастный осадок человечества, которому бы ни один благодетельный политический эконом не нашел средств улучшить состояние. Я для того привел их, чтобы показать вам, как часто этот народ находится в необходимости искать одной только внезапной, временной помощи, прибегать к займам; и тогда поселяются между ними особого рода ростовщики, снабжающие небольшими суммами под заклады и за большие проценты. Эти небольшие ростовщики бывают в несколько раз бесчувственней всяких больших, потому что возникают среди бедности и ярко выказываемых нищенских лохмотьев, которых не видит богатый ростовщик, имеющий дело только с приезжающими в каретах. И потому уже слишком рано Убирает в душах их всякое чувство человечества. Между такими ростовщиками был один... но не мешает вам сказать, что происшествие, о котором я принялся рассказать, относится к прошедшему веку, именно к царствованию покойной государыни Екатерины Второй. Вы можете сами понять, что самый вид Коломны и жизнь внутри ее должны были значительно измениться. Итак, между ростовщиками был один существо во всех отношениях необыкновенное, поселившееся уже давно в сей части города. Он ходил в широком азиатском наряде; темная краска лица указывала на южное его происхождение, но какой именно был он нации: индеец, грек, персиянин, об этом никто не мог сказать наверно. Высокий, почти необыкновенный рост, смуглое, тощее, запаленное лицо и какой-то непостижимо страшный цвет его, большие, необыкновенного огня глаза, нависнувшие густые брови отличали его сильно и резко от всех пепельных жителей столицы. Самое жилище его не похоже было на прочие маленькие деревянные домики. Это было каменное строение, вроде тех, которых когда-то настроили вдоволь генуэзские купцы, с неправильными, неравной величины окнами, с железными ставнями и засовами. Этот ростовщик отличался от других ростовщиков уже тем, что мог снабдить какою угодно суммою всех, начиная от нищей старухи до расточительного придворного вельможи. Пред домом его показывались часто самые блестящие экипажи, из окон которых иногда глядела голова роскошной светской дамы. Молва, по обыкновению, разнесла, что железные сундуки его полны без счету денег, драгоценностей, бриллиантов и всяких залогов, но что, однако же, он вовсе не имел той корысти, какая свойственна другим ростовщикам. Он давал деньги охотно, распределяя, казалось, весьма выгодно сроки платежей; но какими-то арифметическими странными выкладками заставлял их восходить до непомерных процентов. Так, по крайней мере, говорила молва. Но что страннее всего и что не могло не поразить многих это была странная судьба всех тех, которые получали от него деньги: все они оканчивали жизнь несчастным образом. Было ли это просто людское мнение, нелепые суеверные толки или с умыслом распущенные слухи это осталось неизвестно. Но несколько примеров, случившихся в непродолжительное время пред глазами всех, были живы и разительны. Из среды тогдашнего аристократства скоро обратил на себя глаза юноша лучшей фамилии, отличившийся уже в молодых летах на государственном поприще, жаркий почитатель всего истинного, возвышенного, ревнитель всего, что породило искусство и ум человека, пророчивший в себе мецената. Скоро он был достойно отличен самой государыней, вверившей ему значительное место, совершенно согласное с собственными его требованиями, место, где он мог много произвести для наук и вообще для добра. Молодой вельможа окружил себя художниками, поэтами, учеными. Ему хотелось всему дать работу, все поощрить. Он предпринял на собственный счет множество полезных изданий, надавал множество заказов, объявил поощрительные призы, издержал на это кучи денег и наконец расстроился. Но, полный великодушного движенья, он не хотел отстать от своего дела, искал везде занять и наконец обратился к известному ростовщику. Сделавши значительный заем у него, этот человек в непродолжительное время изменился совершенно: стал гонителем, преследователем развивающегося ума и таланта. Во всех сочинениях стал видеть дурную сторону, толковал криво всякое слово. Тогда, на беду, случилась французская революция. Это послужило ему вдруг орудием для всех возможных гадостей. Он стал видеть во всем какое-то революционное направление, во всем ему чудились намеки. Он сделался подозрительным до такой степени, что начал наконец подозревать самого себя, стал сочинять ужасные, несправедливые доносы, наделал тьму несчастных. Само собой разумеется, что такие поступки не могли не достигнуть наконец престола. Великодушная государыня ужаснулась и, полная благородства души, украшающего венценосцев, произнесла слова, которые хотя не могли перейти к нам во всей точности, но глубокий смысл их впечатлелся в сердцах многих. Государыня заметила, что не под монархическим правлением угнетаются высокие, благородные движенья души, не там презираются и преследуются творенья ума, поэзии и художеств; что, напротив, одни монархи бывали их покровителями; что Шекспиры, Мольеры процветали под их великодушной защитой, между тем как Дант не мог найти угла в своей республиканской родине; что истинные гении возникают во время блеска и могущества государей и государств, а не во время безобразных политических явлений и терроризмов республиканских, которые доселе не подарили миру ни одного поэта; что нужно отличать поэтов-художников, ибо один только мир и прекрасную тишину низводят они в душу, а не волненье и ропот; что ученые, поэты и все производители искусств суть перлы и бриллианты в императорской короне: ими красуется и получает еще больший блеск эпоха великого государя. Словом, государыня, произнесшая сии слова, была в эту минуту божественно прекрасна. Я помню, что старики не могли об этом говорить без слез. В деле все приняли участие. К чести нашей народной гордости надобно заметить, что в русском сердце всегда обитает прекрасное чувство взять сторону угнетенного. Обманувший доверенность вельможа был наказан примерно и отставлен от места. Но наказание гораздо ужаснейшее читал он на лицах своих соотечественников. Это было решительное и всеобщее презрение. Нельзя рассказать, как страдала тщеславная душа; гордость, обманутое честолюбие, разрушившиеся надежды все соединилось вместе, и в припадках страшного безумия и бешенства прервалась его жизнь. Другой разительный пример произошел тоже в виду всех: из красавиц, которыми не бедна была тогда наша северная столица, одна одержала решительное первенство над всеми. Это было какое-то чудное слиянье нашей северной красоты с красотой полудня, бриллиант, какой попадается на свете редко. Отец мой признавался, что никогда он не видывал во всю жизнь свою ничего подобного. Все, казалось, в ней соединилось: богатство, ум и душевная прелесть. Искателей была толпа, и в числе их замечательнее всех был князь Р., благороднейший, лучший из всех молодых людей, прекраснейший и лицом, и рыцарскими, великодушными порывами, высокий идеал романов и женщин, Грандисон во всех отношениях. Князь Р. был влюблен страстно и безумно; такая же пламенная любовь была ему ответом. Но родственникам показалась партия неровною. Родовые вотчины князя уже давно ему не принадлежали, фамилия была в опале, и плохое положенье дел его было известно всем. Вдруг князь оставляет на время столицу, будто бы с тем, чтобы поправить свои дела, и спустя непродолжительное время является окруженный пышностью и блеском неимоверным. Блистательные балы и праздники делают его известным двору. Отец красавицы становится благосклонным, и в городе разыгрывается интереснейшая свадьба. Откуда произошла такая перемена и неслыханное богатство жениха, этого не мог наверно изъяснить никто; но поговаривали стороною, что он вошел в какие-то условия с непостижимым ростовщиком и сделал у него заем. Как бы то ни было, но свадьба заняла весь город, и жених и невеста были предметом общей зависти. Воем была известна их жаркая, постоянная любовь, долгие томленья, претерпенные с обеих сторон, высокие достоинства обоих. Пламенные женщины начертывали заранее то райское блаженство, которым будут наслаждаться молодые супруги. Но вышло все иначе. В один год произошла страшная перемена в муже. Ядом подозрительной ревности, нетерпимостью и неистощимыми капризами отравился дотоле благородный и прекрасный характер. Он стал тираном и мучителем жены своей и, чего бы никто не мог предвидеть, прибегнул к самым бесчеловечным поступкам, даже побоям. В один год никто не мог узнать той женщины, которая еще недавно блистала и влекла за собою толпы покорных поклонников. Наконец, не в силах будучи выносить долее тяжелой судьбы своей, она первая заговорила о разводе. Муж пришел в бешенство при одной мысли о том. В первом движенье неистовства ворвался он к ней в комнату с ножом и, без сомнения, заколол бы ее тут же, если бы его не схватили и не удержали. В порыве исступленья и отчаянья он обратил нож на себя и в ужаснейших муках окончил жизнь. Кроме сих двух примеров, совершившихся в глазах всего общества, рассказывали множество случившихся в низших классах, которые почти все имели ужасный конец. Там честный, трезвый человек делался пьяницей; там купеческий приказчик обворовал своего хозяина; там извозчик, возивший несколько лет честно, за грош зарезал седока. Нельзя, чтобы такие происшествия, рассказываемые иногда не без прибавлений, не навели род какого-то невольного ужаса на скромных обитателей Коломны. Никто не сомневался о присутствии нечистой силы в этом человеке. Говорили, что он предлагал такие условия, от которых дыбом поднимались волоса и которых никогда потом не посмел несчастный передавать другому; что деньги его имеют прожигающее свойство, раскаляются сами собою и носят какие-то странные знаки... словом, много было всяких нелепых толков. И замечательно то, что все это коломенское население, весь этот мир бедных старух, мелких чиновников, мелких артистов и, словом, всей мелюзги, которую мы только поименовали, соглашались лучше терпеть и выносить последнюю крайность, нежели обратиться к страшному ростовщику; находили даже умерших от голода старух, которые лучше соглашались умертвить свое тело, нежели погубить душу. Встречаясь с ним на улице, невольно чувствовали страх. Пешеход осторожно пятился и долго еще озирался после того назад, следя пропадавшую вдали его непомерную высокую фигуру. В одном уже образе было столько необыкновенного, что всякого заставило бы невольно приписать ему сверхъестественное существование. Эти сильные черты, врезанные так глубоко, как не случается у человека; этот горячий бронзовый цвет лица; эта непомерная гущина бровей, невыносимые, страшные глаза, даже самые широкие складки его азиатской одежды все, казалось, как будто говорило, что пред страстями, двигавшимися в этом теле, были бледны все страсти других людей. Отец мой всякий раз останавливался неподвижно, когда встречал его, и всякий раз не мог удержаться, чтобы не произнести: «Дьявол, совершенный дьявол!» Но надобно вас поскорее познакомить с моим отцом, который, между прочим, есть настоящий сюжет этой истории. Отец мой был человек замечательный во многих отношениях. Это был художник, каких мало, одно из тех чуд, которых извергает из непочатого лона своего только одна Русь, художник-самоучка, отыскавший сам в душе своей, без учителей и школы, правила и законы, увлеченный только одною жаждою усовершенствованья и шедший, по причинам, может быть, неизвестным ему самому, одною только указанною из души дорогою; одно из тех самородных чуд, которых часто современники честят обидным словом «невежи» и которые не охлаждаются от охулений и собственных неудач, получают только новые рвенья и силы, и уже далеко в душе своей уходят от тех произведений, за которые получили титло невежи. Высоким внутренним инстинктом почуял он присутствие мысли в каждом предмете; постигнул сам собой истинное значение слова «историческая живопись»; постигнул, почему простую головку, простой портрет Рафаэля, Леонардо да Винчи, Тициана, Корреджио можно назвать историческою живописью и почему огромная картина исторического содержания все-таки будет tableau de genre, несмотря на все притязанья художника на историческую живопись. И внутреннее чувство, и собственное убеждение обратили кисть его к христианским предметам, высшей и последней ступени высокого. У него не было честолюбия или раздражительности, так неотлучной от характера многих художников. Это был твердый характер, честный, прямой человек, даже грубый, покрытый снаружи несколько черствой корою, не без некоторой гордости в душе, отзывавшийся о людях вместе и снисходительно и резко. «Что на них глядеть, обыкновенно говорил он, ведь я не для них работаю. Не в гостиную понесу я мои картины, их поставят в церковь. Кто поймет меня поблагодарит, не поймет все-таки помолится Богу. Светского человека нечего винить, что он не смыслит живописи; зато он смыслит в картах, знает толк в хорошем вине, в лошадях, зачем знать больше барину? Еще, пожалуй, как попробует того да другого да пойдет умничать, тогда и житья от него не будет! Всякому свое, всякий пусть занимается своим. По мне, уж лучше тот человек, который говорит прямо, что он не знает толку, нежели тот, который корчит лицемера, говорит, будто бы знает то, чего не знает, и только гадит да портит». Он работал за небольшую плату, то есть за плату, которая была нужна ему только для поддержанья семейства и для доставленья возможности трудиться. Кроме того, он ни в каком случае не отказывался помочь другому и протянуть руку помощи бедному художнику; веровал простой, благочестивой верою предков, и оттого, может быть, на изображенных им лицах являлось само собою то высокое выраженье, до которого не могли докопаться блестящие таланты. Наконец постоянством своего труда и неуклонностью начертанного себе пути он стал даже приобретать уважение со стороны тех, которые честили его невежей и доморощенным самоучкой. Ему давали беспрестанно заказы в церкви, и работа у него не переводилась. Одна из работ заняла его сильно. Не помню уже, в чем именно состоял сюжет ее, знаю только то на картине нужно было поместить духа тьмы. Долго думал он над тем, какой дать ему образ; ему хотелось осуществить в лице его все тяжелое, гнетущее человека. При таких размышлениях иногда проносился в голове его образ таинственного ростовщика, и он думал невольно: «Вот бы с кого мне следовало написать дьявола». Судите же об его изумлении, когда один раз, работая в своей мастерской, услышал он стук в дверь, и вслед за тем прямо вошел к нему ужасный ростовщик. Он не мог не почувствовать какой-то внутренней дрожи, которая пробежала невольно по его телу. Ты художник? сказал он без всяких церемоний моему отцу. Художник, сказал отец в недоуменье, ожидая, что будет далее. Хорошо. Нарисуй с меня портрет. Я, может быть, скоро умру, детей у меня нет; но я не хочу умереть совершенно, я хочу жить. Можешь ли ты нарисовать такой портрет, чтобы был совершенно как живой? Отец мой подумал: «Чего лучше? он сам просится в дьяволы ко мне на картину». Дал слово. Они уговорились во времени и цене, и на другой же день, схвативши палитру и кисти, отец мой уже был у него. Высокий двор, собаки, железные двери и затворы, дугообразные окна, сундуки, покрытые старинными коврами, и, наконец, сам необыкновенный хозяин, севший неподвижно перед ним, все это произвело на него странное впечатление. Окна, как нарочно, были заставлены и загромождены снизу так, что давали i нет только с одной верхушки. «Черт побери, как теперь хорошо осветилось его лицо!» сказал он про себя и принялся жадно писать, как бы опасаясь, чтобы как-нибудь не исчезло счастливое освещенье. «Экая сила! повторил он про себя. Если я хотя вполовину изображу его так, как он есть теперь, он убьет всех моих святых и ангелов; они побледнеют пред ним. Какая дьявольская сила! он у меня просто выскочит из полотна, если только хоть немного буду верен натуре. Какие необыкновенные черты!» повторял он беспрестанно, усугубляя рвенье, и уже видел сам, как стали переходить на полотно некоторые черты. Но чем более он приближался к ним, тем более чувствовал какое-то тягостное, тревожное чувство, непонятное себе самому. Однако же, несмотря на то, он положил себе преследовать с буквальною точностью всякую незаметную черту и выраженье. Прежде всего занялся он отделкою глаз. В этих глазах столько было силы, что, казалось, нельзя бы и помыслить передать их точно, как были в натуре. Однако же во что бы то ни стало он решился доискаться в них последней мелкой черты и оттенка, постигнуть их тайну... Но как только начал он входить и углубляться в них кистью, в душе его возродилось такое странное отвращенье, такая непонятная тягость, что он должен был на несколько времени бросить кисть и потом приниматься вновь. Наконец уже не мог он более выносить, он чувствовал, что эти глаза вонзались ему в душу и производили в ней тревогу непостижимую. На другой, на третий день это было еще сильнее. Ему сделалось страшно. Он бросил кисть и сказал наотрез, что не может более писать с него. Надобно было видеть, как изменился при этих словах странный ростовщик. Он бросился к нему в ноги и молил кончить портрет, говоря, что от сего зависит судьба его и существование в мире, что уже он тронул своею кистью его живые черты, что если он передаст их верно, жизнь его сверхъестественною силою удержится в портрете, что он чрез то не умрет совершенно, что ему нужно присутствовать в мире. Отец мой почувствовал ужас от таких слов: они ему показались до того странны и страшны, что он бросил и кисти и палитру и бросился опрометью вон из комнаты. Мысль о том тревожила его весь день и всю ночь, а поутру он получил от ростовщика портрет, который принесла ему какая-то женщина, единственное существо, бывшее у него в услугах, объявившая тут же, что хозяин не хочет портрета, не дает за него ничего и присылает назад. Ввечеру того же дни узнал он, что ростовщик умер и что собираются уже хоронить его по обрядам его религии. Все это казалось ему неизъяснимо странно. А между тем с этого времени оказалась в характере его ощутительная перемена: он чувствовал неспокойное, тревожное состояние, которому сам не мог понять причины, и скоро произвел он такой поступок, которого бы никто не мог от него ожидать. С некоторого времени труды одного из учеников его начали привлекать внимание небольшого круга знатоков и любителей. Отец мой всегда видел в нем талант и оказывал ему за то свое особенное расположение. Вдруг почувствовал он к нему зависть. Всеобщее участие и толки о нем сделались ему невыносимы. Наконец, к довершенью досады, узнает он, что ученику его предложили написать картину для вновь отстроенной богатой церкви. Это его взорвало. «Нет, не дам же молокососу восторжествовать! говорил он. Рано, брат, вздумал стариков сажать в грязь! Еще, слава Богу, есть у меня силы. Вот мы увидим, кто кого скорее посадит в грязь». И прямодушный, честный в душе человек употребил интриги и происки, которыми дотоле всегда гнушался; добился наконец того, что на картину объявлен был конкурс и другие художники могли войти также с своими работами. После чего заперся он в свою комнату и с жаром принялся за кисть. Казалось, все свои силы, всего себя хотел он сюда собрать. И точно, это вышло одно из лучших его произведений. Никто не сомневался, чтобы не за ним осталось первенство. Картины были представлены, и все прочие показались пред нею как ночь пред днем. Как вдруг один из присутствовавших членов, если не ошибаюсь, духовная особа, сделал замечание, поразившее всех. «В картине художника, точно, есть много таланта, сказал он, но нет святости в лицах; есть даже, напротив того, что-то демонское в глазах, как будто бы рукою художника водило нечистое чувство». Все взглянули и не могли не убедиться в истине сих слов. Отец мой бросился вперед к своей картине, как бы с тем, чтобы поверить самому такое обидное замечание, и с ужасом увидел, что он всем почти фигурам придал глаза ростовщика. Они так глядели демонски-сокрушительно, что он сам невольно вздрогнул. Картина была отвергнута, и он должен был, к неописанной своей досаде, услышать, что первенство осталось за его учеником. Невозможно было описать того бешенства, с которым он возвратился домой. Он чуть не прибил мать мою, разогнал детей, переломал кисти и мольберт, схватил со стены портрет ростовщика, потребовал ножа и велел разложить огонь в камине, намереваясь изрезать его в куски и сжечь. На этом движенье застал его вошедший в комнату приятель, живописец, как и он, весельчак, всегда довольный собой, не заносившийся никакими отдаленными желаньями, работавший весело все, что попадалось, и еще веселей того принимавшийся за обед и пирушку. Что ты делаешь, что собираешься жечь? сказал он и подошел к портрету. Помилуй, это одно из самых лучших твоих произведений. Это ростовщик, который недавно умер; да это совершеннейшая вещь. Ты ему просто попал не в бровь, а в самые глаза залез. Так в жизнь никогда не глядели глаза, как они глядят у тебя. А вот я посмотрю, как они будут глядеть в огне, сказал отец, сделавши движенье швырнуть его в камин. Остановись, ради Бога! сказал приятель, удержав его, отдай его уж лучше мне, если он тебе до такой степени колет глаз. Отец сначала упорствовал, наконец согласился, и весельчак, чрезвычайно довольный своим приобретением, утащил портрет с собою. По уходе его отец мой вдруг почувствовал себя спокойнее. Точно как будто бы вместе с портретом свалилась тяжесть с его души. Он сам изумился своему злобному чувству, своей зависти и явной перемене своего характера. Рассмотревши поступок свой, он опечалился душою и не без внутренней скорби произнес: Нет, это Бог наказал меня; картина моя поделом понесла посрамленье. Она была замышлена с тем, чтобы погубить брата. Демонское чувство зависти водило моею кистью, демонское чувство должно было и отразиться в ней. Он немедленно отправился искать бывшего ученика своего, обнял его крепко, просил у него прощенья и старался сколько мог загладить пред ним вину свою. Работы его вновь потекли по-прежнему безмятежно; но задумчивость стала показываться чаще на его лице. Он больше молился, чаще бывал молчалив и не выражался так резко о людях; самая грубая наружность его характера как-то умягчилась. Скоро одно обстоятельство еще более потрясло его. Он уже давно не видался с товарищем своим, выпросившим у него портрет. Уже собирался было идти его проведать, как вдруг он сам вошел неожиданно в его комнату. После нескольких слов и вопросов с обеих сторон он сказал: Ну, брат, недаром ты хотел сжечь портрет. Черт его побери, в нем есть что-то странное... Я ведьмам не верю, но, воля твоя: в нем сидит нечистая сила... Как? сказал отец мой. А так, что с тех пор как повесил я к себе его в комнату, почувствовал тоску такую... точно как будто бы хотел кого-то зарезать. В жизнь мою я не знал, что такое бессонница, а теперь испытал не только бессонницу, но сны такие... я и сам не умею сказать, сны ли это или что другое: точно домовой тебя душит, и все мерещится проклятый старик. Одним словом, не могу рассказать тебе моего состояния. Подобного со мной никогда не бывало. Я бродил как шальной все эти дни: чувствовал какую-то боязнь, неприятное ожиданье чего-то. Чувствую, что не могу сказать никому веселого и искреннего слова; точно как будто возле меня сидит шпион какой-нибудь. И только с тех пор, как отдал портрет племяннику, который напросился на него, почувствовал, что с меня вдруг будто какой-то камень свалился с плеч: вдруг почувствовал себя веселым, как видишь. Ну, брат, состряпал ты черта! Во время этого рассказа отец мой слушал его с неразвлекаемым вниманием и наконец спросил: И портрет теперь у твоего племянника? Куда у племянника! не выдержал, сказал весельчак, знать, душа самого ростовщика переселилась в него: он выскакивает из рам, расхаживает по комнате; и то, что рассказывает племянник, просто уму непонятно. Я бы принял его за сумасшедшего, если бы отчасти не испытал сам. Он его продал какому-то собирателю картин, да и тот не вынес его и тоже кому-то сбыл с рук. Этот рассказ произвел сильное впечатление на моего отца. Он задумался не в шутку, впал в ипохондрию и наконец совершенно уверился в том, что кисть его послужила дьявольским орудием, что часть жизни ростовщика перешла в самом деле как-нибудь в портрет и тревожит теперь людей, внушая бесовские побуждения, совращая художника с пути, порождая страшные терзанья зависти, и проч., и проч. Три случившиеся вслед за тем несчастия, три внезапные смерти жены, дочери и малолетнего сына почел он небесною казнью себе и решился непременно оставить свет. Как только минуло мне девять лет, он поместил меня в Академию художеств и, расплатясь с своими должниками, удалился в одну уединенную обитель, где скоро постригся в монахи. Там строгостью жизни, неусыпным соблюдением всех монастырских правил он изумил всю братью. Настоятель монастыря, узнавши об искусстве его кисти, требовал от него написать главный образ в церковь. Но смиренный брат сказал наотрез, что он недостоин взяться за кисть, что она осквернена, что трудом и великими жертвами он должен прежде очистить свою душу, чтобы удостоиться приступить к такому делу. Его не хотели принуждать. Он сам увеличивал для себя, сколько было возможно, строгость монастырской жизни. Наконец уже и она становилась ему недостаточною и не довольно строгою. Он удалился с благословенья настоятеля в пустынь, чтоб быть совершенно одному. Там из древесных ветвей выстроил он себе келью, питался одними сырыми кореньями, таскал на себе камни с места на место, стоял от восхода до заката солнечного на одном и том же месте с поднятыми к небу руками, читая беспрерывно молитвы. Словом, изыскивал, казалось, все возможные степени терпенья и того непостижимого самоотверженья, которому примеры можно разве найти в одних житиях святых. Таким образом долго, в продолжение нескольких лет, изнурял он свое тело, подкрепляя его в то же время живительною силою молитвы. Наконец в один день пришел он в обитель и сказал твердо настоятелю: «Теперь я готов. Если Богу угодно, я совершу свой труд». Предмет, взятый им, было Рождество Иисуса. Целый год сидел он за ним, не выходя из своей кельи, едва питая себя суровой пищей, молясь беспрестанно. По истечении года картина была готова. Это было, точно, чудо кисти. Надобно знать, что ни братья, ни настоятель не имели больших сведений в живописи, но все были поражены необыкновенной святостью фигур. Чувство божественного смиренья и кротости в лице Пречистой Матери, склонившейся над Младенцем, глубокий разум в очах Божественного Младенца, как будто уже что-то прозревающих вдали, торжественное молчанье пораженных божественным чудом царей, повергнувшихся к ногам Его, и, наконец, святая, невыразимая тишина, обнимающая всю картину, все это предстало в такой согласной силе и могуществе красоты, что впечатление было магическое. Вся братья поверглась на колена пред новым образом, и умиленный настоятель произнес: «Нет, нельзя человеку с помощью одного человеческого искусства произвести такую картину: святая, высшая сила водила твоею кистью, и благословенье небес почило на труде твоем». В это время окончил я свое ученье в Академии, получил золотую медаль и вместе с нею радостную надежду на путешествие в Италию лучшую мечту двадцатилетнего художника. Мне оставалось только проститься с моим отцом, с которым уже двенадцать лет я расстался. Признаюсь, даже самый образ его давно исчезнул из моей памяти. Я уже несколько наслышался о суровой святости его жизни и заранее воображал встретить черствую наружность отшельника, чуждого всему в мире, кроме своей кельи и молитвы, изнуренного, высохшего от вечного поста и бденья. Но как же я изумился, когда предстал предо мною прекрасный, почти божественный старец! И следов измождения не было заметно на его лице: оно сияло светлостью небесного веселия. Белая, как снег, борода и тонкие, почти воздушные волосы такого же серебристого цвета рассыпались картинно по груди и по складкам его черной рясы и падали до самого вервия, которым опоясывалась его убогая монашеская одежда; но более всего изумительно было для меня услышать из уст его такие слова и мысли об искусстве, которое, признаюсь, я долго буду хранить в душе и желал бы искренно, чтобы всякий мой собрат сделал то же. Я ждал тебя, сын мой, сказал он, когда я подошел к его благословенью. Тебе предстоит путь, по которому отныне потечет жизнь твоя. Путь твой чист, не совратись с него. У тебя есть талант; талант есть драгоценнейший дар Бога не погуби его. Исследуй, изучай все, что ни видишь, покори всё кисти, но во всем умей находить внутреннюю мысль и пуще всего старайся постигнуть высокую тайну созданья. Блажен избранник, владеющий ею. Нет ему низкого предмета в природе. В ничтожном художник-создатель так же велик, как и в великом; в презренном у него уже нет презренного, ибо сквозит невидимо сквозь него прекрасная душа создавшего, и презренное уже получило высокое выражение, ибо протекло сквозь чистилище его души. Намек о божественном, небесном рае заключен для человека в искусстве, и по тому одному оно уже выше всего. И во сколько раз торжественный покой выше всякого волненья мирского; во сколько раз творенье выше разрушенья; во сколько раз ангел одной только чистой невинностью светлой души своей выше всех несметных сил и гордых страстей сатаны, во столько раз выше всего, что ни есть на свете, высокое созданье искусства. Все принеси ему в жертву и возлюби его всею страстью. Не страстью, дышащей земным вожделением, но тихой небесной страстью; без нее не властен человек возвыситься от земли и не может дать чудных звуков успокоения. Ибо для успокоения и примирения всех нисходит в мир высокое созданье искусства. Оно не может поселить ропота в душе, но звучащей молитвой стремится вечно к Богу. Но есть минуты, темные минуты... Он остановился, и я заметил, что вдруг омрачился светлый лик его, как будто бы на него набежало какое-то мгновенное облако. Есть одно происшествие в моей жизни, сказал он. Доныне я не могу понять, что был тот странный образ, с которого я написал изображение. Это было точно какое-то дьявольское явление. Я знаю, свет отвергает существованье дьявола, и потому не буду говорить о нем. Но скажу только, что я с отвращением писал его, я не чувствовал в то время никакой любви к своей работе. Насильно хотел покорить себя и бездушно, заглушив все, быть верным природе. Это не было созданье искусства, и потому чувства, которые объемлют всех при взгляде на него, суть уже мятежные чувства, тревожные чувства, не чувства художника, ибо художник и в тревоге дышит покоем. Мне говорили, что портрет этот ходит по рукам и рассевает томительные впечатленья, зарождая в художнике чувство зависти, мрачной ненависти к брату, злобную жажду производить гоненья и угнетенья. Да хранит тебя Всевышний от сих страстей! Нет их страшнее. Лучше вынести всю горечь возможных гонений, нежели нанести кому-либо одну тень гоненья. Спасай чистоту души своей. Кто заключил в себе талант, тот чище всех должен быть душою. Другому простится многое, но ему не простится. Человеку, который вышел из дому в светлой праздничной одежде, стоит только быть обрызнуту одним пятном грязи из-под колеса, и уже весь народ обступил его, и указывает на него пальцем, и толкуют об его неряшестве, тогда как тот же народ не замечает множества пятен на других проходящих, одетых в будничные одежды. Ибо на будничных одеждах не замечаются пятна. Он благословил меня и обнял. Никогда в жизни не был я так возвышенно подвигнут. Благоговейно, более нежели с чувством сына, прильнул я к груди его и поцеловал в рассыпавшиеся его серебряные волосы. Слеза блеснула в его глазах. Исполни, сын мой, одну мою просьбу, сказал он мне уже при самом расставанье. Может быть, тебе случится увидеть где-нибудь тот портрет, о котором я говорил тебе. Ты его узнаешь вдруг по необыкновенным глазам и неестественному их выражению, во что бы то ни было истреби его... Вы можете судить сами, мог ли я не обещать клятвенно исполнить такую просьбу. В продолжение целых пятнадцати лет не случалось мне встретить ничего такого, что бы хотя сколько-нибудь походило на описание, сделанное моим отцом, как вдруг теперь, на аукционе... Здесь художник, не договорив еще своей речи, обратил глаза на стену, с тем чтобы взглянуть еще раз на портрет. То же самое движение сделала в один миг вся толпа слушавших, ища глазами необыкновенного портрета. Но, к величайшему изумлению, его уже не было на стене. Невнятный говор и шум пробежал по всей толпе, и вслед за тем послышались явственно слова: «Украден». Кто-то успел уже стащить его, воспользовавшись вниманьем слушателей, увлеченных рассказом. И долго все присутствовавшие оставались в недоумении, не зная, действительно ли они видели эти необыкновенные глаза или это была просто мечта, представшая только на миг глазам их, утружденным долгим рассматриванием старинных картин.Предлагаем вам познакомиться с одной интересной повестью, автор которой - Н.В. Гоголь. "Портрет", краткое содержание которого мы сегодня рассмотрим, был создан в 18 34 году.
Краткое содержание первой части
Талантливый молодой художник Чартков снимает квартиру в трущобах Петербурга. Художник очень беден, едва сводит концы с концами.
Произведение начинается с того, что Чартков заходит в лавку, где продают живопись, привезенную с биржи. Он отмечает, насколько плохо большинство работ. Художник долго рассматривает картины, а продавец уговаривает его купить что-то. Наконец Чарткову становится неловко уйти с пустыми руками, и он решает купить какую-нибудь картину. Его привлекает портрет пожилого азиата с очень живыми глазами. Чартков видит, что у художника, написавшего его, есть талант. Однако картина производит странное впечатление. Глаза старика настолько живы, что они даже разрушают гармонию портрета. Эту живость замечает не только Чартков, но и другие люди, чей взгляд падает на картину. "Глядит!" - восклицают они.
Художник отдает последние деньги за портрет и возвращается в свое бедное жилище в скверном расположении духа. Он не горел желанием покупать эту картину, но уходить ни с чем было неловко. Теперь у него нет денег на еду и на оплату ренты, а хозяин квартиры уже завтра должен прийти с квартальным, чтобы требовать денег.
Ночью Чартков видит странный сон, в котором он дважды просыпается во сне, прежде чем по-настоящему проснуться. Во сне он видит, как старик выходит из картины, садится рядом с ним и достает свертки с золотыми монетами. Старик возится с ними, развязывает и завязывает свертки. Вот Чартков замечает, что один сверток лежит несколько поодаль от старика. Он быстро хватает его. Старик уходит в картину, но через некоторое время возвращается и приближается к Чарткову… Художник просыпается, думает что сон закончился. Но вот картина опять будто оживает, а сам он обнаруживает, что не лежит в кровати, а стоит перед ней… Лишь с третьего раза Чартков просыпается по-настоящему.
На следующий день приходит хозяин квартиры с квартальным требовать денег. Квартальный подходит к картине, берет ее за раму. Портрет падает, и художник замечает, как из него вываливается сверток. Он быстро подбирает его, пока никто не заметил. Чартков обещает на следующий же день рассчитаться с долгами.
Оставшись один, художник разворачивает сверток и обнаруживает в нем много денег. Он сначала хочет купить все нужное для работы и создавать шедевры, ни на что не отвлекаясь. Однако жажда развлечений и славы побеждает. Чартков идет к портному, в парикмахерскую, в ресторан, покупает кучу ненужных вещей, снимает шикарную квартиру. Он дает объявление в газету о своих услугах. После этого к нему начинают приходить богатые клиенты. Чартков пишет с них портреты, стараясь угодить им, растрачивая впустую свой талант.
Он становится очень известным, вращается в свете. У него появляются ученики. Проходят годы. Чартков уже почтенный господин. У него появляется страсть к накопительству. Его приглашают на экзамены, в комитеты. Однажды его приглашают на выставку оценить нашумевшую работу одного его товарища, который когда-то уехал в Рим, где самоотверженно трудился на поприще живописи. Картина этого художника потрясает Чарткова. Она пробуждает в нем то, что давно уснуло в нем: чувствительность, вдохновение, способность ценить прекрасное.
С Чартковым случается истерика, он плачет у всех на виду. Он возвращается к себе и в порыве вдохновения пытается создать изображение падшего ангела, но у него ничего не выходит: кисть его привыкла к одним и тем же позам, выражениям лиц, к заученным движениям, и не может воплотить фантазию художника.
Чартков приходит в ярость. Он распоряжается унести все свои работы, так как, прозрев, видит, насколько они бездарны. Чартков рассматривает свои ранние картины и с горечью отмечает, что у него был талант. Тут ему на глаза попадается портрет старика. Он вспоминает, что клад, найденный в нем, стал искушением, погубившим его талант.
В бешенстве он скупает все лучшие картины талантливых художников, невзирая на их стоимость, и безжалостно уничтожает их. Он заболевает горячкой, у него мутнеет рассудок, и через некоторое время Чартков окончательно сходит с ума. Все люди представляются ему ужасными портретами. Они глядят отовсюду своими неподвижными глазами… Бывшие приятели и знакомые теперь сторонятся Чарткова. В скором времени он умирает. На этом заканчивается первая часть повести, автор которой - Н.В. Гоголь ("Портрет").
Краткое содержание второй части
Однажды в Петербурге проходил аукцион, на котором, в числе прочих, была выставлена эта злополучная картина. Уже набили большую цену, но тут обратил на себя внимание молодой художник лет 35. Он рассказал историю, которая очень увлекла слушателей.
Начал художник издалека, с описания Коломны и ее жителей. Это тихая часть города, где живут ничем не примечательные и небогатые люди. Однако был среди них один ростовщик, который очень отличался от других жителей Коломны. Это был старик азиатской внешности, высокого роста, с пронзительными глазами. Отец рассказчика, завидев его, не мог не сказать: "Дьявол!". Об этом ростовщике ходили жуткие слухи. Будто бы с теми, кто брал у него в долг, в скором времени случалось какое-нибудь несчастье.
К примеру, был один меценат, человек высоких достоинств и стремлений. О его выдающихся качествах стало известно самой Екатерине II, которая предоставила ему место, соответствующее его достоинствам. Этот меценат активно покровительствовал наукам и искусствам, и однажды сильно поиздержался. Он решил занять денег у того злополучного ростовщика. После этого в меценате проснулась подозрительность. Во всем ему начала мерещиться Французская революция. Много людей сделал он несчастными. В конце концов императрица узнала об этом. Мецената отстранили от должности, всеобщее презрение обрушилось на него. Он сошел с ума и вскоре умер.
Была еще история об одном молодом человек знатного происхождения. Юноша хотел жениться на первой красавице Петербурга. Он был страстно влюблен в нее, и она отвечала взаимностью. Однако родители девушки были против их брака, так как претендент был не очень богат. Тогда жених отправился в Коломну к тому ростовщику и сделал у него большой заем. Он начал устраивать роскошные приемы, и в конце концов родители девушки, видя, что у жениха есть деньги, согласились на их свадьбу.
Но после свадьбы молодой человек сильно изменился. Он начал ревновать свою супругу, кричать на нее, дошло даже до побоев. Та не выдержала и заговорила о разводе. В припадке ярости муж набросился на нее с ножом и, вероятно, зарезал бы, если бы его не остановили. Тогда он вонзил нож в себя. Так закончилась его жизнь.
Было еще множество подобных историй. В конце концов по городу распространились слухи о том, что в этом ростовщике живет нечистая сила. Старухи предпочитали голодать и даже умирали, но отказывались брать у него заем. Лучше погубить тело, но спасти душу.
Отец рассказчика был талантливым благочестивым художником-самоучкой. Он писал картины на религиозные темы, получал заказы для церкви. Как-то раз поступил заказ написать духа тьмы. Художник как раз раздумывал над картиной, как вдруг к нему пришел тот самый ростовщик с просьбой нарисовать его портрет. "Вот с кого я напишу духа тьмы, сам на картину просится", - подумал художник.
Но писать портрет ростовщика оказалось непросто. Чем дольше работал художник, тем сильнее ощущал он какое-то непонятное чувство смятения в своей душе. Наконец он не мог больше выносить этого гнетущего чувства и сказал ростовщику, что не может закончить портрет. Тот бросился к нему в ноги, сказал, что скоро умрет, но не хочет умереть совсем, что если картина удастся, жизнь его продолжится в этом портрете.
Хотя портрет и остался незавершенным, но художнику удалось сделать его "живым". Ростовщик на другой день умер. После случая с портретом странная перемена произошла в характере художника. В нем появилась зависть к достижениям других. Один его ученик, подававший большие надежды, которым художник гордился и всячески поощрял его, однажды получил хороший заказ. Раньше это только обрадовало бы учителя, но теперь он почувствовал зависть. Художник добился того, что на этот заказ был объявлен конкурс, в котором он принял участие. Отец рассказчика создал работу, которая была на голову выше остальных. Все уже думали, что заказ будет за ним. Но вот одно духовное лицо заметило, что в лицах на картине нет ничего святого, а, напротив, есть что-то демоническое. Они вносят смятение в душу. Заказ все-таки получил ученик художника.
Отец рассказчика, вернувшись домой, вознамерился уничтожить злополучный портрет. Но его остановил друг, который попросил его отдать ему эту картину. Однако через некоторое время друг сообщил ему, что избавился от картины, так как ему начали сниться странные сны. Он отдал портрет своему племяннику, но и с тем стали происходить странные вещи. Племянник продал его собирателю картин.
Отец рассказчика решил уйти в монастырь. Там ему предложили написать образ, но художник сказал, что пока недостоин. Он долго молился, совершал различные аскезы в пустыне. Лишь после этого он взялся за работу. Рождество Иисуса, изображенное на его картине, поразило всех. Вся братья встала на колени перед новым образом.
Окончив Академию, рассказчик решил повидаться с отцом. Тот попросил его отыскать злополучный портрет и уничтожить.
Тут взгляды рассказчика и слушателей устремились в сторону портрета. Но его уже не было на стене. Вероятно, кто-то, воспользовавшись вниманием слушателей, украл картину. На этом завершается повесть Гоголя "Портрет" (краткое содержание по частям).