Действие происходит в окрестностях городов Вильно и Гродно, в имениях и деревнях, расположенных над Неманом. Недавно, в 1863 г., подавлено январское восстание. Царское правительство стремится лишить поляков возможности считать эти земли своими. Имения крупных землевладельцев конфискованы в государственную (русскую) казну; по законодательству того времени поляки не имели права приобретать земли на восточных окраинах бывшей Польши. Земля, на которой поляк не мог удержаться (в том числе и по причине неумелого хозяйствования), переходила в русские руки. Поэтому неумелое обращение с землёй рассматривалось патриотами как предательство национальных интересов.
Роман открывается картиной летнего праздничного дня. «Все в мире сияло, цвело, пахло и пело». Вместе с другими женщинами из костёла возвращаются Юстина и Марта. Они идут пешком в имение Корчин. Марте под пятьдесят, она кузина хозяина имения и в доме исполняет обязанности экономки. Юстине около двадцати, мать её, сестра хозяина, умерла, Юстина живёт на правах бедной родственницы в имении вместе с отцом. Он музыкант: композитор и скрипач, и вместе с тем обжора и сластолюбец, который ничего не видит дальше своей скрипки. По дороге их обгоняет повозка, направляющаяся в имение: в ней едут сосед Кирло со своим новым знакомым - богатым помещиком Теофилем Ружицем, который только что вернулся из-за границы, где промотал большую часть состояния и стал морфинистом. Красота Юстины производит на него сильное впечатление. Затем проезжает телега, где сидят девушки в нарядной одежде - конями управляет Янек Богатырович, малоземельный шляхтич; он очень хорошо поёт. Ян тоже восхищается красотою Юстины.
Имение Корчин принадлежит Бенедикту Корчинскому. Он упорным трудом утверждает своё право жить и быть счастливым на родной земле, над Неманом. Дом в имении, окружающий его сад - все хранит память о национальных традициях. Пани Эмилия, жена Корчинского, ни в чем не сочувствует мужу и не помогает ему. Она презирает его за манеры и занятия, «низкие», по её определению. Дети учатся в городе, она чувствует себя всегда слабой, нездоровой, не понятой мужем, одинокой в своём стремлении к изяществу.
Марта и Юстина, вернувшись домой, сразу принимаются за хозяйство. Вот-вот приедут дети из города - начинаются каникулы, к обеду приехали местные помещики Кирло и Ружиц. Теофиль Ружиц усиленно оказывает внимание Юстине - ей это неприятно. Она недавно пережила несчастную любовь к Зигмунту Корчинскому - сыну старшего брата пана Бенедикта, Анджея, погибшего в январском восстании. Похоронен Анджей в братской могиле, в лесу, который окрестные жители так и называют - Могильный. Анджея Корчинского все любили, он был вдохновителем и предводителем освободительной борьбы. Средний брат Корчинский стал русским сановником, дослужился до тайного советника, живёт в Петербурге, богат. Он изредка присылает младшему брату письма, приглашая его стать русским подданным и иметь безбедную и беззаботную жизнь. В трудную минуту жизни Бенедикт глубоко задумывается над этими предложениями, решает ради будущего своих детей никогда не изменять этой земле.
Через непродолжительное время происходят именины пани Эмилии Корчинской, в имение съезжается её надменная шляхетская родня. Приезжает вдова Анджея Корчинского с сыном и невесткой. Молодые недавно вернулись из-за границы. Встреча с ними - тяжёлое переживание для Юстины. В числе других приезжает соседка Корчинских пани Кирлова со своими пятью детьми. Пан Бенедикт очень уважает эту тридцатитрехлетнюю женщину приятной наружности - она сама управляет имением, так как муж её - откровенный бездельник. Дамы её круга привыкли обсуждать фасоны платьев, французские романы, модную обстановку комнат - а она разбирается и в продаже шерсти мериносов, выращенных в собственном имении, и выручает деньги от продажи молочных продуктов в городе, вникает во все хозяйственные дела в доме, воспитывает детей, заботится об их здоровье. При этом пани Кирлова обаятельна, хорошо говорит по-французски и обладает хорошим вкусом.
На именинах Юстина впервые встречается с женой Зигмунта Клотильдой. Ей сразу становится ясно, что молодая женщина страстно любит мужа. А Зигмунт холоден к жене, зато к Юстине проявляет повышенное внимание. Клотильда страдает от ревности. Глубоко страдая от эгоизма светских соблазнителей, от холодного презрения богатых родственниц, Юстина ищет одиночества, бродя по полям. Только природа смягчает боль её сердца. Совершенно неожиданно она встречает Яна Богатыровича, знакомится с ним, его дядей, сестрой, соседями - эти люди относятся к ней с симпатией и любовью. Посещение дома Яна Богатыровича открывает новую страницу в жизни Юстины. Для аристократов Корчинских Ян, обрабатывающий землю собственными руками, мало чем отличается от крестьянина. Юстина для него - панна из богатого дома. Отец Яна сражался за независимость вместе с Анджеем Корчинским и похоронен в той же братской могиле. Именно Ян и его дядя Анзельм являются хранителями традиций на этой земле. Вдвоём они ставят новый крест на могилу Яна и Цецилии - первых поляков, пришедших на эту землю в XVI в. Именно Анзельм с Янеком не забывают о могиле повстанцев 1861–1863 гг. Ян знакомит Юстину с этими памятниками национальной истории, под влиянием его рассказов в ней пробуждается чувство собственного достоинства. Она начинает осознавать, что любовь достойного человека может быть счастьем её жизни. Она знает, что её ждёт труд, но не боится этого.
Для неё примером служит пани Кирлова. Писательница знакомит нас с обычным днём в имении. Хозяйка - в ситцевом платье и в тулупе - от сквозняков - присматривает одновременно и за стиркой белья на кухне, и за замешиванием теста в людской; отставляет от печи крынки с уже створожившимся кислым молоком, приносит с крыльца ещё холодные, устанавливая их к огню. Ее тринадцатилетняя дочь только что принесла в большой корзине овощи и зелень с огорода и чистит их на крыльце. А та, которой всего четыре, неотступно следует за матерью, держась за её юбку; у девочки все время развязываются шнурки, и она при этом падает. В какой-то момент мать всплёскивает руками и восклицает: «Броня, ну посиди хоть минуточку!» , на что малышка отвечает: «Мама, но ведь я же есть хочу!» - и Кирлова намазывает ей мёдом кусок ржаного хлеба. В это время один из её сыновей заперт в гостиной, чтобы учил уроки - он учится неохотно, и у него переэкзаменовка. Вот сейчас он пытается сбежать из дому, разбив при этом горшок с фуксией на окне, но у ворот его перехватила дворовая девка и вернула матери. Разгневанная женщина привязала сына верёвкой к дивану в гостиной, чтобы он не мог оторваться от книги. А в это время её способный к учению сын убежал играть на улицу с больным горлом. Старшая дочь - ей шестнадцать - присматривает за прополкой огорода. Ей составляет компанию сын Бенедикта Корчинского - Витольд. Молодые люди ведут длительные беседы - о другом, новом, более разумном устройстве жизни. Марыня присматривает за деревенскими детьми, матери которых пришли пропалывать грядки. Обычный распорядок дня нарушает приезд кузена пани Кирловой - Теофиля Ружица. В разговоре с кузиной он раскрывается как человек неглупый, деликатный, мягкий, к тому же несчастный. Морфий губит его здоровье. Ему надо жениться - тогда и его богатое имение можно привести в порядок. Теофиль рассказывает о своём увлечении Юстиной. Пани Кирлова предлагает совершенно неожиданный для Ружица выход - жениться на бедной воспитаннице. Мысль жениться на девушке, которая плохо говорит по-французски, претит великосветскому барину. Однако пани Кирлова убеждает его, что женитьба поможет ему возродиться, поможет преодолеть пристрастие к морфию. Само слово «морфий» вызывает у неё такое отвращение, что она его не употребляет в речи. Растроганный родственной заботой, Ружиц решает вносить плату за гимназическое обучение мальчиков пани Кирловой.
Молодой Витольд Корчинский стремится к новой, изначально чистой и честной жизни. Он постоянно общается с Богатыровичами - с людьми, обрабатывающими землю своими руками, обсуждает с ними проект постройки общественной мельницы или рытье колодца ближе к их домам, чтобы не надо было ходить с вёдрами в гору. Витольд любит Марыню Кирловну; он не пытается соблазнить её, молодые люди в совместных прогулках обсуждают планы на будущее. Он дружит с Юстиной, которая все больше времени проводит с Богатыровичами и их соседями, участвует в жатве, все вместе играют свадьбу соседки.
Зигмунт Корчинский стремится очаровать Юстину. Он делает это со свойственными ему эгоизмом и изысканностью: присылает девушке книгу А. Мюссе, в дорогом переплёте, с вызолоченными инициалами 3. К., которую они когда-то вместе читали. В книгу он вложил письмо, в котором заклинает её все вспомнить, воскресить себя прежнюю, позволить ему поговорить с нею с глазу на глаз, «отгадать загадку его разбитой жизни» и тому подобное. Юстина открывает книгу, глаза её останавливаются на строчках, подчёркнутых синим карандашом: «...вся моя гордость склоняет перед Вами колени...», через несколько страниц - снова подчёркнуто: «...любить - это сомневаться в ком-то другом и в самом себе, видеть себя то презираемым, то оставленным...» Юстина резко закрывает книгу и порывисто встаёт - и тут вдруг она внезапно ощущает сильный аромат полевых цветов - огромный букет («в виде метлы», как замечает Марта) собрал для Юстины Ян Богатырович. Она смотрит на цветы и вспоминает, как они с Яном ходили по меже, собирали и рассматривали растения, восхищались красотой, разнообразием и мощью природы. И вот уже Юстина улыбается своим воспоминаниям, вынимает из букета цветок «девичье счастье», вплетает в косу, а письмо рвёт на мелкие клочки и выбрасывает в окно. В финале романа Юстина и Ян обручаются.
Дмитрий Сергеевич Мережковский
ГРЯДУЩИЙ ХАМ
"Мещанство победит и должно победить", - пишет Герцен в 1864 году в статье "Концы и начала". "Да, любезный друг, пора прийти к спокойному и смиренному сознанию, что мещанство - окончательная форма западной цивилизации".
Трудно заподозрить Герцена в нелюбви к Европе. Ведь это именно один из тех русских людей, у которых, по выражению Достоевского, "две родины: наша Русь и Европа". Может быть, он сам не знал, кого любит больше - Россию или Европу. Подобно другу своему Бакунину, он был убежден, что последнее освобождение есть дело не какого-либо одного народа, а всех народов вместе, всего человечества, и что народ может освободиться окончательно, только отрекаясь от своей национальной обособленности и входя в круг всечеловеческой жизни. "Всечеловечество", которое у Пушкина было эстетическим созерцанием, у Герцена, первого из русских людей, становится жизненным действием, подвигом. Он пожертвовал не отвлеченно, а реально своей любви к Европе своей любовью к России. Для Европы сделался вечным изгнанником, жил для нее и готов был умереть за нее. В минуты уныния и разочарования жалел, что не взял ружья, которое предлагал ему один работник во время революции 1848 года в Париже, и не умер на баррикадах.
Ежели такой человек усомнился в Европе, то не потому, что мало, а потому, что слишком верил в нее. И когда он произносит свой приговор "Я вижу неминуемую гибель старой Европы и не жалею ничего из существующего", когда утверждает, что в дверях старого мира - "не Катилина, а смерть", и на лбу его цицероновское: "vixerunt", - то можно не принимать этого приговора, - я лично его не принимаю, - но нельзя не признать, что в устах Герцена он имеет страшный вес.
В подтверждение своих мыслей о неминуемой победе мещанства в Европе Герцен ссылается на одного из благороднейших представителей европейской культуры, на одного из ее "рыцарей без страха и упрека", на Дж.Ст.Милля.
"Мещанство, - говорит Герцен, - это та самодержавная толпа сплоченной посредственности (conglomerated mediocrity) Ст Милля, которая всем владеет, - толпа без невежества, но и без образования... Милль видит, что все около него пошлеет, мельчает; с отчаянием смотрит на подавляющие массы какой-то паюсной икры, сжатой из мириад мещанской мелкоты... Он вовсе не преувеличивал, говоря о суживании ума, энергии, о стертости личностей, о постоянном мельчании жизни, о постоянном исключении из нее общечеловеческих интересов, о сведении ее на интересы торговой конторы и мещанского благосостояния. Милль прямо говорит, что по этому пути Англия сделается Китаем, - мы к этому прибавим: и не одна Англия".
"Может, какой-нибудь кризис и спасет от китайского маразма. Но откуда он придет, как? Этого я не знаю, да и Милль не знает". "Где та могучая мысль, та страстная вера, то горячее упование, которое может закалить тело, довести душу до судорожного ожесточения, которое не чувствует ни боли, ни лишений и твердым шагом идет на плаху, на костер? Посмотрите кругом - что в состоянии поднять народы?
Христианство обмелело и успокоилось в покойной и каменистой гавани реформации; обмелела и революция в покойной и песчаной гавани либерализма... С такой снисходительной церковью, с такой ручной революцией - западный мир стал отстаиваться, уравновешиваться".
"Везде, где людские муравейники и ульи достигали относительного удовлетворения и уравновешивания, - достижение вперед делалось тише, и тише, пока наконец не наступала последняя тишина Китая".
По следам "азиатских народов, вышедших из истории", вся Европа "тихим, невозмущаемым шагом" идет к этой последней тишине благополучного муравейника, к "мещанской кристаллизации" - китаизации.
Герцен соглашается с Миллем: "Если в Европе не произойдет какой-нибудь неожиданный переворот, который возродит человеческую личность и даст ей силу победить мещанство, то, несмотря на свои благородные антецеденты и свое христианство, Европа сделается Китаем".
"Подумай, - заключает Герцен письмо неизвестному русскому, - кажется, всему русскому народу, - подумай, и у тебя волос станет дыбом".
Ни Милль, ни Герцен не видели последней причины этого духовного мещанства. "Мы вовсе не врачи! Мы - боль", - предупреждает Герцен. И действительно, во всех этих пророчествах, - не только для Милля, но отчасти и для Герцена, пророчествах на собственную голову, - нет никакого вывода, знания, а есть лишь крик неизвестной боли, неизвестного ужаса. Причины мещанства Герцен и Милль не могли видеть, как человек не может видеть лицо свое без зеркала. То, чем они страдают и чего боятся в других, находится не только в других, но и в них самих, в последних непереступаемых и даже невидимых для них пределах их собственного религиозного, вернее, антирелигиозного сознания.
Последний предел всей современной европейской культуры - позитивизм, или, по терминологии Герцена, "научный реализм", как метод не только частного научного, но и общего философского и даже религиозного мышления. Родившись в науке и философии, позитивизм вырос из научного и философского сознания в бессознательную религию, которая стремится упразднить и заменить собою все бывшие религии. Позитивизм, в этом широком смысле, есть утверждение мира, открытого чувственному опыту, как единственно реального, и отрицание мира сверхчувственного; отрицание конца и начала мира в Боге и утверждение бесконечного и безначального продолжения мира в явлениях, бесконечной и безначальной, непроницаемой для человека среды явлений, середины, посредственности, той абсолютной, совершенно плотной, как Китайская стена, "сплоченной посредственности", conglomerated mediocrity, того абсолютного мещанства, о котором говорят Милль и Герцен, сами не разумея последней метафизической глубины того, что говорят.
В Европе позитивизм только делается - в Китае он уже сделался религией. Духовная основа Китая, учение Лао Дзы и Конфуция, - совершенный позитивизм, религия без Бога, "религия земная, безнебесная", как выражается Герцен о европейском научном реализме. Никаких тайн, никаких углублений и порываний к "мирам иным". Все просто, все плоско. Несокрушимый здравый смысл, несокрушимая положительность. Есть то, что есть, и ничего больше нет, ничего больше не надо. Здешний мир - все, и нет иного мира, кроме здешнего. Земля - все, и нет ничего, кроме земли. Небо - не начало и конец, а безначальное и бесконечное продолжение земли. Земля и небо не будут едино, как утверждает христианство, а суть едино. Величайшая империя земли и есть Небесная империя, земное небо. Серединное царство - царство вечной середины, вечной посредственности, абсолютного мещанства - "царство не Божие, а человеческое", как определяет опять-таки Герцен общественный идеал позитивизма. Китайскому поклонению предкам, золотому веку в прошлом соответствует европейское поклонение потомкам золотого века в будущем. Ежели не мы, то потомки наши увидят рай земной, земное небо, - утверждает религия прогресса. И в поклонение предкам, и в поклонение потомкам одинаково приносится в жертву единственное человеческое лицо, личность безличному, бесчисленному роду, народу, человечеству - "паюсной икре, сжатой из мириад мещанской мелкоты", грядущему вселенскому полипняку и муравейнику. Отрекаясь от Бога, от абсолютной Божественной Личности, человек неминуемо отрекается от своей собственной человеческой личности. Отказываясь, ради чечевичной похлебки умеренной сытости, от своего божественного голода и божественного первородства, человек неминуемо впадает в абсолютное мещанство.
Китайцы - совершенные желтолицые позитивисты; европейцы - пока еще несовершенные белолицые китайцы. В этом смысле американцы совершеннее европейцев. Тут крайний Запад сходится с крайним Востоком.
Для Герцена и Милля то столкновение Китая с Европой, которое начинается, но, вероятно, не кончится на наших глазах, имело бы особенно вещий, грозный смысл. Китай довел до совершенства позитивное созерцание, но позитивного действия, всей прикладной технической стороны положительного знания недоставало Китаю. Япония, не только военный, но и культурный авангард Востока, взяла у европейцев эту техническую сторону цивилизации и сразу сделалась для них непобедимой. Пока Европа противопоставляла скверным китайским пушкам свои лучшие, она побеждала, и эта победа казалась торжеством культуры над варварством. Но когда сравнялись пушки, то и культуры сравнялись. Оказалось, что у Европы ничего и не было, кроме пушек, чем бы она могла показать свое культурное превосходство над варварами. Христианство? Но "христианство обмелело"; оно еще имеет некоторое довольно, впрочем, сомнительное значение для внутренней европейской политики; но когда современному христианству, переезжая за границу Европы, приходится обменивать свои кредитные билеты на чистое золото, то за них никто ничего не дает Да и в самой Европе бесстыднейшие стыдятся говорить о христианстве, по поводу таких серьезных вещей, как война. Некогда источник великой силы, христианство сделалось теперь источником великой немощи, самоубийственной непоследовательности, противоречивости всей западноевропейской культуры. Христианство - эти старые семитические дрожжи в арийской крови - и есть именно то, что не дает ей устояться окончательно, мешает последней "кристаллизации", китаизации Европы. Кажется, позитивизм белой расы навеки попорчен, "подмочен" "метафизическим и теологическим периодом". Позитивизм желтой расы вообще и японской в частности - это свеженькое яичко, только что снесенное желтою монгольскою курочкой от белого арийского петушка - ничем не попорчен: каким он был за два, за три тысячелетия, таким и остался, таким навсегда останется. Позитивизм европейский все еще слишком умственный, то есть поверхностный, так сказать, накожный; желтые люди - позитивисты до мозга костей. И культурное наследие веков - китайская метафизика, теология - не ослабляет, а усиливает этот естественный физиологический дар.
Фильм «Ной», - оригинальное название «Noah» (в еврейской транслитерации этого библейского имени), никого не может оставить равнодушным.
Оказывается, что все мы семиты! Это главная составляющая сюжета фильма американского режиссера, Даррена Аронофски.
Оказывается что только Сим из сыновей Ноя, вошел в ковчег вместе со своею женою.
Двум другим сыновьям Ноя повезло меньше.
Но у жены Сима в ковчеге рождается двойня? А это значит что род человеческий будет продолжен, и именно от детей Сима.
Но самое интересное далее! Оказывается что Ной не провозвестник возможного спасения в ковчеге, который (ковчег) в христианской традиции является прообразом Церкви. Напротив! Он (Ной) очень агрессивно противостоит любым попыткам прорваться в ковчег со стороны не членов его семьи.
И более того, он обрекает всячески и членов своей семьи на погибель, и даже пытается убить рожденных в ковчеге внучат.
Конечно, к библейскому Ною сюжет фильма никакого отношения не имеет, и если бы не прекрасная игра Расселя Кроули, то я считал бы что вечерь провел в кино напрасно.
Теперь обратимся к самому библейскому тексту рассказывающему о событиях Всемирного Потопа, и к подлинною историю библейского Ноя:
«Вот житие Ноя: Ной был человек праведный и непорочный в роде своем; Ной ходил пред Богом. Ной родил трех сынов: Сима, Хама и Иафета. Но земля растлилась пред лицем Божиим, и наполнилась земля злодеяниями. И воззрел [Господь] Бог на землю, и вот, она растленна, ибо всякая плоть извратила путь свой на земле» (Быт. 6, 9-12).
Итак, мы с вами прочитали, что «Ной ходил пред Богом». А что это значит? Дословный перевод получится: Ной ходил с Богом, то есть он как бы опирался на Бога – самостоятельно он не смог бы выжить в той ситуации! Ной ходил туда, куда его направлял Господь, поэтому правильнее сказать, что Ной ходил вслед за Богом: куда Господь ему указывал, туда он и шел.
Был ли Ной человеком праведным и непорочным с точки зрения христианской веры? Достаточно сложный вопрос. Потому что сказано, что он «был человек праведный и непорочный в роде своем». Вот эта добавка: «в роде своем» подсказывает нам, что, живи Ной в другое время, – возможно, он считался бы грешником. Но вот в роде своем, в своем поколении он был лучший человек. Более благочестивого человека не было. А живи он во дни Моисея, Авраама, Исаака и Иакова – может быть, отношение к нему было бы совсем иное. Но можно понять эти слова: «в роде своем» и иначе: даже в таком роде, в такие времена он оставался праведным и это будет уже другая характеристика Ною.
Это связано с тем, что целое поколение людей развратилось, и сохранить праведность и непорочность было очень сложно. Еврейское слово «праведный» – «цадик», это означает – «цельный человек». Так как слово «цадик» и слово «цдака» («милостыня») сходны, то праведник, прежде всего, тот, кто дает, жертвует, одалживает, то есть живет более интересами других, чем своими собственными, и прежде всего отдает всю свою жизнь на служение Богу. Но в любом случае, это выражение: «в роде своем» – как-то оттеняет все вышесказанное о Ное.
Имя Ной – означает «утешение». «Ноах» – «тот, кто утешит в печали». Его отец Ламех, что значит «слабость», дал ему такое имя, потому что кризис наступил уже повсеместный. Сначала нравственный кризис завладел каинитами (нечестивыми потомками Каина), потом этот процесс перекидывается и на сифитов (потомков праведного Сифа), случается даже совпадение имен этих линий. И Ламех, отец Ноя, возлагает на него свою надежду. И дает ему имя, которое, так же, является духовной характеристикой.
Святые отцы считали, что тогда имена давались в пророческом озарении, имя означало духовную характеристику человека.
И вот у Ноя рождается три сына: Сим, Хам и Иафет. Имя Сим – по-еврейски «Шем» – переводится как «тот, кто прославил свое имя». И действительно, от Сима происходит весь еврейский народ: это плеяда Божиих пророков, и апостолов Иисуса Христа, имена которых знают по всему миру. И от Сима – через Авраама и Агарь – происходит и весь арабский мир.
Другой сын Ноя – это Хам. Сыновья Ноя – это родоначальники человеческих рас, и нам очень важно понять их расовые характеристики. «Хам» – означает «жар», «горячность», «страсть». От Хама произошли негроиды.
И третий сын Ноя, очень важная для нас персона, Иафет, «Йефет» по-еврейски. Это имя означает «красота» и происходит от слова «яфе» – «красивый». Также оно обозначает «распространение», «расширение», от глагола «пота» – «давать простор».
И действительно, от Иафета происходят европейские народы так называемой индоарийской группы. Эти народы самые распространенные во всем мире, все Западное полушарие – это потомки Иафета (Северная и Южная Америка), вся Европа. Если вы откроете «Повесть временных лет» Нестора, то Нестор пишет, что славяне – от Иафета. И действительно, те цивилизации, которые были созданы иафетянами, это античные цивилизации Греции, Рима, это был – красивый мир… И когда этот мир воцерковлялся, то все то лучшее, чего достигли иафетяне, они воцерковили, привнесли в Христианскую Церковь. Иафет – это и цивилизация Святой Руси!
Итак, сыновья Ноя – Сим, Хам и Иафет – это родоначальники человеческих рас.
«И воззрел [Господь] Бог на землю, и вот, она растленна, ибо всякая плоть извратила путь свой на земле» (Быт. 6, 12). Как понять эти слова? Истолкователи говорят, что тогда очень сильны были сексуальные извращения. Причем не только среди человеков, но и среди животных. Началось какое-то дикое смешение! Это связывают и с тем, что две линии – сифиты и каиниты – стали перемешиваться, а это недопустимо, когда в дом верующих берут неверующих невесток или неверующих женихов, это недопустимо! И в мир вошел хаос, и происходит Потоп…
И вот когда Потоп окончился, восемь душ спаслись от вод: Ной, его жена по имени Ноема, Сим, Хам, Иафет со своими женами. То, что у Ноя была жена Ноема – это только версия. Дело в том, что Ноема принадлежала к каинитам (Быт. 4, 22). И те комментаторы, которые утверждают, что она была жена Ноя, строят свои предположения только на том основании, что внешне трудно объяснить, почему в родословных каинитов вдруг появляется имя Ноема. А это имя по корневой основе близко к имени Ной (Ноах), как, например, Олег – Ольга. И ими был сделан вывод, что Ноема – жена Ноя. И через нее эти хамитские крови проникли в новый мир, не удалось все это потопить. В церкви иногда произносятся слова молитвы: «от бесовской крови очисти мя, Господи!», что и имеется в виду.
Но есть, правда, текст в Библии, где сказано: «Берегись, сын мой, всякого вида распутства. Возьми себе жену из племени отцов твоих, но не бери жены иноземной, которая не из колена отца твоего, ибо мы сыны пророков. Издревле отцы наши - Ной, Авраам, Исаак и Иаков. Помни, сын мой, что все он брали жен из среды братьев своих и были благословенны в детях своих, и потомство их наследует землю» (Тов. 4, 12). По крайней мере, такая версия есть, что через Ноему мир Каина вошел, пройдя воды Потопа, на новую землю…
И вот люди выходят из ковчега. Сказано: «И благословил Бог Ноя и сынов его и сказал им: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю [и обладайте ею]» (Быт. 9, 1). Вот здесь нам очень важно обратить внимание на то, что когда они выходили из ковчега, Бог их благословил. Есть учение Церкви (это, собственно говоря, библейское учение): то, что Бог благословил, человек не имеет права проклясть.
И далее люди начинают жить на земле, Бог дает им разные законы, в том числе и так называемые «Законы Ноя». Законы Ноя считаются обязательными для всех людей, верующих и неверующих. Считается, что в день Суда эти законы будут спрошены с каждого. Эти законы помещаются в 9‑й главе.
Здесь сказано: «Да страшатся и да трепещут вас все звери земные, [и весь скот земной,] и все птицы небесные, все, что движется на земле, и все рыбы морские: в ваши руки отданы они; все движущееся, что живет, будет вам в пищу; как зелень травную даю вам все» (Быт. 9, 2–3). То есть до Потопа люди не вкушали мяса. И только после Потопа Бог повелел людям вкушать мясную пищу.
Далее идут такие законы Ноя: «Только плоти с душею ее, с кровью ее, не ешьте» (Быт. 9, 4). Нельзя, если душа еще находится в животном, то есть кровь не слита, отрезать кусок, пожарить его и съесть. Ни в каком виде не разрешается кровь для употребления в пищу! Это жесткий закон. Сказано: «Я взыщу и вашу кровь, в которой жизнь ваша» (Быт. 9, 5).
Этот закон подтвержден в Моисеевом законе, этот закон подтвержден в книге Деяний святых апостолов, на Первом апостольском соборе в Иерусалиме, когда было постановлено, чтобы христиане «… воздерживались от оскверненного идолами, от блуда, удавленины и крови…» (Деян. 15, 20). Что такое «удавленина»? – Это когда кровь не сливают. И в правилах Церкви Поместных и Вселенских соборов сказано: «Аще архиерей, пресвитер, диакон вкушает кровь, да будет извержен из сана. Аще мирянин вкушает кровь, да будет отлучен от Церкви». То есть на всех уровнях: и после Потопа это было установлено, и Моисей это подтвердил, и у пророков об этом говорится, и апостольский собор это подтвердил, и правила Поместных и Вселенских соборов, и святые отцы подтверждали неоднократно это правило, потому что кровь – всегда скоромна! Поэтому никаких кровяных колбасок, кровянок, кровавых бифштексов христианам есть нельзя.
Далее сказано: «Я взыщу и вашу кровь, в которой жизнь ваша, взыщу ее от всякого зверя (то есть если зверь забодает человека, сказано в законе, то этого зверя надо убить – О. С.), взыщу также душу человека от руки человека, от руки брата его» (Быт. 9, 5). Здесь Библия устанавливает смертную казнь за убийство; убийца должен быть убит. Это первое такое свидетельство из слова Божьего.
Кстати, очень интересная деталь: древние, которые очень внимательно изучали Писание, обращали внимание на то, что если какое-то явление в Библии описывается в первый раз, то это ключевая ситуация. Если вы потом хотите понять, что означает вот это явление, обратите внимание на его первое описание. Тогда вам станет понятно, о чем идет речь.
«Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека (то есть должен быть суд справедливый – О. С.): ибо человек создан по образу Божию» (Быт. 9, 6). Здесь устанавливается статус человека. Древнее предание прибавляет к заповедям Ноя, запрет блуда, идолопоклонства и богохульства.
И далее Бог подтверждает: «Вы же плодитесь и размножайтесь, и распространяйтесь по земле, и умножайтесь на ней» (Быт. 9, 7). Вот эта заповедь: «плодитесь и размножайтесь» останавливает блуд. Эта заповедь против блуда. Потому что в Писании сказано: «лучше вступить в брак, нежели разжигаться» (1 Кор. 7, 9). И еще эта заповедь: «плодитесь и размножайтесь» нас учит тому, что, сколько Бог пошлет детей, столько и должно быть. Если бы было сказано: «плодитесь», то достаточно было бы иметь и одного ребенка, ну двоих: одного мальчика, одну девочку. Но здесь сказано: «размножайтесь»! И еще добавляется: «и распространяйтесь» – это уже точно больше одного-двух. То есть сколько Господь пошлет, столько и должно быть детей.
Итак, семья живет в долине Арарата. И сказано: «Сии трое были сыновья Ноевы, и от них населилась вся земля» (Быт. 9, 19). То есть все мы их потомки, а Сим, Хам и Иафет – родоначальники человеческих рас.
«Ной начал возделывать землю и насадил виноградник; и выпил он вина, и опьянел, и лежал обнаженным в шатре своем» (Быт. 9, 20–21). И некоторые говорят, что Ной, поскольку это первое упоминание о вине, не знал, что такое вино. Он посадил виноградник, сделал сок, оставил горшки с соком на солнце, они забродили, и получилось вино.
«И выпил он вина, и опьянел, и лежал обнаженным в шатре своем. И увидел Хам, отец Ханаана, наготу отца своего, и выйдя рассказал двум братьям своим» (Быт. 9, 21–22).
Почему Хам называется отцом Ханаана? Есть такое истолкование: когда они находились в ковчеге, плавали достаточно длительное время, они дали обет, что на время плавания не будут вступать в сексуальные отношения со своими женами.
И только Хам нарушил этот обет и от этого нарушения родился Ханаан. Потому что ничьи другие дети не упоминаются.
В фильме «Ной», этим согрешает почему то Сим…
«И увидел Хам, отец Ханаана, наготу отца своего, и выйдя рассказал двум братьям своим» (Быт. 9, 22). И вот здесь возникает вопрос: как нам относиться к тому, если мы видим наготу наших родителей? Если мы видим наготу отца, матери, если мы видим наготу духовных наших отцов, пастырей и архипастырей, видя (слыша), как какие-то слухи раздаются о том, что тот или иной совершил ужасный какой-то грех?
Ной был, прежде всего, религиозным лидером этой общины. Он был настоящим патриархом в своей семье. А действует ли благодать через недостойных служителей Церкви? Ефрем Сирин пишет, что если принявший священство и недостоин, то благодать все равно продолжает действовать. И когда Ной повел себя недостойно, его сыновья должны были буквально закрыть глаза на то, что произошло.
Поступок Хама – то, что он осудил своего отца, дал название этому преступлению. Всякий, кто не почитает старших, называется хамом. То, что делает Хам – это, действительно, хамство в полном смысле этого слова!
«И увидел Хам, отец Ханаана, наготу отца своего, и выйдя рассказал двум братьям своим. Сим же и Иафет взяли одежду и, положив ее на плечи свои, пошли задом (реально, закрыв глаза свои – О. С.) и покрыли наготу отца своего; лица их были обращены назад, и они не видали наготы отца своего. Ной проспался от вина своего и узнал, что сделал над ним меньший сын его» (Быт. 9, 22–24).
И далее мы читаем слова, которые немножко непонятны: «И сказал: проклят Ханаан; раб рабов будет он у братьев своих» (Быт. 9, 25). Ной проклинает не Хама, он проклинает сына Хама, своего внука Ханаана. Почему? А потому, что, когда они выходили из ковчега, Бог их всех благословил! А то, что Бог благословил – никто не имеет права проклясть.
Итак, проклятие ложится не на Хама, а на Ханаана. «и сказал (Ной – О. С.): проклят Ханаан; раб рабов будет он у братьев своих» (Быт. 9, 25)! И действительно, братья и сестры: Африка – земля Хама! Вы же знаете, как живут эти народы – до сих пор они мучаются от этого проклятья, которое легло на целую расу негроидов.
Далее говорится про Иафета, нашего праотца, от которого мы произошли, славяне: «Да распространит Бог Иафета, и да вселится он в шатрах Симовых; Ханаан же будет рабом ему» (Быт. 9, 27). Итак, имя Иафет – мы это уже выяснили – обозначает «распространенный», «красивый», но что означают слова, что Иафет вселится в шатрах Симовых? Ведь если буквально понять смысл этих слов: он не просто вселится, он будет хозяйничать в шатрах Сима, переселиться. Что же такое «шатер Сима»? Это – Священное Писание, которое было написано семитами, людьми еврейской национальности. И в Иисусе Христе народы, произошедшие от Иафета, обрели Священное Писание как свое наследие (Ис. 29,11-12; 2 Петр. 2, 10). Мы – новые дети Авраама! А иудеи «… когда они читают Моисея, покрывало лежит на сердце их; но когда обращаются к Господу, тогда это покрывало снимается» (2 Кор. 3, 15–16). Они не понимают до конца смысл Божественного Откровения. Только в Христианской Церкви дается полнота Откровения слова Божьего.
Но весь Ветхий Завет – это история Ветхозаветной Церкви! И в 10‑й главе, 21‑й стих, сказано: «Были дети и у Сима, отца всех сынов Еверовых (вот, впервые встречается имя «Евер», от которого потом получится слово «еврей» – О. С.)» (Быт. 10, 21). То есть Иафет еще не вселился в шатры Сима – религия истинная была долгое время достоянием только еврейского народа. Но после дня Пятидесятницы многие народы приобщились к этой вере (Мф. 29, 19).
Если вернуться к рассуждениям о фильме, то без сомнения любая попытка исказить библейскую реальность, особенно в описание жизни пророков, и есть грех Хамов.
Скажу честно, когда показали обнаженного Ноя (т. е. актера Расселя Кроули), я, вспомнив о грехе Хама, сразу поспешил закрыть глаза.
И расстроился: зачем я сюда пришел?
Глава I
Ему было более сорока лет, - это видно было по нескольким морщинам; тонкими линиями они изрезывали его высокий лоб, казавшийся еще более высоким от поредевших темных, но уже седеющих около висков волос. Однако, несмотря на морщины и пробивавшуюся седину, он казался сильным и к тому же степенным человеком.
Он был рыбаком.
Целые дни, а иногда и часть ночи он проводил на воде. И потому солнце, ветер и влажное дыхание реки покрыли здоровым темным загаром его продолговатое худощавое лицо, озаренное ясно-голубыми, несколько неподвижными глазами, выражение которых было степенно.
Он был высок ростом, обладал красивой и сильной фигурой, и в его движениях также проглядывали степенность и задумчивость.
Когда ему было восемнадцать лет, отец женил его на девушке из соседней деревни, потому что в избе недоставало хозяйки.
С этой женой, доброй и трудолюбивой, но глуповатой и неказистой, он жил спокойно и согласно, да недолго, - она умерла через несколько лет, не оставив ему детей.
Вскоре после этого умер его старый отец.
А когда он выдал замуж единственную сестру, которая была двенадцатью годами моложе его, то остался совсем один в своей избе, стоявшей на краю небольшой деревни у соснового бора на высоком берегу Немана.
У него не было ни волов, ни лошадей, и ему не нужно было помощников по хозяйству, - земли у него почти не было. Отец его получил при избе от прежнего владельца деревни довольно большой кусок земли под огород и добывал средства к жизни большею частью тканьем; одно время оно процветало в этой деревне и приносило ее обитателям некоторый доход. Но сам он не мог свыкнуться с ткацким станом, низким потолком и темными стенами своей избы.
Что-то тянуло его к необозримому раздолью реки, к ее голубой тишине - в хорошую погоду, ее мелодичному шуму - во время бури, к восходу солнца, алеющему над ней каждое утро, и к отражающимся в ней каждый вечер великолепным краскам заката.
Он любил чистый, ничего что знойный или морозный, воздух, открытое, ничего если даже пасмурное и унылое, небо; еще в детстве он мастерил лодки и удочки, а как только вырос, стал рыбаком.
Прежде, возвращаясь с реки, он находил в избе отца, жену, сестру, иногда соседей и кумовьев. Иногда он заходил в корчму, хотя в водке не находил ничего приятного, а в танцах и разговорах не принимал большого участия.
Но вот прошло уже несколько лет с тех пор, как его изба совершенно опустела.
Возвращаясь домой, он сам доил корову, которую деревенский пастух пригонял ему с пастбища в хлев, сам готовил себе пищу, а затем ужинал в одиночестве и ложился спать, чтобы на следующий день снова плыть в челноке, глядя на восходящую зарю или на туман и ночные сумерки, сменяющие закат.
В корчму он больше не ходил и редко вступал в сношения с людьми, кроме своей сестры и шурина; зимой, когда река замерзала, он часто молчаливо сидел у стены в их избе.
Нельзя сказать, чтобы он не любил людей: он не только никому не делал зла и ни с кем не ссорился, но даже с удовольствием оказывал разные услуги то тому, то другому, помогая в работах по хозяйству, принося в кувшине мелких рыбок, охотно и дружелюбно отвечал каждому, кто с ним разговаривал. Он не только не искал людей, а, пожалуй, даже избегал их, привыкнув к молчанию во время своих долгих поездок по реке. А когда он говорил, то голос его был тих и слова медленно стекали с его редко улыбавшихся, но ласковых уст. Однако его нельзя было назвать грустным; напротив, он казался только спокойным и довольным. В то же время линии его рта, взгляд и движения выражали задумчивость, а также серьезность и ровность характера.
О чем он думал?
Этого он никому не рассказывал, но не переставал думать, передвигаясь с быстротой молнии по зеркальной, спокойной поверхности воды или медленно качаясь в челноке между двумя шестами, воткнутыми в дно реки, а не то глядя на зарю, радугу или на солнечный диск, уходящий за полосу леса.
Круг его мыслей был, вероятно, узок, но зато, быть может, очень глубок, ибо казалось, что этот человек совершенно погрузился в них и что ему там всего привольнее. В селе его считали не похожим на других, но честным и спокойным человеком. Когда он овдовел, он был еще молод: ему советовали жениться вторично и сватали за него то ту, то другую девушку, но, посмотрев на каждую из них раз-другой, он отрицательно качал головой, махал рукою и поскорее спускался с высокого берега к реке. И часто на вопрос кумы Авдотьи, которая очень его любила и которой нравилось сватать: почему он не хочет жениться? - он отвечал, пожимая плечами: «Ну, что там! Небо - моя изба, а река - жена. Всякий живет по-своему, и если не грешить, то всякая жизнь хороша».
И с шутливой улыбкой прибавлял: «А не принести ли вам, кума, нескольких пескарей на ужин?»
И опять уплывал в челноке.
Никакие искушения и уговоры не могли завлечь его в шумные компании или склонить к женитьбе. Он не поддавался никаким влияниям; похоже было, что у него сильная воля.
Ему исполнилось сорок два года как раз на Петра и Павла, месяца через два после этого он ранним утром плыл к тому месту реки, где накануне опустил веревку с приманкой для рыбы; вдруг с берега донесся пронзительный женский крик:
Иисусе, Мария! Спасите!
Было раннее утро; за челноком, быстро скользившим по реке, стояла над темным лесом яркая полоса утренней зари, уже окаймленная золотом восходящего солнца и бросавшая розовые полосы на поверхность воды, чуть тронутой утренним ветром. Услыхав крик, рыбак быстро обернулся к берегу. Прежде всего он увидел какую-то голубую вещь, которая плыла, увлекаемая водой, вровень с челноком, а потом женщину, - она стояла у высокого берега по щиколотку в воде и протягивала обе руки к этой плывущей вещи или, вернее, к нему. На фоне зеленой горы, на вершине которой в чаще деревьев стояла красивая белая вилла в розовых лучах зари, ее худощавая, стройная, почти обнаженная фигурка с жалобно протянутыми руками напоминала прекрасное изваяние. Она была почти голая: высоко подоткнутая юбка не закрывала ей даже колен, а темная кофта с засученными рукавами была расстегнута, обнажая плечи, шею и часть груди, которым восходящее яркое солнце придавало золотистый оттенок. Ее черные волосы, в беспорядке лежавшие на красивой голове, падали обильными короткими кудрявыми прядями на спину. Даже издали видно было, что из ее впалых черных глаз, ярко блестевших на смуглом лице, текли слезы. Заметив, что рыбак обернулся в ее сторону, она начала кричать:
Сжальтесь, добрый человек, поймайте эту тряпку и подайте ее мне! Ради бога, поймайте… сжальтесь надо мной… спасите, добрый человек!
Его редко улыбавшиеся губы сложились под темными усами в улыбку. Может быть, ему доставил удовольствие вид этой женщины, появившейся на фоне утреннего пейзажа в виде яркой, красиво очерченной фигурки, а может быть, его рассмешил весь этот шум, поднятый из-за такой незначительной вещи. Предмет, плывший по волнам, оказался маленьким детским платьицем, которое, подобно голубой птице, скользило по поверхности воды, причем ветер шевелил его короткими рукавами, будто крыльями.
Рыбаку пришлось только раза два сильнее ударить веслом по воде и протянуть руку, чтобы схватить этот легкий предмет. Однако при этом ему пришлось низко нагнуться из челнока к воде, и движение это было гибким и красивым. Его тело, окрепшее от чистого воздуха и от постоянной работы веслами, сохранило свежесть и упругость первой молодости. В серой короткой сермяге, высоких сапогах и в шляпе с широкими полями он издали казался совсем молодым.
Так называлась во многом пророческая статья Дмитрия Мережковского, опубликованная до революции. Она, как нам кажется, во многом предсказала великую смуту 1917 года.
Многие из современных читателей увидят сходство этой работы с «Собачьим сердцем» Михаила Булгакова. Мол, речь идет о «безродном пролетарии», претендующем на власть в обществе и готовом ради этого пойти на любые подлости и преступления. Примерно так должен думать интеллектуал-«россиянин», пропитанный антисоветской пропагандой конца XX века.
Может показаться странным, что эта знаменательная и принципиальная статья не была включена в «Избранное» Д. Мережковского, составленное А. Горло и изданное в 1989 году в Кишиневе. Это произошло, скорее всего, не случайно, ибо составитель, извергавший проклятья в адрес советского государства, был знаком со статьей и понимал, что она разоблачает вовсе не пролетариат, а мещанскую буржуазию, озабоченную лишь личным комфортом и благополучием.
Можно отметить, кстати, и то, что пресловутый Шариков из «Собачьего сердца» является не столько отрицательным, сколько страдающим и одурманенным пропагандой персонажем, тогда как едва ли не единственный отрицательный герой повести – Швондер.
Мережковский писал о торжестве мещанского духа, пагубного для культуры, нормальных общественных отношений, человеческой личности. По пророчеству Мережковского, наступает царство Грядущего хама: «Одного бойтесь – рабства, и худшего из всех рабств – мещанства, и худшего из всех мещанств – хамства, ибо воцарившийся раб и есть хам… – грядущий Князь мира сего».
Это было сказано в начале ХX века в предреволюционной России и нашло свое полное воплощение в России второй половины XX века, завершившегося великой смутой. Мережковский не имел в виду традиционное толкование мещанства в смысле – горожане. Он уточнял: «Мещанство – самодержавная толпа сплоченной посредственности »; «мещанство – окончательная форма западной цивилизации ».
Мережковский одним из первых в России заговорил о демократии западного образца как власти толпы, осредненного мелочного и лишенного высоких идеалов человека, который сводит жизнь «на интересы торговой конторы или мещанского благосостояния». Упований марксистов на победу и власть пролетариата он не разделял, резонно полагая, что такая победа окажется временной, ибо городской пролетариат «весь пройдет мещанством».
Не произошло ли именно так в СССР? Только не забудем, что Грядущий хам – это не пролетарий и революционер, а именно «мурло мещанина», говоря словами Маяковского, пьесы которого «Клоп» и «Баня» подтвердили верность опасений Мережковского, вовсе не отвергавшего революцию. Он утверждал, что свободу нельзя получить по приказу начальства; ее можно только завоевать, доказав, что ты достоин свободы: «Нет, не свободен освобождаемый и не освободивший себя народ. Свобода – не милость, а право».
Вспоминается из «Фауста» Гете: «Лишь тот достоин счастья и свободы, Кто каждый день идет за них на бой!»
Тем, кто осознанно жил в России конца ХX века, покажутся актуальными слова Мережковского: «Какая самодовольная пошлость и плоскость в выражении лиц! Смотришь и «дивишься удивлением великим», как сказано в Апокалипсисе: откуда взялись эти коронованные лакеи Смердяковы, эти торжествующие хамы?»
Писатель приметил черты опошления прежде всего западной цивилизации, достигшей уже тогда, столетие назад, вожделенного сытого рая, «Срединного Царства» (по Мережковскому) самодовольного мещанства. Что еще желать в таком состоянии, кроме добавочной доли благ, кроме максимального удовлетворения своих постоянно растущих материальных потребностей? У русского неспокойного человека возникают злые мысли: «Социализм без революции, лев без когтей, социализм, переваренный в страусовом желудке буржуазии… в земном раю мещанства».
В то же время писатель задает резонный вопрос: «нет ли праведного, мудрого, доброго, святого мещанства?» И хочется ответить: конечно же – есть. Мещане бывают разные, и если они составляют определенную среднюю часть общества, то можно ли обойтись вовсе без такой середины, пусть бы даже и посредственной, не отличающейся ни талантами, ни бунтарским духом, столь необходимым для творчества.
Значит, все дело в торжествующем, агрессивном, претендующем на власть, насаждающем свои идеалы мещанстве – воинствующем, а не смиренном. Против такого активного и самодовольного, жаждущего власти мещанина, Грядущего хама и выступал Мережковский. Тогда это был Грядущий, а ныне стал Явленным и поистине торжествующим в России, прибравшим к рукам ее богатства и продавшим их за бесценок ради собственной выгоды.
Предреволюционная духовная смута, поразившая русское общество, определялась, как нам представляется, распространением идеологии низменного мещанства, Грядущего хама: не столько столкновением идей, сколько торжеством безыдейности, безверия (а не атеизма), отстранением от высоких общественных идеалов.
В нынешнее время, когда постоянно обеляется Белое движение и очерняется Красное, столкнувшиеся в Гражданской войне, может показаться странным, что победа оказалась на стороне «плебеев», а не «благородных». Но в том-то и дело, что идеалы, которые провозглашали (хотя и не всегда, конечно, реализовали) большевики, были ясны, актуальны и заманчивы: «Власть – рабочим, земля – крестьянам (вообще-то лозунг эсеров), хлеб – голодным, мир – народам». В то же время провозглашалась и дальняя, вполне утопическая идея о светлом и справедливом коммунистическом обществе.
Что противопоставляло этому белогвардейское движение? Даже не возврат к монархии, а общественный идеал западной демократии, сытого земного рая, ориентированного на материальные ценности.
Герои идут на жертвы и на смерть во имя идеалов высоких, превышающих ценность личной жизни. Нелепо отдавать жизнь за то, чтобы тебе жилось более сытно и комфортно.
Кстати сказать, В.И. Вернадский, который побывал в тылах деникинской армии, где не раз встречался и беседовал с П.И. Новгородцевым, отмечал в своем дневнике признаки моральной деградации белогвардейцев и предвидел их поражение. Это вынужден был признать и сражавшийся против красных В.В. Шульгин – сначала монархист, принявший отречение Николая II, затем идеолог Белого движения. Он писал в 1920 году: «Белое движение было начато почти что святыми, а кончили его почти что разбойники». Много позже, побывав в лагерях и освобожденный по амнистии 1953 года, он уточнил: «Красные, начав почти что разбойниками, с некоторого времени стремятся к святости». Но тотчас, перечислив некоторые преступления большевиков, все-таки вынужден был признать, что даже и будучи разбойниками, красные стремились к высоким идеалам. И привел слова А. Блока из поэмы «Двенадцать»:
Так идут державным шагом -
Позади – голодный пес.
Впереди – с кровавым флагом,
и за вьюгой невидим,
и от пули невредим,
нежной поступью надвьюжной,
снежной россыпью жемчужной,
в белом венчике из роз -
впереди – Иисус Христос.
Почему Блок осенил революционных полубандитов образом Иисуса Христа? Отчасти и потому, что поэт до глубины души ненавидел самодовольную пошлость сытых воинствующих буржуа, распространяющих вокруг идейную заразу. В своем дневнике он писал о таких буржуа как об исчадиях дьявола, алчных всеопошляющих бесах.
Российская революция была не только порождением смуты, но и восстанием против смуты в умах, против опошленных общественных идеалов, во имя высших ценностей… Впрочем, всякое бывало и всякими были революционеры.