Кандидат филологических наук, профессор факультета коммуникаций, медиа и дизайна НИУ ВШЭ. В прошлом - автор и ведущий телевизионных программ «Против течения», «Хронограф». С 2002 года - автор и ведущий программы «Тем временем». Соучредитель Академии русской современной словесности. Автор научных и научно-популярных книг «Стихотворная повесть А. С. Пушкина „Медный Всадник“» (1990), «Беседы о русской литературе. Конец ХVIII - первая половина XIX века» (1998), «Герои Пушкина. Очерки литературной характерологии» (1999), сборников литературно-критических («У парадного подъезда», 1991), публицистических статей. Автор книг прозы «1962. Послание к Тимофею» (последнее издание - 2008), «Цена отсечения» (2008), «Музей революции» (2012) и др. Книга «Александр I» выдержала несколько изданий в России, переведена на французский и китайский языки. Автор школьных учебников, методических пособий, хрестоматий по литературе. Автор фильмов «Фабрика памяти: библиотеки мира», «Отдел», «Жара», «Интеллигент. Виссарион Белинский», «Изгнанник. Александр Герцен» и др.

Не тот герой нашего времени

Как Лермонтов, написав роман в двух частях, обманул Николая I и других читателей

Возвращение философии

Кто, как и почему в сталинское время стал заниматься философией - спустя четверть века после того, как ее традиции были уничтожены

Дворец под колпаком

Как выпускники философского факультета МГУ создали территорию свободы в журнале - рупоре коммунистических партий в начале 1960-х годов

Невероятный институт

Как в советском академическом институте читали передовые буржуазные газеты, изучали театр, движение хиппи и современную западную философию

Удавка сжимается

Как советские танки, вошедшие в Прагу в 1968 году, положили конец существовавшим прежде возможностям заниматься гуманитарной наукой

Перед шлагбаумом

Что сделали философы для школьников, слепоглухонемых людей, для литературы, кинематографа и для изменения мира

Победа и разочарование

Что подарили миру советские философы: осознание невозможности изменить действительность или возрожденный язык философствования?

Заболоцкий. «Прохожий»

Как поэт растянул мгновение, преодолел смерть и написал самыми простыми словами загадочное стихотворение

Трифонов. «Дом на набережной»

Как Трифонов переступил через совесть, затем беспощадно осудил себя, а заодно осмыслил механизмы политического террора

Александр Архангельсикй.

Геннадий Авраменко

Александр Архангельский: «Я не из интеллектуальной семьи»

Он известен прежде всего как ведущий аналитической программы «Тем временем». Однако, анализируя жизнь страны, он предпочитает оставлять собственную за кадром.

— Александр Николаевич, может быть, вы просто не считаете свою личную историю такой уж значительной в масштабах страны?
— Кто его знает. Сохранить в наше время почти анонимность — дорогого стоит. Просто есть ощущение, что люди приторговывают самым дорогим для того, чтобы присутствовать во второстепенном. Вот этого делать не хочется. Иногда я что-то вытаскиваю, какие-то абсолютно интимные вещи. Например, у меня есть книжка «1962», адресованная сыну, и там я описываю отчасти придуманные, отчасти правдивые, довольно интимные факты биографии: о моей маме, семейные истории. Но делаю это очень осторожно. Во времена, когда все на публику и на продажу — у человека должно оставаться что-то свое.

— Тем не менее ваше мнение считается авторитетным, к вам часто обращаются за комментариями и по политическим, и по историческим вопросам. Потому и о вас интересно узнать поподробнее. Я из вашей краткой биографии сделала вывод, что вы как-то сразу определились со своей будущей судьбой. После школы выбрали факультет русского языка и литературы, и после этого ваша карьера стала постепенно развиваться именно в этом направлении. Наверное, это особенный талант — найти себя вот так сразу?
— У Пришвина есть замечательное выражение: надо найти хомут по шее. Мне повезло: я его нашел почти сразу. В школе я блестяще учился по всем предметам, связанным с литературой. И очень быстро бросил заниматься математикой, которая поначалу у меня хорошо шла. Не потому, что у меня не было способностей, а потому, что я не умею делать то, что мне неинтересно. Со словом же мне работать интересно. И что бы я ни делал, все, так или иначе, с ним связано. И телевидение, и литература. Сфера, где я мог бы себя реализовать еще — это, пожалуй, бизнес. Но мне это неинтересно. Не потому, что я не люблю деньги. (Я не против денег, но они должны быть на своем месте в жизни.) А потому, что точно знаю, что тогда я не буду счастливым человеком или хотя бы не буду доволен своей судьбой. Озолоти меня, но отбери то, что мне интересно, — мне это не нужно.

— Такая любовь к литературе — она же должна как-то воспитываться? Вы, наверное, росли в читающей семье?
— Нет. Я был у мамы один, она была не замужем, работала машинисткой на радио. Мамины родители очень рано умерли, и она воспитывала меня вместе с моей прабабушкой, своей бабушкой, которая дожила до глубокой старости. Она работала учительницей начальных классов. То есть у нас была обычная советская семья. Я рос на окраине Москвы, «жизнь на обочине». Но в какой-то момент жизни мне сказочно повезло. Я пошел во Дворец пионеров записываться в кружок рисования. И по пути случайно, за компанию, записался еще и в литературный кружок. Как и положено подростку, я писал абсолютно графоманские стихи, но вот книги не читал. И там во Дворце пионеров была женщина, которая фактически сделала из меня литературного человека. Зинаида Николаевна Новлянская — слава богу, она жива-здорова. Она была молодым психологом и фактически подавала нам целый ряд примеров. Чего стоит один факт того, что работа во Дворце пионеров — это зарплата в 17 рублей за одну группу. То есть она делала это точно не для денег, а для чего-то поважнее. И вот она нас повела, причем не делая из нас, слава богу, писателей, это не был рассадник будущих творцов. Но это было эстетическое воспитание, когда человек входит в мир литературы и в нем открываются какие-то внутренние миры, которые были закрыты до сих пор. И там же я понял, что попал в абсолютно свою среду. В школе у меня не складывались отношения с одноклассниками, у нас не было душевной и умственной близости. А с теми ребятами, с которыми я познакомился в кружке в 1976 году, мы общаемся до сих пор. Я помню наши дружеские шествия после кружка от Ленинских гор по набережной, и от Петровского монастыря до парка культуры, когда наши бедные родители рвали на себе волосы, потому что никому из нас не приходило в голову взять «двушку» и позвонить им. Как мне сказала средняя дочь: «Конечно, у вас не было мобильных телефонов, но были гонцы». Нет, гонцов у нас тоже не было. (Смеется.)

— Сегодня вы постоянно делаете обзоры выходящих книг. Каким образом выбираете произведения, которые нужно прочитать из массы печатающихся?
— Тут два вопроса в одном. Я — как читатель, и я — как обозреватель. Как обозреватель я обязан брать новинки, которые либо вот-вот выйдут, либо только что появились. Они должны быть очень разными. А как читатель я поступаю совершенно по-другому. Если мы говорим про бумажную книгу, то их я покупаю, как правило, два раза в год. Беру большую сумку, иду на Московскую книжную ярмарку, набираю, потом выкладываю стопками, беру сверху, что попало, и читаю. Пошло — продолжаю, не пошло — откладываю. С тех пор как я перестал заниматься литературной критикой, мои отношения с литературой стали гораздо лучше: я не обязан дочитывать. Это большое преимущество: есть ведь совсем лабуда — и жалко тратить на нее время. А так это может быть любая литература — сюжетная, не сюжетная, интеллектуальная, детективная, переводная, родная, постмодернистская, реалистическая.

— А книги все-таки предпочитаете бумажные?
— По-разному. У меня есть несколько ридеров. Я много езжу, а в него фактически можно загрузить целую библиотеку и возить с собою. Это удобно. А бумажная книга — это эстетское чувство. Но она не является условием существования литературы, это лишь одна из ее случайных форм. И поскольку я уже к ней привык, с какой стати я должен от этого удовольствия отказываться?

— Насколько большая у вас библиотека?
— Тысячи три книг — вся мировая классика от древневосточной и античной до сиюминутной. Она прямо по хронологии стоит, по фамилиям. В какой-то момент я себя ограничил правилом: одну внес — одну вынес. Оставляю только те книжки, которые буду перечитывать. Поэтому я отказался строить второй ряд полок, чтобы нельзя было соблазняться и бесконечно наслаивать их друг на друга. Книги, которые стоят в два ряда, уже погибшие. Но, видимо, придется отступить от своего принципа, потому что теперь тома уже начинают гнездиться у меня на полу.

— Был Дом пионеров, литературный кружок… И дальше после пединститута вы решили не идти в учителя, а заняться литературой?
— Честно говоря, почему я пошел в педагогический? У мамы не было возможности оплачивать мою подготовку к университету. На экзаменах я гарантированно провалил бы как минимум язык, а скорее всего, не только его. А в армию мне совершенно не хотелось: это был 1979 год, когда до Афганистана оставались считанные месяцы. Поэтому я пошел в педагогический, как наименее рискованное: во-первых, там нужны мальчики, а во-вторых — конкурс поменьше. Но учителем я быть не собирался никогда. Я вообще не люблю школу, не люблю подчиняться. И уже на первом курсе я пошел работать во Дворец пионеров, то есть трудовая книжка у меня открыта с 18 лет, как у руководителя кружка литературы. Учтите, что в наше время после института было еще и распределение. Но поскольку в школу я не хотел идти работать, то просто подделал медицинское заключение о том, что в силу астмы мне нельзя преподавать. Приписал что-то там внаглую, и от меня отстали. Хотя могли посадить, конечно. (Смеется.)

— А дальше начались журналы?
— Сначала радио. После Дворца пионеров, где я, повторюсь, работал за 17 рублей в месяц (для сравнения, студенческая стипендия была 40 рублей), я в первый и последний раз в жизни по блату устроился на радио. Мама, которая работала в детской редакции, пошла за меня молить, и я получил работу. Но зря я туда пошел. Это был излет советской власти, и я успел застать всю прелесть того времени. Поэтому, когда мне рассказывают, что при советской власти была высокая культура — я точно знаю, что это — бред сивой кобылы. На радио сидели тетки пенсионного возраста, а моя главная редакторша работала там с 1953 года, то есть со смерти Сталина. И выпускала передачи для детей, пока не пришел Горбачев. Через девять месяцев я оттуда сбежал, и потом меня взяли в журнал «Дружба народов», началась перестройка. В 24 года я стал старшим редактором и хорошо помню, как пришел домой к жене (а я был к тому времени уже женат) и сказал ей: «Можешь меня поздравить, я достиг пика карьеры». Потому что было понятно, что если я не вступаю в партию (а это в мои планы не входило), то это — потолок. Дальше мне оставалось несколько путей, ни один из которых меня не устраивал. Первый — в диссиденты. Но я не хотел быть диссидентом, глубоко уважаю их, но — не мое. Второй — уехать. Не хочу. С какой стати? И третье — спиться. Еще лучше. К счастью, пронесло, потому что потом все поломалось. А дальше — в журнале было весело. Мы как раз напечатали «Дети Арбата», начались все эти перипетии с республиками. Это же была «дружба народов». Половину срока я проводил в командировках — Азербайджан, Армения, Казахстан. В Казахстане в 1986 году видел первое выступление молодежи с национальными лозунгами. Почувствовал, как все меняется, из чего устроена история. Это был невероятный шанс, и, к счастью, я им воспользовался.

— Вы очень внимательно относитесь к политическим процессам, как и положено заботливому многодетному отцу. Разведка донесла, что у вас четверо детей…
— Да. Не буду никого называть по именам, не знаю, будут ли они довольны. Это дети от двух браков, и росли они практически вперемешку. Старшему — 25, он закончил мехмат, но защищался по лингвистике, сейчас уже преподает в Высшей школе экономики. Средняя училась на экономическом факультете МГУ, а сейчас заканчивает магистратуру в Высшей школе экономики по политической истории. Работает в агентстве новостей. Средняя дочь еще учится в школе, ей 14 со дня на день, а младшему в этом году — 11. Кем они будут и где захотят жить — это их дело. Какой хомут подойдет, тот и наденут. На меня моя мама не давила в выборе профессии, и я на них давить не буду.

— Кстати, о месте жительства. Вы ведь очень много проводите времени во Франции. Ваша любимая зарубежная страна?
— Моя нежно любимая страна — Швейцария, где я работал в 90-е годы. Это были счастливые месяцы, у меня были летние триместры. Я получал три месяца швейцарскую зарплату, а оставшийся год жил на нее здесь. И это, кстати, мне давало возможность еще и преподавать — я был профессором Московской консерватории на гуманитарной кафедре. Это был мой лучший в жизни контракт, где было написано, что я имею право отсутствовать одну треть учебного года в связи с обширной концертной деятельностью. (Смеется.) А сейчас — да, я провожу какое-то время во Франции. Так получилось. Я по маме — южанин и по некоторым медицинским показателям должен иногда где-то пересиживать короткие климатические периоды. Вот во Франции я их и пересиживаю. А поскольку жилье там дешевле, чем в Москве, то любой получающий белую зарплату человек может позволить себе взять кредит и купить там не очень дорогую квартирку. Я не имею в виду Париж.

— Но на иностранных языках вы не говорите?
— Нет. К сожалению, у меня нет дарования к языкам. Зато мои дети все говорят очень хорошо и надо мною смеются. Но это очень приятно, потому что ты понимаешь — дети тебя превзошли.

— Тогда, может быть, расскажете и об их мамах?
— Моей первой женою была Юля. Она занимается деятельностью, близкой к церковной. Вторая — Мария, работает журналистом. Мы живем в районе Арбата. Опять же нам сказочно повезло: в свое время мы рискнули взять кредит и купили квартиру в центре по цене, в которую сегодня трудно поверить.

— Гуляете по Арбату, наверное, когда свободны.
— Ни гулять, ни заниматься спортом у меня в последние год-полтора не получается. Что очень плохо. Надеюсь, что когда я раскидаю свои планы, хотя бы к спорту вернусь. А так планирую дней на десять раз в два месяца улетать, отключаться и работать на себя. Москва — слишком плотный город. Здесь хорошо ходить на службу, но совершенно невозможно писать и что-то придумывать. Поэтому лучше на какое-то время уплотниться, переработать, но потом уйти в себя.

— В прошлом году вам исполнилось 50 лет. Значительная дата. Как вы считаете, ваше основное произведение уже написано или все еще впереди?
— Это вопрос неправильный по формулировке. Его многие себе задают, но он не имеет ответа. Я надеюсь, что каждая моя следующая книжка будет лучше предыдущей, что каждый снятый мною документальный фильм будет лучше предыдущего. Господь подарил мне возможность попробовать себя в одном направлении, но в разных формах. И прожить вместе с моими героями, будь то киношными или литературными, какое-то другое количество жизней. Я просто делаю свою работу, и мне все равно, заплатят мне за нее, провалится ли она в продаже, сколько займет времени. Важен процесс. Кто-то спрашивает: ты доволен или счастлив? Вот когда книжка выходит — я доволен. А когда я ее пишу — скорее счастлив.

Александр Архангельский

- Когда вам последний раз было по-настоящему страшно?

Когда мне позвонил старший сын и сказал, что у мамы случился инсульт. Брат там был, а я был не близко и ничего сделать не мог. Тогда было страшно, а всё остальное - страхом не назовёшь. Тревоги, опасения, но не страх. Страх может быть только за жизнь, никакого другого страха я не представляю.

- Чего вам не хватает в жизни?

Времени.

- Как справляетесь?

Никак. Работаю постоянно, что неправильно. Но, как «работаю постоянно»? У меня нет таких понятий как выходной, отпуск, но у меня нет и такого понятия как работа в офисе от и до.

Я работаю - могу улететь на 10 дней, чтобы писать, но когда я пишу, это не значит, что я сижу с раннего утра до позднего вечера. Я выписываюсь, пью, могу ходить подолгу, одновременно думая над тем, что я буду делать завтра. Я могу позволить себе смотреть сериал. Но такого, чтобы у меня был хотя бы один день без работы - нет.

- Устаёте?

Устаю. Устаю от разбросанности, от невозможности уйти в одно дело с головой. Словно ты плывёшь, тебе хочется нырнуть, но нырнуть ты не можешь. Ты всё время должен держаться на поверхности. Это тяжко.

Второе, что гнетёт - бесконечные невыполненные обязательства. Кому-то всё время что-то должен, а хочется делать то, что хочется в данный момент. Причём, чтобы ты мог себе позволить заранее не знать, что тебе захочется делать через час.

- Главный кайф в вашей профессии?

У меня несколько профессий. Общий знаменатель один - я литератор, я продаю сочетания слов. Кайф - это когда ты заканчиваешь большую работу. Я подчёркиваю, именно большую. Потому что большая работа, например, книга, не собранная из статей, а написанная от начала и до конца, - это совсем другой уровень глубины. Но не в смысле высказывания, а глубины жизни. Это нечто, что забирало тебя, требовало от тебя служения. Это не высокие слова, это не служение обществу или истине, а служение книге, которую ты в течение долгих лет пишешь.

Книга постепенно тебя съедает.

У Босха есть картина, где авторы торчат из своих книг, а книга постепенно, чавкая, их заглатывает. Но в какой-то момент ты её переламываешь. И каждая следующая страница - это освобождение, ты вырываешься наружу, ты пробил дно и вышел вон. Это, конечно, счастье ни с чем не сравнимое.

- Когда происходит заглатывание, никогда не бывает желания бросить книгу?

Много раз.

- Как справляетесь?

Никак. Это некоторая форма маниакальности: если ты не маньяк, ты никогда большую книжку не напишешь.

- Насколько большой диссонанс между вашим публичным имиджем и внутренним состоянием?

Я, наверное, неправильный человек. Публичный человек должен выбирать маску заранее и её демонстрировать. У меня маски нет и не было никогда. Я никогда не думал, каким бы я хотел выглядеть в глазах других людей. Более того, если честно, у меня не было никогда жизненного плана находиться на виду.

Я пришёл на телевидение, когда мне было 40. Уйду с него так же легко, как пришёл. У меня нет привыкания, нет иллюзий, что моё присутствие в публичном пространстве имеет хоть какое-то значение. Это способ, он насколько удобен, настолько и неудобен. Удобен, потому что известному человеку легче чего-то добиваться, легче реализовываться. Если ты приходишь в издательство, с тобой разговаривают иначе, если ты известный человек. Это всё плюсы. Но и минусов тоже немало.

Например, от тебя начинают ждать, что ты - должен. Ты обществу чего-то должен, читателю чего-то должен.

Никому я ничего не должен.

Никому я ничего не должен.

Я хочу что-то делать, и в той мере, в какой я хочу это делать. Я это делаю.

- За что вам больше всего стыдно в жизни?

Я не хочу отвечать.

- Какой был ваш самый сложный жизненный выбор?

Первый раз уйти с работы.

Тогда была совсем другая система, была советская власть. Устроиться в сколько-нибудь заметное место было тяжелее, действовала система блата, система партийных квот. Принять решение о том, что я ухожу с советского радио было тяжело. Опыта не было. Ты уходишь в никуда. Советский человек, уходящий в никуда, - это человек потерянный, человек, выпавший из системы привычных связей.

Мне в этом смысле повезло. Всё-таки радио не было моим первым местом работы. Первое место работы - Дворец пионеров, где я начал работать в 80-м ещё, на 2 курсе института. А вот первое медийное место работы - это радио. Меня туда устраивала мама по блату. Я проработал девять с чем-то месяцев и понял, что просто помру. Я физически начал распадаться. Я опустился ниже точки моего компромисса, у каждого свой компромисс. Вот там я свой переступил.

- Что для вас компромисс?

Тогда или вообще?

- И тогда, и вообще.

Смотрите, я был человек верующим, я работал в «Пионерской зорьке». Я презирал советскую власть, а работал, в общем-то, в идеологической системе. Я ненавидел про-советскую детскую литературу: пионерские рассказы, этот бодрячковый дух.

Я работал в самом средоточии бодрячкового духа, я его производил и транслировал.

Я писал диссертацию о Пушкине и про цензуру размышлял, а при этом с цензорами каждый день взаимодействовал. Пока цензор в Останкино не подписывал папку с передачей на завтра, я не мог уйти с работы. Всё это начало меня разрушать.

К счастью, меня взяли в журнал «Дружба народов» без всякого блата, с улицы. Я просто принёс тексты. Это была совершенно другая история. Это не был антисоветский орган, это было вполне советское учреждение, там тоже была цензура. Комитет по делам печати лютовал все тексты, но это была мера моего компромисса. Мне предложили играть притворную роль, на которую я был готов. Роль либерального, лояльного, советского интеллигента.

Я сейчас не говорю, хорошо это или плохо. Я просто говорю, что я тогдашний с этой ролью мог совпасть. Я не чувствовал совсем уж катастрофического дискомфорта. А на радио дискомфорт был каждый день - это мучительно.

Точно помню момент, когда пришёл Горбачёв. 11 марта началась борьба с алкоголизмом и пьянством. Мы на 9 мая вырезали из легендарной песни в исполнении Шульженко «Синий платочек» строку «Давай, товарищ, по одной» (в оригинале «Давай закурим товарищ по одной» - И.С.) . Или совсем преступление - я пишу диссертацию про Пушкина и в редакции, где я работаю, вырезают стихотворение Пушкина «19 октября 1825 года » на том основании, что там заздравный тост.

Ты либо становишься абсолютно мёртвым циником, либо сходишь с ума, либо бежишь. Не бежать оттуда было невозможно. Но лёгкий весёлый цинизм советского литератора, либерального литератора мне не претил тогда.

Без компромисса профессия, в которой я нахожусь, вообще невозможна. Ты просто каждый раз решаешь, где предел.

- Последний компромисс, на который вы пошли, который был на грани этого предела?

Каждый раз, когда мы сдаём передачу «Тем временем» - это острый компромисс.

- Почему?

Потому что это государственный канал.

На канале «Культура» не бывает политики как таковой. Но гости не обязаны соблюдать это правило. Что-то из нарушающего неписаную конвенцию они говорят, а мы высверливаем. Всякий раз решаем, где мы поступаемся совестью, а где нет.

Это решение всегда неформальное. Ты идёшь на это или не идёшь, и где-то ты начинаешь себе говорить: «Стоп!», а где-то - нет.

У меня нет претензий. Это не значит, что меня кто-то заставляет делать что-то плохое. Я, пойдя на определённый канал, заранее подписываюсь на то, что лоялен к корпорации.

Если у корпорации такие правила, то я не могу сказать, что корпорация плохая, а я хороший, я сам выбрал эту корпорацию.

Если вернуться в 86-й год, когда в «Дружбе народов» только-только начал печататься Рыбаков с «Детьми Арбата» - это совершенно другой уровень свободы. И она отвоёвывалась, мы её шаг за шагом по кусочку отгрызали, каждый следующий номер мы соревновались, что ещё можно попробовать такое напечатать, чего нельзя было напечатать номер назад.

- Вы живёте на Арбате. Каково там жить?

Очень хорошо. Я жил во многих местах в Москве и понял, что лучше всего жить либо на самой окраине, либо в самом центре, потому что и там, и там деревня. Очень тихо и спокойно. Хуже всего жить в индустриальном промежутке между окраиной и центром. Мы жили на Беговой - было очень шумно, грязно и дышать нечем.

Неудобно с бытовой точки зрения - магазинов нет. Был один несчастный «7 континент», но его закрыли.

- «Перекрёсток» там рядом ещё.

Ну, «Перекрёсток» - мне через дорогу тащиться. Ещё рядом «Азбука вкуса», но она всё-таки дорогая. Плюс цена там не соответствует качеству. И кончится понятно чем - «7 континент» начинал как дорогой магазин, а в России отсутствует средний слой, либо это дешёвый, как «Магнит» или «Магнолия», либо это дорогой, как «Азбука вкуса». «7 континент» был средним. Как только он исчез - «Азбука вкуса» спустится в эту нишу.

А пока я таскаюсь в «Перекрёсток» через дорогу.

- Какие у вас правила воспитания детей?

Сначала надо быть жёстким, а потом всё более мягким. От авторитарного к демократическому. А потом к анархическому.

Ещё нужно доверять. У меня детей много, и я уже не могу выскочить за пределы автоматизированных привычек. Я всё время лезу с советами, всё время чем-то пытаюсь управлять. От мытья посуды, до перехода через дорогу. Хотя старшему уже 30.

С этим ничего не поделаешь. Я понимаю, что надо мной смеются, но не могу себя переделать. Это уже такой социальный инстинкт - всё время что-то контролировать. Но в судьбу я не лезу. Они должны сами выбирать.

- Когда вы последний раз плакали?

Не знаю, не помню.

Если вы бы могли прямо сейчас получить от судьбы карт-бланш на то, чтобы освоить абсолютно любую новую область, что бы вы освоили?

Я бы не стал осваивать никакой новой области. Я бы преуспел в тех областях, которыми занимался, потому что количественное накопление мне надоело. Мне бы хотелось глубины. У меня просто нет времени, сил и таланта идти в глубь.

Понимаете, в какой-то момент организм начинает нам посылать сигналы: «Дорогой друг, ты живёшь неправильно». Понятно, что есть болезни-болезни, но есть плохое самочувствие, которое всегда связано с тем, как ты живёшь. Организм надо слушать, он барометр.

- О чём вы чаще всего думали за последнюю неделю?

О том, что мне предстоит удалять предыдущие зубы и вставлять имплант. Это неприятно, суетно и муторно. Надо сдать анализы, приходить к 10 утра, сидеть несколько часов, потом всё опухнет, надо будет держать лёд. В общем, небольшой я любитель этих занятий, а деваться некуда.

- С каким писателем вы себя ассоциируете?

Ни с каким. Это неправильно, нельзя. Есть писатели, которых ты очень любишь и которые в твоей личной жизни сыграли очень большую роль. В моей юношеской - это Пастернак, потом Пушкин. Ассоциирую я себя с ними? Нет. Не сошёл с ума ещё пока, надеюсь.

А что касается того, что ты сам пишешь - лучше быть совсем маленьким самим собой, чем большим кем-то иным. Ни с кем нельзя себя ассоциировать.

- «И надо оставлять пробелы в судьбе, а не среди бумаг». Получается?

Ну, ещё же «не надо заводить архива». Пастернак не любил идею жизнестроительства. Но нет же никакого готового рецепта. Пастернак не любил, а был условный Бродский, который занимался жизнестроительством. А был Венедикт Ерофеев, который занимался одновременно и жизнестроительством, и разрушением своей собственной жизни. Нет рецепта.

Я всё время повторяю одну и ту же формулу Пришвина: «Надо найти хомут по шее», под свою собственную шею свой собственный хомут. Без хомута не обойдёшься.

Никому никаких готовых рецептов давать нельзя.

- Что для вас хомут?

У меня несколько ролевых позиций: с одной стороны, я профессионал, с другой стороны, у меня есть свои замыслы, которые необязательно должны приносить деньги, у меня есть семья, по отношению к которой у меня есть обязанности, у меня есть общественный долг, который связан с тем, что я могу что-то делать. Я должен без конца выбирать, что я делаю в данный момент: я зарабатываю деньги, я самореализуюсь, я выполняю обязательства по отношению к семье, я служу обществу.

Хотелось бы заниматься только самореализацией.

- Самореализация - это что?

Я очень люблю писать книжки, это та сладкая мука, которая мне наиболее интересна. Но я не могу себе позволить заниматься только этим. Я не сумел выстроить модель жизненную, при которой это приносит доход. Ну, так вышло. У меня нет никакой связки между тем, что я хочу делать, и тем, за счёт чего я живу. Значит, я без конца лавирую.

- Лавирование выматывает?

Это выматывает, но, с другой стороны, а кто его знает, если бы я мог сидеть взаперти, как я хотел бы, не рехнулся бы я от этого?

- Ваше выступление на Совете при президенте по культуре и искусству. Что вы чувствовали, когда вы говорили?

Ничего не чувствовал, там правило простое - ты должен собраться, ты должен выдержать правильный тон, этот тон не может быть ни заискивающим, ни грубым. Это должен быть тон свободного человека, уважающего институт президентства, но ценящего свободу выше всего на свете. Это сложное сочетание. Ты должен, как актёр взять верхний тон. Если ты его взял - должен держать до конца.

Я знаю, чего не нужно делать. Просто по опыту общения с этим человеком. Я знаю, что нельзя смотреть на него, надо обращаться мимо, потому что он мастер своего дела, он умеет сбить, подать такой сигнал, что ты начинаешь нервничать, а нервничать нельзя. Твоё дело - сказать, а значит - говори. Текст должен быть написан, нельзя импровизировать. Нельзя думать о последствиях ни хороших, ни плохих.

- Вы вместе с Татьяной Смирновой написали новый учебник по литературе. Можете назвать его минусы?

Первый минус - мы должны ориентироваться на недостаточно гибкий канон школьной литературы, не всё из этого канона имеет смысл оставлять, с моей точки зрения, но деваться некуда.

Второй минус - учебник в качестве обязательного условия предполагает наличие талантливого учителя. Без талантливого учителя он сложноват. Должен быть учитель, который за руку возьмёт школьника и проведёт через лабиринт.

Третий минус - у нас нет начальной школы. По-хорошему надо, конечно, начинать строить здания с фундамента. Но мы не сделали начальную школу. Не знаю, будем ли делать. Я не понимаю политику государства - этот учебник не может быть частным делом, потому что в России нет частных школ. 700 школ на страну - это анекдот.

Это дело государства. Я имел много дел с государством - это тяжёлая история. Всё зависит от того, какую политику оно будет проводить. Будут обновляющиеся учебники или будут незыблемый монолит из двух? Каковы будут требования пробивающимся учебникам? Будут ли требования идеологические или только методические? Если идеологические, то там вообще каюк.

Скажем прямо, я не смог бы стать автором учебника по истории. Там моя мера компромисса была бы с самого начала превышена. Даже самый лучший учебник, соответствующий культурно-историческому стандарту, не соответствует моему стандарту. Вопрос не в том, кто из нас хороший - я или он, - а вопрос в том, что я был бы не я, если бы я согласился такое делать.

Литературе таких требований пока не предъявляют, но предъявлять могут не идеологически, а маразматически. Например, чтобы во всех классах страны изучали одни и те же произведения. Не просто список, а по классам разбит. Это маразм! И кончится это тем, что половина учителей в стране будут класть учебник на край стола и говорить: «Ребята, записывайте, что я вам скажу». А в отчёте или журнале будет записано: «Изучали учебник такого-то, страница такая-то, параграф такой-то».

- Двоемыслие?

Да, два пишем, три в уме, как при советской власти. При советской власти был монолитный учебник. Кто его читал? Ну, кроме скучных таких дубиноголовых советских учителей. Я таких видел и застал. К счастью, большинство всё-таки были другими.

Я сейчас по себе, и по некоторым сокурсникам замечаю, что в вуз приходят люди с очень низким знанием истории, географии. Как вы к этому относитесь?

Я не вижу в этом трагедии, это поправимо. Критерий всё-таки другой. Школа не может дать большие знания, она может дать привычку самому их приобретать, она может научить творческой деятельности, она может научить производить знания. Даже чужое знание мы получаем, мы должны его внутри себя произвести, иначе ничего не получится.

Школа - это фабрика по производству знаний, не получения и не поглощения.

Школа - это не пищевод, а фабрика.

Если человек недополучил в школе, вопрос - а может ли он производить знания? Я боюсь, что нет. Корень драмы здесь.

Выстроилась модель, что бакалавриат - это завершение среднего образования. А магистратура - это начальное высшее. Дальше человек пишет PhD или диссертацию и становится учёным. Неудобная модель, но так случилось.

Кроме того, когда говорят, что в советской школе учились в старших классах лучше, слушайте, друзья, но в советской школе больше половины уходило после 8 класса. Это был жёсткий, предельно жёсткий отсев. В процентном отношений. У меня из 5 классов осталось 2. Соответственно, уходило больше 50%. Оставшиеся были более мотивированные. И это были не специализированные школы. А специализированные были ещё более мотивированные. Сегодня мы получили растянутую модель социального взросления. Наверное в ней, есть какие-то плюсы.

- Какие?

Быстрые роды хуже, чем медленные. Только совсем медленные ужасны, потому что это мучения. Если они ускоренные, то это кончается травмами.

Социальное взросление во всём мире наступает позже, но это может измениться в одну секунду, если история поменяет свои задачи. Пока она не требует от молодого человека раннего социального взросления. Предполагалось, что мы не будем взрослеть рано, а потом случилась революция и всё - мгновенно люди поменялись. В советское время, условно, драматург, например, до 50 лет считался молодым. Он проходил по секциям молодого драматурга.

Про историю и географию. Это признак того, что два эти предмета в школе благополучно померли. География - количественно, потому что на неё часов остаётся совсем ничего, а история - потому что так преподавать её нельзя. Её же даже до всякого историко-культурного стандарта преподавали как начётническую дисциплину: «Дети, вот историческое событие, вот его оценка, запомните, пожалуйста. Записали? Вопросы? Всё, поняли?». Короче, вообще без связи. В мире таймлайнов как можно без этих связей?

Школьник должен сам подходить к ответу на вопрос, какую позицию он занимает. Он должен понимать, что есть разные оценки, разные позиции. Надо знать факты для того, чтобы понять, как мы их интерпретируем. Мы должны осознано занять позицию вслед за каким-то учёным с тем, чтобы самим потом научиться вырабатывать свою позицию. Но этого же нет, поэтому скучно.

Людям не нужно сдавать ЕГЭ по истории в качестве вступительного, ну какого лешего они будут всё помнить?

Вокруг всё равно расползается миф. От советского кино, нового заказного кино до сверхпопулярных выставок епископа Тихона (Шевкунова). И от тех псевдомузейных центров истории России, которые открыты сейчас почти во всех крупных городах.

История всегда подменяется. Вопрос в том, даём ли мы альтернативу. Бывают периоды, когда мы даём.

Советская историческая мифология была тотальной, на это работала машина пропаганды, школа, вуз, система профессионального академического отбора. Если человек нелоялен, то он, как правило, не мог заниматься исторической наукой. Параллельно с этим шла массовая подгонка реального исторического знания. Были ниши, куда могли пойти историки, не желавшие заниматься идеологией - от археологии до источниковедения. Это были целые школы, которые отвоевали нишу внутри тотального идеологического. В какой-то момент это вдруг сработало, появились фигуры-посредники: Натан Яковлевич Эйдельман - с одной стороны, реально крупный историк, с другой стороны, одарённый литератор.

Сегодня мы ничего не противопоставляем мифологическим матрицам, поэтому они успешно работают. Миф всегда красив и даёт ответы на вопросы сразу. А история только задаёт вопросы и больше ничего не умеет.

- Какую черту в себе вы больше всего не любите?

Наверное, уже можно про это рассказать: я работал в журнале «Дружба народов», в том числе и в отделе критики. Грузия была одним из направлений, которым я занимался: ходил на всякого рода заседания по грузинской литературе в Союзе писателей. И вот, в Союзе писателей проходит заседание. Ведёт его Евгений Александрович Евтушенко в каком-то ярко-клетчатом пиджаке, в шейном платке - попугай попугаем.

Я смотрю - он всё время не просто красуется, а, как будто, произнося речь, репетирует и одновременно смотрит куда-то вдаль. Я оглядываюсь и вижу, что перед ним длинный стол, сидят литераторы и приглашённые журналисты. Евгений Александрович с торца, а с противоположной стороны - огромное зеркало. Евгений Александрович не нам говорит, а говорит самому себе, своему отражению и наблюдает за тем, как удачно или неудачно в эту секунду он повернул голову или выбросил руку. Так нельзя. Так нельзя ни в коем случае.

Я обязан, в принципе, смотреть, по-хорошему, трижды: первый раз, когда записываешь, как Евгений Александрович Евтушенко надо представлять зеркало: как ты будешь выглядеть в кадре, потому что тогда ты смотришь на себя, как на объект. Второй раз - на монтаже, третий раз - перед сдачей и четвёртый раз надо смотреть на себя в эфире. Я больше не могу. Но при этом, я трезво понимаю, это получилось, это не получилось.

Я не могу вам перечислять, какие были неудачные, я просто сбрасываю, у меня, к счастью, память… Вот есть люди с хорошей памятью, у них свои преимущества, но у них есть один недостаток - это люди с тяжёлой психикой. Они всё помнят, что они сделали, что они написали, что сказали. Я не помню, у меня плохая память - огромная оперативная память и очень маленький жёсткий диск.

Я в каждую минуту, если я включён в процесс, знаю очень много, но помню очень мало, и по существу знаю очень мало. Это касается и знаний учёных, и знаний о самом себе, об удачах и неудачах. Я не знаю свои неудачи, я стараюсь их просто забыть. Вывод один: надо сделать по-другому в следующий раз.

Я могу быть доволен или не доволен своими книжками, но нет ни одной, которая бы, с моей точки зрения, была написана зря. Даже если я считаю её неудачной, она была шагом для следующей. Я бы следующую не написал бы, если бы не проработал этот опыт в предыдущей.

- Зачем вы на телевидении, если вы говорите, что это пытка?

Если бы это была пытка, я бы, наверное, совсем уже сбежал. Разные были мотивы. Первый - попробовать.

У меня на протяжении всей жизни была попытка уйти туда, где меня никто не знает, где меня никто не признаёт. Из академического литературоведения, я пошёл в литературную журналистику и критику. Когда там стало получаться, ушёл в политическую публицистику, текстовую, газетную довольно поздно. Мне было 36, когда я пришёл в газету. Потом я пошёл на телевизор.

Всякий раз, когда я приходил на площадку - меня не признавали. Всякий раз это начиналось со скепсиса, было крайне интересно, а этот барьер возьму? У японских писателей старой школы было правило: они после 40 должны были взять псевдоним и завоевать аудиторию заново.

Второй мотив - это интересно. Как газета устроена, я понял довольно быстро , пройдя путь от корреспондента до заместителя главного редактора. Телевидение было непонятно.

Третий мотив - это стало профессией, ты это умеешь, с тобой люди долгие годы работают, ты продолжаешь это делать, потому что ты уже отвечаешь и перед ними за дальнейшее.

- Но вы же говорите, что вы никому ничего не должны?

Я не должен обществу. Семье я должен, людям, которые со мной работают, я должен. Самому себе я должен. Этот долг - мой выбор. Нет абстрактного долга.

Грубо говоря, я не подписывал обязательства заниматься какой-то общественной деятельностью. Если б я не занимался - это было бы моё собачье дело. Я, лично считаю, что это надо делать, не потому, что я обязан, а потому, что это мой выбор.

Конечно, ты должен думать про людей, с которыми ты работаешь. У меня ситуация гораздо легче, чем у любого директора театра или издательства. Людей не много, можно в случае чего их пристроить в другие проекты.

Четвёртый мотив - для определённого количества людей это важно.

У меня есть зрители, как правило, в регионах гораздо больше, чем в Москве. Этим людям нужен разговор, который могу вести я и который не умеют вести другие. Я не знаю, сколько их, потому что рейтинги, применительно к нишевым каналам - вещь непонятная.

Мои зрители, которых я лично вижу, с которыми я встречаюсь, либо интеллигенция второй руки: учителя, врачи, педагоги, университетские преподаватели, музейные, библиотекари, либо это жёны новых русских.

Жёны новых русских, как правило, женщины, получившие образование, у которых нет самореализации. Быть женой скучно, в бизнес они не пошли, потому что это не их, из профессии они были вырваны, потому что нужно было заниматься домом. Хороший, большой, дорогой дом, даже если у тебя куча обслуги, требует управления. Это отдельная профессия и не все жёны новых русских подписывались на эту профессию, но все вынуждены ею заниматься, поэтому они ищут выхода в интеллектуальном пространстве.

Архангельский Александр Николаевич - российский писатель и поэт, литературовед, публицист, представитель современной интеллигенции, кандидат филологических наук, известный телеведущий, знакомый зрителям по информационно-аналитической программе «Тем временем», посвященной экономическим и политическим темам, а также основным культурным событиям недели.

Александр Архангельский: биография

Коренной москвич родился 27 апреля 1962 года, рос и воспитывался в обыкновенной семье с мамой и прабабушкой. Жили на окраине столицы, небогато; мама работала машинисткой на радио. В школе учился блестяще по всем предметам, связанным с литературой. Очень быстро бросил заниматься математикой, не по причине отсутствия способностей, а потому что не любил тратить время на вещи, не вызывающие интереса.

В какой-то момент жизни ему сказочно повезло: мальчик пошел во Дворец пионеров записываться в кружок рисования и случайно, за компанию с некоторыми ребятами, стал участником литературного кружка. Именно там на него огромное влияние оказала молодой психолог и преподаватель Зинаида Николаевна Новлянская. Для этой молодой женщины, работавшей за мизерную зарплату, профессия являлась чем-то большим - призванием; она сделала из своих подопечных литературно подкованных людей, подав советским школьникам множество ярких и добрых примеров. И сегодня Александр Архангельский тесно общается с уже выросшими ребятами - участниками кружка далекого 1976 года.

Жизненная цель поставлена

После школы Александр, четко понимавший, чего хочет от жизни, определился сразу и поступил в педагогический институт на факультет русского языка и литературы. Годы студенчества совпали с работой во Дворце пионеров, куда Александр устроился руководителем литературного кружка. Так как преподавательская деятельность не интересовала Александра, и он совершенно не собирался реализовать себя в данном направлении, то подделал медицинское заключение в том, что не может преподавать по причине астмы.

Дальнейшей ступенью в судьбе молодого литератора была работа на радио, где коллегами являлись женщины пенсионного возраста. Долго терпеть такого соседства Александр не смог: через 9 месяцев сбежал оттуда. Затем устроился старшим редактором журнала «Дружба народов»; причем на тот момент Архангельскому казалось, что это потолок карьеры - дальше уже расти было некуда. Работа в журнале пришлась ему по душе: интересная, со множеством командировок. В тот период Александр посетил Армению, Азербайджан и Казахстан, где впервые стал свидетелем выступления молодежи с национальными лозунгами и почувствовал себя участником исторического процесса, направленного на изменение обстановки в стране.

Достижения автора

В 90-е годы литератор работал в Швейцарии и очень полюбил эту страну. Там он читал лекции в Женевском университете, а зарабатываемых за три месяца денег ему хватало для того, чтобы прожить год в Москве, не бедствуя. В столице Архангельский преподавал на гуманитарной кафедре Московской консерватории.

В газете «Известия» Александр Архангельский прошел все ступени: работал сначала обозревателем, затем заместителем главного редактора и колумнистом. С 1992 по 1993 год вел на РТР программу «Против течения», в 2002 году - «Хронограф», является членом Союза российских писателей, Членом жюри за 1995 год. Академик-учредитель и президент Академии русской современной словесности.

В семейной жизни Александр был два раза женат и имеет от двух браков четверых детей. Нынешняя супруга Мария работает журналистом.

Телевизионный опыт Архангельского

Большое количество разных мнений вызывает «Жара» - фильм-размышление, повествующий об уникальном периоде истории страны и Церкви, периоде трагическом, осмысленном и глубоком.

Просмотр фильма, автором которого является Архангельский, вызывает очень противоречивые чувства. С одной стороны, автор знакомит аудиторию с религиозными поисками 70-80-х годов 20-го века, с другой - фильм показывает лишь малую часть того, что происходило в те годы вокруг православной церкви, и старается убедить зрителя в том, что в СССР настоящая церковь существовала тайно, а подлинными христианами были ученые и интеллигенты. Остальные жители страны советов просто выживали в созданных условиях.

Литература в жизни Александра Архангельского

Архангельский как литератор рос на произведениях многих авторов, но огромное влияние на него оказал Пастернак, в творчество которого будущий писатель окунулся с головой. Сильно запомнилась литератору встреча с Дмитрием Николаевичем Журавлевым, у которого были рукописи этого великого писателя, подаренные автором самолично. Далее в институте для Архангельского открылся Пушкин, а после и вся мировая литература. Александр Архангельский имеет шикарную библиотеку, насчитывающую более 3000 книг. Это вся мировая классика, причем книги стоят по принципу хронологии (от древневосточной и античной до современной) и по принципу наличия желания перечитать каждую еще раз.

Александр Архангельский: книги автора

Что есть для Александра Архангельского литература? Это единственный предмет, позволяющий с познавательного и практического уровня подниматься на эмоциональный.

Ведь литература о сердце, об уме, тайне жизни и смерти, испытаниях, о прошлом и том, что людей окружает. Именно в ней оживает все: от бытовых предметов до животных. Литература - это важный школьный предмет, поэтому Архангельский написал учебник по данному предмету для десятого класса. Цель преподавания этого школьного предмета - научить детей искать и находить в человеке человеческое. Также Архангельский является автором и ведущим цикла документальных кинолент «Фабрики памяти: Библиотеки мира». На его счету такие опубликованные произведения, как «Послание к Тимофею», «Цена отсечения» и прочие.

«Архангельский прислушивался к тем таинственным глаголам,
которые звучат в душе человека, обуреваемой волнами житейского моря.
В своих лучших произведениях он вводит нас в тайники души страдающей
и ищущей смирения в Боге».

Александр Андреевич Архангель-ский - выдающийся русский духов-ный композитор и хоровой дирижер. Хоть он прожил более 20 лет в XX в., все же он остается ярким представителем Петер-бургской композиторской школы конца XIX в.

В сочинениях Архангельского проявляется знание возможностей сочетания отдельных голосов и хоровых групп, нередко встречаются полифонические эпизоды. Александр Андре-евич одним из первых русских композиторов трактовал песнопения Литургии и всенощного бдения как единый цикл, имеющий гармо-нические и интонационные связи. Мелодика его сочинений близка обиходным распевам и народной песне. Переложения древних рас-певов выполнены в строгом диатоническом стиле гармонии с ограничением диссонансов.

По оценкам исследователей, составить пол-ную «картину» жизнедеятельности Александра Андреевича не удастся уже, видимо, никогда: к великому сожалению, часть архива Архангельского была утеряна при разграблении его петербургской квартиры в 1924 г.

«Мне редко приходилось встречать людей, так радостно, до конца своих дней воспри-нимавших жизнь. Тот, кто, как я, видел нежный свет в глазах Александра Андреевича в нерадостную пору бо-лезни, поймет, почему он никогда не заканчивал музыкальную мысль на печальном стихе псалма, а всегда приводил ее к успокаивающему разреше-нию. Поэтому не кажется случайностью, что многие из своих сочинений Александр Андреевич начинал простой и умилительной молитвой: "Господи, воззвах к Тебе, услыши мя"» (из воспоминаний современников).

Александр Андреевич Архангельский родился 11 (23) октября 1846 г. в селе Старое Тезиково Наровчатского уезда Пензенской гу-бернии, в семье священника Андрея Иванови-ча Архангельского. Мать, Елизавета Федоровна, устраивала дома в минуты отдыха домашние концерты. Кроме младшего Александра в семье было еще двое детей.

Крестьянский быт и внезапная потеря отца с раннего детства приучили будущего регента и композитора к постоянной упорной работе. В детстве и начал проявляться главный интерес Александра - к музыке.

В возрасте десяти лет мальчик поступил на обучение в Краснослободское духовное училище. К концу первого года обучения в училище прибыл епи-скоп Пензенский и Саранский Варлаам (Успен-ский). Певческие способности юного Алексан-дра привлекли внимание Владыки - осенью 1859 г. талантливого юношу перевели сразу во II класс Пензенского губернского духовного училища и зачислили его певцом-солистом в архиерейский хор. А после успешного оконча-ния училища в 1862 г. Архангельского перевели в Пензенскую духовную семинарию. Архангельский быстро приобрел необ-ходимые профессиональные навыки и уже в шестнадцать лет успешно заменял заболевше-го регента, но, несмотря на это, остро ощущал недостаток знаний. Для того чтобы восполнить пробелы, он активно занимался самообразованием и тратил свой скромный заработок на уроки по теории музыки, композиции и гармонии; в течение семи лет учился играть на скрипке у концертмейстера оперного театра Рубиновича. В это же время он познакомился с известным пензенским музыкальным деятелем и композитором духовной музыки Николаем Михайловичем Потуловым. Летом 1870 г., на 24-м году жизни, молодой регент отправился в Петербург и осенью этого же года стал вольнослушателем хирургическо-го отделения Военно-медицинской академии. Но не забывал и о музыке, параллельно нака-пливая и углубляя свои музыкально-профессиональные знания. Он брал частные уроки по фортепиано и сольному пению. Архангельский считал, что регент-дирижер должен сам петь профессионально, знать правила постановки голоса, дабы «не портить» голоса певчих. Не проучившись и года в Медицинской академии, Александр Архангельский перешел в Техно-логический институт. Но и тут он понял, что такая жизнь не соответствовала его духовным интересам и физическим возможностям. И тогда 26-летний студент подал прошение ди-ректору Певческой капеллы Николаю Ивано-вичу Бахметеву о сдаче экстерном экзамена на звание регента. После получения аттестата повышенного разряда Архангельский устроился на должность регента Саперного батальона, потом - Конногвардейского полка и наконец - Придворно-конюшенной церкви. В связи со сложными материальными условиями регент-ство приходилось сочетать с государственной службой бухгалтера при Контрольной палате Министерства путей сообщения.

С середины 1870-х гг. Архангельский думал об организации собственного хора. Благодаря помощи своего земляка, министра путей сооб-щения Ф. Неронова, Архангельский в 1880 г. соз-дает собственный хор из 16-ти человек 4 , и уже через три года впервые состоялось публичное его вы-ступление, которое сразу привлекло к себе вни-мание публики и музыкальных деятелей.

В 1885 г. Александр Андреевич воплотил давно задуманное решение - произвел пере-мены в хоре, заменив мальчиков женским со-ставом, что явилось нововведением в практике исполнения хоровых произведений. Это позво-лило иметь постоянный состав хора и достигать вершин исполнительского мастерства.

С началом концертной деятельности хора связаны и успехи Архангельского как компо-зитора. В его творчестве духовные сочинения занимали значительное место. Исследователи его жизненного пути отмечают, что он, наряду с такими авторами, как Дмитрий Бортнянский, Алексей Львов, Николай Римский-Корсаков, сделал «крупный шаг вперед» по пути создания своей русской самобытной церковной музыки. Духовные сочинения Архангельского (а это и есть основное в его творчестве - около ста) от-личались высоким профессиональным уров-нем.

Концертная деятельность хора Архан-гельского стала яркой страницей в истории мирового музыкального искусства. Лучшие образцы песнопений Православной Церкви были открыты широкой публике. Благодаря таланту и организаторским способностям Ар-хангельский руководил хором 43 года - явле-ние уникальное в истории русского искусства. Александр Андреевич много внимания уделял регентам церковных хоров, помогая им расши-рять и обогащать репертуар.

Хор Архангельского совершал поездки как по России, так и за рубежом, его популярность была необычайной. Александра Андреевича называли лучшим хоровым дирижером мира. Из рецензий того времени можно прочитать: «Господин Архангельский не только серьезный музыкант, но и замечательный знаток того дела, которому он служит с любовью и редкой энергией... Вся Россия любит молиться под музыку А.А. Архангельского».

Революционные события Александр Андре-евич принял как православный христианин - со смирением, разделяя скорбный удел своего народа. В 1918 г. небольшое имение композито-ра в костромском селе Каликино было разгра-блено. «Народная» власть объявила, что музыкант лишен прав на свое имущество. Репертуар хора теперь утверждал Наркомат просвещения, изгнав всю православную музыку, а сам хор переименовали в Государственный хоровой коллектив. Несмотря ни на что, Архангельский продолжил работать и зимой 1921 г., во время празднования 50-летия хоровой деятельности Архангельского, ему - первому из хоровых ди-рижеров - присвоили звание заслуженного ар-тиста республики.

О своей жизни в Петрограде ничего осо-бенного не могу сказать; хор мой (в уменьшен-ном составе) функционирует, но все окружа-ющее до того тяготит... А что делать? Разруха полная и общая...»

В связи с переименованием Петербургской придворно-певческой капеллы в Государствен-ную академическую капеллу было сочтено «не-совместимым» существование в одном городе двух государственных хоров, Архангельскому предложили организовать Государственную ка-пеллу в Москве. Однако от этого предложения Архангельский отказался, ссылаясь на болезнь и преклонный возраст.

В 1923 г. через Александра Гречанинова ком-позитор получил приглашение поработать в Праге. Вместе с супругой Пелагеей Андреевной переехал он в Чехословакию. Здесь Александр Андреевич успешно работал с Общестуденче-ским русским хором7. Репетиции вновь создан-ного коллектива прерывались в связи с болез-нью руководителя. Летом 1924 г. Архангельского пригласили на лечение в Италию. Почувствовав улучшение, он возвратился в Прагу. Вместе с тем последствия октябрьского переворота на родине оставили тяжелый след в душе компо-зитора. 16 ноября 1924 г. он назначил очередную спевку хора, однако за час до ее начала сердце великого композитора навсегда остановилось...

В октябре 1925 г. прах Александра Анд-реевича, согласно высказанной им воле, был перевезен его женой в Ленинград, и там после соборно совершенной заупокойной Литургии в Казанском соборе, при пении «бывшего» хора любимого регента России, его предали по-гребению на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры. На надгробии начертаны слова: «Внуши, Боже, молитву мою».

Наталия Кузина, руководитель таллинн-ского хора «Радуга», следующими словами охарактеризовала творчество Александра Анд-реевича Архангельского: «Музыкальный язык Архангельского естественен, как естественна и выразительна речь человека. Его сочинения отличаются необыкновенной мягкостью, ясно-стью, теплотой в музыке, молитвенностью».

По наблюдению одного из современников Александра Архангельского, «молящийся оча-ровывается не только красотой голосоведения, но, что самое главное, загорается под влиянием музыки Архангельского еще более сильным ре-лигиозным чувством. Причина этого влияния в глубоком религиозном чувстве самого автора...»