Не так живи как хочется островский читать. "не так живи, как хочется"

МАТЕРИАЛЫ И СООБЩЕНИЯ

УДК 821.161.1

Мальцева Т.В.

Художественный и идейный смысл традиции в пьесе А.Н. Островского «Не так живи, как хочется»

В статье рассматривается роль понятия традиция как основы мировоззрения драматурга А.Н. Островского и сюжета пьесы «Не так живи, как хочется».

The article discusses the role of tradition as the basis for the worldview and the main plot in play by A.N. Ostrovsky "Not so live as you want".

Ключевые слова: А.Н. Островский, драматургия, комедия, традиция.

Key words: A.N. Ostrovsky, drama, Comedy, tradition.

Имя и драматургическое наследие Александра Николаевича Островского неотделимы от развития русской литературы и культуры. 47 пьес драматурга составили основу репертуара русского театра второй половины XIX века. Именно они стали основой для становления русской театральной школы и психологизма как главной ее особенности. Островского любили, смотрели, читали, но прочитан он все-таки не до конца и тенденциозно.

Русская критика видела в Островском сатирика купеческого быта, который изобличал «темное царство», «дикие нравы», «непросвещенность купечества». Действительно, Островский ярко и трагически показал губительность самодурства и драматические последствия купеческой жадности. Критики объяснили это тем, что Островский в молодости работал канцеляристом в двух московских судах - совестном и коммерческом, поэтому знал и хитрые аферы, и семейные предательства, и бессовестные обманы. Его герои взяты им из судебной практики и реальных судебных дел. Но критики не задумывались, какой идеал сложился в сознании Островского относительно человеческого характера, и от каких правил отступают изображенные драматургом персонажи.

Только в последнее время появились работы, которые показывают источники мировоззрения Островского и его взгляда на человека. По-новому открывает Островского книга Галины Владимировны Мосалёвой «"Непрочитанный" Островский: поэт исконной России» . Г.В. Мосалёва показывает, что Островский был прежде всего христианином. Целью Островского было не осмеивание своих героев. Сам драматург объяснял это так: «... Пусть лучше русский человек радуется, видя себя на сцене, чем тоску-

ет. Исправители найдутся и без нас. Чтобы иметь право исправлять народ, не обижая его, надо ему показать, что знаешь за ним хорошее».

Главной идеей драматургии Островского является идея преображения и просветления души. Г.В. Мосалёва пишет: «Герои Островского относятся любовно к миру как Божьему творению. Мир в целом у Островского светел и иерархичен: он никогда не заканчивается земными границами, а автор и его герои ясно видят перед собой идеал» . А это значит, что как бы глубоко нравственно не упал человек в пьесах Островского, его всегда остановит на краю «разверстой бездны» какое-нибудь знамение, молитвенное слово, внутренний голос. Критик Петр Васильевич Евстафиев проницательно заметил, что Островский «умеет доискиваться человечности <... > в непривлекательных фигурах. Они - живые люди...» .

Читать, смотреть и понимать пьесы Островского нельзя только с эстетических и филологических позиций: «. изучение поэтики русской литературы в отрыве от ее религиозных корней является сегодня явным анахронизмом», - считает Иван Андреевич Есаулов . Важнейшие понятия в поэтике Островского - традиция и предание, выразителем и последователем которых является купечество . Критик Аполлон Александрович Григорьев отмечал, что не купцов и купеческую жизнь изображал в своих пьесах Островский, а русского человека и народную жизнь России, что ключом к прочтению пьес Островского является не слово «самодурство», а слово «народность» .

Купечество, по мысли Островского, ближе всего к народным основам жизни и православию. А то, что кажется невежеством, патриархальностью, косностью - это некое спасительное оцепенение, в котором герои сохраняют традиции «стародавней русской жизни», приверженность древним обычаям. Древние обычаи хранит Москва. Описанию жизни московского купечества посвящено 29 пьес Островского. В «Записке о положении драматического искусства в России в настоящее время», написанной Островским в 1881 году, драматург замечал, что если в Москве в 1830-е годы публика была «преимущественно дворянская», то к 1880-ым годам «население Москвы преимущественно купеческое и промышленное», в результате чего Москва «становится торговым центром России» . Островский пишет о Москве как городе, население которого пополняют разбогатевшие крестьяне из промышленных местностей Великороссии: Ярославля, Владимира, Кинешмы, Костромы, Нижнего Новгорода. «Недавние крестьяне» становятся «публикой» «для московских театров»: «Они не гости в Москве, а свои люди; их дети учатся в московских гимназиях и пансионах; их дочери выходят замуж в Москву, за сыновей они берут невест из Москвы» . Москва Островского - исторический и патриотический центр государства, сердце России: «Там древняя святыня, там исторические памятники, там короновались русские цари и коронуются русские императоры, там, в виду торговых рядов, на высоком пьедестале как образец русского патриотизма стоит великий русский купец

Минин. В Москве всякий приезжий, помолясь в Кремле русской святыне и посмотрев исторические достопримечательности, невольно проникается русским духом. В Москве все русское становится понятнее и дороже» .

Все самое «русское» Островский уже определил в одной из ранних пьес «Не так живи, как хочется» (1855). В основе сюжета лежит частная драматическая человеческая ситуация. Само название пьесы «Не так живи, как хочется» показывает, что в основе народного сознания заложены некие ограничения. Первоначальное название пьесы «Божье крепко, а вражье лепко: масленица» уточняло, что это были за ограничения. В названии были противопоставлены «Божья воля» и «своеволие», на чем, собственно, и строится сюжет пьесы.

Молодой купец Петр, влюбившись в девушку Дашу из проезжего городка, сманивает ее в Москву. Даша без родительского согласия убегает с Петром из дома. В Москве они венчаются, и некоторое время живут счастливо, а затем начинаются семейные злоключения. Женатый Петр влюбляется в дочь хозяйки постоялого двора Грушу. Петру хочется погулять: «Что во мне удали, так на десять человек хватит!». Петр обманул в свое время Дашу, теперь обманывает Грушу, «сказываясь» ей холостым. Все герои страдают. Источником страдания является желание молодых героев поступать по-своему, нарушение детьми родительской воли, которая в бытовом сюжете являет Божью волю.

Отец Петра и родители Даши прощают своеволие своих детей, но при всей их любви к своим детям поддерживают противоположную сторону. Вот Петр рассказывает отцу, что жена ему больше не люба, она обуза в поисках счастья. На что отец указывает ему: «Тебя нешто кто неволил ее брать? Сам взял, не спросясь ни у кого, украдучи взял, а теперь она виновата? <...> Своевольщина и все так живет. Наделают дела, не спросясь у добрых людей, а спросясь только у воли своей дурацкой, да потом и плачутся, ропщут на судьбу, грех к греху прибавляют, так и путаются в гре-хах-то, как в лесу» . Даша тоже хочет от мужа вернуться к родителям, но ее отец Агафон отказывается взять ее обратно в родительский дом: «Ты одно пойми дочка моя милая: Бог соединил, человек не разлучит. Отцы наши так жили, не жаловались - не роптали. Ужели мы умней их? Поедем к мужу» .

Островский устами своих персонажей высказывает мысли о предназначении человека, о святости брака, о путях спасения падшего человека в свете евангельских заповедей. К примеру, в диалоге отца с сыном противопоставляются «разум» как воплощение божественного откровения и «свой ум». Так, сын заявляет отцу, что проживет «как-нибудь своим умом, не чужим», что «разума негде взять», на что отец советует: «А нет, так наберись у добрых людей, да проси у Бога, чтоб дал, а то, как червь погиб-неттть!» . Истинный и неповрежденный разум, как поясняет отец сыну, дар Бога, а «впавший в гульбу» сын, оставшись без разума, -

пропадёт: «<...> Помни, Петр! Перед твоими ногами бездна разверстая. Кто впал в гульбу да в распутство, от того благодать отступает, а враги человеческие возрадуются, что их волю творят. И таковым одна часть со врагом. <...> Вот тебе мой приказ, родительский приказ грозный: опомнись, взгляни на себя.» .

Но Петр не внял наставлениям отца и продолжил «гульбу». Он разоблачен Грушей, изобличен женой, но не раскаялся. Страсть к Груше, узнавшей, что он женат, еще больше распаляет Петра. Он просит помощи у колдуна и скомороха Еремки, чтобы приворожить Грушу, хочет даже убить жену. В грехе своем Петр дошел уже до самого края - с ножом бегал по Москве в поисках жены. В пьяном угаре оказался у реки, у самой проруби: «Я все шел, шел.вдруг где-то в колокол. Я только что поднял руку, гляжу - я на самом юру Москвы-реки стою над прорубем. Жизнь-то моя прошлая, распутная-то, вся вот как на ладонке передо мной! Натерпелся я страху, да и поделом! Вспомнил я тут и батюшкины слова, что хожу я, злодей, над пропастью. Вот они, правдивые-то слова! Так оно и вышло!» .

Характер Петра - русский народный легендарный характер - порывистый, неудержимый, «буйный». Его особенность определил критик Александр Васильевич Дружинин: «Кто из нас в детстве не слыхал повестей или легенд про какого-нибудь удалого, буйного молодца, почти загубившего свою душу загулами или дурной жизнью, увлеченного худым человеком от проступков к преступлению и, наконец, в последнюю минуту, на краю пропасти удержанного какой-нибудь светлою силою, проявившеюся или в крестном знамении, или в случайно прочитанной молитве, или в имени Господнем, произнесенном устами гибнущего человека» .

Мерилом человеческого поступка должны быть Божьи заповеди. Островский озвучил этот закон устами Агафона, отца Даши, который простил непутевую дочь, сбежавшую из дома: «Да разве я один судья-то? А Бог-то? Бог-то простит ли? Может, от того и с мужем-то дурно живешь, что родителей огорчила. Ведь как знать?» . Бог прощает героев и через земное родительское прощение, и через Божественное знамение: Петра Ильича от разверстой бездны спасают звуки колокола, благодаря которым он вспоминает батюшкины слова о пропасти и отрезвляется от греховного дурмана.

Как видим, в пьесе «Не так живи, как хочется» о московском купечестве Островский делает акцент не столько на изображении быта и бытия купеческого сословия, сколько на изображении народных представлений о правде. Не случайно действие пьесы происходит в масленицу - время искушений и торжества нечистой силы, которая отступает во время великого поста. Символом покаяния и очищения являются в финале пьесы звуки церковного колокола.

«Московское царство» Островского символизирует мир русской народной жизни, объединенной и связанной великой историей и традицией.

Список литературы

1. Мосалёва Г.В. «Непрочитанный» Островский: поэт исконной России. Монография. Ижевск: Изд-во Удмуртского ун-та, 2014. - 296 с. - [Эл. ресурс]: http://elibrary.udsu.ru/xmlui/bitstream/handle/123456789/12270/2014264.pdf?sequence=1

2. Ратников Андрей. Размышления у могилы писателя // Ратников Андрей. Стезя. Стихи, рассказы, статьи. - Иваново, 2005. - 120 с.

3. Евстафиев П.В. Бытовое и художественное значение комедии Островского «Свои люди - сочтемся!» // Александр Николаевич Островский. Его жизнь и сочинения. Сборник историко-литературных статей / сост. В. Покровский. - М., 1912.

4. Есаулов И. А. Пасхальность русской словесности. - М., 2004. - 562 с.

5. Понятия Традиция и Предание предложены и описаны Г.В. Мосалёвой: см.: .

6. Григорьев А. А. После «Грозы» Островского. Письма к Ивану Сергеевичу Тургеневу // Григорьев А.А. Искусство и нравственность. М., 1986. - [Эл. ресурс]: http://dugward.ru/library/ostrovskiy/grigorjev_posle_grozi.html

7. Островский А.Н. Полное собрание сочинений: в 12 т. - М.: Искусство, 19731980.

8. Островский А.Н. Собрание сочинений: в 10 т. - М.: Художественная литература, 1959.

9. Дружинин А.В. Сочинения А. Островского. Два тома. - СПб., 1859 // Дружинин А.В. Литературная критика. - М.: Советская Россия, 1985. - [Эл. ресурс]: http://az.lib.ru/d/druzhinin_a_w/text_0080.shtml

Александр Николаевич Островский

НЕ ТАК ЖИВИ, КАК ХОЧЕТСЯ (1854, 1859)

Народная драма в трех действиях

Илья Иванович, зажиточный купец.

Петр, его сын.

Даша, жена Петра.

Афимья, их тетка.

Агафон, мещанин из уездного города.

Степанида, его жена.

Вася, молодой купеческий сын.

Спиридоновна, содержательница постоялого двора.

Груша, ее дочь.

Еремка, кузнец.

Яков, ямщик.

Иван, молодец в доме Петра.

Девушки и парни.

Действие происходит в Москве, в конце XVIII столетия, на масленице. Содержание взято из народных рассказов.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Сцена представляет русскую комнату; налево два окна; прямо дверь и направо дверь; по стенам лавки, на левой стороне деревянный стол и скамья.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Афимья и Даша.

Афимья. Чует мое сердце… не добро оно чует!. Да чему и быть хорошему? Ни миру, ни ладу в семье" Знать, уж Бог вовсе отступился от нас, глядючи на наше непутное житье. За грех за какой-нибудь наказанье экое Петру Ильичу, да за наше неумоление. И на чужого-то смотреть на беспутного сердце мрет, а то, легкое ли дело, свое детище!.. да еще женатый!.. Хорошо, что мать-то Бог прибрал, а то каково бы ей на это глядеть-то!.. отцу супротивник, жену замучил!.. В кого такой уродился? Теперь дни прощеные, и чужие мирятся, а у них и вставаючи и ложаючись брань да перекор. Ну, где он теперь шляется? Ждали, ждали обедать, а его и слыхом не слыхать!.. Всю масленицу гуляет, скружился, как угорелый. Отец-то пришел полюбоваться на наше житье: есть на что радоваться! Чем бы погостить, а он домой собрался.

Даша. Не говори, тетушка, уж и так тошно.

Афимья. Да что не говорить-то! Нешто не правда?

Даша. Что же, тетушка, что же мне делать-то? Завез он меня на чужую сторону украдучи.

Афимья. Плоха жена, от которой муж гуляет.

Даша. Измучились я! Все сердце он из меня вынул! Отца не слушает, а я что?

Афимья. А ты жена, не чужая.

Даша. Хуже чужой я ему теперь.

Афимья. Ты, видно, Даша, уж такая горькая зародилась, да вот и к нам-то несчастье принесла! Точно как по то стало.

Даша. Не я к вам несчастие принесла. Пока любил меня Петр Ильич, так и жил хорошо, а разлюбил - Бог его знает что с ним сталось, - и стал гулять.

Афимья. Кабы ты жила с ним, как жене следует жить, другое бы дело; а то где же это видано, ровно ты, прости господи, как полюбовница какая, виснешь ему на шею. Нешто жене так подобает?

Даша. Чудное это дело с ним сделалось! Думаю я, не придумаю. (Плачет.)

Илья Иванович входит.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Те же и Илья Иванович.

Илья. Дарья, не плачь, не гневи Бога! Снявши голову, по волосам не плачут.

Даша. Батюшка, куда ты собрался?

Илья. Пойду от вас прочь. Я и смотреть-то на вас не хочу, не стоите вы того. Придешь к вам на неделю-то, ровно в омут.

Даша. Ты хоть сына-то подожди, да поговори ему.

Илья. Подожду, поговорю ему в последний раз, крепко поговорю. Ведь гибнет! С экой-то жизнью добра нечего ждать! Такие-то люди близко беды ходят. Хочет - послушает, хочет - нет, а я старый человек, мне покой нужен, пора и свою душу вспомнить. Будет, пожил в миру, всего насмотрелся, только дурного-то больше видел, чем хорошего. С тех пор и свет увидал, как у братца в его келье живу. Вот немножко прошел по Москве, всего-то от монастыря до вас, а сколько мерзости-то видел! Народ-то словно в аду кипит: шум, гам, песни бесовские! Вот вчера, говорят, двоих мертвых на улице подняли да один в прорубе утонул. Христианская ли это смерть! Куда они угодили? Какое житье в миру-то нынче? Только соблазн один. Сын вот родной и тот что делает. Нешто я его так воспитывал-то?

Входит Петр.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Те же и Петр.

Илья. Где погулял, добрый молодец?

Петр. В Москве места много, есть где погулять, была б охота.

Илья. Досыта ль нагулялся?

Петр. Погулял-таки. Ты, батюшка, куда собрался?

Илья. Бежать хочу, закрывши глаза.

Петр. Что ж не погостишь с нами?

Илья. Надоело мне глядеть-то на тебя, живешь больно нехорошо.

Петр. За что, батюшка, гневаешься? Чем мы так провинились перед тобой?

Афимья. Чем? Не ты б говорил, не мы бы слушали, беспутные твои глаза!

Петр. Не твоего разуму это дело.

Даша. Батюшка серчает, что ты все гуляешь да со мной дурно живешь.

Петр. Ты, что ль, нажаловалась?

Илья. Что жаловаться-то! Разно и сам не вижу, что живешь не по-людски!

Петр. Эх, уж, видно, мне не жить по-людски… на меня, должно быть, напущено.

Илья. Это что за речи?

Петр. Загубил я себя с тобой! Связала ты меня по рукам и по ногам.

Даша. Ты мучитель, ты кровопивец!

Илья. Что вы? При мне-то? (Грозно.) Молчать! Ты, никак, ума рехнулся! Тебя нешто кто неволил ее брать? Сам взял, не спросясь ни у кого, украдучи взял. а теперь она виновата! Вот пословица-то сбывается: "Божье-то крепко, а вражье-то лепко".

Петр. Она меня приворожила чем-нибудь… зельем каким ни есть.

Илья. Не говори, не греши! Что тебя привораживать, коли ты и так ровно чумовой. Своевольщина-то и все так живет. Наделают дела, не спросясь у добрых людей, а спросясь только у воли своей дурацкой, да потом и плачутся, ропщут на судьбу, грех к греху прибавляют, так и путаются в грехах-то, как в лесу.

Петр. Да что ж, батюшка, делать-то? Как еще жить-то?

Илья. Живи по закону, как люди живут.

Петр. Ну, а и вот загулял… Что ж такое? Нынче дело масленичное. Уж и не погулять? Масленая-то один раз в году бывает. Мне что за дело, как люди живут; я живу как мне хочется.

Илья. Известно, по своей воле легче жить, чем по закону; да своя-то воля в пропасть ведет. Доброму одна дорога, а развращенному десять. Узкий и прискорбный путь вводит в живот, а широкий и пространный вводит в пагубу.

Петр. Не все гулять, придет время, и поправимся, и сами будем других учить; учить-то не хитро. Теперь и погулять-то, когда гуляется. Ты, батюшка, сам был молод.

Илья. Так что ж? Нешто я так жил? Молод, так и распутничать! Не для веселья мы на свете-то живем. Не под старость, а смолоду добрыми-то делами запасаются. Ты оглянись на себя: дома ты не живешь, знаешься с людьми нехорошими, жену обижаешь. Что ж у вас дальше-то будет, скажи ты мне?

Петр. А что будет то будет. Проживем как-нибудь - своим умом, не чужим.

Илья. Ну, так и живи! А я видеть этого не хочу! И говорить-то мне тяжело. Что говорить? кому говорить? Кабы разум был, а без разума и ученье не впрок.

Петр. А нет, так и негде взять. На нет и суда нет.

Илья. А нет, так наберись у добрых людей, да проси Бога, чтоб дал, а то, как червь, погибнешь! (Встает.) Прощайте! Коли будете жить хорошо, так приду о празднике, а до тех пор и не ходите ко мне, мне и так суета надоела. Помни, Петр! перед твоими ногами бездна разверстая. Кто впал в гульбу да в распутство, от того благодать отступает, а враги человеческие возрадуются, что их волю творят, и приступают, поучая на зло, на гнев, на ненависть, на волхвование и на всякие козни. И таковым одна часть со врагом. Выбирай, что лучше: либо жить честно, в любви у отца, с душой своей в мире, с благодатию в доме; либо жить весело, на смех и покор людям, на горе родным, на радость врагу человеков. Прощайте! Петр, наступают дни великие, страшные, опомнись. Вот тебе мой приказ, родительский приказ, грозный: опомнись, взгляни на себя. Прощайте!

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Александр Николаевич Островский
НЕ ТАК ЖИВИ, КАК ХОЧЕТСЯ (1854, 1859)

Народная драма в трех действиях

Илья Иванович, зажиточный купец.

Петр, его сын.

Даша, жена Петра.

Афимья, их тетка.

Агафон, мещанин из уездного города.

Степанида, его жена.

Вася, молодой купеческий сын.

Спиридоновна, содержательница постоялого двора.

Груша, ее дочь.

Еремка, кузнец.

Яков, ямщик.

Иван, молодец в доме Петра.

Девушки и парни.

Действие происходит в Москве, в конце XVIII столетия, на масленице. Содержание взято из народных рассказов.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Афимья и Даша.

Даша. Не говори, тетушка, уж и так тошно.

Афимья. Да что не говорить-то! Нешто не правда?

Даша. Что же, тетушка, что же мне делать-то? Завез он меня на чужую сторону украдучи.

Афимья. Плоха жена, от которой муж гуляет.

Даша. Измучились я! Все сердце он из меня вынул! Отца не слушает, а я что?

Афимья. А ты жена, не чужая.

Даша. Хуже чужой я ему теперь.

Даша. Не я к вам несчастие принесла. Пока любил меня Петр Ильич, так и жил хорошо, а разлюбил – Бог его знает что с ним сталось, – и стал гулять.

Даша. Чудное это дело с ним сделалось! Думаю я, не придумаю. (Плачет.)

Илья Иванович входит.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Те же и Илья Иванович.

Илья. Дарья, не плачь, не гневи Бога! Снявши голову, по волосам не плачут.

Даша. Батюшка, куда ты собрался?

Даша. Ты хоть сына-то подожди, да поговори ему.

Илья. Подожду, поговорю ему в последний раз, крепко поговорю. Ведь гибнет! С экой-то жизнью добра нечего ждать! Такие-то люди близко беды ходят. Хочет – послушает, хочет – нет, а я старый человек, мне покой нужен, пора и свою душу вспомнить. Будет, пожил в миру, всего насмотрелся, только дурного-то больше видел, чем хорошего. С тех пор и свет увидал, как у братца в его келье живу. Вот немножко прошел по Москве, всего-то от монастыря до вас, а сколько мерзости-то видел! Народ-то словно в аду кипит: шум, гам, песни бесовские! Вот вчера, говорят, двоих мертвых на улице подняли да один в прорубе утонул. Христианская ли это смерть! Куда они угодили? Какое житье в миру-то нынче? Только соблазн один. Сын вот родной и тот что делает. Нешто я его так воспитывал-то?

Входит Петр.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Те же и Петр.

Илья. Где погулял, добрый молодец?

Петр. В Москве места много, есть где погулять, была б охота.

Илья. Досыта ль нагулялся?

Петр. Погулял-таки. Ты, батюшка, куда собрался?

Илья. Бежать хочу, закрывши глаза.

Петр. Что ж не погостишь с нами?

Илья. Надоело мне глядеть-то на тебя, живешь больно нехорошо.

Петр. За что, батюшка, гневаешься? Чем мы так провинились перед тобой?

Афимья. Чем? Не ты б говорил, не мы бы слушали, беспутные твои глаза!

Петр. Не твоего разуму это дело.

Даша. Батюшка серчает, что ты все гуляешь да со мной дурно живешь.

Петр. Ты, что ль, нажаловалась?

Илья. Что жаловаться-то! Разно и сам не вижу, что живешь не по-людски!

Петр. Эх, уж, видно, мне не жить по-людски… на меня, должно быть, напущено.

Илья. Это что за речи?

Петр. Загубил я себя с тобой! Связала ты меня по рукам и по ногам.

Даша. Ты мучитель, ты кровопивец!

Петр. Она меня приворожила чем-нибудь… зельем каким ни есть.

Петр. Да что ж, батюшка, делать-то? Как еще жить-то?

Илья. Живи по закону, как люди живут.

Петр. А что будет то будет. Проживем как-нибудь – своим умом, не чужим.

Петр. А нет, так и негде взять. На нет и суда нет.

Афимья. Ужели так уйдешь? Нонче дни прощеные, все люди прощаются.

Даша. Батюшка, прости нас. (Кланяется в ноги.)

Илья. Простите и вы меня.

Даша. Благослови нас.

Илья. Вас благословить? Стоите ли вы? Нет, вы подождите моего благословения до тон поры, пока будете жить хорошо. Порадуй меня, Петр! Лучше совсем не жить, чем жить так, как ты живешь. Благословенье отца нужно: без благословенья пропадешь, как пес. (Уходит. Все провожают его. Афимья уходит за ним.)

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Петр и Даша. Петр садится к столу н задумывается.

Даша. Слышал, что батюшка-то сказал?

Петр. Отстань!

Даша (подсаживается). Послушаешь батюшку, будешь любить меня по-прежнему?

Петр. Дарья, отойди!

Даша. Да скажи мне, желанный мой, не утай ты от меня, чем тебе я надоела? Али я не ласкова, что ли, к тебе, Петр Ильич? Али не услужила чем? (Петр молчит.) Чем прогневала? Голубчик, Петр Ильич, скажи!

Петр. Отойдешь ли ты от меня, или нет?

Даша. Живем мы с тобой всего годочек…

Петр. Дарья!.. (Замахивается.) Не вводи в грех!

Даша. Убей ты меня лучше! Не хочу я жить без твоей ласки! Сам ведь ты меня приучил. Зачем же ты меня прежде любил да нежил, я бы уж не привыкала. Помнишь, мой сердечный, дома-то ты, бывало, на меня не наглядишься, а выйдем мы с тобою в праздник на улицу – и сидим целый день обнявшись, за белую руку ты меня держишь, в глаза мне смотришь. Народ-то идет – на нас радуется. Скоро-то, скоро все это миновалося! (Плачет.)

Петр. Что миновалось, того не воротишь.

Даша. Да, не воротишь! Да нельзя ж мне и не тужить-то об нем, об том золотом времечке. Петя, может, тебе скучно? Хочешь, я тебе песенку спою, что ты певал холостой? (Молчание.)

Петр. Отстань! Отойди ты, и без тебя тошно.

Даша. Да скажи, что тошно-то? Скажи ты мне, что тошно-то? Ведь я тебе не чужая.

Петр. А то тошно, что ты своими слезами из меня всю душу вытянула, да еще батюшке нажаловалась. Он мне вон каких страстей насулил, поневоле голову повесишь. Что ж ты думаешь, после его брани-то я к тебе ласковей, что ли, буду? Как же, дожидайся!

Даша. Уж коли так, отпусти меня к батюшке.

Петр. Ступай, пожалуй, хоть на все четыре стороны.

Даша. Ну, так прощай.

Петр. Прощай, не поминай лихом, добром нечем.

Даша. Ох, горе мое, горюшко!

Петр. Горе? Вот где горе! Не зальешь его, не затушишь!.. Дайте мне вина! Скорей вина! Шевелитесь!..

Входит Афимья.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Те же и Афимья.

Афимья. Что тебе?

Петр. Вина дайте.

Афимья. Ты, видно, дитятко, забыл, что отец-то говорил?

Петр. Кто здесь хозяин? Что я, дома у себя или в гости пришел? (Садится.) Вина! (Ударяет по столу.) Да ты подай хорошенького, нынче масленица.

Афимья. Принесу пойду, что воюешь-то! (Отходит и останавливается.) Ты на нее-то посмотри! Видишь, плачет, убивается. Заел ты чужой век, заел!

Петр. Эй, Иван!

Иван входит.

Запречь мне жеребца вороного, дугу писаную… Проворней!

Даша. Посиди дома-то хоть немножко.

Петр. Нечего мне дома делать, здесь угарно.

Афимья. Какой угар? Что ты выдумал!

Петр. А я говорю, что угарно, так и будь по-моему!

Афимья. Ты скажи только, скажи, варвар, желаю я знать от тебя, за что ты жену-то замучил!

Даша. Тетушка, замолчи.

Афимья. Возьму да уйду, не стану глядеть на вас, чтобы сердце не надрывалось.

Петр. Да уйди, тетка, кто тебя держит; авось ладу больше будет.

Афимья. Ладу, ладу? Врешь ты. разбойник! От тебя ладу в доме нет.

Петр. Тетушка, пойдешь ли ты за вином, али нет? А то я сам схожу; смотри, как бы хуже не было.

Афимья. Мне чужого не жалко. Пей, пожалуй, коли ты еще не сыт.

Даша. Я пойду схожу.

Афимья. Балуй, ухаживай за ним, а он на тебя и глядеть не хочет. (Уходят.)

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Петр (один).

Петр. Эх, шибко голова болит! Скружился я совсем! (Задумывается.) Аль погулять еще? Дома-то тоска. Спутал я себя по рукам и по ногам! Кабы не баба у меня эта плакса, погулял бы я, показал бы себя. Что во мне удали, так на десять человек хватит! А и то сказать, велика радость сидеть с бабами, пересыпать из пустого в порожнее. Уж догуляю масленую, была не была!

Удалая голова.

Не ходи мимо сада,

Не прокладывай следа,

Дороженьки не тори,

Худой славы не клади.

А как голова-то болит! ровно треснуть хочет. Поеду-ка я к своей кралечке, размычу тоску-горе.

Даша входит.

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Даша и Петр.

Даша. Вот, Петр Ильич, кушай на здоровье.

Петр. Не кажись ты мне! Ишь ты глаза-то скосила!.. Точно яду подаешь! Пить-то из твоих рук не хочу!

Даша. Пропадай ты совсем, измучил ты меня! (Ставит вино на стол.)

Иван входит.

Иван. Лошадь готова.

Петр (наливает стакан и пьет). Давай. (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Даша (одна).

Даша. Что же это на мука-мученская! Батюшка-то с матушкой, чай, думают, дочка-то живет в богатстве да в радости, а не знают они того, что я с утра до ночи слезами обливаюся. Что ж делать-то? Наша доля терпеть – потерплю; может, он погуляет, погуляет, да за ум возьмется, опять ко мне придет, голубчик мой. (Молчит несколько времени.) Одного только, кажется, не перенесет душа моя, коли он да променяет меня на кого-нибудь. А ведь от него, пожалуй, станется. Лучше возьми он мое сердце да разорви его на части, размечи по чисту полю, чем такое злодейство сделать надо мною.

Вася входит.

ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

Даша и Вася.

Вася. С широкой масленицей!

Даша. Здравствуй, Вася. Что ты?

Вася. Маленько загулял.

Даша. Чтой-то, Вася! С тобой прежде этого не было.

Вася. С горя, Дарья Агафоновна, с горя, с большой со кручины.

Даша. Полно, что у тебя за горе?

Вася (садится). Есть, Дарья Агафоновна, есть. Печаль-тоска несносная!.. Погоди, постой, я с горя песенку запою. Можно?

Даша. Пой.

Вася (поет).

Востоскуйся ты, моя сударушка!

По мне возгорюйся.

Даша. Вася, а Вася, что у тебя за горе?..

Вася. Не скажу, вот ни за что не скажу! Хоть сейчас расказните, не скажу.

Даша. Ну а не скажешь, так и не надо.

Вася. И ни… ни… ни за что на свете! (Поет.)

…По мне возгорюйся,

Уж и сам-то ли, я сам

По тебе, сударушка…

Даша. Ну, Бог с тобой, не говори, я и не спрашиваю.

Вася. Нельзя, не велено… под страхом не велено… он меня убьет.

Даша. Кто он-то?

Вася. Некоторый человек. (Поет.)

…Сам я истосковался.

Даша. Вася, а Вася, скажи мне, что я у тебя спрошу.

Вася. Спрашивай.

Даша. Куда Петр Ильич ездит? Ты с ним езжал вместе.

Вася. Этого нельзя. (Поет.)

Нападают на меня.

Меня, сиротинушку,

Ох да лихи люди.

Даша. Вася, ты винца не хочешь ли? Выпей вот вишневочки.

Вася. Нет, боюсь!.. Тятенька – ух!.. и… и не живи на свете!.. Я и то вот хмельненек немножко… так зашел к вам, авось пройдет… а то боюсь… тятеньку до смерти… и… беда!..

Даша. Да ты уснешь у нас, вот и пройдет… Ничего, выпей.

Вася. Нешто один стаканчик.

Даша (наливает). Выпей, Вася, ничего.

Вася пьет.

Так ты не скажешь, куда вы ездите-то?

Вася. Никак невозможно этого сделать: не велел.

Даша (с испугом). Как не велел? Да отчего же не велел?

Вася. Так, не велел, да и все тут. Убью, говорит, на месте! Да не спрашивай, Дарья Агафоновна, я ничего говорить не стану.

Даша. Ну, хорошо… ну, хорошо, я не буду спрашивать. Выпей еще, Вася.

Вася. Нет, покорно благодарствуйте, будет… и то мутит… а я тятеньки боюсь.

Даша. Вот, тятенька! Что такое? Нынче масленица. (Наливает.)

Вася. Ведь этак, пожалуй, напьешься! (Пьет.)

Даша. Ничего. Какой ты, Вася, хороший… тебя, чай, девушки любят… Ишь ты какой кудрявый! (Гладит по голове.) А? любят девушки? (Наливает вина.)

Вася. Меня девушки оченно любят. Да только вот одна, что самая которая раскрасавица, надо мной надсмеялася… Конечно, он старшой… и по торговле, да зачем обижать!..

Даша. За что тебя обижать?

Вася. А он обидел, он шутку сшутил… Да еще какую шутку! а еще благо… бла… благоприятель называется.

Даша. Скажи пожалуй!.. Ну, ну…

Вася. Я все ходил к ней украдкой, потихоньку, потому я боюсь, тятенька узнает… Куда, говорит, ты ходишь?.. Да нет, он не велел сказывать… ты, говорит, и подумать не смей! А то, говорит, ты, пожалуй, сдуру-то жене…

Даша. Васенька, миленький, а какую я тебе невесту сосватаю! Выпей, Вася.

Вася. Не пой ты меня, сделай милость, не пой… а то я пьяный все скажу, а я не должен по-приятельски… и он не велел… Тогда лучше и не живи на свете!

Даша. А какую невесту, Вася! Какая красавица-то, писаная!

Вася (пьет). Ну, хорошо, ну, я все скажу… все, за то, что он меня обидел… кровно обидел… надсмешку надо мной сделал!.. Только ты ему не сказывай.

Даша. Не скажу, не скажу.

Вася. Вот, говорит, куда ты ходишь? Я говорю: есть девушка, красавица, живет с матерью, туда, говорю, и хожу… Грушенькой зовут. Возьми, говорит, меня с собой. Взял я его. Вот мы и ходим к ней много раз… много раз… сидим это, растабарываем, пряничков носим… все как следует. Вот я сижу, начинает он к ней подделываться, холостым сказался…

Даша (отодвигается с ужасом). Ах, батюшки!

Вася. Ты, говорит, не смей сказывать, что я женатый!.. А старуха-то его руку тянет, потому – богатый. Потом как-то говорит: ты, говорит, проваливай и не смей сюда ходить, а то, говорит, убью! И, говорит, отцу скажу. Что ж, известно, я тятеньки боюсь! Ты, говорю, пи… пи… пиять меня хочешь… Что же, пияй! Отольются тебе мои слезы… Целую неделю, Дарья Агафоновна, я плакал навзрыд, а вот нынче с горя выпил… не мог я этого прео… переломить в себе!

Даша. Ох, горюшко!

Вася (плачет). Я человек, у меня сердце, душа есть… чай, она чувствует… Я ведь не каменный!.. У него жена есть, а я сирота… у меня нет никого…

Даша. (встает). Тетушка, матушка!

Афимья входит.

ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

Те же и Афимья.

Даша. Тетушка, поскорей соберите меня… я еду к своим… пешком уйду, бегом убегу!..

Афимья. Да что ты?

Даша. Злодей-то мой, тетушка, совсем меня бросил!.. Тетушка, у него есть полюбовница!.. Вот отчего он дома-то не живет.

Афимья. Ой! что ты? Ах, родная!

Даша. Не он ли мне клялся, всю душу-то проклял, божившись, что одну меня любить будет, а теперь нашел себе здесь какую-то… (Подходит к Васе и толкает его.) Кто она такая, а?

Вася молчит.

Спит! Поскорей, тетушка, поскорей… Поеду в Рогожскую, найму лошадей. Легче мне не видать его совсем, чем век с ним горе мыкать. Будет, пожили. Прощай, Петр Ильич!

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Изба на постоялом дворе.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Спиридоновна и Яков.

Спиридоновна. Ну, ну, закладывай ступай!

Яков. Что ж, Анна Спиридоновна, я тебе за овес деньги отдал сполна, значит, как есть.

Спиридоновна. Ну, отдал – и конец.

Яков. Да известно… что ж такое… дело масленичное, можно нашего брата и винцом похолить.

Спиридоновна. Уж вы, жиды, из души вытянете. (Подносит водку.)

Яков (пьет и утирается). Покорнейше благодарим.

Спиридоновна. А в Бунькове Мишке кривому сдай.

Яков. Оно это точно, что ж говорить, Мишка кривой супротив других ловчей будет. Только теперь староста на буньковских ямщиков приказ написал: если будете, примерно, метать промеж себя и тащить, котора половина больше, так и тащите, а им чтобы не галдить, и чтобы супротив говорить не смели.

Входит Груша.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Те же и Груша.

Груша (подпрыгивая и похлопывая руками). Ух, как перезябла вся, беда!

Спиридоновна. А неволя стоить на морозе-то? Точно тебя из избы-то гонят.

Груша. Да уж больно весело на улице-то: парии гуляют, девки гуляют, песни играют, не ушел бы от них, кажется. Я погреюсь да опять пойду. Что-то мне сегодня уж больно весело, девке.

Спиридоновна. А то неужто скучать? Об чем это? Живем хорошо, ожидаем лучше. (Ямщику.) Ты что здесь толчешься-то? Ступай закладывай.

Яков (почесываясь). Да уж больно мне… тово… неохота от масленой уезжать-то.

Спиридоновна. Вам бы все гулять! Ступай! Ступай! (Толкает его; ямщик уходит.) Поди вот попотчуй купцов винцом; сидят там лошадей дожидаются. Пошути там с ними, побалагурь, наври им короба с три, они ведь охотники.

Груша. Да, как же, нужно мне к ним идти!.. Пристают да целоваться лезут; смерть не люблю! Мне и от своих-то парней проходу нет.

Спиридоновна. А к тебе нешто пристанет? А я так люблю купцов. Я вот десять лет постоялый двор держу, десять лет как в огне горю, ни одному мужику против меня не потрафить, так уж навидалась я их. Я после покойника-то твоего отца молоденькая осталась; тогда еще мы в Бунькове держали. Бывало, наедут – пей, гуляй, веселись! Уважаю даже купцов за их жизнь. Только держи себя в струне: языком, мол, что хошь болтай, рукам воли не давай – вот мой обычай! Этот… как его?.. Петр Ильич, что ли? Что он больно часто повадился?

Груша. Ничего, ходит так себе, для времяпровождения. Не гонять же его.

Спиридоновна. Зачем гонять, может и пригодится. Ты его, Груша, блюди, приголубливай, только не больно поваживай. Женись, мол, вот и все тут, и хлопотать не об чем, а на бобах-то, мол, нас не проведешь. А до той поры пущай ходит да гостинцев носит. Что им в зубы-то смотреть!

Груша. Ишь ты, мать! Как же, охота мне замуж! По тех пор и погулять, пока в девках. Еще замужем-то наживуся! Гуляй, девка, гуляй я!

Спиридоновна. Не век же тебе в девках-то сидеть, а вышла за человека хорошего да за богатого, и ходи как пава… Фу-ты ну-ты!.. То ль не житье! Пей, ешь на поданном, ложись на постланном, только врозь ползи. (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Груша (одна). Замужем-то жить трудно! Угождай мужу, да еще какой навернется… Все они холостые-то хороши!.. Еще станет помыкать тобой. А девкам нам житье веселое, каждый день праздник, гуляй себе – не хочу! Хочешь – работай, хочешь – песни пой!.. А приглянулся-то кто, разве за нами усмотришь. Хитрей девок народу нет. (Поет песню.)

Спиридоновна и Петр входят.

Народная драма в трех действиях. Сочинение А.Н. Островского. Москва. 1855 год

При появлении своем на поприще нашей словесности г. Островский сразу отделился от остальных современных ему русских писателей* яркими признаками необыкновенного дарования. Если припомнить впечатление, которое произвела на общество его первая комедия, "Свои люди - сочтемся", то можно решительно сказать, что после Гоголя никто не имел у нас такого громкого, общего и вполне заслуженного успеха, как г. Островский. Никто из ныне действующих писателей, какой бы успех ни предположить в развитии их дарований, не подойдет даже близко к тому необыкновенному искусству в создании чисто народных комических лиц, в выражении их мельчайших оттенков и особенно в соблюдении истинного склада их речи, какое показал в своей первой комедии г. Островский. Последующие его произведения, даже лучшее из них, "Не в свои сани не садись", не имели уже того успеха; несмотря на все неоспоримые их достоинства, общество принимало их холоднее и всеобщего, безусловного одобрения, как первой комедии, не оказывало.

______________________

* Гоголь в то время молчал

______________________

В них не видно было прежней художественной силы; отделка становилась небрежнее, в языке стали попадаться сперва редко, а потом и довольно часто, такие выражения, которые от частого употребления сделались нестерпимы, которыми так богаты наши лженародные произведения и которых даже следа нет в "Своих людях". В самых замыслах, несмотря на сравнительно большую глубину их, стало замечаться какое-то колебание и какая-то нерешительность, как будто бы они зарождались в переходном состоянии мышления, без полной свободы окончательно выработанного и твердо установленного воззрения на жизнь. Критика, неблагосклонная к духу новых произведений г. Островского, заметив в нем ослабление исполнительных сил, довольно сурово обошлась с ним и с видимым удовольствием отмечала его слабости, обходя отчасти умышленно, отчасти по недостатку вкуса и проницательности, достоинства его произведений. Критика, пристрастная к его дарованию, не хотела видеть, как это всегда бывает, его недостатков и, конечно, по прекрасному побуждению отстоять правду, но, к сожалению, без основательного разбора, одною силою своей горячности старалась отразить все нападения, отчасти ею же самою вызываемые или, по крайней мере, умножаемые. Дело кончилось тем, что г. Островский из писателя, стоявшего на некотором особом возвышении, сделался мало-помалу во мнении большинства, почти даже в общем мнении, равным по достоинству с некоторыми другими писателями, которые подобно ему посвящают свои силы изображению искомого русского человека.

Это, однако, не мое мнение. Несмотря на то, что я вместе с другими чувствую и признаю значительную слабость в исполнении последних произведений г. Островского, все-таки его отличие от других писателей, изображающих наш народный быт, для меня остается существенным. Можно почти так сказать, что даже в то время, когда г. Островский явился с первой своей комедией, когда во всем современном ему поколении писателей не было ему равного, он не столь существенно отличался от своих совместников, как теперь, если только позволено думать, что взгляд на жизнь в художнике так же важен, как и исполнительные его дарования. В то время отличие его от других состояло только в силе художественной, так сказать, внешней: ни у кого не было такого языка, как у него, такой определительности в очертании лиц, такой близости к изображаемому быту и многих других, не спорю, весьма важных, но все-таки внешних художнических преимуществ; но в сущности воззрения на жизнь, и в особенности на русскую жизнь, различие было не столь велико. "Свои люди - сочтемся" есть, конечно, такое произведение, на котором лежит печать необыкновенного дарования, но оно задумано под сильным влиянием отрицательного воззрения на русскую жизнь, отчасти смягченного еще художественным исполнением, и в этом отношении должно отнести его, как ни жалко, к последствиям натурального направления.

Были уже и в этой комедии признаки того, что для г. Островского возможен иной взгляд на русскую жизнь, взгляд самостоятельный, но только признаки; в последующих его сочинениях эти признаки стали гораздо яснее, отрицательное отношение к жизни сменилось сочувственным, и вместо мрачных изображений, какие мы видели в "Своих людях", появляются образы, создание которых внушено другими, лучшими впечатлениями от жизни. Ясно стало, что усмотрения г. Островского сделались глубже и полнее: русская жизнь стала понемногу открывать ему свои заветные стороны, которые недоступны предубежденному отрицанию, в которых рисуются существенные свойства нашего народного духа и в которых, между прочим, скрыт ответ на многие важнейшие вопросы, предстоящие мышлению современного человека. Скажут, может быть, что взгляд на русскую народность вообще изменился, что прежнего ожесточения против нее уже нет, что и в произведениях других писателей, ее изображающих, видно везде скорее сочувствие к ней, чем противное, что, следовательно, разницы в этом отношении между г. Островским и другими нет никакой. Но дело не в каком-нибудь неопределенном и безотчетном сочувствии, которое более похоже на снисходительное внимание, чем на истинное сочувствие: мало сочувствовать, надобно разумно и самостоятельно оценить то, чему сочувствуешь.

Все другие писатели, заимствующие содержание своих произведений из народной жизни, относятся к ней двояко: иной подходит к ней как любопытный исследователь и наблюдатель; ему дорого подсмотреть особенности наблюдаемого быта, которые для него много, много, что занимательны, а не редко и странны, но ему самому, для его собственной внутренней жизни они не нужны. Это характерные картины, которые ему приятно рассматривать, еще приятнее уметь нарисовать самому, но внутреннего, глубокого сочувствия с этой жизнью у него нет: основы этой жизни и его жизни личной иные. От этого такая робость в приемах: ибо любопытному доступна только поверхность жизни, и он заботится лишь о том, чтобы не взять какого-нибудь резкофальшивого звука, и потому бледную точность рисунка ставит своею конечною целью. От этого и такой холод: потому что любопытный может быть внимательным, но любить не может. А без любви к жизни, с одним каким-то средним расположением к ней возможно ли художнику проникнуть в тайны внутреннего ее смысла и из них извлекать художественные задачи? По необходимости придется в эту чуждую, неусвоенную область приносить свои вопросы, извне навеянные, а не из нее собственно возникнув. Это есть какое-то формально-художественное отношение к жизни.

Есть другое к ней отношение, которое принадлежит направлению в истинном смысле натуральному: здесь писатель боится спросить о чем-либо жизнь, и самый недалекий идеальный полет его пугает, как нечто такое, к чему он не привык, что вне знакомых ему представлений, что поэтому кажется ему натяжкой и нарушением естественности. Здесь вся забота о том, как бы повернее сделать снимок с того, что доступно самому внешнему наблюдению, что происходит в низменных слоях нравственной народной жизни. Здесь нельзя искать того, чем живут истинные произведения искусства: присутствия той внутренней художественной силы, которая пользуется природою, как веществом, и, свободно распоряжаясь ею, претворяет ее в новое произведение, являющееся чрез то уже произведением духа, а не произведением природы. Это направление, почитающее себя свободно художественным, на самом деле есть самое подчиненное из всех направлений: даже те писатели, которые делают свои произведения орудием для решения общественных или нравственных вопросов, хотя они тем и нарушают основный закон самобытности искусства, все-таки, по моему мнению, свободнее натуралиста, который не подчиняется влиянию человеческих вопросов единственно по равнодушию к ним, но зато находится в полной зависимости от своих наблюдений, стало быть, от того вещества, которым должен бы был сам владеть и которым истинный художник действительно владеет. И как бледность рисунка, и скудость натуры составляют отличительные признаки предыдущего направления, так, наоборот, здесь все отличается пестротою окраски и обилием мелочных подробностей; в этом ставит славу свою натуральное направление.

Г. Островский не чужд до некоторой степени недостатков последнего из обозначенных нами направлений, но эти недостатки проистекают не из природных свойств его дарования, а из невольных предрассудков его художественного воспитания. Видно, что он постоянно стремится создать нечто самобытное, что он силится проникнуть в глубину народной жизни, извлечь из нее достойные истинного искусства образы (он уже и создал некоторые, а еще более наметил весьма ясно и выразительно); но у него иногда не достает решительности и смелости в исполнении задуманного: ему как будто мешают ложный стыд и робкие привычки, воспитанные в нем натуральным направлением. Оттого нередко он затеет что-нибудь возвышенное или широкое, а память о натуральной мерке и спугнет его замысел; ему бы следовало дать волю счастливому внушению, а он как будто испугается высоты полета, и образ выходит какой-то недоделанный, не в угоду ни истинно-художественной, ни натуральной критике. Несмотря на эти недостатки, я полагаю, что ни от кого из нынешних писателей нельзя ожидать такого глубокого и истинного изображения нашей народной жизни, как от г. Островского: за это ручается, кроме особенностей его дарования, и теплое сочувствие его к этой жизни, и разумное уважение к ее глубокому смыслу. Он рисует ее не как посторонний любопытствующий пришлец, но как человек, выросший сам посреди этой жизни и усвоивший себе с малолетства ее разнообразные очертания: он в то же время не боится извлекать из нее идеальные изображения, зная, что они весьма ей свойственны, хотя их с трудом замечает наш искаженный глаз. Правильность его отношений к нашей жизни лучше всего доказывается тем, что он с особенной любовью берет в содержание своих произведений те ее стороны, в которых видится искажение прекрасных свойств нашей природы тлетворным влиянием извне принятых обычаев и чуждого нам образа мыслей. Прибавлю, что в произведениях г. Островского задачи не только правильны (это достоинство отрицательное), но и полны глубокого смысла и всегда здравы в нравственном отношении, что в особенности должно сказать о драме, которой оценка здесь предлагается. И нельзя не пожалеть, что как будто нарочно именно это произведение, так прекрасно задуманное и так прекрасно в драматическом отношении расположенное, по исполнению слабее всех других доселе писаных произведений г. Островского. На это весьма справедливо могут заметить, что исполнение в художественых произведениях так важно, что его недостатков не могут искупить никакие достоинства замысла и расположения. Это правда; я и не причисляю эту драму к произведениям, украшающим собою нашу словесность, я вижу ее недостатки, и буду говорить о них беспристрастно. Но я не считаю также себя вправе умолчать и об ее достоинствах: ибо замысел драмы никак не следует относить к предметам, ничего не значащим, особенно если он взят не из отвлеченных представлений о человеческих отношениях, а возник из таких глубоких усмотрений действительной жизни, как это есть в настоящем случае. Так задумать драму может только художник: ни ум, ни познания, никакие другие свойства души не помогут в этом случае, кому не дано творческого дара. Сверх драматического своего достоинства задача этой драмы замечательна в высшей степени и по отношению к жизненному смыслу, в ней заключенному: здесь предлагается художественное решение одного из важнейших нравственных и общественных вопросов; и вопрос этот тем для нас особенно занимателен, что решается весьма различно, даже противоположно, у нас и на Западе. Г. Островский взял в содержание своей драмы происшествие из нашей народной жизни, которым решается этот вопрос с русской точки зрения. Дело идет о правах личного чувства и о границах сих прав.

Взаимная любовь мужчины и женщины есть чувство естественное, следовательно, законное; ибо закон естественный в своей чистоте есть тот же божественный закон, как данный свыше нашей природе при создании, а не изобретенный впоследствии чьим-либо вымыслом. Посему никто не сомневается, что человек может испытывать чувство любви и пользоваться счастьем, из него проистекающим, с полным правом и несмущенною совестью. И кто не чувствует естественного стремления к этому счастью, в том без всякого сомнения следует предположить особенный холод душевный, сухость сердца и вообще болезненное состояние души, соединенное с важными нравственными недостатками. Иное дело вольное отречение от этого блага для высших целей: это - обет души великой, сильной и любящей, способной забыть личное счастье для высшей любви. Не отсутствие сердечной теплоты, а изобилие ее побуждает человека, которому предлежит подвиг, воздержаться от всего, что, несмотря на свою законность, может отвлечь его силы от главной задачи жизни и чувством наслаждения ослабить крепость и напряжение душевных сил.

Но оставим людей необыкновенных, которым лежит особый путь, и возвратимся к людям обыкновенного порядка, которых касается обсуждаемый нами вопрос. Личная любовь, как естественное чувство, имеет свои права; но это чувство не есть единственное в нашей душе, следовательно, правам его должны быть поставлены границы. В составе нашей душевной жизни оно встречается с другими побуждениями и чувствами, которые так же естественны, следовательно, так же законны: отсюда естественно проистекает мысль о необходимости меры для наших ощущений. И правильность нашей внутренней жизни зависит именно от истинной меры, до которой мы позволяем доходить нашим душевным движениям: при таком только художественном устроении души в нее вселяется истинная красота. И если стремление к счастью встречается с такими препятствиями, которые преодолеть нельзя, не оскорбив нравственной своей чистоты, то лучше отказаться от прав на счастье, чем принять его на условиях унизительных, оскверняющих совесть. Не тот высоко ценит чувство любви, кто боится пронести жизнь, не испытав ее наслаждений, но тот, кто принимает счастье лишь тогда, когда оно не входит в раздор с высшими требованиями нравственного закона, кто отказывается от своих прав на счастье, боясь оскорбить святыню самого чувства какой-либо порочной примесью или постыдным торгом с совестью. Кроме того, что любовь, - чувство законное, но все-таки личное, - должна бывает иногда посторониться и дать дорогу другим побуждениям, но даже и в тех случаях, когда ее стремления не встречают никаких нравственных препятствий, не должно брать ее только с одной стороны ее значения, т. е. только как источник личного счастья и наслаждения: у нее есть более важные стороны. Семейный союз, как основа всякого общества, и рождение детей, как поддержание жизни человеческого рода, - суть явления, которым любовь служит поводом; следовательно, с нею существенно соединены обязанности супружеской верности и воспитания детей. Как важны эти обязанности, очевидно для всякого: если супружеский союз есть основа общественного быта, то нарушение супружеских обетов есть источник общественного распадения: что же касается до воспитания детей, то нужно ли говорить, что от него зависит нравственное, общественное и телесное состояние целых поколений, иначе, вся судьба человеческого рода? На условии сих-то обязанностей союз любви признается христианским законом и освящается в браке таинственным благословением Сотворившего мужеский пол и женский. Таким образом, в христианском браке объемлются супружеские отношения во всей полноте: требуя от соединяющихся полной свободы побуждений при вступлении в союз и нерушимой взаимной верности после вступления, он чудным образом уравновешивает права и обязанности чувства в свободном обете.

Казалось бы, такой взгляд на эти отношения, как основанный на божественном учении, как сообразный с природою вещей, как оправданный вековыми опытами, должен быть выше всякого возражения. При таком верном руководстве, единственною заботою человека оставалось бы стремление приблизить свои жизненные отношения к их первообразу: ибо в этом состоит вообще вся задача жизни, когда закон ее найден. В обществах нехристианских усовершенствование может состоять еще в преобразовании самого закона жизни, но для христианского общества этой заботы не существует (ибо самые враги христианского закона не отвергают его безусловной высоты и истины, но нападают на него именно за его высоту, тяжкую для нашей чувственной низости): его задача - осуществлять свой закон на деле. Без сомнения, в жизни уклонения от закона неизбежны; про это нечего и говорить: жизнь останется всегда ниже своего содержимого в уме образца; это справедливо не только в отношении к законам христианским, но и в отношении к законам земным, приязненным к временному состоянию обществ. Но эти частные уклонения, всеми за уклонения и признаваемые, еще не составляют существенного возражения против закона, а суть следствие естественной человеческой немощи, законом обличаемой и перед ним смиряющейся. Лишь бы закон, стоя на приличном ему возвышении, своею правдою освещал мрак нашей жизни: видя свои слабости и свои уклонения от истины, мы можем, по крайней мере, при свете закона обличать их, сознавать их зло и покаянием обновлять свою жизнь. Стремиться к высоте законной и, не достигая ее, падать перед нею с благоговейным смирением, - вот истинные отношения жизни к закону, который в таком случае является для нас источником нравственного воспитания и всякого внутреннего преуспеяния. И пока так мыслит общество, до тех пор для него возможно возрождение, как бы ни было на самом деле печально его нравственное состояние; усиление воспитательных мер и другие благоприятные обстоятельства могут пробудить заснувшее общественное сознание, и нравственная жизнь, на время замершая, может воскреснуть и вновь расцвести. Но совершеннейшая опасность наступает для человеческого общества в то время, когда жизнь не только по бессилию не достигает до своего образца, начертанного в законе, но когда, от свирепости ли страстей, или от слепого отрицания рассудка, или от совокупного действия той и другой причины, упраздняется самое понятие о законности, ограничивающей произвол наших желаний и действий, и узаконивается этот самый произвол. Вместо того чтобы тянуть жизнь вверх, к закону, здесь, напротив того, закон нисходит до уровня самых неправильных и случайных движений воли. Отсюда естественно происходит полное смешение законного и случайного, добра и зла, отрицание всех безусловных понятий о чем бы то ни было, и в жизни, на место божественного порядка, воцаряется мрачный хаос того дозаконного времени, о котором говорит Апостол, когда лишь слабый луч естественной совести освещал человеку его нравственный путь. В западноевропейской жизни мы видим ясные признаки такого опасного нравственного состояния. Положим, что в настоящее время, отличающееся совершенным отсутствием какого-либо умственного направления, к нам не доносится с Запада никакого резкого выражения тамошнего образа мыслей: грозные события последнего времени приковали к себе общее внимание и отвлекли его от умозрительных задач. Но в прошлом десятилетии, когда последние выводы европейской жизни и мысли выражались с такою неумеренною искренностью, мы помним, вся Европа огласилась странными учениями, которые имели своею целью совершенно ниспровергнуть весь прежний нравственный и общественный порядок, упразднив все вечные, неизменно пребывающие начала человеческого быта. Эти учения касались всех сторон жизни: и государственных учреждений, и частных прав, и семейного союза, одним словом, всех человеческих отношений. Опыты политического применения стоили много крови, и дело кончилось тем, что суровая сила призвана была для спасения страны, бывшей главным средоточием этих применительных опытов. Но оставим политическую жизнь и возвратимся к нашему вопросу.

Самые сильные и опасные по своему влиянию возражения против семейного союза провозглашались в романах Жорж Занд. С именем этой женщины связано столько зла, что говорить о ее достоинствах приходится с большой осторожностью; но говорить о них необходимо как по чувству правды (потому что они действительно существуют), так и для того, чтоб объяснить причины столь могущественного ее действия на общество. Безусловное порицание без разбора всего в таких деятелях может более повредить истине, чем способствовать ее торжеству: преступник по увлечению, а не по умыслу, имеет право на рассудительное обличение, которое не пропустило бы и того, что может служить к смягчению приговора. Не подлежит сомнению, что Ж. Занд одарена такими свойствами, которые мы встречаем лишь в людях, если так можно выразиться, первого разбора: во-первых на всем Западе не было последнее время такого сильного поэтического дарования в соединении с таким гибким и решительным умом и редкой тонкостью и обилием чувства. Во-вторых, она в свою ложь верит как в истину, и готова служить ей всеми своими средствами, во что бы то ни стало, в чем выражается искренность ее убеждений; а это есть такое свойство воли, которого нельзя не ценить, в ком бы оно ни было замечено: пусть будут ошибочны, даже преступны, только неумышленно преступны убеждения человека, но если он связывает с ними судьбу своей жизни и служит им с последовательностью и самоотвержением, в таком случае можно, по моему мнению, проклинать последствия этих убеждений и, разумеется, противодействовать их развитию и влиянию, но самого представителя их должно оплакивать, как жалкого безумца, нравственно погибшего по излишнему доверию к своей личной правде. Такие люди находят себе некоторое, весьма, впрочем, недостаточное, оправдание в том, что они по большей части бывают порождением злоупотреблений общественной жизни, преимущественно таких, которые лицемерно прикрываются наружным уважением к закону; не вынося такого двоедушия, они в разгаре своей неудержимой страстности преступают должные пределы обличения, и вместе со злоупотреблениями борют и злоупотребляемую святыню. Это можно сказать и о Занд. Если вникнуть в смысл ее произведений, то легко открыть, что наиболее разжигает ее негодование и ее страсть к низвержению существующих учреждений: не смысл самых учреждений, хотя она и его не щадит, а бездушное отношение к ним тех, которые их существованием и общим признанием пользуются для своих выгод. Я никак не намерен защищать лицемерие; напротив того, изо всех зол человеческой жизни я нахожу его самым гнусным и самым гибельным: оно есть знак неисправимого внутреннего бесстыдства, знак истинного неверия в самом глубоком значении этого слова, оно есть первый и самый верный повод к отрицанию святыни, к подрыву всего того, к чему оно оказывает свое уважение. Но что же сказать о тех, которые, соблазняясь лицемерием, не ограничиваются борьбою с ним, но восстают и против тех священных учреждений, которые сами в себе непорочны и не обязаны отвечать за чистоту каждого личного исповедания? Такие люди, сами того не чувствуя, делаются самыми дружными сообщниками лицемеров: ибо другою дорогою идут к одной с ними цели, - к ниспровержению истины, которая никогда не избирает крайних дорог, а идет всегда средним царским путем.

Но злоупотребления были для Занд только предлогом к борьбе и снабжали ее живыми возражениями; истинное же, внутреннее ее побуждение было иное: ненасытная страстность ее природы, влечениям которой она предаться не хотела, не узаконив их, вывела ее из здравого понятия о правах личной любви, которое предлагается уставом христианского брака. Обстоятельства, естественно ограничивавшие произвол наших личных ощущений, показались ей насильственными и не содержащими в себе неприкосновенной правды: она их переступила, и свое преступление задумала возвести на степень общего закона. В средствах не было строгого разбора: все, что в житейских случайностях можно найти несообразного с достоинством брачных отношений, всякие исключительные, нетипические супружеские несчастья, одним словом, все, что может придумать самая неистощимая изобретательность, воодушевляемая в своих поисках страстью, все было ею собрано и представлено в возражение против святого устава. За единственное основание сердечного союза принята любовь как источник личного эгоистического наслаждения, а все остальное, все обязанности, соединенные с этим союзом, например, хоть бы судьба детей, все это препоручалось случайному устройству, как нечто не существенное, а второстепенное. То, что в христианском браке почитается поводом, здесь стало целью, и наоборот. Такой извращенный порядок мышления имел необыкновенно разрушительные последствия: то, что прежде сдерживалось предписаниями нравственного закона, получало не только свободу, но какой-то призыв на усиленное развитие. Изящество любовного наслаждения, столь приманчивое для кипящего юного возраста и столь опасное для его нравственной твердости, даже при тщательном ограждении постановлений, вдруг разрешается безусловно, даже с поощрением. Женщина, до того времени исключенная из позорных прав, восхищенных мужчиною, получила уравнение с ним в этих правах, и все, что от века считалось ее украшением: стыд, целомудрие, скромность, верность однажды сделанному выбору, изгонялось как обветшалая принадлежность прежнего времени с его предрассудками. Отсюда-то происходит это мрачное уныние современного поколения, ибо священнейшие тайны нашего бытия, источник нашего счастья, нагло обнажаются прежде времени, и жизнь чрез то теряет всю свою красоту; отсюда и это общее умственное, нравственное и телесное расслабление в наше время, признанное свидетельством лучших умов и оплакиваемое друзьями человеческого рода. "Дрянь и тряпка стал всяк человек"* - есть выражение, неловкое по обороту и по местоимению всяк, но оно осмеяно и обругано напрасно: оно не с ветру сказано, а есть плод глубоких и беспристрастных наблюдений над современностью. Да и как же иначе может быть? Наслаждение, став основным началом жизни, не может воспитать ничего твердого, сильного, здравого, трезвого (это все последствия воздержания и меры); оно порождает вялость, лень, болезненность, тревогу ума. До чего доводят эти учения женщину, им следующую, об этом я умолчу из стыда; где-то сказано: "На женщин, как бы некая узда, наложен естественный стыд; и если бы не он, то не спаслось бы ничто в мире". Не слишком ли я мрачно изобразил сущность и последствия новых европейских учений? Но возьмем образчик. Самым полнейшим образом выражены понятия Ж. Занд о любви в ее знаменитом романе "Лукреция Флориани": эта женщина, представленная образцовою и во многих других отношениях, в особенности является такою в своих понятиях о любви и в своих способах устанавливать сердечные отношения. Что же такое Лукреция Флориани? Это есть мать четверых детей от различных и живых еще отцов, вступающая в новый союз, который и составляет содержание романа. Какое же правило было у этой женщины при переходе от одного избранника к другому? Не очень мудреное: "Я его прогнала", - говорит она про одного из них. "Впрочем, я никогда не отдавалась без увлечения", - говорит она в другом месте; и вот все, чем она руководствовалась в своих выборах. Что же еще остается? Еще бы без увлечения!!!

______________________

* Переписка с друзьями.

______________________

Таков последний вывод европейской жизни и мысли в столь существенной области человеческого быта? Не скажут ли, что это вовсе не общий взгляд в Европе на эти отношения, а частно принадлежащий известному писателю? Но Занд не столько нововводительница, сколько угадчица общего настроения западных обществ, которое она только выяснила и привела в порядок силою своего дарования*; кто ж бы принял ее уроки, если бы в умах было заготовлено твердое им противодействие? А ее романы обошли всю Европу, всюду собирая обильную дань. Притом ее понятия естественно выводятся из европейского неверия, в распространении и владычестве которого на Запад, я думаю, не имеет сомнения никто: ни тот, кто этому рад, ни тот, кого это печалит. Когда же неверие ограничит стремления человека пределом его земного быта, куда же деться чувству? Отказаться от счастья, небесного или земного, оно не может (это его природа - искать счастье); небо затворено, земная действительная жизнь дает мало; остается строить самодельный рай. Нужды нет, что он похож на магометанский: "час - да мой"! вот все, к чему приводится человек, лишенный христианского упования. Если мне докажут противное, т.е. что Занд есть явление частное, особенно возникшее вне связи с общим ходом западной жизни, я нимало не поколеблюсь отказаться от своего мнения, но я сомневаюсь в возможности это доказать, и Европа вряд ли откажется от Занд, которую она считает плодом своих умственных и общественных успехов. Странный, однако, прогресс!

______________________

* А.С. Хомяков развил эту мысль в своей статье "Мнение русских об иностранцах": там он, между прочим, говорит: "Жорж Занд переводит в сознание и в область науки только ту мысль, которая была проявлена в жизни Ниною (Ninon d"Enclos) и которой относительная справедливость к обществу была доказана истинным уважением общества к этой дерзко-логической женщине".

______________________

Где же наш русский взгляд? Где его искать? Существует ли он где-нибудь, строго определенный? Разве у нас в обществе нет вовсе этих грустных явлений, которые в таком множестве встречаются и даже узаконяются на Западе? Конечно, есть, и немало. Но ведь у нас много своего, а более того - чужого, и чувство справедливости велит нам отдать Западу западное, а себе оставить свое. Запад и у нас посеял много злого, пошатнул в нашем сознании немало нравственных начал: это необходимые следствия наших неосторожных с ним сближений, чуждых всякой осмотрительности и разбора. Нам довольно знать, что то или другое идет с просвещенного Запада, и мы как будто какие неопытные малолетки, бросаемся на все с жадностью и кучей загребаем, что ни попало, по пословице: "Клади в мешок - дома разберем". Мы, однако, не будем распространяться о явлениях нашей общественной жизни: они известны столько же читателю, сколько и мне; притом в них многое проистекает не из сознательных побуждений, а из невольных увлечений, и все это так смешано, что трудно с точностью разграничить, что в них своего и что чужого. Обратимся лучше к нашей словесности, которая должна нам представить не житейские невольные увлечения, а твердо сознанные и исповедуемые начала; и тут мы найдем немало следов чужого влияния. Припомним, например, какие упреки сыпались на Татьяну Пушкина за то, что она не изменила мужу, к которому не имела особой нежности, для Онегина, которого любила и которого видела у своих ног. "Вот поистине русская женщина!" - говорили про нее с язвительной насмешкой. Да, мы еще счастливы, что с понятием о русской женщине самые враги наши соединяют способность не только любить так, как любила Татьяна, но и такой строгий взгляд на свои обязанности: да, это наше. Русская женщина не купила счастья ценой совести: слава ей! О, если бы эта слава осталась на веки за нею! Если бы просвещение Запада никогда не уверило ее, что верность и честь суть принадлежности слабого умственного развития, что позорное счастье лучше чистой скорби! И кто же предпочтен Татьяне ее суровым критиком? Вера из "Героя нашего времени": эта женщина, которую некогда любил Печорин, потом бросил, а она все от него не отстает, и когда он ее от скуки кликнет, бежит к нему опрометью, боясь пропустить счастливую минуту его прихоти! И у этого человека поворачивался язык говорить о человеческом достоинстве! Конечно, мы попривыкли-таки ко всяким понятиям (и то сказать, уж пора), слух наш притерпелся, но, кому не в привычку, - я не знаю, - это должно привести в содрогание. Представьте себе свежего человека с естественно развитым чувством, воспитанного вдали от современного растления, как на него должно это подействовать? Нужно ли распространяться еще о тех романах и повестях, в которых изображается на разные лады, как девушка идет замуж решительно по своей воле, даже по любви, сперва живет с мужем счастливо, потом подвертывается кто-нибудь побойчее мужа, и начинается драма: и виноватого не сыщешь! Еще как-то так выходит, что муж виноват: чего он глядел? не видал разве, кого за себя брал? Это уже Запад.

Не грубо ли я обошелся с содержанием наших западных повестей и романов? Может быть, меня обвинят в том, что я не принял во внимание тонкости чувств и т.п.? Но беда пускаться в тонкости: здравая совесть всегда несколько груба и не льстит пороку, как бы прилично он себя ни одевал, каких бы искусных и благовидных изветов к самооправданию он ни изыскивал. Мерзость - все мерзость, грех - все-таки грех, хотя бы кто грешил и с высшей точки зрения.

Но где же, наконец, наш взгляд, собственно русский? На Татьяне нельзя же основать никакого общего всему народу воззрения? Я и не имел такого намерения, и о Татьяне упомянул только по данному поводу. Так не присвоим ли мы себе христианский взгляд? Но он не наш, а общий всей Церкви. Впрочем, мы имеем некоторое право назвать его нашим в том смысле, что наш народный быт устроен совершенно на основании православных мнений, что все жизненные отношения, а в том числе и семейные, обсуждаются у нас в народе совершенно сообразно с учением церковным. Это должно быть известно всякому, кто имеет средства проникнуть, хоть несколько, в смысл нашей русской жизни; крепость же христианского семейного начала есть отличительная черта нашего народного быта, признанная, кажется, и друзьями сего начала, и противниками, хотя те и другие судят о нем разно. Но быт, скажут, дело темное: в нем так много противоречий, что не трудно сделать ошибку в выводе; об нем же такие ходят различные, даже взаимно-противоположные мнения, что из него мудрено извлечь как-либо бесспорные определения нашей народной сущности. Я соглашаюсь с этим возражением и предлагаю для своего дела другой источник, которого нельзя ни оподозрить, ни отвергнуть, - народную поэзию. Никто, я думаю, не станет спорить, что народная поэзия есть самое искреннее и неподдельное выражение внутренней жизни народа, сделанное им самим, а не кем-либо, со стороны пришедшим, притом проверенное общим судом всенародного ума и чувства. Известно, что в народной песне, как и вообще в поэзии, отражаются самые задушевные стороны жизни, которые в наибольшем ходу в народе; а семейные отношения так разработаны в русской народной поэзии, что известный собиратель наших песен целый значительный отдел их назвал семейными. Как же бы извлечь из них существенные черты русского взгляда на семейные отношения? Постараюсь сделать это, сколько силы позволят.

Есть у нас в народе песня, которую всякий может слышать и поныне, если час, другой постоит около любого хоровода. Она начинается так:

Взойди, взойди, солнце, не низко, высоко!
Зайди, зайди, братец, ко сестрице в гости!

Спроси, спроси, братец, про ее здоровье!
У меня ли, братец, есть четыре горя,
Есть четыре горя, пятая кручина:
Как первое горе - свекор-то бранчивый,
А второе горе - свекры* ворчалива,
Как третье горе - деверек насмешник,
Четвертое горе - золовка смутьянка,
Пятая кручина - муж жену не любит.

______________________

* Древняя форма слова: свекровь.

______________________

Что же делает в этом положении Русская женщина, оскорбленная, как показывает песня, во всех своих правах, во всех самых естественных чувствах? Восстает ли она против ниспосланной судьбы? Нет! тени этого намерения не видно в песне. Клянет ли она, по крайней мере, своих мучителей и с ними вместе свою судьбу, совершенно ничем не заслуженную? Тоже нет! Посмотрите, как просто и кротко, можно сказать, спокойно она говорит о своем несчастии; мужу не придала даже никакого прилагательного. Страдает ли она? Конечно; но что же она позволяет себе в своем страдании? Какую отраду? Одну тихую жалобу, обращенную к брату; и кроме брата, ее жалобы, наверно уж, никто не услышит. Чужие люди и злые соседи, если и узнают о ее несчастии, так уж верно не от нее. Я не знаю, как кому, а мне эта кроткая покорность судьбе, которой переменить нельзя, не нарушив того, что святее всякого личного чувства, представляется трогательнейшею чертою, умиляющею до слез. Что же отвечает брат? Возмутил ли по крайней мере, он ее покорность, а вместе с тем и мир совести? Стал ли он раскрывать ей силу ее прав? Одним словом, растравил ли он еще более рану ее сердца, как бы сделал непременно всякий брат, который польстил бы минутно ее оскорбленному чувству, изобразив ей яркими чертами несправедливость к ней мужа и поругание ее прав? Нет! Брат не растерялся ни от множества сестриного горя, ни от тайного, неуловимого желания блеснуть силой своего участия; сохраняя полную ясность невозмущенного ума, которую дает только истинное внимание к чужому делу и желание помочь ему (иначе: истинная любовь), он обозрел ее положение и посоветовал трудное, но лучшее:

Сколько в этих словах любви! Какой честный, не льстивый, исполненный истинного и прозорливого участия совет! Ведь можно бы и иначе было посоветовать: брось! уйди! или что-нибудь в этом роде. И это показалось бы, может быть, на первых порах любовью и самой сестре! Но какая безумная, если не преступная, любовь! Будто тот нам друг, кто помогает падать, а не тот, кто во время изнеможения поддерживает нас на ногах? Ну, пусть она бы ушла, что же бы из нее вышло? Ни вдова, ни мужняя жена, каких - увы! - довольно в наше время. Но неужели век страдать и не ждать ниоткуда отрады? В чем же пройдет жизнь? Это не наше дело; мы не сами собой получили жизнь и не сами собой распоряжаемся своими обстоятельствами. Наше дело - идти своей дорогой, не сбиваясь с пути добродетели и долга; а там что будет, не узнаешь, да и не нужно: пошлется счастье - благодари, пошлется горе - терпи! Вот все правила для устройства обстоятельств нашей жизни. Но нашей несчастной не до конца еще терпеть; брат предвидит изменение ее обстоятельств и утешает ее так:

Свекор-то бранчивый, свекор скоро помрет,
Свекры ворчалива за ним в землю пойдет,
Деверек-насмешник в чужих людях возьмет,
Золовка-смутьянка сама замуж выйдет,

Полагаю, что сказанного достаточно для уяснения нашего вопроса, т. е. для отличия наших народных воззрений на семейные отношения от воззрений западных. Надеюсь, здесь доказано, по крайней мере, что есть это отличие; я оставляю каждому свободный выбор из этих двух воззрений, но желаю только, чтобы этих двух воззрений не считали за одно: хорошо ли для нас, или худо, что мы в этом разнимся от Запада, это особый вопрос; но смешивать различное - во всяком случае противно истине.

Пожалуй, кто-нибудь скажет, что в наших народных песнях не всегда-то берется вопрос семейный с такой чистой стороны, что и в них поется иногда про неверность, нередко рисуется кипящая страсть, вовсе не строго судимая, а изображаемая с сочувствием к ней, что, следовательно, русская песнь разнообразна и непоследовательна, как самая жизнь; что поэтому и нельзя сделать из нее таких выводов, которые не опровергались бы другими, из того же источника почерпнутыми. Справедливо в этом возражении будет то, что русская песнь, как и всякая, впрочем, поэзия, разнообразна до бесконечности, что она берет в предмет своего пения всякие человеческие отношения. Но над этим разнообразием песни господствует везде воззрение безличного, но живого творца ее, русского народа, который, как словесный художник между народами, не нарушает изящества своих творений, явно внося в них свой суд над их содержанием, предоставляя нам самим его угадывать. И кто умеет сам, не нуждаясь в указке, извлекать из поэтических произведений дух и созерцание поэта, тот оценит в русском народе эту художественную воздержность и не сочтет ее за нравственное безразличие, усмотрит в нашей песне, вместо отвлеченной морали, присутствие живого нравственного суда. Она не строго судит страсть? Точно, она благодушна и не способна сурово судить о невольных увлечениях сердца: она человечественна и всегда помнит, что имеет дело не с отвлеченным идеалом, а с живым человеком. Но когда эти увлечения становятся преступны, то русскую песнь не подкупишь никаким блеском страстных движений: она никогда не станет на сторону порока, хотя бы и разряженного и разукрашенного*.

______________________

* Из новейших песен есть уже и такие (в том числе и известная, превосходная в художественном отношении песня "Ванька-ключник"), но за новое время я не отвечаю: тут, наконец, и такие песни, которые раз в раз приходятся по нравственной мерке эмансипации.

______________________

Обратимся, наконец, к драме г. Островского, которая подала нам повод к изложенным рассуждениям; вот вкратце ее содержание.

Молодой московский купец, Петр Ильич, бывая по делам в одном уездном городе, полюбил там небогатую девушку и с ее согласия увез из родительского дома. Впрочем, как человек с совестью, он не захотел ее погубить и женился на ней. Но дело, начатое в таком страстном забвении естественных обязанностей, не обещало хороших последствий и в себе самом носило зародыш семейного горя, как справедливого возмездия: Петр Ильич, следуя тем же призывам своей страстной природы, по которым украдучи увез Дашу, полюбил другую красавицу (уже в Москве), и в доме пошло все вверх дном. Даша, заметя охлаждение к себе мужа и перемену в его жизни (он стал пропадать из дому, пить и т.д.), сперва не могла придумать, от чего это с ним сделалось; она думала было усиленными ласками и памятью прежних дней вновь обратить его к себе, но вышло еще хуже. Приходил отец и строго говорил сыну о его беспутстве, грозил близостью беды и отказом в своем благословении, но страсть не допускала до сердца Петра никаких увещаний и только своими крайними последствиями могла привести его к сознанию его положения. Наконец Даша узнает об измене мужа и, как сама страстная, не вынесла этого известия и сразу собралась из мужнего дома к отцу с матерью.

Тем временем старики, проведав, что дочь с мужем живет неладно, сами вздумали ее навестить и как раз съехались с ней на московском постоялом дворе, где жила Дашина разлучница, Груша. По тихим причитаньям мать узнала дочь свою; сперва Даша стыдилась было взглянуть на отца, которого не видала с самого своего побега, но его нежность тотчас рассеяла ее стыд, и она стала рассказывать родителям о своем горе. Они слушали ее с большим участием; но как скоро речь дошла до того, что она кинула своего мужа и едет к ним на житье, Агафон (отец Дашин) и слышать этого не захотел и повез ее назад к мужу. "Поплакать с тобой я поплачу; но Бог соединил, человек не разлучает".

Груша слышала все Дашины рассказы и из них узнала свое положение и обман Петра, который сказался ей холостым. И когда вечером он к ней приходит, Груша, сама не своя от досады, вычитала ему свои упреки и, уходя с гурьбой подруг на улицу, говорит в прекращение всяких его недоумений: "Жена твоя здесь была". Петр остается пораженный, как громом. Тут подвертывается к нему Еремка (какое-то загадочное лицо, не то шут, не то колдун) и предлагает ему испытать для поправления своих дел волшебные средства. Под внушением ложных наветов Еремки, Петр является домой и ищет жену, грозясь убить ее; но ее прячут, и он в исступлении убегает из дому, думая отыскать ее по следу. Домашние остаются в ужасе. Отец с матерью видели, наконец, своими глазами, каково житье дочери, но когда она опять заговорила было о разлуке с мужем, отец ее остановил, припомнил ей, что она сама выбрала себе судьбу, представил ей обязанности жены и посоветовал ей ждать в терпении перемены своей участи. Его советы скоро оправдались: во время общего беспокойства о Петре, когда хотели было бежать за ним его отыскивать, вдруг он является сам, чудесным образом избегши гибели, и, потрясенный своей недавней опасностью, на коленях просит прощения у жены и у добрых людей. Отец говорит: "Что, дочка, говорил я тебе?" Даша бросается к мужу: "Голубчик, Петр Ильич!"

Мысль этого произведения прекрасно выражается его заглавием: "Не так живи, как хочется", особенно если прибавить другую половину пословицы: "а как Бог велит"; но еще лучше можно бы выразить ее другой пословицей, тут же употребленной: "Божье-то крепко, а вражье-то липко". Здесь под Божьим должно разуметь начала закона, под вражьим начала страсти, воюющей противу закона. Намерение воспользоваться таким взглядом нашего народа на дела человеческого быта делает честь художническому выбору г. Островского и подтверждает сказанное мною выше о глубине его усмотрений в области нашей народной жизни. Страстность понимается у нас в народе как одностороннее развитие души, как нарушение цельности внутреннего бытия; закон, напротив того, как бесстрастный, почитается началом, уравновешивающим нашу внутреннюю жизнь чрез ограничение всякого крайнего развития одной какой-либо душевной силы. Г. Островский понял это и представил в своей драме страстность как зло, воюющее против законного семейного начала, в совершенную противоположность тем западным романам и повестям (о которых мы говорили выше), где выводится, наоборот, законное начало как зло, губящее свободу и красоту личной жизни. Мне хочется заметить, что г. Островский обязан этою глубиной своего воззрения близкому знакомству своему с русской песней (по крайней мере, мне это так кажется), которая оторвала его взор от случайных и несущественных выражений русской народности и постепенно вводила его и не перестает вводить в полнейшее познание народного духа и его существенных проявлений: недаром он так любит вставлять русские песни в свои произведения. В этой же драме слышится даже некоторое влияние песни, приведенной у меня выше (Взойди, взойди, солнце, не низко, высоко!). Я не смею сказать утвердительно, что г. Островский именно ею воспользовался (он мог и совпасть с нею), но не могу не обратить внимания читателя, например, хоть на конец драмы; в ее заключение так и просятся стихи:

Муж жену не любит, другую не возьмет;
Другую не возьмет, тебя не минет.

Потом, когда Агафон говорит дочери о терпении, опять приходят на мысль из той песни слова:

Потерпи, сестрица! Потерпи, родная!

Кроме того, что мысль этой драмы имеет сама по себе глубокое значение, и драматическая обстройка ее заслуживает полного внимания критики как превосходное художественное намерение. В этой драме взяты муж с женою, соединившиеся по страстной взаимной привязанности, которая заставила их забыть важные естественные обязанности: они обвенчались тайком от родителей, не испросив на то их благословения. Но и после своего соединения они не умели развить своих отношений в истинно супружеские, оставаясь и в браке страстными любовниками: те же самые побуждения, по которым они соединились, в дальнейшем своем естественном развитии привели их отношения к разладу, который и дан в драме исходною точкою действия. Цель драмы - восстановление разлаженных семейных отношений. При каких же условиях совершается это восстановление? При действии двух взаимно противодействующих сил: с одной стороны, московский постоялый двор как искушающая сила, с отважной красавицей Грушей, с ее матерью Спиридоновной, которая "уважает купцов за их жизнь", с темным колдуном Еремкой, с масленичным пьянством и т.д.: с другой стороны, представители Божьего начала: Илья, отец Петров, и Агафон, Дашин отец, которые, каждый по-своему, стараются умирить семейный быт своих детей, восстановив в нем законное начало, низверженное действием страсти*. Обстановка истинно драматическая! И в самом внешнем расположении действия г. Островский показал значительное искусство: действие развивается естественно и быстро, каждая сцена способствует его постепенному ходу к предположенной цели. Исключать должно только появление Ильи, который как-то странно появляется, как случайное лицо, в начале драмы, чтоб выговорить свои нравоучения, и потом не принимает в ней никакого участия. Этот упрек, впрочем, не имеет важности. Гораздо важнее упрек, касающийся развязки драмы: здесь г. Островский показал свою обычную слабость; он не умеет никогда свести своего действия к круглому заключению, которое удовлетворило бы чувству читателя. Так случилось и здесь: доведя действие до самой крайней точки драматического возвышения, он круто повернул его в противную сторону и привел читателя туда, куда тот и не думал попасть. То же самое мы видим и в другом его произведении, "Бедность не порок"; должно быть, это какой-нибудь природный порок в даровании г. Островского. Такие быстрые и неожиданные переломы встречаются в наших народных сказаниях, которыми, видимо, руководствовался г. Островский, но сказания наши спасает в этом случае их эпическая форма: а как неловки в драме такого рода переходы, это испытал, наверно, тот, кто видел пьесу г. Островского на сцене.

______________________

* Заметим, что г. Островский показал тут богатство своего вымысла, представив законное начало в двух типах: Илья есть представитель строгой законности, не внимающий ничему, кроме своей отвлеченной правды; Агафон есть представитель истинно-христианской законности, отнюдь не соизволяющей безобразию страстных движений, но в то же время любовью покрывающий чужую слабость.

______________________

Но главный недостаток этой драмы, по которому она не имела ни малейшего успеха ни на сцене, ни в чтении, - слабость в создании характеров, какой дотоле не показывал г. Островский ни в одном из своих произведений. Правда, Агафон, Даша, Груша и Вася намечены довольно живо и, может быть, при лучшем создании главного действующего лица они могли бы способствовать общей красоте произведения; из них Даша, по моему мнению, заслуживает особенного внимания. Но Петр, на котором держится вся драма, исполнен так неудачно, что и самому посредственному художнику не принес бы чести: здесь повредила г. Островскому та робость приемов, о которой я говорил как о влиянии натурального направления. Следовало бы этот характер взять гораздо пошире, дать ему размах, свойственный русскому разгулу, который стремится уйти в какую-то бесконечность. Эта черта поддерживала бы постоянно высоту драматического настроения; и притом она наша русская черта, воспроизведение которой могло бы быть лестной задачей для нашего отечественного художника: она слышится и в нашей песне, и в бесконечном разливе ее напева: о ней упоминает и Пушкин как об основной черте нашей народной поэзии, ее брали и другие писатели наши и выражали иные очень удачно.

А у г. Островского вышел какой-то средней руки гуляка, у которого всплывают наверх животные чувства, внушающие омерзение; а при таких условиях от лица трудно ожидать драматического впечатления. Возьмем, например, его пьянство. Я ни слова не говорю: пьянство здесь выведено совершенно уместно; оно очень свойственно в таком запутанном состоянии, в каком находится Петр. Но это должен бы быть запой от страшной внутренней тревоги, которой ничем ни зальешь, ни затушишь. А он что говорит? "Вина! да ты подай хорошенького, ведь нынче Масленица!"

Объяснение его с Грушей оскорбляет вкус с другой стороны; это точно какой-нибудь герой из лженародной драмы Кукольника или Гедеонова. Он объясняется с нею в таких выражениях, которыми г. Островский никогда не позволял себе злоупотреблять: он был сперва так строг к себе в отношении к языку. "Жизнь моя, лебедь белая, прилука молодецкая!" и другие подобные выражения никогда не встречались прежде в его произведениях: они сами по себе прекрасны и взяты из народной поэзии, но наши романисты и драматические писатели так их опошлили неуместным употреблением, что их избегает художник с чистым вкусом.

В особенности же дурень Петр в той сцене, когда он под внушением Еремкиных наветов является домой, грозясь убить жену. Тут ожидаешь страшного потрясающего действия: вдруг является отяжелевшей от хмеля, раскисший человек, который несет какую-то нескладицу, ничего в себе драматического не заключающую. Например:

"Ты мне тетка, а ты меня не трожь! А то... ух! Не дыши передо мной, не огорчай меня".

Это прямо норовит в какой-нибудь натуральный водевиль. Потом он говорит про жену:

"Мне нынче человек про нее сказывал... Вот и кореньев мне дал... горюч камень алатырь... Привороты все знает, пущает по ветру..."

Неужели же для того прибегал г. Островский к волшебной стихии, чтобы дать случай Петру сказать несколько нелепых суеверных выражений? Как же можно в такую страшную драматическую минуту смешить читателя бессвязным вздором? Хмель должно было взять как средство усилить исступление страсти, как подчиненное явление, а тут он является поверх всего, на главном месте. Непостижимая ошибка!

Кстати, тут скажем и об Еремке. Вывести лицо таинственное и искушающее около запутавшегося Петра - мысль прекрасная, сообразная с общими понятиями о введении чудесной стихии в поэзию и в особенности сообразная с нашими народными сказаниями подобного содержания. Всякий из нас без сомнения слыхал в детстве немало народных рассказов о том, как человек, сбившийся с прямой нравственной дороги, встречается с каким-то таинственным лицом, которое всюду за ним следует и доводит его своими обольщениями до конечной гибели, и только особенная, ниспосланная вовремя помощь спасает заблудшего и возвращает его на истинный путь. В этом отношении мысль вывести Еремку и свести Петра на Москву-реку мы находим прекрасною, но исполнение ее весьма неудачным. Еремка похож более на шута, чем на колдуна, и вовсе уж не производит на читателя того околдовывающего впечатления, какое всегда есть в народном изображении этих лиц. Конечно, таким лицом можно воспользоваться и с комической стороны, но тогда нужно было бы переладить всю драму и обратить ее в комедию; в противном случае оно должно расстроить собою все драматическое впечатление, как это и случилось с Еремкой. Мало того, Еремка и не смешон, а до невероятности пошл, так что своими словами производит даже не смех, а нестерпимую скуку и досаду. Он выходит такой, каким бы его вывел недальновидный художник, если бы желал потешиться над народным суеверием; в г. Островском такого нехудожественного намерения предположить нельзя; а для меня просто необъяснимо, отчего он так дурно воспользовался этим лицом, которое, при искусном употреблении, могло бы выйти красою драмы, усилив ужас изображения внутренней страстной бури своим таинственным присутствием и искушающими внушениями.

Столь слабое исполнение в создании главного лица, на котором держится вся драма, должно было отнять у нее всю красоту, как бы ни были хороши в ней отдельные явления, побочные лица и другие подробности. Я не остановлюсь на этих подробностях, хотя разбор их во многом смягчил бы строгий приговор художественной стороны драмы. Никто не сомневается в способности г. Островского ловко составить какую-либо сцену, зацепить мимоходом какую-нибудь любопытную черту характера или народной жизни; но эти достоинства мы видим не редко в писателях и не столь даровитых, и потому мы пропускаем их на этот раз без внимания. Мы надеемся еще не раз встретиться с г. Островским на художественных вопросах; теперь же мы хотели поярче выставить недостатки его произведения с указанием главной их причины, чтобы сколько-нибудь с своей стороны способствовать освобождению г. Островского от привычек ложного вкуса.

Главною же нашею целью в этом разборе было оценить важность той задачи, которую предложил себе г. Островский в своей драме: ибо в выборе ее он показал особенную проницательность, какой не видать ни в ком из современных писателей. В наше время, когда прежде всего просят решения вопросы, касающиеся нашей народной сущности, искусству предстоят великие и славные задачи: ибо у него есть особенные средства, ему одному принадлежащие, уловлять тончайшие подробности народной жизни и народных типов, которые не могут быть схвачены и определены наукою и в которых, между тем, отражаются внутренние свойства народного духа. Напрасно возражать против того, что искусство должно быть свободно в выборе задач и не слушаться в этом отношении никаких посторонних указаний, а пользоваться тем, что дает сама жизнь. Мы и не посягаем на свободу искусства и никак не хотим предписывать ему того или другого направления; но когда оно само склонилось к преимущественному изображению народной жизни, тут мы вправе пожелать ему, чтобы содержанием его были не одни внешние и незначительные подробности ежедневного быта, на которые с такой жадностью кидаются современные писатели, но чтоб его задачи брались из существенных сторон внутренней жизни народа. Г. Островский выбором своих задач, а особливо последней, совершенно удовлетворяет этому требованию и, как нам кажется, в этом отношении недостаточно оценен и даже понят; между тем как это-то и кладет решительную разницу между ним и другими современными писателями. Неудачи исполнения не должны пугать г. Островского, они случались не с ним одним. Перед ним будущность; мы ждем исполнения тех надежд, которые возбудил он в обществе при своем появлении, и надеемся, что нам еще придется читать его произведения, столь же прекрасные по исполнению, как "Свои люди - сочтемся", и столь же глубокие по содержанию, как та драма, которая подала нам повод к этим рассуждениям.

Тертий Иванович Филиппов (1825 - 1899) - российский государственный деятель, сенатор (с 1 января 1883 года), действительный тайный советник (с 9 апреля 1889 года), Государственный контролёр России (с 26 июля 1889 до 30 ноября 1899 года). Кроме того - публицист, православный богослов и собиратель русского песенного фольклора.

Народная драма в трех действиях

Илья Иванович, зажиточный купец.
Петр, его сын.
Даша, жена Петра.
Афимья, их тетка.
Агафон, мещанин из уездного города.
Степанида, его жена.
Вася, молодой купеческий сын.
Спиридоновна, содержательница постоялого двора.
Груша, ее дочь.
Еремка, кузнец.
Яков, ямщик.
Иван, молодец в доме Петра.
Девушки и парни.

Действие происходит в Москве, в конце XVIII столетия, на масленице. Содержание взято из народных рассказов.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Сцена представляет русскую комнату; налево два окна; прямо дверь и направо дверь; по стенам лавки, на левой стороне деревянный стол и скамья.
ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Афимья и Даша.

Афимья. Чует мое сердце... не добро оно чует!. Да чему и быть хорошему? Ни миру, ни ладу в семье" Знать, уж Бог вовсе отступился от нас, глядючи на наше непутное житье. За грех за какой-нибудь наказанье экое Петру Ильичу, да за наше неумоление. И на чужого-то смотреть на беспутного сердце мрет, а то, легкое ли дело, свое детище!.. да еще женатый!.. Хорошо, что мать-то Бог прибрал, а то каково бы ей на это глядеть-то!.. отцу супротивник, жену замучил!.. В кого такой уродился? Теперь дни прощеные, и чужие мирятся, а у них и вставаючи и ложаючись брань да перекор. Ну, где он теперь шляется? Ждали, ждали обедать, а его и слыхом не слыхать!.. Всю масленицу гуляет, скружился, как угорелый. Отец-то пришел полюбоваться на наше житье: есть на что радоваться! Чем бы погостить, а он домой собрался.
Даша. Не говори, тетушка, уж и так тошно.
Афимья. Да что не говорить-то! Нешто не правда?
Даша. Что же, тетушка, что же мне делать-то? Завез он меня на чужую сторону украдучи.
Афимья. Плоха жена, от которой муж гуляет.
Даша. Измучились я! Все сердце он из меня вынул! Отца не слушает, а я что?
Афимья. А ты жена, не чужая.
Даша. Хуже чужой я ему теперь.
Афимья. Ты, видно, Даша, уж такая горькая зародилась, да вот и к нам-то несчастье принесла! Точно как по то стало.
Даша. Не я к вам несчастие принесла. Пока любил меня Петр Ильич, так и жил хорошо, а разлюбил — Бог его знает что с ним сталось, — и стал гулять.
Афимья. Кабы ты жила с ним, как жене следует жить, другое бы дело; а то где же это видано, ровно ты, прости господи, как полюбовница какая, виснешь ему на шею. Нешто жене так подобает?
Даша. Чудное это дело с ним сделалось! Думаю я, не придумаю. (Плачет.)

Илья Иванович входит.
ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Те же и Илья Иванович.

Илья. Дарья, не плачь, не гневи Бога! Снявши голову, по волосам не плачут.
Даша. Батюшка, куда ты собрался?
Илья. Пойду от вас прочь. Я и смотреть-то на вас не хочу, не стоите вы того. Придешь к вам на неделю-то, ровно в омут.
Даша. Ты хоть сына-то подожди, да поговори ему.
Илья. Подожду, поговорю ему в последний раз, крепко поговорю. Ведь гибнет! С экой-то жизнью добра нечего ждать! Такие-то люди близко беды ходят. Хочет — послушает, хочет — нет, а я старый человек, мне покой нужен, пора и свою душу вспомнить. Будет, пожил в миру, всего насмотрелся, только дурного-то больше видел, чем хорошего. С тех пор и свет увидал, как у братца в его келье живу. Вот немножко прошел по Москве, всего-то от монастыря до вас, а сколько мерзости-то видел! Народ-то словно в аду кипит: шум, гам, песни бесовские! Вот вчера, говорят, двоих мертвых на улице подняли да один в прорубе утонул. Христианская ли это смерть! Куда они угодили? Какое житье в миру-то нынче? Только соблазн один. Сын вот родной и тот что делает. Нешто я его так воспитывал-то?

Входит Петр.
ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Те же и Петр.

Илья. Где погулял, добрый молодец?
Петр. В Москве места много, есть где погулять, была б охота.
Илья. Досыта ль нагулялся?
Петр. Погулял-таки. Ты, батюшка, куда собрался?
Илья. Бежать хочу, закрывши глаза.
Петр. Что ж не погостишь с нами?
Илья. Надоело мне глядеть-то на тебя, живешь больно нехорошо.
Петр. За что, батюшка, гневаешься? Чем мы так провинились перед тобой?
Афимья. Чем? Не ты б говорил, не мы бы слушали, беспутные твои глаза!
Петр. Не твоего разуму это дело.
Даша. Батюшка серчает, что ты все гуляешь да со мной дурно живешь.
Петр. Ты, что ль, нажаловалась?
Илья. Что жаловаться-то! Разно и сам не вижу, что живешь не по-людски!
Петр. Эх, уж, видно, мне не жить по-людски... на меня, должно быть, напущено.
Илья. Это что за речи?
Петр. Загубил я себя с тобой! Связала ты меня по рукам и по ногам.
Даша. Ты мучитель, ты кровопивец!
Илья. Что вы? При мне-то? (Грозно.) Молчать! Ты, никак, ума рехнулся! Тебя нешто кто неволил ее брать? Сам взял, не спросясь ни у кого, украдучи взял. а теперь она виновата! Вот пословица-то сбывается: "Божье-то крепко, а вражье-то лепко".
Петр. Она меня приворожила чем-нибудь... зельем каким ни есть.
Илья. Не говори, не греши! Что тебя привораживать, коли ты и так ровно чумовой. Своевольщина-то и все так живет. Наделают дела, не спросясь у добрых людей, а спросясь только у воли своей дурацкой, да потом и плачутся, ропщут на судьбу, грех к греху прибавляют, так и путаются в грехах-то, как в лесу.
Петр. Да что ж, батюшка, делать-то? Как еще жить-то?
Илья. Живи по закону, как люди живут.
Петр. Ну, а и вот загулял... Что ж такое? Нынче дело масленичное. Уж и не погулять? Масленая-то один раз в году бывает. Мне что за дело, как люди живут; я живу как мне хочется.
Илья. Известно, по своей воле легче жить, чем по закону; да своя-то воля в пропасть ведет. Доброму одна дорога, а развращенному десять. Узкий и прискорбный путь вводит в живот, а широкий и пространный вводит в пагубу.
Петр. Не все гулять, придет время, и поправимся, и сами будем других учить; учить-то не хитро. Теперь и погулять-то, когда гуляется. Ты, батюшка, сам был молод.
Илья. Так что ж? Нешто я так жил? Молод, так и распутничать! Не для веселья мы на свете-то живем. Не под старость, а смолоду добрыми-то делами запасаются. Ты оглянись на себя: дома ты не живешь, знаешься с людьми нехорошими, жену обижаешь. Что ж у вас дальше-то будет, скажи ты мне?
Петр. А что будет то будет. Проживем как-нибудь — своим умом, не чужим.
Илья. Ну, так и живи! А я видеть этого не хочу! И говорить-то мне тяжело. Что говорить? кому говорить? Кабы разум был, а без разума и ученье не впрок.
Петр. А нет, так и негде взять. На нет и суда нет.
Илья. А нет, так наберись у добрых людей, да проси Бога, чтоб дал, а то, как червь, погибнешь! (Встает.) Прощайте! Коли будете жить хорошо, так приду о празднике, а до тех пор и не ходите ко мне, мне и так суета надоела. Помни, Петр! перед твоими ногами бездна разверстая. Кто впал в гульбу да в распутство, от того благодать отступает, а враги человеческие возрадуются, что их волю творят, и приступают, поучая на зло, на гнев, на ненависть, на волхвование и на всякие козни. И таковым одна часть со врагом. Выбирай, что лучше: либо жить честно, в любви у отца, с душой своей в мире, с благодатию в доме; либо жить весело, на смех и покор людям, на горе родным, на радость врагу человеков. Прощайте! Петр, наступают дни великие, страшные, опомнись. Вот тебе мой приказ, родительский приказ, грозный: опомнись, взгляни на себя. Прощайте!
Афимья. Ужели так уйдешь? Нонче дни прощеные, все люди прощаются.
Даша. Батюшка, прости нас. (Кланяется в ноги.)
Илья. Простите и вы меня.
Даша. Благослови нас.
Илья. Вас благословить? Стоите ли вы? Нет, вы подождите моего благословения до тон поры, пока будете жить хорошо. Порадуй меня, Петр! Лучше совсем не жить, чем жить так, как ты живешь. Благословенье отца нужно: без благословенья пропадешь, как пес. (Уходит. Все провожают его. Афимья уходит за ним.)
ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Петр и Даша. Петр садится к столу н задумывается.
Даша. Слышал, что батюшка-то сказал?
Петр. Отстань!
Даша (подсаживается). Послушаешь батюшку, будешь любить меня по-прежнему?
Петр. Дарья, отойди!
Даша. Да скажи мне, желанный мой, не утай ты от меня, чем тебе я надоела? Али я не ласкова, что ли, к тебе, Петр Ильич? Али не услужила чем? (Петр молчит.) Чем прогневала? Голубчик, Петр Ильич, скажи!
Петр. Отойдешь ли ты от меня, или нет?
Даша. Живем мы с тобой всего годочек...
Петр. Дарья!.. (Замахивается.) Не вводи в грех!
Даша. Убей ты меня лучше! Не хочу я жить без твоей ласки! Сам ведь ты меня приучил. Зачем же ты меня прежде любил да нежил, я бы уж не привыкала. Помнишь, мой сердечный, дома-то ты, бывало, на меня не наглядишься, а выйдем мы с тобою в праздник на улицу — и сидим целый день обнявшись, за белую руку ты меня держишь, в глаза мне смотришь. Народ-то идет — на нас радуется. Скоро-то, скоро все это миновалося! (Плачет.)
Петр. Что миновалось, того не воротишь.
Даша. Да, не воротишь! Да нельзя ж мне и не тужить-то об нем, об том золотом времечке. Петя, может, тебе скучно? Хочешь, я тебе песенку спою, что ты певал холостой? (Молчание.)
Петр. Отстань! Отойди ты, и без тебя тошно.
Даша. Да скажи, что тошно-то? Скажи ты мне, что тошно-то? Ведь я тебе не чужая.
Петр. А то тошно, что ты своими слезами из меня всю душу вытянула, да еще батюшке нажаловалась. Он мне вон каких страстей насулил, поневоле голову повесишь. Что ж ты думаешь, после его брани-то я к тебе ласковей, что ли, буду? Как же, дожидайся!
Даша. Уж коли так, отпусти меня к батюшке.
Петр. Ступай, пожалуй, хоть на все четыре стороны.
Даша. Ну, так прощай.
Петр. Прощай, не поминай лихом, добром нечем.
Даша. Ох, горе мое, горюшко!
Петр. Горе? Вот где горе! Не зальешь его, не затушишь!.. Дайте мне вина! Скорей вина! Шевелитесь!..

Входит Афимья.
ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Те же и Афимья.

Афимья. Что тебе?
Петр. Вина дайте.
Афимья. Ты, видно, дитятко, забыл, что отец-то говорил?
Петр. Кто здесь хозяин? Что я, дома у себя или в гости пришел? (Садится.) Вина! (Ударяет по столу.) Да ты подай хорошенького, нынче масленица.
Афимья. Принесу пойду, что воюешь-то! (Отходит и останавливается.) Ты на нее-то посмотри! Видишь, плачет, убивается. Заел ты чужой век, заел!
Петр. Эй, Иван!

Иван входит.
Запречь мне жеребца вороного, дугу писаную... Проворней!
Даша. Посиди дома-то хоть немножко.
Петр. Нечего мне дома делать, здесь угарно.
Афимья. Какой угар? Что ты выдумал!
Петр. А я говорю, что угарно, так и будь по-моему!
Афимья. Ты скажи только, скажи, варвар, желаю я знать от тебя, за что ты жену-то замучил!
Даша. Тетушка, замолчи.
Афимья. Возьму да уйду, не стану глядеть на вас, чтобы сердце не надрывалось.
Петр. Да уйди, тетка, кто тебя держит; авось ладу больше будет.
Афимья. Ладу, ладу? Врешь ты. разбойник! От тебя ладу в доме нет.
Петр. Тетушка, пойдешь ли ты за вином, али нет? А то я сам схожу; смотри, как бы хуже не было.
Афимья. Мне чужого не жалко. Пей, пожалуй, коли ты еще не сыт.
Даша. Я пойду схожу.
Афимья. Балуй, ухаживай за ним, а он на тебя и глядеть не хочет. (Уходят.)
ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Петр (один).

Удалая голова.
Не ходи мимо сада,
Не прокладывай следа,
Дороженьки не тори,
Худой славы не клади.

А как голова-то болит! ровно треснуть хочет. Поеду-ка я к своей кралечке, размычу тоску-горе.

Даша входит.
ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Даша и Петр.

Даша. Вот, Петр Ильич, кушай на здоровье.
Петр. Не кажись ты мне! Ишь ты глаза-то скосила!.. Точно яду подаешь! Пить-то из твоих рук не хочу!
Даша. Пропадай ты совсем, измучил ты меня! (Ставит вино на стол.)

Иван входит.
Иван. Лошадь готова.
Петр (наливает стакан и пьет). Давай. (Уходит.)
ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Даша (одна).
Даша. Что же это на мука-мученская! Батюшка-то с матушкой, чай, думают, дочка-то живет в богатстве да в радости, а не знают они того, что я с утра до ночи слезами обливаюся. Что ж делать-то? Наша доля терпеть — потерплю; может, он погуляет, погуляет, да за ум возьмется, опять ко мне придет, голубчик мой. (Молчит несколько времени.) Одного только, кажется, не перенесет душа моя, коли он да променяет меня на кого-нибудь. А ведь от него, пожалуй, станется. Лучше возьми он мое сердце да разорви его на части, размечи по чисту полю, чем такое злодейство сделать надо мною.

Вася входит.
ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

Даша и Вася.

Вася. С широкой масленицей!
Даша. Здравствуй, Вася. Что ты?
Вася. Маленько загулял.
Даша. Чтой-то, Вася! С тобой прежде этого не было.
Вася. С горя, Дарья Агафоновна, с горя, с большой со кручины.
Даша. Полно, что у тебя за горе?
Вася (садится). Есть, Дарья Агафоновна, есть. Печаль-тоска несносная!.. Погоди, постой, я с горя песенку запою. Можно?
Даша. Пой.
Вася (поет).

Востоскуйся ты, моя сударушка!
По мне возгорюйся.

Даша. Вася, а Вася, что у тебя за горе?..
Вася. Не скажу, вот ни за что не скажу! Хоть сейчас расказните, не скажу.
Даша. Ну а не скажешь, так и не надо.
Вася. И ни... ни... ни за что на свете! (Поет.)

По мне возгорюйся,
Уж и сам-то ли, я сам
По тебе, сударушка...

Даша. Ну, Бог с тобой, не говори, я и не спрашиваю.
Вася. Нельзя, не велено... под страхом не велено... он меня убьет.
Даша. Кто он-то?
Вася. Некоторый человек. (Поет.)

Сам я истосковался.

Даша. Вася, а Вася, скажи мне, что я у тебя спрошу.
Вася. Спрашивай.
Даша. Куда Петр Ильич ездит? Ты с ним езжал вместе.
Вася. Этого нельзя. (Поет.)

Нападают на меня.
Меня, сиротинушку,
Ох да лихи люди.

Даша. Вася, ты винца не хочешь ли? Выпей вот вишневочки.
Вася. Нет, боюсь!.. Тятенька — ух!.. и... и не живи на свете!.. Я и то вот хмельненек немножко... так зашел к вам, авось пройдет... а то боюсь... тятеньку до смерти... и... беда!..
Даша. Да ты уснешь у нас, вот и пройдет... Ничего, выпей.
Вася. Нешто один стаканчик.
Даша (наливает). Выпей, Вася, ничего.

Вася пьет.
Так ты не скажешь, куда вы ездите-то?
Вася. Никак невозможно этого сделать: не велел.
Даша (с испугом). Как не велел? Да отчего же не велел?
Вася. Так, не велел, да и все тут. Убью, говорит, на месте! Да не спрашивай, Дарья Агафоновна, я ничего говорить не стану.
Даша. Ну, хорошо... ну, хорошо, я не буду спрашивать. Выпей еще, Вася.
Вася. Нет, покорно благодарствуйте, будет... и то мутит... а я тятеньки боюсь.
Даша. Вот, тятенька! Что такое? Нынче масленица. (Наливает.)
Вася. Ведь этак, пожалуй, напьешься! (Пьет.)
Даша. Ничего. Какой ты, Вася, хороший... тебя, чай, девушки любят... Ишь ты какой кудрявый! (Гладит по голове.) А? любят девушки? (Наливает вина.)
Вася. Меня девушки оченно любят. Да только вот одна, что самая которая раскрасавица, надо мной надсмеялася... Конечно, он старшой... и по торговле, да зачем обижать!..
Даша. За что тебя обижать?
Вася. А он обидел, он шутку сшутил... Да еще какую шутку! а еще благо... бла... благоприятель называется.
Даша. Скажи пожалуй!.. Ну, ну...
Вася. Я все ходил к ней украдкой, потихоньку, потому я боюсь, тятенька узнает... Куда, говорит, ты ходишь?.. Да нет, он не велел сказывать... ты, говорит, и подумать не смей! А то, говорит, ты, пожалуй, сдуру-то жене...
Даша. Васенька, миленький, а какую я тебе невесту сосватаю! Выпей, Вася.
Вася. Не пой ты меня, сделай милость, не пой... а то я пьяный все скажу, а я не должен по-приятельски... и он не велел... Тогда лучше и не живи на свете!
Даша. А какую невесту, Вася! Какая красавица-то, писаная!
Вася (пьет). Ну, хорошо, ну, я все скажу... все, за то, что он меня обидел... кровно обидел... надсмешку надо мной сделал!.. Только ты ему не сказывай.
Даша. Не скажу, не скажу.
Вася. Вот, говорит, куда ты ходишь? Я говорю: есть девушка, красавица, живет с матерью, туда, говорю, и хожу... Грушенькой зовут. Возьми, говорит, меня с собой. Взял я его. Вот мы и ходим к ней много раз... много раз... сидим это, растабарываем, пряничков носим... все как следует. Вот я сижу, начинает он к ней подделываться, холостым сказался...
Даша (отодвигается с ужасом). Ах, батюшки!
Вася. Ты, говорит, не смей сказывать, что я женатый!.. А старуха-то его руку тянет, потому — богатый. Потом как-то говорит: ты, говорит, проваливай и не смей сюда ходить, а то, говорит, убью! И, говорит, отцу скажу. Что ж, известно, я тятеньки боюсь! Ты, говорю, пи... пи... пиять меня хочешь... Что же, пияй! Отольются тебе мои слезы... Целую неделю, Дарья Агафоновна, я плакал навзрыд, а вот нынче с горя выпил... не мог я этого прео... переломить в себе!
Даша. Ох, горюшко!
Вася (плачет). Я человек, у меня сердце, душа есть... чай, она чувствует... Я ведь не каменный!.. У него жена есть, а я сирота... у меня нет никого...
Даша. (встает). Тетушка, матушка!

Афимья входит.
ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

Те же и Афимья.

Даша. Тетушка, поскорей соберите меня... я еду к своим... пешком уйду, бегом убегу!..
Афимья. Да что ты?
Даша. Злодей-то мой, тетушка, совсем меня бросил!.. Тетушка, у него есть полюбовница!.. Вот отчего он дома-то не живет.
Афимья. Ой! что ты? Ах, родная!
Даша. Не он ли мне клялся, всю душу-то проклял, божившись, что одну меня любить будет, а теперь нашел себе здесь какую-то... (Подходит к Васе и толкает его.) Кто она такая, а?

Вася молчит.

Спит! Поскорей, тетушка, поскорей... Поеду в Рогожскую, найму лошадей. Легче мне не видать его совсем, чем век с ним горе мыкать. Будет, пожили. Прощай, Петр Ильич!
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Изба на постоялом дворе.
ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Спиридоновна и Яков.
Спиридоновна. Ну, ну, закладывай ступай!
Яков. Что ж, Анна Спиридоновна, я тебе за овес деньги отдал сполна, значит, как есть.
Спиридоновна. Ну, отдал — и конец.
Яков. Да известно... что ж такое... дело масленичное, можно нашего брата и винцом похолить.
Спиридоновна. Уж вы, жиды, из души вытянете. (Подносит водку.)
Яков (пьет и утирается). Покорнейше благодарим.
Спиридоновна. А в Бунькове Мишке кривому сдай.
Яков. Оно это точно, что ж говорить, Мишка кривой супротив других ловчей будет. Только теперь староста на буньковских ямщиков приказ написал: если будете, примерно, метать промеж себя и тащить, котора половина больше, так и тащите, а им чтобы не галдить, и чтобы супротив говорить не смели.

Входит Груша.
ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Те же и Груша.

Груша (подпрыгивая и похлопывая руками). Ух, как перезябла вся, беда!
Спиридоновна. А неволя стоить на морозе-то? Точно тебя из избы-то гонят.
Груша. Да уж больно весело на улице-то: парии гуляют, девки гуляют, песни играют, не ушел бы от них, кажется. Я погреюсь да опять пойду. Что-то мне сегодня уж больно весело, девке.
Спиридоновна. А то неужто скучать? Об чем это? Живем хорошо, ожидаем лучше. (Ямщику.) Ты что здесь толчешься-то? Ступай закладывай.
Яков (почесываясь). Да уж больно мне... тово... неохота от масленой уезжать-то.
Спиридоновна. Вам бы все гулять! Ступай! Ступай! (Толкает его; ямщик уходит.) Поди вот попотчуй купцов винцом; сидят там лошадей дожидаются. Пошути там с ними, побалагурь, наври им короба с три, они ведь охотники.
Груша. Да, как же, нужно мне к ним идти!.. Пристают да целоваться лезут; смерть не люблю! Мне и от своих-то парней проходу нет.
Спиридоновна. А к тебе нешто пристанет? А я так люблю купцов. Я вот десять лет постоялый двор держу, десять лет как в огне горю, ни одному мужику против меня не потрафить, так уж навидалась я их. Я после покойника-то твоего отца молоденькая осталась; тогда еще мы в Бунькове держали. Бывало, наедут — пей, гуляй, веселись! Уважаю даже купцов за их жизнь. Только держи себя в струне: языком, мол, что хошь болтай, рукам воли не давай — вот мой обычай! Этот... как его?.. Петр Ильич, что ли? Что он больно часто повадился?
Груша. Ничего, ходит так себе, для времяпровождения. Не гонять же его.
Спиридоновна. Зачем гонять, может и пригодится. Ты его, Груша, блюди, приголубливай, только не больно поваживай. Женись, мол, вот и все тут, и хлопотать не об чем, а на бобах-то, мол, нас не проведешь. А до той поры пущай ходит да гостинцев носит. Что им в зубы-то смотреть!
Груша. Ишь ты, мать! Как же, охота мне замуж! По тех пор и погулять, пока в девках. Еще замужем-то наживуся! Гуляй, девка, гуляй я!
Спиридоновна. Не век же тебе в девках-то сидеть, а вышла за человека хорошего да за богатого, и ходи как пава... Фу-ты ну-ты!.. То ль не житье! Пей, ешь на поданном, ложись на постланном, только врозь ползи. (Уходит.)
ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ
Груша (одна). Замужем-то жить трудно! Угождай мужу, да еще какой навернется... Все они холостые-то хороши!.. Еще станет помыкать тобой. А девкам нам житье веселое, каждый день праздник, гуляй себе — не хочу! Хочешь — работай, хочешь — песни пой!.. А приглянулся-то кто, разве за нами усмотришь. Хитрей девок народу нет. (Поет песню.)

Спиридоновна и Петр входят.
ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Груша, Спиридоновна и Петр.

Спиридоновна. Вот я к тебе гостя привела. Садись, Петр Ильич. Скидай шубу-то.
Петр. Не надо. Я на минуту к вам, проездом заехал.
Груша. Отчего ж на минуту? Посиди.
Петр. Нехорошо днем-то: у вас мало ли народу толчется — увидят.
Груша. А тебе кого бояться-то?
Петр. Нет, я ужо приеду вечером, в те поры погуляем.
Спиридоновна. Сиди, сиди, небось никто сюда не войдет. А ужо приезжай, милости просим. Выпей-ка винца.
Петр. Не хочу.
Спиридоновна. Полно ломаться-то. Выпей.
Петр. Ну давай. (Пьет.) Спасибо.
Спиридоновна. Вот так-то... на здоровье! смоталась совсем, и день и ночь пьяна, дым коромыслом; такая уж эта неделя, право. (Уходит; Груша затворяет за ней дверь.)
ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Груша и Петр.

Груша. Что ты такой сердитый? На меня, что ль, сердит?
Петр. Я нынче не в себе, скучно, дела такие есть.
Груша. А ты не скучай. Что за скука!.. Так-то, голубчик мой беленький. (Поет.)

Как у молодца у удалого
Печаль-тоска не бывала;
Что сегодняшнюю-то темну ночь
Печаль-тоска обуяла.

Петр. Уж очень я тебя люблю! Надоть так думать, ты меня приворожила чем ни на есть!
Груша. Что ты! Господь с тобой!
Петр. Возьми ты вострый нож, зарежь меня, легче мне будет.
Груша. Да что с тобой сделалось?
Петр. Несчастный я человек! Ничего и не пойму, ничего не соображу. Голова мои вся кругом пошла! Ровно туману кто напустил на меня!
Груша. Да отчего так? Скажи.
Петр. Говори ты мне прямо, так, чтоб уж я знал: любишь ли ты меня?
Груша. А то скажешь — нет? Известно, люблю.
Петр. Ой ли? Верно твое слово?
Груша (обнимая его крепко). Вот как люблю... вот!
Петр. Груша, так ты меня так любишь? Ну, пропадай все на свете! Скажи ты мне теперь: загуби свою душу за меня! Загублю, глазом не сморгну.
Груша. Что ты, что ты?! Нехорошо! Нешто такие слова говорят? В какой час скажется. Вот у нас кузнец Еремка, все этак душой-то своей клялся, в преисподнюю себя проклинал... Ну, что ж, сударь ты мой... такая-то страсть!.. И завел его на сеновал под крышу. Насилу стащили, всего скорчило. Уж такой-то этот Еремка распостылый! Каких бед с ним не было! Два раза из прорубя вытаскивали, а ему все как с гуся пода.
Петр. Что мне себя жалеть-то? Уж и так пропащая моя голова, заодно пропадать-то! Говори, мое солнышко, чего тебе нужно: золота, серебра, каменьев самоцветных— себя заложу, а тебе подарю.
Груша. Ничего мне, голубчик ты мой беленький, не надо, всего у меня довольно. А ты вот что, парень, люби ты меня, как я тебя люблю.
Петр. Эх, девка! Что балясы-то точишь! Видишь, я в каком разе! Проси, чего хочешь. Дорогого проси!
Груша. Чего у тебя просить-то! А вот что: ходи почаще, носи пряничков послаще, да еще ленту поалее, да гляди на меня помилее, да целуй покрепче... ха, ха, ха!.. Да вот еще я у тебя давно хотела попросить: купи ты мне перстенечек.
Петр. Ужо два привезу.
Груша (поет).

Мне не дорог твой подарок,
Дорога твоя любовь!
Золото твое колечко
Прижму ко сердечку.

У нас у всех девушек есть... ну, понимаешь... приятели. Посмотри в праздник, сколь хорошо: на улице сидят все вместе; а ты вот со мной никогда не погуляешь. По крайности я перстенек покажу, что есть у меня такой парень, который меня верно любит. Ты приезжай ужо пораньше, заложим тройку, насажаем девок, поедем кататься с песнями.
Петр. Давай руку. (Берет руку.) Значит, кончено! (Ударяет ее по руке. Груша кивает головой.) Так на кой нам шут девок! Мы двое поедем.
Груша. Что ж не поехать!
Петр. Поедешь?
Груша. Известно, поеду.
Петр (целует Грушу). Вот это лю6лю! Это по-нашему. Поди посмотри, нет ли кого в избе либо на дворе.
Груша. Что так скоро? Посиди.
Петр. Теперь некогда. Еще вечер-то наш.
Груша. Ну, нельзя, так не надо. (Уходит.)
ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ
Петр (один). Ух! Загуляю! Эку паву поддел! Нас ли девушки не любят?

Груша входит.
ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Петр и Груша.

Груша. Ступай, никого там нет, только какая-то старушка приехала, по здешняя.
Петр. Ну, прощай!
Груша. Прощай, соколик.

Петр уходит.
Какие мы девки баловницы! Вот приласкай парня, он и не отстанет, и будет подле тебя увиваться. Только чтой-то он иной раз такой хорошим, веселый, а иной раз чудной такой? Что-нибудь у него па душе есть. Может, он что недоброе затевает... так мы с матушкой и двери покажем, у нас недолго! А все будет жаль. Вот шуткой, шуткой, а ведь как полюбила, ажио сердце ноет, так вот и бьется, ровно голубь.

Входит Степанида.
ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Груша и Степанида.

Степанида. А что, девонька, погреться бы у вас тут у печки можно?
Груша. Погрейся, тетенька.
Степанида. Я вот одежонку-то тут положу да мешочки-то вот... Изломало всю... да прозябла немножко; не близко ведь ехать-то, третьи сутки в дороге. А дорога-то, милая, известно, масленица, не первый путь. Ох, ох, ох! В Москву со стариком, девушка, приехали, дочку навестить, да не знаем, где найтить-то. Пообогреемся, ночку переночуем, а завтра пойдем поищем.
Груша. Как же это ты, тетенька, не знаешь, где дочь найти?..
Степанида. В Москве-то всего впервой, толку-то не скоро найдешь; опять же время к вечеру.
Груша. Что ж, она у вас здесь замужем?
Степанида (усаживается у печки). А вот, девонька, видишь ты, какое дело-то вышло. Город-то наш на проезжей дороге; мещане мы. Живем-то хоть бедненько, а домишко-то у нас хоть куда. Вот и останавливаются у нас купцы и баре, случается. Семья-то у нас небольшая была: я с мужем да дочка Дашенька; хозяин-то у меня уж старенек. Останавливался у нас проездом купец молодой, начал он Дашу-то уговаривать да улещать. Нам и невдомек такое дело. А в прошлом году, около святок, и сманил ее у нас.
Груша. Ишь ты, а!
Степанида. Сманил, сманил. Горя-то, горя-то что было! Ну, да уж нечего делать, не воротишь. Только получаем мы от нее письмо из Москвы. Вот оно и теперича со мною... Всё так с собой и ношу. Пишет, просит прощения и благословения от нас нерушимого, и что как приехали они в Москву, он на ней женился, и у него семья и торговля, всё как следует, и что живет она благополучно и с мужем в любви.
Груша. Видишь ты, счастье какое! За купца за богатого!.. Поди-тка ты!.. Знать, из себя хороша?
Степанида. Уж куда хороша!.. Не знаю, теперь как; может, горе-то ее повысушило, а допреж-то этого была такая красавица, полная, да белая... Вот хоть с себя пример возьми.
Груша. Ну, что я за красавица, помелом нарисованная.
Степанида. Нет, что ж, ты хорошая лапушка, видная, и тебя, гляди, хороший жених возьмет.
Груша. Да ведь это, тетенька, какое счастье выдет; не родись пригож, а родись счастлив.
Степанида. Не завидуй, девушка, чужому счастью. Вот мы было и порадовались, что так дал ей Бог. Должно быть, честный человек, хороший, на ее долю вышел. Да как и не порадоваться? Своя кровь, своя болезнь. Только после этого письма она нам ничего и не писала, и слуху о ней не имели — жива она или нет. Сбирались ехать, да не на кого дома оставить; а вот недавнушко слышали мы от проезжих людей, что муж-то с ней стал дурно жить, нагуливать, хмелем зашибаться. Нечего делать, собрались со стариком, да и поехали. Ну, там, конечно, родин богатая, еще как примут: бывает, мать-то и выгонют. Скука-то меня больно обуяла без дочушки-то!.. Все глазыньки выплакала, от питья, от еды отбило... Сама, милая, посуди.
Груша. Известное дело.

Агафон входит.
ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

Те же и Агафон.

Степанида. Что это ты, старты, замешкался?
Агафон (распоясываясь). Я все с лошадкой: отпрег, поставил на место, сенца дал. Животинку-то жалеть надо; ведь она не скажет. Ну вот, старуха, Бог дал и приехали, а ты все торопилась. Зачем торопиться-то? Тише едешь, дальше будешь.
Степанида. Да мне больно доченьку-то увидать хотелось.
Агафон. Вот и увидишь, коли Бог даст. Все своим чередом, торопиться-то никогда не надо.
Степанида. Уж я не чаяла и дожить-то. Ноги-то старые, а то бы так и побежала.
Агафон. Что бежать-то? Ну что бежать-то? Зачем? Баба дура, зачем? А мы смирненько придем, скромненько... всему свое время, свой предел. Достань-ка мне лепешечку из мешка, пожуем пока.
Степанида (достает). На тебе помягче, а то не угрызешь.
Агафон. Ну, хорошо, ладно. Вот это мне по зубам. (Едят молча.)
Степанида. Что-то наша Даша делает теперь, поглядела б хоть одним глазком.
Агафон. Что? Известно что — свое дело делает; хозяйство есть, чай, хлопочет; люди богатые, не то что мы.
Степанида. А ведь как, чай, трудно ей, бедной, в чужой-то семье!
Агафон. Не в чужой, а в своей.
Степанида. Да говорят, что муж-то ее не любит.
Агафон. Мало что говорят: не всякому слуху верь.
Степанида. А уж как она, бедная, нам рада-то будет!
Агафон. Известно, рада будет. А все, старуха, чай, маленько зазорно будет на стариков-то своих смотреть. Как ты думаешь, а?
Степанида. Что ж зазорно? Бог ей судья, мы сами не безгрешные.
Агафон. Известно, не безгрешные... А все как-то тово... детищу-то против родителей... как будто не годится.
Степанида. Что ж, Агафон Потапыч, ты ведь в те поры сам первый ее простил.
Агафон. Что ж не простить! Я любовь к ней имею, потому одна, а кого любишь, того и простишь.. Я и врагу прощу, я никого не сужу. Да разве я один судья-то? а Бог-то? Бог-то простит ли? Может, оттого и с мужем-то дурно живет, что родителей огорчила. Ведь как знать?

Спиридоновна и Даша входят.
ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

Те же, Спиридоновна и Даша.
Спиридоновна. Сейчас, матушка, сейчас! Подожди немного, красавица. Лошадок заложут тебе хороших, мигом довезут. Посиди вот тут, подожди.
Даша (садится к столу). Хорошо, я подожду.
Спиридоновна. Что ты, никак плачешь? По родителям, что ли? Аль горе какое есть?
Даша. Нет, так, ничего.
Спиридоновна. Что тосковать-то, нынче масленица. Гляди-ка, народ-то скружился совсем. Масленица ведь один раз в году бывает, не уважать-то ее нельзя. А уж правду-матку тебе сказать, беда как голова болит.
Агафон. Кому масленица, кому и великий пост. Ох, ох, ох...
Спиридоновна. Вестимо, что так. (К Груше.) Сунь-ка, Груша, в печку давешние блины то, годится к ужоткому, к ужину.
Груша. Сейчас, матушка. (Берет ухват.)
Спиридоновна. Подальше подвинь, подальше. Ну, да вот эти-то... да вот горшочек-то.

Груша сажает и опирается на ухват.
Даша (говорит нараспев, сквозь слезы).
Полечу я пташечкой кукушечкою,
Полечу на матушкину на сторонушку.

Степанида. Что это бабочка-то больно тоскует?
Агафон. Знать, не легко, коли тоскует.
Даша (продолжает).
Сяду я во садике да на яблоньку,
Запою, младешенька, жалким голосом.

Степанида. Не наша ли горькая с чужой стороны?
Агафон. Что ты, что ты, старуха!
Степанида. Сем-ка я погляжу пойду. (Подходит к Даше.)
Даша (встает). Матушка, ты ли это?
Степанида. Дочушка!.. Доченька! (Даша кидается к ней на шею.) Дитятко ты мое родимое, солнышко мое красное, заря ты моя восхожая, сокровище ты мое ненаглядное!.. (Садится.) Потапыч, поди-ка, свет, сюда.
Агафон (подходит). Что там у вас?
Даша (встает). Батюшка! прости ты непокорную! (Кланяется.)
Агафон. Ну, что ты, что ты?.. Ну, Бог с тобой, Бог с тобой!.. (Садится.)
Степанида. Уж и где же я тебя встретила!.. Не ждала-то я, не чаяла...
Даша. Ах, тятенька, в глаза-то тебе глядеть мне совестно!
Агафон. Ну, что про старое толковать!.. Бог с тобой! Кто старое помянет, тому глаз вон. Куда ты это, дочка, собралась-то — скажи ты мне?
Даша. К вам, тятенька, собралась!
Агафон. Ну, это хорошо, доброе дело, что вспомнила. Что ж, тебя муж-то отпустил?
Даша. Нет, тятенька.
Агафон. Как же это нет? Как же нет?
Даша. Да что, тятенька, перед вами мне утаивать не след: жили мы сперва с Петром Ильичом очень хорошо, любил он меня.

Груша вслушивается.
Потом вдруг ни с того ни с сего стал загуливать, пить, дома не бывает, со мной только что ссорится...
Агафон. Ну, что ж, ну, что ж?
Даша. Каждый день брань да ссора. Ну уж, так и быть, перенесла бы я это горе: сама виновата, без воли родительской пошла за него. А то, матушка ты моя, родная ты моя, променял он меня на какую-то... (Ложится на шею к Степаниде.) Легко ли это моему сердцу!
Степанида. Что ты? дитятко мое, что ты?
Даша. Нынче, нынче мне Вася сказывал, к нам ходит. (Махнув рукой.) Приятель его!.. (Со слезами.) Мой-то холостым, видишь ты, прикинулся!.. (Опять ложится на плечо.)
Груша (бросая ухват). Ах, матушка! ах, ах!..
Даша. Разлучили меня с другом милым, с сердечным моим...
Груша. Ох!.. Сердце мое!
Даша. Разлучила меня с ним план разлучница!
Груша. Матушка! Да ведь это я разлучница-то!
Спиридоновна. Что ты плачешь-то? На них, что ли, глядя?
Агафон. Ну, так что ж ты? Ну, что ж ты?
Даша. К вам, батюшки, собралась ехать, опять жить с вами, с моими родными.
Агафон. Как к нам? Зачем к нам? Нет, поедем, я тебя к мужу свезу.
Даша. Нет, батюшка, не поеду я к нему.
Агафон. Да ты пойми, глупая, пойми — как я тебя возьму к себе? Ведь он муж твой? (Встает.) Поедемте. Что болтать-то пустяки, чего быть не может! Собирай, старуха, одежонку, собирай... Как ты от мужа бежишь, глупая!.. Ты думаешь, мне тебя не жаль? Ну, вот все вместе и поплачем о твоем горе — вот и вся наша помощь! Что я могу сделать? Поплакать с тобой я поплачу. Ведь я отец твой, дитятко мое, милое мое! (Плачет и целует ее, потом берет свою одежду и подходит к ней.) Ты одно пойми, дочка моя милая: Бог соединил, человек не разлучает. Отцы наши так жили, не жаловались — не роптали. Ужели мы умнее их? Поедем к мужу. (Берет ее за руку и уходит. Степанида за ними.)
ЯВЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ

Груша и Спиридоновна.

Груша (плача). Матушка, да ведь он женатый!
Спиридоновна. Кто он-то?
Груша (садясь к столу и закрывая лицо руками). Петр Ильич!
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
СЦЕНА I

Комната второго действия.
ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Груша (сидит у стола), Спиридоновна (входит).
Спиридоновна. Что ты сидишь-то тут, бесстыдница! Там соседки пришли, а ты и глаз не кажешь.
Груша. Не пойду я к ним.
Спиридоновна. Вот еще что выдумала! На что это похоже? Сама звала, а теперь прячешься.
Груша. Да, хорошо им!.. Им весело.
Спиридоновна. А у тебя поди-ка какое горе!.. Плюнуть, да и все тут. Вот погоди, приди он только, мы его так турнем, что он своих не узнает... Чтобы он мелким бесом не рассыпался да девок не сманивал.
Груша. Что он не идет-то? Уж мне бы поскорей сердце сорвать! Так бы изругала, так бы изругала! Уж подвернись он только теперь мне!.. Погоди ж ты, постылый ты человек!
Спиридоновна. Да, нужно очень связываться-то!.. Велика невидаль! Мой обычай: поворот от ворот, да из головы вон! Неужели ж еще думать!.. Поставь-ка орешков на стол да позови девок-то сюда. Полно дурачиться-то, что за слезы!..
Груша (встает и ставит на стол закуски). Вот только с сердцем-то не сообразишь, а то не стоит он того, чтобы об нем плакать-то. Пойду песню запою, со зла, во все горло, что только духу есть! (Уходит; слышится заунывная песня.)
ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Спиридоновна, потом Груша и девушки.

Спиридоновна. Молодец у меня Груша! Вся в меня, вот как я была смолоду... Еще погулять хочется, молода очень. Ну что ж, пущай погуляет, себя потешит. За этой девкой матери нечего смотреть, мать спи спокойно; ее не скоро оплетешь. Золото, а не девка!

Слышится хоровая песня.

Ну, загуляли мои девушки!.. Эх, не прежние мои года, подурачилась бы с ними.

Входит Груша и девушки.

Ну, что ж замолчали? Попойте, повеселитесь, а я пойду велю вам свои сани запречь, кататься поедете.
Некоторые девушки. Благодарим покорно, Анна Спиридоновна! Вот весело!

Спиридоновна уходит.

Груша. Девушки! Я нынче гулять хочу! Всю ночь проездим, песни прокричим.
Одна девушка. Что так?
Груша. Хочу себя потешить, своему сердцу волю дать. О! да что тут разговаривать! Давайте винца выпьем, пока матушка не пришла. (Достает из поставца вино.)
Некоторые девушки. Что ты, что ты!
Груша. Я вперед дорогу покажу. Ну-ка, впервСй сроду... (Пьет.) Ой, как горько! Как это люди-то пьют! Дайте пряничка. Так уж с горя выпила, обидел меня один человек. Пейте, девушки, не ломайтесь, только поскорее! (Подносит вино; некоторые пьют; все хохочут.)

Входит Еремка с балалайкой.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Те же и Еремка.

Еремка. Наш атлас нейдет от нас. Все ли вы здесь?
Девушки. Ах, ах! Еремка пришел! Еремка пришел!
Груша. Ты зачем сюда? Непрошеный гость хуже татарина.
Еремка. Да ты что? Какие нынче дни-то! Ты вспомни! А еще хозяйка! Ты меня сперва-наперво винцом попотчуй, а потом я с вами прощаться стану. (Утирает губы.)
Девушки. Ишь ты, что выдумал! Как же, дожидайся!
Груша (поднося вина). На, выпей, да и убирайся, откуда пришел.
Еремка (пьет). Нет уж, он, видно, не уйдет; мне и здесь хорошо.
Груша. Ну, как хочешь, мы тебя к себе не пустим.
Еремка. Не пустите? Я ведь колдун: я с вами шутку сшучу, всех назад затылком оборочу.

Девушки смеются.

Груша. Садитесь, девушки.

Девушки садятся вокруг стола.

Тебе и места нет.
Еремка. Я и на пол сяду, коли места нет, не велик барии. (Садится и запевает.)

Я на камушке сижу,
Я топор в руках держу.
Ай люли, ай люли!
Я топор в руках держу...

Груша. Что его слушать-то, девушки, запевайте песню.
Девушки (поют).
Исходила младенька все луга и болота,
Все луга и болота, все сенные покосы.
Пристигала младеньку меня темная ночка.

Входит Петр.
ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Те же и Петр.

Петр (у двери). Вот я к веселью-то как раз. Мир вам, и я к вам.
Груша. Милости просим! А мы только хотели кошку в лапти обувать да за вами посылать.
Петр. Здравствуй, Груша! Здравствуй, моя лапушка! Здравствуйте, девушки!
Груша. Здравствуйте и благодарствуйте!
Петр. Ну, девушки, гуляйте, я вам гостинцу принес.
Груша. Благодарим покорно, у нас свой есть, нам чужого не надобно.
Еремка. Давай мне, коли им не надобно.

Девушки смеются.

Петр. Что ты, Грушенька! Аль на тебя нашло что?
Груша. Я пьяна! (Хохочет.)
Петр. Что ты, что ты? Подойди-ка ко мне, поцелуемся.
Груша. Как же, дожидайся!
Еремка. Купец! Ты легонько, сироту не задави.

Все смеются.

Груша Послушайте, девушки-красавицы, я вам притчу скажу. Была некоторая девка. Ну, вот, хорошо. Только девка-то дура. Ходил парень к этой девке, разные речи говорил, только все обманывал: я, говорит, холостой, богатый, такой-сякой, немазаный. Я тебя люблю, за себя замуж возьму... А выходит на деле-то — он женатый.
Петр (строго). Что ты, шутишь или смеешься?
Груша. Эх, совесть, совесть!
Петр. Аль насказал тебе кто? Говори прямо.
Груша. Кто бы ни сказал, да сказал.
Петр. Это тебя смущают только, обманывают, а ты и рада верить всякому.
Груша (смеется). Ну хорошо! Обманули так обманули. Будь ты честный человек, только от нас подальше. Еремка, давай сироту споем.
Еремка. Давай, запевай.
Груша (поет).
Снрота ль ты моя, сиротинушка,
Ты запой, сирота, с горя песенку.
Еремка.
Хорошо песни петь пообедавши,
Уж и я ль, сирота, да не завтракал,
Я не завтракал, да вечор не ужинал.
Груша.
Расскажи, сирота, хоть нам сказочку.
Еремка.
Хорошо говорить, вина выпивши,
Вина выпивши, вдоволь выспавшись:
Уж я ль, сирота, я не выпивши,
У меня, сироты, нету хлебушка.
Нету хлебушка, соли, нету кислых щей.

Купец, давай денег на капусту.
Петр. Пошел прочь! (Садится у печи.) Только б мне добраться, кто это тебе насказал, уж не увернулся бы у меня, задал бы я ему память. Васька, что ли? Убью я его!
Груша. Васю мы и в глаза не видали. Что на людей-то сваливать, коли сам виноват.
Петр (встает). Нет, это, Груша, не то. Не верь ты никому!.. Все пороги мои. разлучить нас с тобой хотят, погубить меня хотят! Развяжи ты меня, скажи: шутишь, что ли?
Груша. Не кажись ты мне па глаза! Была глупа, теперь не обманешь! Только нашу беседу расстроил! Хоть бы Вася пришел, потешил бы нас. (К девушкам.) Вот, девушки, люблю парня: не надсмешник, не обманщик, милый человек, можно ему чести приписать; не то что как есть люди, которые могут завсегда лгать, говорят одно, а на уме другое.

Вася входит.
ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Те же и Вася.
Петр. Ты зачем?
Груша (встает и берет Васю за руку). А ты из чужого дома не гони, не спросясь хозяина. Поди сюда, Вася, не бось.
Вася. Зачем? Тебе что за дело? Взял да и пришел. Что ж такое? Нынче масленица, уж и не погулять мне. Ишь ты какой ловкий!
Груша. Что ж ты, Вася, не целуешься со иной? Целуйся со всеми: нынче дни прощеные.
Вася. Ой, что вы! (Целуется со всеми.) Да ведь вот он тятеньке пожалуется. Что ж хорошего.
Петр. Что ж вы со мной делаете, окаянные! Али вам погибели моей хочется?
Груша. Ведь ты холостой?
Вася. Известно, холостой.
Петр. Прощай, Груша! Коли со мной что недоброе сделается, на твоей душе грех будет. Я голова отпетая, ты меня знаешь. (Подходит к двери.)
Груша. Ты, Вася, женишься на мне?
Вася. Я бы рад радостью, да как тятенька позволит.
Груша. А ты попроси.
Вася. Уж вот как буду просить! В ногах кланяться.
Петр (у двери). Ну, Васька, помни ты это! Ты лучше мне и на глаза не попадайся! Я тебе наперед говорю. Я теперь в себе не властен.
Вася. Да что ты пристал-то? Я, брат, ничего, право слово, ничего.
Петр. Уж я знаю что.
Груша. Не знаешь ты ничего!
Спиридоновна (в дверях). Ступайте, девушки, кататься, лошади готовы.
Груша. Пойдемте, девушки; пойдем, Вася.
Петр (берет ее за руку). Груша, поедем со мной.
Груша. Как не ехать!
Петр. Поедем, говорю я тебе.
Груша. Что ты, разбойничать, что ли?
Петр. Не пущу я тебя!
Груша. И рад бы не пустить, да пустишь. Воевать-то много не дадим. (Тихо.) Ты думаешь, мне Вася сказал? Жена твоя была здесь. Понял ты теперь? Вот тебе и сказ!
Петр (хватает себя за голову). Жена!
Груша. Запевайте, девушки, песню. (Обращаясь к Петру.) Ходите почаще — без вас веселен! (Обнимает Васю.) Запевайте, девушки, песню, величайте нас, будто жениха с невестой.
Epeмка. Возьмите меня с собой.
Груша. Пожалуй, и не надо.
Epемка. Ну, я не заплачу.

Девушки запевают песню и уходят.
ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Петр и Еремка.

Петр (подходит к окну).

За сценой слышится продолжение песни, смех и звон бубенчиков.

Уехали! (Садится и задумывается.)
Еремка. Купец, а купец! видно, мы с тобой здесь с тараканами остались.
Петр (тихо). Жена была здесь?! Зачем же она была? Ее привел кто-нибудь... Кто-нибудь да привел. (Вскрикивает.) Что ж это со мной сделали! (Закрывает лицо руками и опускается на стол.)
Еремка. Купец! Что ж ты приуныл! Хочешь, потешу?
Петр. Искать меня! Следить! Погоди ж ты теперь. А уж коли так, пропадай всё на свете! Покажу ж я себя!.. Уж я теперь наделаю дел!..
Еремка. Так уж, видно, тебе судьба.
Петр. Что?
Еремка. Я говорю: уж, видно, так тому делу и быть. А ты брось, не думай, а то хуже. Хочешь, я тебе песню спою?
Петр (взглянув на него). Песню? Какую песню?
Еремка. Вот какую... (Поет.)

Куманечек, побывай у меня,
Животочек. побывай у меня,
Побывай, бывай, бывай у меня!
У тебя, кума, собачка лиха!..
Ох, лиха, лиха, лиха, лиха!
Ха, ха, ха, ха, ха, ха!..

Петр (приподнимаясь). Пошел прочь, пока жив!..
Еремка. Куда мне идти-то? Я здешний; а тебе пора, делать здесь нечего... Было дело, да собака съела.
Петр. Убью я тебя!..
Еремка. Убьешь, так ответишь... Купец, не плюй в колодец, годится водицы напиться.
Петр. Да отвяжись ты, дьявол! Что тебе от меня нужно, а? Что ты за человек?
Еремка. Из старых нищих молодой обмСрок.

Петр смотрит на него.
Купец, я слово знаю.
Петр. Какое слово?
Еремка. А такое слово, что все будет по-нашему, как нам хочется.
Петр. Да ты вправду аль шутя?
Еремка. Уж за то берусь.
Петр. Слушай! Если ты меня не обманываешь, я тебя озолочу.
Еремка. Зачем обманывать! Мы скоморохи, люди вежливые — обмануть не обманем, а своего не упустим, мимо рта не пронесем.
Петр. Бери ты с меня последнюю рубашку, только дело сделай. Вот мне до которых пор приходит. Видишь? (Показывает на шею.)
Еремка. Зачем рубашку! Сделаем дело — деньги возьмем; а не сделаем — не надо. Вот сперва-наперво, значит, выпить надоть, другой раэговор пойдет. Ты-то, купец, нонче, может быть, пообедал всласть, да и выпил что следует, так тебе можно разговаривать; а у меня натощак в горле пересохло, да и язык-то, признаться тебе сказать, не шевелится.
Петр (дает деньги). На, выпей поди.
Еремка. Ты только деньги-то дай, я еще выпить-то успею, наше от нас не уйдет. (Берет.) Вот спасибо! Теперь говорить будем. Я вижу, ты, купец, человек хороший, с тобой знакомство водить можно. (Садится подле него.)
Петр. Ну, говори, не томи.
Еремка. Погоди. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Есть у тебя тоска-кручина, напущена эта кручина на тебя по ветру: тут без ворожбы дело не обойдется. Есть у меня такой человек, из простых, да ловкий, половчей меня будет.
Петр. Страшно!
Еремка. Страшно, так не ходи.
Петр. И может он приворожить девку, чтоб любила, чтоб не она надо мной, а я над ней куражился, как душе угодно?
Еремка. Может; его приворот на тысячу верст действует. Так приворожит, что она из дому убежит, да к тебе придет. Только к нему с пустыми руками не ходи, а надо штоф вина да денег рубль. Да не со всяким он еще и разговаривать-то станет, а с кем я прикажу.
Петр. Ну, так поедем.
Еремка. Ты не больно торопись, не во всякий час это делается, надобно знать время. Теперь еще не тот час, а мы прежде пойдем погуляем. У тебя есть деньги?
Петр. Эх, голова, ты в жизнь такой гульбы не видывал, что от меня увидишь!
Еремка. А я тебе такие места покажу, только ух! Дым коромыслом. Только деньги припасай.
Петр. Деньги с нами.
Еремка. Ну и ладно. Пойдем. Вот и я с праздником. (Поет.)

Уж и я ли твому горю помогу!
Помогу-могу-могу-могу-могу!

Уходят.

Комната первого действия.
ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Входят Даша и Афимья со свечкою в руках.

Даша. Тетенька, словно кто-то стучит, не он ли? Посмотри-ка.
Афимья. Как же, он, дожидайся! Уж теперь закатился, так всю ночь прогуляет. (Заглядывая в двери.) Я говорю, что никого нет. Пойдет он домой, коли ему в людях весело. Не такое чадочко, чтоб ему дома сидеть. (Ставит свечу на стол.)
Даша (садясь к столу) Пьет он мою кровь! Легко ли дело, ночь на дворе, а он шатается.
Афимья. А ты что сидишь-то? Поди спать, я его одна подожду. А то еще, на грех, придет хмельной, брань заведет, что хорошего!
Даша. Нет, уж я подожду, у меня что-то сердце не на месте: не случилось бы с мим чего-нибудь!
Афимья. Известно, гульба до добра не доведет... Уж не сносить ему своей головы.
Даша. Ах, тетушка, не говори, и так страшно. (Молчание.) Поужинать-то приготовить, неравно спросит.
Афимья. У меня уж готово, только подать. Еще с каким народом-то водится, кто его знает. Ведь народ всякий есть: навяжется какой оборотень, тому научит, что и подумать-то грех, не к ночи будь сказано. (Зевает.) Ишь ты, как спать хочется, ровно как перед бедой; говорят, перед бедой-то сон одолевает... Или так уж, старость-то, что ли? Ты бы почитала поученьице какое на сон-то грядущий, я бы послушала.
Даша (берет книгу). Что бы почитать-то? (Прислушивается.) Тетушка, стучат.
Афимья. И то стучат. (Берет свечу и идет к двери.)
Даша (у двери). Что, он?
Афимья. Ох, нехорош! Поди-ка лучше спрячься от греха, нехорош пришел и на меня-то ровно медведь зарычал.

Даша уходит; Петр входит.
ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Афимья и Петр.

Петр (садясь). Ужинать!
Афимья. Сейчас, батюшка, сейчас! (Ставит на стол ужин.)
Петр. Зажигай огня!
Афимья. Да где ж теперь? Уж спят все.
Петр. Делай, что я приказываю! Разобью все в прах!.. Щепки целой не оставлю!
Афимья. Ну уж, не сердись, погоди, принесу.
Петр (пьет). Смеяться надо мной! Нет, шалишь!.. Не позволю! Будет с меня, посмеялись, выгнали, а я здесь дома... Нет, погоди! Я им не дурак достался!.. Весь дом на ноги подниму! Ты мне тетка, а ты меня не трожь, а то... ух!.. Не дыши передо мной, не огорчай меня! (Пьет.) Говори правду: ходила жена со двора? (Молчание.) Говори! Я тебя спрашиваю — говори!
Афимья. Да. вот что, Петр Ильич, по правде тебе сказать, не то что она со двора ходила, а вовсе было к своим собралась да уехала.
Петр. Ну и пропадай она пропадом! Провались она!.. И на дух мне ее не нужно...
Афимья. Да со стариками на дороге встретилась и воротилась.
Петр. И не кажись она мне на глаза! Убью! Своими руками задушу! Она мне враг, а не жена! Мне нынче человек сказывал про нее, все сказывал, он все знает, он колдун...
Афимья. Что ты?.. Бог с тобой! С кем ты водишься!.. Что с тобой?
Петр. Молчать! Он говорит, не жена она тебе, а змея лютая! Вот и кореньев мне дал... Горюч камень алатырь... Привороты все знает, пущает по ветру... Тетенька!..
Афимья. Что ты? Голубчик!
Петр. Страшно мне! Страшно!.. Поди сядь со мной. (Плачет.) Обижают меня! Никто меня не любит, извести меня хотят!.. Все на меня, и жена, и все.
Афимья. Сам всему причиной, не на кого пенять.
Петр. Я пьяница, я беспутный, ну, убейте меня!.. Ну, убейте, мне легче будет. Кто меня пожалеет? а ведь я человек тоже! (Плачет.)
Афимья. Ну, полно, полно!
Петр. Не то мне обидно, что меня, молодца, Груша не любит, а то мне обидно — не доставайся она никому!
Афимья. Про какую там Грушу ты говоришь, беспутный?.. Какая там еще Груша?
Петр. Какая Груша? Вот какая Груша: нет такой красавицы на белом свете! Я душу свою погубил за нее! Ну, как мне с ней расстаться? Нас разлучить хотят... вот он!
Афимья. Кто он? Никого тут нет.
Петр. Васька!
Афимья. Поди усни. Ишь тебе уж мерещится.
Петр. Я его убью!.. А жена... она не смей против мужа! Где жена? Подай сюда жену! она моя жена, она моя раба!
Афимья. Ее нет; она ушла с своими, с отцом да с матерью.
Петр (встает и берет в руки нож). Куда она ушла? Я ее найду! Из земли вытащу, со дна моря достану!
Афимья. Куда ты пойдешь ночью? Что за срам! Ступай спать.
Петр. Не говори ты мне! Жену подай!.. Жену подай, говорю я тебе!
Афимья. Ну, да нет ее, так и негде взять!
Петр. Я ее найду, я ее найду!
Афимья. Что ты ножом-то махаешь, ну тебя! С тобой страсть одна, да и только.
Петр. Я ее по следу найду!.. Я ее по следу найду! Теперь зима, снег, по следу все видно, месяц светит, все равно что днем. (Садится.) Страшно мне, страшно! Вон метель поднялась... Ух, так и гудёт! Вон завыли... вон, вон собаки завыли. Это они на мою голову воют, моей погибели ждут... Ну, что ж, войте! Я проклятый человек!.. Я окаянный человек! (Встает.)
Афимья. Ишь ты, ишь ты! Ах, батюшки, как страшно!
Петр. Нет, не то, тетушка, все не то! Все я не то говорю. Вот что: кабы я не был женат, разве б меня Груша не любила? Я бы женился на ней. Стало быть, жена мне помеха, и во всем мне она поперек... Вот за это я ее и убью... за это за самое...
Афимья. Что мне делать-то с ним, ума не приложу.

В комнате вдруг появляется Еремка, которого видит только один Петр.

Петр. А, благоприятель! Что ж ты смотришь-то на меня? Что ж ты так смотришь? Ведь сам научил, как жену извести!
Афимья. С кем он это говорит-то — никого нету. Наше место свято! Чур меня! Чур меня! Пойти разбудить всех! (Уходит.)
Петр (Еремке). Что ты говоришь а? Ну да! И я то же говорю, чудак человек! Вместе пойдем! Поскорей, поскорей! (Останавливается.) Ха, ха, ха! Смешной ты человек! Вот он ножик-то! (Уходит.)
ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Агафон, Степаяида, Даша и Афимья (входят).

Афимья (взглянув в дверь). Ушел, ушел! и двери все настежь растворил. Послать людей за ним. (Уходит.)
Даша. Вот, матушка, сама ты погляди, как сладко мне жить-то!
Степанида. Ах ты, дитятко мое родимое, головка победная!
Агафон. Погоди, дочка, не ропщи. Живешь замужем-то без году неделя, а уж на жизнь жалуешься.
Даша. Да чего мне ждать н вперед-то, коли отец от него отступился совсем?
Агафон. Отец отступился, да, может, Бог не отступился. Потерпи.
Даша. Рада бы я терпеть, да мука-то моя нестерпимая. Я его не виню, Бог с ним, а жить с ним не хочу.
Агафон. Все это не дело, все это не дело! Ох, ох. ох! Нехорошо! Ты сама права, что ль? Дело сделала, что нас со старухой бросила? Говори, дело сделала? Так это и надо? Так это по закону и следует? Враг вас обуял! Вы точно как не люди! Вот ты и терпи, и терпи! Да наказанье-то с кротостью принимай да с благодарностию. А то что это? что это? Бежать хочет! Какой это порядок? Где это ты видала, чтоб мужья с женами порознь жили? Ну, ты его оставишь, бросишь его, а он в отчаяние придет — кто тогда виноват будет, кто? Ну, а захворает он, кто за ним уходит? Это ведь первый твой долг. А застигнет его смертный час, захочет он с тобой проститься, а ты по гордости ушла от него...
Даша (бросаясь на шею). Батюшка!
Агафон. Ты подумай, дочка милая, подтекай хорошенько. (Плача.) Глупы ведь мы, люди, ох как глупы!.. Горды мы!

Вася и Афимья входят.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ.

Те же, Вася и Афимья.

Вася. Боже мой! Что это такое! Что у нас случилось?
Афимья. А что?
Вася. Да Петр Ильич попался мне на Москве-реке, такой страшный, без шапки, бегает с ножом, ведь того и гляди в прорубь попадет.
Даша. Что же это? батюшки мои!
Вася. Вы бы хоть людей послали за ним.
Афимья. По всем концам разосланы, посылать больше некого.
Агафон. Пойдемте сами, други мои, пойдемте!
Даша. Пойдемте!

Петр входит.
ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Те же и Петр.

Петр (озирается). Кто тут? Что вы за люди? Жена!.. Живые вы люди или нет? Скажите мне, ради Бога.
Даша. Что с тобой?
Петр. Не стСю я, окаянный, того, чтобы глядеть-то на вас! Да и не глядел бы, кабы не чужие молитвы. Простите меня, добрые люди, ради господа! (Становится на колени.)
Агафон (подымая его). Что ты, что ты? Петр Ильич! Встань, встань!
Петр. Я ведь грешник, злой грешник!.. Уж я покаюсь перед вами, легче мне будет на душе моей. Вот до чего гульба-то доводит: я ведь хотел жену убить... безвинно убить хотел. Взял я тут, пьяный-то, ножик, да и иду будто за ней. Мерещатся мне разные диковины да люди какие-то незнакомые, я за ними... я за ними... Спрашиваю: где жена? Они смеются да куда-то показывают. Я все шел, шел... вдруг где-то в колокол... Я только что поднял руку, гляжу — я на самом-то юру Москвы-реки стою над прорубем. Вспомнить-то страшно! И теперь мороз по коже подирает! Жизнь-то моя прошлая, распутная-то, вся вот как на ладонке передо мной! Натерпелся я страху, да и поделом! Вспомнил я тут и батюшкины слова, что хожу я, злодей, над пропастью. Вот они, правдивые-то слова. Так оно и вышло! Уж не забыть мне этой ночи, кажется, до самого гроба! Батюшка, матушка, поживите у нас!.. Помогите мне, добрые люди, замолить этот грех!.. Да и к батюшке-то сходите, скажите ему... сам-то я не смею идти.
Все. Помоги тебе Бог!
Агафон. Что, дочка, говорил я тебе!
Даша (бросаясь к Петру). Голубчик, Петр Ильич!

Не так живи как хочется островский читать. "не так живи, как хочется"

Александр Николаевич ОстровскийНЕ ТАК ЖИВИ, КАК ХОЧЕТСЯ (1854, 1859)

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Александр Николаевич Островский
НЕ ТАК ЖИВИ, КАК ХОЧЕТСЯ (1854, 1859)