Связь искусства с народом, обусловленность художественного творчества жизнью, борьбой, идеями, чувствами и стремлениями народных масс, выражение в искусстве их психологии, интересов и идеалов - эти идеи и легли в основу понятия народности в искусстве, которая стала важнейшим принципом социалистического реализма . Сущность ее сформулирована В. И. Лениным: «Искусство принадлежит народу. Оно должно уходить своими глубочайшими корнями в самую толщу широких трудящихся масс. Оно должно быть понятно этим массам и любимо ими. Оно должно объединять чувство, мысль и волю этих масс, подымать их. Оно должно пробуждать в них художников и развивать их> (Цеткин К., Воспоминания о Ленине. М., 1959, с. 11). Эти положения, определяющие политику Коммунистической партии в области искусства, относятся ко всем видам художественного творчества, в том числе и к изобразительному искусству.

Народность выражается в нем многогранно: в правдивости и передовой идейности, в создании художественных образов народа и народных героев, в связи с образами народно-поэтического творчества, в широком использовании в профессиональных произведениях элементов и форм народного искусства, в доступности и национальном своеобразии художественных произведений.

В. Г. Белинский неоднократно повторял: «Если изображение жизни верно, то и народно»; народность искусства он связывал с его правдивостью, выводил ее из истинности изображения, из реализма . В. В. Стасов основными чертами русского искусства XIX в. считал народность и реализм. М. Горький подчеркивал значение народного творчества как базы всей мировой культуры. «Народ, - писал он, - первый по времени, красоте и гениальности творчества философ и поэт, создавший все великие поэмы, все трагедии земли, и величайшую из них - историю всемирной культуры».

Творчество всех подлинных художников прошлого отвечало принципу народности. Фидий и Микеланджело, Леонардо да Винчи и Рембрандт, Д. Веласкес и Ф. Гойя, И. Е. Репин и В. И. Суриков, многие другие мастера кисти и резца в разные эпохи и каждый по-своему выражали дух жизни и борьбы своего народа, создавали образы его героев, претворяли традиции народного творчества. В классовом обществе народность искусства диалектически взаимосвязана с его классовостью. На тех исторических этапах, когда господствующий класс играл прогрессивную историческую роль, он выступал от лица всего общества. Поэтому в его культуру проникали элементы народности. Но чем глубже становилось противоречие между господствующим классом и народными массами, тем более отрывалось от народных основ официальное искусство, а реалистические народные тенденции развивались в искусстве, оппозиционном к господствующему эксплуататорскому классу, как это было, например, в искусстве передвижников .

В классовом обществе правящий класс узурпирует культуру и стремится отстранить народные массы от ее сокровищ. При социализме искусство получает возможность стать подлинно народным, ибо не имеет иных задач и целей, кроме служения народу.

Советские художники - выразители интересов народа. Их стремления и помыслы неотделимы от его жизни и борьбы, их произведения - летопись народной истории. Народность советского искусства неотделима от его правдивости, идейности , партийности . Такие произведения, как «Рабочий и колхозница» В. Мухиной , мемориальный комплекс в Волгограде (скульптор Е. Вучетич), памятники В. И. Ленину Н. Томского, картины советских живописцев, запечатлевшие события Октябрьской революции и гражданской войны, великой победы советского народа над фашистскими захватчиками, все этапы строительства социализма,- это и многое другое неотъемлемо вошло в культуру и сознание нашего народа, воплощая гуманистические принципы социалистического общества. Советское искусство создается для народа, и народное признание - высший критерий его оценки.

В Отчетном докладе XXVI съезду КПСС говорится: «Жить интересами народа, делить с ним радость и горе, утверждать правду жизни, наши гуманистические идеалы, быть активным участником коммунистического строительства - это и есть подлинная народность, подлинная партийность искусства».

Связь искусства с народом, обусловленность художественного творчества жизнью, борьбой, идеями, чувствами и стремлениями народных масс, выражение в искусстве их психологии, интересов и идеалов - эти идеи и легли в основу понятия народности в искусстве, которая в наше время стала важнейшим принципом социалистического реализма . Сущность ее сформулирована В. И. Лениным: «Искусство принадлежит народу. Оно должно уходить своими глубочайшими корнями в самую толщу широких трудящихся масс. Оно должно быть понятно этим массам и любимо ими. Оно должно объединять чувство, мысль и волю этих масс, подымать их. Оно должно пробуждать в них художников и развивать их» (Цеткин К., Воспоминания о Ленине. М.. 1959, с. 11). Эти положения, определяющие политику Коммунистической партии в области искусства, относятся ко всем видам художественного творчества, в том числе и к изобразительному искусству.

Народность выражается в нем многогранно: в правдивости и передовой идейности, в создании художественных образов народа и народных героев, в связи с образами народно-поэтического творчества, в широком использовании в профессиональных произведениях элементов и форм народного искусства, в доступности и национальном своеобразии художественных произведений.

В. Г. Белинский неоднократно повторял: «Если изображение жизни верно, то и народно»; народность искусства он связывал с его правдивостью, выводил ее из истинности изображения, из реализма . В. В. Стасов основными чертами русского искусства XIX в. считал народность и реализм. М. Горький подчеркивал значение народного творчества как базы всей мировой культуры. «Народ,- писал он,- первый по времени, красоте и гениальности творчества философ и поэт, создавший все великие поэмы, все трагедии земли, и величайшую из них - историю всемирной культуры».

Творчество всех подлинных художников прошлого отвечало принципу народности. Фидий и Микеланджело, Леонардо да Винчи и Рембрандт, Д. Веласкес и Ф. Гойя, И. Е. Репин и В. И. Суриков, многие другие мастера кисти и резца в разные эпохи и каждый по-своему выражали дух жизни и борьбы своего народа, создавали образы его героев, претворяли традиции народного творчества. В классовом обществе народность искусства диалектически взаимосвязана с его классовостью. На тех исторических этапах, когда господствующий класс играл прогрессивную историческую роль, он выступал от лица всего общества. Поэтому в его культуру проникали элементы народности. Но чем глубже становилось противоречие между господствующим классом и народными массами, тем более отрывалось от народных основ официальное искусство, а реалистические народные тенденции развивались в искусстве, оппозиционном к господствующему эксплуататорскому классу, как это было, например, в искусстве передвижников .

В классовом обществе правящий класс узурпирует культуру и стремится отстранить народные массы от ее сокровищ. При социализме искусство получает возможность стать подлинно народным, ибо не имеет иных задач и целей, кроме служения народу.

Советские художники - выразители интересов народа. Их стремления и помыслы неотделимы от его жизни и борьбы, их произведения - летопись народной истории. Народность советского искусства неотделима от его правдивости, идейности , партийности . Такие произведения, как «Рабочий и колхозница» В. Мухиной , мемориальный комплекс в Волгограде (скульптор Е. Вучетич), памятники В. И. Ленину Н. Томского, картины советских живописцев, запечатлевшие события Октябрьской революции и гражданской войны, великой победы советского народа над фашистскими захватчиками, все этапы строительства социализма,- это и многое другое неотъемлемо вошло в культуру и сознание нашего народа, воплощая гуманистические принципы социалистического общества. Советское искусство создается для народа, и народное признание - высший критерий его оценки.

В Отчетном докладе XXVI съезду КПСС говорится: «Жить интересами народа, делить с ним радость и горе, утверждать правду жизни, наши гуманистические идеалы, быть активным участником коммунистического строительства - это и есть подлинная народность, подлинная партийность искусства».

Моральные уроды фотографируются на память на похоронах гения, а мне присылают ссылки на посты в низкопробных жеже-коммьюнити, где моя посвященная ему в конце девяностых графика опоганена в честь события туалетно-матюкальными стишатами прямо поверх картинки, я вновь вспоминаю беседу Владимира Ильича Ленина с Кларой Цеткин. Нет, я не присутствовал при ней, ты, читатель, наверняка тоже, и судить о ней можно лишь по записям Клары, сделанным на немецком языке. Слова Владимира Ильича, сказанные тогда, были впоследствии широко растиражированы. Как-то, помнится, я держал в руках одну белорусскую книжку, изданную где-то в середине семидесятых, альбом с фотографиями изделий, изготовленных народными умельцами из соломки, как-то птички, куклы, коники и т.п. Начиналась она этой самой цитатой:

"Искусство принадлежит народу. Искусство должно быть понятно народу".
В. И. Ленин.

Так вот, чтоб все знали: в оригинале, на немецком, записанная Кларой, эта фраза звучит совсем не так. Ленин говорил:

Искусство должно быть понято народом.

Понято и понятно - есть разница? Чертовы совки, в очередной раз извратили отца-основателя. Переводчики! Немудрено, что вокруг расплодилось столько уебищ!.. Если встретите какое-нибудь такое из них, которое с апломбом, вы ему так и скажите, хорошенько повторите, раза три, можно и больше, как это делает ЛЖР-пользователь poper , чтобы зафиксировать:

ОЛЬГА СЛАВНИКОВА

ИСКУССТВО НЕ ПРИНАДЛЕЖИТ НАРОДУ

Веселые заметки о грустных обстоятельствах

Что надо сделать для того, чтобы жители Екатеринбурга стали в массовом порядке прыгать с Царского моста в реку Исеть? Надо, как в известном анекдоте, поместить на перилах табличку: “Прыгать в воду категорически воспрещается”. Поскольку уральские горцы очень не любят, чтобы кто-то что-то им запрещал, то к табличке выстроится очередь купальщиков с мороженым, а старые, похожие на печные своды Царского моста огласятся уханьем и плеском металлизированной исетской водицы. Что касается самой таблички, то на ней обязательно что-нибудь напишут и нарисуют. К ней привяжут подвядшие воздушные шарики, кто-нибудь повесит и забудет на ней растоптанные носки, под нее поставят мыльные бутылки из-под свежего пива. Потом ее украдет - если его не опередит расторопный Музей молодежи - какой-нибудь частный коллекционер. Вот эта табличка со всем, что к ней окажется приложено, и будет произведением современного народного искусства.

Забавно, что во времена табличек с надписью “Воспрещено” искусство - за исключением особо “призрачных” случаев - принадлежало народу. Потому что народ эти таблички - воровал! Незаконное присвоение “Архипелага ГУЛАГ” в четвертой землистой машинописной копии или “Других берегов” Набокова в виде коробки склеившихся фотокарточек психологически ощущалось как кража. Соответственно деньги в процессе как бы не участвовали. То есть в действительности они тихонько струились где-то глубоко внизу: я, например, знавала двух почему-то очень похожих между собою молодых людей - изящных, примерно в семь восьмых натуральной человеческой величины, ловко упакованных в ярко-синюю джинсу, - чей бизнес на подобных копиях и на брошюрках Института философии с грифом “ДСП” был фантастически рентабельным. Однако же передача им денег воспринималась не как плата продавцам за такой-то товар, а как содействие сообщникам, добровольный взнос в альтернативную партийную кассу. Соучастие в общенародном преступлении (хотя за это давным-давно не сажали) так же перекликалось с коммунистической партийностью, как простодушная синева тайваньских “Вранглеров” - с красным цветом наивных, будто вещи из “Детского мира”, единиц наглядной агитации. Это простое уличное “ля-ля” служило, однако, фоном некой духовной работы. Если уж вещь присвоена, если она твоя, стало быть, твое все то, что в ней имеется в наличии. И люди, хотевшие всего лишь оскверненную табличку с запретом (чтобы дополнительно ее осквернить фактом своего единоличного обладания), читали и то, что получали в нагрузку. И смотрели фильмы! И ходили на выставки! Случались, правда, и курьезы. Некий приобщаемый мужчина очень долго подозревал меня, тогда первокурсницу журфака, в том, что я сама “слепила” на своей портативной хроменькой “Москве” не что-нибудь, а “Гадких лебедей” (“Эту пошлую болтовню!”) и приписала авторство братьям Стругацким, чтобы смутить нездоровыми образами и чужим авторитетом его регулярный интеллект. По этому поводу целую зиму выяснялись отношения на тесных, как баньки, дискуссионных кухнях и на смертельных, сожженных до белого тлена и углей трамвайных остановках (почему-то зимы в годы моего студенчества стояли огромные, как пепелища, сорокаградусные, как водка, теперь таких и нет - не потому ли, что и духовный климат стал демисезонным?). Теперь этот бывший товарищ, а ныне господин (непринужденнее многих сменивший то, что Виктор Пелевин остроумно назвал “социальными артиклями”) книг не читает в принципе; кто в действительности был автором содержимого той замурзанной журфаковской папочки (с лицемерной и пижонской надписью “В номер”), ему по барабану. Хоть Леонид Ильич Брежнев. Сын его, очень похожий на папу и почему-то немного на Брежнева, честно уверен, что книгу “Гадкие лебеди” написал Пол Андерсон.

Когда драгоценные таблички стали стремительно исчезать из нашей жизни, первым, кто в Екатеринбурге почувствовал движение стихий, был критик Слава Курицын. Он объявил великий почин: всем народом собирать, пока не поздно, снимки и описания памятников Ленину Владимиру Ильичу. Появляясь в редакции журнала “Урал”, Слава предъявлял желающим свежие пополнения своей народной коллекции. Был там, помнится, лирический снимок, где гипсовый бюст Ленина, будто белый кот, сидел на подоконнике, этаже примерно на восьмом, и глядел на сероватый, в реальности столь же неизменный, как в изображении, урбанистический пейзаж - в свою очередь из-за грязных стекол очень похожий на фотографию. На другом фотоснимке практически тот же бюст, но уже стоящий на полу, был почему-то страшный, будто голова профессора Доуэля при галстуке. Эти комнатные экземпляры сильно отличались от экземпляров уличных, точнее, от площадных. Первые были белые, вторые неизменно темные, на фоне папиросных облаков. Снизу, в размахе, энергичный шаг вождя с обрывистого постамента воспринимался как попытка суицида, что драматически подчеркивалось затаившимися в облаках темнотами безумия и образующими небесные воронки стаями птиц. Имелись, кажется, и парковые варианты, на фоне пухлой сирени. Самым впечатляющим эффектом коллекции было какое-то глубинное сходство образцов, не объясняемое отсылом к общему историческому оригиналу, то есть собственно к Ленину Владимиру Ильичу: очевидно, что в основе тиражей был не реальный, но ментальный прообраз - идея вещи, которую можно сделать из того либо из другого материала. Между прочим, в коллекцию, насколько мне известно, так и не вошел главный Ленин города Свердловска - памятник на площади им. 1905 года, одетый в пальто. Возможно, он был настолько очевиден и достижим, что собиратели оставили его на потом; возможно также, что иерархия ленинских памятников, во многом совпадающая с чиновничьей иерархией (что связано с ответственностью за те или иные учреждения и территории), требовала начинать работу с низов - с гипсовых директоров НПО и НИИ, - так что добраться до директора центрального свердловского огорода коллекционеры не успели, выдохлись. Может быть, как раз ленивый Курицын виноват, что упомянутый гендиректор продолжает жить на площади активной политической и литературной жизнью. Сейчас его подсобное трибунное хозяйство почти ежедневно используется под коммунистический митинг, состоящий из пары-тройки казаков с виляющими шашками, невеселых, по сравнению с тем, что было, красных знамен (некоторые из них почему-то оранжевые), из разреженной группы сочувствующих зевак и одного мегафона. По этому мегафону часто выкрикивают стихи - совершенно чудовищные, с рифмами как вставные челюсти, со словами на “ить”; слышала сама, как автора этих текстов (фамилию, по счастью, заглушил трезвон застрявшего в толпе и в барабанных перепонках красного трамвая) оратор называл “народным поэтом”. Еще на митингах иногда маячит такой специальный ящик - явно для денег, но очень похожий на избирательную урну. Можно ожидать, что часть пожертвований пойдет на издание стихов.

Сегодня деньги участвуют в литературном процессе явно и недвусмысленно. Производство табличек-носителей прекращено, все, что оставалось от прежнего режима, по второму и по третьему разу употреблено соцартом. Соответственно о краже искусства не может быть и речи. Романтика сменилась такой приземленной вещью, как законная сделка: плати за книгу и бери ее. И делай с ней что хошь. Можешь читать, можешь ставить на нее сковородку с жареной картошкой. Бумага есть по-прежнему носитель сверхрациональных смыслов - но только не та, что в книжном переплете, а та, что в банковской упаковке. О мистической роли денежных знаков, научившихся в последнее время из безобидного житейского количества переходить в опасное качество, уже написан очень хороший, веселый роман - “День денег” Алексея Слаповского. Там трое друзей, обнаружив за ящиком у магазинного крыльца пакет с большими рублями и долларами, стремятся правильно “прочесть” попавшую им в руки книгу судеб, своих и чужих. В результате читают запоем - то есть, попросту говоря, пропивают. У Слаповского выпивка со всей сопутствующей ей душевностью есть мягкая форма рока, оставляющая все и всех более или менее на своих местах: в этом качестве она нейтрализует роковой потенциал находки, грозившей увести друзей то на край света - во Владивосток, то на какой-то безымянный, полный бандитов полустанок, то попросту убить по бытовухе. Однако с литературой у денег другой характер конфликта, что выражается даже и в конфликте материальных носителей. Приведу пример из жизни. Одна интеллигентная дама, все собиравшаяся на досуге перечитать Маканина, хранила двести долларов сбережений в сборнике его повестей “Долог наш путь”, выпущенном издательством “Вагриус”. Плотный, богато позолоченный томик как хранитель двух бумажек по сто был выбран, как я полагаю, из уважения к писателю, из смутных соображений долговременности его искусства - чего не скажешь ни об одном из действующих российских банков. Однажды, желая проверить деньги и убедившись в их исправном наличии, дама (будучи одна в квартире) вдруг увлеклась, опустилась на диван, поставила себе под спину плюшевую подушку и углубилась в чтение. Первое время одна из сотенных служила ей закладкой: когда читательница выходила на кухню поставить чайник, зеленый долларовый краешек явственно топорщился из белого среза маканинских страниц. Однако, вернувшись и схватившись за книгу, женщина не отыскала места, где читала; деньги исчезли тоже. Короткошерстный цветистый диванчик был не только осмотрен, но и обшарен ладонями; из-под него, словно домовые, были выгнаны веником легкие пыльные комья; подушка, будучи распорота, вывалила безобразную кучу старого поролона, похожего на пшенную кашу. Все оказалось тщетно: доллары словно утонули в толще маканинской прозы. Видимо, если бы дама не читала то, что было в данный момент не совсем книгой, она бы избежала загадочных потерь.

Тем не менее в борьбе между деньгами и литературой почти всегда побеждают деньги. Искусство принадлежит народу постольку, поскольку народ его покупает. Или не покупает. По мнению многих, вернее второе. На пресс-конференции в связи с объявлением последнего букеровского “шорт-листа” один известный критик (что характерно, представитель газеты “Коммерсантъ”) задал вопрос: как получается, что букеровское жюри выбирает совсем не те тексты, которые выбирает читатель? То есть почему финалисты русского Букера всегда коммерческие неудачники, в то время как финалисты британского Букера расходятся чуть ли не стотысячными тиражами? В подтексте вопроса, как мне показалось, прозвучало подозрение: а нет ли тут скрытого намерения, полусознательного заговора двоечников и троечников хиреющей словесности против настоящих лидеров русской литературы? Я, как член жюри, отвечала на этот вопрос и после узнала свои слова в “Коммерсанте” как бы отцеженными через тряпочку. Та жидкость, что слилась в газетный текст, - она ни о чем, поэтому есть смысл вернуться к проблеме в спокойной обстановке.

Поведение писателя - лишенного опоры на цензуру и желающего, допустим, просто выразить свое ощущение жизни в адекватной художественной форме - есть поведение всего лишь одного из участников книжного рынка. Есть и другие персонажи. Их поведение надо также учитывать и понимать (при этом иметь в виду, что рынок российский отличается от рынка столичного, причем граница между этими территориями так же физически реальна, как граница между суверенными государствами). Ни для кого не секрет, что как бы ни были хороши дела у качественных британских писателей, их тиражи все равно не сравняются с тиражами тех же дамских романов. Это общекультурная ситуация, обязательная и для России, и для Запада модель. Но у нас особенность та, что разница между тиражами коммерческой и некоммерческой литературы (как минимум на порядок) оказывается роковой. Дело в том, что книги поэзии и неразвлекательной прозы очень плохо проходят через капилляры мелкооптовой и розничной торговли. Всем понятно, что место на книжном прилавке стоит торговцу денег (аренда, зарплата сотрудникам, налоги - плюс такие, например, интересные вещи, как приведение крыльца и вывески в соответствие с эстетическими запросами городского чиновника). Допустим, справа у торговца лежит очередной Меченый, слева что-нибудь элитарное от “Вагриуса”. Справа в день уходит половина книжной пачки, слева - один экземпляр. Понятно, что правое место работает лучше левого. И торговец убирает элегантный вагриусовский томик, чтобы положить рядом с Меченым очередного Отмороженного. И не потому, что он тупой или питает по отношению к серьезной литературе недобрые чувства. Просто налоги таковы, что иначе ему не выжить. Вообще после кризиса возможность маневра сузилась у всех: многие буквально живут в щелях. При этом лучшие читатели, каких я только знаю, - это как раз мелкие книжные торговцы: из старых, еще советских книжников, что когда-то дежурили возле букинистических, крутились в московском Измайловском парке и на свердловской Яме (это был, насколько помню, глубокий кювет между двух грязнющих, с корытами слякоти, окраинных дорог - безумный пикник на обочине, подвал под открытым небом, где книжки лежали чистые, будто сахар или хлеб). Эти читатели относились к статье, которая над ними висела всегда, примерно так, как люди относятся к гастриту; библиотеки, которые они собирали и умещали в своих малогабаритках, поражали одной своей визуальной мощью, как поражает воображение филармонический орган. Теперь не они, а другие люди, мыслящие не текстами, а сообщающимися объемами поставок, товарных кредитов, оптовых скидок и складских площадей, что называется, поднялись; зато постаревшие книжники, это особое человеческое племя, вырастили детей, подобных себе, и удержали их при себе. Так и оставшись “сумочниками”, эти семейные артели таскают из столиц на горбу книжки от “Ивана Лимбаха”, от “ A d marginem”, от “Симпозиума”, от “НЛО-Соло”, даже от небольшого, не особо озабоченного маркетингом издательства “Грантъ”. Зарабатывают главным образом тоже на книжки.

Исключения из правил конечно же не делают рыночной погоды. А погода нынче такова, что рукопись, не имеющую целью развлечь читателя и даже просто не вписывающуюся ни в одну из раскрученных издательских серий, продать в нормальном рыночном смысле - невозможно. В екатеринбургской газете “Книжный клуб”, которую я возглавляю и которую пытаюсь вести как симбиоз обзоров книжного рынка и местной “Литературки”, несколько месяцев шла дискуссия об экономических аспектах отношения писателя и общества. В ходе дискуссии известный критик, экс-главный редактор журнала “Урал” Валентин Лукьянин симптоматично определил труд писателя как “общественно полезный”. Симптоматично - потому что в этом определении непреднамеренно прозвучал коммунистический субботник. Когда я прихожу с рукописью в тот же “Вагриус”, я не могу сказать: “Купите это у меня, потому что вам это выгодно”. Я фактически говорю: “Мной проделана большая, экономически абсурдная работа, теперь настала ваша очередь - издайте это и потеряйте на этом деньги”. И “Вагриус” выпускает книгу, направляя реальные средства в псевдооборот и недополучая норму прибыли.

Держу в руках собственный роман, взятый с книжного прилавка (это совсем не то, что взять его же из пачки авторских экземпляров: напоминает нечаянную уличную встречу с собственным прошлым, например, с однокурсником - каким он стал за годы, пока мы не виделись?). Эта книга - вроде бы моя! - на самом деле очень странный предмет. Она продается. Товаром в ней является бумага, обложка, то, что сделала с тем и другим типография. Но - не содержание, не текст, который изображен на страницах, но временами кажется куда-то осыпавшимся. Получился пирог без начинки, материальная форма, самодостаточность которой изобретательно передана в романе Юрия Полякова “Козленок в молоке”. Там некий литератор на спор, при помощи, как бы мы сказали сейчас, PR-технологий, сделал из полуграмотного работяги всемирно известного писателя. При этом “гений” Виктор Акашин не написал ни строчки, “шедевр” его представлял собой пару папок чистой бумаги. Впоследствии “шедевр” так и был издан: дорогая обложка, в ней - солидный блок абсолютно чистых страниц. И покупали - это. Покупали хорошо. А было ли слово?

Вообще попытки превратить серьезную литературу в товар предпринимались - и среди них бывали совершенно замечательные случаи. Критик Евгений Харитонов рассказывал, как на заре книжного рынка, когда среди издателей была большая мода на Бориса Вальехо, ему на ярмарке в “Олимпийском” попался уникальный артефакт. На обложке книги были изображены две “вальеховские” женщины, летящие на драконе, - и только когда критик вгляделся, он прочел: “Федор Достоевский. Идиот”. Теперь жалеет, что не купил. Я, в свою очередь, упустила случай добыть прекрасно изданный сборник одной пермской поэтессы, снабженный руководством: такое-то стихотворение, в силу заложенной в сочетании слов экстрасенсорики, помогает от давления, такое-то (насколько помню) является заговором от дурного глаза, такое-то повышает умственные способности... Будучи упущены, подобные монстры и кентавры ныряют в небытие. А жаль: за одно десятилетие своего существования российский книжный рынок насоздавал такого, что можно организовать Книжную Кунсткамеру - гораздо большую, чем любой оптовый книжный склад.

Писатель, таким образом, объективно является экономическим вредителем. Поскольку реальный платежеспособный спрос на его продукт в нынешних экономических условиях отсутствует, его усилия должен оплачивать не тот, кто читает литературу, а тот, кто полагает, что литературу надо читать. Издатель, спонсор, государственный чиновник, какой-нибудь фонд, митинговый ящик для пожертвований. Логично предположить, что искусство принадлежит спонсору. Однако очень часто у дающего деньги понятие о литературе столь же общо, сколь и понятие о народе: контактировать с конкретным текстом для него по жизни так же непродуктивно, как разговаривать с отдельными прохожими о проблемах власти и электората. Как правило, в его представлении целокупные “писатели” обращаются к целокупным “читателям”. Первых количественно меньше, чем вторых, зато каждой персоне из первой группы математически соответствует много персон из второй. Чем выше (именно в количественном отношении) валентность писателя, тем он, соответственно, народнее, то есть нужнее народу. Тут налицо противоречие: на деньги спонсоров очень часто издаются книги тиражом 500 экз. Видимо, все зависит от способности автора внушить спонсору благую мысль о высочайшей валентности каждого экземпляра. По моим наблюдениям, удачнее всего это получается тогда, когда предъявленный к изданию текст говорит наиболее бытовым языком. В этом случае между автором и текстом возникает какое - то особенно убедительное для спонсора портретное сходство: если каждая из пятисот получаемых на выходе книжек тоже Собакевич, значит, множительный процесс, с точки зрения спонсора, пошел хорошо. Еще я заметила, что весьма охотно - видимо, из каких-то подсознательных количественных устремлений - выделяют деньги на издание книжек те персоны, которые в обозримом будущем надеются выиграть какие-нибудь выборы (но не во время избирательной кампании!). Все это тонкости процесса, которые надо знать. В результате выбивает деньги на свое издание не тот, кто лучше пишет, а тот, кто лучше выбивает. Лично мне известны специалисты, выпускающие в год по три-четыре наименования своей поэзии: книжные пачечки складываются печечкой в дальнем углу семейного жилья.

Мне могут возразить: условия кризиса, к которым мы, подлецы, уже начинаем привыкать, не есть нормальные условия жизни человека и литературы, по которым можно было бы делать корректные обобщения. Хорошо: допустим, мы все-таки вышли из кризиса. Большинство населения страны составляет средний класс, у каждого представителя среднего класса есть по дому, по два автомобиля и по три места работы. Что в этом контексте представляет собой писатель? Писатель встает поперек магистрали экономического развития. Плодя читателя, он заражает общество опасной каверной. Потому что настоящий читатель не станет искать еще и четвертую работу, чтобы приобрести новейшую марку компьютеризированного холодильника. Он, скорее всего, плюнет и на третью, и на вторую, чтобы, придя домой и не включив старый выпученный телевизор, завалиться с книжкой на удобно продавленный диванчик. В результате товары не продаются, денежный оборот замедляется, не создаются новые рабочие места для тех, кто все-таки хотел бы холодильник: а) произвести, б) приобрести. Таким образом, труд писателя оказывается опять же не общественно полезным, но общественно вредным. Писатели - это темноты экономики, враги народа.

Сегодня писатель, чувствуя свою неуместность в пейзаже, нередко выглядит как человек, возвращающийся с маскарада и не поймавший такси. Это он так маскируется. “Русский писатель идет по улице, на поводке у него дрессированная мышь, за пазухой у него комплект перьев страуса...” - писал уже упомянутый Слава Курицын, наверняка имея в виду и своих екатеринбургских друзей (мне даже интересно, не те ли это перья, что были выщипаны из моего наследственного веера в одну особо тупиковую новогоднюю ночь, - в этом смысле весьма подозрительно слово “комплект”). Однако как бы писатель ни рядился, как бы ни попирал и ни пожирал созданное до него другими писателями, все равно он на протяжении всей человеческой истории остается, по сути, неизменным. Писатель - это темная константа всех общественных формаций: от него никуда не денешься. А поскольку литература, как и все искусство, существует обособленно и развивается по своим законам, в автономном режиме, то она не разбирает, полезна она или вредна. Преследуя внутренние цели и стремясь единственно к максимальной реализации своего потенциала, литература приносит обществу весь вред, какой только может принести. И экономический, и всякий другой. Сергей Юрский в интервью “Книжному клубу” так определил деятельность ряда продвинутых литераторов: “Они не только отражают разрушение как внешний процесс - они сами это творят”. Поскольку, как это выразил Курицын, происходит “слипание автора художественного произведения с самим произведением, совмещение времени жизни с временем творчества” - то есть в актуальных художественных практиках, будь то создание текстов или чего-то другого, идет возвращение идеального в материнскую реальную среду, - выразить что-то можно, только действительно “это сотворив”. Сегодня Достоевскому пришлось бы самому, не перекладывая дело на героя, убивать старушку. Вспоминается гениальная карикатура: лодка посреди условной реки, с лодки бородатый мужик швыряет в воду растопыренную собачонку, на берегу пирамида клеток с такими же несчастными двортерьерами. Подпись: “└Муму”, дубль семнадцатый”. Что ж, видимо, таков этап. Остается только надеяться, что он - не эпоха.

Мы не выясним, принадлежит ли искусство народу, если не поймем, что представляет собой читатель. Это на самом деле всего трудней. Если писатель, будь он Иванов, Петров, Сорокин, - это всегда конкретная персона и конкретное имя, то читатель - Великий Аноним. Самый лучший читатель всегда молчит. О самом его существовании можно судить лишь косвенно: по таинственному исчезновению тиража. Иногда ловлю себя на мысли, что когда неизвестные мне люди покупают мою книгу, я действительно не знаю, что они с ней делают.

Мне кажется, что по отношению “писатель - читатель” некоммерческая литература принципиальным образом отличается от коммерческой. В первом случае автор обращается не к читателям, сколько бы их ни было, но к читателю. Каждый раз - к одному. Общение с хорошей прозой и тем более с поэзией есть процесс интимный. Он разрушает ту читательскую целокупность, без которой спонсор (да не оскудеет рука дающего!) не видит у книги серьезного адреса (вот кстати: не связано ли представление об учительской миссии литературы с чисто зрительным представлением об организованной аудитории, сидящей в аудитории?). Коммерческая литература, напротив, эту целокупность укрепляет. Савелий Бешеный, как и Конан-варвар, как и супербоевой пловец Кирилл Мазур, - один на всех. Коммерческий текст состоит из блоков, для которых в каждой читательской голове уже имеется типовая схема сборки. Побочный эффект может быть, к примеру, такой: когда я вспоминаю сюжет какого-нибудь боевика, то часто не могу сказать, читала я это в книге или видела в кино.

Соответственно коммерческий и некоммерческий писатель обитают совершенно в разных физических континуумах. Последний, пребывая в нормальном человеческом измерении, не ощущает ничего особенного и - будь он хоть живой классик вроде Маканина или Битова - может оставаться частным физическим лицом. Первый неизбежно ощущает притяжение меньшей массы к гораздо большей: совокупное тело его аудитории невидимо присутствует в литературном подпространстве и потягивает, посасывает писателя, меняет его представление о верхе и низе и в пределе может вызвать полное писательское затмение. Более того: в этом теле идут индуцированные самим писателем небезопасные процессы. Читатели, осознав себя аудиторией одного и того же популярного автора, начинают сперва искать друг друга по тусовкам, по сети Интернет, а затем они начинают искать друг друга физически, чтобы осознать себя уже коллективом. И вот когда это наконец происходит, подпространственное читательское тело с шумом выходит в реальное пространство. И требует себе писателя тоже физически и живьем. Так, прошлым летом в рамках фестиваля “Неофициальная Москва” состоялся слет фанатов Виктора Пелевина. Сам Пелевин к народу не вышел.

Тут следует вспомнить о представителе газеты “Коммерсантъ” и вернуться к его вопросу и его подтексту. Понятно, что под коммерчески успешными литературными лидерами, которым из тайной зависти никак не дается должный букеровский ход, критик подразумевал Владимира Сорокина и Виктора Пелевина. Сегодня Пелевин и Сорокин - это как Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Успешность их как будто опровергает все, что было сказано выше в данных заметках. Тиражи романов Пелевина, по сведениям из “Вагриуса”, уже приближаются к тиражам самых раскрученных боевиков. Критики говорят, что Пелевин работает на стыке коммерческой и “настоящей” литературы. Очень трудно представить, что это за стык: по-моему, в пропасть между ветвями российской словесности можно уместить несколько национальных европейских литератур. Мне представляется, что феномен Пелевина можно понять, только если понять феномен его аудитории. В уникальной российской ситуации, когда чтение книжек еще воспринимается по старой памяти с положительным знаком, а жизнь уже не оставляет времени для полноценного контакта с литературой, у нас сложился особый тип нечитающего читателя. Это примерно тридцатилетний индивид с высшим образованием, с реальным либо латентным стремлением зарабатывать деньги, с неплохими амбициями и мозгами, - но литература не входит в круг его ближайших приоритетов. Тем не менее он хотел бы - по разным причинам - быть причастным к самым продвинутым ее образцам. Такому читателю нужен только один, но зато Самый Главный писатель. Необходимый и достаточный для того, чтобы судить о литературном процессе и кого-то к месту цитировать. Фактически ему требуется человек-дайджест. Нужно трезво понимать, что Общепризнанный Гений - это ниша на книжном рынке. Она принципиально одноместная. Эту нишу, вероятно, мог бы занять кто-нибудь другой из талантливых фантастов: например, Сергей Лукьяненко или Андрей Столяров. Из фантастов - потому что нечитающему читателю требуется игровая литературная форма: с одной стороны, создающая у него лестную иллюзию работы его ума, с другой стороны, достаточно безразмерная, чтобы внутри нее можно было свободно оперировать цитатами из его же обиходного контекста. Нечитающий читатель хотел Пелевина - он Пелевина получил. При этом мало кому заметно, что Пелевин-писатель реально больше направленных на него ожиданий народных масс. Он как бы принимает условия игры - но контрабандой протаскивает в правильно сработанный бестселлер много хорошей литературы. Читатель Пелевина потребляет - Пелевин “делает” читателя втемную. Последняя его вещь, уже пресловутый “Generation ’П’”, - очень сердитый роман. Он действительно составлен из стандартных компонентов и отрабатывает уже бывшие у Пелевина приемы: на нем разборчиво красуется знакомая потребителю торговая марка. Однако читающий читатель не может не заметить, что история криэйтора Татарского, ищущего стену, на которой нарисована стена, жестоко вспарывает ту культурную ситуацию, которая и держит на весу популярность Виктора Пелевина. В “Generation ’П’” встречаются совершенно гениальные высказывания, например: “Прямо перед его лицом на стене был плакат с надписью └Путь к себе” и зовущая за угол желтая стрелка. Душа Татарского на секунду оторопела, а потом ее заполнила мрачная догадка, что └Путь к себе” - это магазин”.

Что касается Владимира Сорокина, то он, с одной стороны, альтернативен Пелевину, с другой - счастливо его дополняет. Сорокин как бы более элитарен, более, как его определяют критики, “бескомпромиссен”. Аудитория у Пелевина и у Сорокина, видимо, разная, и очень может быть, что эти две группы читателей, подобно картам в карточном домике, совпадают только верхними краями: там, где критики и слависты. (Очень может быть и то, что благодаря такому совпадению сооружение и стоит.) Тому, кто ни разу не читал Сорокина, должно хотеться его прочесть. Ситуация напоминает анекдот: человек в некотором подпитии идет мимо столба, видит на нем высоко прибитую табличку, но не может разобрать, что на ней написано. Любопытство и кураж заставляют человека лезть на столб. Движения его неверны, он несколько раз срывается, съезжает пузом по столбу, но продолжает стараться. Наконец он достигает цели и читает надпись: “Осторожно: окрашено”. Примерно таков фирменный эффект Сорокина: когда мы понимаем, что это такое, мы это уже прочли. Однако последний его роман “Голубое сало” почему-то отсвечивает эффектами Пелевина. То есть он построен совершенно иначе, нежели пелевинские бестселлеры. По художественной конструкции “Голубое сало” - это имперская иерархия, деспотия эпизода над эпизодом, смысла над смыслом: может быть, поэтому роман, при любом его неприятии, создает ощущение грубой мышечной мощи. И вместе с тем он уснащен вполне носибельными фенечками вроде того китайского лепета, который услышишь теперь в любой гуманитарной студенческой курилке. Вот будет занятно, если следующий роман Пелевина окажется “окрашен” Сорокиным!

Подводя итоги, можно с уверенностью сказать: искусство не принадлежит народу, потому что народ его не покупает - либо потому, что покупает, и это тоже по-своему чревато. Поработав за деньги и выложив эти деньги за книгу, читатель считает, что на этом его труды закончены: он не готов признать, что от него реально требуется что-то еще. Серьезная литература все больше окукливается: молодые поэты уже довольствуются тем, что просто дарят друг другу свои малотиражные книжки. Что касается литературы в Интернете, то она, насколько могу судить, по большей части непрофессиональна: там никто особо не добивается, чтобы вес строки был равен весу собственного тела. Писательство как полноценная профессия, видимо, уходит в прошлое. А вот теперь, сказав все эти банальности, я себя опровергну - потому что бывают исключения, которые начисто отменяют правила. В одном из районов сирой свердловской глубинки живет легендарная бабушка-книгоноша. Из транспорта у бабушки - только шаткая сумка на колесиках. С нею неправдоподобная старушка пешком обходит окрестные деревни, развозит на себе “под заказ” обветшалые книжки из районной библиотеки. Кажется, что-то ей в библиотеке платят, а может, и не платят. Бабье плаксивое пение этой тележки, ковыляющей игрушечными колесиками по разбитым, как окопы, колеям грузовиков, - вот звук, который мне хотелось бы физически услышать, когда у меня не идет глава.

Екатеринбург.

Славникова Ольга Александровна - прозаик, критик, эссеист. Родилась в Свердловске (Екатеринбурге); окончила факультет журналистики Уральского государственного университета. Главный редактор екатеринбургской газеты “Книжный клуб”. Печаталась в журналах “Урал”, “Знамя”; в “Новом мире” выступает как прозаик (роман “Один в зеркале”, 1999, № 12) и автор литературно-критических статей об А. Битове, В. Распутине, В. Белове, Ю. Малецком, “позднем” С. Залыгине и других.

Оригинал взят у avderin в Искусство принадлежит народу. Часть I.

В советские времена нам постоянно говорили, что искусство должно (просто обязано!) принадлежать народу. Мол, в капиталистических странах оно обслуживает господствующие классы, а в советской стране - удовлетворяет эстетические запросы трудящихся. Вот, например, этот дворец в позапрошлом веке строили для кровопийца-помещика, а у нас здесь лечатся рядовые пролетарии. Глядя на загаженный, превращённый в помойную психушку для алкашей великолепный дворец, я понимал, что что-то здесь не так. И что было бы гораздо правильнее держать этот народ подальше от этого дворца.
Потом я подрос, у меня появились знакомые художники - и я познакомился с советской системой служения искусства народу. Ну, что касается работающего на производстве дизайнера - оно понятно. Хотя, объясните мне, чем занимался дизайнерский отдел на АЗЛК, если модельный ряд «Москвичей» менялся раз в двадцать лет. С архитекторами тоже понятно, их задача была - всунуть унитаз в типовую сантехкабину, где и стоящий человек помещался с трудом. Скульпторы лепили Лениных, которые стояли во всех ЖЭКах, школах, в общем - везде и всюду. В каждом райцентре перед собором (если его не снесли) или перед райсоветом (выстроенным на месте собора) стоял Владимир Ильич с протянутой рукой. Именно он был главным кормильцем, так сказать, благодетелем, советских скульпторов.
Так ещё художественные вузы непонятно зачем навыпускали тысячи живописцев-станковистов. Которые сидели в своих мастерских - и что-то мазали. Для того, чтобы попасть в московский суриковский или питерский репинский институты надо пройти многоступенчатый многолетний отбор. Если студенты-технари - это в основном вчерашние школьники, то путь в художественный вуз часто растягивается на годы. Сперва художественная школа, потом училище, потом пару неудачных поступлений - и хорошо, если удавалось-таки попасть в заветное заведение. До того, как появлялись семья и дети.
Потом, после диплома, годы уходили на то, чтобы попасть в Союз художников - это, как защита кандидатской. И она много чего давала в те времена. Право на мастерскую - пусть даже в подвале. Возможность ездить в дома творчества. Пусть и с туалетом в коридоре. Но главное - гарантированные закупки работ со стороны государства. Даже, если данному автору никто ничего персонально не заказывал, то раз в кои-то времена у всех членов союза специальные закупочные комиссии отбирали несколько работ. Платили вполне достойно. И на эти деньги многие художники, не парясь, жили до следующей закупки. Если деньги кончались раньше, писали в Худфонд заяву на материальное вспомоществование. Действительно нуждающимся обычно не отказывали. Вот такая была система.
Спросите, а куда девались потом эти работы? Музеям-то и для шедевров выставочных площадей всегда не хватало. В квартирах советских граждан картины были огромной редкостью, в школах и институтах они в коридорах не висели… Куда же всё девалось?
В каждом областном городе была обычно старенькая разваливающаяся церквушка с вывеской «Запасник … областной организации Союза художников». Вот в этом запаснике купленные картины и расставлялись вдоль стен на стеллажах. После первого хорошего дождя их заливало водой через худую крышу и выбитые стёкла. Собирали комиссию, размокшие с плесенью холсты списывали и выбрасывали на помойку. Но, получив следующий денежный транш из бюджета, ехали закупать следующую партию. Чтобы поставить под те же разбитые окна.. Ну, что-то не успевало сгнить и покупалось колхозом для нового дома культуры… Или заводом - в кабинет директора. Вот такое служение народу.

|

Comments {9}

(no subject)

from:
date: Jul. 9th, 2012 11:19 am (UTC)

Простите, но Вы просто не поняли (или намеренно исказили) смысл ленинской цитаты.

"Искусство принадлежит народу. Оно должно уходить своими глубочайшими корнями в самую толщу трудящихся масс. Оно должно объединять чувство, мысль и волю этих масс, подымать их. Оно должно пробуждать в них художников и развивать их."

Вдумайтесь, пожалуйста, и не пишите больше глупостей. Ваш личный опыт - это ещё не история страны.

|

(no subject)

from: avderin
date: Jul. 9th, 2012 11:25 am (UTC)

История страны - это совокупность множества личных и очень разных опытов. В том числе -- и моего. Вы пишете, что я неправильно воспринимаю ленинские слова. А по фактам в моих заметках вы что-то имеете возразить?
Вот я никогда не понимал, как убогие хрущёвские типовухи, бесчисленные вожди с протянутой рукой и гниющие в запасниках полотна способны пробуждать в массах художников.

| |

(no subject)

from:
date: Jul. 9th, 2012 11:55 am (UTC)

1. К счастью, история страны - это не совокупный опыт обывателей, а история великих событий, деяний.

2. Потому что Вы больше ничего не видите (или не хотели видеть).
В СССР во все его периоды истории было масса замечательных художников и скульпторов. Их работы висели на выставках и в музеях, стояли на площадях и скверах, да и по сей день многие там же. В моём доме и в домах наших знакомых (обычные люди, технари и военные) картины на стене не были какой-то экзотической редкостью. Школьников из невесть каких далей чуть не насильно возили на экскурсии в Москву и Ленинград, водили за ухо по музеям. "Убогие хрущёвские типовухи" между прочим в 80-х копировали британские (и не только) архитекторы, как наиболее эффективный тип застройки рабочих районов. Будучи студентом-архитектором, я объездил за госсчёт пол-страны на летних практиках. В полуторамиллионном городе, где я жил и живу, было три памятника Ленину: один во весь рост, второй - голова из гранита, и третий крошечный в гимназическом костюмчике перед какой-то школой стоял... ещё Калинина бюст - это "бесчисленные вожди"? На Ваш опыт, как видите, найдутся и иные опыты.

А когда есть охота помазать что-то грязью - грязь всегда найдётся, конечно. Но смысл этого непонятен наотрез.

| |

(no subject)

from: avderin
date: Jul. 9th, 2012 12:45 pm (UTC)

По поводу Лениных. Они были на территории каждого завода. Обычно: перед проходной, перед заводоуправлением, в актовом зале, в доме культуры, в цеховых красных уголках и т.д. Я не помню ни одного завода (хотя бы с тысячей работающих) без нескольких В.И. А ещё институты, школы...
В советские времена были и очень талантливые и даже при этом востребованные авторы. Кого-то из тех, чьи работы висят в Третьяковке, я даже знал лично.
Но, вот вы -- архитектор, проработавший несколько десятилетий в полуторамиллионном городе. Много интересных оригинальных художественных проектов удалось реализовать вам за свою жизнь? Так, чтобы коллеги посмотрели и сказали: Да это же такой-то делал. Узнаю его почерк! (Как иногда узнаются, щусевские, буровские или шуховские работы.) Сейчас не все архитекторы строят дворцы спорта или жилые комплексы, но иногда заходишь в маленький магазинчик или заезжаешь на бензоколонку -- и понимаешь, что их проектировал талантливый человек. У вас есть такие работы? Лично вам советская власть дала возможность профессионально реализоваться?

| |

(no subject)

from:
date: Jul. 9th, 2012 09:08 pm (UTC)

Да я же не настолько стар. Институт закончил в 91-м и успел поработать архитектором всего два года: да, в основном "привязывал" типовые проекты, но эти проекты разрабатывались отличными специалистами для обеспечения как можно большего числа людей удобным жильём и вполне пригодны для нормальной жизни, сам в таком живу, а что не дворцы - так массовое строительство и не может выглядеть иначе. Но и работая до института (на стройке, на заводе, в проектном институте) видел повсюду одно и то же: кто любил своё дело - добивался успеха, а "расслабленные" (сейчас бы их назвали зажравшимися) запирались в подсобках и резались в рабочее время в преферанс, жалуясь друг другу на начальство и несправедливость системы.

Но я повторюсь: Вы так и не поняли ленинской цитаты. А стоит попытаться.