Гоголевский период. Гоголевское направление

Чтобы пользоваться предварительным просмотром презентаций создайте себе аккаунт (учетную запись) Google и войдите в него: https://accounts.google.com

Подписи к слайдам:

Гоголевский период русской литературы (30-е – начало 50-х годов Х I Х века)

Ощущение трагизма, катастрофичности бытия. К. Брюллов «Последний день Помпеи», 1834г.

«Натуральная школа» ПУШКИНСКИЙ ПЕРИОД ГОГОЛЕВСКИЙ ПЕРИОД Целостность взгляда на жизнь Надежды Общечеловеческие типы и проблемы Беспощадный анализ действительности Горечь разочарования Социально конкретные типы и ситуации (национальные черты, жизнь общественных «низов»)

Понятие «натуральная» ввёл Ф. Булгарин, критикуя произведения нового толка. «Они утверждают, что нужно изображать природу без покрова… Природа тогда и хороша, когда её вымоют и причешут».

Критическое отношение к действительности Неприятие социальной системы, унижающей и уродующей человека Осмысление главного вопроса времени: Кто виноват? Сущность конфликта личности и среды: «Среда заела!» Своеобразие позиции сторонников «натуральной школы»

А. Герцен «Кто виноват?» Ф. Достоевский «Бедные люди» А. Гончаров «Обыкновенная история» И. Тургенев «Записки охотника» По Белинскому, лучшие образцы «натуральной школы»

Размышления о путях развития России Западники Славянофилы Европейский путь Демократические реформы Конституция Освобождение крестьян Путь национальной самобытности Реформы сверху Просвещение Монархия Революционное направление Взять у Европы лучшее и, совершив рывок, обогнать её Консерватив ное направление Идеализация русской старины

Поиски идеала А. Иванов «Явление Христа народу», 1838-1858

По теме: методические разработки, презентации и конспекты

«Чье это дело – война?» (Урок-размышление на основе на основе обзора литературных произведений о войне разных периодов истории русской литературы. В рамках районного семинара по обмену опытом работы в классах углубленным изучением отдельных предметов).

Доверительный и строгий, спокойный и взволнованный – разный по своей эмоциональной напряженности этот разговор с подростком о войне, за которую были когда-то в ответе такие же, как и он, д...

Усиление сатирической тенденции в разные периоды развития русской литературы

…В сатире действительность как некое несовершенство противополагается идеалу, как высшей реальности. Ф.Шиллер...

Урок литературы в 8 классе на тему "Образ учителя в русской литературе" предполагает анализ трёх произведений: В. Астафьева "Фотография, на которой меня нет", В. Распутина "Уроки французского", ...

Конспект урока литературы в 9 классе.Его можно использовать при изучении произведения А.С.Пушкина "Евгений Онегин" на первых уроках....

Очерки гоголевского периода русской литературы

(Отрывки)

Нельзя сказать, напротив, того, чтобы Гоголь не имел предшественников в том направлении содержания, которое называют сатирическим. Оно всегда составляло самую живую, или, лучше сказать, единственную живую сторону нашей литературы. Не будем делать распространений на эту общепризнанную истину, не будем говорить о Кантемире, Сумарокове, Фонвизине и Крылове, но должны упомянуть о Грибоедове. "Горе от ума" имеет недостатки в художественном отношении, но остается до сих пор одною из самых любимых книг, потому что представляет ряд превосходных сатир, изложенных то в форме монологов, то в виде разговоров. Почти столь же важно было влияние Пушкина как сатиричеокого писателя, каким он явился преимущественно в "Онегине". И однако же, несмотря на высокие достоинства и огромный успех комедии Грибоедова и романа Пушкина, должно приписать исключительно Гоголю заслугу прочного введения в русскую изящную литературу сатирического - или, как справедливее будет назвать его, критического направления.1) Несмотря на восторг, возбужденный его комедиею, Грибоедов не имел последователей, и "Горе от ума" осталось в нашей литературе одиноким, отрывочным явлением, как прежде комедии Фонвизина и сатиры Кантемира, осталось без заметного влияния на литературу, как басни Крылова.2) Что было тому причиною? Конечно, господство Пушкина и плеяды поэтов, его окружавшей. "Горе от ума" было произведением настолько блестящим и живым, что не могло не возбудить общего внимания; но гений Грибоедова не был так велик, чтобы одним произведением приобресть с первого же раза господство над литературою. Что же касается до сатирического направления в произведениях самого Пушкина, то оно заключало в себе слишком мало глубины и постоянства, чтобы производить заметное действие на публику и литературу. Оно почти совершенно пропадало в общем впечатлении чистой художественности, чуждой определенного направления, - такое впечатление производят не только все другие лучшие произведения Пушкина - "Каменный гость", "Борис Годунов", "Русалка" и проч., но и самый "Онегин": у кого есть сильное предрасположение к критическому взгляду на явления жизни, только на того произведут влияние беглые и легкие сатирические заметки, попадающиеся в этом романе; читателями, не предрасположенными к ним, они не будут замечены, потому что действительно составляют только второстепенный элемент в содержании романа...
...Таким образом, несмотря на проблески сатиры в "Онегине" и блестящие филиппики "Горя от ума", критический элемент играл в нашей литературе до Гоголя второстепенную роль.
Для первой книжки "Отечественных записок" 1840 года Белинский написал разбор комедии Грибоедова, около того времени вышедшей вторым изданием. Статья эта принадлежит к числу самых удачных и блестящих. Она начинается изложением теории искусства, написанным исключительно с отвлеченной, ученой точки зрения, хотя <в нем и ведется сильная борьба против мечтательности, и> все оно проникнуто стремлением к действительности и сильными нападениями на фантазерство, презирающее действительность...
...Хотя и говорится в этой статье постоянно, что поэзия нашего времени есть "поэзия действительности, поэзия жизни", но главною задачею новейшего искусства поставляется, однако же, задача, совершенно отвлеченная от жизни: "Примирение романтического с классическим", потому что и вообще наш век есть "век примирения" во всех сферах. Самая действительность понимается еще односторонним образом: она обнимает собою только духовную жизнь человека, между тем как вся материальная сторона жизни признается "призрачною": "Человек ест, пьет, одевается - это мир призраков, потому что в этом нисколько не участвует дух его"; человек "чувствует, мыслит, сознает себя органом, сосудом духа, конечною частью общего и бесконечного - это мир действительности", - все это чистый гегелизм. Но в объяснение теории надобно дать применение ее к произведениям искусства. Белинский выбирает образцами истинно поэтического эпоса повести Гоголя и потом подробно разбирает "Ревизора", как лучший образец художественного произведения в драматической форме. Этот разбор занимает бо?льшую половину статьи - около тридцати страниц. Видно, что Белинскому нетерпеливо хотелось поговорить о Гоголе, и это одно уже служит достаточным свидетельством за направление, еще тогда преобладавшее в нем. Разбор этот написан превосходно, и трудно найти что-нибудь лучше его в своем роде. Но комедия Гоголя, которая так непреодолимо вызывает живые мысли, рассматривается исключительно в художественном отношении. Белинский объясняет, как одна сцена вытекает из другой, почему каждая из них необходима на своем месте, показывает, что характеры действующих лиц выдержаны, верны самим себе, вполне обрисованы самим действием без всяких натяжек со стороны Гоголя, что комедия полна живого драматизма и т. д. Объяснив примером "Ревизора" качества художественного произведения, Белинский уже очень легко доказывает, что "Горе от ума" не может быть названо художественным созданием, он обнаруживает, что сцены этой комедии часто не связаны одна с другою, положения и характеры действующих лиц не выдержаны и т.д. - словом, критика опять ограничивается исключительно художественною точкою зрения. На то, какое значение для жизни имеет "Ревизор" и имело "Горе от ума", не обращено почти никакого внимания.

Сноски

1 В новейшей науке критикою называется не только суждение о явлениях одной отрасли народной жизни - искусства, литературы или науки, но вообще суждение о явлениях жизни, произносимое на основании понятий, до которых достигло человечество, и чувств, возбуждаемых этими явлениями при сличении их с требованиями разума. Понимая слово "критика" в этом обширнейшем смысле, говорят: "Критическое направление в изящной литературе, в поэзии", - этим выражением обозначается направление, до некоторой степени сходное с "аналитическим направлением, анализом" в литературе, о котором так много говорили у нас. Но различие состоит в том, что "аналитическое направление" может изучать подробности житейских явлений и воспроизводить их под влиянием самых разнородных стремлений, даже без всякого стремления, без мысли и смысла; а "критическое направление", при подробном изучении и воспроизведении явлений жизни, проникнуто сознанием о соответствии или несоответствии изученных явлений с нормою разума и благородного чувства. Потому "критическое направление" в литературе есть одно из частных видоизменений "аналитического направления" вообще. Сатирическое направление отличается от критического, как его крайность, не заботящаяся об объективности картин и допускающая утрировку. (Прим. Чернышевского.)
2 Мы говорим о направлении литературы, о ее духе, стремлениях, а не о развитии литературного языка - в последнем отношении, как уже тысячу раз было замечаемо в наших журналах, Крылов должен быть считаем одним из предшественников Пушкина (Прим. Чернышевского.)

Печатается по Полному собранию сочинений в 15 томах, т. III, Гослитиздат, М., 1947, стр. 17 - 19 и 239 - 240.
Впервые напечатано в "Современнике", 1855, No 12; 1856, NoNo 1, 2, 4, 7, 9 - 12.

Н. Г. Чернышевский

Очерки гоголевского периода русской литературы

(Сочинения Николая Васильевича Гоголя. Четыре тома. Издание второе. Москва. 1855;

Сочинения Николая Васильевича Гоголя, найденные после его смерти.

Похождения Чичикова или Мертвые души. Том второй (пять глав). Москва, 1855)

В настоящем издании даются только четыре статьи (1, 7, 8, 9).-- (Ред.).

Библиотека отечественной классики

Н. Г. Чернышевский. Собрание сочинений в пяти томах.

Том 3. Литературная критика

Библиотека "Огонек".

М., "Правда", 1974

OCR Бычков М.Н.

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ

В древности, о которой сохраняются ныне лишь темные, неправдоподобные, но дивные в своей невероятности воспоминания, как о времени мифическом, как об "Астрее", по выражению Гоголя,-- в этой глубокой древности был обычай начинать критические статьи размышлениями о том, как быстро развивается русская литература. Подумайте (говорили нам) -- еще Жуковский был в полном цвете сил, как уж явился Пушкин; едва Пушкин совершил половину своего поэтического поприща,столь рано пресеченного смертью, как явился Гоголь -- и каждый из этих людей,столь быстро следовавших один за другим, вводил русскую литературу в новый период развития, несравненно высшего, нежели все, что дано было предыдущими периодами. Только Двадцать пятьлет разделяют "Сельское кладбище" от "Вечеров на хуторе близ Диканьки", "Светлану" от "Ревизора",-- и в этот краткий промежуток времени русская литература имела три эпохи, русское общество сделало три великие шага вперед по пути умственного и нравственного совершенствования. Так начинались критические статьи в древности.

Эта глубокая, едва памятная нынешнему поколению древность была не слишком давно, как можно предполагать из того, что в преданиях ее встречаются имена Пушкина и Гоголя. Но,-- хотя мы отделены от нее очень немногими годами,-- она решительно устарела для нас. В том уверяют нас положительные свидетельства почти всех людей, пишущих ныне о русской литературе -- как очевидную истину, повторяют они, что мы уже далеко ушли вперед от критических, эстетических и т. п. принципов и мнений той эпохи; что принципы ее оказались односторонними и неосновательными, мнения -- утрированными, несправедливыми; что мудрость той эпохи оказалась ныне суесловием, и что истинные принципы критики, истинно мудрые воззрения на русскую литературу -- о которых не имели понятия люди той эпохи -- найдены русскою критикою только с того времени, как в русских журналах критические статьи начали оставаться неразрезанными.

В справедливости этих уверений еще можно сомневаться, тем более что они высказываются решительно без всяких доказательств; но то остается несомненным, что в самом деле наше время значительно разнится от незапамятной древности, о которой мы говорили. Попробуйте, например, начать ныне критическую статью, как начинали ее тогда, соображениями о быстром развитии нашей литературы -- и с первого же слова вы сами почувствуете, что дело не ладится. Сама собою представится вам мысль: правда, что за Жуковским явился Пушкин, за Пушкиным Гоголь, и что каждый из этих людей вносил новый элемент в русскую литературу, расширял ее содержание, изменял ее направление; но что нового внесено в литературу после Гоголя? И ответом будет: гоголевское направление до сих пор остается в нашей литературе единственным сильным и плодотворным. Если и можно припомнить несколько сносных, даже два или три прекрасных произведения, которые не были проникнуты идеею, сродною идее Гоголевых созданий, то, несмотря на свои художественные достоинства, они остались без влияния на публику, почти без значения в истории литературы. Да, в нашей литературе до сих пор продолжается гоголевский период -- а ведь уж двадцать лет прошло со времени появления "Ревизора", двадцать пятьлет с появления "Вечеров на хуторе близ Диканьки" -- прежде в такой промежуток сменялись два-три направления. Ныне господствует одно и то же, и мы не знаем, скоро ли мы будем в состоянии сказать: "начался для русской литературы новый период".

Из этого ясно видим, что в настоящее время нельзя начинать критических статей так, как начинали их в глубокой древности,-- размышлениями о том, что едва мы успеваем привыкнуть к имени писателя, делающего своими сочинениями новую эпоху в развитии нашей литературы, как уже является другой, с произведениями, которых содержание еще глубже, которых форма еще самостоятельнее и совершеннее,-- в этом отношении нельзя не согласиться, что настоящее не похоже на прошедшее.

Чему же надобно приписать такое различие? Почему гоголевский период продолжается такое число лет , какого в прежнее время было достаточно для смены двух или трех периодов? Быть может, сфера гоголевских идей так глубока и обширна, что нужно слишком много времени для полной разработки их литературою, для усвоения их обществом,-- условия, от которых, конечно, зависит дальнейшее литературное развитие, потому что, только поглотив и переварив предложенную пищу, можно алкать новой, только совершенно обеспечив себе пользование тем, что уже приобретено, должно искать новых приобретений,-- быть может, наше самосознание еще вполне занято разработкою гоголевского содержания, не предчувствует ничего другого, не стремится ни к чему более полному и глубокому? Или пора было бы явиться в нашей литературе новому направлению, но оно не является вследствие каких-нибудь посторонних обстоятельств? Предлагая последний вопрос, мы тем самым даем повод думать, что считаем справедливым отвечать на него утвердительно; а говоря: "да, пора было бы начаться новому периоду в русской литературе", мы тем самым ставим себе два новые вопроса: в чем же должны состоять отличительные свойства нового направления, которое возникнет и отчасти хотя еще слабо, нерешительно, уже возникает из гоголевского направления? и какие обстоятельства задерживают быстрое развитие этого нового направления? Последний вопрос, если хотите, можно решить коротко -- хотя бы, например, и сожалением о том, что не является новый гениальный писатель. Но ведь опять можно спросить: почему же он не является так долго? Ведь прежде являлись же, да еще как быстро один за другим -- Пушкин, Грибоедов, Кольцов, Лермонтов, Гоголь... пять человек, почти в одно и то же время -- значит, не принадлежат же они к числу явлений,столь редких в истории народов, как Ньютон или Шекспир, которых ждет человечество по нескольку столетий. Пусть же теперь явился бы человек, равный хотя одному из этих пяти, он начал бы своими творениями новую эпоху в развитии нашего самосознания. Почему же нет ныне таких людей? Или они есть, но мы их не замечаем? Как хотите, а этого не следует оставлять без рассмотрения. Дело очень казусное.

А иной читатель, прочитав последние строки, скажет, качая головою: "не слишком-то мудрые вопросы; и где-то я читал совершенно подобные, да еще и с ответами,-- где, дайте припомнить; ну, да, я читал их у Гоголя, и именно в следующем отрывке из подневных "Записок сумасшедшего":

Декабря 5. Я сегодня все утро читал газеты. Странные дела делаются в Испании. Я даже не мог хорошенько разобрать их. Пишут, что престол упразднен и что чины находятся в затруднительном положении о избрании наследника. Мне кажется это чрезвычайно странным. Как же может быть престол упразднен? На престоле должен быть король. "Да", говорят, "нет короля" -- не может статься, чтоб не было короля. Государство не может быть без короля. Король есть, да только он где-нибудь скрывается в неизвестности. Он, статься может, находится там же, но какие-нибудь или фамильные причины, или опасения со стороны соседственных держав, как-то: Франции и других земель, заставляют его скрываться, или есть какие-нибудь другие причины.

Читатель будет совершенно прав. Мы действительно пришли к тому же самому положению, в каком был Аксентий Иванович Поприщин. Дело только в том, чтобы объяснить это положение на основании фактов, представляемых Гоголем и новейшими нашими писателями, и переложить выводы с диалекта, которым говорят в Испании, на обыкновенный русский язык.

Критика вообще развивается на основании фактов, представляемых литературою, произведения которой служат необходимыми данными для выводов критики. Так, вслед за Пушкиным с его поэмами в байроновском духе и "Евгением Онегиным" явилась критика "Телеграфа", когда Гоголь приобрел господство над развитием нашего самосознания, явилась так называемая критика 1840-х годов... Таким образом, развитие новых критических убеждений каждый раз было следствием изменений в господствующем характере литературы. Понятно, что и наши критические воззрения не могут иметь притязаний ни на особенную новизну, ни на удовлетворительную законченность. Они выведены из произведений, представляющих только некоторые предвестия, начатки нового направления в русской литературе, но еще не выказывающих его в полном развитии, и не могут содержать более того, что дано литературою. Она еще не далеко ушла от "Ревизора" и "Мертвых душ", и наши статьи не могут много отличаться по своему существенному содержанию от критических статей, явившихся на основании "Ревизора" и "Мертвых душ". По существенному содержанию, говорим мы,-- достоинства развития зависят исключительно от нравственных сил пишущего и от обстоятельств; и если вообще должно сознаться, что наша литература в последнее время измельчала, то естественно предполагать, что и наши статьи не могут не носить того же характера, по сравнению с тем, что мы читали в старину. Но как бы то ни было, не совершенно же бесплодны были эти последние годы -- наша литература приобрела несколько новых талантов, если и не создавших еще ничего столь великого, как "Евгений Онегин" или "Горе от ума", "Герой нашего времени" или "Ревизор" и "Мертвые души", то все же успевших уже дать нам несколько прекрасных произведений, замечательных самостоятельными достоинствами в художественном отношении и живым содержанием,-- произведений, в которых нельзя не видеть залогов будущего развития. И если в наших статьях отразится хоть сколько-нибудь начало движения, выразившееся в этих произведениях, они будут не совершенно лишены предчувствия о более полном и глубоком развитии русской литературы. Удастся ли нам это -- решат читатели. Но мы смело и положительно сами присудим своим статьям другое достоинство, очень важное: они порождены глубоким уважением и сочувствием к тому, что было благородного, справедливого и полезного в русской литературе и критике той глубокой древности, о которой говорили мы вначале, древности, которая, впрочем, только потому древность, что забыта отсутствием убеждений или кичливостью и в особенности мелочностью чувств и понятий,-- нам кажется, что необходимо обратиться к изучению высоких стремлений, одушевлявших критику прежнего времени; без того, пока мы не вспомним их, не проникнемся ими, от нашей критики нельзя ожидать никакого влияния на умственное движение общества, никакой пользы для публики и литературы; и не только не будет она приносить никакой пользы, но и не будет возбуждать никакого сочувствия, даже никакого интереса, как не возбуждает его теперь. А критика должнаиграть важную роль в литературе, пора ей вспомнить об этом.

Читатели могут заметить в наших словах отголосок бессильной нерешительности, овладевшей русскою литературою в последние годы. Они могут сказать: "вы хотите движения вперед, и откуда же предлагаете вы почерпнуть силы для этого движения? Не в настоящем, не в живом, а в прошедшем, в мертвом. Неободрительны те воззвания к новой деятельности, которые ставят идеалы себе в прошедшем, а не в будущем. Только сила отрицания от всего прошедшего есть сила, создающая нечто новое и лучшее". Читатели отчасти будут правы. Но и мы не совершенно неправы. Падающему всякая опора хороша, лишь бы подняться на ноги; и что же делать, если наше время не выказывает себя способным держаться на ногах собственными силами? И что же делать, если этот падающий может опереться только на гробы? И надобно еще спросить себя, точно ли мертвецы лежат в этих гробах? Не живые ли люди похоронены в них? По крайней мере, не гораздо ли более жизни в этих покойниках, нежели во многих людях, называющихся живыми? Ведь если слово писателя одушевлено идеею правды, стремлением к благотворному действию на умственную жизнь общества, это слово заключает в себе семена жизни, оно никогда не будет мертво. И разве много лет прошло с того времени, когда эти слова были высказаны? Нет; и в них еще столько свежести, они еще так хорошо приходятся к потребностям настоящего времени, что кажутся сказанными только вчера. Источник не иссякаетоттого , что, лишившись людей, хранивших его в чистоте, мы по небрежности, по легкомыслию допустили завалить его хламом пустословия. Отбросим этот хлам,-- и мы увидим, что в источнике еще живым ключом бьет струя правды, могущая, хотя отчасти, утолить нашу жажду. Или мы не чувствуем жажды? Нам хочется сказать "чувствуем",-- но мы боимся, что придется прибавить: "чувствуем, только не слишком сильно".

Читатели могли видеть уже из того, что нами сказано, и увидят еще яснее из продолжения наших статей, что мы не считаем сочинения Гоголя безусловно удовлетворяющими всем современным потребностям русской публики, что даже в "Мертвых душах" {*} мы находим стороны слабые или, по крайней мере, недостаточно развитые, что, наконец, в некоторых произведениях последующих писателей мы видим залоги более полного и удовлетворительного развития идей, которые Гоголь обнимал только с одной стороны, не сознавая вполне их сцепления, их причин и следствий. И, однако же, мы осмелимся сказать, что самые безусловные поклонники всего, что написано Гоголем, превозносящие до небес каждое его произведение, каждую его строку, не сочувствуют так живо его произведениям, как сочувствуем мы, не приписывают его деятельности столь громадного значения в русской литературе, как приписываем мы. Мы называем Гоголя без всякого сравнения величайшим из русских писателей по значению. По нашему мнению, он имел полное право сказать слова, безмерная гордость которых смутила в свое время самых жарких его поклонников, и которых неловкость понятна и нам:

"Русь! Чего ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачемвсе, что ни естьв тебе, обратило на меня полные ожидания очи?"

{* Мы говорим здесь только о первом томе "Мертвых душ", как и везде, где не означено, что речь идет о втором. Кстати надобно сказать хотя несколько слов о втором томе, пока придет нам очередь разбирать его подробно, при обзоре сочинений Гоголя. Напечатанные ныне пять глав второго тома "Мертвых душ" уцелели только в черновой рукописи, и, без сомнения, в окончательной редакции имели совершенно не тот вид. в каком теперь мы читаем их -- известно, что Гоголь работал туго, медленно и только после множества поправок и переделок успевал придать истинную форму своим произведениям. Это обстоятельство, значительно затрудняющее при решении вопроса: "ниже или выше первого тома "Мертвых душ" в художественном отношении было бы их продолжение, окончательно обработанное автором", не может еще заставить нас совершенно отказаться от суждения о том, потерял или сохранил Гоголь всю громадность своего таланта в эпоху нового настроения, выразившегося "Перепискою с друзьями". Но общий приговор о всем черновом эскизе, сохранившемся от второго тома, делается невозможным потому, что этот отрывок сам, в свою очередь, есть собрание множества отрывков, написанных в различное время, под влиянием различных настроений мысли, и, кажется, написанных по различным общим планам сочинения, наскоро перечерканных без пополнения вычеркнутых мест,-- отрывков, разделенных пробелами, часто более значительными, нежели самые отрывки, наконец, потому, что многие из сохранившихся страниц были, как видно, отброшены самим Гоголем, как неудачные, и заменены другими, написанными совершенно вновь, из которых иные -- быть может, в свою очередь также отброшенные -- дошли до нас, другие -- и, вероятно, большее число -- погибли. Все это заставляет нас рассматривать каждый отрывок порознь и произносить суждение не о "пяти главах" "Мертвых душ", как цельном, хотя и черновом эскизе, а только о различной степени достоинств различных страниц, не связанных ни единством плана, ни единством настроения, ни одинаковостью довольства ими в авторе, ни даже единством эпохи их сочинения. Многие из этих отрывков решительно так же слабы и по выполнению и особенно по мысли, как слабейшие места "Переписки с друзьями"; таковы особенно отрывки, в которых изображаются идеалы самого автора, например, дивный воспитатель Тентетникова, многие страницы отрывка о Костанжогло, многие страницы отрывка о Муразове; но это еще ничего не доказывает. Изображение идеалов было всегда слабейшею стороною в сочинениях Гоголя и, вероятно, не столько по односторонности таланта, которой многие приписывают эту неудачность, сколько именно по силе его таланта, состоявшей в необыкновенно тесном родстве с действительностью: когда действительность представляла идеальные лица, они превосходно выходили у Гоголя, как, например, в "Тарасе Бульбе" или даже в "Невском проспекте" (лицо художника Пискарева). Если же действительность не представляла идеальных лиц или представляла в положениях, недоступных искусству -- что оставалось делать Гоголю? Выдумывать их? Другие, привыкшие лгать, делают это довольно искусно; но Гоголь никогда не умел выдумывать, он сам говорит это в своей "Исповеди", и выдумки у него выходили всегда неудачны. В числе отрывков второго тома "Мертвых душ" много выдуманных, и нельзя не видеть, что они произошли от сознательного желания Гоголя внести в свое произведение отрадный элемент, о недостатке которого в его прежних сочинениях так многие и так много и громко кричали и жужжали ему в уши. Но мы не знаем, суждено ли было бы этим отрывкам уцелеть в окончательной редакции "Мертвых душ" -- художественный такт, которого так много было у Гоголя, верно сказал бы ему при просмотре сочинения, что эти места слабы; и мы не имеем права утверждать, что стремление разлить отрадный колорит по сочинению пересилило бы тогда художническую критику в авторе, который был и неумолимым к себе и проницательным критиком. Во многих случаях эта фальшивая идеализация происходит, по-видимому, чисто от произвола автора; но другие отрывки обязаны происхождением искреннему, непроизвольному, хотя и несправедливому убеждению. К числу таких мест относятся по преимуществу монологи Костанжогло, представляющие смесь правды и фальши, верных замечаний и узких, фантастических выдумок; эта смесь удивит своею странною пестротою каждого, кто не знаком коротко с мнениями, которые часто встречались в некоторых из наших журналов и принадлежат людям, с которыми Гоголь был в коротких отношениях. Чтобы охарактеризовать эти мнения каким-нибудь именем, мы, держась правила: nomina sunt odiosa {Имена ненавистны, -- то есть не будем называть имен (лат.). }, назовем только покойного Загоскина,-- многие страницы второго тома "Мертвых душ" кажутся проникнуты его духом. Мы не думаем, чтобы именно Загоскин имел хотя малейшее влияние на Гоголя, и даже не знаем, в каких отношениях они были между собою. Но мнения, проникающие насквозь последние романы Загоскина и имеющие лучшим из своих многочисленных источников простодушную и недальновидную любовь к патриархальности, господствовали между многими ближайшими к Гоголю людьми, из которых иные отличаются большим умом, а другие начитанностью или даже ученостью, которая могла обольстить Гоголя, справедливо жалующегося, что не получил образования, соответственного его таланту, и, можно прибавить, великим силам его нравственного характера. Их-то мнениям, конечно, подчинялся Гоголь, изображая своего Костанжогло или рисуя следствия, происшедшие от слабости Тентетникова (стр. 24--26). Подобные места, встречавшиеся в "Переписке с друзьями", более всего содействовали осуждению, которому подвергся за нее Гоголь. Впоследствии мы постараемся рассмотреть, до какой степени его следует осуждать за то, что он поддался этому влиянию, от которого, с одной стороны, должен был предохранять его проницательный ум, но против которого, с другой стороны, не имел он достаточно твердой подпоры, ни в прочном современном образовании, ни в предостережениях со стороны людей, прямо смотрящих на вещи -- потому что, к сожалению, судьба или гордость держала Гоголя всегда далеко от таких людей. Сделав эти оговорки, внушенные не только глубоким уважением к великому писателю, но еще более чувством справедливого снисхождения к человеку, окруженному неблагоприятными для его развития отношениями, мы не можем, однако же, не сказать прямо, что понятия, внушившие Гоголю многие страницы второго тома "Мертвых душ", недостойны ни его ума, ни его таланта, ни особенно его характера, в котором, несмотря на все противоречия, доныне остающиеся загадочными, должно признать основу благородную и прекрасную. Мы должны сказать, что на многих страницах второго тома, в противоречие с другими и лучшими страницами, Гоголь является адвокатом закоснелости; впрочем, мы уверены, что он принимал эту закоснелость за что-то доброе, обольщаясь некоторыми сторонами ее, с односторонней точки зрения могущими представляться в поэтическом или кротком виде и закрывать глубокие язвы, которые так хорошо видел и добросовестно изобличал Гоголь в других сферах, более ему известных, и которых не различил в сфере действий Костанжогло, ему нестоль хорошо знакомой. В самом деле, второй том "Мертвых душ" изображает быт, которого Гоголь почти не касался в прежних своих сочинениях. Прежде у него на первом плане постоянно были города и их жители, преимущественно чиновники и их отношения; даже в первом томе "Мертвых душ", где является так много помещиков, они изображаются не в своих деревенских отношениях, а только как люди, входящие в состав так называемого образованного общества, или чисто с психологической стороны. Коснуться не вскользь сельских отношений Гоголь вздумал только во втором томе "Мертвых душ", и новость его на этом поприще может до некоторой степени объяснить его заблуждения. Быть может, при ближайшем изучении предмета многие из набросанных им картин совершенно изменили бы свой колорит в окончательной редакции. Так или нет, но во всяком случае мы имеем положительные основания утверждать, что каковы бы ни были некоторые эпизоды во втором томе "Мертвых душ", преобладающий характер в этой книге, когда б она была окончена, остался бы все-таки тот же самый, каким отличается и ее первый том и все предыдущие творения великого писателя. В этом ручаются нам первые же строки изданных ныне глав:

"Зачем же изображать бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков государства? -- Что ж делать, если уже таковы свойства сочинителя, и, заболев собственным несовершенством, уже не может он изображать ничего другого, как только бедность, да бедность, да несовершенства нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков государства?.."

Очевидно, что это место, служащее программою второму тому, написано уже тогда, как Гоголь был сильно занят толками о мнимой односторонности его произведений; когда он, считая эти толки справедливыми, уже объяснял свою мнимую односторонность собственными нравственными слабостями,-- одним словом, оно принадлежит эпохе "Переписки с друзьями"; и однако же программою художника остается, как видим, прежняя программа "Ревизора" и первого тома "Мертвых душ". Да, Гоголь-художник оставался всегда верен своему призванию, как бы ни должны мы были судить о переменах, происшедших с ним в других отношениях. И действительно, каковы бы ни были его ошибки, когда он говорит о предметах для него новых,-- но нельзя не признаться, перечитывая уцелевшие главы второго тома "Мертвых душ", что едва он переходит в близко знакомые ему сферы отношений, которые изображал в первом томе "Мертвых душ", как талант его является в прежнем своем благородстве, в прежней своей силе и свежести. В уцелевших отрывках есть очень много таких страниц, которые должны быть причислены к лучшему, что когда-либо давал нам Гоголь, которые приводят в восторг своим художественным достоинством, и, что еще важнее, правдивостью и силою благородного негодования. Не перечисляем этих отрывков, потому что их слишком много; укажем только некоторые: разговор Чичикова с Бетрищевым о том, что все требуют себе поощрения, даже воры, и анекдот, объясняющий выражение: "полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит", описание мудрых учреждений Кашкарева, судопроизводство над Чичиковым и гениальные поступки опытного юрисконсульта ; наконец, дивное окончание отрывка -- речь генерал-губернатора, ничего подобного которой мы не читали еще на русском языке, даже у Гоголя. Эти места человека самого предубежденного против автора "Переписки с друзьями" убедят, что писатель, создавший "Ревизора" и первый том "Мертвых душ", до конца жизни остался верен себе как художник, несмотря на то, что как мыслитель мог заблуждаться; убедят, что высокое благородство сердца, страстная любовь к правде и благу всегда горели в душе его, что страстною ненавистью ко всему низкому и злому до конца жизни кипел он. Что же касается чисто юмористической стороны его таланта, каждая страница, даже наименее удачная, представляет доказательства, что в этом отношении Гоголь всегда оставался прежним, великим Гоголем. Из больших отрывков, проникнутых юмором, всеми читателями второго тома "Мертвых душ" были замечены удивительные разговоры Чичикова с Тентетниковым, с генералом Бетрищевым, превосходно очерченные характеры Бетрищева, Петра Петровича Петуха и его детей, многие страницы из разговоров Чичикова с Платоновыми, Костанжогло, Кашкаревым и Хлобуевым, превосходные характеры Кашкарева и Хлобуева, прекрасный эпизод поездки Чичикова к Леницыну, и, наконец, множество эпизодов из последней главы, где Чичиков попадается под суд. Одним словом, в этом ряде черновых отрывков, которые нам остались от второго тома "Мертвых душ", есть слабые, которые, без сомнения, были бы переделаны или уничтожены автором при окончательной отделке романа, но в большей части отрывков, несмотря на их неотделанность, великий талант Гоголя является с прежнею своею силою, свежестью, с благородством направления, врожденным его высокой натуре.}

Он имел полное право сказать это, потому что как ни высоко ценим мы значение литературы, но все еще не ценим его достаточно: она неизмеримо важнее почти всего, что ставится выше ее. Байрон в истории человечества лицо едва ли не более важное, нежели Наполеон, а влияние Байрона на развитие человечества еще далеко не так важно, как влияние многих других писателей, и давно уже не было в мире писателя, который был бы так важен для своего народа, как Гоголь для России.

Прежде всего скажем, что Гоголя должно считать отцом русской прозаической литературы, как Пушкина -- отцом русской поэзии. Спешим прибавить, что это мнение не выдумано нами, а только извлечено из статьи "О русской повести и повестях г. Гоголя", напечатанной ровно двадцать лет тому назад ("Телескоп", 1835, часть XXXVI) и принадлежащей автору "Статей о Пушкине". Он доказывает, что наша повесть, начавшаяся очень недавно, в двадцатых годах нынешнего столетия, первым истинным представителем своим имела Гоголя. Теперь, после того как явились "Ревизор" и "Мертвые души", надобно прибавить, что точно так же Гоголь был отцом нашего романа (в прозе) и прозаических произведений в драматической форме, то есть вообще русской прозы (не надобно забывать, что мы говорим исключительно об изящной литературе). В самом деле, истинным началом каждой стороны народной жизни надобно считать то время, когда эта сторона раскрывается заметным образом, с некоторою энергиею, и прочным образом утверждает за собою место в жизни,-- все предшествующие отрывочные, исчезающие без следа, эпизодические проявления должны быть считаемы только порывами к осуществлению себя, но еще не действительным существованием. Так, превосходные комедии Фонвизина, не имевшие влияния на развитие нашей литературы, составляют только блестящий эпизод, предвещающий появление русской прозы и русской комедии. Повести Карамзина имеют значение только для истории языка, но не для истории оригинальной русской литературы, потому что русского в них нет ничего, кроме языка. Притом же и они скоро были подавлены наплывом стихов. При появлении Пушкина русская литература состояла из одних стихов, не знала прозы и продолжала не знать ее до начала тридцатых годов. Тут -- двумя или тремя годами раньше "Вечеров на хуторе", наделал шума "Юрий Милославский",-- но надобно только прочитать разбор этого романа, помещенный в "Литературной газете", и мы осязательно убедимся, что если "Юрий Милославский" нравился читателям, не слишком требовательным относительно художественных достоинств, то для развития литературы он и тогда не мог считаться важным явлением,-- и действительно, Загоскин имел только одного подражателя -- себя самого. Романы Лажечникова имели более достоинства,-- но не столько, чтобы утвердить право литературного гражданства за прозою. Затем остаются романы Нарежного, в которых несколько эпизодов, имеющих несомненное достоинство, служат только к тому, чтобы ярче выставить неуклюжесть рассказа и несообразность сюжетов с русскою жизнью. Они, подобно Ягубу Скупалову, более походят на лубочные изделия, нежели на произведения литературы, принадлежащей образованному обществу. Русская повесть в прозе имела более даровитых деятелей,-- между прочими Марлинского, Полевого, Павлова. Но характеристику их представляет статья, о которой мы говорили выше, и для нас довольно будет сказать, что повести Полевого признавались самыми лучшими из всех, существовавших до Гоголя,-- кто забыл их и хочет составить себе понятие о их отличительных качествах, тому советую прочесть превосходную пародию, помещенную некогда в "Отечественных записках" (если не ошибаемся, 1843 г.) -- "Необыкновенный поединок", а для тех, кому не случится иметь ее под руками, помещаем в выноске характеристику лучшего из беллетристических произведений Полевого -- "Аббаддонны". Если таково было лучшее из прозаических произведений, то можно себе вообразить, каково было достоинство всей прозаической отрасли тогдашней литературы {*}. Во всяком случае, повести были несравненно лучше романов, и если автор статьи, о которой мы упоминали, подробно обозрев все существовавшие до Гоголя повести, приходит к заключению, что, собственно говоря, "у нас еще не было повести" до появления "Вечеров на хуторе" и "Миргорода", то еще несомненнее, что у нас не существовало романа. Были только попытки, доказывавшие, что русская литература готовится иметь роман и повесть, обнаруживавшие в ней стремление к произведению романа и повести. Относительно драматических произведений нельзя сказать и этого: прозаические пьесы, дававшиеся на театре, были чужды всяких литературных качеств, как водевили, переделываемые ныне с французского.

«Гоголевское направление» - литературное направление, начало которому положил Н.В. Гоголь «петербургскими повестями», «Ревизором» и «Мертвыми душами» и которое определилось в 40-х годах как натуральная школа. В.Г.Белинский, выступавший горячим сторонником натуральной школы, подчеркивал ее связь с идейно-художественными принципами гоголевского реалистического творчества, утверждая плодотворное влияние гоголевской школы на современную русскую литературу. Термин возник в 50-х годах 19 века в полемике между революционно-демократической и либеральной критикой как обозначение социально-критической, сатирической линии в русской литературе. Демократическая критика выступила с обоснованием «Г.н.» в современной литературе. Этой цели прежде всего был посвящен обширный труд Н.Г.Чернышевского «Очерки гоголевского периода русской литературы», печатавшийся в «Современнике» в 1855 году. Против идей, развитых Чернышевским, выступил А.В.Дружинин, напечатавший в «Библиотеке для чтения» (1856, №№ 11, 12) статью «Критика гоголевского периода русской литературы и наши к ней отношения», в которой нарочито сталкивал гоголевское и пушкинское начала в русской литературе, ратовал за «артистическое» понимание искусства. Критика идеалистическая, либеральная (Дружинин, П.В.Анненков, С.С.Дудышкин, Н.Д.Ахшарумов) и славянофильская (А.А.Григорьев, Т.И.Филиппов, Б.Н.Алмазов, Е.Н.Эдельсон) писала о необходимости преодоления гоголевского «одностороннего» критицизма (П.В.Анненков, «О значении художественных произведений для общества», 1856) и о победе «пушкинского направления», «чистой художественной поэзии», «здорового» отношения к жизни. Подтверждение этого тезиса пытались найти в творчестве А.Н.островского, А.Ф.Писемского, И.С.Тургенева, И.А.Гончарова, односторонне характеризуя некоторые стороны творчества этих писателей. Историко-литературное сопоставление А.С.Пушкина и Н.В.Гоголя как художников и сравнительная оценка их социального значения для определенного периода развития русского общества, характерные для В.Г.Белинского, превратились у либеральных критиков 50-х годов в метафизическое противопоставление их творческих принципов, в связи с чем термины «Г.н.» и «пушкинское направление» приобрели антиисторический характер, отвлеченный от конкретных стадий развития реализма – от Пушкина к Гоголю. «Пушкинское направление» объявлялось либеральной критикой единственным подлинно поэтическим выражением якобы «чистого искусства». «Г.н.» истолковывали как искусство «грубое», даже низменное. В противовес подобному искажению действительного смысла эволюции русского реализма критики революционно-демократического лагеря всемерно подчеркивали общественное значение критического пафоса именно «Г.н.». Продолжая точку зрения Белинского, Чернышевский и Добролюбов справедливо утверждали, что для современной жизни нужна столько «поэзия действительности», сколько «идея отрицания» ее, составляющая пафос творчества Гоголя. Вместе с тем революционно-демократическая критика понимала, что «Г.н.» не может просто повторять Гоголя. Чернышевский в «Очерках гоголевского периода» говорит о необходимости «более полного и удовлетворительного развития идей, которые Гоголь обнимал только с одной стороны, не сознавая вполне их сцепления, их причин и следствий». Вскоре он отметил в «Губернских очерках» Щедрина отсутствовавшее у Гоголя ясное понимание связи отдельных «безобразных фактов со всею обстановкою нашей жизни». Таким образом, в основе литературно-эстетической полемики был вопрос об отношении к русской действительности, об общественной роли литературы, ее задачах и путях развития; в конечном счете это был спор о том, по какому пути пойдет русская литература – по пути «чистого» (по существу, охранительного) искусства или по пути прямого, открытого служения народу, то есть по пути борьбы против крепостничества и самодержавия. С точки зрения методологической противопоставление «пушкинского направления» «Г.н.» (как бы ни были различны и даже противоположны те цели, с которыми это противопоставление совершалось) связано с известной утратой русской критикой того времени целостного восприятия явлений искусства, которое отличало критические выступления Белинского. В целом же влияние «Г.н.» на дальнейшие судьбы русской литературы свидетельствовало о победе материалистической эстетики над идеалистической, что благотворно сказывалось на развитии русского реалистического искусства. В современном зарубежном литературоведении часто повторяются воззрения русской либеральной критики в истолковании русского литературного процесса 19 века. Так в «Словаре русской литературы» (издан в США в 1956 году) принижается роль революционно-демократической критики, Пушкин же трактуется как сторонник «чистого искусства». Р.Поджоли в книге очерков о русских писателях «Феникс и паук» (издана в США, 1960) называет «сомнительной» теорию Белинского и Чернышевского о Гоголе как отце русского реализма, полагая, что «русский классический реализм был в большей степени отрицанием дела Гоголя, чем продолжением его». Таким образом, зарубежная буржуазная критика пытается опереться на те тенденции русской «эстетической» критики 60-х годов 19 века, которые были отвергнуты всем последующим развитием русской литературы.

Краткая литературная энциклопедия в 9-ти томах. Государственное научное издательство «Советская энциклопедия», т.2, М., 1964.

Литература:

Чернышевский Н.Г., Очерки гоголевского периода русской литературы, Полн. собр. соч., т. 3, М., 1947;

Анненков П.В., Замечательное десятилетие. 1838-1848, в его книге: Литературные воспоминания, М., 1860;

Анненков П.В., Молодость И.С.Тургенева, там же; Виноградов В., Гоголь и натуральная школа, Л., 1925;

Пруцков Н.И., Этапы развития гоголевского направления в русской литературе, «Уч. записки Грозненского пед. ин-та», 1946, в. 2;

Пруцков Н.И., «Эстетическая» критика (Боткин, Дружинин, Анненков), в книге: История русской критики, т. 1, М.-Л., 1958;

Мордовченко Н., Белинский и начало гоголевского периода русской литературы, в его книге: Белинский и русская литература его времени, М.-Л., 1950;

Машинский C., Гоголь и революционные демократы, М., 1953;

Кулешов В.И., «Отечественные записки» и литература 40-х годов 19 века, М., 1958;

Покусаев Е.И., Н.Г.Чернышевский, М., 1960, с. 107-122;

Поспелов Г.Н., История русской литературы XIX века, т. 2, ч. 1, М., 1962.

Далее читайте:

Гоголь Николай Васильевич (1809-1852), биографические материалы.

* (Впервые опубликованы в "Современнике": статья первая в № 12 за 1855 год, вторая - девятая статьи в №№ 1, 2, 4, 7, 9, 10. 11 и 12 за 1856 год. В настоящее издание вошли статья первая, содержащая характеристику творчества Гоголя, статьи седьмая, восьмая и девятая, посвященные в основном литературно-критической деятельности Белинского. В пропущенных статьях (второй, третьей, четвертой, пятой и шестой) речь идет о критиках 30-40-х годов (Н. А. Полевом, О. И. Сенковском, С. П. Шевыреве, Н. И. Надеждине и др.), главным образом об их отношении к творчеству Гоголя.

"Очерки" были задуманы как часть обширного труда по истории русской общественной мысли и литературы. Выход нового собрания сочинений Гоголя в 1855 году Н. Г. Чернышевский использовал как повод для развернутого обзора критики 1820-1840 годов. Названию цикла соответствует, собственно говоря, только первая статья, содержащая общую характеристику "гоголевского периода" в развитии русского реализма. До 1856 года имя Белинского находилось под строгим цензурным запретом. Автор "Очерков" с большим искусством, которое в нем высоко ценил В. И. Ленин, обходит цензурные препоны, анонимно цитирует "неистового Виссариона" (только в пятой статье цикла Чернышевский впервые смог открыто назвать его фамилию). "Очерки гоголевского периода..." воскрешали революционно-демократические традиции критики Белинского.

Говоря об идейно-философской эволюции Белинского, о кружке Герцена и Огарева (Герцен фигурирует здесь под условным обозначением "друзья г-на Огарева"), Чернышевский утверждал, что важнейшее значение для развития передовой русской общественной мысли, литературы и критики имело освобождение от авторитета идеалистической философии, овладение основами материалистического мировоззрения. Указывая на живой постоянный интерес лучших русских умов к достижениям западной науки, он подчеркивал их умение критически переработать и творчески самостоятельно развить мировой опыт.

Полемическая направленность "Очерков", их боевой характер очевидны: Чернышевский с позиций революционной разночинной демократии подвергает бескомпромиссной критике идеологов русского либерализма. В преддверии революционного подъема 60-х годов борьба за так называемое "гоголевское" направление, социально-критическое, против направления "артистического" приобретала острозлободневное политическое значение. Логическим продолжением этой борьбы явились, в сущности, все последующие литературно-критические выступления Чернышевского.)

(Сочинения Николая Васильевича Гоголя.

Четыре тома. Издание второе. Москва. 1855:

Сочинения Николая Васильевича Гоголя,

найденные после его смерти.

Похождения Чичикова или Мертвые души.

Том второй (пять глав). Москва, 1855)