Достоевский о боге и религии цитаты. Искатель высшей правды. Ф.М. Достоевский и Православие. Достоевский и Булгаков. Отношение к христианству

И вот почему я так считаю. Действительно, Достоевский гораздо ближе к богу, чем обычный человек.

Он прошел через жуткую мистерию расстрела за участие в кружке Петрашевцев, требовавших освобождения крестьян вместе с землей. Стоял у расстрельного столюа с накинутым на голову мешком, фактически умер заживо.

Только по воле высшего проведения в последний момент расстрел был заменен на каторжные работы. Там он четыре года страдал ради своего народа на которге, в Сибири, нес тяжкий крест мученика.

Через четыре года пербывания на каторге он был определен в солдаты.

Однако с этого момента произошло кардинальное изменение его взглядов на жизнь : знаменитый писатель резко отходит от революционых идеалов и его философией становится ненасилие, он считает, что ни одна революция не стоит пролитой слезинки ребенка. Он сравнивает революционеров с бесами, которые хотят погубить Россию.

Очевидно, что с Федором Михайловичем произошло нечто, что кардинально изменило его прежнюю сущность.

Традиционно считается, что после перенесенных страданий Достоевский уверовал в Бога и стал настоящим христианином. Но не все так просто.

И закончилось ли распятие Достоевского его воскрешением как христианина - это большой вопрос. Далее я выскажу свою субъективную точку зрения на то, что с ним произошло, не претендуя на истину, ибо истину знает лишь всевышний.

Общеизвестно, что после перенесенных страданий Достоевский не стал нравственно чище - он был обуреваем страстями, как и прежде, до расстрела и каторги.

У него была нехарактерная для истинного христианина беспорядочная личная жизнь, он изменял своим женам, у него развилась настоящая игромания в гипертрофированной форме, он бесконечно залазил в неоплатные долги и выживал только за счет своих родных и друзей, безмерно любивших Федора Михайловича и сострадавших ему.

Все это говорит о его изломанной душе и глубоком психическом неблагополучии, его внутренние бесы терзали писателя всю его жизнь, как и эпилептические припадки, и в своей личности Достоевский, как ни странно, чем-то сродно Григорию Распутину.

Однако я могу с уверенностью сказать, что Федор Михайлович - действительно основатель новой, своей собственной религии, отсюда такое почитание этого действительно великого писателя, по сути первого психоаналитика России, задолго до доктора Зигмунда Фрейда пытавшегося исследовать темные стороны загадочной русской души.

Так что рождение теории психоанализа произошло не в Австрии, а в России. И первым психоаналитиком был не доктор Зигмунд Фрейд, а русский писатель Федор Миайлович Достоевский.

Достоевский первым описал эдипов комплекс, как желание некоторых своих литературных героев убить своего отца.

Он первым вскрыл ту пучину бессознательного, которая бушует под маской светского приличия.

Но психоанализ - это только часть его вклада в мировую психологию и мировую литературу.

Достоевский создал свою собственную религию,по форме очень похожую на христианство,но имеющую ряд существенных отличий. Этим он предопределил и толстовство, и гандизм, как версии христианства.

Так чем же принципиально отличается религия Достоевского от религии Христа?

Сначала о том, чем же они схожи. Религия Достоевского и религия Христа сходятся в том, что нет иного пути к богу, как через распятие на кресте своей тленной земной сущности, только через страдания очищается человеческая душа и только через страдания она поднимается к небесам, становится родственной Богу.

Обычный человек, который глубоко не страдал, не может понять Бога и быть достойным небесных обителей.

Также обычный человек не понимает, что такое сострадание к другим людям, потому что сам глубоко не страдал за высокие идеалы.

Сострадать другим может только тот, кто сам понял, как ужасны страдания, причиняемые человеку жизнью.

Христианский крест - это символ страданий за высокие идеалы. Отсюда в христианстве такое значение приобретает идея мученичества за веру.

Но на этой развилке религия Христа и религия Федора Михайловича Достоевского расходятся. Дальше Достоевский не пошел за Христом, ему не хватило на это душевных сил. Все дело в том, что крест, распятие на кресте, страдание и сострадание - это только часть христианской мистерии, в которую посвящает адептов христианской религии Бог-отец Христа. И Достоевский прошел эту частьи выдержал ее, но он прошел только половину пути, и получил только половину ключа к спасению души через страдание и сострадание как обратную сторону страдания.

Ведь смысл христианской религии заключается не только в крестных муках и страданиях.

Иначе бы христианское учение превратилось бы чисто в мазохистскую доктрину. Вторая часть мистерии христианского учения заключается в преображении, в воскресении человеческой души, в ее очищении от пороков и грехов, обретении целомудрия, целостности и чистоты. С креста должен сходить не психически неблагополучный человек, а святой мудрец и чудотворец.

Целью христианского учения является воскресение души, ее трансформация и преображение в чистую душу, не подверженную земным страстям и похотям. А страдания и крест - это только средство и путь к этому преображению, но никак не цель христианского учения.

Полностью пройти путь христианина может только сильный человек, готовый до конца бороться за свои идеалы и отстаивать их. Как это не странно, многие революционеры и борцы за народное счастье, не изменившие своим идеалам даже под угрозой смерти по сути являются истинными христианами, даже несмотря на то, что их убеждения могут отрицать бога вообще, быть атеистическими.

Но суть не в интеллектуальных догмах и убеждениях, а в силе личности и характера, в мощном духовном стержне, на котором только и может основываться личность истинного христианина. И при помощи божией этот стержень ничто не с силах сломить и исказить.

Федор Михайлович по своей внутренней слабости так и не смог до конца пройти мистерию распятия, он сошел с креста ранее того, как в нем образовался бы этот стержень, по сути он предал Христа в себе, отказавшись от своих прежних, безусловно благородных идеалов народного блага и освобождения и встав им в оппозицию.

Именно поэтому он так страдал, что не смог стать целостной личностью, не закончив мистерию своей христификации он не смог преодолеть свой внутренний раскол между своей предней ветхой и новой сущностями, и ветхая сущность одержала над ним верх, он пошел на сотрудничество в властью, благодаря чему добился общественного признания.

Но незавершенность процесса христификации мучила его всю оставшуюся жизнь, сводя с ума.

Ведь часть его души все же была христифицирована, и она постоянно боролась с ветхой частью, изматывая и терзая писателя. При этом я не осуждаю писателя, ибо он не смог рассчитать своих сил и взялся за дело, окончить которое он был неспособен. Возможно, связавшись с петрашевцами, он не осознал, что необходимо не жалеть себя и идти до конца. Слабым людям не следует браться за великие дела, лучше оставаться обычными людьми, чем не довести дело до конца и мучится потом от душевной болезни. Каждый человек должен сам оценить себя и свои силы, прежде чем отважиться выломится из общества и пытаться играть по своим правилам, ибо выломится недостаточно. После этого выламывания в дло вступают социальные мельницы, которые перемалывают человека, и он обязан выдержать это мучение. Общество не прощает тех, кто осмеливается нарушать его правила игры. Лучше вернуться в общество на этой стадии, тогда еще можно сохранить душевное здоровье. Достоевский же выломился, и его стали перемалывать, но не перемололи до конца, в этом его трагедия. Если бы Федора Михайловича перемололи бы до конца, он стал бы настоящим христианином, целостной личностью. Нельзя сворачивать на полпути, если ту уж выбрал свой путь. Особенно если этот путь не лежит в русле общепринятого пути и крайне тернист.

Чтобы не сойти с ума, Федор Михайлович создал свою собственную религию. Ее отличие от христианства в главном - это религия слабого, страдающего человека.

Христанство - это религия сильных идей, ибо только сильный человек может пройти через страдания к полному преображению, к символическому "воскресению из мертвых".

Достоевский же дает человеку право не преображаться, не воскресать, не искупать свои грехи . Для адептов религии Достоевского главное - пострадать за истину, а не преобразиться в этом страдании. Если ты пострадал - ты уже великий человек, не обычный, не как все. Ты - избранный богом.

В этом плане Достоевский - бог слабых людей, которые не могли или по скудости душевных сил не в остоянии полностью пройти процедуру христификации. И он для них реальное утешение.

Эти люди не становятся святыми, они остаются грешниками, их постоянно терзают и обуревают страсти, с которыми они не могут совладать. Но они страдали, и они - избранные богом, так считает Федор Михайлович.

В его романе "Идиот" для князя Мышикна Настасья Филлиповна - святая, потому что она много страдала. Хотя в реальной жизни она беспринципная, циничная и развратная женщина, которой доставляет удовольствие манипулировать мужчинами, в том числе богатыми, знатными и влиятельными.

Те, кого библейский Христос заклеймил бы печатью иуды и отступника, для Достоевского - святые и божьи люди.

Это своего рода психокомпенсация, шанс начать новую жизнь для людей, которые по своей слабости не могут соответсвовать высоким идеалам. Достоевский как Бог выступает для таких слабых и падших людей в качестве утешителя и психотерапевта, и в этом смысле он даже пошел дальше Христа и даже стал гуманнее Христа, который требует от человека идти до конца ради своей христификации.

Достоевский этого не требует. Он требует от своих адептов только одного - умения сострадать тому, кто страдал или страдает. В романе "Идиот" есть показательная, сцена, когда князь Мышкин не осуждает убийц и разбойников, а осуждает государство, которое их казнит на гильотине.

Он оправдывает это тем, что человек, которого убивают разбойники, до последнего наеется на спасение, и поэтому его страдание не так велико.

Такой человек протсо не успевает осознать, что скоро он погибнет. Он

До последнего дыхания надеется на спасение.
А осужденные на казнь государством лишены этой надежды и мучаются в ожидании своей смерти каждый миг, что, по мнению Достоевского, неоправданно жестоко. Гораздо хуже того, что делают разбойники и не по-христиански. Он лишает государство права на смертную казнь преступников.

Я хочу провести ту мысль, что несмотря на то, что религия Достоевского - это половинчатое христианство, она гораздо гуманнее христианства. Христос никогда бы не простил Иуду, если бы тот не раскаялся. Достоевский же простил бы даже нераскаевшегося Иуду только за то, что тот страдал и был гоним вместе с Христом, просто за то, что он был со Спасителем.

В заключение я хочу сказать, что действительно, Михаил Федорович Достоевский как основатель новой религии непротивления злу, в том числе и в самом себе, самый добрый и самый гуманный из всех богов, которые только могут быть. Даже гуманнее Христа. Только вот к сожалению его религия только утешает, но не спасает и не воскрешает из мертвых. И об этом следует помнить всем поклонникам Достоевского.

Собственно, Лев Николаевич Толстой пошел по его стопам, за что его и отлучили от православной церкви. И наверно, правильно сделали, ибо религия Достоевского - это не христианство.

Но это не значит, что надо его осуждать и подвергать церковной анафеме. Но не надо и называть религию Достоевского христианской. Это неверно. Но она имеет тоже право быть, и если хоть кому-то эта религия помогла и утешила его душевные страдания - она уже имеет право на существование. А я не сомневаюсь, что так оно и есть.

Ф. М. Достоевский и Православие

Можно считать, что после всего написанного о Достоевском ранее, уже бессмысленно пытаться высказать еще и свое мнение, может быть, далеко не оригинальное. Может быть, но не об этом сейчас речь. О Достоевском писали многие: философы, писатели, критики и многие другие. Наверное, почти все, кто в России (да и за рубежом) серьезно относились к литературному труду, не обошли стороной тему Достоевского. И имея в виду, что исследователи творчества Достоевского - люди с мировыми именами, сразу хочу оговориться: мой труд вовсе не претендует на фундаментальное исследование творчества Достоевского. На его книгах я выросла, именно с них началось мое самосознание, но несмотря на то, что я считаю его величайшим писателем, хочу сделать несколько предостережений против бездумного принятия его книг.

Как раньше, в советские времена, на великого писателя ставили клеймо реакционера, так сейчас некоторые хотят видеть его чуть ли не учителем Церкви. Как одно мнение (это уже очевидно) к Достоевскому вообще отношения не имеет, так и другое - упрощает писателя в интересах нахлынувшего “всеобщего православия”.

Если мне удастся связно и достаточно вразумительно выразить свою точку зрения - слава Богу за это.

“Жестокий талант” - определение, данное Достоевскому Михайловским, по словам Бахтина, “имеет под собой почву”. “Своего рода моральные пытки, которым подвергает своих героев Достоевский, чтобы добиться от них слова самосознания, доходящего до своих последних пределов, позволяют растворить все вещное и объектное, все твердое и неизменное, все внешнее и нейтральное в изображении человека в чистом mediumе его самосознания и самовысказывания”

Всякий ли человек способен вместить в себя Достоевского с его проблематикой и не повредиться сам? “Герой Достоевского не образ, а полновесное слово, чистый голос”, по словам Бахтина. Если мы слышим голос, обращенный к нам, мы вынуждены отвечать - либо соглашаться, либо нет. Если не отвечать -чтения Достоевского не получится.

Достоевский - не средство для заполнения пустой души. Поэтому, кстати, я против его наличия в школьной программе. Следствием такого раннего прочтения без соответствующего духовного комментария может быть либо отторжение от писателя на всю оставшуюся жизнь, либо неправильные выводы, и неизвестно, что хуже. Достоевский не терпит легкодумного прочтения. Он - сложный мыслитель, и читать его сложно. Чтобы осознать – надо обладать самосознанием, а это бывает не часто. Тем более, что “не только действительность самого героя, но и окружающий его внешний мир вовлекаются в процесс самосознания, передаются из авторского кругозора в кругозор героя. Они уже не лежат в одной плоскости с героем, рядом с ним и вне его в едином авторском мире... Рядом с самосознанием героя, вобравшим в себя весь предметный мир, в той же плоскости может быть лишь другое со-знание, рядом с его точкой зрения на мир - другая точка зрения на мир. Всепоглощающему сознанию героя автор может противопоставить лишь один объективный мир - мир других равноправных с ним сознаний”.

То же самое относится и к читателю. Если литературный герой Достоевского обладает таким сильным смысловым зарядом, тем паче читатель должен быть “себе на уме”, т.е. иметь свой взгляд на мир и знать свое место в нем. Одним словом, обладать самосознанием. Иначе, не имея что-либо противопоставить этому со своей стороны, человек окажется втянутым в поток проблем такой мощности, что может потерять в нем всякую ориентацию. То есть по-настоящему понять Достоевского может лишь тот,

Кто в жизни примирит противоречья,

И в некий символ заключить их рад,

Тот сам гуляк изгонит из палат.

Иначе он пирует... -

по словам Р.М. Рильке

“Человек изображается у Достоевского всегда на пороге, или, другими словами, в состоянии кризиса”. А если читатель - сам в состоянии кризиса? А вне кризиса сейчас только христианин, по мере своей веры. Что же найдет у Достоевского человек неверующий, но ищущий - молодой по преимуществу? Попытаюсь привести пример на основании одного из последних произведений автора.

Когда была написана “Кроткая”? В 1876 году, за 5 лет до смерти Достоевский написал это небольшое, по сравнению с другими, произведение. Большая часть всего уже написана, жизненный путь уже почти пройден. Вовсе не случайно я хочу начать именно с “Кроткой”. В каком-то роде это итог творческого пути, в любом случае, произведение зрелого автора, и оно не может не быть показательным.

Сам Достоевский охарактеризовал его “фантастическим”. Буквальный перевод с греческого слова- “относящийся к воображению”.

Тем не менее, написано оно после реального случая странного “кроткого” с самоубийства доведенной до отчаяния молодой девушки. Мало ли в то время было самоубийств, причем самых странных? Очень много, газеты того времени пестрят сообщениями такого рода. Почему же Достоевский остановился именно на этом случае? Более того, само повествование ведется от лица мужа, только что потерявшего самоубийцу-жену. Достоевский входит в его образ, и вместе с ним переживает неожиданную гибель молодой жены, выбросившейся в окно, прижав к груди икону...

Странное воображение...

Достоевский - не судья своим героям и не пастырь добрый своим читателям. Чтобы читать Достоевского, надо иметь Христа в душе и оценивать героев и ситуации самостоятельно. Иначе, не имея истинного Пастыря, можно не только ничего не приобрести из его книг, но и лишиться того, что уже имеешь.

Возвращаясь к “Кроткой”, возьму на себя дерзость переболевшей души признать: для неопытного существа разносторонний Достоевский запросто может обернуться ростовщиком из “Кроткой”. Приносит неопытная душа свой заветный образ, свой Божественный образ, еще не осознанный, в заклад - за учение. И может погибнуть, не вынеся всей тяжести вызванных им переживаний, ибо, неокрепшая, не может еще ни разделить их, ни отвергнуть (потому как нет еще духовной точки отсчета). А потому и бросится из окна, сжимая в руках этот неоцененный, ставший ненужным образ.

Поражает детскость героев Достоевского, не та детскость, о которой говорил Христос, не та, что от Царствия Небесного - просветленная, а капризная, темная сторона детской души. Дети - самые жестокие существа на свете, и такие дети - герои Достоевского.

Язычество - тоже детство. И в героях Достоевского многое от язычества. Отсюда, наверное, и невыраженность христианского начала (в истинном его смысле), и тяга к низовой христианской культуре (тому много примеров, например, в “Бесах” - странные “юродивые”, “святая мать – сыра земля” и т.д.). Интересно, что если Достоевский пишет о детях (“Неточка Незванова” и дети в других книгах), они ничем не отличаются от взрослых, их психология полностью такая же, как и у взрослых героев и в этом есть что-то искусственное. Но это только доказывает, что герои Достоевского во многих своих проявлениях - просто злые дети. Как глубоко может переживать ребенок, а точнее - вымещать свои переживания на окружающих из-за нестоящей мелочи... Так и герои Достоевского в любой его книге едят себя и друг друга из-за нестоящего. Достоевский по-преимуществу психологичен.

И в большинстве случаев так и остается в стихии человеческой души, в пределах психологии. Певец русской души - да, певец надрывов - да, но нельзя присваивать ему звание “христианского писателя”, что хотят сделать многие. Это - уже фальшивая позиция и Достоевского так не открыть. Христианство - это прорыв из сферы души, оно надпсихологично. И творчество Достоевского в этом смысле не просветленно. Абсурд в духе XX века называть Достоевского “православным писателем”.

Но, возвращаясь к теме нечеловеческих страданий, обратим внимание на то, что “инфернальность” (infernalis- лат.) переводится в примечании к “Братьям Карамазовым” как страстность, демоничность. В православных источниках мне приходилось встречать это слово в более конкретном смысле - одержимость злыми силами. В некоторых случаях Достоевский характеризует этим понятием своих героев. Кстати, в классической русской литературе этим словом больше не пользуется никто. Таким образом, это - “фирменное” слово, используемое в литературе только Достоевским. И действительно, от некоторых героев холодом и жаром веет. Но об этом после.

Эти “инфернальные” образы, яркие страдания, очень привлекают человека, только что ставшего, как он сам считает, самостоятельным. К сожалению, сама, когда первый раз прочитала “Преступление и наказание”, почти гордилась - и не я одна, многие друзья! - что мыслю, как Раскольников.

Во многом не понимая позиции автора (об этом особый разговор) и не имея духовой опоры в себе (а это может быть только вера в Евангелие), прониклась сомыслием и сочувствием с Раскольниковым и даже очень жалела, что так невнятно все кончилось. И в самом деле, неверующему молодому человеку непонятен и пресен этот конец. Кажется - какой-то срыв, а ведь тут - вершина творчества Достоевского. Надо было пройти весь путь воцерковления, чтобы, перечитав многократно “Преступление и наказание”, оглянувшись назад, понять как мы были не правы и как эта неправда характеризует все душевное состояние той поры... Но, поскольку Достоевскому дорог Раскольников как в начале, так и в конце книги, и он не выражает своего отношения, не судит своего героя - очень просто принять это за одобрение. И тут-то голова пойдет кругом. А критерии надо искать не у Достоевского, а в Евангелии, сам Достоевский видит критерии только там. А что юному максималисту Евангелие? Пока не обожжется - не оценит.

И Достоевский в этом смысле является жестоким, но хорошим учителем. Только аккуратно надо с его идеями обращаться. А то... можно уклониться в темный лес и там разбить себе голову, не имея ориентира. Я еще вернусь к этой теме.

Один очень уважаемый мной священник, о. Георгий Митрофанов в своей статье о русском философе К. Н. Леонтьеве совершенно справедливо замечает, что “тройственная мировоззренческая основа церковной жизни оказывалась совершенно размытой в религиозных исканиях “культурного” христианства. И даже творчество такого искренне устремленного к Православию писателя, каким являлся Ф. М. Достоевский,... с большим трудом открывало для себя подлинно церковные истоки религиозности русских православных людей. “В творениях г. Достоевского, - отмечал в этой связи К. Н. Леонтьев, - заметна в отношении религиозном одна весьма любопытная постепенность. Эту постепенность легко проследить в особенности при сравнении трех его романов: “Преступление и наказание”, “Бесы”, “Братья Карамазовы”.

Позволю себе не согласиться с этим мнением. По-моему, никакого прогресса в смысле религиозном в этих трех романах нет. Даже как-то сопоставить между собой эти три произведения - труд довольно сомнительный. Я и не буду пытаться сравнивать, а в процессе разбора все выяснится само.

Как высшую ступень К. Н. Леонтьев берет “Братьев Карамазовых”.

Складывается впечатление, что эта вещь наиболее церковная, ибо там вообще много о церкви, “весьма значительную роль играют православные монахи”. Хоть, по признанию автора, монахи эти и говорят не совсем по-монашески, и тут как-то мало говорится о богослужении, о монастырских послушаниях”, но зато “некоторые из действующих лиц высшего класса признают за ними особый духовный авторитет”. Таким прекраснодушием XIX века отдает от этих слов! Ну, если уж есть монахи, значит, все будет хорошо. Но мы, дети горьких лет, знаем, что с тех пор был “Мастер и Маргарита”, где действует вроде бы Сам Христос, а одно из рабочих названий этой книги - “Евангелие от сатаны”! Просто невозможная ситуация для XIX века.

Я совершенно не хочу проводить параллель между Достоевским и Булгаковым. Достоевский во время написания “Братьев Карамазовых” - глубоко верующий христианин, и личный христианский опыт у него, безусловно, большой. Но роман не одобрили в Оптиной, откуда взято, вероятно, описание монастыря и где подвизался св. Амвросий Оптинский, которого Достоевский сделал прототипом старца Зосимы. Роман в Оптиной не одобрили, и это выразило отношение Церкви к “Братьям Карамазовым”.

Достоевский очень метко называл свои произведения. Если “Бесы” - так и правда, многие главные герои, Петр Верховенский особенно, очень напоминают бесов, страшный тип. “Преступление и наказание” - так и есть: сперва история преступления, потом - история наказания. Трезво и без выдумок. “Неточка Незванова” - так там и есть про Неточку, а остальные способствуют раскрытию ее образа. Так и “Братья Карамазовы” - книга про Карамазовых, про низовую, страстную, земляную их силу и вовсе не про монахов. И Карамазовы остаются таковыми на протяжении всего романа. Нет там ни просветления, ни прорыва ввысь. Поставленный перед лицом преступления, которое он не совершал, Митя несет наказание. Но нет в этом наказании покаяния, одна только Карамазовская сила, человеческая. Безобразна сцена в завершении книги, когда в тюрьме у Мити сталкиваются две любящие (или ненавидящие?) его женщины. Какие слова подобраны автором для выражения чувств героев? “Злы мы, мать, с тобой! Обе злы! Где уж нам простить... Вот спаси его, и всю жизнь молиться за тебя буду.

А простить не хочешь! - прокричал Митя Грушеньке с безумным упреком.

Будь покойна, спасу его тебе! - быстро прошептала Катя и выбежала из комнаты.

И ты могла не простить ей после того, как она сама же сказала тебе: “Прости”? - горько воскликнул опять Митя.

Митя, не смей ее упрекать, права не имеешь! - горячо крикнул на брата Алеша.

Уста ее говорили гордые, а не сердце, - с каким-то омерзением произнесла Грушенька...

Нет, перед этой не могу казнить себя! Я сказала ей “прости меня” потому, что хотела казнить себя до конца. Она не простила... Люблю ее за это! - искаженным голосом прибавила Катя, и глазе ее сверкнули дикой злобой”.

Количество отрицательных эмоций превышает всякую меру. Вместе с тем, это почти финальная сцена романа. И героев, участвующих в этой сцене, можно назвать положительными. Но восклицания, крики - накал страстей - вряд ли сопутствуют покаянию, которое, вроде бы, должно происходить. И заключительная фраза, которой заканчивается весь роман - “Ура Карамазову!” - очень наводит на размышления. Даже если этот Карамазов -.Алеша...

В смысле церковном из всего романа, на мой взгляд, наибольший интерес представляет противостояние отца Ферапонта и старца Зосимы, в частности, эпизод, где описывается ожидание нетления тела последнего.

“Старец этот, отец Ферапонт, был тот самый престарелый монах, великий постник и молчальник, о котором мы уже упоминали, как о противнике старца Зосимы, и главное - старчества, которое и считал он вредным и легкомысленным новшеством...”

Был этот отец Ферапонт постник, молчальник. Носил вериги. Т.е. жизнь вел строжайшую монашескую, и в Писании, и в Предании был начитан, как видно из описания. Но на вопрос молодого монаха, имеет ли он общение со Святым Духом, отвечает:

Слетает. Бывает.

Как же слетает? В каком же виде?

Святый Дух в виде голубине?

То Святый Дух, а то Святодух. Святодух иное, тот может и другою птицею снизойти: ино ласточкой, ино щеглом, а ино и синицею”.

Но главное в их беседе следующее:

“- А видишь ли древо сие? - спросил, помолчав, отец Ферапонт.

Вижу, блаженнейший отче.

По-твоему, вяз, а, по-моему, иная картина.

Какая же? - помолчал в тщетном ожидании монашек.

Бывает в нощи. Видишь ли два сука? В ноши же и се Христос руце ко мне простирает и руками теми ищет меня, явно вижу и трепещу. Страшно, о страшно!

А что же страшного, коли Сам бы Христос?

А захватит и вознесет.

Живого-то?

А в духе и слове Илии, не слыхал, что ли? Обымет и унесет...”.

Вот это действительно страшно... Что же перед нами, проявление христианства, или это просто состояние прелести? Как бы то ни было, но люди, смотрящие на Бога именно этими глазами и сейчас не редкость. Живя в Печорах и в других монастырях, я встречала много людей того же плана - внешняя безупречность жизни, тяга к скрытой от всех “тайне” в христианстве - и страх. Не “страх Божий”, животворящий человеческую душу, а, если можно так выразиться, “страх Бога”, парализующий и делающий невозможной любовь, само стремление любить Бога и ближнего. Старец Зосима же воплощенная любовь. К нему едут со всей России и он всех принимает, для всех у него есть слова совета и утешения, настоящий подвижник, старец, такой и есть. Преп. Амвросий говорил о себе, что как на людях родился, так и живет с тех пор (а родился он, когда к отцу его приехало большое количество гостей). И насколько есть в духовном облике старца Зосимы верно подмеченного, сближающего его с преп. Амвросием, настолько привлекателен этот образ. Несовместимость страха и любви, две стороны духовной жизни показаны Достоевским, и проблема эта серьезна.

Нездоровый же интерес вокруг смерти старца Зосимы выдает духовное состояние общества. К сожалению, слишком много народа предпочитали старца Ферапонта, любили внешнюю сторону подвига, жаждали видимых чудес, а любви не ведали... Появление у гроба старца Зосимы Ферапонта, изгоняющего бесов со словами: “Притек я сюда малограмотен, а здесь, что и знал, забыл, Сам Господь Бог от премудрости вашей меня, маленького, защитил...”. И потом вдруг откровенные слова зависти: “Над ним завтра “Помощника и покровителя” станут петь - канон преславный, а надо мной, когда подохну, всего-то лишь “кая житейская сладость” - стихирчик малый, - проговорил он слезно и сожалительно”." Но слышал это только о. Паисий, а для народа у о. Ферапонта были другие слова: “Мой Господь победил! Христос победил заходящу солнцу! - неистово прокричал он, воздевая к солнцу руки, и, пав лицом ниц на землю, зарыдал в голос...

Вот кто свет! Вот кто праведен! - раздавались возгласы уже не боязненно, - вот кому в старцах сидеть, - прибавили другие уже озлобленно.

Не сядет он в старцах... Сам отвергнет...”

Показательно здесь отношение к старчеству, как к должности “от мира сего”. Ждали нетления тела старца Зосимы - и не дождались. Ждали как иудеи знамения, и не дал им Господь знамения. Неисповедимы пути Господни. Тяжелое духовное состояние народа изобразил Достоевский. Как быстро все соблазнились о подвижнике... Будто и не они ходили к нему за советами, и не они выражали ему свою любовь...

Даже Алеша, который жаждал не чудес, а “справедливости”, “высшей справедливости” - соблазнился. “Ну и пусть бы не было чудес вовсе, пусть бы ничего не объявилось чудного и не оправдалось немедленно ожидаемое, но зачем же объявилось бесславие, зачем попустился позор... Где же провидение и перст его? К чему сокрыло оно свой перст в самую нужную минуту (думал Алеша) и как бы само захотело подчинить себя слепым, немым, безжалостным законам естественным?”

Конечно, серьезное испытание выпало на долю Алеше, почти такое же, как последователям Христа, когда Господь принял поругание и умер на кресте... Но Христос воскрес, чудо свершилось - и соблазнившиеся последователи стали Апостолами,.. Не того ли ожидал и Алеша? Но Истина, Которой служил старец, уже восторжествовала, и встает вопрос: в кого веровал Алеша? Если в Христа - зачем ему еще “высшей справедливости”? Вот если в старца Зосиму вместо Христа... Во всяком случае, была у него. Возможность остаться при монастыре, ибо понял об отце Паисии, “что в этом строгом и суровом доселе к нему монахе он встречает теперь нового неожиданного друга и горячо любящего его нового руководителя, -точно как бы старец Зосима завещал ему его, умирая”. Но он все-таки уходит, соблазненный.

А чем тут соблазняться? О народе, окружающем гроб, сказал Иван устами великого инквизитора, обращаясь ко Христу: “Ты не сошел (с креста) потому, что опять-таки не захотел поработить человека чудом и жаждал свободной веры, а не чудесной. Жаждал свободной любви, а не рабских восторгов невольника перед могуществом, раз навсегда его ужаснувшим. Но и тут ты судил о людях слишком высоко, ибо, конечно, они невольники, хотя и созданы бунтовщиками”.

Не созданы, а стали. И не имели люди, ждущие чудес у гроба, ни свободной любви, ни свободной веры. И сотворил им Господь - по вере их. Уж не в этом ли выражается “признание особого духовного авторитета некоторыми лицами высшего класса”? (возвращаясь опять к К.Н. Леонтьеву).

Если вернуться к образу старца Зосимы как к попытке литературно изобразить православного подвижника, то признаюсь - его изображение как-то не убеждает... Я могу назвать себя верующим человеком, но рассуждения старца Зосимы меня не увлекают. Вернее, увлекают, да не туда, куда надо. Есть в них чувственность, эмоциональность, совершенно не свойственная праведнику. Это - тоже надрыв, но надрыв уже не мирского человека, ведь о. Зосима - старец, к нему со всей России едут... Вроде бы то что надо: многое чувствуется верно (видимо, то, что взято у преп. Амвросия). Но иногда кажется, что это сам Достоевский перерядился в старца. В разных эпизодах - будто два разных человека действуют. Порой, вроде бы все правильно написано, но нет здесь того, что отличает писания св. Отцов, подлинных старцев. Дух не тот. Слова настоящего св. Амвросия предельно просты, но - и жгут, и исцеляют. Появляется мир в душе. А вот у старца, описанного Достоевским, слова не несут покоя, воздействуют на чувства, вызывают страстные переживания.

Да и как понимать такие его рассуждения: “Посмотри, - говорю ему, - на коня, животное великое, али на вола, его питающего и работающего ему (человеку - Н.Е.), понурого и задумчивого, посмотри на лики их: какая кротость, какая доверчивость и какая красота в его лике. Трогательно даже и это знать, что на нем нет никакого греха, ибо все совершенно, все, кроме человека, безгрешно, и с ними Христос еще раньше нашего”. Не слышала я таких слов от старцев, хотя приходилось мне с ними общаться, да, более того, и помыслить не могу услышать. Неверующий человек не поверит в такое христианство, не увлечется им. Все, что есть в словах старца Зосимы сентиментального и сладкого (а есть и такое) - просто отвратит его от Православия по Достоевскому. “И рассказал я ему, как приходил раз медведь к великому святому, спасавшемуся в лесу, в малой келейке, и умилился над ним великий святой, бесстрашно вышел к нему и подал ему хлеба кусок: “Ступай, дескать, Христос с тобой”, и отошел свирепый зверь послушно и кротко, вреда не сделав. И умилился юноша на то, что отошел, вреда не сделав, и что с ним Христос. “Ах, как, говорит, это хорошо, как все Божие хорошо и чудесно”. Сидит, задумался, тихо и сладко. Вижу, что понял. И заснул он подле меня сном легким, безгрешным. Благослови Господь юность!”

Мне вспоминается рассказ из книги митр. Антония Сурожского о том, как он пришел в юности к Богу. Владыка был неверующим, и один раз, в виде общественной повинности, его отправили на выступление прот. Сергия Булгакова. О. Сергий Булгаков не знал, как разговаривать о Боге с подростками, выбрал все самое сладкое из учения Церкви и рассказал. Результатом была дикая ненависть к Евангелию со стороны мальчика, правда, она же, ненависть, подвигла его прочитать самое короткое Евангелие, от Марка, написанное для “таких же дикарей, для римского молодняка”. Лишь ощутив явное присутствие Христа в комнате после прочтения, мальчик уверовал, и сейчас является виднейшим богословом. Поэтому скажу, что вся сладость и умиление, понятные людям верующим, могут вызвать полное отторжение у молодого человека, читающего “Братьев Карамазовых”, он пропустит всю “умилительность” мимо ушей, чтоб с головой погрузиться в языческую стихию Карамазовых, так ярко описанную.

Если уж пришлось здесь обратиться к К.Н. Леонтьеву, нельзя оставить без внимания и ответ ему Вл. Соловьева. Леонтьев пишет, что “христианская идея, которой служил Достоевский, искажалась в его уме примесью сентиментальности и отвлеченного гуманизма”. И Соловьев ему на это отвечает, что гуманизм Достоевского “не был той отвлеченной моралью, которую обличает Леонтьев, ибо свои лучшие упования для человека Достоевский основывал на действительной вере в Христа и в Церковь... Гуманизм Достоевского утверждался на мистической сверхчеловеческой основе истинного христианства, а при оценке деятеля с христианской точки зрения важнее всего, на чем он стоит, и на чем он строит”.

Даже, если пропустить мимо ушей слово “гуманизм”, которое имеет к христианству слабое отношение, на чем стоит Достоевский - сомнению не подлежит: будучи в зрелости истинным христианином, стоит он на твердой основе христианства. Из дневников это можно увидеть. Но на чем он строит свои художественные произведения?

Достоевский очень сложен...

Соловьев был его друг, и в Оптину пустынь они ездили вместе. Может быть из этого личного знакомства смог он сделать вывод о Достоевском, как о певце нового (в хорошем смысле слова), просветленного христианского общества. Но я пишу о романах Достоевского. И, в самом деле, дневники писателя читаются не в первую очередь. Знакомятся с Достоевским через романы...

Возвращаясь к теме критики Достоевского К.Н. Леонтьевым и Вл. Соловьевым, скажем, что их взгляд, к сожалению уже не соответствует нашей действительности. Кто сейчас мог бы всерьез говорить, что “... истинное христианство есть всечеловеческое не в том только смысле, что оно должно соединить все народы единой верой, а, главное, в том, что оно должно соединить и примирить все человеческие дела в одно общее дело, без него же и общая вселенская вера была бы только отвлеченной формулой и мертвым догматом”. “Но где же ручательство, что люди свободно придут к единению, а не разбредутся во все стороны, враждуя и истребляя друг друга, как мы это и видим? Ручательство одно: бесконечность души человеческой, которая не позволяет человеку навсегда остановится, успокоиться на чем ни будь частичном, мелком и неполном, а заставляет его добиваться и искать полной и всечеловеческой жизни, всеобщего и всемирного дела”.

Серьезные речи о добре, истине, прекрасном... И одновременно - об общем деле... До чего же приятно, наверное, было в прошлом веке, сидя в своей усадьбе на веранде, так вот рассуждать... Звезды вспыхивали и гасли, и ветерок шелестел, и церковки виднелись на пригорке. А в нашем мире не осталось ничего этого. По иронии судьбы - ведь все так хорошо говорили! - толи их слова были поняты неправильно, то ли еще что... Но рвануло все это со страшной силой, и исчезло - как не бывало... Усадьбы национализировали и сделали там совхозы. А что с церквушками на пригорках сделали, - и вспоминать больно. Как-то вхолостую прошли все замыслы “единого человечества”. “Нравственный закон”, к которому так любили апеллировать, обернулся архипелагом ГУЛАГ. А ведь по историческим меркам прошло совсем немного времени... Ничего не осталось. Хотя нет, осталось многое. Осталось то, что было истинного, а все заблуждения, как сор, отпали и забылись. Канули в лету Чернышевские, Добролюбовы и прочие. Остался - Достоевский. Как оказалось, самый актуальный писатель в настоящее время. Но -воспринимается уже не так, как современниками. Потому мы и должны самостоятельно определить его место в нашей жизни.

У преп. Иустина встречаем определение: “Достоевский - пророк, ибо он Всечеловек”. Не совсем согласна с термином “всечеловек” - зачем утрировать? Человек как состоявшееся “Я” уже обладает полнотой человеческого. Но что Достоевский был действительно пророк в своем отечестве - сомнению не подлежит. Не в тех узких рамках, которые приписывали ему современники - подумать только, в “Бесах” предвидел процесс Нечаева! Если бы они тогда знали, ЧТО он еще предвидел!

Если верить, что прототип Степана Трофимовича - Грановский, и, следовательно, целое течение русской мысли, которое он представляет, а Кармазинов - Тургенев, - плачевное же состояние тогда было у мыслящих кругов...

Вечное нытье Степана Трофимовича, игра в особые отношения к нему правительства, писание писем “в соседнюю комнату”, далеко не так безобидны, как кажется. Он успел приложить руку ко всем молодым героям -был домашним учителем у Ставрогина (а это важно, ведь домашний учитель именно “образовывал” своего воспитанника), учил Дашу, Лизу. Правда, с собственным сыном отношения были странные. Он его, маленького ребенка, по почте отправил “к теткам” воспитываться. Хотя есть вероятность, что Петруша вовсе и не его сын, а “полячка”, о чем сам он говорит Степану Трофимовичу, и это тоже не маловажно. В смысле “взятости ниоткуда”. И в самом деле, каким-то мистицизмом веет при его появлении в повествовании.“И вот из соседней залы, длинной и большой комнаты, раздались скорые приближающиеся шаги, маленькие шаги, чрезвычайно частые, кто-то как будто катился, и вдруг влетел в гостиную... совершенно не знакомый никому молодой человек”. Описание его внешности как-то двусмысленно: “Как будто с первого взгляда сутуловатый и мешковатый, но однако ж совсем не сутуловатый и даже развязный. Как будто какой-то чудак, и, однако же, все у нас находили потом его манеры весьма приличными, а разговор всегда идущим к делу. Никто не скажет, что он дурен собой, но лицо его никому не нравится... Выражение лица словно болезненное, но это только кажется... Он ходит и движется очень торопливо, но никуда не торопится...” и т.д. Эта переменчивость, “кажущесть” его облика - далеко не случайна. “Когда кажется- креститься надо”. Не соглашусь с мнением преп. Иустина, когда он говорит, что корень зла в романе Ставрогин: “Ставрогин, как мне кажется, самая ужасная личность в мировой литературе. Ни у кого нет такого жестокого ума и такового ледяного сердца. По дерзости мысли и циничности поступков никто с ним не сравнится, даже сверхчеловек Ницше. “Цветы зла” Бодлера в сравнении с сатанинско - художественным злом Ставрогина - это как бы райское благоуханье. Сам бог зла мог бы у него поучиться разнообразию, глубине и искусству зла”. По-моему же, корень зла - в переменяющемся Петруше Верховенском. Достоевский не пожалел красок на его изображение; “Выговор у него удивительно ясен, слова его сыплются, как ровные, крупные зернушки... Сначала вам это и нравится, но потом становится противно, и именно от этого слишком уже ясного выговора... Вам как-то начинает представляться, что язык у него во рту, должно быть, какой-нибудь особенной формы, какой-нибудь необыкновенно длинный и тонкий, ужасно красный и с чрезвычайно вострым, беспрерывно и невольно вертящимся кончиком”.

Прямо гадина какая – то! Бес – искуситель. А Ставрогин? Можно сравнивать его с Фаустом, как это делает А.Л. Бем, но это тоже не совсем убеждает. Мне кажется, лучше всего понял Ставрогина Бердяев, когда сказал, что в момент развёртывания романа - он уже труп. В самом деле, жизнь Ставрогина - за пределами романа. Он живет в воспоминаниях окружающих, которые не могут простить ему прошлого. Жена его, хромоножка, говорит, что он не ее муж, что он убил ее мужа, кричит ему вслед: “Гришка Отрепьев а-на-фе-ма!” Все хотят видеть в Ставрогине кого-то. Разные люди приписывают ему разные роли - светские люди говорят о нем: “звезда”, “дворянин”(несмотря на странную репутацию). Шатов говорит о нем: “сладострастие нравственное - смело летите вниз головой, а не ходите по краю - нервный срыв”. “Для зла людям живет” - говорит Лебядкин. А Петруша хочет видеть в нем не больше не меньше чем “Иван-Царевича”, самозванца, созвучно чаяниям Марьи Тимофеевны, хромоножки... Однако что видится в нем достоверно? Известно, что наблюдая за спящим человеком, иногда можно узнать о нем многое, во сне с человека спадает маска. И что же видит Варвара Петровна, застав своего сына спящим? “Увидав, что Nicolas сидит что-то слишком уж неподвижно, она с бьющимся сердцем осторожно приблизилась сама к дивану. Ее как бы поразило, что он так скоро заснул, и что может так спать, так прямо сидя и так неподвижно: даже дыхания почти нельзя было заметить. Лицо было бледное и суровое, но совсем как бы застывшее, недвижимое; брови немного сдвинуты и нахмурены; решительно он походил на бездушную восковую фигуру. Она простояла над ним минуты три, едва переводя дыхание, и вдруг ее объял страх; она вышла на цыпочках, приостановилась в дверях, наскоро перекрестила его и удалилась незамеченная, с новым тяжелым ощущением и с новой тоской.

Проспал он долго, более часу, и все в таком же оцепенении; ни один мускул лица его не двинулся. Ни малейшего движения во всем теле не выказалось; брови были все так же сурово сдвинуты. Если бы Варвара Петровна осталась еще на три минуты, то, наверное, не вынесла бы подавляющего ощущения этой летаргической неподвижности и разбудила его. Но он вдруг сам открыл глаза и, по-прежнему не шевелясь, просидел еще минут десять, как бы упорно и любопытно всматриваясь в какой-то поразивший его предмет в углу комнаты, хотя там ничего не было ни нового, ни особенного”.

Это описание Достоевского наводит на мысль, что Ставрогин уже мертв, образно выражаясь, он Дон Жуан, ставший Каменным гостем, зловещий призрак. Безотчетный страх матери, и дальнейшее его пробуждение (как будто возвращение из иных, мрачных миров) подтверждает это подозрение. Да и поведение его на протяжении всей книги сквозит пустотой, какие бы роли ему ни приписывали.

Степан Трофимович и другие герои того времени - вымышленные нереальные - любили поговорить о народе извне, как будто сами к нему не принадлежали. Всем мироощущением своим выносили себя за скобки, и, видимо, потому так натянуто - мучительны были эти “хождения в народ” интеллигенции. Они давали полезные советы, как этому “народу” жить, восхищались и умилялись или презирали, любили - не любили, искали там какой-то высшей мудрости или ужасались грубости, но они не жили с этим народом. А народ тем временем жил, растил хлеб и воровал, пух с голоду и богател, строил церкви и кабаки, но действительно была у народа какая-то цельность. И смотрел народ на этих мыслителей и дивился их чудачествам. Достоевский прошёл этот путь, об этом - в “Записках из мертвого дома”.Именно на каторге сумел он понять народ (и крепок же, видимо, этот народ был, если и в тюрьме Достоевский смог, глядя на людей, понять хорошее в них и полюбить. Представить подобную ситуацию в советской тюрьме просто невозможно). В “Бесах” он выражает свое отношение к людям устами Шатова очень метко: “Вы потеряли различие добра и зла, ибо перестали свой народ узнавать”, “...под народом вы воображали себе один только французский народ, да и то одних парижан, и стыдились, что русский народ не таков. И это голая правда! А у кого нет народа, у того нет и Бога!”

Да, к Богу у Степана Трофимовича и иже с ним отношение, мягко ска-зать, странное. Он верует в lebon Dieu- “Доброго Господа” - показательное французское выражение. “Не понимаю, почему меня все здесь выставляют безбожником? - говаривал он иногда, - я в Бога верую, как в существо, себя лишь во мне сознающее. Что же касается до христианства, то, при всем моем искреннем к нему уважении, я - не христианин. Я скорее древний язычник, как великий Гете или как древний грек”. Однако, как красиво бы это ни называлось, “по плодам их узнаете их”. Как уже замечено ранее, он приложил руку к воспитанию почти всех молодых героев романа. Как говорит Лиза, он учил верить “En Dieu, qui est la-haut et qui est si grand et si bon? (В Бога, который наверху и который так велик и так добр?)... А помните ваши рассказы о том, как Колумб открывал Америку и как все закричали:“Земля, земля!”... А помните, как вы мне описывали, как из Европы в Америку бедных эмигрантов перевозят? И все-то неправда, я потом все узнала, как перевозят, но как он мне хорошо лгал тогда... почти лучше правды!”. Вот в этом-то и есть трагедия. Детям нельзя врать. А тем более так, что “почти лучше правды”.

Впрочем, под конец жизненного пути, Степан Трофимович кается. Исповедует свою веру в Бога: “Если есть Бог, то и я бессмертен”; видит в Боге единственное, что можно любить всю жизнь. Кается и признается, что всю жизнь лгал. Желает видеть Петрушу и Шатова, видимо, чтоб просить прощения, и примириться. Но в том-то и трагедия: Шатова уже убили, принесли в жертву “общему делу” - ритуальную человеческую жертву, кровь которой должна была связать навеки членов группы. А вдохновителем такого кровавого дела был Петруша - родной сын!

“Бесы” - книга без знака плюс. Все герои трагичны, над всеми витает рок. Поучительна история Кириллова. Идеолог самоубийства, дошедший с этой идеей до сумасшествия, пытается доказать, что убивает себя, “чтоб показать непокорность и новую страшную свободу” свою. Он хочет “заявить своеволие”. Однако на самом деле он не от Бога освободился - просто-напросто его используют в своих интересах темные силы в лице Петруши Верховенского. Его самоубийства ожидают, чтоб прикрыть свое темное дело - и у него нет свободы, чтоб отказаться. Под конец Петруша даже гневается на“свободного теоретика”: “- Э, черт! - озлился вдруг Петр Степанович, - да он еще и не подписал! Что же вы глаза-то выпучили, подписывайте! - Я хочу изругать... - пробормотал Кириллов, однако взял перо и подписался, - Я хочу изругать...”. До того доходит, что Петруша сам его хочет убить, если тот откажется от своих намерений. Кириллов окончательно сходит с ума, кусает за палец Верховенского, эта сцена безобразна. Вот вам и своеволие...

Петр Степанович блещет... Впрочем, что о нем говорить? В конце романа он один благополучно исчезает, оставив после себя мрак и разрушение. Он исчезает, но он вернется. За пределами книги. За пределами земной жизни Достоевского. И его - пропустят. Потому что недостаточно серьезно отнеслись к пророчеству, сидя в своих усадьбах и уютных городских квартирах. Пророчества Достоевского до смешного сбылись. Когда Шатов с Кирилловым отправились в Америку “на последние деньжишки”, чтобы испробовать на себе жизнь американского рабочего и таким образом личным опытом проверить на себе состояние человека в самом тяжелом его общественном положении. Шатову справедливо замечают, что это же можно было испытать и в России, нанявшись к помещику в страдную пору. Но он игнорирует это замечание. Как много лет спустя в романе у М. Булгакова проф. Преображенский иронически заметит, что невозможно одновременно бороться с разрухой дома и устраивать судьбы заморских голодранцев. До сих пор продолжает Россия это занятие.

Но и это не весь Достоевский. Не укладывается он и в положительные рамки пророка. Достоевский - певец надрывов. Кто не имеет твердости преодолеть эти надрывы, при чтении сорвется в них. Крайне не согласна с мнением преп. Иустина, что “каждый найдет себя в нем. Если вы печальны, то он все усердно разделит вашу печаль. Если вы в отчаянии, то тут он ваш друг, ваш брат, ваш близнец, и в то же время утешитель. Если вы атеист, он страдает вместе с вами, мучается вашей мукой, гениально защищает атеизм, подводит вас к взрывоопасному богоборческому бунту и к безумному отчаянию с тем, чтобы вместе с вами с криком броситься в ноги благого Иисуса”.

По-моему, не разделит, не утешит, а наоборот, добавит. И где гарантия, что подведенный к “богоборческому бунту и к безумному отчаянию” человек вообще захочет броситься “в ноги благого Иисуса”? Слишком дорого может стоить такой эксперимент, ибо речь идет о спасении души... Вообще, обширная книга преп. Иустина “Достоевский о Европе и славянстве” может рассматриваться, как частное воззрение человека святой жизни, соответствующее ее высоте. Для рядового мирянина такая точка зрения на Достоевского недостижима.

Герои Достоевского все “бремени ищут”. Всем мало ига Христова, и они ищут себе особого. Извечный соблазн молодости, эти поиски до добра не доводят. Но зато как описаны! Будто это - единственное, самое естественное занятие души, то, без чего не состояться личности. Кто бы объяснил тогда, в молодости, что “иго Мое благо, и бремя Мое легко есть”. Герои Достоевского знают о Христе. Но что-то их все не туда клонит. Церковности в их вере нет по преимуществу, зато процветает “подпольная” религиозность, в которой не поймешь, чего больше - язычества или христианства. В “Бесах”, например, Марья Тимофеевна рассказывает такой эпизод: “А тем временем и шепни мне, из церкви выходя, одна старица, на покаянии у нас жила за пророчество - Богородица что есть, как мнишь? - Великая мать, отвечаю, упование рода человеческого. - Так, говорит, Богородица - великая мать сыра земля есть, и великая в том для человека заключается радость”.

Даже старцы в “Братьях Карамазовых” тяготеют к какому-то неканоническому образу. Но об этом говорилось ранее. Действительно, прав был К. Н. Леонтьев, критикуя религиозную идею книг Достоевского. Только с его воззрением на Соню Мармеладову я не согласна. Но об этом позже. Может быть, дело в “детскости” героев, о чем упоминалось выше? В самом деле, дети склонны к язычеству. Не получившие религиозного воспитания, они выдумывают себе богов сами и служат им ревностно. Мне вся псевдо-церковность, описанная Достоевским, хорошо знакома, интуитивно, по собственному детству.

Достоевский, как человек сложной души, переносил ее проблемы в мир своих произведений. Как бы ни талантлив был писатель, он человек и смотрит на мир своими глазами, по-своему воспринимая его. Книгой со знаком“+”, по-моему, является “Преступление и наказание”, самая замечательная книга из всех художественных произведений, написанных Достоевским. Ее можно рассматривать в традиции XIX в., как это и делала вся критика, включая и советскую, т.е. как осуждение нового для тех времен (в любом случае, в России) течения мысли, рассуждающего о превосходстве избранной личности над “серой массой”. Все это, безусловно, так, но нельзя подходить к этой проблеме только с социальной позиции.

Тоска, гнетущая Раскольникова, его подавленное состояние перед совершением преступления выдает сопротивление души искусителю: “Все тело его было как бы разбито; смутно и темно на душе. Он положил локти на колени и подпер обеими руками голову. “Боже! - воскликнул он, - да неужели же, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп... буду скользить в липкой теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться весь залитый кровью... с топором... Господи, неужели? Он дрожал, как осиновый лист, говоря это”. После обращения к Богу ему стало легче. Далее там же: “Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно, “Господи! - молил он, - покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от той проклятой. мечты моей”.

Однако искушение, видимо, зашло далеко. Помысел был допущен слишком близко, и когда отошла грызущая мука, он узнает (будто бы случайно),что старуха-процентщица остается дома одна - и уже не сопротивляется. Гибнет от его руки процентщица, и, что характерно, ее сестра Лизавета. Таки всегда, рядом с вроде бы повинными гибнут вовсе невиновные люди. И это был первый сбой в “системе” Раскольникова, предсказавший, что в этой игре вовсе не он диктует правила (так же, как и Кириллов в “Бесах”).Но хоть и велик грех, совершенный Раскольниковым, видимо, не все еще для него потеряно. И не менее, чем убийство, страшен эпизод на мосту. Когда купчиха с дочерью подала ему двугривенный: “Он зажал двугривенный в руку, прошел шагов десять м оборотился к Неве, по направлению дворца. Небо было без малейшего облачка, а вода почти голубая, что на Неве так редко бывает... Он стоял и смотрел вдаль долго и пристально; это место было ему особенно знакомо. Когда он ходил в университет, то обыкновенно, - чаще всего возвращаясь домой, - случалось ему, может быть, раз сто, останавливаться именно на этом самом месте, пристально вглядываться в эту действительно великолепную панораму... Дивился он каждый раз своему угрюмому и загадочному впечатлению и откладывал разгадку его, не доверяя себе, в будущее. Теперь вдруг резко вспомнил он про эти прежние свои вопросы и недоумения, и показалось ему, что не нечаянно он вспомнил теперь про них. Уж одно то показалось ему дико и чудно, что он на том же самом месте остановился, как и прежде, как будто и действительно вообразил, что может о том же самом мыслить теперь, как и прежде, и такими же прежними темами и картинами интересоваться, какими интересовался... еще так недавно... В какой-то глубине, внизу, где-то чуть видно под ногами, показалось ему теперь все это прежнее прошлое, и прежние мысли, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления, и вся эта панорама, и он сам, и все, все... Сделав одно невольное движение рукой, он вдруг ощутил в кулаке своем зажатый двугривенный. Он разжал руку, пристально посмотрел на монетку, размахнулся и бросил ее в воду, затем повернулся и пошел домой. Ему показалось, что он как будто ножницами отрезал себя сам от всех и всего в эту минуту”.

Это похоже на духовное самоубийство... И он, в самом деле, чуть не умер. После последнего поступка открылась у него горячка. Горячечный бред его ужасен, это уже какое-то преддверие ада. Но Господь милостив, Он оставил Раскольникову время на покаяние. Однако далек был Раскольников от покаяния... Спасло его то, что под грубой внешней оболочкой (часто покрывающей по-настоящему чувствительные, израненные души) душа его, как в детстве, оказалась чувствительной к чужому горю. В доме Мармеладова, в средоточии этого горя, встречает он Соню. Именно благодаря этой встрече становится возможным и воскресенье. Почему же именно Соне удалось то, что не получилось у хитроумного сыщика - привести Раскольникова к признанию своей вины, более того- к покаянию?

Из пестрой вереницы образов Достоевского лишь один мне по-настоящему мил. Лишь один человек положил “душу свою, за други своя”, когда остальные замкнуты на себя. Соня Мармеладова, она одна может вымолить Раскольникова, благословить его на покаянный путь и не оставить на этом пути. Почему же ей дано такое дерзновение? Известно, что последнее время многие пытаются дать ей славу святой, которой она никогда не искала, возвести на пьедестал, другие же, наоборот, опровергают ее “святость” и пытаются с пьедестала скинуть. Еще в прошлом веке- К.Н. Леонтьев писал: “Эта молодая девушка как-то молебнов не служит, духовников и монахов для совета не ищет, к чудотворным иконам и мощам не прикладывается. Тогда как в действительной жизни подобная женщина непременно бы все это делала, если бы в ней проснулось живое религиозное чувство”.

Да. Но самое главное забыли: она проститутка. Нелогично ожидать каких-то внешних проявлений благочестия от человека, сама профессия которого безнравственна. А бросить ее она не может; вся семья тем кормится. И все священники и монахи помогут ей не больше, чем тот, который приходил напутствовать умирающего Мармеладова! Он на стон бедной безумной вдовы не имел верных слов утешения, да и что здесь слова... При виде озлобленной вдовы, у которой от чахотки кровь горлом - священник “поник головой и не сказал ничего”.

А Соня способна взвалить всё это горе на себя, и молиться. В церковь-то она ходит. Она живет только Божьей милостью. Она как Евангельский мытарь, не лезет на передние места и действительно в состоянии помочь людям. Даже в сердце Свидригайлова что-то шевельнулось при виде ее, и он обеспечил сирот в своем завещании. Она спасает Раскольникова. Кто, кроме нее, еще мог помочь ему? Кто стал бы возиться с этой душой, скорбящей и озлобленной, и кому еще эта душа смогла бы поверить?

Невозможно понимание между Раскольниковым и Соней, пока он не оказывается тоже изгнанником из общества, преступником. Но в глазах общества и она - преступница против морали. Только грешница может понять грешника, и только грешник может смириться подобно ей. Но дело, оказывается, не только в понимании. Соня совершила преступление над собой, но с этим не умерла. Смирилась и кормила семью, забыв себя и помня о Боге. И Бог не забыл ее, как не забыл мытаря, взывающего из глубины греха:“Боже, милостив буди мне, грешному”. И пути ее направлены вверх. Когда появляется возможность порвать с грехом, Соня делает это с облегчением. Раскольников же совершил преступление из гордости (“кто я - тварь дрожащая или право имею?”). Его путь направлен вниз, и Соня кажется ему чужда и глупа в своем самопожертвовании. Но, оказавшись поверженным в своей гордости, просто преступником - он становится в состоянии выслушать Соню и поверить ей. Когда Соня читает Евангелие о воскресении Лазаря, бессмертные евангельские строки по-новому четко, звонко отзываются в душе. Ибо она тоже жаждет избавления от своего вынужденного греха, жаждет, как воскрешения. Именно Соня благословляет его на покаяние кипарисным, простонародным крестом. А на себя надевает крест невинно убитой Лизаветы.

Потом было покаяние перед народом, на площади. Но не было покаяния церковного. Почему в этих напряженных событиях не упоминается Церковь земная? Опять срыв в языческую стихию... “Он вдруг вспомнил слова Сони: “Поди на перекресток, поклонись народу, поцелуй землю, потому что ты и перед ней согрешил, и скажи всему миру вслух: “Я убийца”. В такую возвышенную напряженную минуту ни слова о Христе. Покаяние перед миром, а не перед Богом. В этом - срыв, ибо вовсе не к этому шло, когда читали Евангелие о воскрешении Лазаря.

Потом была каторга, мертвый дом. И когда весной они сидели у реки, наконец-то будто пелена спала с глаз Раскольникова. Наконец-то он понял, кем для него была Соня, А она просто жила, но ее любви и веры хватило, чтобы стать для него знамением воскресенья.

На этом я хочу закончить разговор о “Преступлении и наказании”. Очень неполный разговор, но основные черты понимания этого произведения как истории искушения человеческой души нечистым духом, мне кажется, здесь есть. Это понимание дает наиболее завершенную картину замысла автора, и вне этого понимания роман, на мой взгляд, теряет основную долю смысла. Ведь в самом деле, если проблема заключается в словах “тварь я дрожащая или право имею?” - становится бессмысленным окончание. Что же тогда получается - раз права не имеешь, значит ты тварь дрожащая? Остается закрытым выход в высшую сферу, и подвиг Сони тогда никак не связан с заблуждениями Раскольникова. Ибо социальный вопрос вовсе не исчерпывает главный вопрос, духовная проблематика с позиции социальной недосягаема. Достоевский героев не судит. Ему одинаково дорог Раскольников в начале и в конце романа. Но кто не способен осмыслить и оценить драматизм духовных заблуждений героев - не свободен от искушения их повторить. Сейчас, в доведенной до абсурда жизни России, можно увидеть все кошмары, доведшие Раскольникова до умопомрачения и преступления. Не в той, так в другой форме это состояние заразно. Достоевский создает жуткую атмосферу, но попробуй найди, что там неправда. Соня знает, но не дай Бог никому опыта ее жизни.

Нельзя окунаться в Достоевского с головой. Никаких сил не хватит выплыть. Сила одна - Христос. И голову надо держать поближе к Нему. А для этого у человека должен быть свой христианский опыт и опыт жизни наших горьких лет. Достоевский не “пастырь добрый”, и он не учит, как надо жить.

Скорее, на примере его героев можно научиться, как жить не надо. Но возникает вопрос, почему Достоевский, сам зная Истину, не воплотил это знание в своих книгах? Почему, будучи человеком православным, не смог передать в книгах этот дух? Почему в России, обладающей высшей истиной во Вселенной - Православной Церковью, нет ни одного литературного произведения об этой Церкви или приводящего в нее? Я не имею в виду творчество свв. отцов. Они не писали о Церкви, Церковь сама водила их рукой. Если можно так выразиться, они писали Церковь.

Немец Р. М. Рильке после посещения России написал книгу стихов “Часослов”. Вот выдержка из этой книги:

Тем более обидно, что в этом ряду такие великие имена, как Достоевский и Чехов... Последний очень любил церковное пение. Прекрасно знал службу. В своих рассказах не раз обращался к церковной теме. Он мог очень точно передать настроение - но все время уходил от ее решения и в конце концов писал не о том. Чудесный, пронзительный рассказ “Святой ночью”. Ночь необыкновенно хороша, и, действительно, священнодействует природа. Но все основные события происходят вне храма. В стенах монастыря - толпа, а тот человек, который мог бы понять все величие происходящего в храме, оказывается за его пределами, всю ночь перевозит людей на пароме.

Рассказ “Архиерей” еще печальней. Владыка Петр, главный герой повествования, смертельно болен. Фактически, на протяжении всего рассказа, он умирает. И он умер, в Великую Субботу. “А на другой день была Пасха. В городе было сорок две церкви и шесть монастырей. Гулкий радостный звон сутра до вечера стоял над городом не умолкая, волнуя весенний воздух; птицы пели, солнце ярко светило. На большой базарной площади было шумно, колыхались качели, играли шарманки, визжала гармоника, раздавались пьяные голоса. На главной улице, после полудня началось катание на рысаках, - одним словом, было весело, все благополучно, точно так же, как было в прошлом году, как будет, по всей вероятности, и в будущем”.

Про епископа Петра забыли, и даже мать рассказывала, что у нее был сын - архиерей робко, будто боясь, что ей не поверят. “И ей, в самом деле, не все верили”.Экая тоска... Рассказ будто затягивается дымкой забытия, маревом болезни. Не случайно преосв. Петр на протяжении всего рассказа болеет. Может быть, это рассказ об исходе человека из земной юдоли, но не о Церкви. Или рассказ “Студент”. В Страстную Пятницу студент рассказывает на огородах двум деревенским бабам о Страстях Господних. Природа описана великолепно, она будто страждет со Господом. И бабы, как часть этой природы, бессловесные, сопереживают рассказу, плачут. А студент, видя это, думает, что “правда и красота, направляющие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня, и, по видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле, и чувство молодости, здоровья, силы - ему было 22 года - и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого таинственного счастья овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла”. Со свойственной Чехову четкостью, очень глубоко описано состояние юношеского заблуждения, так сказать, входа в земную юдоль. И конец рассказа как-то зависает в пустоте. Это прекрасный рассказ, но не о вере.

Другой русский писатель, Лесков, очень много писал о церковной жизни. И насколько удавались ему отрицательные стороны, настолько же, как мне кажется, смазаны положительные. В положительных описаниях, как и Достоевский, Лесков тяготел к “не церковному христианству”. Роман “Соборяне”, скорей, рассказы о политике, чем о Церкви. И прот. Савелий Туберозов, скорей, борец, чем иерей.

На этом можно кончить разбор литературы, ничего, удовлетворяющего сполна требованиям христианства, там нет. И не случайно. Если коснуться самой проблемы творчества, на мой взгляд, светская литература не может быть полностью христианской, потому что там нет места соотнесенности с Богом: я выражаю себя в романе, обращаясь к другому я, не к Богу (когда я обращаюсь к Богу - это уже исповедь). Человек не имеет греха, когда выражает Бога в себе, это - творчество святости или творчество святых. В обычном же человеке свет перемежается тьмой, и пытаться написать о чистом свете - фальшивая игра, личина. В художественном мирском творчестве полная соотнесенность с Богом невозможна онтологически. Но это творчество имеет право на существование: если человек находит в себе всякое, и темное и светлое, и из этого состоится законченное произведение - своего рода “да” миру, положительный смысл, - это от Бога. Ведь художник -творение Божье. Но позитивное разрешение выпавшей на его долю проблемы - еще не путь к Богу. Это можно назвать изображением того, как жить нельзя, - у художника Свидригайлов застрелится, Раскольников попадет на каторгу, и Кириллов сойдет с ума. Можно не повторять их ошибок - но и только. Как это ни печально, творчество грехопадшего человека к Божественной полноте не ведет.

Но может быть, возможна книга, хотя бы приводящая к началу этого пути? На остальных путях есть книги, ведущие человека к известной цели. Например, “Мастер и Маргарита” ведет к романтическому демонизму, т.е. во мрак кромешный. Герман Гессе уводит в дзен-буддизм. Кастанеда - в магический мир. И этот список можно продолжить.

Нет только книги, которая, будучи произведением светской литературы, подводит к порогу Церкви. Может быть, тогда и не надо такой книги? Но слишком быстро мы, ступив на церковный порог, бросаемся забывать свое прошлое, внушая себе, что все, бывшее там - грех и мрак... А человек, не имеющий прошлого - не имеет и будущего. От прошлого нельзя отрекаться с тем, чтоб забыть его. Наоборот, надо решать свои старые проблемы даже будучи уже в Церкви. Иначе они никуда не денутся, и не дадут двигаться вперед. Покаяние, перемена ума, не мгновенное действие: надо переродиться, осмыслить себя, прошлую жизнь, не прячась от самих себя.

и застигнет камни врасполох

в тихом их теле.

Пусть бы мы этого и не хотели:

Зреет Бог.

Р. М. Рильке

Н. В. Егорова

А. А. ЗВОЗНИКОВ

Европейский гуманитарный, университет, Минск (Белоруссия)

ДОСТОЕВСКИЙ И ПРАВОСЛАВИЕ:

предварительные заметки

Православие представляет такую параллель к Достоевскому, без которой духовная природа его творчества не может быть понята во всей полноте. Для этого, несомненно, потребуется новое осмысление всего его художественного, публицистического и эпистолярного наследия в свете более широкой духовно-нравственной перспективы. Такое присутствие православной концепции творчества Достоевского в литературоведении лишь обогатит наше понимание его религиозно-художественного мира. Идея эта была высказана Н. О. Лосским 1 .

В работах В л. Соловьева, К. Леонтьева и Н. Страхова, по существу, была поставлена проблема конфессиональной определенности религиозных взглядов Достоевского. К этой теме в той или иной мере возвращались В. Розанов, Н. Бердяев и Д. Мережковский. Л. Шестов отмечал, что писатель был проповедником не христианства, а православия. Для многих русских читателей романы Достоевского являлись источниками православной веры. Иные, среди которых и будущий митрополит Антоний (Храповицкий), под влиянием идей и образов писателя вставали на пастырский путь. Таково было, во всяком случае, влияние романа "Братья Карамазовы". Это влияние могло быть предопределено тем слабым и ничтожным понятием русской интеллигенции о православии, о котором писал Достоевский. Не случайно К.Леонтьев в письме 1891 года заметит, что "Достоевским, слава Богу, уже (выделено мною. – А. З.) не удовлетворяются, а хотят настоящего православия" 2 .

В этом историческом контексте, непросто ответить на вопрос об отношении Достоевского к Православию и тем более раскрыть все многообразие оттенков его понимания православного

_______

1 См .: Лосский Н. О. Достоевский и его христианское миропонимание. Нью-Йорк, 1953; Журнал Московской Патриархии. 1994. №1.

2И з писем К. Н. Леонтьева В. В. Розанову // О Великом Инквизиторе: Достоевский и последующие . М.: Молодая гвардия, 1991. С. 188.

вероучения. Многое в раскрытии этой темы зависит от видения той особенной "не-литературности" литературы 3 , обозначаемой словом "Достоевский". Взгляд на его творчество как на слово, а не только как на текст откроет в нем и пророчество, и откровение, и исповедь, и проповедь. Перечитывание Достоевского в русле тысячелетней православной традиции позволит увидеть совершенно неожиданные глубины мистически и богословски осознанной им религиозности русского народа. Ибо русская мысль, по словам писателя, тесно спаяна с Православием.

Вопрос о том, как прочитать слово Достоевского о его вере, прошедшей через большие сомнения. В полной ли мере это слово писателя будет понято светским, целиком научным, сознанием, совершенно далеким от религиозного миропонимания? Ведь уже некоторые современники писателя с позиции того же секуляризованного сознания "дразнили", по словам Достоевского, его "необразованною и ретроградною верою в Бога" 4 . Для понимания религиозного творчества писателя весьма существенна мысль В. В. Розанова: "Воображение Достоевского было безмерно, а его идеи, психологические и метафизические, суть идеи в глубочайшем смысле религиозные, то есть такие, которые как принять, так и отвергнуть можно только с точки зрения «сердца человеческого, лежащего в руце Божией»" 5 . Иначе религиозные искания Достоевского и его религиозно-художественный мир останутся для целиком научного сознания "вещью в себе". Так Розанов, например, в пушкинском стихотворении "Когда для смертного умолкнет шумный день..." услышал одинаковость с 50-м псалмом ("Помилуй мя , Боже"): так же велико, оглушительно и религиозно. Сердце, закрытое для веры, этого, естественно, "не поймет и не заметит". И потому в научных комментариях факты знакомства писателя с православной агиографией и патристикой, взятые в отдельности, порознь, мало способствуют воссозданию религиозного миропонимания Достоевского.

Ключевая для нашей темы проблема состоит в том, как понимал Достоевский Православие. Здесь можно выделить два

_________

3 См .: Захаров В. Н. Прошлое, настоящее и будущее русской литературы // Современные проблемы метода, жанра и поэтики русской литературы. Петрозаводск, 1991. С. 3-4.

4 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1972-1990. Т. 27. С. 48. Далее все ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием в скобках тома и страницы.

5 См .: Никитин В. А. Достоевский: Православие и "русская идея"// Социологические исследования. 1990. № 3. С. 125.

ряда вопросов, тесно связанных между собою. Это прежде все-то собственно понимание писателем Православия какмногове-ковой нравственно-исторической силы, определявшей во многом его "почвенничество". Эта идея наиболее точно выражена устами Шатова в "Бесах", горячо уверовавшего в нравственное возрождение России через православие: "Я верую в Россию, я верую в ее православие... Я верую, что новое пришествие свершится в России..." (10, 200). Во многих высказываниях Достоевского православие и "почвенничество" нередко стоят в одном синонимическом ряду. Русский народ, по мысли писателя, весь в православии: "У нас православие; наш народ велик и прекрасен потому, что он верует, и потому, что у него есть православие. Мы, русские, сильны и сильнее всех потому, что у нас есть необъятная масса народа, православно верующего..." (11, 178). И самая любимая мысль писателя: не православный не может быть русским, многократно повторяемая им в различных вариантах.

В Православии Достоевский видел основу единой, всеобщей любви, объединяющей и сохраняющей Россию, ту нравственную силу, которая способна внести в общественную жизнь гармонию и мир. Эту евангельскую любовь и мир несут в себе любимые герои писателя, для которых, говоря словами Иоанна Богослова, "истинный свет уже светит" (1 И н. II , 8). Они-то и освещают христовым светом мир его романов. Достоевский своим творчеством, по существу, "сближал" православие с современностью, и в его романах можно видеть своеобразный анализ социальных проблем в духе православия 6 . Романы Достоевского и в особенности "Дневник писателя" способствовали расширению "пределов компетенции" русской церкви, очерченных ей с Петровских реформ духовным окормлением паствы, когда само духовенство еще не имело опыта активного вхождения в общественную жизнь. Можно думать, что и в этом была одна из причин религиозного влияния творчества писателя на русскую интеллигенцию. В своих романах он показал трагический путь русского человека вне православия и осознание им гибельности всех своих начинаний вне начала начал русской духовности – православной веры. Таков в самом общем виде

_________

6 Примечательно, что в 70-е годы прошлого века в русском богословии отмечается интерес к современной жизни. В поле зрения Достоевского могли попасть статьи архимандрита Феодора (Бухарева) с весьма характерными названиями "О современности в отношении к Православию", "Современность и Православие", "Современные идеи – православны ли они?". См.: Русские духовные писатели. Архимандрит Феодор (А. М. Бухарев). М: Столица, 1991.

ряд социально-этических вопросов в творчестве Достоевского, связанных с Православием.

Другой ряд вопросов этой темы включает в себя собственно богословские аспекты религиозной философии Достоевского. Богословом в прямом смысле слова Достоевский не был, и, более того, с канонической точки зрения он, может быть, и не достаточно православный писатель. Он был прежде всего светским религиозным мыслителем, опережавшим современное ему богословие постановкой важнейших для его развития проблем. Так, в русском православном богословии XIX века не была еще развита библейская экзегеза и только начинала складываться своя экзегетическая традиция. Не был поставлен в православном богословии и библейский вопрос. Вопрос о Боге стал, по существу, определяющим в религиозных исканиях Достоевского и его героев. Можно ли быть образованным человеком и веровать в библейского Бога – "Бога Авраама, Бога Исаака, Бога Иакова" – а не в Бога философов? "Возможно ли веровать цивилизованному человеку? Только по легкомыслию человек не ставит этот вопрос на первое место..." Достоевский ставит и решает его. Герои Достоевского много и напряженно говорят о Боге, им "жалко Бога", они стремятся защитить Его. Даже седой бурбон капитан против "раскассирования " Бога: "Если Бога нет, то какой же я после того капитан?" (10, 180). Слова, явно уводящие к Марку Аврелию : "...Что мне жить в мире, где нет божества, где промысла нет?" 7 Герои Достоевского живут так, словно они глубоко постигли святоотеческую мудрость: "Молчанием предается Бог" и словно Бог вложил в них обязанность постигнуть его сущность. Этим определяются все диалоги в романах о бытии Божием. Следует заметить, что Достоевский, судя по всему, не всегда разделял мнение богословов (в особенности католических) о том, что они, условно говоря, "продвинулись" в постижении сущности бытия Божия со времен Христа и апостолов, и потому свой взор нередко обращал прямо к Христу. Ему и его героям был свойствен максимализм ранних христиан, они также страдают от невозможности достижения в себе христианской чистоты. Сам Достоевский был подвержен религиозному сомнению и, по-видимому, не ощущал в себе того светлого "горения духа", к которому призывали учителя церкви. Впрочем, как хорошо известно, только вера святых, укрепленная подвигами благочестия, о чем свидетельствуют их жития, может постоянно гореть ровным пламенем. Достоевский же – допускаю возможность корректировки такого предположения – принадлежал к "алчущим и жаждущим

__________

7 Антоний Аврелий Марк. Размышления. Л.: Наука, 1985. С. 10.

веры" и ему были ближе евангельские слова: "Верую, Господи, помоги моему неверию" (Марк. IX , 24). И лишь в самый светлый период своей жизни – и самый православный – в годы работы над романом "Братья Карамазовы" он нашел свой идеал Христа и принял веру всем сердцем своим.

Центральной для понимания внутренней связи Творчества Достоевского с православием является проблема метафизики человека в его романах. Проблема антропологии Достоевского в ее отношении к православному учению о человеке может быть очень точно выражена словами св. Феофила Антиохийского: "Покажи мне твоего человека, и я покажу тебе своего Бога". Человек для Достоевского превыше всего. Поиски в человеке его божественной природы и составляют главное в творчестве писателя. Подобно тому, как богословие имеет критерием истины согласие со словом Священного Писания, со святоотеческой традицией, с ее внутренним духом, так и вся метафизика человека Достоевского пронизана внутренним духом согласия с православным учением о человеке. В сознании его героев, несмотря на все сомнения и борения духа, преобладают религиозные ценности, они стремятся к религиозному преображению.

Писатель словесно расширяет святоотеческую мысль, особенно точно выраженную св. Климентом Александрийским : "Образ Божий – данность и неугасим, но возможность уподобления теряется в грехе". Достоевский стремился показать, что сердце человека есть арена борьбы между Богом и Дьяволом: "Тут Дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей" (14, 100). И потому он исследует человека в различные моменты его богооставленности , когда герой по разным причинам теряет грань между Добром и Злом. Впоследствии этим героям, "переступившим порог", в еще большей степени будет присуще стремление к религиозному преображению и они становятся самыми религиозными типами Достоевского, жаждущими восстановления души и избавления от греха. Иннокентий Анненский справедливо заметил, что "для Достоевского изображение зла есть только средство сильнее выразить исконное доброе начало в человеческой душе... Достоевский был особенно смел в изображении зла, и именно чтоб показать его исконное бессилие" 8 .

В художественном мире Достоевского бесконечно многоразлично проявление свидетельств его знакомства со святоотеческими источниками. Не только в изображении героев, несущих в себе "свет истины", но и в судьбах Свидригайлова, Став-рогина , Смердякова, отпавших в "тьму мира сего". Все они символизируют

_________

8 Анненский И. Книги отражений. М.: Наука, 1979. С. 255-256.

извечную святоотеческую мысль о том, что каждый человек ежедневно умирает и воскресает и что каждый безнравственный поступок наполняет сердце чувством смерти, а всякое стремление к добру наполняет сердце славой новой жизни. Отпавшие в "тьму мира сего" нарушают главную заповедь православной этики – пуще всего береги сердце: "Больше всего хранимого храни сердце твое, потому что из него источники жизни" (Притч. IV , 23), "каждое отягощение – отягощает сердце" (Лук. XXI , 34), "каждое нападение на жизнь – есть нападение на сердце" (Исх. IX , 16). Достоевский верит, что в глубине сердца каждого человека сохраняется возможность соприкосновения с Богом. В бесконечном разнообразии значений символа "сердце" в творчестве писателя библейский образ сердца занимает едва ли не главное место 9 .

Нигде так не проявился глубокий онтологизм Достоевского, как в осмыслении им проблемы теодицеи. Он всегда мыслил противоположностями, мысль его особенно углублялась в крайности Добра и Зла. Художественные образы Достоевского свидетельствуют о многообразных колебаниях человека между абсурдностью веры, то есть невозможностью решить положительно проблему теодицеи, и необходимостью веры, когда бездна земной жизни пугала человека (и самого Достоевского), ибо из ее глубин проглядывал ужас небытия и смерти – весь трагизм судьбы библейского Иова. Очарованье зла преследовало его героев, переливы души за грань веры были слишком для них соблазнительны. Зло и Добро, по мысли писателя, борются в самых глубинах человеческого духа. Мышление Достоевского шло в глубь экзистенции , где соединялся опыт человека, мира и Бога. Вопросы, которые волновали писателя в связи с проблемой теодицеи, веры и неверия, в самом художественном произведении не дистанцировались от собственного Я и свойств собственного Я. Осознавая общность экзистенциальных истоков автора и его героев, можно говорить и о некоей общности в их отношении к вере, в их поисках ответа на главный вопрос о бытии Божием.

Иван Карамазов своим философским умом (а не сердцем, как Алеша) стремится постичь истину Бога и вместе с тем тайну единения с Богом самого Алеши: почему брат смог? Единение с Богом есть тайна, которая совершается в каждом человеке, жаждущем этого воссоединения. Раскрытие тайны сердечного

_________

9Э тот вопрос нуждается в более глубоком осмыслении на основе тщательной проработки текстов. Здесь в контексте обозначенной темы отметим лишь многообразную сложность истолкования слова Достоевского.

знания, того, как сердцем открывается истина Бога, есть один из самых значительных вкладов Достоевского в религиозную философию. Примечательно, что Иван Карамазов не придает особого значения теоретическому обоснованию высказывания "Бога нет", как, впрочем, не интересует и Кириллова теоретическая сущность атеизма. Весьма знаменательно в этом плане замечание, сделанное Достоевским в письме к К . П. Победоносцеву во время работы над "Братьями Карамазовыми", о том, что "научное и философское опровержение бытия Божия уже заброшено, им не занимаются вовсе теперешние деловые социалисты... зато отрицается изо всех сил создание Божие, мир Божий, и Смысл Его. В этом только современная цивилизация и находит ахинею..." (30, кн. 1, 66).

В размышлениях Ивана Карамазова о проблеме теодицеи отразились тяжкие сомнения самого Достоевского как религиозного мыслителя о том, как примирить бытие Божие со Злом мира, им созданного. Одной лишь логикой ума, как показал писатель, проблема не разрешается, истина открывается только уму, "помещенному в сердце" (по словам Б. П. Вышеславцева ) 10 . Достоевский апофатически утверждал бытие Бога. Он показал, как зло доказывает существование Бога. Погружаясь в тайны зла, он искал ответ на вопрос о божественном предназначении человека. У Достоевского человек, потерявший грань между Добром и Злом, переступает в другую форму бытия, отпадает от Бога. Человек и постигает всю глубину зла, когда разрывает связующую его с Богом нить. Он сгибается под бременем своей вины, раскаивается и не может примириться со своим преступлением. Попытка заглянуть за пределы метафизически возможного почти всегда заканчивается для него катастрофой. Такова метафизическая суть образов Шатова, Кириллова, Ивана Карамазова и Ставрогина. Вся метафизика человека у Достоевского ориентирована, можно сказать, на слова Иоанна Богослова "Тьма проходит и истинный свет уже светит" (1 И н. II , 8). Достоевский запечатлел начало этого прозрения и начало возрождения души во многих своих героях.

Главное, что показывает Достоевский, – это тяжелый путь к вере, путь сомнения и борения духа. Лишь немногие его герои достигают веры. Достоевскому были очевидны различия двух путей в жизни человека – веры и неверия – как двух различных способов существования, подчиненных особым законам бытия в Боге или бытия вне Бога. В духе православной антропологии писатель воспринял идею о том, что человек призван быть

_________

10 Вышеславцев Б.П. Вечное в русской философии. Нью-Йорк, 1955. С. 63.

"причастником Божеского естества", призван к обóжению . Преодоление греха, мешающего уподоблению Богу, главное в метафизике человека Достоевского: пробуждение совести героя и возвращение утраченной способности различать грань между Добром и Злом. Достоевский, по тонкому замечанию прот . Г. Флоровского, был "слишком чутким тайнозрителем человеческой души" 11 , чтобы не увидеть в целости весь трудный путь человека к православной вере. Герои Достоевского, как и сам автор,. искали веры глубокой, осмысленной, преодолевая в себе соблазн простого приятия веры в ее народном понимании как своего рода обрядового православия, когда и жития святых нередко превращались в своеобразный назидательный фольклор.

С этой стороны интересно проследить путь к покаянию героев Достоевского, насколько он приближен к православной традиции. В Православии этот путь к покаянию лежит через Причастие, когда каждый становится "причастником Божеского естества". Покаяние невозможно без Божьей помощи и благодати, получаемой в Церкви, которая, по словам св. Ефрема Сирина, "есть не собрание праведников, а собрание кающихся грешников". Великая надежда возлагалась Достоевским на сопричастность человека Божественному существу, на приобщенность его к Богу и, следовательно, в силу этого исходящую на него благодать. Именно в силу этого. "Ибо благодатию вы спасены чрез веру, и сие не от вас, Божий дар: не от дел, чтобы никто не хвалился" (Еф . II , 8-9). В этом весь вопрос для Достоевского. Таков, по-видимому, смысл слов Тихона, сказанных им Став-рогину : "Вам за неверие Бог простит, ибо Духа Святого чтите, не зная Его" (11, 28). Эта метафизическая защита человеческой личности в духе православной антропологии еще мало осмыслена в достоеведении .

Суть проблемы приобщенности человека к Богу в контексте творчества Достоевского может быть выражена словами В.НЛосского : "Именно присущую душе причастность Божественной энергии и означает выражение «частица Божества»" 12 . Об этом говорится и в "Беседах" св. Григория Богослова о приобщении человека Божеству в "трех светах": первый свет -" высочайший, неприступный, неизреченный" – это Бог; второй -"некая струя" или соучастие Первому Свету – это ангелы; третий

_________

11 Флоровский Г. В. Религиозные темы Достоевского // О Достоевском: Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов. М.: Книга, 1990. С. 388.

12 Лосский В. Н. Очерк мистического богословия Восточной Церкви. Догматическое богословие. М., 1991. С. 90.

свет – это человек, называемый тоже светом, ибо дух его озарен "Первообразным Светом", который есть Бог 13 . Само сотворение по образу и подобию Божию, которое мыслилось писателем в духе православного учения о человеке, предполагает сопричастность Божественному существу, приобщенность к Богу и как следствие этого – благодать.

Эта мысль может быть уточнена в контексте богословских споров о природе Фаворского света – религиозной проблемы первостепенной важности: вопрос о нетварной или тварной природе благодати. В этом споре затрагивались вопросы о конечном призвании человека, о его блаженстве и оббжении . Достоевский мог и не знать во всех подробностях всего, что было сказано на эту тему в патристике (Григорием Богословом, Кириллом Александрийским, Максимом Исповедником, Андреем Критским, Иоанном Дамаскином , Симеоном Новым Богословом и Григорием Паламой ), но существо богословского спора ему как человеку религиозному, несомненно, было известно 14 . Более того, этот вопрос не мог не волновать Достоевского: слишком уж важен он для сознания, мятущегося между осанной и сомнением.

В основе религии лежит связь человека с Богом. Человек, разорвавший эту связь своим преступлением, не может простить себе отпадения от Бога. Восстановление возможности уподобления Богу становится его главной жизненной целью. Достоевский во многих своих героях прослеживает путь восстановления этой связи с Богом. И путь этот в основе своей православно -русский. Примечательно, что Раскольников идет с покаянием к народу, а не сразу в церковь. С одной стороны, это может служить свидетельством невоцерковленности и конфессиональной неопределенности героя. Однако это лишь внешняя сторона поступка героя, ибо его обращение к народу глубоко символично и говорит о внутреннем преображении, о духовном озарении, изменившем его мировоззрение. Достоевский, глубоко постигший религиозные чувства русского человека,

_________

13Т ам же.

14У кажем на вероятность знакомства Достоевского с книгой игумена Модеста "Святый Григорий Палама , митрополит Солунский , поборник православного учения о Фаворском свете и о действиях Божиих" (Киев, 1860) – первого произведения, написанного в целях реабилитации учения св. Григория Паламы . Это тем более вероятно, что писатель неоднократно обращался к трудам Григория Паламы в связи с болгарским вопросом (см.: 21, 274-275, 287, 529; 22, 277, 528-530; 23, 378). Также в связи с этим см.: Епископ Порфирий (Успенский). Восток Христианский. Т. 3. Киев, 1877.

знал, что в слишком тяжелом для души грехе он шел на покаяние к народу и каялся в своем грехе всенародно.

Другой путь – покаянный подвиг хождения ко святым местам – пытается, хотя и безуспешно, повторить Ставрогин. Признание им греховности своего проступка – это всего лишь начало просветления его души, но необходим был еще и подлинный творческий акт духовного преображения в свете православного учения о покаянии. Этого духовного преображения и не ощутил в себе Ставрогин во время восьмичасовых афонских всенощных. В преображении открылось бы ему покаяние как предстояние перед Богом в полном смирении и осознании своей греховности. Подобно Раскольникову, мучимому грехом, он прибегает как к "последнему средству" – покаянию перед народом. Исповедь перед народом – только начало искупления греха, венец ее – разрешительная молитва в церкви. Естественно, что одно лишь покаяние перед народом (и к тому же в весьма необычной для русской традиции форме – в "листках", как-то совсем уж на европейский манер), понимаемое Ставрогиным как последнее средство, и не могло его спасти. В нем не произошло того духовного преображения, которое по православному учению и могло лишь произойти во время разрешительной молитвы в церкви. Визит к Тихону – это попытка "вхождения" в храм. Эти размышления подтверждаются и самоубийством Ставрогина, совершившего тот единственный по православному учению о человеке грех, который не может быть прощен, ибо он есть "великая хула на Духа Святого". Достоевский показал трагедию человека, отпадшего в грехе от Бога, и художественно выразил свою заветную мысль, что "совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного" (27, 56).

Достоевский из острога вынес народную православную этику, утверждавшую, что жить с Богом – значит жить по совести. И всю жизнь писатель высоко ценил это разлитое в народном житии живое религиозное чувство, живое сердечное восприятие народом святоотеческого предания. "Горе обществу, не имеющему религиозного умиления", – писал он (21, 138). Живое отношение народа к Четьи-Минеям Достоевский полагал важнейшим свидетельством духовного здоровья народа. "По всей земле русской, – писал он, – чрезвычайно распространено знание Четьи-Минеи – о, не всей, конечно, книги, – но распространен дух ее по крайней мере..." (25, 214, 215) 15 . Такое "живознание "

_________

15 См . о широком распространении житийной литературы в народе: Громыко М. М. Традиционные нормы поведения и формы общения русских крестьян XIX века. М.: Наука, 1986. С. 152-153.

святоотеческого предания, по-видимому, было свойственно и самому Достоевскому, особенно в последние годы его жизни, что, естественно, не отрицает его глубокой начитанности в духовной литературе. Вряд ли замечание Лескова о том, что в религиозных беседах Достоевский обнаруживал "более страстности, чем сведущности" 16 , было беспристрастным. Еще не осмыслены во всей полноте те многочисленные примеры использования Достоевским духовной литературы, благодаря которым расширяются границы его художественного мира.

Многие стороны творчества Достоевского в соотношении с православным учением о мире и человеке могут раскрыть неведомые ранее глубины религиозной мысли писателя. Скажем лишь об одном примере такого скрытого (от секуляризованного сознания) воздействия православного учения на отношение Достоевского к вопросу о бессмертии и воскресении души человеческой. Как известно, идея бессмертия была основной в его религиозных исканиях, в ней он видел "высшую идею жизни" вообще и "главный источник истины и правильного сознания для человечества". Этот вопрос, как свидетельствуют многочисленные высказывания писателя, он стремился разрешить в духе православной эсхатологической традиции. Православная мысль о бессмертии в значительной мере зиждится на высказанной св. Григорием Паламой мысли о необходимости страшиться не телесной смерти, но смерти души: "Как отделение души от тела есть смерть тела, так отделение Бога от души есть смерть души" 17 . Смерть души и есть смерть в настоящем смысле этого слова. Ибо по воскресении, как свидетельствует в своем эсхатологическом провидении св. Макарий Египетский , все, что душа собрала в своей внутренней сокровищнице, проявится вовне в теле.

Православный человек не боится смерти потому, что он верит в вечную жизнь, дарованную ему Богом. Все религиозные типы Достоевского несут в себе эту основную для понимания смысла человеческой жизни идею. Отсюда и постоянное опасение самой возможности отпадения от Бога и как следствие этого невозможности в будущем достижения состояния обожения . Забвение о смерти и о воскресении души – греховное состояние Д ля верующего человека. Не случайно черт разъясняет Ивану Карамазову смерть без воскресения, которую человек примет гордо и спокойно, как Бог. Такова, в сущности, и трагедия гордого

_________

16 Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. Т. 11. М., 1958. С. 148.

17 Цит. по: Добротолюбие . Т. 5. М.: Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1992. С. 255.

своеволия Кириллова. У Достоевского гордыня и забвение страха смерти слиты воедино. Это, пожалуй, одно из самых глубоких богословских толкований Достоевского. Св.Г ригорий Нисский среди многих черт грешного человека называет и забвение смерти. Кириллов борется с верой, основанной на страхе смерти, создавая свое, противостоящее православному, антропологическое учение о гордом человеке, преодолевшем в себе этот страх смерти. Еще и поэтому мыслилась Достоевским душа человеческая как поле битвы между Богом и Дьяволом. Смерть Смердякова, Свидригайлова, Ставрогина обнажает всю правду о грехе и как следствие – смерть души. Все же любимые герои писателя словно бы проецируются на православную мысль о спасении и воскресении души. Все у Достоевского в духе православия стремится к победе над Дьяволом, к преодолению человеком "очарованья зла". Мудрость Священного Писания освещала глубины и бездны человеческого сердца, которые Достоевский как художник и религиозный мыслитель стремился постичь.

Достоевский будучи гениальным художником-философом постиг суть того метафизического опыта, согласно которому человеческая жизнь есть столь Великое Творение, что осознать ее полноту ни философия, ни наука не могут. Полнота может быть достигаема или художественно (т.е. в рамках искусства) или лишь на основе религиозного опыта (т.е. религией вообще). Многое ему и самому как художнику, стремящемуся к изображению всей полноты жизни, виделось не ясно, словно через "тусклое стекло". Опыт же евангельского знания говорил ему, что в языке нет слов и понятий, способных выразить сущ-ностно мщ ) иной, о котором так много произносится суждений в его романах. Достоевскому, по-видимому, хорошо были памятны слова из послания апостола Павла "не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог" (1Кор. II , 9). Как, вероятно, и другая мысль апостола о будущем истинном познании всех вещей и всего происходящего: "Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан" (1 Кор. XIII , 12).

В этом отношении знаменателен также и самый опыт словесного выражения Достоевским мира иного, передачи благоговейного созерцания божественной реальности такими его героями, для которых открылся "истинный свет", как, например, старцу Зосиме. Образ старца, взятый писателем из житийной литературы, подобен сосуду благодати Святого Духа, и слова его излучают свет благодати и полны глубоко смысла, подобны "глаголам вечной жизни" (Иоан . VI , 68). В словах старца выражена

глубина его мистического опыта: "Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное, сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высоким, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных. Вот почему и сущности вещей нельзя постичь на земле. Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взростил сад С вой, и взошло все, что могло взойти, но взрощенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего с таинственным миром иным; если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взрощенное в тебе" (14, 290-291).

Достоевский, как можно видеть, поставил глубочайшие проблемы бытия Божия, бессмертия души и смысла жизни в их единстве и неразрывной связи с православным учением о человеке. Вера в нравственно-историческую силу Православия сочетается в его творчестве с поисками веры в Бога, Бога библейского, а не Бога философов. Герои Достоевского – атеисты и "неверы " – ближе к вере, чем равнодушные или, по слову церковному, "теплохладные ", их борьба с религией выводит их на путь истинной веры. Достоевский вместе со своими героями (знаменательны братья Карамазовы как три этапа духовной биографии самого писателя) шел к православной вере, к идеалу Христа через сомнения и мучительное "изболевание соблазна безбожия". Тем и ценен духовный опыт Достоевского, воплотившийся в его художественном творчестве как своеобразной исповеди (или "исповеди-проповеди"), что в нем отразился путь русского образованного человека к вере со всеми соблазнами и попытками умственного познания Бога и приятием веры русского народа такой, какая она есть.

Лучшие люди познаются высшим

нравственным развитием и высшим

нравственным влиянием.

Ф.М. Достоевский

Есть два типа людей, которые ярко выделяются среди прочих. Первый – люди загадочные. Они очень странны. Ибо как ещё можно охарактеризовать таких, которые, зная и видя, что корабль их жизни с каждым мгновением приближается к катастрофе, тем не менее отдают все свои силы на то, чтобы как можно комфортнее на нём устроиться? При этом для достижения своей цели они нередко попирают и совесть, и любовь, и правду. Их не беспокоят вопросы: «Зачем я живу, есть ли Бог, что будет после смерти?» Они не обременяют себя сомнениями и переживаниями: «Вдруг и правда есть ад, есть возмездие за дела этой жизни?» Их вообще ничто не беспокоит, кроме требований своей «кожи»: что есть, что пить, во что одеться (см.Мф. 6, 25). Такое состояние действительно странно и непонятно, поскольку оно вопиюще противоречит какой-либо разумности.

Об этих людях с горечью сказал Иисус Христос Своему ученику: Предоставь мёртвым погребать своих мертвецов (Мф. 8, 22). В Апокалипсисе они названы «теплохладными», и в адрес такого человека Бог произносит суровые слова: Извергну тебя из уст Моих (Откр. 3, 16).

Полную противоположность такому животно-растительному отношению к жизни представляет собой второй тип людей, немногочисленный, но не менее загадочный и по-своему странный. Эти люди, напротив, как бесконечно влюбленные охвачены неистребимым стремлением найти ответ на все эти так называемые «проклятые вопросы». Они не могут обрести себе покоя, пока не уверятся, что нашли истину. Среди них найдём немало известнейших людей России: А.Пушкин, святитель Игнатий (Брянчанинов), И.Киреевский, К.Леонтьев, игумен Никон (Воробьёв) и т.д. Здесь же и Фёдор Михайлович Достоевский. Этот человек, говоря его же словами, был «широк... слишком даже широк, я бы сузил». Ичтобы как можно меньше погрешить против этого гения русской культуры, не станем касаться широты его личности, перипетий его жизни и деятельности, давать оценку его трудам; уклонимся от анализа художественных достоинств и недостатков его произведений, умолчим даже о том колоссальном влиянии, которое имело и оказывает до сих пор его творческое наследие на всё мыслящее человечество. Попытаемся, насколько это возможно, осветить только один вопрос, лежащий совсем не в горизонтальном измерении личности писателя и его творчества, а в вертикали понимания им глубин души человеческой, в которой живут и Бог, и дьявол, из которой проистекают добро и зло и которая спасается или гибнет. Именно здесь находится источник необыкновенно богатого клада духовных ценностей, оставленных русским гением своим потомкам, всему человечеству.

Первым из вопросов, который немалое время мучил его и разрешение которого он нашёл не просто, но пройдя через глубокие внутренние страдания, через горнило сомнений, был вопрос о высшей Правде. Но Правде не отвлечённой, философской, фактически ни к чему не обязывающей человека, а о той, которая не зависит ни от каких человеческих треволнений, является вечно существующей и может избавить душу от зла страстей и принести вечный мир и радость каждому алчущему и жаждущему Её.

Эту Правду нашёл Достоевский в Боге, без признания Которого, по его убеждению, человечество идёт к человекобожеству, сатанизму и неминуемой гибели. В уста беса в «Братьях Карамазовых» Достоевский влагает следующие потрясающие слова: «По-моему, и разрушать ничего не надо, а надо всего только разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело! С этого, с этого надобно начинать, – о слепцы, ничего не понимающие! Раз человечество отречётся поголовно от Бога, то само собою, без антропофагии, падёт всё прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит всё новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизни всё, что она может дать, но непременно для счастья и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится человеко-бог... а ему “всё позволено”... Для бога не существует закона! Где станет бог – там уже место божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место... “всё дозволено” и шабаш!»

Мысль о безусловной необходимости для человека веры в Бога и бессмертие души является у Фёдора Михайловича, можно сказать, основным стержнем его творчества. В ней источник его неотступного богоискательства, приведшего его к Христу и Православной Церкви. В «Дневнике писателя» он подчёркивает: «Только с верой в своё бессмертие человек постигает всю разумную цель свою на земле». Более того, сама «любовь к человечеству даже совсем немыслима, непонятна и совсем невозможна без совместной веры в бессмертие души человеческой». Ибо « нравственность, предоставленная самой себе или науке, может извратиться до последней погани – до реабилитации плоти и до сожжения младенцев».

Эдгар По однажды записал: «Если какой-нибудь честолюбивый человек возмечтает революционизировать одним усилием весь мир человеческой мысли, человеческого мнения и человеческого чувства, подходящий случай у него в руках – дорога к бессмертию лежит перед ним прямо, она открыта и ничем не загромождена. Всё, что он должен сделать, – это написать... маленькую книгу. Заглавие её должно быть простым – три ясных слова: “Моё обнажённое сердце”. Ноэта маленькая книга должна быть верна своему заглавию».

Сказано глубоко, но писатель, видимо, забыл, что такая книга уже давно написана и без каких-либо честолюбивых мечтаний о революционных преобразованиях человеческой мысли . Эта Маленькая книга – Евангелие. Оно с предельной ясностью обнажило сокровенную жизнь человеческого сердца, открыв дорогу к истинному бессмертию. Евангелие стало источником истинного познания человека, путём к совершенному знанию его души, в которой скрываются и рай, и ад: и невыразимая красота, равной которой, по выражению преподобного Макария Египетского, нет ни на земле, ни на небе, и безмерное зло, возникшее в ней же по причине отступления человека от источника всякого блага – Бога.

Достоевский явился одним из тех немногих писателей, которые в свете именно этой Маленькой книги , а не в ключе так называемого реализма, часто граничащего с натурализмом, с потрясающей глубиной показали обнажённое сердце человека. И прежде всего хотелось бы отметить следующий, как кажется, парадоксальный факт. Имея довольно сложный, даже неуживчивый, по отзывам современников, характер, он в своих сочинениях настойчиво и постоянно подчёркивает красоту человеческой души. Эта любовь к человеку, хотя и падшему и потерявшему своё изначальное богоподобное достоинство, но, тем не менее, сохранившему в сокровенных глубинах души отблеск вечной Божественной святости – главная тема его творчества. «А любил он прежде всего живую человеческую душу во всём и везде, и верил он, что мы все род Божий, верил в бесконечную силу человеческой души, торжествующую над всяким внешним насилием и над всяким внутренним падением», – так говорил над могилой Достоевского 1 февраля 1881 года В.С. Соловьёв.

Что же представляет собой человек в понимании Достоевского?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо вспомнить те взгляды на человека, которые господствовали в просвещённом обществе того времени. Их три основных.

1. Человек – это коварная, чувственная и эгоистическая обезьяна, несущая в себе наследие своих животных предков.

2. Человек – добр, любвеобилен, способен к самопожертвованию. Дурные качества, которые замечаем в нём, – свойства не его природы, но прямые следствия развития цивилизации, которая внесла в человека дисгармонию, отдалив его от природы, от естественной жизни.

3. Человек не зол и не добр по природе, он – «чистая доска», на которую лишь социальная среда во всём многообразии её факторов наносит соответствующие письмена.

Достоевский очень далёк от всех этих теорий. Для него противоестественна первая, дарвинистская точка зрения, хотя редко кто из писателей мог изобразить с такой силой и яркостью «дно» души человеческой, как он.

Он не согласен и со второй теорией, несмотря на то, что сама идея неизгладимого и всегда действующего в человеке добра и правды была ведущей во всём его творчестве. В «Дневнике писателя» читаем даже такое: «Зло таится в человеке глубже, чем предполагают обычно».

Критику вызывает у Достоевского и третья теория. Он не может принять того, о чём мечтают глупцы: «если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, так как не для чего будет протестовать, и все в один миг станут праведными». «Ни в каком устройстве общества, – писал он, – не избегнете зла... душа человеческая останется та же... ненормальность и грех исходят из неё самой».

У Фёдора Михайловича иное воззрение на человека.

Маленькая книга – Евангелие, которое он так любил и читал до самой своей смерти, – открыла ему тайну человека, открыла, что человек – не обезьяна и не святой ангел, и не tabula rasa , но образ Божий, который по своей изначальной богозданной природе добр, чист и прекрасен, однако в силу отступления от Источника жизни глубоко исказился, и земля сердца его стала порождать терния и волчцы (Быт. 3, 18). Поэтому нынешнее, так называемое «естественное» состояние человека в действительности является нижеестественным, больным, в нём присутствуют и перемешаны между собой и семена добра, и плевелы (сорняки) зла.

Какое средство избавления от этой ненормальности предлагает Евангелие? Прежде всего – внутреннее согласие человека с очевидным фактом ненормальности своей природы, постоянно влекущей его к мыслям, намерениям и поступкам, прямо противоречащим нравственному чувству, совести и разуму. Затем – познание неспособности своими силами исцелить, искоренить это. И наконец, нужно смириться и убедиться в необходимости Христа как единственного своего Спасителя. Совершенно очевидно, какое главное препятствие стоит на этом пути – глупая, тупая гордыня, которая и оставляет человека валяться в грязи всех страстей…

Об их изобилии в душе человеческой Достоевский ярко говорит устами князя в «Униженных и оскорблённых»: «Если б только могло быть (чего, впрочем, по человеческой натуре никогда быть не может), если б могло быть, чтобы каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтобы не побоялся изложить не только то, что он боится сказать и ни за что не скажет людям, не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям, но даже и то, в чём боится подчас признаться самому себе, – то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться».

Потому-то везде и всюду, если не словом, то самой жизнью героя, его падениями и восстаниями Достоевский призывает человека к смирению и труду над самим собой: «Смири, – восклицает он, – свою гордость, гордый человек, поработай на ниве, праздный человек!» Его мысль необычайно здрава. Смирение не унижает человека, а напротив, ставит его на твёрдую почву честного взгляда на себя, ибо оно есть тот свет, только благодаря которому человек видит себя таким, каким он является на самом деле. Оно есть свидетельство великого мужества человека, не убоявшегося встретиться с самым грозным и неумолимым соперником – совестью своею. Смирение является твёрдой основой, солью всех добродетелей. Без него они вырождаются в лицемерие, ханжество, гордыню.

Да и как не смириться тому, кто прямо посмотрит на себя и честно признается себе во всём? Эта мысль постоянно звучит в творчестве Достоевского. Она является для него своего рода фундаментом, на котором он строит весь свой редкий по глубине прозрения анализ души человека. Отсюда необычайная правда изображения им внутреннего мира человека, сокровенных движений его души, его греха и покаяния – и святости образа Божия в нём, сохраняющейся в самой глубине души. При этом никогда не чувствуется со стороны автора ни малейшего осуждения самого человека. В уста старца Зосимы Достоевский вкладывает замечательные слова: «Братья, – поучает старец, – не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уже подобие Божеской любви и есть верх любви на земле... И да не смущает вас грех людей в вашем делании, не бойтесь, что он затрёт дело ваше и не даст ему совершиться. Бегите сего уныния... Помни особенно, что не можешь ничьим судьёю быть. Ибо не может быть на земле судьи преступника, прежде чем сам судья не познает, что он такой же точно преступник, как и стоящий перед ним, и что он-то за преступление стоящего перед ним, может, прежде всех виноват».

Но познать это не так просто. Далеко не каждый способен увидеть, что и он такой же точно преступник . Напротив, все видят и считают себя в целом хорошими. Именно потому и мир так плох. Но те, которые способны увидеть, что все виноваты за всех , увидеть личную свою преступность перед внутренним законом правды и раскаяться, – глубоко преображаются, потому что становятся способными принять в себя Божью правду, принять Бога.

Да и что значат пред Богом все дела человеческие! Все они не более чем «луковка», о которой говорит Алёше Грушенька в «Братьях Карамазовых»: «Всего-то я луковку какую-нибудь во всю жизнь мою подала, всего только на мне и есть добродетели». То же самое говорит Алёше во сне и его праведный старец Зосима, удостоившийся чести быть на брачном пире Господнем: «Тоже, милый, тоже зван, зван и призван. Веселимся. Я луковку подал, вот и я здесь. И многие здесь только по луковке подали, по одной только маленькой луковке... Что наши дела?»

Тот же мотив видим мы и в «Преступлении и наказании» у пьяницы Мармеладова, когда он говорит о Страшном суде Божием: «И всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных... И когда уже кончит над всеми, тогда возглаголет и к нам: “Выходите, скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!ˮ И мы выйдем все, не стыдясь, и станем. И скажет: “Свиньи вы! Образа звериного и печати его; но приидите и вы!ˮ И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: “Господи! Почто сих приемлеши?ˮ И скажет: “Потому их приемлю, премудрые, потому их приемлю, разумные, что ни един из сих сам не считал себя достойным сегоˮ... И прострет к нам руце Свои, и мы припадем... и заплачем... и всё поймём! Тогда всё поймём... и все поймут». Так изумительно переложил Достоевский саму основу евангельского учения о спасении – Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное (Мф. 5, 3) – на язык современности: «Блаженны, потому что ни один из них сам не считал себя достойным этого Царства».

В годы 1861–1881 Достоевский внимательно изучает творения святых отцов Церкви: Исаака Сирина, Нила Сорского, Тихона Задонского. Последнего он особенно почитал и особенно указывал на него образованному обществу: «Многие ли знают про Тихона Задонского? Зачем это так совсем не знать и совсем дать себе слово не читать?.. Поверьте, господа, что вы, к удивлению вашему, узнали бы прекрасные вещи» («Дневник писателя»). От них узнал Достоевский о главнейшем законе духовной жизни: «Мерою духовного роста человека является его смирение» – эта евангельская нищета духа, на основе которой лишь возможно достижение и самой цели христианской жизни – любви. Ибо там, где нет смирения, не может быть истинной любви.

Но не о романтической любви идёт речь. Напротив, именно смиренная любовь как исцеляющая, возрождающая сила проповедуется Достоевским, к ней зовёт он людей. Вспомним заключительную сцену из «Братьев Карамазовых», когда семинарист Ракитин, зло радуясь, приводит Алёшу к блуднице Грушеньке, надеясь увидеть позор праведника. Но позора не случилось. Напротив, Грушенька была потрясена чистой любовью-состраданием к ней Алёши. Всё дурное враз исчезло у неё, когда она увидела это. «“Не знаю я, – говорила она Ракитину, – не ведаю, ничего не ведаю, что он мне такое сказал, сердцу сказалось, сердце он мне перевернул... Пожалел он меня первый, единый, вот что! – Зачем ты, херувим, не приходил прежде, – обратилась она к Алёше, упав перед ним на колени, как бы в исступлении. – Я всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то такой придёт и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!ˮ “Что я тебе такого сделал, – умилённо улыбаясь, ответил Алёша, нагнувшись к ней и взяв её за руки, – луковку я тебе подал, одну самую малую луковку, только, только!ˮ И, проговорив, сам заплакал».

Великая заслуга Достоевского и состоит в том, что он не только познал эту основную истину христианства и пришёл через труднейшую внутреннюю борьбу к вере во Христа («…не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла»), – но и в необычайно яркой, сильной, глубоко художественной форме раскрыл эту реальность в своих романах, рассказах, дневниках, записных книжках. Он как бы переложил для внешнего мира эту самую основную жизненно-практическую истину Евангелия – о смирении, ведущем к истинной любви, – и сделал это так, как, может быть, никто из светских писателей ни до, ни после него не делал.

Хотел Достоевский показать – и показал со всей силой своего таланта, что живёт Бог в человеке, живёт в нём добро, несмотря на всю ту наносную грязь , которой он покрывает себя. Конечно, не ангел человек по жизни своей, но и опустившись на самое «дно», сохраняет он образ Божий. Достоевский видит в каждом грешнике искру Божию как залог его восстания и спасения, потому и не судит его.

Вот Дмитрий Карамазов, человек взбалмошный, распущенный, с нравом дерзким, необузданным. Что творится в этой страшной личности, кто он? Мир произнёс своё окончательное суждение о нём: злодей. Но верно ли это? «Нет!» – утверждает со всей силой своей души Достоевский. И в этой душе, в её глубине, горит, оказывается, лампада. Смотрите, как искренно исповедуется Дмитрий Алёше, брату своему, в одной из бесед: «Мне случалось погружаться в самый глубокий позор разврата (а мне только это и случалось)... И вот в самом-то этом позоре я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок, подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чёртом, но я всё-таки и Твой сын, Господи, и я люблю Тебя, и ощущаю радость, без которой миру нельзя стоять и быть...»

Потому и в русский народ так глубоко и искренне верил Достоевский, несмотря на все его грехи. «Кто истинный друг человечества, – призывал он, – у кого хоть раз билось сердце по страданиям народа, тот поймёт и извинит всю непроходимую наносную грязь, в которую погружён народ наш, и сумеет отыскать в этой грязи бриллианты. Повторяю: судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно вздыхает... Нет, судите наш народ не по тому, что он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений».

Как желал Достоевский показать красоту очищенной души человеческой, этот бесценный бриллиант , который большей частью весь завален, захламлён грязью лжи, гордыни, плотоугодия, но вновь начинает сверкать, омытый слезами страданий, слезами покаяния! Он был убеждён, что потому и грешит человек, потому и зол он часто и дурён, что не видит красоты своей подлинной, не видит души своей первозданной. В материалах к роману «Бесы» находим у него такое: «Христос затем и приходил, чтобы человечество узнало, что и его земная природа, дух человеческий может явиться в таком небесном блеске на самом деле и во плоти, а не то что в одной мечте и в идеале, – что это и естественно, и возможно». Именно об этой красоте, представшей духовно очищенному взору человека, говорил Достоевский, когда утверждал, что «красота спасёт мир» («Идиот»). Эту красоту он особенно замечательно показал в детских образах. Дети везде в его сочинениях святы, всюду они как ангелы Божьи, свидетельствующие среди ужасного, развращённого мира самим ликом своим о той чистоте, любви непорочной, той красоте души, которая глубоко сокрыта внутрь каждого человека (Лк.17, 21).

Но эта спасающая в нашем дольнем мире красота не может, оказывается, открыться в человеке без мужественного несения креста своего. Ибо, по непреложному духовному закону, многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие (Деян. 14, 22). Не случайно страдания в творчестве Достоевского занимают настолько значительное место, что его самого нередко называют художником страданий. Ими, как золото огнём, очищается душа. Они, порождая покаяние, очищают душу от грехов, принося ей мир и радость. «Если хотите, – пишет Достоевский в «Записной книжке», – человек должен быть глубоко несчастен, ибо тогда он будет счастлив. Если же он будет постоянно счастлив, то он тотчас же сделается глубоко несчастлив». «Горе узришь великое, – говорит старец Зосима Алёше, – и в горе сам счастлив будешь. Вот тебе завет: в горе счастье ищи».

Одним из постоянных мотивов в творчестве Достоевского звучит его твёрдое убеждение, что Христос – это высочайшая ценность в мире. Он выше всякой человеческой истины, которая всегда условна, относительна и временна. Без Христа любая истина – не истинна. В письме к Фонвизиной он пишет: «Если б кто доказал мне, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели со истиной». Но что значит оставаться с Ним? Через Алёшу Карамазова Достоевский произносит исполненные грустной иронии слова: «Не могу я отдать вместо “всегоˮ два рубля, а вместо “иди за Мнойˮ ходить лишь к обедне» . Ибо если так, то действительно в душе человека от Христа остаётся, как говорил В.С. Соловьёв, лишь «мёртвый образ, которому поклоняются в церквах по праздникам, но которому нет места в жизни» .

Но живой Христос, по глубокому убеждению Достоевского, сохранился неповреждённым лишь в Православии, в народах славянских и особенно в русском народе, который он называл народом-богоносцем, имеющим исключительное назначение в мире. «Русский народ весь в Православии и в идее его. Более в нём и у него ничего нет – да и не надо, потому что Православие всё. Православие есть Церковь, а Церковь – увенчание здания и уже навеки». «Всё, всё, чего ищет русский народ, – пишет он, – заключается для него в Православии – в одном Православии и правда, и спасение народа русского»; «главнейшее предызбранное назначение народа русского в судьбах всего человечества и состоит в том, чтоб сохранившийся в Православии Божественный лик Христа, когда придёт время, – явить всему миру, потерявшему свой путь». И прежде всего русский народ должен спасти Европу – это «дорогое, – по словам Ивана Карамазова, – кладбище… давно уже кладбище, и никак не более».

О Европе Достоевский говорит много. Он хорошо её знал и видел, что произошло в ней с христианством. «В Европе и теперь есть христиане, но зато страшно много извращённого понимания христианства» («Записная книжка»). «На Западе, – пишет он Н.Страхову, – Христа потеряли – благодаря католицизму, и оттого Запад падает». За год до смерти он писал: «Да она накануне падения, ваша Европа, повсеместного и общего. Муравейник, давно уже создавшийся в ней без Церкви и без Христа, с расшатанным до основания нравственным началом, утратившим всё общее и всё абсолютное, – этот созидавшийся муравейник весь подкопан».

Причину духовного омертвения Европы Достоевский видит в искажении католичеством самых основ христианства. Именно это привело Запад к грандиозной религиозной и политической катастрофе в XVI веке, оно же породило и великую трагедию всей европейской культуры. При этом Достоевский подчёркивает: «Я не про религию католическую одну говорю – но про всю идею католическую». В «Легенде о Великом Инквизиторе» Достоевский раскрывает эту идею. Он убеждён, что Католическая церковь, по существу, отвергла Христа, поскольку не приняла важнейшую предпосылку Его учения: благовестие о свободном и только свободном обращении человека к Богу, свободном ответе человека на любовь Божию. Она, по Достоевскому, стремится любыми средствами, в том числе насилием и хитростью, подчинить все народы власти Рима. В «Бесах» он пишет: «Рим провозгласил [своего] Христа, поддавшегося на третье дьяволово искушение , и, …возвестив всему свету, что Христос без царства земного на земле устоять не может, католичество тем самым провозгласило антихриста и тем погубило весь западный мир». И поскольку цель католицизма – земное царство во главе с царём-первосвященником, то более всего её осуществлению и мешает евангельский Христос, сказавший: Царство Моё не от мира сего (Ин. 18, 36). В уста Великого Инквизитора Достоевский вкладывает ужасное признание: «Я не хочу любви Твоей, – говорит он Христу, – потому что сам не люблю Тебя. Может быть, ты хочешь услышать нашу тайну из моих уст, так слушай же: мы не с Тобой, а с ним [антихристом], вот наша тайна».

Решительно развенчивая католицизм, Достоевский тем с большей силой подчёркивает безусловную значимость Православной Церкви в качестве того единственного духовного начала жизни и носителя той истинной культуры, которые Россия должна принести миру. Православная Церковь для Достоевского – это живая реальность, воплощающая учение Христа в конкретных исторических условиях. Не случайно В.С. Соловьёв говорил: «Если мы хотим одним словом обозначить тот общественный идеал, к которому пришёл Достоевский, то это слово будет... Церковь» («Первая речь» о Достоевском). О том же через полвека писал протоиерей Василий Зеньковский: «Оцерковление всей жизни – вот тот положительный идеал, который одушевлял Достоевского и который он понимал не как внешнее подчинение всей жизни Церкви (как это именно и думало католичество), но как свободное и внутреннее усвоение жизнью во всех её формах христианских начал» .

Итак, чем особенно дорог и ценен Достоевский для своих потомков? Тем, что всё его творчество пронизано главной евангельской мыслью о том важнейшем в психологии человека, что делает его способным принять Христа. Достоевский, кажется, только и пишет о «бедных людях», об «униженных и оскорблённых», о «карамазовых», о преступниках, об убийцах, возрождающихся через осознание своей греховности и покаянием восходящих к началам новой жизни. «Возрождение, – подчёркивал митрополит Антоний (Храповицкий), – вот о чём писал Достоевский во всех своих повестях: покаяние и возрождение, грехопадение и исправление, а если нет, то ожесточённое самоубийство; только около этих настроений вращается вся жизнь всех его героев» .

Замечательны последние минуты жизни Достоевского, приоткрывающие нам сокровенные тайны его духа. «В 11 часов горловое кровотечение повторилось. Больной почувствовал необыкновенную слабость. Он позвал детей, взял их за руки и попросил жену прочесть притчу о блудном сыне». Это было последнее покаяние, увенчавшее далеко не простую жизнь Фёдора Михайловича и показавшее верность его духа Маленькой книге – Евангелию.

Прекрасно сказал о Достоевском В.С. Соловьёв в своей «Второй речи»: «Творят жизнь люди веры. Это те, которые называются мечтателями, утопистами, юродивыми – они же пророки, истинно лучшие люди и вожди человечества. Такого человека мы сегодня поминаем!»

См. притчу о богатом юноше: Русские мыслители и Европа. Париж, 1995. С. 245.

В сборнике «Золотые цитаты», вышедшем в издательстве Сретенского монастыря, предпринята попытка собрать самые яркие и наиболее значимые мысли Федора Михайловича Достоевского, вложенные им в уста своих героев или же высказанные им самим в многочисленных статьях и заметках. Это мысли, касающиеся главных тем, волновавших писателя всю его творческую жизнь: вера и Бог, человек и его жизнь, творчество, современность, нравственность, любовь и, конечно же, Россия.

Я - дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоило и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но и с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше бы хотелось оставаться со Христом, нежели с истиной.

(Письма. XXVIII/1. С. 176)

…Если исказишь Христову веру, соединив ее с целями мира сего, то разом утратится и весь смысл христианства, ум несомненно должен впасть в безверие, вместо великого Христова идеала созиждется лишь новая Вавилонская башня.

(Вступительное слово, сказанное на литературном утре в пользу студентов С.–Петербургского университета

(Дневник 1881. XXVII. С. 85)

Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация. А высшая идея на земле лишь одна и именно - идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные «высшие» идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из одной нее вытекают.

(Дневник писателя. XXIV. С. 48)

…Без веры в свою душу и ее бессмертие бытие человека неестественно, немыслимо и невыносимо.

(Дневник писателя. XXIV. С. 46)

Совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного

Совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного.

(Дневник 1881. XXVII. С. 56)

Дух Святый есть непосредственное понимание красоты, пророческое сознавание гармонии, а стало быть, неуклонное стремление к ней…

(Заметки к «Бесам». XI. С. 154)

Ничего нет лучше для исправления, как прежнее с раскаянием вспомнить.

(Идиот. VIII. С. 203)

…Бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку заприметит, такая же точно бывает и у Бога радость всякий раз, когда он с неба завидит, что грешник пред ним от всего своего сердца на молитву становится.

(Идиот. VIII. С. 183–184)

На земле же воистину мы как бы блуждаем, и не было бы драгоценного Христова образа пред нами, то погибли бы мы и заблудились совсем, как род человеческий пред потопом. Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных.

(Братья Карамазовы. XIV. С. 290)

Добрые дела не остаются без награды, и добродетель всегда будет увенчана венцом справедливости Божией, рано ли, поздно ли.

(Бедные люди. I. С. 105)

Уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила

…Уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь. Мало того: тогда ничего уже не будет безнравственного, всё будет позволено.

(Братья Карамазовы. XIV. С. 64–65)

Тайна что? все есть тайна, друг, во всем тайна Божия. В каждом дереве, в каждой былинке эта самая тайна заключена. Птичка ли малая поет, али звезды всем сонмом на небе блещут в ночи - всё одна эта тайна, одинаковая. А всех бо́льшая тайна - в том, что душу человека на том свете ожидает. Вот так-то, друг!

(Подросток. XIII. С. 287)

О, благодарю Тебя, Боже, за все, за все, и за гнев Твой, и за милость Твою!.. И за солнце Твое, которое просияло теперь, после грозы, на нас! За всю эту минуту благодарю!

(Униженные и оскорбленные. III. С. 422)

Бог уже потому мне необходим, что это единственное существо, которое можно вечно любить…

(Бесы. X. С. 505)

Отсутствие Бога нельзя заменить любовью к человечеству, потому что человек тотчас спросит: для чего мне любить человечество?

(Записная тетрадь. XXIV. С. 308)

…Сущность религиозного чувства ни под какие рассуждения, ни под какие атеизмы не подходит; тут что-то не то, и вечно будет не то; тут что-то такое, обо что вечно будут скользить атеизмы и вечно будут не про то говорить.

(Идиот. VIII. С. 181)

Лишь в человеческом духовном достоинстве равенство, и сие поймут лишь у нас. Были бы братья, будет и братство, а раньше братства никогда не разделятся. Образ Христов храним, и воссияет как драгоценный алмаз всему миру… Бу́ди, бу́ди!

(Братья Карамазовы. XIV. С. 286)

Покоя нет. Будущность чревата. Что-то недоделанное в мире.

(Записная тетрадь. XXIV. С. 97

Просмотры: 3 912

Ошибка в тексте? Выделите её мышкой!
И нажмите.