Стихи про море и горы, про морской вид с Аю-Дага. Стихи о страсти. Стихи Мицкевича. Сонет перевод. Люблю взойти наверх, на Аю-Дага скалы. Сергей Кирюта.
Валентий Вильгельм Ванькович - потомок рода, ведущего свою историю с XIV века, и один из немногих художников XIX века, который прославился далеко за пределами родины. Однако на территории Беларуси долгое время не было картин известного земляка. Возвращена лишь одна - "Потрет поэта Томаша Зана". В день рождения Ваньковича TUT.BY рассказывает об основных событиях его жизни.
В 1805 году отец мальчика получил должность минского судьи, и семья переехала в город. Дом, известный как "Дом-музей Ваньковичей" на бывшей Волосской улице (сейчас улица Интернациональная) принадлежал дяде Валентия, а его отцу принадлежали две минские усадьбы - Большая и Малая Слепянки. О реставрации одной из .
Как и многие местные молодые дворяне начала XIX века, Ванькович учился в Полоцком иезуитском коллегиуме. В 1811 году он был переименован в Полоцкую академию. Затем будущий художник учился на отделении литературы и изящных искусств Виленского университета. Его преподавателем был известный литовский живописец Ян Рустем. Там же Ванькович познакомился и сдружился с Адамом Мицкевичем.
В годы ученичества художник писал портреты своих друзей по университету, в том числе Мицкевича. Это было первое изображение поэта в искусстве. "Филоматскую" серию (Ванькович был членом тайного товарищества филоматов. - TUT.BY) продолжили романтические портреты Томаша Зана, Франтишка Малевского, Юлиана Корсака.
За выдающиеся успехи Ваньковича на средства университета направили учиться в Императорскую Академию художеств в Петербурге. Участие в конкурсах принесло ему две серебряные медали, а картина "Подвиг молодого киевлянина во время осады Киева печенегами в 968 году" - золотую медаль. В это время Ванькович съездил на родину - и вернулся женатым на Анеле Ростоцкой.
В Петербурге в 1828 году художник написал одну из своих самых знаменитых картин - "Адам Мицкевич на скале Аю-Даг". Одна из четырех копий какое-то время была на территории Беларуси, потом . Есть предположения, что картина, хранящаяся в музее в Варшаве, вывезена из Беларуси. Но документальных подтверждений этому нет.
Как правило, Валентий Ванькович изображал на портретах родственников и друзей. В Петербурге он писал портреты российских поэтов Александра Пушкина, Петра Вяземского и Василия Жуковского. Портрет Пушкина долго хранился в усадебной коллекции картин в Большой Слепянке и пропал в 1863 году, когда имение было конфисковано за участие в восстании сына Валентия - Яна Эдварда Ваньковича. Но сохранился набросок к этой картине.
 |
Набросок портрета Пушкина. Фото: delaemvmeste.by |
В 1829 году художник вернулся в свое родовое поместье Слепянка, и в одной из усадеб в Малой Слепянке обустроил мастерскую. К сожалению, ни дом, ни мастерская не сохранились.
Ванькович намеревался участвовать в восстании 1830 года, даже купил коня и оружие, но не смог из-за обострения болезни. В это время художник плодотворно писал на историческую тему.
В 1812 году он был 12-летним свидетелем минских событий наполеоновской войны и впоследствии посвятил серию работ французскому императору: "Наполеон у костра", "Наполеон над картой Европы", "Апофеоз Наполеона", "Наполеон на острове Святой Елены".
|
|
Портрет Андрея Тованского. Фото: ru.wikipedia.org | Женщина играет в пасьянс. Фото: ru.wikipedia.org |
|
|
Портрет Казимира Песецкого. Фото: delaemvmeste.by | Портрет известной пианистки Марии Шимановской. Фото: delaemvmeste.by |
У Ваньковича было три сына: Адам-Викентий, Казимир-Адам и Ян-Эдвард. Последний, кстати, был одним из руководителей восстания 1863-1864 годов.
Картины, наброски, рисунки Ваньковича хранятся в музеях Вильнюса, Петербурга, Варшавы, Кракова, Парижа. Многие работы находятся и в частных коллекциях потомков тех, кого художник писал в первой половине XIX века. Последняя картина Ваньковича "Богоматерь Остробрамская" хранится в парижском соборе Сен-Северин.
До недавнего времени на территории Беларуси не было ни одной работы художника. его кисти из частной коллекции Белгазпромбанка до 10 июля можно увидеть в
Аю-Даг овеян легендами. Еще в глубокой древности гора вывала священный трепет и чувство поклонения могучим силам природы. По старинной легенде, гигантский медведь, вожак медвежьей стаи живший, здесь с незапамятных времен, окаменел, когда хотел выпить море, чтобы задержат беглецов. На «мохнатой» спине Аю-Дага настоящий лес, в котором можно заблудиться. Узкие тропинки ведут на вершину, откуда открывается потрясающий вид на Южный берег.
«Взойдя на Аю-Даг и опершись о скалы,
Я созерцать люблю стремительный набег
Волн расходившихся и серебристый снег
Что окаймляет, их гремящие обвалы»
Так писал в сонете известный поэт: Адам Мицкевич
Высота горы 572 метра, протяженность 2,5 км. Образовалась в среднеюрском этапе геологической истории, приблизительно 160 млн. лет назад. Состоит из огненно жидкой магмы застывшей близ поверхности земной коры в толще осадочных пород. Гора «лакколит» т.е.грибообразная или каплевидная форма. На вершине горы в дубово-грабовом лесу видны остатки древней крепости или укрепления.
Древние греки называли гору-Креуметомон (Бараний лоб) или Арктос (Медведь), итальянские мореходы-Камелло (Верблюд). Аю-Даг тюркское название. В 8-веке появилось два торжища, семь укрепленных монастырей и около полусотни открытых сельских поселений. Одновременно стал, изменятся этнический состав населения в Крыму.
На Аю-Даге появилось новое поселение, которое просуществовало до 15-века.
Это был крупный населенный пункт, где было коло 100 жилых домов. Археологами были обнаружены следы двух кузнечных мастерских, где изготовляли железные якоря и металлические детали для кораблей. Размеры домов были различные, двухэтажные и более 27 кв.м.
 |
Весной на Аю-Даге цветут дикие пионы и ландыши, поют различные птицы: синицы, сойки, соловей. Во 2-3 веках здесь обитали олени, лоси, медведи. При заселении территории лес и медведи были истреблены. В настоящее время на горе Медведь обитают лисы, барсуки, зайцы, куницы и белки. Восхождение занимает 1,5-2 часа. Морской склон в нижней части горы каменистый, распадается на бухточки, покрытые валунами. Глыбы, обрушившиеся сверху, образовали вид огромного хаоса.
К чему холодные сомненья?
Я верю: здесь был грозный храм,
Где крови жаждущим богам,
Дымились жертвоприношенья
Волшебный край! Очей отрада!
Все живо там: холмы, леса,
Янтарь и яхонт винограда,
Долин приютная краса,
И струй и тополей прохлада,
Все чувство путника манит,
Когда в час утра безмятежный,
В горах, дорогою прибрежной
Привычный конь его бежит,
И зеленеющая влага
Пред ним и блещет и шумит,
Вокруг утесов Аю-Дага…
(А.С.Пушкин)
В центре поляны у заброшенной дороги найдены остатки храмика, ориентированного алтарем на восток, стены, толщиной 1,2 м, сложены из мелкого бута на извястковом растворе. Древнее население, жившие в Крыму, потомки тавро-скифов сарматы, которые смешались с потомками греков и стали называться гото-аланами. Раньше Готией назывался весь горный Крым и юго-западное побережье.
Затем Аю-Даг заселили византийские эмигранты, которые спасались в Таврике от иконоборческих гонений. Поэтому, недаром, эпископ Крымской Готии Иоанн Готский сделал Аю-Даг своей резиденцией, которая просуществовала с 8 века по 10 век. Община состояла из 6 поселений. Обилие храмов говорит о церковно-феодальном характере этого владения, а размеры свидетельствуют о богатстве хозяина. После победы над турками, над исламской верой, Айя-Даг-Аю-Даг.
Аю-Даг является одним из символов Крыма наравне с Ласточкиным гнездом. Это памятник природы с 1947 г.повторно с 1960 г.
Молодой польский поэт Адам Мицкевич в 1823 году был взят с товарищами под стражу и заключен в бывший базилианский монастырь Святой Троицы по делу об организации патриотических кружков филоматов («любящих науку») и филаретов («любящих добродетель»), где провел семь месяцев. Посажены были молодые люди не за то, что любили народную поэзию и науку, а за то, что постепенно в кружках стала преобладать опасная для власти идея свободы родины – Польши. Выпущенный на поруки при содействии профессора Виленского университета Иоахима Лелевеля (будущего предводителя польского восстания), он все-таки под конвоем жандармов был выслан «во внутренние губернии империи» – сначала в Петербург, затем в Одессу, откуда он съездил в Крым и наконец в Москву.
В Петербург он прибыл неудачно – в ноябре 1824 года на следующий день после мощного наводнения. Пострадавший город ужаснул его. Это впечатление отразилось на его отношении к столице русского царизма, который польский изгнанник резко осуждал. Однако и здесь он сумел завести себе новых знакомых, сблизился с единомышленниками – активными членами тайных обществ Кондратием Рылеевым и Александром Бестужевым.
Лето он провел в Одессе, откуда совершил поездку в Крым. Впечатления от посещения этой благословенной земли и свое настроение, отлученный от родных мест, он выразил в знаменитых «Крымских сонетах».
Прибыл поэт в старую столицу 12 декабря 1825 года, за два дня до восстания в Петербурге. Постепенно тревожность стала проникать в Москву, где было свое довольно сильное тайное общество. Но пока только начинали по всей стране арестовывать всех, кто был причастен к тайным обществам. Однако ни в письмах, ни в записках, ни в воспоминаниях о последних днях декабря нет намеков на общественную напряженность в тех кругах, где вращался Мицкевич. Это скорее всего говорит о том, что опасно было обсуждать тревожные события, необходимо было скрывать истинные переживания и размышления. Реальное отношение к восстанию и его руководителям Мицкевич четко выразил позднее в своем знаменитом стихотворении «Моим друзьям-москалям» («Русским друзьям»). Обращаясь к тем декабристам, которых он лично знал, Мицкевич с горечью пишет:
О где вы? Светлый дух
Рылеева погас,
Царь петлю затянул
вкруг шеи благородной,
Что, братских полон чувств,
Я обнимал не раз.
Проклятье палачам твоим,
пророк народный!
Но в те дни, когда только начинались аресты, а казнь еще невозможно было даже представить, жизнь поэта протекала спокойно, хоть он и был сосланным. Он получил назначение на службу в Москву под начало московского военного генерал-губернатора князя Дмитрия Владимировича Голицына, который не утруждал нового чиновника никакими особыми обязанностями.
Поэт поселился со своим другом Франтишеком Малевским на Малой Дмитровке, № 3/10. Сначала он вел довольно замкнутый образ жизни, общался преимущественно с жившими в Москве поляками. Однако возникло желание издать написанные им новые произведения, и потому он обратился в Московский университет: в те времена профессора выполняли функции цензоров. Судьба свела его с профессором, историком, издателем «Вестника Европы» Каченовским, который познакомил его с известным в то время журналистом Николаем Полевым, тот, в свою очередь, представил его близкому другу Пушкина Сергею Соболевскому, который пригласил его на ужин, посвященный приезду в Москву Антона Дельвига. По такой цепочке Мицкевич вошел в круг самых известных московских писателей, журналистов, критиков.
И этот круг знакомств быстро расширялся: он сблизился с Петром Вяземским, Евгением Баратынским, братьями Киреевскими, Дмитрием Веневитиновым, Алексеем Хомяковым, Фаддеем Булгариным и другими. Особенно подружился с Сергеем Соболевским, эта дружба продолжалась долгое время – позднее они вместе поедут в Италию, будут переписываться, когда Мицкевич уже будет жить в Париже.
Вяземский при отъезде своего нового друга в Петербург дал ему рекомендательное письмо к Василию Жуковскому, в котором писал: «Рекомендую тебе Мицкевича, польского поэта, которого знаешь по крайней мере по слуху; узнай его лично и верно полюбишь. Он с первого приема не очень податлив и развертлив; но раскусишь, так будет сладок. Он прекрасная поэзия; товарищ его Малевский – прекрасная проза. Приласкай их: они жертвы чванства и подлости Новосильцова».
Мицкевич естественно вписался в литературную среду Москвы, ему были близки позиции многих москвичей, в среде которых царил славянофильский дух, чтился народ, исторические традиции. В этих кругах поляк был принят как свой. В идейном отношении Москва была Мицкевичу гораздо ближе, чем европеизированный Петербург, который, по его представлению, оторвался от славянской почвы. Кроме того, Москва была отстранена от ненавистной Мицкевичу царской власти, от российских имперских амбиций, воплощением которых для него был чиновный Петербург.
И не только среди коллег «по цеху», но и в московском светском обществе весьма благожелательно был принят польский поэт, слухи о необыкновенном таланте которого доходили из Польши. И это несмотря на то, что на русском его произведения еще не были изданы.
Сам Мицкевич произвел на общество очень благоприятное впечатление. Это выразительно описал Ксенофонт Полевой в своих «Записках о жизни и сочинениях Н.А. Полевого»: «Все, кто встречал у нас Мицкевича, вскоре полюбили его не как поэта (ибо очень немногие могли читать его сочинения), но как человека, привлекшего к себе возвышенным умом, изумительною образованностью и особенною, какой-то простодушною, только ему свойственною любезностью… Наружность его была истинно прекрасна. Черные, выразительные глаза, роскошные черные волосы, лицо с ярким румянцем… Когда он воодушевлялся разговором, глаза его воспламенялись, физиономия принимала новое выражение, и он бывал в эти минуты увлекателен, очаровывая притом своею речью: умною, отчетливою, блистательною…»
Но конечно, не только внешнее впечатление играло роль при оценке Мицкевича. Большое значение имели его личностные качества, его познания, которые быстро проявлялись при общении. Например, он обладал необыкновенными способностями к языкам – знал множество европейских и древних языков, хотя сначала не говорил по-русски. Уже через год он свободно говорил на русском языке без акцента.
Вскоре читающая публика России стала узнавать творчество польского поэта не только по отзывам. Петр Вяземский, проживший в Варшаве два года, знал польский язык, восторженно отзывался о стихах Мицкевича. Польским языком владел и Рылеев, живший в Петербурге, он был первым переводчиком Мицкевича – перевел трагическую, написанную в романтическом духе балладу «Лилии». Но вскоре стихи и поэмы Мицкевича стали появляться в русских переводах.
«Крымские сонеты» произвели на Вяземского такое сильное впечатление, что он пересказал прозой все 22 сонета, а при публикации снабдил их восторженной статьей. В ней он призывал Пушкина и Баратынского «освятить своими именами желаемую дружбу между русскими и польскими музами». Один из сонетов – «Плавание» – поэт Иван Дмитриев перевел стихами, а затем Иван Козлов сделал стихотворный перевод всех сонетов.
Русская читающая публика узнала прекрасного поэта-романтика в то время, когда романтизм, новое направление в литературе, вытеснял классицизм, когда дух романтической поэзии, исходивший из творчества кумира Джорджа Байрона, поддержанный первым поэтом России Пушкиным, становился ведущим в развитии европейской, в том числе польской и русской, поэзии. И потому поэтический голос Мицкевича воспринимался как новое, свежее веяние, вписывающееся в уже завоевавшее интерес читателей в России направление романтизма. Однако очень скоро творчество польского поэта уже оценивали в превосходной степени. Широко известна оценка Баратынского, которую он выразил в посвященном Мицкевичу стихотворении в 1828 году:
Когда тебя, Мицкевич
вдохновенный,
Я застаю у Байроновых ног,
Я думаю: поклонник
униженный!
Восстань, восстань и вспомни:
Сам ты Бог!
Можно сказать, что в блестящих светских салонах Москвы, и прежде всего в салоне Зинаиды Волконской на Тверской, где бывал весь цвет русской культуры того времени, Мицкевича встречали очень радушно. Посетители салона воспринимали его как почетного гостя. Сам поэт был глубоко тронут доброжелательностью москвичей, ему доставляло большое удовольствие посещение известных домов Москвы. Он написал стихотворение «Греческая комната» с подзаголовком «В доме княгини Зинаиды Волконской в Москве», посвященное одному из залов, который был оформлен в античном стиле – колоннами с капителями, статуями и античными вазами. В нем есть такая строка: «Весь древний мир восстал здесь из былого/ по слову Красоты...»
К тому времени Мицкевич уже имел своеобразную славу. Особенность поэта заключалась в исключительной способности импровизировать на самые разные предлагаемые гостями темы. Его удивительные импровизации в прозе и стихах производили впечатление. Петр Вяземский в письме жене из Москвы 8 февраля 1828 года писал: «Мицкевич много импровизировал стихов под музыку фортепьяна с удивительным искусством, сколько я понять мог и судя по восхищению слушателей. Он в честь мою импровизировал несколько куплетов очень трогательных, потом задал я ему тему – Наваринское сражение, и много было истинно поэтических порывов. Кончил он фантазией на Murmure Шимановской, и поэзия его… удивительно согласовалась с музыкой».
В Москве молодой Мицкевич увлекался дамами. У него после влюбленности в Собаньскую (в Одессе) уже в Москве сложились близкие отношения с прелестной 19-летней будущей поэтессой и переводчицей Каролиной Яниш. Она была разносторонне одаренной, с детства знала четыре иностранных языка, писала стихи и хорошо рисовала. За это Мицкевич уважительно называл ее «художницей». Он познакомился с ней в салоне Волконской, с которой у него был своего рода платонический роман – он был очарован княгиней. Поэт по желанию Каролины стал давать ей уроки польского языка, потому что у нее, кроме русской и немецкой крови, была и польская. Юная барышня страстно влюбилась в Адама, и он увлекся ею и даже дал обещание жениться. Он писал возвышенные стихи, посвященные своей возлюбленной.
Но этому браку не суждено было осуществиться – к величайшему огорчению Каролины. Богатые родители были против бедного жениха, неблагонадежного с позиции властей. Но, по-видимому, и Мицкевич несколько охладел к Каролине и уклонился от обещания жениться. Вскоре он уехал из Москвы, и их отношения прервались. Однако, уезжая, он не совсем был уверен в том, что никогда не вернется к ней, и перед отъездом написал проникновенные строки:
Когда пролетных птиц
несутся вереницы
От зимних бурь и вьюг
и стонут в вышине,
Не осуждай их, друг!
Весной вернутся птицы
Знакомым им путем
вспомни друга!
Едва надежда вновь блеснет
моей судьбе,
На крыльях радости промчусь
Я быстро с юга
Опять на север, вновь к тебе!
Однако Каролина понимала, что это последнее прощание, что их отношения заканчиваются навсегда. Она страдала и сохранила свою любовь до конца жизни, хотя через 12 лет вышла замуж за писателя Николая Павлова. Она стала поэтессой Каролиной Павловой, о стихах которой благосклонно высказался Гете (в начале творчества она писала стихи на немецком и французском языках), ее поэзию высоко оценивали русские литераторы и читатели. Брак был неудачным, и прошлая любовь к Адаму Мицкевичу всю жизнь грела сердце этой талантливой поэтессы.
В те же годы Мицкевич посещал салон знаменитой тогда Марии Шимановской, признанной первой пианисткой Европы. Блистательно одаренная, она привлекала внимание выдающихся поэтов, писателей, художников, в том числе Пушкина и Мицкевича, который называл ее «царицей звуков». Впоследствии он женится на дочери Шимановской Целине.
Особо важной страницей в истории двух славянских культур было знакомство и сближение их великих поэтов – Пушкина и Мицкевича, личное знакомство которых состоялось в Москве в середине октября 1826 года. По свидетельству Полевого, Пушкин быстро сблизился с Мицкевичем и «оказывал ему величайшее уважение». Более тесное общение произошло через посредничество Соболевского в приезд Мицкевича в Москву в 1828 году. Об этом написано немало исследований, изучена каждая встреча поэтов. Стало очевидно, что между ними возникла внутренняя душевная связь, отразившаяся в творчестве обоих поэтов. Важно отметить, что их московские встречи носили неформальный характер, были настолько душевными, что они открыли друг в друге что-то глубоко родственное, ощутили высокое духовное начало. Пушкин был в восторге от талантов, образованности Мицкевича, он даже говорил, что польский поэт превосходит его.
Они встречались в домах Зинаиды Волконской, Дмитрия Веневитинова, Алексея Перовского (автора «Черной курицы»), братьев Полевых, Елагиной (матери братьев Киреевских), в усадьбе Олениных Приютино. Пушкин читал в Москве еще не опубликованного «Бориса Годунова» сначала у Перовского, а 12 октября 1826 года – у Веневитинова в его доме в Кривоколенном переулке, в районе Чистых Прудов. На этом званом обеде присутствовало около 40 известных писателей, поэтов, журналистов. Об этом чтении Пушкина оставил восторженные воспоминания Михаил Погодин: «Какое действие произвело на всех нас это чтение, передать невозможно. До сих пор еще – а этому прошло сорок лет – кровь приходит в движение при одном воспоминании… Мы услышали простую, ясную, внятную и вместе с тем пиитическую, увлекательную речь». Пушкин в тот день еще читал «Песни о Степане Разине», «У лукоморья дуб зеленый...».
Через 100 лет, в октябре 1926 года, здесь же отмечалась памятная дата. В этом доме жила семья Гинзбургов, родителей поэта Александра Галича, и в их квартире Общество любителей российской словесности при Московском университете провело заседание Пушкинской комиссии с участием литературоведов Павла Сакулина и Мстислава Цявловского. Отрывки из «Бориса Годунова» читали артисты Качалов, Леонидов, Гоголева, Лужский. Присутствовало около 60 человек. На этом доме, который сейчас закрыт на реставрацию, висит три мемориальные доски: первая – о том, что здание – памятник архитектуры конца XVII века, вторая – что в этом доме жил поэт Веневитинов, а третья гласит: «Здесь у поэта Веневитинова А.С. Пушкин в 1826 году читал трагедию «Борис Годунов».
Кроме того, в Москве в Глинищевском переулке, дом 6, в гостинице своих знакомых Оберов «Север», шесть раз останавливался Пушкин, куда к нему приходили его московские друзья и бывал Адам Мицкевич, который жил неподалеку в этом же переулке. В честь этого на доме установлена мемориальная доска – горельеф Мильбергера с надписью: «В этом доме в 1829 году встречались А. Пушкин и А. Мицкевич». Поэты изображены в полный рост, и кажется, что здесь всегда звучат прекрасные стихи, которые они вдохновенно читают друг другу.
В том же 1829 году Мицкевич покидает Россию и поселяется в Париже. Россия осталась позади навсегда, но поэт уносит в душе чувство внутреннего родства с друзьями из Москвы и Петербурга, сохраняет с ними дружеские отношения. Об этом он написал в стихотворном обращении к «Русским друзьям»:
Пусть эта песнь моя
из дальней стороны
К вам долетит во льды
полуночного края.
Как радостный призыв
свободы и весны,
Как журавлиный клич, веселый
Lubię poglądać wsparty na Judahu skale,
Jak spienione bałwany to w czarne szeregi
Ścisnąwszy się buchają, to jak srebrne śniegi
W milijonowych tęczach kołują wspaniale.
Trącą się o mieliznę, rozbiją na fale,
Jak wojsko wielorybów zalegając brzegi,
Zdobędą ląd w tryumfie i, na powrót zbiegi,
Miecą za sobą muszle, perły i korale.
Podobnie na twe serce, o poeto młody!
Namiętność często groźne wzburza niepogody;
Lecz gdy podniesiesz bardon, ona bez twej szkody
Ucieka w zapomnienia pogrążyć się toni
I nieśmiertelne pieśni za sobą uroni,
Z których wieki uplotą ozdobę twych skroni.
Под катом - перевод (мой подстрочный и литературные) и портрет:)
Люблю смотреть, поднявшись на скалу Аю-Дага,
Как вспененные волны, то черными шеренгами
Сжимаясь, бьют, то как серебрянные снега
В миллионах радуг кружатся прекрасных.
Набежав на мель, разбивается на волны,
Как войско китов, захвативших берег,
Добывших сушу с триумфом и, повернувшись бежит,
Оставляя за собой раковины, жемчуга и кораллы.
Похоже на твое сердце, о поэт молодой!
Страсть часто грозную поднимает непогоду;
Но только возьмешь лютню, она без вреда
Убегает, в забвенье погружается и тонет
И бессмертные песни за собой оставляет,
Из которых века сплетут украшение твоей головы (лба).
Ванькович, Валентий (Vankovich, Valenty) - Адам Мицкевич на горе Аю-Даг. 1827-1828 гг.
Перевод - В. В. Левика
Мне любо, Аюдаг, следить с твоих камней,
Как черный вал идет, клубясь и нарастая,
Обрушится, вскипит и, серебром блистая,
Рассыплет крупный дождь из радужных огней.
Как набежит второй, хлестнет еще сильней,
И волны от него, как рыб огромных стая,
Захватят мель и вновь откатятся до края,
Оставив гальку, перл или коралл на ней.
Не так ли, юный бард, любовь грозой летучей
Ворвется в грудь твою, закроет небо тучей,
Но лиру ты берешь - и вновь лазурь светла.
Не омрачив твой мир, гроза отбушевала,
И только песни нам останутся от шквала -
Венец бессмертия для твоего чела.
Перевод И. Козлова
Люблю я, опершись на скалы Аю-Дага,
Смотреть, как черных волн несется зыбкий строй,
Как пенится, кипит бунтующая влага,
То в радуги дробясь, то пылью снеговой;
И сушу рать китов, воюя, облегает;
Опять стремится в бег от влажных берегов,
И дань богатую в побеге оставляет;
Сребристых раковин, кораллов, жемчугов.
Так страсти пылкие, подъемляся грозою,
На сердце у тебя кипит, младой певец;
Но лютню ты берешь, - и вдруг всему конец.
Мятежные бегут, сменяясь тишиною,
И песни дивные роняют за собою;
Из них века плетут бессмертный твой венец.
Перевод Сергея Кирюты :
Люблю взойти наверх, на Аю-Дага скалы, –
Глядеть, как пенный вал оттуда бьётся в гряды,
Как вырастают сразу снежные громады
И рассыпаются на радугу устало.
Разбившийся о мель второй, как полк немалый,
Вал заливает берега, и мириады
Тех воинов уходят прочь, триумфу рады,
Оставив на песке и перлы, и кораллы.
О юный бард! не так ли страсть всечасно
В душе бушует грозовым ненастьем,
Но лишь ты тронешь лиру – безучастно
Уходит прочь, чтоб стало тихо в поднебесье,
Лишь оставляет нам бессмертье песен,
И вьют из них века венок чудесный.
Люблю, облокотясь на скалы Аю-Дага,
Глядеть, как борется волна с седой волной,
Как, пенясь и дробясь, бунтующая влага
Горит алмазами и радугой живой.
Вот, словно рать китов, их буйная ватага
Бросается - берёт оплот береговой
И, возвращаясь вспять, роняет, вместо стяга,
Кораллы яркие и жемчуг дорогой.
Так и на грудь твою горячую, певец,
Невзгоды тайные и бури набегают:
Но арфу ты берёшь - и горестям конец.
Они, тревожные, мгновенно исчезают
И песни дивные в побеге оставляют:
Из песен тех века плетут тебе венец.