Роман Тяжелые времена.
Романы 50-х годов начинаются как социальные и кончаются как семейно-психологические ("Тяжелые времена") или авантюрно-фабульные ("Холодный дом", "Крошка Доррит").
Диккенс во всех романах 50-х годов продолжает проповедовать альтруизм и оптимизм, но уже мало верит в действенность своей проповеди. Этим объясняется нарастание тоскливых интонаций в его романах этого времени, неубедительность их счастливых концовок, плохо вяжущихся с развитием предыдущих событий. Благополучное окончание романов, которое отнюдь не противоречило философии молодого Диккенса, уже в "Домби и Сыне" кажется неоправданным. Счастливые концовки в романах 50-х годов перестают убеждать читателя. Сдвиги в сознании писателя отразились и на манере раскрытия им изображаемых характеров. Романы строятся на сочетании строго реалистических картин с заостренно-сатирическим гротескным изображением. В изображении тех персонажей, которые подвергаются наиболее острому сатирическому раскрытию, увеличиваются элементы шаржа, граничащего с гротеском (Крук в "Холодном доме", Гредграйнд и Баундерби в "Тяжелых временах", Полипы в "Крошке Доррит" и т. д.). Обращаясь к шаржу и гротеску, Диккенс расширял аллегорическое значение многих образов. Внешнее уродство образов подчеркивало их уродство внутреннее. Прием лейтмотивного раскрытия образов сохранился только в гротеске.
Ни в одном предыдущем романе Диккенса нет такого ощущения социальных взаимосвязей, нет и такого глубокого осмысления судьбы каждого отдельного индивида в соотношении с судьбой целого класса и - шире - всего социального организма. Личные тайны, скрытые завещания, совершенные злодейства не только вехи, которыми помечены частные судьбы, они - производное от общественных процессов. В тайнах тоже есть свои закономерности, раскрывшись, они обнажают скрытые пружины огромного социального организма.
Великолепный роман Диккенса Тяжелые времена является самым сильным литературно-художественным ударом по капитализму, какой был ему нанесен в то время, и одним из сильнейших, какие вообще ему наносились А.В. Луначарский В Тяжелых временах Диккенс откликнулся на основной социальный вопрос современности - конфликт между пролетариатом и буржуазией.
Тяжелые времена показывают Англию, расколовшуюся на два мира, и эти антагонистические лагери представлены в романе в состоянии борьбы. Одной из ведущих сатирических тем романа Тяжелые времена является осмеяние и разоблачение против бесчеловечной буржуазной идеологии, сводящей человека, его труд, его деятельность, его запросы к простому факту, к сумме цифр, к статистическим данным. Фабричный город на севере Англии, носящий символическое название Коктаун город угля, является олицетворением жестокости и бездушия капиталистической системы, символом всей Англии.
Наиболее яркий сатирический образ романа - Томас Гредграйнд, буржуазный теоретик, человек действительности, человек фактов и цифр, как характеризует его автор. Внешность Гредграйнда является иллюстрацией к теории фактов прямоугольный сюртук, прямоугольные ноги, плечи, даже галстук, который держит его за горло, словно несговорчивый факт. Во всей его деятельности Диккенс неизменно подчеркивает мертвящее, ледяное равнодушие к судьбам живых людей, неумение и нежелание выйти за пределы сухой статистики.
Политическая карьера Гредграйнда отвратительна не только своей бессмысленностью, полнейшей ничтожностью, но и объективно приносит величайший вред стране. Много вреда приносит педагогическая деятельность Гредграйнда. Его заботу о воспитании и образовании детей в Коктауне, покровительство, которое он оказывает показательной школе, где проводятся в жизнь его педагогические принципы, где дети во избежание всякого проявления эмоциональности лишены имени и называются по номерам, откуда изгнаны мысль, чувство, фантазия, где подавляется всякая самостоятельность ребенка, где учитель носит выразительную гротескную фамилию Чокамчайдль душитель детей, автор прямо называет убийством малолетних. Свои мысли Гредграйнд выражает сухим псевдонаучным языком и с помощью терминов политической экономии и статистики пытается объяснить обычные человеческие понятия.
Гредграйнд уговаривает дочь выйти замуж по расчету за человека более чем вдвое старше ее, к которому она испытывает непобедимое отвращение.
Доводы отца в пользу этого брака основаны на точных расчетах Тебе, говоря круглыми цифрами, двадцать лет, мистеру Баундерби, говоря круглыми цифрами пятьдесят. Получается некоторое несоответствие в вашем возрасте, но что касается ваших средств и общественного положения, несоответствия нет напротив, есть большое соответствие. Гредграйнд предлагает дочери принять во внимание цифровые данные о неравных браках во всех уголках земного шара. Деловые обороты и термины вытесняют из его речи все, что хотя бы отдаленно приближается к выражению чувства.
Старательно избегая слова любовь, он выражает это с его точки зрения вредное и ненужное для вступления в брак понятие таким образом Мистер Баундерби не хочет ставить тебя в неудобное положение и не претендует на что-нибудь мечтательное, фантастическое или я употребляю синонимы сентиментальное.
Может быть, само выражение является не совсем подходящим. Обращаясь к отцу за советом, Луиза с горькой иронией спрашивает Чем ты посоветуешь отец, заменить слово, которое я только что употребила? Мое неподходящее выражение? Своеобразной пародией на язык Гредграйнда является речь его жены, которая усвоила только форму окончаний абсолютно ей непонятных научных слов. Все связанное с загадочными для нее понятиями она называет просто ация, ология и прибегает даже к, своего рода, словотворчеству, составляя такое наукообразное слово, как что-то ологическое. Обращаясь к Луизе перед смертью, миссис Гредграйнд хочет проститься с ней, но выразить свои чувства попросту, по-человечески она уже не может.
Жизнь миссис Гредграйнд в страхе и подчинении у мужа, в преклонении перед недоступными ее пониманию теориями приводит к тому, что ее робкий предсмертный протест против философии буржуазного эгоизма в последнем обращении к дочери принимает форму пародийного оборота нечто - вовсе не ология. Последовательно развенчивая философию фактов, Диккенс заставляет Гредграйнда под давлением тяжелых жизненных испытаний признать, в конце концов, всю несостоятельность, весь вред своих теорий.
На судьбе собственных детей он видит полное крушение всей своей системы - разбита и изуродована жизнь его дочери, сын стал преступником В одной из последних глав романа, многозначительно названной автором философской, прозревший Гредграйнд безуспешно пытается найти путь к сердцу бездушного карьериста Битцера, в прошлом лучшего ученика своей показательной школы.
Напрасно стремится он пробудить в своем собеседнике человеческие чувства. Прочно усвоивший основные принципы системы Гредграйнда и успешно применяющий их в своей жизни, Битцер не может понять вопроса своего бывшего учителя, как когда-то сам Гредграйнд был глух ко всем проявлениям человеческих чувств у окружающих. Битцер с удивлением отвергает обвинение в бессердечии, так как слово сердце он воспринимает в чисто физиологическом плане и довольствуется псевдонаучным объяснением деятельности сердца.
Битцер, есть ли у тебя сердце спрашивает Гредграйнд. Кровообращение, сэр ответил Битцер, улыбаясь странности вопроса не могло бы поддерживаться без сердца. Ни один человек, сэр, знакомый с фактами, установленными Гарвеем относительно кровообращения, не может сомневаться в том, что у меня есть сердце. Принцип гиперболизации, столь характерной для Диккенса, достигает наивысшей силы обобщения и типизации в создании сатирических образов романа Тяжелые времена. Друг и последователь Гредграйнда, богач, банкир, купец, фабрикант Баундерби является воплощением теории фактов на практике.
Наглый, циничный, грубо-невежественный, искренне убежденный, что деньги всемогущи, жестокий эксплуататор рабочих, он считает все их законные требования, все их попытки улучшить свою судьбу желанием ездить в карете или есть черепаховый суп с золотой ложки. Необразованный выскочка, Баундерби демагогически кичится тем, что он своими руками нашел свое богатство, сам себя сделал. Он назойливо противопоставляет свое нынешнее благополучие лишениям, обидам, нужде, будто бы испытанным им в детстве.
Самодовольство, чванство настолько распирают Баундерби, что даже внешне он напоминает раздутый воздушный шар, готовый улететь. Трагическая судьба женщины в буржуазном обществе, ложь и лицемерие буржуазной семьи, основанной на собственности постоянная тема сатиры Диккенса.
Брак в капиталистическом обществе - торговая сделка, неоднократно подчеркивает писатель. Жизнь Луизы исковеркана. До конца дней будет она влачить унылое одинокое существование в доме отца. Центральным конфликтом романа Тяжелые времена является столкновение рабочих и предпринимателей Коктауна. Диккенс показывает рабочих с исключительным теплом и сочувствием. Противопоставляя их бессердечным, потерявшим человеческий облик фабрикантам, писатель, как и всегда, ищет правду в народе.
Подлинные человеческие чувства, большая самоотверженная любовь, товарищество, взаимная солидарность характеризуют рабочих и в труде, и в борьбе, и в их личной жизни. Устами простого рабочего Стивена Блекпула Диккенс обличает социальное неравенство, буржуазное законодательство, подводит читателя к мысли, что в Англии законы различны для тех, у кого есть деньги, и для тех, кто не имеет ничего. Успехи в промышленности не изменяют тяжелой жизни рабочих. Посмотрите, как процветают фабрики! Все это не приближает нас ни к чему, кроме смерти.
Посмотрите, как вы обращаетесь с нами, что вы пишете о нас, что вы говорите об иге и посылаете депутации к министрам с жалобой на нас, и как вы всегда правы, а мы всегда неправы Уродливые законы буржуазного мира калечат судьбу положительных героев романа - Стивена и его любимой подруги Речел и являются причиной его преждевременной трагической гибели. В капиталистическом мире рабочий перестает быть для предпринимателя человеком, он становится придатком к машине.
В Положении рабочего класса в Англии Энгельс писал о том, что отношение фабриканта к рабочему - не человеческое, а чисто экономическое. Фабрикант не хочет и не может понять того, что рабочий не труд, а человек, который, правда, обладает в числе прочих черт также способностью трудиться Он не может понять того, что кроме отношений купли и продажи между ним и рабочими существуют ещё какие- то другие отношения он видит в них не людей, а только руки hands, как он постоянно называет своих рабочих в лицо. В романе Тяжелые времена унизительную кличку hands рабочие руки Диккенс как бы читает по-новому.
При помощи наглядного образа писатель конкретизирует термин, привычный в устах английских предпринимателей Масса обитателей Коктауна, которая имеет общее название рабочие руки это порода людей, которая вызвала бы к себе кое у кого более благосклонное отношение, если бы природа создала их состоящими из одних рук или наподобие низших животных, встречающихся на морском берегу, из одних рук и желудков. Это представление фабрикантов о рабочих выражает Баундерби Я знаю кирпичи этого города, и я знаю мастерские этого города, и я знаю трубы этого города, и я знаю дым этого города, и я знаю рабочие руки этого города. Пять раз повторяется та же конструкция, меняется только одно слово, стирается грань между кирпичами, дымом и трубами фабричных зданий и живыми людьми, которые там работают.
Но для Диккенса hands - это живые люди. Рабочие руки пишет он мужчины и женщины, мальчики и девочки, расходились по домам. Одним из важных эпизодов романа является описание забастовки коктаунских рабочих.
Писатель показал народ не только страдающим, но и борющимся за изменение своей жизни. Далеко не все понимая в этой борьбе, писатель сумел создать коллективный образ рабочих, полных решимости отстаивать свои права, понимающих, что их сила в объединении. Диккенс убедительно показывает причины, которые привели рабочих к забастовке, понимает ее неизбежность.
Предоставляя слово своему любимому герою Стивену Блекпулу, писатель утверждает, что окружающая жизнь - трясина. Тысячи рабочих попадают в ту же трясину говорит Стивен Блекпул. Между ними и предпринимателями черный непроходимый мир, и это будет длиться долго или коротко, сколько можно выдержать такую нищету. Однако в изображении бастующих рабочих, в отношении к ним писателя, резко обнаруживаются главные противоречия его творчества. Сочувствуя бедственному положению рабочих, выступивших в защиту своих прав, Диккенс остается сторонником моральной силы, отказывается принять пути активной борьбы английского пролетариата, политику революционного крыла чартизма.
Отсюда двойственность образа Блекпула. Когда он выступает защитником интересов простых людей, выразителем их чаяний и стремлений, речи его звучат правдиво и убедительно. Но писатель неизбежно отходит от реализма, делая своего героя носителем идей примирения между классами, проповедующего сомнительные истины христианского социализма. Не отвечает жизненной правде и тенденциозно-карикатурная фигура агитатора Слекбриджа, которого автор считает ответственным за волнения и беспорядки на фабрике.
По мысли писателя, самое страшное в существующих социальных отношениях - это та непроходимая пропасть, которая лежит между классами, черный непроходимый мир, трясина. Гуманизм Диккенса восстает против существующего порядка вещей, но найти выхода не может. Единственное, что по-прежнему хочет противопоставить писатель черствому закону фактов и цифр, это чистая человечность, добрая душа человека из народа.
Здравый смысл ребенка, простой хорошей девочки Сисси Джуп, ее ясная логика, ее чистое сердце должны, по замыслу Диккенса, разоблачать духовную нищету представителей буржуазного мира, убожество их философии. Сисси Джуп - худшая ученица школы Гредграйнда. Она безжалостно коверкает ученые, непонятные ей слова, не может произнести слова статистика или понять, что такое народное благосостояние, которое она упорно называет природным. Ей поручает Диккенс разбить и развенчать основные положения философии фактов и цифр. Ответ Сисси на все псевдонаучные вопросы школьного учителя построен на полном несоответствии двух точек зрения, двух принципиально противоположных взглядов на жизнь, а потому сделан в двух различных речевых стилях - простой речи ребенка и засоренной терминами политической экономии и статистики речи учителя, призванного воспитывать детей в духе буржуазной идеологии.
Вот как выглядит урок о народном благосостоянии. Представим себе, что эта классная комната - народ говорит учитель и у этого народа пятьдесят миллионов денег.
Можно ли считать, что этот народ благоденствует? Сисси не может ответить на этот вопрос, так как она не знает, кто получил эти деньги и досталось ли что-нибудь на ее долю. Тогда учитель требует, чтобы дети представили себе, что классная комната огромный город и что в нем миллион жителей и что в течение года из них от голода умерло на улице всего двадцать пять человек. Как же должна оценить Сисси подобный факт? Мне кажется говорит она простодушно для тех, кто умер от голода, было одинаково плохо - было ли там миллион жителей или миллион миллионов. Учитель последний раз спрашивает девочку Вот статистика несчастных случаев на море. Допустим, что в данный момент ушло в дальнее плавание сто тысяч человек и только пятьсот из них утонуло или сгорело.
Какой это даст процент? И девочка говорит, что никакого для родных и друзей умерших. Вместе со своей маленькой героиней Диккенс отказывается принять бесчеловечные принципы буржуазного эгоизма.
Огромное значение романа Тяжелые времена в свое время подчеркнул Н. Г. Чернышевский. Говоря о губительности развития капиталистических отношений для жизни простых людей, он сослался для доказательства на роман Диккенса. Тяжелый переворот совершается на Западе во Франции он прошел уже несколько медленных мучительных кризисов, до основания потрясавших благосостояние всего народа кто хочет убедиться, что тоже совершается и в Англии, может прочесть - хотя бы Тяжелые времена Диккенса роман этот переведен и на русский язык, если не хочет читать монографий о хартизме. Наше время - тяжелое время, мрачная беспросветная эпоха - таков исходный пункт Диккенса.
Люди в каком-то странном ослеплении задались целью вытравить из жизни светлую романтику, доброту и симпатию, подставив на их место пользу, выгоду, факт. А к чему все это приводит? Взгляните-ка на передовой современный город, промышленный Коктаун, призывает автор на тех, кто облечены властью и исповедуют самые современные научные взгляды. То был город из красного кирпича, или из кирпича, который был бы красным, если бы не дым и пепел, но при данных обстоятельствах то был город неестественно красного и черного цвета, как раскрашенное лицо дикаря.
То был город машин и высоких труб, из которых бесконечные дымовые змеи тянулись и тянулись и никогда не свертывались на покой.
В нем был черный канал, река - красно-фиолетовая от стекавшей в нее вонючей краски, и пространные груды строений, изобиловавших окнами, где что-то грохотало и дрожало круглые сутки и где поршень паровой машины однообразно поднимался и опускался, словно голова слона, находившегося в состоянии меланхолического помешательства. Он состоял из нескольких больших улиц, очень похожих одна на другую, множества маленьких улиц, еще больше похожих одна на другую, населенных людьми, которые точно так же были похожи один на другого, входили и выходили в одни и те же часы с одним и тем же шумом, по одним и тем же мостовым, для одной и той же работы и для которых каждый день был таким же, как вчера и завтра, а каждый год двойником прошлого и следующего. Примитивна и бездушна, сведена к утилитарному факту как материальная, так и духовная жизнь Коктауна Тюрьма могла быть больницей, больница могла быть тюрьмой, городская ратуша могла бы быть тем или другим, или и тем и другим вместе, или еще чем-нибудь, потому что ни в одном из этих зданий не было ничего, что противоречило бы деталям конструкции других Факт, факт, факт - всюду в материальной жизни города факт, факт, факт - всюду в нематериальной жизни Школа была только фактом, и отношения между хозяином и слугою только фактом, и все было фактом от родильного дома и до кладбища, а того, чего нельзя было выразить в цифрах или купить по самой дешевой цене и продать по самой дорогой, не было и не будет во веки веков, аминь. Итак, факты и цифры, голый неприкрытый расчет, ничего основанного на чувствах, на взаимном доверии, симпатии людей друг к другу.
Читателю не нужно было искать на карте фабричный город Коктаун.
Он понимал, что это не Бирмингам и не Манчестер, прикрывшиеся прозрачным псевдонимом города угля Coctown, а что это образ всей промышленной Англии.
Писатель дает в своем романе решительный бой утилитаристской философии факта и практической пользы, зло высмеивая доктрины манчестерцев, учеников и последователей Бентама.
Моя сатира писал Диккенс Ч. Найту 13 января 1855 года направлена против тех, кто не видит ничего, кроме цифр и среднестатистических данных А кое-кому очень удобно оперировать средними числами, за которыми легко можно скрыть контрасты богатства и нищеты. Рабочему пишет далее Диккенс которому приходится шагать двенадцать миль в день туда и обратно к месту своей работы, не станет легче, если его утешать тем, что среднее расстояние одного места жилья в Англии до другого в целом составляет не более чем четыре мили. Разоблачая теорию фактов и цифр, статистический подход к людям, Диккенс выступает за попранное человеческое достоинство, против бесчеловечности капиталистического строя.
Из каких бы побуждений ни применяли на практике люди утилитаристские доктрины, будь они слепыми фанатиками идеи Гредграйнд, или расчетливыми дельцами, подводящими теоретическую базу под свой эгоизм Баундерби, Битцер, сын Гредграйнда - Томас, или, наконец, просто жертвами этих теорий дочь Гредграйнда - Луиза - все равно они сами, как и их город, как и все их окружающее, несут на себе печать ущербности, человеческой неполноценности.
Таков школьный попечитель Гредграйнд, поборник экономических доктрин. Священными для него именами Адама Смита и Мальтуса он нарекает собственных детей. Воспитатель, внедряющий теорию фактов в юные души, он в то же время сам жертва этой философии. Все добрые человеческие чувства подавлены в нем, принесены в жертву расчету, сухой бесчеловечной статистике.
Уродуя других, он и сам оказался изуродованным теориями утилитаризма. Томас Гредграйнд, сэр. Человек действительности. Человек фактов и цифр. Человек, который действует по принципу, что дважды два - четыре и ничего больше, и которого вы не уговорите признать еще что-нибудь, кроме этого Всегда с линейкой и весами и с таблицей умножения в кармане, сэр, готовый взвесить и измерить любой клочок человеческой природы и сказать вам точно, на что он годен.
Это вопрос исключительно цифр, простая арифметическая задача. Так рекомендует себя Гредграйнд. Итак, любой клочок человеческой природы измеряется, оценивается, а стало быть, покупается и продается. Таков логический вывод из теории утилитаристов, и не только его ученики следуют этому выводу, но и сам он продает по сути дела свою дочь, принуждая ее выйти замуж за ненавистного ей богача Баундерби. Подобная система воспитания приносит соответствующие плоды. Сын Гредграйнда - Томас ради собственной карьеры подбивает сестру дать согласие на брак с Баундерби позже он грабит банк, подстраивая все таким образом, чтобы подозрение пало на другого, а будучи уличенным, он цинично напоминает отцу, что известный процент людей оказывается, по его собственным словам, не заслуживающим доверия.
Я сотни раз слышал от тебя, что это - закон. Что же я могу поделать против законов? Такими вещами, отец, ты утешал других. Пусть это послужит и тебе утешением. Лучший ученик Гредграйнда Битцер - бесцветнейшая личность писатель наделяет его бесцветными глазами и волосами, становится законченным негодяем.
Угодливый к начальству, примерный ученик, который прочно усвоил заповеди утилитаризма, он живет только ради самого себя, без зазрения совести спровадив родную мать в работный дом. Гредграйнд обучает детей только фактам. Утилитаристы не допускают фантазии, воображения. Если человек признает факты и только факты, то он тем самым признает существующий общественный порядок, а если он, упаси бог, начинает фантазировать, так этак он может прийти и к сомнению в правомерности всей социальной системы.
Воображение считают утилитаристы чревато протестом и революцией. Пафосом книги Диккенса оказывается боль за растаптываемого капитализмом человека. Для утилитаристов существуют лишь человеко-единицы. Так, Гредграйнд полагает, что значительность суммы национального дохода есть показатель благополучия всей нации, тогда как его воспитанница Сисси Джуп девочка 20 - как называет ее Гредграйнд выражает сомнение, можно ли назвать народ преуспевающим, если еще не известно, кому достались деньги.
Устами девочки из народа Диккенс выражает недоверие любителям утилитарной статистики, утверждающим, что сравнительно малый процент людей, умерших от голода на улицах Лондона, свидетельствует о процветании страны. За кажущимся простодушием недоуменных вопросов Сисси Джуп обнаруживается очень резкая недвусмысленная критика апологетической философии правящих кругов Англии периода процветания. Да, в 50-х годах национальный доход увеличился, верно и то, что облегчилось положение некоторой части рабочего класса.
Но все эти благополучные средние цифры не могли скрыть продолжавшегося обнищания широких масс рабочего класса в Англии. Столь же бесчеловечен и другой носитель утилитаристской доктрины - фабрикант Баундерби. Пусть внешне эти люди несходны Гредграйнд - сухой, уравновешенный человек, ходячая цифра, прямоугольный палец которого как бы помогает фактам проникать в головы его учеников.
Баундерби же - огромный человек с низким лбом, с громким, звучащим медью голосом, шумливый, хвастливый, бесцеремонный. Но, в сущности, они одного поля ягоды. Баундерби тоже поклонник фактов, практической пользы. Как и для всех коктаунских фабрикантов, рабочие для него, как замечает романист, это только руки hands стремления и желания, человеческие запросы этих рук его не трогают. Типичный мальтузианец, он любое требование рабочих рассматривает как посягательство на существующий порядок вещей, как поползновение обделенных на жизненном пиру обладать сверхъестественными благами.
Поэтому он охотно поддерживает распространенную в Коктауне легенду, что любой бедняк может выйти в люди, стать состоятельным фабрикантом. Диккенс показывает, что между капиталистами и рабочими нет ничего общего ни в убеждениях, ни в нравственном облике. Это совершенно разные люди, разные нации. Его художественный портрет этих двух наций великолепно подтверждает энгельсовское суждение Английский рабочий класс с течением времени стал совсем другим народом, чем английская буржуазия Рабочие говорят на другом диалекте, имеют другие идеи и представления, другие нравы и нравственные принципы, другую религию и политику, чем буржуазия. Энгельс отмечает, что Диккенс отвел аристократии место в романе, соответствующее тому, которое она получила в действительности на почетных задворках буржуазного особняка сатирический образ миссис Спарсит, аристократической приживалки м-ра Баундерби. Аристократы в изображении Диккенса - это тунеядцы и прожигатели жизни.
Так, мистер Хартхауз - человек безо всяких убеждений - готов служить любой политической партии, лишь бы получать побольше.
Изображая чартистский митинг и толпу рабочих, жадно слушающих приезжего оратора, Диккенс стремится подчеркнуть, что это лучшие люди Коктауна, которых не сломили ужасающие условия жизни и труда. Они мужественны, чистосердечны, совершенно чужды задних мыслей, они как-то по-детски простодушны и доверчивы. Автор убедительно рисует пролетарскую солидарность, твердое решение рабочих не отступаться от своих требований. Однако сам писатель считает их намерение бастовать - заблуждением.
Диккенс не склонен считать чартистскую агитацию основной причиной обострения отношений рабочих и фабрикантов. Да, чартистский оратор Слекбридж, призывающий рабочих к восстанию, изображен лукавым демагогом. Но писатель показывает, что решимость рабочих - следствие ужасающих условий жизни, а не только призывов чартистских вождей. Поэтому слова Слекбриджа - каковы бы ни были по Диккенсу побудительные мотивы его речи - падают на подготовленную почву. Рабочие доведены до крайности.
В городе Кокстауне живут два близких друга - если можно говорить о дружбе между людьми, в равной мере лишенными теплых человеческих чувств. Оба они располагаются на вершине социальной лестницы: и Джосайя Баундерби, «известный богач, банкир, купец, фабрикант»; и Томас Грэдграйнд, «человек трезвого ума, очевидных фактов и точных расчетов», который становится депутатом парламента от Кокстауна.
Мистер Грэдграйнд, поклонявшийся только фактам, и детей своих (их было пятеро) воспитывал в том же духе. У них никогда не было игрушек - только учебные пособия; им запрещалось читать сказки, стихи и романы и вообще прикасаться к тому, что не связано с непосредственной пользой, но может разбудить воображение и имеет отношение к сфере чувств. Желая распространить свой метод как можно шире, он организовал на этих принципах школу.
Едва ли не худшей ученицей в этой школе была Сесси Джуп, дочь циркача - жонглера, фокусника и клоуна. Она считала, что на коврах могут быть изображены цветы, а не только геометрические фигуры, и открыто говорила, что она из цирка, каковое слово в этой школе почиталось неприличным. Ее даже хотели отчислить, но когда мистер Грэдграйнд пришел в цирк объявить об этом, там бурно обсуждалось бегство отца Сесси с его собакой. Отец Сесси постарел и работал на арене уже не так хорошо, как в молодости; все реже слышал он аплодисменты, все чаще делал ошибки. Коллеги еще не бросали ему горьких упреков, но, чтобы не дожить до этого, он бежал. Сесси осталась одна. И, вместо того чтобы выгнать Сесси из школы, Томас Грэдграйнд взял её к себе в дом.
Сесси была очень дружна с Луизой, старшей дочерью Грэдграйнда, пока та не согласилась выйти замуж за Джосайю Баундерби. Он всего лишь тридцатью годами старше её (ему - пятьдесят, ей - двадцать), «толст, громогласен; взгляд у него тяжелый, смех - металлический». Луизу склонил к этому браку брат Том, которому замужество сестры сулило немало выгод - весьма неутомительную работу в банке Баундерби, которая позволила бы ему уйти из ненавистного родного дома, носившего выразительное название «Каменный приют», неплохое жалованье, свободу. Том великолепно усвоил уроки отцовской школы: польза, выгода, отсутствие чувств. Луиза же от этих уроков, видимо, теряла интерес к жизни. На замужество она согласилась со словами: «Не все ли равно?»
В этом же городе живет ткач Стивен Блекпул, простой рабочий, честный человек. Он несчастлив в браке - его жена пьяница, совершенно падшая женщина; но в Англии развод существует не для бедных, как объясняет ему его хозяин Баундерби, к которому он пришел за советом. Значит, Стивену суждено нести свой крест дальше, и он никогда не сможет жениться на Рэйчел, которую любит уже давно. Стивен проклинает такой миропорядок - но Рэйчел умоляет не говорить подобных слов и не участвовать ни в каких смутах, ведущих к его изменению. Он обещает. Поэтому, когда все рабочие вступают в «Объединенный трибунал», один лишь Стивен этого не делает, за что вожак «Трибунала» Слекбридж называет его предателем, трусом и отступником и предлагает подвергнуть остракизму. Узнав об этом, Стивена вызывает хозяин, рассудив, что отвергнутого и обиженного рабочего неплохо бы сделать доносчиком. Категорический отказ Стивена ведет к тому, что Баундерби увольняет его с волчьим билетом. Стивен объявляет, что вынужден уйти из города. Беседа с хозяином происходит в присутствии его домочадцев: жены Луизы и её брата Тома. Луиза, проникшись сочувствием к несправедливо обиженному рабочему, тайно идет к нему домой, чтобы дать ему денег, и просит брата сопроводить её. У Стивена они застают Рэйчел и незнакомую старушку, которая представляется как миссис Пеглер. Стивен встречает её второй раз в жизни на одном и том же месте: у дома Баундерби; год назад она расспрашивала его о том, здоров ли, хорошо ли выглядит его хозяин, теперь она интересуется его женой. Старушка очень устала, добрая Рэйчел хочет напоить её чаем; так она оказывается у Стивена. Стивен отказывается взять у Луизы денег, но благодарит её за благой порыв. Перед тем как уйти Том уводит Стивена на лестницу и наедине обещает ему работу, для чего нужно по вечерам ждать у банка: посыльный передаст ему записку. В течение трех дней Стивен исправно ждет, и, не дождавшись ничего, покидает город.
Между тем Том, вырвавшись из Каменного приюта, ведет разгульный образ жизни и запутывается в долгах. Поначалу его долги платила Луиза, продавая свои драгоценности, но всему приходит конец: у нее нет больше денег.
За Томом и особенно за Луизой пристально наблюдает миссис Спарсит, бывшая домоправительница Баундерби, которая после женитьбы хозяина занимает должность смотрительницы банка. Мистеру Баундерби, который любит повторять, что родился в канаве, что мать бросила его, а воспитала улица и он всего достиг своим умом, страшно льстит якобы аристократическое происхождение миссис Спарсит, живущей исключительно его милостями. Миссис Спарсит ненавидит Луизу, по-видимому, потому, что метит на её место - или по крайней мере очень боится лишиться своего. С появлением в городе Джеймса Хартхауза, скучающего джентльмена из Лондона, который намерен баллотироваться в парламент от округа Кокстаун, чтобы усилить собою «партию точных цифр», она увеличивает бдительность. Действительно, лондонский денди по всем правилам искусства осаждает Луизу, нащупав её ахиллесову пяту - любовь к брату. О Томе она готова говорить часами, и за этими беседами молодые люди постепенно сближаются. После свидания с Хартхаузом наедине Луиза пугается самой себя и возвращается в дом отца, объявив, что к мужу более не вернется. Сесси, тепло души которой согревает теперь весь Каменный приют, ухаживает за ней. Более того, Сесси по собственной инициативе идет к Хартхаузу, чтобы убедить его уехать из города и не преследовать более Луизу, и ей это удается.
Когда разнеслась весть об ограблении банка, Луиза падает в обморок: она уверена, что это сделал Том. Но подозрение падает на Стивена Блекпула: ведь это он три дня дежурил у банка вечерами, после чего скрылся из города. Разъяренный бегством Луизы и тем, что Стивен так и не найден, Баундерби по всему городу расклеивает объявление с приметами Стивена и обещанием награды тому, кто выдаст вора. Рэйчел, не в силах вынести клеветы на Стивена, идет сначала к Баундерби, а затем, вместе с ним и с Томом, к Луизе и рассказывает о последнем вечере Стивена в Коктауне, о приходе Луизы и Тома и о таинственной старушке. Луиза подтверждает это. Кроме того, Рэйчел сообщает, что отправила Стивену письмо и он вот-вот вернется в город, чтобы оправдаться.
Но дни идут за днями, а Стивен все не приходит. Рэйчел очень волнуется, Сесси, с которой она подружилась, как может, поддерживает её. В воскресенье они едут из дымного, смрадного промышленного Кокстауна за город погулять и случайно находят шляпу Стивена у громадной страшной ямы - у Чертовой Шахты. Они поднимают тревогу, организуют спасательные работы - и умирающего Стивена вытаскивают из шахты. Получив письмо Рэйчел, он поспешил в Кокстаун; экономя время, пошел напрямик. Рабочие в толпе проклинают шахты, которые уносили их жизни и здоровье, будучи действующими, и продолжают уносить, будучи брошенными. Стивен объясняет, что дежурил у банка по просьбе Тома, и умирает, не выпуская руки Рэйчел. Том успевает скрыться.
Тем временем миссис Спарсит, желая показать свое усердие, находит таинственную старушку. Оказывается, это мать Джосайи Баундерби, которая отнюдь не бросала его во младенчестве; она держала скобяную лавочку, дала сыну образование и очень гордилась его успехами, безропотно принимая его повеление не показываться рядом с ним. Также она с гордостью сообщила, что сын заботится о ней и высылает ежегодно тридцать фунтов. Миф о Джосайе Баундерби из Кокстауна, который сам себя сделал, поднявшись из грязи, рухнул. Безнравственность фабриканта стала очевидна. Виновница этого миссис Спарсит лишилась теплого и сытного места, за которое так усердно боролась.
В Каменном приюте переживают позор семьи и гадают, куда мог скрыться Том. Когда мистер Грэдграйнд приходит к решению отправить сына подальше за границу, Сесси рассказывает, где он: она предложила Тому спрятаться в цирке, в котором когда-то работал её отец. Действительно, Том спрятан надежно: его невозможно узнать в гриме и костюме арапа, хотя он постоянно на арене. Хозяин цирка мистер Слири помогает Тому избавиться от погони. На благодарности мистера Грэдграйнда мистер Слири отвечает, что тот однажды оказал ему услугу, взяв к себе Сесси, и теперь его очередь.
Том благополучно добирается до Южной Америки и шлет оттуда письма, полные раскаяния.
Сразу после отплытия Тома мистер Грэдграйнд расклеивает афиши, называющие истинного виновника кражи и смывающие пятно наветов с имени покойного Стивена Блекпула. В неделю став стариком, он убеждается в несостоятельности своей системы воспитания, основанной на точных фактах, и обращается к гуманистическим ценностям, пытаясь заставить цифры и факты служить вере, надежде и любви.
Глава I
Единое на потребу
– Итак, я требую фактов. Учите этих мальчиков и девочек только фактам. В жизни требуются одни факты. Не насаждайте ничего иного и все иное вырывайте с корнем. Ум мыслящего животного можно образовать только при помощи фактов, ничто иное не приносит ему пользы. Вот теория, по которой я воспитываю своих детей. Вот теория, по которой я воспитываю и этих детей. Держитесь фактов, сэр!
Действие происходило в похожем на склеп неуютном, холодном классе с голыми стенами, а оратор для пущей внушительности подчеркивал каждое свое изречение, проводя квадратным пальцем по рукаву учителя. Не менее внушителен, нежели слова оратора, был его квадратный лоб, поднимавшийся отвесной стеной над фундаментом бровей, а под его сенью, в темных просторных подвалах, точно в пещерах, с удобством расположились глаза. Внушителен был и рот оратора – большой, тонкогубый и жесткий; и голос оратора – твердый, сухой и властный; внушительна была и его лысина, по краям которой волосы щетинились, словно елочки, посаженные для защиты от ветра ее глянцевитой поверхности, усеянной шишками, точно корка сладкого пирога, – как будто запас бесспорных фактов уже не умещался в черепной коробке. Непреклонная осанка, квадратный сюртук, квадратные ноги, квадратные плечи – да что там! – даже туго завязанный галстук, крепко державший оратора за горло как самый очевидный и неопровержимый факт, – все в нем было внушительно.
– В этой жизни, сэр, нам требуются факты, одни только факты!
Все трое взрослых – оратор, учитель и третье присутствующее при сем лицо – отступили на шаг и окинули взором расположенные чинными рядами по наклонной плоскости маленькие сосуды, готовые принять галлоны фактов, которыми надлежало наполнить их до краев.
Глава II
Избиение младенцев
Томас Грэдграйнд, сэр. Человек трезвого ума. Человек очевидных фактов и точных расчетов. Человек, который исходит из правила, что дважды два – четыре, и ни на йоту больше, и никогда не согласится, что может быть иначе, лучше и не пытайтесь убеждать его. Томас Грэдграйнд, сэр – именно Томас – Томас Грэдграйнд. Вооруженный линейкой и весами, с таблицей умножения в кармане, он всегда готов взвесить и измерить любой образчик человеческой природы и безошибочно определить, чему он равняется. Это всего-навсего подсчет цифр, сэр, чистая арифметика. Вы можете тешить себя надеждой, что вам удастся вбить какие-то другие, вздорные понятия в голову Джорджа Грэдграйнда, или Огастеса Грэдграйнда, или Джона Грэдграйнда, или Джозефа Грэдграйнда (лица воображаемые, несуществующие), но только не в голову Томаса Грэдграйнда, о нет, сэр!
Такими словами мистер Грэдграйнд имел обыкновение мысленно рекомендовать себя узкому кругу знакомых, а также и широкой публике. И, несомненно, такими же словами – заменив обращение «сэр» обращением «ученики и ученицы», – Томас Грэдграйнд мысленно представил Томаса Грэдграйнда сидевшим перед ним сосудикам, куда надо было влить как можно больше фактов.
Он стоял, грозно сверкая на них укрывшимися в пещерах глазами, словно до самого жерла начиненная фактами пушка, готовая одним выстрелом выбить их из пределов детства.
Или гальванический прибор, заряженный бездушной механической силой, долженствующей заменить развеянное в прах нежное детское воображение.
– Ученица номер двадцать, – сказал мистер Грэдграйнд, тыча квадратным пальцем в одну из школьниц. – Я этой девочки не знаю. Кто эта девочка?
– Сесси Джуп, сэр, – отвечала, вся красная от смущения, ученица номер двадцать, вскочив на ноги и приседая.
– Сесси? Такого имени нет, – сказал мистер Грэдграйнд. – Не называй себя Сесси. Называй себя Сесилия.
– Мой папа зовет меня Сесси, сэр, – дрожащим голосом отвечала девочка и еще раз присела.
– Напрасно он так называет тебя, – сказал мистер Грэдграйнд. – Скажи ему, чтобы он этого не делал. Сесилия Джуп. Постой-ка. Кто твой отец?
– Он из цирка, сэр.
Мистер Грэдграйнд нахмурился и повел рукой, отмахиваясь от столь предосудительного ремесла.
– Об этом мы здесь ничего знать не хотим. И никогда не говори этого здесь. Твой отец, верно, объезжает лошадей? Да?
– Да, сэр. Когда удается достать лошадей, их объезжают на арене, сэр.
– Никогда не поминай здесь про арену. Так вот, называй своего отца берейтором. Он, должно быть, лечит больных лошадей?
– Конечно, сэр.
– Отлично, стало быть, твой отец коновал – то есть ветеринар – и берейтор. А теперь определи, что есть лошадь?
(Сесси Джуп, насмерть перепуганная этим вопросом, молчала.)
– Ученица номер двадцать не знает, что такое лошадь! – объявил мистер Грэдграйнд, обращаясь ко всем сосудикам. – Ученица номер двадцать не располагает никакими фактами относительно одного из самых обыкновенных животных! Послушаем, что знают о лошади ученики. Битцер, скажи ты.
Квадратный палец, двигаясь взад и вперед, вдруг остановился на Битцере, быть может только потому, что мальчик оказался на пути того солнечного луча, который, ворвавшись в ничем не занавешенное окно густо выбеленной комнаты, упал на Сесси. Ибо наклонная плоскость была разделена на две половины: по одну сторону узкого прохода, ближе к окнам, помещались девочки, по другую – мальчики; и луч солнца, одним концом задев Сесси, сидевшую крайней в своем ряду, другим концом осветил Битцера, занимавшего крайнее место на несколько рядов впереди Сесси. Но черные глаза и черные волосы девочки заблестели еще ярче в солнечном свете, а белесые глаза и белесые волосы мальчика, под действием того же луча, казалось, утратили последние следы красок, отпущенных ему природой. Пустые, бесцветные глаза мальчика были бы едва приметны на его лице, если бы не окаймлявшая их короткая щетина ресниц более темного оттенка. Коротко остриженные волосы ничуть по цвету не отличались от желтоватых веснушек, покрывавших его лоб и щеки. А болезненно бледная кожа, без малейших следов естественного румянца, невольно наводила на мысль, что, если бы он порезался, потекла бы не красная, а белая кровь.
– Битцер, – сказал Томас Грэдграйнд, – объясни, что есть лошадь.
– Четвероногое. Травоядное. Зубов сорок, а именно: двадцать четыре коренных, четыре глазных и двенадцать резцов. Линяет весной; в болотистой местности меняет и копыта. Копыта твердые, но требуют железных подков. Возраст узнается по зубам. – Все это (и еще многое другое) Битцер выпалил одним духом.
– Ученица номер двадцать, – сказал мистер Грэдграйнд, – теперь ты знаешь, что есть лошадь.
Сесси снова присела и вспыхнула бы еще ярче, будь это возможно, – лицо ее и так уже пылало. Битцер, моргнув в сторону Томаса Грэдграйнда обоими глазами зараз, отчего ресницы его затрепетали на солнце, словно усики суетливых букашек, стукнул себя костяшками пальцев по веснушчатому лбу и сел на место.
Вперед вышел третий джентльмен: великий мастер непродуманных решений, правительственный чиновник с повадками кулачного бойца, всегда начеку, всегда готовый насильно пропихнуть в общественное горло – словно огромную пилюлю, содержащую изрядную дозу яда, – очередной дерзновенный прожект; всегда во всеоружии, громогласно бросающий вызов всей Англии из своей маленькой канцелярии. Выражаясь по-боксерски, он всегда был в превосходной форме, где бы и когда бы он ни вышел на ринг, и не гнушался запрещенных приемов. Он злобно накидывался на все, что ему противодействовало, бил сначала правой, потом левой, парировал удары, наносил встречные, прижимал противника (всю Англию!) к канатам и уверенно сбивал его с ног. Он так ловко опрокидывал здравый смысл, что тот падал замертво и уже не мог подняться вовремя. На этого джентльмена высочайшей властью была возложена миссия – ускорить пришествие тысячелетнего царства, когда из своей всеобъемлющей канцелярии миром будут править чиновники.
– Отлично, – сказал джентльмен, скрестив руки на груди и одобрительно улыбаясь. – Вот что есть лошадь. А теперь, дети, ответьте мне на вопрос: стал бы кто-нибудь из вас оклеивать комнату изображениями лошади?
После непродолжительного молчания одна половина хором закричала «да, сэр!». Но другая половина, догадавшись по лицу джентльмена, что «да» – неверно, по обычаю всех школьников дружно крикнула «нет, сэр!».
– Конечно, нет. А почему?
Молчание. Наконец один толстый медлительный мальчик, видимо страдающий одышкой, дерзнул ответить, что он вообще не стал бы оклеивать стены обоями, а выкрасил бы их.
– Но ты должен оклеить их, – строго сказал джентльмен.
– Ты должен оклеить их, – подтвердил Томас Грэдграйнд, – нравится тебе это или нет. И не говори, что ты не стал бы оклеивать комнату. Это еще что за новости?
– Придется мне объяснить вам, – сказал джентльмен после еще одной длительной и тягостной паузы, – почему вы не стали бы оклеивать комнату изображениями лошади. Вы когда-нибудь видели, чтобы лошади шагали вверх и вниз по стене? Известен вам такой факт? Ну?
– Да, сэр! – закричали одни.
– Нет, сэр! – закричали другие.
– Разумеется, нет, – сказал джентльмен, бросив негодующий взгляд на тех, кто кричал «да». – И вы никогда не должны видеть то, чего не видите на самом деле, и вы никогда не должны думать о том, чего у вас на самом деле нет. Так называемый вкус – это всего-навсего признание факта.
Томас Грэдграйнд выразил свое полное согласие кивком головы.
– Это новый принцип, великое открытие, – продолжал джентльмен. – Теперь я вам задам еще один вопрос. Допустим, вы захотели разостлать в своей комнате ковер. Стал бы кто-нибудь из вас класть ковер, на котором изображены цветы?
К этому времени весь класс уже твердо уверовал в то, что на вопросы джентльмена всегда нужно давать отрицательные ответы, и дружное «нет» прозвучало громко и стройно. Только несколько голосов робко, с опозданием, ответило «да», – среди них голос Сесси Джуп.
– Ученица номер двадцать, – произнес джентльмен, снисходительно улыбаясь с высоты своей непререкаемой мудрости.
Сесси встала, пунцовая от смущения.
– Итак, ты бы застелила пол в своей комнате или в комнате твоего мужа – если бы ты была взрослая женщина и у тебя был бы муж – изображениями цветов? – спросил джентльмен. – А почему ты бы это сделала?
– Потому, сэр, что я очень люблю цветы, – отвечала девочка.
– И ты поставила бы на них столы и стулья и позволила бы топтать их тяжелыми башмаками?
– Простите, сэр, но это не повредило бы им. Они бы не сломались и не завяли, сэр. Но они напоминали бы о том, что очень красиво и мило, и я бы воображала…
– Вот именно, именно! – воскликнул джентльмен, очень довольный, что так легко достиг своей цели. – Как раз воображать-то и не надо. В этом вся суть! Никогда не пытайся воображать.
– Смотри, Сесилия Джуп, – нахмурившись, проговорил Томас Грэдграйнд, – чтобы этого больше не было.
– Факты, факты и факты! – сказал джентльмен.
– Факты, факты и факты, – как эхо откликнулся Томас Грэдграйнд.
– Вы должны всегда и во всем руководствоваться фактами и подчиняться фактам, – продолжал джентльмен. – Мы надеемся в недалеком будущем учредить министерство фактов, где фактами будут ведать чиновники, и тогда мы заставим народ быть народом фактов, и только фактов. Забудьте самое слово «воображение». Оно вам ни к чему. Все предметы обихода или убранства, которыми вы пользуетесь, должны строго соответствовать фактам. Вы не топчете настоящие цветы – стало быть, нельзя топтать цветы, вытканные на ковре. Заморские птицы и бабочки не садятся на вашу посуду – стало быть, не следует расписывать ее заморскими цветами и бабочками. Так не бывает, чтобы четвероногие ходили вверх и вниз по стенам комнаты? – стало быть, не нужно оклеивать стены изображениями четвероногих. Вместо всего этого, – заключил джентльмен, – вы должны пользоваться сочетаниями и видоизменениями (в основных цветах спектра) геометрических фигур, наглядных и доказуемых. Это и есть новейшее великое открытие. Это и есть признание факта. Это и есть вкус.
Сесси опять присела и опустилась на свое место. Она была еще очень молода, и, видимо, картина будущего царства фактов не на шутку пугала ее.
– А теперь, мистер Грэдграйнд, – сказал джентльмен, – если мистер Чадомор готов преподать свой первый урок, я рад буду исполнить вашу просьбу и ознакомиться с его методой.
Мистер Грэдграйнд изъявил свою глубочайшую признательность.
– Мистер Чадомор, прошу вас.
Итак, урок начался, и мистер Чадомор показал себя с наилучшей стороны. Он был из тех школьных учителей, которых в количестве ста сорока штук недавно изготовили в одно и то же время, на одной и той же фабрике, по одному и тому же образцу, точно партию ножек для фортепьяно. Его прогнали через несметное множество экзаменов, и он ответил на бесчисленные головоломные вопросы. Орфографию, этимологию, синтаксис и просодию, астрономию, географию и общую космографию, тройное правило, алгебру и геодезию, пение и рисование с натуры – все это он знал как свои пять холодных пальцев. Путь его был тернист, но он достиг списка В, утвержденного Тайным советом ее величества, и приобщился к высшей математике и физическим наукам, усвоил французский язык, немецкий, греческий и латынь. Он знал все о всех водоразделах мира (сколько бы их ни было), знал историю всех народов, названия всех рек и гор, нравы и обычаи всех стран и что в какой производят, границы каждой из них и положение относительно тридцати двух румбов компаса. Не многовато ли, мистер Чадомор? Ах, если бы он чуть поменьше знал, насколько лучше он мог бы научить неизмеримо большему!
На этом первом вводном уроке он поступил по примеру Морджаны из сказки про Али-Бабу и сорок разбойников – а именно, начал с того, что заглянул по очереди во все кувшины, выставленные перед ним, дабы ознакомиться с их содержимым. Скажи по совести, милейший Чадомор: уверен ли ты, что всякий раз, когда ты до краев наполнишь сосуд кипящей смесью своих знаний, притаившийся на дне разбойник – детское воображение – будет сразу умерщвлен? Или может случиться, что ты только искалечишь и изуродуешь его?
Глава III
Щелка
Мистер Грэдграйнд отправился из школы домой в превосходном расположении духа. Это его школа, и он сделает ее образцовой. Каждый ребенок в этой школе будет таким же образцовым ребенком, как юные отпрыски самого мистера Грэдграйнда.
Юных отпрысков было пятеро, и все они до единого могли служить образцами. Просвещать их начали с самого нежного возраста; гоняли точно молодых зайцев. Едва они научились ходить без посторонней помощи, как их заставили ходить в классную комнату. Первый предмет, появившийся в поле их зрения и глубоко врезавшийся им в память, была большая классная доска, на которой страшный Людоед чертил зловещие белые знаки.
Разумеется, отпрыски и не подозревали о существовании Людоеда и даже имени такого никогда не слышали. Боже упаси! Я просто пользуюсь этим словом, чтобы описать чудовище с несметным числом голов, втиснутых в одну, которое похищает детей и за волосы тащит их в статистические клетки своего мрачного замка учености.
Никто из малолетних Грэдграйндов не говорил никогда, что луна улыбается: они знали все про луну еще до того, как научились говорить. Никто из них никогда не лепетал глупый стишок: «В небе звездочка зажглась, а откуда ты взялась?» – и никто из них никогда не задавал себе такого вопроса: пяти лет от роду они уже умели анатомировать Большую Медведицу не хуже профессора Оуэна и водить звездный Воз, как машинист водит поезд. Ни один из малолетних Грэдграйндов, увидев корову на лугу, не вспоминал о всем известной корове безрогой, лягнувшей старого пса без хвоста, который за шиворот треплет кота, который пугает и ловит синицу, или о той прославленной корове, что проглотила Мальчика-с-пальчика; об этих знаменитостях они не знали ровно ничего, и для них корова была только травоядное жвачное четвероногое с несколькими желудками.
Итак, мистер Грэдграйнд, весьма довольный собой, шествовал к своему дому – истинному кладезю фактов, – именуемому Каменный Приют. Он выстроил этот дом после того, как ушел на покой из принадлежащей ему оптовой торговли скобяным товаром, и теперь поджидал удобный случай увеличить собой сумму единиц, составляющих парламент. Каменный Приют стоял на пустоши в полутора милях от большого города, который в настоящем достоверном путеводителе носит название Кокстаун.
Каменный Приют являл собой весьма отчетливую особенность рельефа местности. Никакие ухищрения не смягчали и не затушевывали эту ничем не прикрытую деталь пейзажа – она утверждала себя как неумолимый и бесспорный факт: большое, похожее на ящик двухэтажное здание с массивной колоннадой, затеняющей нижние окна, как густые нависшие брови затеняли глаза его владельца. Все высчитано, все вычислено, взвешено и выверено. Шесть окон по одну сторону двери, шесть – по другую; итого по фасаду двенадцать в правом крыле, двенадцать в левом и соответственно – двадцать четыре в задней стене. Лужайка, сад и зачатки аллеи, разграфленные по линейке, словно ботаническая счетная книга. Газовое освещение, вентиляторы, канализация и водопровод – все безупречного устройства. Скобы и скрепы железные – полная гарантия от пожара; имеются механические подъемники для служанок с их швабрами, тряпками и щетками; словом – все, чего только можно пожелать.
Все ли? По-видимому, так. Малолетним Грэдграйндам предоставлены пособия для всевозможных научных занятий. У них есть небольшая конхиологическая коллекция, небольшая металлургическая коллекция и небольшая минералогическая коллекция; образцы минералов и руд выложены в строжайшем порядке и снабжены ярлычками, и так и кажется, что они были отколоты от материнской породы при помощи их собственных головоломных названий. И ежели всего этого малолетним Грэдграйндам было мало, то чего же еще, скажите на милость, им было надобно?
Родитель их возвращался домой не спеша, в самом радужном и приятном настроении. Он по-своему любил своих детей, был нежный отец, но сам (если бы от него, как от Сесси Джуп, потребовали бы точного определения), вероятно, назвал бы себя «в высшей степени практическим отцом». Он вообще чрезвычайно гордился выражением «в высшей степени практический», которое особенно часто применяли к его особе. Какое бы публичное собрание ни состоялось в Кокстауне и о чем бы ни шла речь на этом собрании, можно было поручиться, что один из ораторов непременно воспользуется случаем и помянет своего в высшей степени практического друга Грэдграйнда. Практический друг неизменно слушал это с удовольствием. Он знал, что ему только воздают должное, но все же было приятно.
Он уже достиг окраин Кокстауна и ступил на нейтральную почву, другими словами – очутился в местности, которая не была ни городом, ни деревней, но обладала худшими свойствами и города и деревни, когда до слуха его донеслись звуки музыки. Барабаны и трубы бродячего цирка, обосновавшегося здесь, в дощатом балагане, наяривали во всю мочь. Флаг, развевавшийся на вышке этого храма искусства, возвещал всему миру о том, что на благосклонное внимание публики притязает не что иное, как «Цирк Слири». Сам Слири, поставив возле себя денежный ящик, расположился – точно монументальная современная скульптура – в будке, напоминавшей нишу собора времен ранней готики, и принимал плату за вход. Мисс Джозефина Слири, как можно было прочесть на очень длинных и узких афишах, открывала программу своим коронным номером – «конно-тирольской пляской цветов». Среди прочих забавных, но неизменно строго-благопристойных чудес, – которые нужно увидеть воочию, чтобы поверить в них, – афиша сулила выступление синьора Джупа и его превосходно дрессированной собаки Весельчак. Кроме того, будет показан знаменитый «железный фонтан» – лучший номер синьора Джупа, состоящий в том, что семьдесят пять центнеров железа, подбрасываемые вверх его могучей рукой, сплошной струей подымаются в воздух, – номер, подобного которому еще не бывало ни в нашем отечестве, ни за его пределами и который ввиду неизменного и бешеного успеха у публики не может быть снят с программы. Тот же синьор Джуп «в промежутках между номерами будет оживлять представление высоконравственными шутками и остротами в шекспировском духе». И в заключение синьор Джуп сыграет свою любимую роль – роль мистера Уильяма Баттона с Тули-стрит в «чрезвычайно оригинальном и преуморительном ипповодевиле «Путешествие портного в Брентфорд».
Томас Грэдграйнд, разумеется, и не глянул на эту пошлую суету и проследовал дальше, как и подобает человеку практическому, стараясь отмахнуться от шумливых двуногих козявок и мысленно отправляя их за решетку. Но поворот дороги привел его к задней стене балагана, а у задней стены балагана он увидел сборище детей и увидел, что дети, в самых противоестественных позах, украдкой заглядывают в щелку, дабы хоть одним глазком полюбоваться волшебным зрелищем.
Мистер Грэдграйнд остановился.
– Уж эти бродяги, – проговорил он, – они соблазняют даже питомцев образцовой школы.
Так как от юных питомцев его отделяла полоса земли, где между кучами мусора пробивалась чахлая травка, он вынул из жилетного кармана лорнет и стал вглядываться – нет ли здесь детей, известных ему по фамилии, которых он мог бы окликнуть и прогнать отсюда. И что же открылось его взорам! Явление загадочное, почти невероятное, хотя и отчетливо зримое: его родная дочь, металлургическая Луиза, прильнув к сосновым доскам, не отрываясь смотрела в дырочку, а его родной сын, математический Томас, самым унизительным образом ползал по земле, в надежде увидеть хоть одно копыто из «конно-тирольской пляски цветов»!
Чарльз Диккенс
ТЯЖЕЛЫЕ ВРЕМЕНА
КНИГА ПЕРВАЯ
Единое на потребу
Итак, я требую фактов. Учите этих мальчиков и девочек только фактам. В жизни требуются одни факты. Не насаждайте ничего иного и все иное вырывайте с корнем. Ум мыслящего животного можно образовать только при помощи фактов, ничто иное не приносит ему пользы. Вот теория, по которой я воспитываю своих детей. Вот теория, по которой я воспитываю и этих детей. Держитесь фактов, сэр!
Действие происходило в похожем на склеп неуютном, холодном классе с голыми стенами, а оратор для пущей внушительности подчеркивал каждое свое изречение, проводя квадратным пальцем по рукаву учителя. Не менее внушителен, нежели слова оратора, был его квадратный лоб, поднимавшийся отвесной стеной над фундаментом бровей, а под его сенью, в темных просторных подвалах, точно в пещерах, с удобством расположились глаза. Внушителен был и рот оратора - большой, тонкогубый и жесткий; и голос оратора - твердый, сухой и властный; внушительна была и его лысина, по краям которой волосы щетинились, словно елочки, посаженные для защиты от ветра ее глянцевитой поверхности, усеянной шишками, точно корка сладкого пирога, - как будто запас бесспорных фактов уже не умещался в черепной коробке. Непреклонная осанка, квадратный сюртук, квадратные ноги, квадратные плечи - да что там! - даже туго завязанный галстук, крепко державший оратора за горло как самый очевидный и неопровержимый факт, - все в нем было внушительно.
В этой жизни, сэр, нам требуются факты, одни только факты!
Все трое взрослых - оратор, учитель и третье присутствующее при сем лицо - отступили на шаг и окинули взором расположенные чинными рядами по наклонной плоскости маленькие сосуды, готовые принять галлоны фактов, которыми надлежало наполнить их до краев.
Избиение младенцев
Томас Грэдграйнд, сэр. Человек трезвого ума. Человек очевидных фактов и точных расчетов. Человек, который исходит из правила, что дважды два - четыре, и ни на йоту больше, и никогда не согласится, что может быть иначе, лучше и не пытайтесь убеждать его. Томас Грэдграйнд, сэр - именно Томас - Томас Грэдграйнд. Вооруженный линейкой и весами, с таблицей умножения в кармане, он всегда готов взвесить и измерить любой образчик человеческой природы и безошибочно определить, чему он равняется. Это всего-навсего подсчет цифр, сэр, чистая арифметика. Вы можете тешить себя надеждой, что вам удастся вбить какие-то другие, вздорные понятия в голову Джорджа Грэдграйнда, или Огастеса Грэдграйнда, или Джона Грэдграйнда, или Джозефа Грэдграйнда (лица воображаемые, несуществующие), но только не в голову Томаса Грэдграйнда, о нет, сэр!
Такими словами мистер Грэдграйнд имел обыкновение мысленно рекомендовать себя узкому кругу знакомых, а также и широкой публике. И, несомненно, такими же словами - заменив обращение «сэр» обращением «ученики и ученицы», - Томас Грэдграйнд мысленно представил Томаса Грэдграйнда сидевшим перед ним сосудикам, куда надо было влить как можно больше фактов.
Он стоял, грозно сверкая на них укрывшимися в пещерах глазами, словно до самого жерла начиненная фактами пушка, готовая одним выстрелом выбить их из пределов детства. Или гальванический прибор, заряженный бездушной механической силой, долженствующей заменить развеянное в прах нежное детское воображение.
Ученица номер двадцать, - сказал мистер Грэдграйнд, тыча квадратным пальцем в одну из школьниц. - Я этой девочки не знаю. Кто эта девочка?
Сесси Джуп, сэр, - отвечала, вся красная от смущения, ученица номер двадцать, вскочив на ноги и приседая.
Сесси? Такого имени нет, - сказал мистер Грэдграйнд. - Не называй себя Сесси. Называй себя Сесилия.
Мой папа зовет меня Сесси, сэр, - дрожащим голосом отвечала девочка и еще раз присела.
Напрасно он так называет тебя, - сказал мистер Грэдграйнд. - Скажи ему, чтобы он этого не делал. Сесилия Джуп. Постой-ка. Кто твой отец?
Он из цирка, сэр.
Мистер Грэдграйнд нахмурился и повел рукой, отмахиваясь от столь предосудительного ремесла.
Об этом мы здесь ничего знать не хотим. И никогда не говори этого здесь. Твой отец, верно, объезжает лошадей? Да?
Да, сэр. Когда удается достать лошадей, их объезжают на арене, сэр.
Никогда не поминай здесь про арену. Так вот, называй своего отца берейтором. Он, должно быть, лечит больных лошадей?
Конечно, сэр.
Отлично, стало быть, твой отец коновал - то есть ветеринар - и берейтор. А теперь определи, что есть лошадь?
(Сесси Джуп, насмерть перепуганная этим вопросом, молчала.)
Ученица номер двадцать не знает, что такое лошадь! - объявил мистер Грэдграйнд, обращаясь ко всем сосудикам. - Ученица номер двадцать не располагает никакими фактами относительно одного из самых обыкновенных животных! Послушаем, что знают о лошади ученики. Битцер, скажи ты.
Квадратный палец, двигаясь взад и вперед, вдруг остановился на Битцере, быть может только потому, что мальчик оказался на пути того солнечного луча, который, ворвавшись в ничем не занавешенное окно густо выбеленной комнаты, упал на Сесси. Ибо наклонная плоскость была разделена на две половины: по одну сторону узкого прохода, ближе к окнам, помещались девочки, по другую - мальчики; и луч солнца, одним концом задев Сесси, сидевшую крайней в своем ряду, другим концом осветил Битцера, занимавшего крайнее место на несколько рядов впереди Сесси. Но черные глаза и черные волосы девочки заблестели еще ярче в солнечном свете, а белесые глаза и белесые волосы мальчика, под действием того же луча, казалось, утратили последние следы красок, отпущенных ему природой. Пустые, бесцветные глаза мальчика были бы едва приметны на его лице, если бы не окаймлявшая их короткая щетина ресниц более темного оттенка. Коротко остриженные волосы ничуть по цвету не отличались от желтоватых веснушек, покрывавших его лоб и щеки. А болезненно бледная кожа, без малейших следов естественного румянца, невольно наводила на мысль, что если бы он порезался, потекла бы не красная, а белая кровь.
Битцер, - сказал Томас Грэдграйнд, - объясни, что есть лошадь.
Четвероногое. Травоядное. Зубов сорок, а именно: двадцать четыре коренных, четыре глазных и двенадцать резцов. Линяет весной; в болотистой местности меняет и копыта. Копыта твердые, но требуют железных подков. Возраст узнается по зубам. - Все это (и еще многое другое) Битцер выпалил одним духом.
Ученица номер двадцать, - сказал мистер Грэдграйнд, - теперь ты знаешь, что есть лошадь.
Сесси снова присела и вспыхнула бы еще ярче, будь это возможно, - лицо ее и так уже пылало. Битцер, моргнув в сторону Томаса Грэдграйнда обоими глазами зараз, отчего ресницы его затрепетали на солнце, словно усики суетливых букашек, стукнул себя костяшками пальцев по веснушчатому лбу и сел на место.
Вперед вышел третий джентльмен: великий мастер непродуманных решений, правительственный чиновник с повадками кулачного бойца, всегда начеку, всегда готовый насильно пропихнуть в общественное горло - словно огромную пилюлю, содержащую изрядную дозу яда, - очередной дерзновенный прожект; всегда во всеоружии, громогласно бросающий вызов всей Англии из своей маленькой канцелярии. Выражаясь по-боксерски, он всегда был в превосходной форме, где бы и когда бы он ни вышел на ринг, и не гнушался запрещенных приемов. Он злобно накидывался на все, что ему противодействовало, бил сначала правой, потом левой, парировал удары, наносил встречные, прижимал противника (всю Англию!) к канатам и уверенно сбивал его с ног. Он так ловко опрокидывал здравый смысл, что тот падал замертво и уже не мог подняться вовремя. На этого джентльмена высочайшей властью была возложена миссия - ускорить пришествие тысячелетнего царства, когда из своей всеобъемлющей канцелярии миром будут править чиновники .