О варваре туровой и флоренции. Варвара турова о модных местах, бардаке и настоящих джазменах. Анна Наринская, литературный критик

Со мной был такой случай. Несколько лет назад я нашла в подземном переходе кота в закрытой переноске. Как человек неопытный в таких ситуациях, я не знала, что предпринять, поэтому для начала села рядом с переноской, в которой томился кот, написала пост в Facebook и горько заплакала от жестокости и несправедливости случившегося с котом. Так я провела полтора часа. Потом кота удалось пристроить, и он прекрасно живет у одной замечательной женщины. Но с тех пор многое изменилось.

Я бы тоже думала, что дельфины улыбаются, поскольку тогда еще не прочитала текст о том, что это строение их морды Я познакомилась с людьми, которые профессионально занимаются бездомными животными. Поменяла отношение ко многим вопросам, с этим связанным. Я знаю теперь, например, что лучше стерилизовать домашних кошек, потому что приюты переполнены прекрасными котятами. Знаю, что нельзя покупать животных, потому что это уменьшает и без того крошечные шансы приютских зверей попасть из приютов в собственные дома. И знаю, что таких - и гораздо хуже - ситуаций бывает по много раз в день у тех, кто занимается животными. Но несколько лет назад я этого не знала, не чувствовала и воспринимала происходящее, как какое-то трагическое исключение. Я не знала ничего про приюты животных. Я сама искала кота своей кошке, когда та хотела котят. Мне и в голову не приходило, что в этом есть хоть что-то неправильное.

Несколько лет назад я бы, может быть, с удовольствием пошла поплавать с дельфинами, поскольку не знала, в каких условиях они содержатся. Я бы тоже думала, что дельфины улыбаются, поскольку тогда еще не прочитала текст о том, что это просто строение их морды, а на самом деле они очень страдают от этих плаваний за деньги.

Еще совсем недавно я, смеясь, говорила своей подруге: «Отстань от меня со своей политикой, у меня нет гражданской позиции, я музыкой занимаюсь». А теперь я не представляю, как можно говорить «отстань» про что-то, что залезло в спальни моих друзей-геев, что убивает детей, оправдывая это «Законом Димы Яковлева», что пытается сделать выездные визы и так далее. Как про это можно сказать «отстань» теперь? Теперь - невозможно.

В этом слове «теперь» для меня - не результат, а процесс. Это процесс пробуждения. Живя между разными городами, иногда утром я, едва проснувшись, не сразу понимаю, в каком я городе. Но постепенно, с каждой секундой, я возвращаюсь из сна, в котором у меня нет гражданской позиции, в котором я говорю «отстань», в котором я плаваю с дельфином или в котором мне наплевать, что умрет еще один ребенок, в реальность. На это уходит какое-то время. На то, чтобы мне стало не все равно, ушло какое-то время.

Еще несколько лет назад никто из моих друзей не занимался тем, что в русском языке называется довольно-таки высокопарным словом «благотворительность». Теперь ею занимаются все, с кем я дружна. Не потому, что я вдруг поменяла всех друзей. Просто у нас у всех происходит этот процесс. Кто-то собирает деньги, кто-то волонтерит в хосписе, кто-то организовывает благотворительные праздники, каждый делает то, что хочет и может. Но - делает.

Знаете, в Facebook есть кнопка «I don’t want to see this». Некоторые люди прячутся за эту кнопку и в жизни История с Умарали Назаровым, который умер абсолютно один, разлученный с родителями, в больнице, при невыясненных обстоятельствах, конечно, потрясла нас всех. Ее просто невозможно выбросить из головы. Два дня назад я написала по следам этой истории пост в Facebook. В этом посте была фраза «Я Зарина». Этот пост скопировал мой хороший знакомый Алексей Агранович, снабдив его вполне саркастическими комментариями, но люди стёб не считали, поставили Алеше кучу лайков и сделали кучу перепостов. Таким образом, за считанные часы фраза «Я Зарина» распространилась по Facebook как какой-то манифест. Она не была манифестом для меня, но кому это уже теперь интересно.

А дальше все как обычно. Журналист Александр Горбачев написал пост про то, как это отвратительно и «девальвирует идею» фразы «Je suis Charlie». Куча знакомых поставили ему лайки, журналистка Белла Рапопорт написала фантастический комментарий: «Нехорошо вешать на себя чужую стигму» (по этой логике я должна немедленно снять с себя крестик, это же не меня распяли на кресте), а Катя Гордеева, которую я очень люблю и ценю, написала комментарий про «псевдоэмпатию» и «псевдотолерантность». Потом Катя вот эту колонку. Я хочу ответить Кате, что эмпатия, толерантность, сочувствие и сопереживание - это процесс.

Я хочу ответить тем, кто пышет злобой «что ж вы раньше аватарки не перекрашивали», что эмпатия, толерантность, сочувствие и сопереживание - это процесс. Вот раньше не перекрашивали, а теперь перекрашиваем. Не потому что людей, погибших в Париже жалко больше, а потому что вот раньше не было такой опции в Facebook, а потом она появилась. Или потому что раньше мы не находили в себе сил на сочувствие, закрываясь и прячась от него. Знаете, в Facebook есть кнопка «I don’t want to see this». Некоторые люди прячутся за эту кнопку и в жизни. И даже вполне успешно. Не находят в себе сил to see this. А теперь вот нашли. Нашли и заплакали. Потому что это процесс.

Фраза «Я Зарина» означает: «Я пытаюсь почувствовать ее боль как свою собственную» Я хочу сказать, что для меня нет разницы между фразой «Je suis Charlie» и фразой «Я Зарина», потому что эмпатия - это попытка поставить себя на место другого человека. Попытка. Мы не можем быть на месте другого человека, мы не знаем, не ощущаем и не чувствуем то, что чувствуют близкие погибших во Франции или в самолете, мы не чувствуем то, что чувствует Зарина, нашу редакцию не расстреливала толпа религиозных фанатиков (по крайней мере пока что), и мы не знаем, что чувствовали сотрудники редакции «Charlie Hebdo», но мы пишем фразу «Je Suis Charlie», чтобы показать миру и самим себе, - мы солидаризируемся с жертвами этого чудовищного преступления. С жертвами, а не с убийцами.

Никого нельзя убивать ни за какие взгляды, нельзя расстреливать редакцию даже за самые идиотские карикатуры, просто нельзя - и все. Вот что мы, ну, по крайней мере, я говорила фразой «Je Suis Charlie». Нельзя отбирать плачущего младенца из рук матери, если только мать не угрожает его жизни. Нельзя мучить ее после этого, из потерпевшей делать подозреваемой, выдворять ее из страны, так и не проведя нормальной экспертизы и не закончив расследование смерти ее ребенка, - вот что я говорю фразой «Я Зарина». Я пытаюсь в точности как Катя поставить себя на место Зарины. И, конечно, я не на ее месте. И надеюсь, что никогда на нем не окажусь. Но я солидаризируюсь с ней. С ней, а не с убийцами. Фраза «Я Зарина» означает: «Я пытаюсь почувствовать ее боль как свою собственную».

И даже если Зарина никогда не узнает о моей корявой попытке быть с ней, я все равно считаю ее, попытку эту, важной. Я считаю ее еще одним шагом в процессе под названием «неравнодушие». Может быть, через несколько лет я найду более точную, удачную формулировку для выражения этого неравнодушия. Может быть, нынешняя фраза «Я Зарина» корява, примитивна и не достаточно изящна. Но она - процесс. И я дорожу этим процессом.

Я дорожу дурацкими свечками, которые вешают люди в Facebook, когда случается беда. Я дорожу банальными словами «держитесь» и «я с вами». Я дорожу любыми, даже самыми корявыми и дурацкими способами проявить сочувствие, сопереживание, неравнодушие и эмпатию. Не псевдо. А самую что ни на есть настоящую эмпатию.

Я Зарина, я Шарли, я летела в самолете над Синаем

24 мая 2009 года моего племянника, маленького Алешу сбила машина на пешеходном переходе на улице Долгоруковская.

Аня Немзер справляла день рождения в Мастерской в тот день, было воскресенье. Мне позвонила мама и упавшим голосом сказала:

Алешу сбили, он в больнице.

В смысле, сбили???

Машина сбила.

Очень. Приезжай.

Я не могу вспомнить, о чем я думала в машине.

В больнице (Спасибо, Господи, спасибо, врачам Скорой, которые без малейшего блата повезли его именно в 20-ую, на Полянке, клинику доктора Рошаля, которого в жизни ни в чем не обвиню и которому памятник надо поставить уже только за одну эту больницу) я обнаружила усилием воли спокойную сидящую на лавочке маму и вовсе не спокойную Аню, ходящую по коридору от одной стены до другой.

Так прошло часа, кажется 3. Или 4.

У Алеши был сильный ушиб головного мозга, перелом основания черепа, перелом ноги.

Он был в коме и не было никакой «неврологической активности».

Мы подождали, когда выйдет дежурный врач, Ирина Анатольевна, услышали: «Ситуация очень серьезная, но сегодня вам тут делать нечего, езжайте домой отдыхать, возвращайтесь завтра в 15.00 и верьте в лучшее», и уехали домой.

Мы приехали к Аниной свекрови, где ждали Анины младшие дети Петя и Инночка, и все, наперебой, стали друг друга подбадривать. Очень активно. Очень искренне. Как в какой-то пьесе. Как будто мы репетировали это много раз.

В 15 часов в больнице на Полянке происходит вот что. В холл приемного отделения выходит дежурный врач реанимации. Он говорит: «Информация», и к нему выстраивается очередь. Очередь из бледный нервных осунувшихся людей, родителей детей, с которыми все не в порядке. Врач по очереди, тихонько, чуть в стороне, рассказывает родителям, что нового случилось за сутки. Если случилось. Если у врача звонит в этот момент телефон, он просто говорит в трубку: «я на информации». На том конце всегда знают, что это значит.

Это единственное время суток, когда ты хоть как-то можешь со всем этим справляться. До 15.00 жизнь имеет какой-то смысл и конкретное занятие - ты ждешь 15.00.

Наутро нам сказали, что гематома увеличилась больше, чем в 2 раза, что его готовят к операции. Будут делать трепанацию, удалять гематому. Мы все слышали слово «трепанация» только в кино, и очень испугались, конечно. Но все, наперебой, стали подбадривать друг друга и особенно Аньку. Как в пьесе. Как будто выучили, что именно надо говорить в таких ситуациях. Как будто мы это репетировали.

Потому, что это и называется крепкая семья. Мы так называемся.

Алешу прооперировали. Ситуация лучше не становилась, в коме он не проявлял никаких признаков этой самой неврологической активности, внутричерепное давление скакало очень резко и как нам объясняли врачи именно это и было самым опасным.

Мы дышали вместе с ним. Мы ходили по городу с Анькой, ездили во все монастыри (даже не только из-за желания молиться о нем (конкретное дело в таких ситуациях - дико важная вещь!)), сколько и из-за общей там тишины и покоя). Мы сидели в монастыре Даниловском у цветущих клумб и пытались быть такими спокойными, и так ровно дышать, чтобы и Алешино давление успокоилось. Чтобы как-то передать ему наш покой. Которого, конечно, не было и в помине, но который мы изо всех сил старались выработать.

Все это время, рядом с нами был человек, который Алешу сбил. 19-летний дагестанец Гаджи. И его семья - старший брат Александр и мама - Лидия. Мне казалось, и кажется до сих пор, что вообще-то, это было испытание для их (а не для нашей) семьи. Бог затеял это не про нас, а про них.

Потому что я никогда не видела такого раскаяния, такого мучения, такого ада. Они очень бедная семья, у них ничего нет, они хотели заработать в Москве хоть что-то. Лидия, в платочке, деревенская такая, плакала не переставая. Совсем. Без остановки. Говорила сквозь слезы: «Выздоровеет мальчик - поедем к нам Дагестан. Костер сделаем, барана зарежем, шашлык будет делать, шалаш поставим!». Гаджи молчал и не мог (физически смотреть нам в глаза). Александр тихо повторял: «Пусть лучше Аллах меня заберет!». Мы очень сблизились с ними в то время. Не потому, что мы такие уж хорошие, правда. Просто вы не видели их глаз.

Отец Алексей Уминский приехал из дома по первой Аниной просьбе, открыл запертую церковь и мы молились в пустой церкви этой. Я не знаю не просто, что было бы с Алешей, если бы не эти молитвы с о. Алексеем, я не знаю в первую очередь, что было бы с нами, что было бы со мной.

Ситуация не улучшалась. Врачи, выходящие в 15.00, один раз в сутки, к нам, говорили одно и то же, чуть разными интонациями. Ирина Анатольевна пыталась говорить нам что-то обнадеживающее, низенький полный лысый доктор, хирург с толстыми руками, переживал так, как будто это его ребенок (я даже подумала - надо же, а я думала для такой работы надо наоборот каменным быть, ан нет, живые все люди), еще одна доктор была холодна и профессиональна и на Анин прямой вопрос «А какой самый худший вариант, кроме летального, который может случиться?» (не задавайте таких вопросов врачам, что бы ни происходило, никогда) ответила: «На данный момент ситуация говорит о том, что есть довольно большой шанс, что он проведет жизнь в вегетативном состоянии».

У нас были распределены роли, это было важно. Мы все поддерживали и питали друг друга и Аню, но все как-то по-разному. Мы запретили людям (близким и переживающим за нас) плакать при нас или говорить что-либо вроде "Анечка, бедная, как же ты выдерживаешь это". Запретили, прямым текстом. Мы запретили ездить с нами вместе в больницу моей любимой крестной, которая не могла сдерживать слез.

Числа, кажется, 4 июня (как я могла забыть? 4?), Аня Красильщик написала мне смс, что машина сбила 6-летнего Глеба, сына наших друзей. Мы сразу позвонили им, мы думали помочь им, в том числе тем опытом, который у нас уже к тому моменту был. Мы как раз выходили из больницы в момент этого смс. А через 2 часа другая Аня, Карельская, написала мне два слова: «Глеб умер».

Мне никогда не приходило в голову, что моя поддержка, слово какое-то, не говоря уже о присутствии на молебне, может облегчить ситуацию незнакомым людям. Мне казалось, что им до меня, а мне до них

Потом у наших друзей был день, когда они с утра ходили на похороны Глеба, а вечером на молебен, куда мы очень попросили их всех прийти, вместе помолиться за Алешу. И когда молебен закончился, отец Алексей повернулся к нам (было человек 70), посмотрел, и вместо проповеди сказал: «Все будет хорошо!».

Отец Алексей это сказал, в том числе потерявший несколько лет назад своего взрослого сына, и отпевавший его. Было какое-то чувство, что ему лучше знать. Что все будет хорошо.

Мы всей толпой пошли гулять на бульвар, мы старались веселиться, не буйно, не фальшиво, а как-то по-настоящему. Мы старались благодарить. Друг друга, людей, которые невероятно, невероятно, неправдоподобно нас поддерживали.

За те дни мы получили сотни (!) писем, записок, звонков и смс от, часто, незнакомых вовсе людей. Это - мое главное открытие за год. Я часто помогала друзьям и поддерживала их. Но мне никогда не приходило в голову, что моя поддержка, слово какое-то, не говоря уже о присутствии на молебне, может облегчить ситуацию незнакомым людям. Мне казалось, что им до меня, а мне до них. Многие мои друзья не звонили мне в то время, потому что «ну мы думали, тебе не до нас». Всегда звоните. Всегда пишите.

В Мастерскую пришла женщина и оставила мне записку - «Знайте, что в таком-то храме, каждый вечер весь приход молится за Алешу». Александр (брат Гаджи) говорил нам: «За Алешу вчера 4 тысячи мусульман молилось, мы попросили всех попросить». На молебен пришли люди, которые просто читали мой жж, они никогда не видели ни меня, ни Алешу, ни Аню. Но они пришли. Я не знала, что такое бывает. Я не знаю, как их - вас - благодарить.

Вы не представляете, как это важно. Никогда не стесняйтесь позвонить и сказать: «Я с тобой. Я все время с тобой. Чем тебе помочь? Хочешь, я приеду?». Это важно. Это очень помогает. Очень.

Алеша все не начинал дышать сам.

Я уехала с Инкой и Петей в Кратово. Там я легла попробовать поспать днем на первом этаже, и засыпая, увидела, как качаются верхушки сосен. Подумала что-то вроде: «может этот ветер поможет ему дышать, пусть ему станет легко», и впервые за те дни заснула спокойно. Проснулась от Анютиного звонка: «Алеша проснулся из комы, он даже пытался говорить».

На следующий день была Троица. Как сегодня. Мы ехали в церковь к Уминскому, и когда зашли в нее, я говорю - Ань, сегодня самый счастливый день в твоей жизни?

А она ответила:

Самый счастливый будет, когда я приду сюда с Алешей.

Постепенно Алеша приходи в себя, как только его перевели в обычную палату, его стало можно навещать. Я пришла и испугалась. Передо мной на кровати сидел лысый, бледный, похудевший мальчик, с какими-то заторможенными реакциями, какой-то очень повзрослевший и грустный. У меня сжималось сердце от мысли, что он таким будет теперь. Это только потом мне объяснили, что ему давали в то время такое количество всяких препаратов, что он просто не мог не быть заторможенным, что нельзя выходить из комы прямиком в нормальную жизнь и т.д.

Конечно, меня страшно интересовало, видел ли он что-нибудь, пока «спал».

Он рассказал:

«Мне казалось, я у бабушки (нашей с Аней мамы Алисы) и хочу в школу уйти, а Алиса мне говорит: "Не ходи сегодня в школу, Алешенька, ты болен".

А еще ужасно неприятная музыка в реанимации играет».

Я подумала - радио какое-то моет врачи дежурные слушают. Ничего подобного. Не играет там никакая музыка, я позже узнала.

Гаджи пришел в больницу в какой-то момент и подарил Алеше настоящий дагестанский нож. Они были как братья, правда. Такие два пацана.

А еще через неделю Александр, старший брат Гаджи, разбился насмерть в автокатастрофе.

В Дагестан мы так и не поехали, у них начался траур, и т. д.

Маленький Алеша вскоре пришел в церковь, ту самую, на костылях. Ему было неловко, потому что туда пришла куча народу, которая его никогда не видела, но которая жила новостями о нем в течении всех тех недель.

Потом, на следующую Троицу, он прислуживал в Алтаре, взрослый, высокий, в белоснежном стихаре.

А этим летом в Шишаках мой яблочный пирожок маленький Алеша схватил меня на руки и кружил по террасе. Совсем большой. Приходит в Мастерскую сам, играет на флейте и гитаре, мечтает стать врачом. Сегодня у него день рождения.

Зачем я все это написала?

Да просто, на самом деле, я хочу сказать вам, друзья, - спасибо вам всем, отмолили, спасли.

Леха, с днем рождения! Люблю тебя

«У нас были очень сложные два года. Пожар. Потоп. Отсутствие алкогольной лицензии (не по нашей вине). Разрытый тротуар. Потом зарытый тротуар. Потом заново разрытый тротуар. Теперь здание в лесах. В некоторые дни люди физически не могли к нам попасть. Потом программа „Ревизорро“, и выручка, упавшая после их визита втрое. Потом журналисты программы „Ревизорро“ написали на нас заявление в Роспотребнадзор (это, видимо, их миссия - спасти от нас горожан). И так далее. В общем, мы разорены и закрываемся»...

Это уже третий клуб, созданный и закрывающийся музыкантом, театральным режиссёром и поэтом Алексеем Паперным и певицей, общественным активистом Варварой Туровой. Была «Мастерская», где имели возможность выступать те артисты, поэты и общественные деятели, которых, в силу ряда причин, не очень хотели видеть на других московских площадках; была «Леди Джейн», куда приносили пожертвования людям, нуждающимся в помощи и в которой бесплатно поили чаем замёрзших участников акции «Возвращение имён» у Соловецкого камня. Теперь уже « был» и « Раёк»...

Сергей Невский, композитор:

Команде «Мастерской» и «Детей Райка» удалось создать не просто места "для своих", места, куда шли по умолчанию. Это были точки, где началось множество добрых и хороших дел от организации знаменитого марша оппозиции 24.12.2011 на проспекте Сахарова до бесчисленных благотворительных кампаний, чтений и презентации книг. Я очень благодарен Варе Туровой и Алексею Паперному за поддержку некоторых очень важных для меня лично проектов и думаю, что в памяти города эти места останутся как удивительные островки человечности в анонимизированном стерильном мире новой Москвы.

Любовь Аркус, режиссёр, главный редактор журнала «Сеанс». Основатель и президент фонда «Выход в Петербурге», создатель Центра обучения, социальной реабилитации и творчества для людей с аутизмом «Антон тут рядом»:

Варвара Турова в 2014 году буквально спасла Центр "Антон тут рядом" - словами. Она их писала и писала в фэйсбуке, ставила ссылки на наш краудфандинг, просила, сулила, одаривала, угрожала, завлекала. И - формулировала - как, зачем, почему, прямо сейчас, немедленно, сию секунду, всем вместе, всем по одиночке нужно немедленно помочь Центру и не дать ему пропасть. О, как она формулировала! Где она только находила эти слова и мысли в таком количестве? Как ей это удавалось? Факт остается фактом -- деньги были собраны в самый тяжелый, самый критический момент. А теперь у Вари закрываются ее "Дети Райка". И я ничем не могу ей помочь. У меня нет ни денег, ни связей в мэрии, и я ничего не понимаю в ресторанном бизнесе. Я только могу вспомнить тот апрель 2014 года, сказать Варе еще раз "спасибо" и напомнить ей, что если она знает, как мы можем помочь - мы тут, рядом. Люба и Зоя

Анна Наринская, литературный критик:

Орхан Памук, тонкий исследователь взаимодействия души и памяти, так говорит о связи насилия над городом и насилия над нашим «я»: "Каждый раз, когда в городе что-то разрушают, нам приходится сталкиваться с горькой правдой: вместе с этим разрушают часть наших воспоминаний. Когда уничтожается вид, загороженный новым зданием, или закрывается навсегда магазин, работавший на одном месте долгие годы – часть нашей памяти умирает". Память москвичей убивают постоянно. В нашем городе все время что то рушат. И не только исторические здания, но и места, концентрировавшие энергию города. Все заведения Варвары Туровой и Алексея Паперного обладали особой атмосферой, особым совершенно человеческим характером. Сейчас, идя вниз от по Охотному ряду от Детского мира к Большому театру я намеренно отворачиваюсь, не смотрю в тот двор, где когда то была «Мастерская», я не хочу признавать, что ее больше нет – не потому, что я так уж часто туда ходила, а потому что мне нравилось жить в городе, где это место есть. И я совсем не знаю, как я буду теперь ходить по Никитскому, где уже не будет разрисованных панелей «Детей райка». Это было особенное место, место встречи – московского и европейского, богемного и домашнего, артистического и загульного. В умном городе таким местом помогают, над ними трясутся, их вытаскивают из затруднений. В глупом городе безразлично дают закрыться. Мы живем в глупом городе.

Виктор Шендерович, писатель:

Закрылись «Дети райка» на Никитском бульваре. Так исчезает душа, так становится картой родной пейзаж, и почтовым адресом теплое место; такими отсечками, как ни странно, измеряется смена времен… Варя Турова и Леша Паперный, спасибо вам, - было хорошо! Не поручусь за небо в алмазах, но что-то хорошее мы еще увидим непременно; вы же сами небось и придумаете это хорошее. Но это уже явно случится в других временах. Впрочем, надеюсь, скоро.

Екатерина Марголис, художник, публицист:

Сейчас уже трудно вспомнить, когда это было. Разговоры о скором открытии, случайно увиденные обрывки эскизов... Это из тех мест, что были всегда. Так бывает с настоящими книгами, встречами, песнями, фильмами. Словно они уже где-то существовали, а потом вдохновением и трудом художника вызываются из вынужденного небытия и моментально становятся классикой. Так бывает и с местами, когда тонкое врожденное, впитанное поколениями ощущение родного города скрещивается с творчеством дружбы. "Дети райка" все из выше перечисленного. И гораздо больше. Это не просто одно из новомодных "заведений". Это место. Место, моментально пронизанное миллионами встреч, напитанное воспоминаниями, озаренное мыслью и творчеством, озвученное гулом стольких голосов и живой нескончаемой музыкальной дорожкой, которой бы виться и виться поколениями. Как представить угол бульвара без этой вывески, как пройти мимо, не помахав знакомым в окне. Это и есть ткань города, ткань жизни, которую сейчас по-живому рвут зубья экскаваторов и закатывают под могильную плитку и гранит.

Мария Шубина, друг и посетитель:

В "Детях Райка" с его удивительным, редким фасадом, происходило столько всего значительного и хорошего, что его очень, очень жаль. Здесь можно было проработать несколько часов с чашкой кофе, а можно было отпраздновать большой день рождения. Здесь всегда можно было помочь кому-то - отзывчивость хозяев "Детей Райка", их участие в благотворительных проектах давало и нам возможность присоединиться и помочь больным, нуждающимся, узникам совести. Очень жаль, что с закрытием "Детей Райка" в Москве станет одним особенным, не похожим на другие местом меньше

Пётр Сейбиль, антиквар:

"Дети райка" странным образом собрали все, что я люблю и как призма преломили и усилили это. Вещи, друзья и уют в самом центре Москвы. Началось все еще до их открытия, когда по объявлению на авито мне позвонил Леша Паперный и попросил привезти пару симпатичных бра, которые я раньше приволок из Львова. Бра нашли свое местона стене, рядом - гербарии из Киева и полочки из Москвы, стулья из Питера - за столами, а "Дети райка" - в моей душе. В первый же вечер знакомства с Лешей мы договорились о концерте Monica Santoro (а сколько вечеров мы с Машей ломали голову кому же еще рассказать про нашу новую подругу), монин друг Стефано приехал из Италии и сразу заступил на кухню "Райка", а спустя несколько месяцев я уже работал в "Леди Джейн" - другом Лешином и Варином месте. Бывает работа - не просто работа, кафе - не просто кафе, а знакомства - не просто знакомства. Бывает, что каждое - небольшое событие в твоей жизни, которое притягивает новых людей и как будто выявляет и кристаллизует что-то внутри тебя. И вот "Раек", куда хотелось прийти без причины, не договориться с кем-то встретиться, а встретить случайно, куда хотелось зайти усталым или промокшим под дождем. Еще давно стало понятно, что в Москве ты передвигаешься перебежками от укрытия до укрытия. От ОГИ до "Билингвы", от "Билингвы" до "Мастерской", от "Мастерской" до "Квартиры 44", от "Квартиры 44" до "Райка". Теперь еще одним местом меньше. Именно тогда, когда оно особенно нужно. И еще, конечно, очень личное. Что-то, что делает твой город совсем своим. Можно мерять местами, где уставшими засыпали (и получается росли) твои дети. Однажды после концерта Налича. мы завалились в "Раек" с пятилетней Варей. Варя до сих пор помнит, как не дождалась своих блинчиков и уснула прямо на диване. Пока мы с Машей болтали с друзьями, которых (естественно!) встретили случайно.

ДорогиеВаря Турова иЛёша Паперный, спасибо, что тянули это столько лет. Обнимаю вас обоих.

Владимир Мирзоев, режиссёр, лауреат Государственной премии:

Здесь назначали встречи друзьям и подругам, сюда приходили греться во время съёмок зимой, или забегали просто так, дни рождения или деловое свидание в «Детях райка» стали традицией, благодаря особой атмосфере – демократичной, интеллигентной, домашней. И, конечно, благодаря гениям места Лёше и Ире Паперным и Варе Туровой. Досадно, что в Москве этого больше не будет. Но, может быть, «Дети райка» возродятся в каком-то другом районе или другом городе, или на другой планете. Хочется в это верить, очень хочется.

Александра Астахова, фотограф:

Первый раз я зашла в «Дети Райка» лет пять назад. Я не знала, что к этому клубу имеют отношение любимые Паперные. Просто фасад расписной очень понравился. Потом уже мы там вкусно поели в уютной обстановке. Мы с сыном сели у окна и смотрели на неперекопанный еще тогда Никитский бульвар. Я поймала себя на мысли, что я как будто бы и не совсем в современной Москве, где мне надо срочно куда-то бежать, суетиться - я уехала в отпуск, например, в Париж, у меня нет никаких неотложных дел, я могу часами сидеть с книжечкой и чаем или сидром, встречать знакомых, слушать музыку и уходить только в ночи.

После мы стали забегать в « Раёк» регулярно, праздновали дни рождения, заходили после митингов, приходили целенаправленно на камерные стильные концерты. И всегда и публика радовала, и еще больше начинал нравиться интерьер: если вдруг приходил раньше друзей, мог заняться разглядыванием картинок на стенах, слушаю французский ненавязчивый шансон. Но и это все не главное. Главное – атмосфера, дух той Москвы, которую я люблю. Москвы европейской, культурной, интеллигентной, где все друг друга знают если не через одно рукопожатие, то через два уж точно. Это все мое родное. Родной мне клуб. И поэтому так сейчас больно, что этого места больше не будет, что нельзя будет после поликлиники на Арбате забежать в « Раёк» .

Наверное, будут еще и более вкусные кафешки, и более дешевые, и сейчас есть, наверное, люди, которые как-то успешнее ведут бизнес, умеют сторговываться с московской собянинской властью, которые не дают всем друзьям скидки (а друзей у Детей Райка было много), в общем, есть бизнесмены, которые клубы не закрывают. Но все это не мои места, я в этих успешных пространствах чувствую себя не уютно, они про какую-то другую, чужую мне Москву. А «Дети Райка» были МОИМИ. И мне стыдно и обидно, что мы, посетители и почитатели этого чудесного клуба-кафе не смогли чаще приходить, не смогли финансово отстоять Раек. Мы снова можем только морально поддерживать…

Елена Коренева, актриса театра и кино, режиссёр, сценарист:

Есть дома, где тебя ждут. Ты просто об этом не догадываешься до поры до времени. Прямо с порога – заходи и говори свой захлебывающийся монолог: о погоде, о плитке, о пробках, о кризисе в кармане и кризисе в душе. Тебя выслушают и даже похлопают по плечу: каждый в этом доме, рано или поздно, произносит свой монолог. А если ты вползешь туда тенью, тебя и тогда подхватят под локоток и проведут в самый дальний угол – сиди себе никем не замеченный, печалься, пей свою горькую стопку, поглядывая искоса на тех, кто счастливее тебя. Они пляшут, будто в чистом поле, – свободные и беспечные, под аккомпанемент гитары и песню худого человека у микрофона. Голова его серебрится, а тело стройное и гибкое, голос и лицо мальчишки. Не певец, а шаман. Слова его песни попадают в самое твое сердце, - это те слова, которые ты прятал глубоко–глубоко, боясь произнести их вслух, а теперь, этот седовласый распевает их под перебор гитары – за тебя. Ты сам не заметишь, как вдруг встанешь со своего стула и выползешь из угла. Наплевать, что теперь ты виден всем, ты идешь в пляс и поешь вместе с тем, что с гитарой у микрофона, ты тоже теперь в чистом поле. И таких, как ты, все больше и больше. Они скандируют слова песен, словно клятву: быть всегда детьми, вылезти из тени, подставить лицо и грудь свету, смеяться до слез, шуметь и плакать, вместе, вместе, вместе – ты не один, ты спасен, тебе не страшно. Как называется этот дом? Этот мираж? А был ли он на самом деле? Свидетели говорят, что последний такой дом носит имя «Дети райка». И скоро он исчезнет. Другие рассказывают о «Мастерской» и «Леди Джейн», где всегда отогревали замерзших - тех, кто раз в году приходил к серому камню на площади произнести вслух имена жертв страшного времени. В этих домах собирались деньги самым отчаянным и отчаявшимся. Там в спорах искали истину, находили ее и теряли вновь, но потом снова спорили, чтобы возродить ее, обновленную. А еще, в «Мастерской», приютили двух отверженных, перед которыми закрывались все другие двери, чтобы сыграть их свадьбу, празднуя нетрадиционную любовь. Здесь никогда не поднимали руку на любовь. В нашем очень старом и странном городе много домов, где еще можно услышать эхо некогда живых голосов и споров – может, оттого и сносят их в темноте ночи, запирают двери на увесистый замок, стирают их имена, чтобы заглушить эти голоса. Но мудрейшие из нас говорят, что «дома миражи», никуда не исчезают, просто мы перестаем их видеть на время. И нам предстоит их снова искать, чтобы продолжить разговор.

От редактора

Проще всего обвинить владельцев "Райка" в том, что они пытались совместить несовместимое - ресторанный бизнес с "гуманитаркой" во всех ее некоммерческих формах и потому, дескать, обанкротились. Однако самый простой анализ показывает, что общепит в Москве - самый уязвимый бизнес на протяжении последних 30 лет - с того момента, как в столице открылось первое кооперативное кафе.

Туда, к Федорову, ломилась вся Москва, туда водили интуристов и министров, показывая с варварским изумлением: вот есть в целом СССР ОДНО место, где можно вкусно пожрать!

Да ничего. Заработав денег, Федоров уехал в Америку...

А после него сотни и тысячи рестораторов, старых и молодых, умеющих договариваться со всеми и полных лохов по части общения с властями и бандитами, брались за дело. Проходил год, два - и на месте их прожектов открывалось что-то другое и новое. Во всяком случае представить, что и в Москве есть заведения, которые передаются по наследству, в которых муж и жена, их дети и внуки каждый день и много десятилетий обслуживают одних и тех же клиентов - невозможно, немыслимо! Всё временное, арендное, на тонкую ниточку и до первого гневливого ревизора...

Город будто отвергает настоящих собственников, хозяев чего бы то ни было - хоть квартир и домов, идущих под снос, хоть бизнесов, живущих лишь до первого начальственного окрика... И только чиновники в Москве сидят долгими десятилетиями. Лужков правил 18 лет, Собянин - уже 7 лет и, похоже, собирается сидеть в кресле до окончания 20-летней реновации. А бывший начальник всего столичного общепита и торговли Владимир Малышков правил самыми "хлебными" местами аж 26 лет - с 1987 по 2013 годы!!

Напоследок приведем основные местах из статьи-мартиролога московского общепита об итогах 2016 года.

2016 год, как и предыдущий, оказался богат на жертвы – закрывалось все подряд.

2016-й – год кончины многих заведений Кирилла Гусева. Когда-то этот бизнесмен потчевал московский жир отменной супертосканой, японскими бычками тадзима с чилийскими вагю, да вот только олигархи с котлетами долларов ушли в прошлое, и, кажется, Гусев – сам по себе яркая примета тех лет – не успел приспособиться. Нет чтоб осесть где-нибудь в окрестностях Форте-деи-Марми – ресторатор тщетно пытался вдохнуть жизнь в отмершие площадки мертворожденными идеями. Долги росли, инвесторы напрягались, мы не успевали запомнить название очередной харчевни – их век был краток и неярок. Вот лишь последнее из ужасающего: B.I.G.G.I.E. на месте Beefbar Junior в гостинице «Украи на» ; Funky Food в партнерстве с Ксенией, на секундочку, Бородиной, на месте «Турецкого гамбита» (на месте, соответственно, «Кебаберии» и «Казана»); «Ходя Ходя» на месте «Золотого козленка». Всего этого уже нет.

Идем дальше. Небольшое надгробие: «Утки и вафли» шеф-повара Дмитрия Шуршакова (и Ко) на месте добротной Osteria Montiroli. Мало кто успел заглянуть к «Уткам» до того, как они упорхнули в далекие края и на дверях появился замок.

Прощаемся – залпом государственного военного оркестра – с любимым чиновниками рестораном Beefbar. Уже не подадут вам там стейк прожарки rare. И крабовый салат этажом ниже не сервируют в Nabi. Особнячок на Пречистенской забрала «Гинза», а имущество, поговаривают, отжали чеченцы.

Другой властитель дум ушедшей эпохи, Андрей Деллос, закрыл Orange Tree и «Манон». И знаменитые пообтрепавшиеся бархатные диваны «Манон» отправились на заслуженный отдых (на месте былых танцев на столе – отличный ресторан «Каз бек»). «Оранж» же стал символом не прижившейcя на московской земле нордической кухни.

Движемся дальше по аллее ресторанного кладбища. Справа по вашу руку – пара холмиков. Приглядимся. Что на деревянных табличках? One Pot на Большой Дмитровке (also known as «хрючево из горшка») не пережил летнего сезона. Не спасли ни зеленые заросли на входе, ни назойливый пиар, ни издательский дом Condé Nast в соседнем дворе. .

Что с монстрами рынка, например с «Гинзой»? Весь год «Гинза» брала непосильные площадки и оплодотворяла их экстракорпоральным путем. Приживалось не все. Вот Mad Cook с юным, но уже таким невменяемым поваром. На вопрос, зачем в тридцати метрах от канонически вкусной Probka понадобился еще один итальянский ресторан, ответить не мог ни один из потока бесконечно мелькающих пиарщиков. Что ж, ответом стали пустующие столы и грустные хостес.

Села «Гинза» и на площадь почившей «Юлиной кухни» на Большой Грузинской. Не хотел деловой народ окрестностей Белорусской площади есть эклеры в форме лебедей и фирменное пюре ведущей программы «Едим дома». У другой медийной личности, Елены Чекаловой, в этом году тоже потеря. «Поехали», ресторан на Петровке, в котором перебывала стараниями семейства Леонида Парфенова без преувеличения вся интеллигентская Москва, закрылся до Пасхи.

Символ гастрономической революции Москвы – Ragout на Большой Грузинской – покинул нас в первый день нового года. Одноименные кафе и школа на Олимпийском проспекте держались до лета. Причин закрытия – масса. Команда гастрореволюционеров разбежалась по городам и весям, о долгах проекта и управленческих траблах слагали легенды, а еду в отсутствие шефа просто было не слишком нужно есть.

Резюмируя: в году две тысячи шестнадцатом мы недосчитались многих проектов. Ломились в закрытые двери «Пьяццы Россы» в «Национале» (скоро там будет бар «Белуга»). С аппетитом заказывали лучший тартар в городе в Max"s Beef for Money на месте умершей «Кладовой». Пожимали плечами, когда приказал долго жить Ah!Beatrice (при всей симпатии к владельцам и вообще всем, кто хоть что-то делает в ресторанной Москве, мы пророчили ему смерть год назад – и на нас обижались. Зря). Вздыхали, когда вывеску пиццерии Montalto меняли на Corner Burger. Смиренно шли за банановым пудингом в Upside Down, когда перестала работать Magnolia Bakerу на Кузнецком. Пускали слезу, когда «Рулет» на Трубной превращался в Pipe.

Варвара Турова до последнего времени более известна в качестве журналиста, музыкального критика (работала музыкальным обозревателем в газете «Коммерсантъ»), продюсера, организатора клубной деятельности. В. Турова отличается прямотой и нежеланием (или неумением) скрывать нелицеприятные оценки.

Собственно театральная деятельность В. Туровой началась с создания совместно с режиссером, драматургом, музыкантом А. Паперными и художником П. Пастернаком театрального клуба «Мастерская». «Заболев» театром, Турова рано или поздно должна была оказаться на сцене. В густонаселенном действующими лицами спектакле «клубного» формата «Река» (автор пьесы и режиссер А. Паперный) ее героиня Маша совсем не потерялась. В спектакле «Четыре пьесы» (режиссер А. Паперный) актерами «Мастерской» разыграны 4 почти не связанных друг с другом истории, которые все посвящены любви, точнее, поиску своей дороги к неизбывной любви. В одной из новелл Варвара Турова остается на сцене одна и обнаруживает способность «держать» зрителя монологом в длинной сцене практически лишенной действия.

Следующий спектакль «Август» в рамках проекта «Платформа» позиционируется его создателями (автор пьесы и режиссер А. М. Паперный) как постановка о странных человеческих отношениях. По форме это соединение традиционного театра и поэтики абсурда. Варвара Турова играет здесь главную женскую роль. Работу в спектакле «Август» по признанию актрисы, она переживает как ощущение абсолютного удовлетворения и удовольствия от работы.

Работа в проекте К. Серебренникова «Платформа» дает основание говорить о Варваре Туровой как о талантливой актрисе, хотя она сама никогда не помышляла об актерской карьере.

МНЕ КАЖЕТСЯ, Я НЕ БОЮСЬ СМЕРТИ

Я летела на самолете, и самолет стал падать. Вокруг меня люди стали плакать, молиться, кричать, биться в истерике. А я подумала: «Боже мой, я умираю, какое счастье». Меня охватила настоящая эйфория. Следом мелькнула мысль «Как же мама, папа, они не переживут», и сразу же следующая - «Теперь это уже не мое дело. Это уже не моя проблема. К сожалению, я уже не могу им помочь. Я должна, обязана заняться своим делом, прямо сейчас, делом умирания, я должна заняться собой, и наконец-то у меня есть эта возможность».

Я сидела в кресле, смотрела в окно, видела, с какой невероятной скоростью приближаемся мы к земле, и испытывала настоящее счастье, нетерпение, как в детстве,когда не терпится получить подарок. Потом самолет смог вырулить, благополучно приземлился, я по этому поводу не испытала ничего, ну так, пожала плечами, и пошла по своим делам, а потом проснулась.

Этот сон - всего лишь сон - я помню каждый день. Я помню это счастье, полное отсутствие страха, и нетерпение - от того, что скоро я узнаю, как обстоит дело там, на самом деле, наконец-то я узнаю что там. Я узнаю, есть ли Бог, я узнаю, что он такое, я узнаю, что происходит после жизни. Я стану свободной.

Мне пока что очень повезло, я пока что почти никогда не теряла близких. Мой дедушка умер от старости, он умер у нас на руках, окруженный близкими, мы всей семьей не выходили из дома два последних дня его жизни, мы с сестрой пели ему на два голоса, он был с нами, нам было грустно с ним расставаться, но в этом не было трагедии. Это был естественный, красивый и счастливый уход.

Последнее время я хожу на похороны почти каждую неделю. Умирают друзья, дети и родители многих моих друзей. Их смерти не касаются меня впрямую, я хожу туда, чтобы поддержать своих друзей. Я даже представить не могу, каково им. Как они это переживают. Я не могу представить ничего тяжелее, чем разлука с любимыми родными людьми, с детьми. Я не могу представить, как можно пережить смерть собственного ребенка. Это случилось с очень многими моими близкими. Слишком многими.

Я очень боюсь терять. У меня такая фобия. Некоторые люди боятся темноты или высоты. Я боюсь потерять. Я не знаю, как быть с этой фобией, мне ведь точно придется терять, хоронить, снова и снова просыпаться и знать, что мне не приснилось это горе, знать, что я больше не увижу кого-то, кого очень люблю. Моя фобия настолько сильна, что я не могу допечатать этот текст. Меня сковывает этот страх.

Недавно я поделилась этим страхом со своей семьей. Я сказала им - «пожалуйста, будьте осторожны, осторожно водите машину, проверяйтесь у врачей, вообще, берегите себя, потому что я очень боюсь вас потерять, я боюсь этого постоянно, в ежедневном режиме, без выходных». Мне ответили в том смысле, что так нельзя, надо верить, надо верить и надеяться на лучшее. Надо верить, что все будет хорошо. И надо верить, что смерть не разлучит нас. Надо верить.

Меня крестили, когда мне было несколько недель. Я выросла в доме, в котором слова вера, православие, церковь имели и имеют значение. Я выросла в традиции, в которой принято не сомневаться в существовании ада и рая, в существовании Господа, который поощряет и наказывает, испытывает и любит, который больше, лучше и прекраснее всего на свете. Я выросла в православии, в православной Церкви, в которой не принято задавать слишком много вопросов. Принято верить. Я выросла в этом и я не задавала вопросов. Мне не приходило в голову их задать. Я не знаю, к чему я пришла спустя много лет того, что сама считала верой.

Привет, меня зовут Варя, я учусь петь, я православная, и я не знаю, есть ли Бог. Или, например, я не верю, что существует ад. Я не могу поверить, что великий, прекрасный Бог, которого я, как я всегда думала, любила всю свою жизнь, может взять и не простить кого-то. Отправить кого-то на раскаленную сковородку, в кипящее масло. Я не знаю, что такое рай. Увидимся ли мы с нашими любимыми, потом, на небесах? Или рай это индивидуальное понятие, частная собственность, отдельные номера с красивым видом?

Я выросла и стала задавать себе все эти вопросы. Я не знаю, как быть с основными догмами, законами и тезисами Православия, почти к каждому из них у меня теперь есть вопрос. Я не нахожу на них ответов. Может быть, моя вера не проходит испытание моими же собственными вопросами. Может быть, она непростительно мала. Я не знаю.

Но я не сомневаюсь ни одной секунды - жизнь не кончается смертью. Я чувствую, знаю, слышу это. В каждом дне, в каждом порыве ветра, я чувствую и ощущаю физически существование чего-то несравнимо большего, чем наша жизнь. Может быть я слишком самонадеянна, раз мне приснился такой прекрасный сон про собственную смерть. Может быть, это совершенная иллюзия, милая мелодрама. Может быть, мне только кажется, что я не боюсь своей собственной смерти. Страх смерти - один из основных инстинктов любого живого существа, страх смерти - наш центр, страх руководит нами, провоцирует нас, сковывает нас, развивает нас, страх движет нами. Может быть, я боюсь своей собственной смерти так сильно, что даже не замечаю этого страха. Но мне ничего неизвестно об этом. Мне кажется, я не боюсь.

Я боюсь терять.

Я каждый день думаю, какой большой это эгоизм. Какая большая это гордыня, делать такую большую разницу, между своей смертью и смертью близких.

Мне придется многих терять, я не смогу этого избежать, я не смогу к этому заранее подготовиться, я не смогу подстелить соломку, мое сердце будет разрываться каждый раз, когда мне придется терять кого-то, кого я люблю. Но каждый день, каждый день, ежедневно, без выходных, я стараюсь помнить - когда-нибудь я тоже умру. Это помогает.

Я умру, и я узнаю, как обстоят дела на самом деле. И я надеюсь, что каждым днем, каждым порывом ветра, каждым ливнем, каждой птицей над рекой, каждым розовым небом, зимним вечером, каждым знойным августовским днем, каждым толстенным старым деревом, каждой пушинкой, каждой сменой света, когда солнце в полдень вдруг уходит за тучу, и в комнате становится темней - всем этим я каким-то образом смогу помочь тем, кто будет тосковать обо мне. Может быть, каким-то образом я смогу помочь им точно чувствовать, что моя жизнь не кончилась смертью. Что жизнь не кончается смертью. Что жизнь не конечна.

И что смерти нет.

У Никанора на заводе

Целый день огонь горит:

Лизавета глину топчет,

Никанор горшки кроит.

Такие частушки пели в деревне про родителей маминого отца Николая Никаноровича Казанкова. От этого занятия родителей (горшки - казанки) и пошла фамилия Казанковы: когда Николай в юности приехал на заработки в Питер, фамилии у него не было. Расспросили его хозяева, откуда он и кто родители, да и придумали фамилию. Стал классным маляром. Работал в Зимнем дворце. Про его трудолюбие тоже пели:

Дедушка Николай и бабушка Александра

У Казаночка под окошком

Расцвела черемушка

Раскудрявый Казаночек

Не вставай до солнышка.

Николай родился в 1880 году. Его жена - Александра Петровна - была ему ровесницей. В семье было 12 детей, мама - младшая. Родилась в деревне Заполицы Галичского района Костромской области 1 июля 1921 года. Дата рождения, конечно, не точная, так как летом, в страду, крестить детей было некогда, а осенью, когда выбирались в церковь, точного числа уже и не помнили. Наверное, поэтому праздником всегда был день ангела "Вера, Надежда, Любовь", 30 сентября.

В деревенском хозяйстве, кроме лошади и коровы, были курицы, кошка, овечки. Из овчины шили тулупы: для этого нанимали портного, который некоторое время жил в доме и работал. С обувью было плохо: валенок на всех не хватало, не говоря уже о сапогах. Поэтому мама и простудила ноги. В деревне проучилась только один год: заболела нога, не могла ходить. В Костромской больнице диагностировали туберкулез кости. По совету брата Сергея переехали в Краматорск к старшему брату Алексею. В Краматорске мама пролежала три месяца в гипсе, а потом ее отвезли в Славянский детский туберкулезный санаторий, где провела еще полгода. По возвращению оттуда дали направление в киевскую больницу. Там продолжили лечение в течение 8 месяцев. В результате болезни одна нога была короче другой на 10 см. В школу пошла на костылях, потом ходила в очень некрасивой протезной обуви, которую заказывали в Харькове.

В 1938 году мама встретилась с Надей Конягиной, которая тоже перенесла туберкулез кости, но ей сделали в Харькове операцию на тазобедренном суставе, в результате которой нога удлинилась. Надя носила обычную обувь, и дефект был почти незаметен. Рассказала родителям об этом, и они попросили врача, Пузнянского Якова Григорьевича, дать направление в Харьков на такую операцию. Он же сам взялся прооперировать маму и сделал это успешно. С тех пор никаких болей в ноге не было. Доктор погиб на финской войне.

21 июня 1941 года в школе был выпускной вечер, гуляли до поздней ночи. А утром, 22-го, разбудила бабушка и сообщила, что началась война с немцами. У мамы, как закончившей школу с отличием, было право поступать в любой институт без экзаменов. Давно уже был выбран медицинский, в Сталино (сейчас Донецк). Отослала туда документы, вскоре пришел вызов. Ехать не хотелось, так как война уже шла вовсю, но бабушка сказала: ``Поезжай. Сталин Донбасс немцам не отдаст"". Только приехала, как железнодорожный вокзал разбомбили. В институте посылали на рытье окопов, а маму из-за ноги освободили, и она вернулась домой.

Пришли немцы. Комсорг класса Зойка Немцова сдала список комсомольцев в гестапо. С тех пор обязали регулярно приходить на отметку. Паспорта отобрали. Однажды зимой послали расчищать от снега железнодорожные пути. Работали вместе с подругой Аней Меренковой (после замужества - Бражко). Воспользовались, что немцы не наблюдают, и сбежали. Румыны из охраны стреляли вслед. Молодость бесстрашна: племянник Костя нашел и притащил домой парашют, хотя в расклееных по городу объявлениях грозили за это расстрелом. После войны мама с удовольствием носила кофточку из прочного парашютного шелка.

Есть было нечего. Про суп тогда говорили: ``Пшенина за пшениною гоняется с дубиною."" Запомнилось, как с Костей мечтали о макаронах. Иногда он промышлял лягушек, но даже голод не превращал их в лакомство. Чтобы прокормиться, ходили на заработки к ``хохлам"". Пололи, делали все, что скажут. За работу получали немного еды, иногда кукурузное зерно или муку. Многие, поверив немецкой пропаганде, уезжали на заработки в Германию, потом начали угонять насильно. Маму от угона спасала больная нога, бабушку - возраст. В первую очередь нужны были здоровые, работоспособные, молодые. Некоторые девочки из класса уехали. Все мальчики ушли на войну, никто из них не вернулся. Забрали и старшего брата Сергея. Из Курской области пришло потом извещение, что он пропал без вести (видимо, на Курской дуге).

Студенты-заочники. В первом ряду: третий слева Вулис, вторая справа - мама

После ухода немцев в 1943 году поступила работать чертежницей на цементный завод в отдел главного механика, которым руководил Тимофей Петрович Расторгуев. С мечтой о медицинском институте пришлось расстаться - нужно было на что-то жить. В 1945 году поступила в машиностроительный техникум на вечернее отделение. Несколько месяцев спустя, попросила в школе сделать копию аттестата и сдала документы во всесоюзный заочный институт строительных материалов. Начала учиться и там. Директор краматорского отделения института, Вулис, приглашал в Краматорск московских преподавателей для чтения лекций и приема экзаменов, так что в Москву ездили только на заключительные экзамены.

Занятия в техникуме иногда приходилось пропускать из-за учебы в институте и занятости на работе. Мама вела техминимум по сварке для студентов, а также руководила их производственной практикой. Организация ремонта оборудования в цехах тоже была на ней. Когда после очередного пропуска приходила на занятие, преподаватель математики старался вызвать к доске в воспитательных целях, но с задачами, которые были несравненно легче институтских, успешно справлялась. В городской библиотеке ее всегда одолевали студенты - просили помощи в решении задач.

С Ниной Балан

Встреча родителей произошла в 1951 году. Папа приехал в Краматорск в командировку с заданием установить причину неполадок мельничного оборудования, которое производилось на ``Уралмаше"". Зашел в отдел главного механика - в распахнутом котиковом полушубке - для знакомства. Маме поручили выписать пропуска для него и его товарища. Пошла выполнять, но с пол-дороги вернулась: ``Фамилию ``Земсков"" запомнила, а вторую - забыла"". Потом показывала ему завод, водила по цехам.

Папе сразу понравилась миловидная стройная девушка, подкупавшая своей компетентностью в производственных вопросах и целеустремленностью в учебе. Вскоре случайно встретились в библиотеке, которая размещалась в том же здании, что и комнаты для приезжих. В один из вечеров пошли в кино. Смотрели фильм о Богдане Хмельницком на украинском языке, а мама переводила непонятные места. После сеанса пошел провожать. Поднялись в квартиру, познакомились с бабушкой и сели пить чай. По радио пели: ``Под городом Горьким, где ясные зорьки, в рабочем поселке подруга живет..."". Все подпевали. Бабушке до того понравился симпатичный эмоциональный молодой человек, что после его ухода она воскликнула: ``Вера-матушка, где ты такого парня нашла?!"", на что мама ответила: ``это приезжий, он здесь ненадолго"".

А после папиного отъезда завязалась переписка.

Первый ряд: тетя Ася, дядя Федя, папа, дядя Женя.

Второй ряд: прабабушка Анна, бабушка Фекла, дед Аким.

Папин прадед по отцу - Тимофей - был хлеборобом. Жили в деревне Мало-Турово Кленовского сельсовета (ближайшая сохранившаяся до нашего времени деревня - Кленовка, ближайший город - Верещагино Пермской области). Дед - Михаил, отец - Аким (род. в 1888) и дядя Егор (род. в 1886) сами построили водяную мельницу и успешно эксплуатировали ее, из-за чего в 30-е годы семью чуть не раскулачили.

Мама - Фекла Антипьевна Корлякова (1899 г.р.) - из деревни Карелы. Закончив, как и отец, церковно-приходскую школу, работала до замужества учительницей начальной школы.

Папина бабушка по маминой линии была набожной, и иногда дочери и внукам доставалось от нее за недостаточное почитание бога. Но веры своей им передать так и не сумела. Да и время было тогда такое, что церкви и молитвы не приветствовались.

Аким Михайлович и Фекла Антипьевна поженились в 1922 году. Помимо мельничных работ, вместе занимались изготовлением облучков - красивых санок, в которые запрягали самых лучших лошадей. Нарядные облучки шли нарасхват. Навыки слесарного и столярного ремесла Аким Михайлович получил еще в годы армейской службы, когда работал на Казанском оружейном заводе.

В 1932 году, спасаясь от раскулачивания, сдали мельницу под расписку в сельсовет и поехали искать работу в Сибирь. Отъезжали со станции Верещагино. Поездка была длинной. В сибирском зерносовхозе Акима Михайловича приняли на работу слесарем-инструментальщиком. Совхоз занимался еще и скотоводством - папа, тогда совсем маленький мальчик, пугался бегающих по деревне быков.

Но поиски лучшей жизни на этом не закончились: предприняли поездку в Ташкент - ``город хлебный"". Там тоже не укоренились - ни жилья, ни работы, голодно. Запомнились узбекские дети на станциях, подбиравшие арбузные корки.

Фекла Антипьевна Корлякова

Все это время состояли в переписке с братом Феклы Антипьевны - Яковом (1897 г.р.), который осел в Свердловске и, хотя сам жил в землянке, агитировал ехать к нему. Так и сделали. Отец поступил на работу на Уралмашзавод, и ему практически сразу дали комнату в деревянном доме, затем - две комнаты во 2-ом этаже дома по улице 40-летия Октября, бывшей ул. Молотова (эти дома уже снесены).

Не все дети стали взрослыми. В 1931 году умер старший брат Виктор. Ему было всего 12 лет. Похоронили на кладбище в поселке Семь Ключей. Там же похоронен и дед Михаил, который в последние годы жил с дядей Егором. Деду было 84. В 1937 году умерла грудным ребенком сестренка Люба. Позднее родится еще одна Люба - самая младшая из детей.

Перед войной получили 2-хкомнатную квартиру по ул. Кировоградской, 54. Этот трехэтажный дом сохранился до сих пор. Около него в военное время несли дежурства по ночам, иногда поднимались на чердак. Все несущие конструкции на чердаке обмазывались глиной на случай попадания зажигалок.

Из школьных лет запомнилась игра в биллиард, сделанный отцом. Шары были металлические и меньше стандартных. В этой игре папа часто выходил победителем. С удовольствием играли в лапту во дворе. Правила игры такие: устанавливается очередность игроков, затем первый игрок бъет лопаткой по мячу, стараясь попасть в отмеченную область, и бежит к команде; команда старается перехватить мяч и попасть мячом в бегущего, и если это удается прежде, чем игрок добежит до команды, то бьющий возвращается на исходную позицию, и все повторяется сначала; если команда, промахивается, то бить начинает следующий игрок. Катались на коньках и лыжах, опять же самодельных. Однажды не повезло: не успев уклониться от упавшего старшего брата, папа бросился в снег, а слетевшая лыжа ``протаранила"" Жене щеку. Напоминание об этом случае осталось у Евгения на всю жизнь в виде маленького шрамика.

Отрывок из письма Акима Михайловича.

Свидетельство об окончании семи классов папа получил в 1941 году. Несмотря на начавшуюся войну, поступил в электромеханический техникум на ул. Декабристов (впоследствии в этом здании располагался университет марксизма-ленинизма). Но в этом же году вышло постановление правительства о приостановлении работы техникумов, и учеба не состоялась.

9 февраля 1942 года папа поступил на Уралмашзавод к отцу на верстак. Верстак стоял в будочке, отгороженной внутри сталефасонного цеха. Ремонтировали редукторы, регулирующие давление газа в резаке металла. Было человек 10 газорезчиков, которых надо было бесперебойно обеспечивать инструментом. Работали по 12 часов: отец - в 1-ую, сын - во 2-ую смену. Сталефасонный цех прозводил башни для танков: формовали по модели, потом - отливали. Не остывшие и не очищенные от формовочной земли детали танка имели вполне мирное применение - рабочие пекли на них картошку. Потом землю выбивали, поднимая половинку опоки (рама с формовочной землей) при помощи крана. При отливке образовывался пригар, обрубать который зубилом и пневматическим молотком было задачей обрубщиков. Для этого залезали внутрь башни. Все обрубщики со стажем заболевали силикозом легких и рано умирали.

Аким Михайлович Туров

В 1942 году вышло постановление о восстановлении техникумов. Поступил в Уралмашевский вечерний машиностроительный техникум. Занятия в техникуме начинались в шесть вечера. Дружил с Костей Тишковым, тоже работавшим на заводе. До сих пор хранится его письмо со строительства Асуанской плотины в Египте. Дипломную работу на тему ``Проектировка цеха по производству протяжек"" защитил в 1947 году на ``отлично"". Протяжка - инструмент для расширения отверстий до нужного размера.

Хотелось учиться дальше. Выбрал заочный машиностроительный институт при заводе. Опять надо было сдавать экзамены, а кое-что из школьной программы уже забылось, поэтому вступительный экзамен по математике сдал за папу ``свежеобученный"" в школе Федор. После окончания техникума перешел на работу в 82-ой цех в технологический отдел по холодной обработке металлов резанием. Отделом из 4-х человек руководил ``боевой мужик"" Кощеев Юрий Михайлович. Проработал там до 1948 года. Потом заинтересовался сборкой экскаваторов (цехи 29, 30). Узнал о цехе внешнего монтажа и поступил туда шеф-монтером. Ездили по вызовам монтировать различное оборудование. Зарплата - 1000 рублей - считалась очень хорошей. Если сдавали объект с оценкой ``отлично"", то получали 100 % премиальные. В оценку включались качество и срок. В основном, монтировали экскаваторы. Первый экскаватор собрали под папиным руководством в Первоуральске на магнетитовом руднике.

На своем участке около дома на Уралмаше

Потом были - Липецк, АнгарГЭСстрой около Иркутска, Кантаги в Узбекистане, Вольск в Саратовской области, Орск на Южном Урале, Благовещенск на Дальнем Востоке, где смонтировали 5 экскаваторов вместе с Пименовым Федором Ивановичем. Работал на Волгодоне, около города Красноармейска. Путь туда - из Сталинграда - проделали на пароходе по Волге. Возвращались тоже по реке - до Перьми. Смонтированные за лето 5 экскаваторов должны были разработать дно Цимлянского водохранилища или, как тогда говорили, ``моря"". Случались и аварии из-за брака литья. Например, когда лопнул тормозной шкиф, дали телеграмму на Уралмаш, и оттуда прислали новый. Все 5 экскаваторов сдали в срок. Шик управления экскаватором - забить ковшом гвоздь в шпалу.

Году в 56-ом поехали с мамой из Краматорска в Ростов-на-Дону, чтобы посмотреть на это рукотворное море, но не попали, так как из-за продолжающихся работ был закрыт Волго-Донской канал. Протяженность Волго-Донского канала 92 км, завершен в 1952 году.

Побывал и на Севере, на Свирь-строе (недалеко от Ладейного поля). В то время гидроэлектростанция уже существовала, рыли канал. Жили в деревянных домах, рядом - сады. Там услышал первого соловья. В 1951 году папа приехал в командировку в Краматорск, на цементный завод, где и познакомился с мамой. Потом будут почти 10-тимесячная переписка, женитьба и переезд в Краматорск, поступление во всесоюзный заочный институт строительных материалов.

Первый ряд: бабушка Фекла, тетя Люба, дед Аким. Второй ряд: дядя Федор, тетя Ася, папа, тетя Валя, дядя Женя.

Папа-студент всесоюзного заочного института строительных материалов