Достоевский записки из мертвого дома краткое содержание. Федор достоевский - записки из мертвого дома. VIII. Решительные люди. Лучка

Часть первая
Введение
Александр Петрович Горянчиков, дворянин, родился в России, за убийство жены он стал ссыльнокаторжным второго разряда. После 10 лет каторги, он жил в городке К. Он был худом и бедным человеком лет тридцати пяти, маленьким и хилым, диким и мнительным человеком.
Александр Петрович умер через три месяца. Его хозяйка мне отдала его бумаги. Среди этих бумаг находилась тетрадка, в которой была описана каторжная жизнь Горянчикова. Эти записки были сценами из Мёртвого дома, так называл их Александр Петрович.
I. Мёртвый дом
У крепостного вала стоял острог. Вообще, со своими законами и одеждой, обычаями и нравами - это был мир особенный. Постоянно в тюрьме находились 250 человек. Здесь было много людей разных национальностей. Большая часть арестантов были ссыльнокаторжные гражданского разряда, преступники, осужденные и лишенные всяких прав. Их присылали на сроки от 8 до 12 лет, а затем рассылали на поселение всей Сибири. Также были преступники военного разряда, но их присылали на короткие сроки, а потом их возвращали обратно. Многие из арестантов возвращались за повторные преступления в острог. Этот разряд называли всегдашним. Также было особое отделение, сюда присылались, преступники со всей России. Обычно они не знали своего срока и всегда работали больше всех.
В этот странный дом я вошел в декабре. О прошлой жизни арестанты говорить не любили. Все разряды отличались разноцветной одеждой по-разному выбритым головам. Многие из них были завистливыми, угрюмыми, тщеславными, обидчивыми и хвастливыми людьми.
В нутрии этого мира велись свои интриги и сплетни, но против внутренних законов острога никто не смел права восставать. Ругательство было поднято в науку, которая развивалась благодаря беспрерывным ссорам.
Каторжную все ненавидели работу. Многие имели своё собственное дело, без которого бы выжить не смогли. Арестантам не разрешалось иметь инструменты, но начальство на это закрывало глаза. Тут были всевозможные ремёсла. Заказы на такие работы выуживали из города.
Табак и деньги спасали от цинги, а работа - от преступлений. Но здесь запрещалось заниматься работой. По ночам производили обыски, и все запрещенное отбиралось.
Был еще один постоянный доход, это милостыня, которая делилась поровну всегда.
II. Первые впечатления
Казённой работы зимой было мало. В острог все возвращались, кто-то занимался своим ремеслом, кто-то сплетничал, пил и играл в карты.
Поначалу все на меня смотрели искоса, так как бывшего дворянина никогда не признают за своего. Ещё больше не любили польских шляхтичей. Дворянинов было четверо: один - доносчик и шпион, второй - отцеубийца, третий был Аким Акимыч. Он был высоким, худощавым, честным, наивным и аккуратным человеком.
На Кавказе он служил офицером. Один соседний князёк, ночью напал на его крепость, и Аким Акимыч его перед своим отрядом расстрелял. И приговорили его к смертной казни, но потом приговор смягчили и сослали на 12 лет в Сибирь. Аким Акимыч пользовался уважением у арестантов. Я, о нашем майоре, расспросил Акима Акимыча. Он оказался злым и непорядочным человеком. Арестанты были для него врагами. Его ненавидели, боялись и хотели убить.
В мастерскую часто приходило несколько калашниц. Для встречи с ними нужно было выбрать место, время, и подкупить конвойных. Но иногда мне удавалось видеть любовные сцены.
Во время обеда я спросил, что почему на меня все смотрят искоса. И поляк мне сказал, что из-за того, что я дворянин, и многим хотелось бы меня унизить.
III. Первые впечатления
Для арестантов деньги были как свобода, но их было трудно сохранить. Либо их крали, либо их отбирал майор. Потом деньги стали отдавать старику староверу.
Это был маленький и седой старичок лег шестидесяти, достаточно спокойный и тихий. Старик, отбывал срок за поджег церкви. Он был зажиточным мещанином, дома у него осталась семья. Его все уважали и были уверены, что он не сможет украсть.
В остроге было очень тоскливо. И многие работали целый месяц, для того, чтобы за один день потрать все. Торговля вином была очень выгодной.
В самые первые дни моего заключения меня заинтересовал один молодой арестант Сироткин. Ему было около 23-х лет. Он был очень опасным военным преступником. В острог он был отправлен за то, что убил своего ротного командира, который им всегда был недоволен. Сироткин дружил с Газиным.
Газин был татарином, очень сильным, высоким и мощным. Он тоже военный арестант и сослан в Сибирь уже не раз и попал в особое отделение. Он был достаточно хитрым и не глупым человеком. Когда он напивался он был злым и даже с ножом нападал на людей. За это его били до потери сознания. Но утром он как здоровый шел на работу.
Газин завалился в кухню, и стал доставать моего товарища и ко мне. Но мы решили не отвечать, тогда он в бешенстве схватил тяжёлый лоток и замахнулся. Все молча смотрели, что будет дальше. Но кто-то крикнул, что у него украли вино и он пулей выбежал из кухни.
Меня занимала одна мысль, о том, что наказание за одни и те же преступления всегда не равное.. Например, один зарезал просто так человека, а другой убил, защищая честь дочери, невесты, сестры.
IV. Первые впечатления
После поверки в казарме из начальства оставались наблюдающий за порядком, инвалид, и старший из арестантов. В нашей казарме старшим назначили Аким Акимыча. Каторжное начальство всегда с опаской относилось к арестантам, что придавало им смелости. Для арестантов самый лучший начальник это тот, кто не боится их.
Вечером все выглядели по домашнему. Многие засели играть в карты вокруг столика, это называлось майдан. При майдане был прислужник, он стоял всю ночь на карауле и предупреждал о появлении караульных или плац-майора.
На нарах у двери было моим местом. Рядом со мной размещался Аким Акимыч. Слева - несколько кавказских горцев, которые были осуждены за грабежи. Родными братьями были дагестанские татары. Младшему, Алею было около 22-х лет. За ограбление и убийство армянского купца были сосланы в каторгу. Братья любили Алея. В его с характере сочеталась и мягкость и сила. Он был справедливым, умным и скромным, всегда избегал ссор, но умел и постоять за себя. Я научил его говорить по-русски, также он освоил несколько ремёсел. Я научил его писать и читать, за что меня очень благодарили его братья.
Поляки на каторге являлись отдельной семьей. Многие из них были образованные. Любили только еврея Исайя Фомича, ему было около 50-ти лет, он был маленьким и слабым человеком. На каторгу он попал из-за убийства. Ему было достаточно легко жить, так как он был ювелиром, у него было много работы из города
В нашей казарме было еще несколько малороссов и четыре старообрядца, молодой каторжник лет 23-х, который убил восемь человек; несколько фальшивомонетчиков и еще несколько мрачных личностей. Все это я увидел в первый день моей каторги.
V. Месяц первый.
На работу я вышел через три дня. Хорошо ко мне относился Аким Акимыч. Рядом со мной ещё был один человек, которого я узнал хорошо только через несколько лет. Это арестант Сушилов, он мне прислуживал. У меня еще был один прислужник, Осип, он был одним из четырех поваров, которого выбрали арестанты. На работу повара не ходили, но в любое время могли от этой должности отказаться. Он был человек честным и кротким человеком. Попал он сюда за контрабанду. Он торговал вином вместе с другими поварами.
Еду мне готовил Осип. Сушилов же сам стал ходить мне по различным поручениям, стирать, и зашивать мою одежду. Он был жалким, безответным и забитым человеком. С большим трудом он с кем-то разговаривал.
Над ним смеялись, так как по дороге в Сибирь он сменился, то есть поменялся с кем-то участью и именем. Так делают арестанты, которые имеют большой срок каторги. Они обманывают таких недотёп, как Сушилов.
Я с большим вниманием наблюдал за каторгой. Поражала меня встреча с арестантом А-вым. Он был дворянином и стучал плац-майору обо всём, что твориться в остроге. Его сослали в Сибирь на 10 лет за подлый донос. Каторга ему развязала руки. Он был готов на всё ради удовлетворения своих зверских инстинктов.
VI. Месяц первый.
В Тобольске мне подарили Евангелия, где было спрятано несколько рублей. Есть люди которые помогают бескорыстно ссыльным. В городе жила вдова, Настасья Ивановна. Многого для нас из-за бедности она сделать не могла, но мы чувствовали, что она наш друг.
Я решил в остроге, что делать все я буду по совести. Меня послали разбирать старые барки, за них деньги не платили, нас заставляли их разбирать, просто так,чтобы мы не сидели без дела.
Пришел кондуктор и сказал задание, которое нужно было сделать и потом отдыхать. Мы выполнили это задание очень быстро.
Я везде мешался, меня отгоняли прочь, но когда я отошел они закричали, что я вообщене работаю. Им было приятно издеваться над дворянином.
Они думали, что я буду себя вести как дворянин-белоручка. Я решил для себя, что не буду показывать им ни своего образования, ни мыслей, ни подлизываться, но и пресмыкаться не хотелось перед ними.
Вечером я один ходил за казармами и увидел Шарика, нашу собаку. Я покормил ее хлебом. Я его полюбил, теперь после работ я шел за казармы, чтобы увидеться с Шариком.
VII. Новые знакомые. Петров
Я уже начал привыкать к этому особому миру. Я любил работать, за эту любовь арестанты смеялись на до мной, но я знал, что работа мне поможет.
Начальство дворянам облегчало работу, так как нас читали неумелыми и слабыми. Обычно нас посылали толочь и обжигать алебастр, в мастерской вертеть колесо точильное. В течении нескольких лет эта работа оставалась за дворянинами.
Я стал знакомиться с другими арестантами. Стал первым посещать меня каторжник Петров. Он жил от меня в самой отдалённой казарме. Ему было 40 лет. Со мной он говорил свободно, вел себя деликатно и порядочно. Мы держались с ним на расстоянии и ближе не становились.
Он был самым бесстрашным и решительным из всех каторжников. Ссорился он редко, но друзей у него не было. По острогу он скитался без дела.
VIII. Решительный человек. Лучка
Решительных арестантов в остроге было мало. Сначала я избегал самых страшных убийц, но потом изменил свое отношение к ним. Каторжники любили хвалиться своими подвигами. Я слышал рассказ о том, как каторжник Лука Кузьмич ради своего удовольствия убил майора. Он был хохлом, маленьким и худеньким человеком. Он был очень хвастливым, самолюбивым, в остроге его не уважали. Прозвище у него было Лучка.
Лучка свою историю рассказывал тупому, но доброму соседу по нарам, каторжнику Кобылину. Лучка говорил очень громко, чтобы все слышали. Это произошло во время пересылки. Рядом с ним сидело 12 хохлов. Еда была отвратительная и майор командовал ими. Лучка раззадорил хохлов, и позвали майора, а Лучка у соседа нож взял. Прибегает пьяный майор, а Лучка подошел поближе, и воткнул в живот ему нож.
Многие офицеры относились к каторжникам как к свиньям, и это очень раздражало арестантов. Добрые же офицеры относились к арестантам с уважением и за это их любили. Лучке за убийство офицера дали 105 плетей. Лучка хотел быть страшным человеком, чтобы его боялись, но на него не обращали внимания.
IX. Исай Фомич. Баня. Рассказ Баклушина
До Рождества оставалось четыре дня и нас повели в баню. Очень радовался этому Исай Фомич Бумштейн. Было ощущение, что на каторге ему нравилось. Он жил богато и выполнял ювелирную работу. Евреи защищали его. Он ожидал окончания срока, чтобы потом жениться. Он был наивным, хитрым, дерзким, простодушным, робким, хвастливым человеком. Исай Фомич для развлечения служил всем.
Все арестанты радовались, что есть возможность выйти из острога. В бане было тесно, и было трудно из-за кандалов раздеться. Помогли мне вымыться Баклушин и Петров. За это я Петрова угостил чекушкой, а Баклушина пригласил к себе на чай.
Баклушина все любили. Это был парень, лет 30-ти, он был полон жизни и огня. Познакомившись со мной, Баклушин был солдатским сыном, он служил в пионерах и его любили некоторые высокие лица. Он рассказал мне, что скоро будет театральное представление которое каторжники устраивают в остроге по праздникам. Баклушин был главным зачинщиком театра.
Также еще он служил в гарнизонном батальоне унтер-офицером. Там он полюбил немку, прачку Луизу, на которой хотел жениться. Также на ней хотел жениться дальний родственник, немец Шульц. Луиза была согласна на этот брак. Шульц запретил Луизу встречаться с Баклушинным. И вот в одно воскресенье Баклушин в магазине застрелил Шульца. После этого с Луизой он был счастлив две недели, а потом его арестовали.
X. Праздник Рождества Христова
Наступил долгожданный праздник. В такие дни каторжников не посылали на работу, в году таких дней было всего три.
Не было семейных воспоминаний у Акима Акимыча, так как он были в пятнадцать лет пошёл на тяжёлую службу. Он был религиозным человеком и этого праздника дал с нетерпением. Он всегда жил по установленным правилам и не любил жить своим умом, так как один раз он пожил умом и попал на каторгу.
Утром всех арестантов поздравил с праздником караульный унтер-офицер. Со всего города в тюрьму несли подаяние.
В военной казарме, провёл священник рождественскую службу и все казармы освятил. Потом приехали комендант и плац-майор, они тоже всех поздравили с праздником. Народ гулял, но много было и трезвых. Трезвым был Газин. Он хотел гулять только в конце дня. Наступил вечер. У пьяных в глазах были тоска и грусть.
XI. Представление
Представление театра состоялось на третий день праздника. На театрализованное представление пришли офицеры и еще некоторые посетители, для них даже была написана Афиша.
Первый спектакль назывался «Филатка и Мирошка соперники», где Баклушин играл Филатку, а Сироткин - невесту Филаткину. Второй спектакль назывался «Кедрил-обжора». В заключении театрализованного представления была сделана пантомима под музыку.
Театр проходил в военной казарме. Все ожидали начала спектакля. Каторжники были в восторге, им разрешили повеселиться и позабыть о долгих годах заключения.
Часть вторая
I. Госпиталь
Я заболел после праздников и меня отправили в наш госпиталь. Назначением лекарств занимался ординатор, который был управляющий арестантскими палатами. Меня переодели в больничное белье и я пошел в палату на 22 человека.
Немного было тяжелобольных. От меня справа лежал незаконный сын отставного капитана, бывший писарь, фальшивомонетчик. Это был юноша 28-ми лет, неглупый и нагловатый и уверенный в своей невиновности. Он то мне и рассказал о порядках в госпитале.
Потом ко мне подошел из исправительной роты больной. Это был Чекунов, он был солдатом. Мне он стал прислуживать, из-за чего над ним смеялся Устьянцев, он болел туберкулезом. Я почувствовал, что почему -то он злится именно на меня.
Здесь лежали все больные арестанты, даже с венерическими болезнями. Также было несколько человек, которые пришли отдохнуть. Врачи из-за сострадания из пускали. За наказанными прутьями очень серьезно ухаживали.
Вечером после посещения доктора, в палату ставили ведро и запирали. Даже здесь мы ходили с кандалами, и это еще больше увеличивает их страдания.
II. Продолжение
Утром доктор приходил опять, но перед ним приходил наш ординатор и если он видел, что арестант пришел сюда отдохнуть, он записывал ему болезнь. Которой нет. За это его очень уважали.
Были даже больные, которые на выписку просились с еще не зажившей спиной. Многие каторжники с добротой рассказывали о том, кто их бил и как.
Но вот про поручика Жеребятникова с негодованием рассказывали. он был человек 30-ти лет. Он любил наказывать палками и сечь.
А вот о командире при остроге, о поручике Смекалове, вспоминали с наслаждением и радостью. Он был человеком очень добрым и его считали своим.
III. Продолжение
В госпитале я увидел последствия от всех видов наказаний. Я всех расспрашивал, та как мне хотелось знать все стадии приговоров. Я представлял психологическое состояние людей идущих на казнь.
Если арестант не выдерживал назначенное число ударов, то ему это число делили на несколько раз. Но казнь каторжники переносили мужественно. Я понял, что наказание розгами самое тяжелое. Пятьсот палок можно, без опасности для жизни, перенести, а вот от пятисот розог можно умереть.
В каждом человеке есть свойства палача, но они развиваются неравномерно.
Было скучно лежать в госпитале. Когда приходил новый человек, все оживлялись. Приход новенького всегда производил оживление. Многие делали вид, ч то сумасшедшие, чтобы избавиться от наказания.
Тяжелобольные очень любили лечиться. Все хуже становилось вечером, когда вспоминалось прошлое. Один рассказ я услышал ночью.
IV. Муж Акулькин.
Однажды ночью я проснулся и услышал, что от меня неподалеку шептались двое арестантов между собой. Рассказ вел Шишков. Он был 30-ти лет, гражданский арестант, взбалмошным и трусоваты человеком.
Разговор шел об отце жены Шишкова, Анкудиме Трофимыче. Он был богатым и уважаемы стариком лет 70-ти, имел торги и большой хуторок, и имел трех работников. Анкудим Трофимыч два раза был женат, было у него двое сыновей и старшая дочь Акулина. У нее был любовник Филька Морозов, друг Шишкова. Филька остался сиротой и хотел прогулять все деньги, полученные в качестве наследства и идти в солдаты. А вот жениться на Акулине он не хотел. Однажды Филька подговорил Шишкова намазать дёгтем ворота Акульке ворота, так как он не хотел, чтобы она за старого богача вышла замуж. Богач услыхал, что про Акульку пошли слухи, и не стал на ней жениться. Мать Шишкова надоумила его, на Акульке жениться, так как замуж ее теперь никто не брал, а приданое у нее хорошее было.
Шишков пил до самой свадьбы. Филька Морозов угрожал, что сломает ему все ребра, а с женой его спать будет каждую ночь. На свадьбе Анкудим ревел, так как, знал, что дочь замужем мучиться будет. Шишков заранее припас плеть, чтобы Акулинку отходить, так как она с обманом замуж вышла.
После свадьбы Шишкова и Акульку оставили в чуланчике. Акулька оказалась невинной, и тогда он встал на колени и просил прощения, и поклялся отомстить за позор Фильке Морозову.
Потом Филька предложил продать жену Шишкову. А чтобы Шишков поддался на этот уговор, тот пустил, слух, что Шишков с женой не спит, так как всегда пьяный, а она от него гуляет. Шишков был в ярости и стал избивать жену каждый день. Анкудим приходил заступиться за дочь, но потом отступился. Не позволял вмешиваться и своей матери Шишков.
Филька совсем спился и пошёл работать наемником к мещанину. У мещанина Филька жил в своё удовольствие, с дочерьми его спал, пил, да еще и хозяина таскал за бороду. Все это мещанин терпел, так как Филька должен был идти в солдаты, за его старшего сына. Когда повезли Фильку сдаваться в солдаты, по дороге он увидел Акульку, и остановившись, стал просить у нее прощения за свою подлость. Она его простила, а потом Шишкову сказала, что Фильку больше смерти любит.
И тогда Шишков решил убить Акульку. Увез жену в лес и там ей перерезал горло. А вечером нашли Акульку мертвую и Шишкова в бане. Вот он уже четыре года на каторге отбывает.
V. Лето.
Скоро должна была быть Пасха. Начались летние работы. Наступающая весна рождала в каждом арестанте тоску и желания.
В это время хочет бежать один арестант, а остальные только мечтают об этом. Так как многие отбыв два-три года в остроге, предпочитали отсидеть свой срок до конца и выйти на поселение, чем решиться на гибель в случае неудачи.
С каждым днем мне становилось беспокойнее и тоскливее. Также отравляло мою жизнь и то, что многие меня ненавидели, зато, что я дворянин. Гулянье было такое же как на рождество, вот только можно былого еще и гулять.
Летние работы всегда были тяжелее зимних. Каторжники копали землю, строили, клали кирпичи, занимались столярной, слесарной, или малярной работой. От работы я только становился сильнее, так как мне хотелось жить еще и после каторги.
По вечерам арестанты по двору ходили толпами. Также мы узнали, что едет важный генерал из Петербурга с ревизией по Сибири. Также в это е время в остроге случается одно происшествии. В драке один арестант ткнул другого в грудь шилом.
Каторжника, совершившего преступление, звали Ломов, он из зажиточных крестьян, а пострадавший, был Гаврилка, он был бродягой. Ломовы всегда жили семьёй, и, кроме законных дел, занимались еще укрывательством бродяг и краденого. Они решили, что на них нет управы, и стали участвовать в различных беззаконных делах. Неподалеку от деревни у них был свой большой хутор, где жили шесть разбойников киргизов. Их всех перерезали ночью, а Ломовых обвинили в убийстве своих работников. Состояние их забрали, а дядю и племянника осудили и отправили на каторгу.
А потом в острог привезли Гаврилку, плута и бродягу, который на себя взял вину в смерти киргизов. Ломовы старались не ссориться с Гаврилкой. Дядя Ломов, из-за девки, пырнул Гаврилку шилом. Ломовы в остроге были богачами. Срок преступнику добавили.
В острог приехал ревизор. Он молча обошел все казармы, побывал на кухне. Ему сказали, что я дворянин. Он посмотрел на меня и вышел. Все арестанты озадачены.
VI. Животные каторжные
Покупка лошади для арестантов было развлечением. В остроге должна была быть лошадь для хозяйственных нужд. В один день она умерла. И покупку лошади поручили каторжникам. Купленная лошадь стала любимой для всего острога.
Арестанты животных очень любили, но много их разводить не разрешалось. В остроге были, еще кроме Шарика, еще две собаки: Культяпка и Белка.
Случайно завелись гуси. Гуси вместе с каторжниками ходили на работу. Но потом их всех перерезали. Также еще был и козел Васька. Он тоже был любимцем. Но однажды его увидел майор и приказал зарезать.
Еще был и орел. Его принесли в острог измученного и раненного. Жил он у нас три месяца, не разу не выходя из своего угла. Чтобы умер орёл на воле, каторжники сбросили его в степь с вала.
VII. Претензия
Через год я смирился с жизнью в остроге. Арестанты любили мечтать, но не любили рассказывать он своих надеждах.
Все арестанты делились на злых и добрых, светлых и угрюмых. Последних было больше. Также были и отчаявшиеся, но их было очень мало. Без цели не может жить не один арестант, а целью была у всех свобода.
Однажды в летний день произошло восстание, из-за еды.. Арестанты очень редко поднимаются все вместе. Было несколько зачинщиков. Одним из них был Мартынов, бывший гусар, он был очень горячим, беспокойным и подозрительным человеком; а другим был Василий Антонов, он был очень умным и хладнокровным, оба они были честными и правдивыми.
Был испуган наш унтер-офицер. Все построились и я тоже вышел, думал, что проверка. Потом Куликов вывел меня из строя. Я ушел на кухню.
Там я встретил дворянина Т-вского. Он то мне и сказал, что если мы там будет, то нас обвинят в бунте и по суд отдадут. Исай Фомич и Аким Акимыч тоже не принимали участия в этом волнении.
Майор пришел злой, а за ним шел писарь Дятлов, управлявший тюрьмой и имевший большое влияние на майора. Он был неплохим человеком. Три человека из арестантов отправились к караульному. Дятлов пришел на кухню к нам. Здесь сказали, что претензий не имеют. Он сообщил об этом майору, который сказал, чтобы тот всех переписал, но отдельно от недовольных. он погрозил, что всех недовольных отдаст под суд и все сразу оказались всем довольны.
Еда стала лучше, но это было недолго. Арестанты долго не могли успокоиться.
Я спросил у Петрова, не злятся ли каторжники на дворян за то, что те не вышли вместе со всеми. Он не понимал, чего я.хочу. Я понял, что товарищем я для них никогда не буду.
VIII. Товарищи
Из трёх дворян, я общался только с Акимом Акимычем. Он был добрым человеком, и всегда помогал мне советами и некоторыми услугами.
Также было восемь человек поляков. Образованными были только трое: М-кий, Б-ский, и старик Ж-кий.
Многим из них на каторге нужно было отбывать на 10-12 лет.
К дворянам-преступникам, высшее начальство, относилось по другому, чем к остальным ссыльным. Я находился во второй разряде каторги, он был тяжелее других двух разрядов. Дворян не наказывали так часто, как других каторжников.
Облегчение в работе у нас было только один раз, три месяца мы ходили в техническую канцелярию в лице писарей.
Мы переписывали бумаги, но неожиданно нас перевели обратно. Потом года два мы ходили с Б-м на работу в мастерскую.
М-кий с каждым годом становился всё мрачнее и грустнее. Он оживлялся, вспоминая свою мать. Она выпросила для него прощение. Он остался на поселении в нашем городе.
Двое молодых людей, пробыли у нас короткие сроки, но были простыми и честными. Третий, же А-чуковский, был простым человеком, а вот четвертый, Б-м, произвел на нас не хорошее впечатление. Он был маляром, его очень часто звали на работы в город.
Б-м расписал плац-майору дом, который после этого стал уважать дворян. Вскоре плац-майора отдали под суд, и он ушел в отставку. Выйдя в отставку, он стал бедным.
IX. Побег
После смены плац-майора каторгу ликвидировали и вместо неё сделали военную арестантскую роту. Также осталось и особое отделение, сюда присылали опасных военных преступников.
Все было тоже самое, только вот начальство сменилось. Самым важным было то, что не было старого майора. Теперь наказывали только виновных. Унтер-офицеры были людьми порядочными.
Многие годы стёрлись из памяти моей. Во мне осталось желание жить и это мне давало надежды и силы. Я судил себя за прошлую жизнь. Я обещал себе, что в будущем не буду совершать прежних ошибок.
Иногда были побеги. При мне сбежали двое. После отставки майора без защиты остался его шпион А-в. Он вместе с Куликов договорились бежать.
Было невозможно бежать без конвойного. Куликов выбрал поляка Коллера. Договорившись они назначили день.
Это произошло в июне месяце. Беглецы сделали так, что бы их вместе с каторжником Шилкиным отправили в пустые казармы штукатурить стены.. Коллер с еще одним рекрутом были конвойными. Через час, А-в и Куликов, сказав Шилкину, что они пошли за вином, сбежали. Потом Шилкин понял, что товарищи сбежали, и рассказал всё фельдфебелю.
Казаков послали за ними в погоню. Также во все уезды были присланы их ориентировки. Теперь арестантов на работу отправляли под усиленным конвоем, и пересчитывали несколько раз вечерами.
Неделю их искали. Через восемь дней напали на их след. Беглецов привезли в острог, а потом отдали под суд. Все ждали, что вынесет суд.
Присудили А-ву пятьсот палок, Куликову назначили аж полторы тысячи. Коллеру дали две тысячи и отправили куда-то арестантом. А-ва говорил, что он на всё теперь готов. А Куликов по возвращению в острог, вёл себя так, как-будто никогда из него не уходил.
X. Выход из каторги
Все эти последние происшествия произошли в последний год моей каторги. У меня было много знакомых как в остроге, так и за его периметром. Я мог свободно получать книги и писать на родину.
Чем ближе подходил срок каторги, тем я становился терпеливее.
В день освобождения я со всеми попрощался. Прощались со мной по разному, кто-то радовался за меня, кто-то злился.
После того как все ушли на работы, я вышел из острога и больше никогда в него не возвращался. В кузнице мне сняли оковы. И вот она свобода и новая счастливая жизнь.

Обращаем ваше внимание, что это только краткое содержание литературного произведения «Записки из Мертвого дома». В данном кратком содержании упущены многие важные моменты и цитаты.

Впечатление о реалиях тюремной или каторжной жизни – достаточно распространенная тематика в русской литературе как в поэзии, так и в прозе. Литературные шедевры, в которых воплощены картины жизни заключенных, принадлежат перу Александра Солженицына, Антона Чехова и других великих русских писателей. Одним из первых открыть читателю картины другого, неизведанного обычным людям мира тюрьмы, с его законами и правилами, специфической речью, своей социальной иерархией осмелился мастер психологического реализма – Федор Михайлович Достоевский.

Хотя произведение относится к раннему творчеству великого писателя, когда он еще оттачивал свое прозаическое мастерство, в повести уже чувствуются попытки психологического анализа состояния человека, находящегося в критических условиях жизни. Достоевский не просто воссоздает реалии тюремной действительности, автор методом аналитического отображения исследует впечатления людей от нахождения в остроге, их физическое и психологическое состояние, влияние каторги на индивидуальную оценку и самообладание героев.

Анализ произведения

Интересен жанр произведения. В академической критике жанр его определяют как повесть в двух частях. Однако сам автор назвал его записками, то есть жанром, близким к мемуарно-эпистолярному. Воспоминания автора – это не размышления о своей судьбе или событиях из собственной жизни. «Записки из Мертвого дома» – это документальное воссоздание картин тюремной действительности, которые стали результатом осмысления увиденного и услышанного за четыре года, проведенных Ф.М. Достоевским на каторге в Омске.

Стиль повести

«Записки из Мертвого дома» Достоевского представляют собой повествование в повествовании. Во введении речь ведется от лица безымянного автора, который повествует о неком человеке – дворянине Александре Петровиче Горянчикове.

Из слов автора читателю становится известным, что Горянчиков – человек лет 35-ти доживает свой век в небольшом сибирском городке К. За убийство собственной жены, Александр был приговорен к 10 годам каторжных работ, после которых живет на поселении в Сибири.

Однажды повествователь, проезжая мимо дома Александра, увидел свет и понял, что бывший заключенный что-то пишет. Несколько позже рассказчик узнал о его смерти, а хозяйка квартиры отдала ему бумаги покойного, среди которых была тетрадка с описанием тюремных воспоминаний. Свое творение Горянчиков назвал «Сцены из Мертвого дома». Дальнейшие элементы композиции произведения представляют 10 глав, раскрывающие реалии лагерной жизни, повествование в которых ведется от лица Александра Петровича.

Система персонажей произведения достаточно разнообразна. Однако «системой» в истинном значении этого термина ее назвать нельзя. Персонажи появляются и исчезают вне сюжетной структуры и логики повествования. Герои произведения – это все те, кто окружает заключенного Горянчикова: соседи по бараку, другие заключенные, работники лазарета, надзиратели, военные, жители города. Понемногу рассказчик знакомит читателя с некоторыми заключенными или персоналом лагеря, как бы невзначай повествуя о них. Существуют доказательства реального существования некоторых персонажей, чьи имена были несколько изменены Достоевским.

Главным героем художественно-документального произведения является Александр Петрович Горянчиков, от чьего лица ведется повествование. Его глазами читатель видит картины лагерной жизни. Через призму его отношения воспринимаются персонажи окружающих каторжников, а по окончании его срока заключения обрывается повесть. Из повествования мы больше узнаем о других, нежели об Александре Петровиче. Ведь по сути, что читатель знает о нем? Горянчиков был осужден за убийство жены из ревности и приговорен к каторге на 10 лет. В начале повести герою 35 лет. Спустя три месяца он умирает. Достоевский не акцентирует максимальное внимание на образе Александра Петровича, так как в повести есть два более глубоких и важных образа, которые сложно назвать героями.

В основе произведения образ российского лагеря для каторжников. Автор подробно описывает быт и околицы лагеря, его устав и распорядок жизни в нем. Рассказчик размышляет о том, как и почему люди оказываются там. Кто-то преднамеренно совершает преступление с целью уйти от мирской жизни. Многие из заключенных – настоящие преступники: воры, аферисты, убийцы. А кто-то совершает преступление, защищая свое достоинство или честь своих близких, например, дочери или сестры. Есть среди заключенных и неугодные современной автору власти элементы, то есть политические заключенные. Александру Петровичу непонятно, как можно их объединить все их вместе и наказывать практически одинаково.

Достоевский дает имя образу лагеря устами Горянчикова – Мертвый дом. Этот аллегорический образ раскрывает отношение автора к одному из главных образов. Мертвый дом – то место, где люди не живут, а существуют в ожидании жизни. Где-то глубоко в душе, пряча от насмешек других заключенных, лелеют надежду о свободной полноценной жизни. А некоторые лишены даже ее.

Главным образом произведения, без сомнения, является русский народ, во всем своем разнообразии. Автор показывает различные слои русских по национальности людей, а также поляков, украинцев, татар, чеченцев, которых в Мертвом доме объединила одна судьба.

Главная идея повести

Места лишения свободы, особенно на отечественном грунте, представляют собой особый мир, закрытый и неведомый другим людям. Живя обычной мирской жизнью, мало кто задумывается о том, каково это место содержания преступников, заключение которых сопровождается нечеловеческими физическими нагрузками. Пожалуй, лишь тот, кто побывал в Мертвом доме, имеет представление об этом месте. Достоевский с 1954 по 1954 года находился в каторжном заключении. Писатель поставил перед собой цель – показать все особенности Мертвого дома глазами заключенного, что и стало основной идеей документальной повести.

Сначала Достоевского ужасала мысль о том, среди какого контингента он находится. Но склонность к психологическому анализу личности привела его к наблюдениям за людьми, их состоянием, реакциями, поступками. В первом письме по выходу из острога Федор Михайлович писал брату, что четыре года, проведенные среди реальных преступников и невинно осужденных людей, он не потерял даром. Пусть он не узнал России, зато русский народ он узнал хорошо. Настолько хорошо, как его, быть может, не узнал никто. Еще одной идеей произведения является отражение состояния заключенного.

Фёдор Михайлович Достоевский

«Записки из Мёртвого дома»

Часть первая

Введение

Александра Петровича Горянчикова я встретил в маленьком сибирском городке. Родившись в России дворянином, он стал ссыльно-каторжным второго разряда за убийство жены. Отбыв 10 лет каторги, он доживал свой век в городке К. Это был бледный и худой человек лет тридцати пяти, маленький и тщедушный, нелюдимый и мнительный. Проезжая однажды ночью мимо его окон, я заметил в них свет и решил, что он что-то пишет.

Вернувшись в городок месяца через три, я узнал, что Александр Петрович умер. Его хозяйка отдала мне его бумаги. Среди них была тетрадка с описанием каторжной жизни покойного. Эти записки — «Сцены из Мёртвого дома», как он их называл, — показались мне любопытными. На пробу выбираю несколько глав.

I. Мёртвый дом

Острог стоял у крепостного вала. Большой двор был обнесён забором из высоких заострённых столбов. В ограде были крепкие ворота, охраняемые часовыми. Здесь был особенный мир, со своими законами, одеждой, нравами и обычаями.

По сторонам широкого внутреннего двора тянулись две длинные одноэтажные казармы для арестантов. В глубине двора — кухня, погреба, амбары, сараи. В середине двора ровная площадка для поверок и перекличек. Между строениями и забором оставалось большое пространство, где некоторые заключённые любили побыть одни.

На ночь нас запирали в казарме, длинной и душной комнате, освещённой сальными свечами. Зимой запирали рано, и в казарме часа четыре стоял гам, хохот, ругательства и звон цепей. Постоянно в остроге находилось человек 250. Каждая полоса России имела тут своих представителей.

Большая часть арестантов — ссыльно-каторжные гражданского разряда, преступники, лишённые всяких прав, с заклеймёнными лицами. Они присылались на сроки от 8 до 12 лет, а потом рассылались по Сибири на поселение. Преступники военного разряда присылались на короткие сроки, а потом возвращались туда, откуда пришли. Многие из них возвращались в острог за повторные преступления. Этот разряд назывался «всегдашним». В «особое отделение» преступники присылались со всей Руси. Они не знали своего срока и работали больше остальных каторжников.

Декабрьским вечером я вошёл в этот странный дом. Мне надо было привыкнуть к тому, что я никогда не буду один. О прошлом арестанты говорить не любили. Большинство умело читать и писать. Разряды различались по разноцветной одежде и по-разному выбритым головам. Большинство каторжан были угрюмыми, завистливыми, тщеславными, хвастливыми и обидчивыми людьми. Больше всего ценилась способность ничему не удивляться.

По казармам велись бесконечные сплетни и интриги, но против внутренних уставов острога никто не смел восставать. Бывали характеры выдающиеся, подчинявшиеся с трудом. Приходили в острог люди, которые совершали преступления из тщеславия. Такие новички быстро понимали, что здесь удивлять некого, и попадали в общий тон особого достоинства, который был принят в остроге. Ругательство было возведено в науку, которую развивали беспрерывные ссоры. Сильные люди в ссоры не вступали, были рассудительны и послушны, — это было выгодно.

Каторжную работу ненавидели. Многие в остроге имели своё собственное дело, без которого не смогли бы выжить. Арестантам запрещалось иметь инструменты, но начальство смотрело на это сквозь пальцы. Тут встречались всевозможные ремёсла. Заказы работ добывались из города.

Деньги и табак спасали от цинги, а работа спасала от преступлений. Несмотря на это, и работа и деньги запрещались. По ночам производились обыски, отбиралось всё запрещённое, поэтому деньги сразу пропивались.

Тот, кто ничего не умел, становился перекупщиком или ростовщиком. под залог принимались даже казённые вещи. Почти у каждого был сундук с замком, но это не спасало от воровства. Были и целовальники, торговавшие вином. Бывшие контрабандисты быстро находили применение своему мастерству. Был ещё один постоянный доход, — подаяние, которое всегда делилось поровну.

II. Первые впечатления

Вскоре я понял, что тяжесть каторжной работы работы состояла в том, что она — вынужденная и бесполезная. Зимой казённой работы было мало. Все возвращались в острог, где своим ремеслом занималась только треть арестантов, остальные сплетничали, пили и играли в карты.

По утрам в казармах было душно. В каждой казарме был арестант, который назывался парашником и не ходил на работу. Он должен был мыть нары и полы, выносить ночной ушат и приносить два ведра свежей воды — для умывания, и для питья.

Поначалу на меня смотрели косо. Бывших дворян в каторге никогда не признают за своих. Особенно доставалось нам на работе, за то, что у нас было мало сил, и мы не могли им помогать. Польских шляхтичей, которых было человек пять, не любили ещё больше. Русских дворян было четверо. Один — шпион и доносчик, другой — отцеубийца. Третьим был Аким Акимыч, высокий, худощавый чудак, честный, наивный и аккуратный.

Служил он офицером на Кавказе. Один соседний князёк, считавшийся мирным, напал ночью на его крепость, но неудачно. Аким Акимыч расстрелял этого князька перед своим отрядом. Его приговорили к смертной казни, но смягчили приговор и сослали в Сибирь на 12 лет. Арестанты уважали Акима Акимыча за аккуратность и умелость. Не было ремесла, которого бы он не знал.

Дожидаясь в мастерской смены кандалов, я расспросил Акима Акимыча о нашем майоре. Он оказался непорядочным и злым человеком. На арестантов он смотрел как на своих врагов. В остроге его ненавидели, боялись как чумы и даже хотели убить.

Между тем в мастерскую явились несколько калашниц. До зрелого возраста они продавали калачи, которые пекли их матери. Повзрослев, они продавали совсем другие услуги. Это было сопряжено с большими трудностями. Надо было выбрать время, место, назначить свидание и подкупить конвойных. Но всё-таки мне удавалось иногда быть свидетелем любовных сцен.

Обедали арестанты посменно. В первый мой обед между арестантами зашла речь о каком-то Газине. Поляк, который сидел рядом, рассказал, что Газин торгует вином и пропивает заработанное. Я спросил, почему многие арестанты на меня смотрят косо. Он объяснил, что они злятся на меня за то, что я дворянин, многие из них хотели бы унизить меня, и добавил, что я ещё не раз встречу неприятности и брань.

III. Первые впечатления

Арестанты ценили деньги наравне со свободой, но их было трудно сохранить. Либо деньги отбирал майор, либо их крали свои. Впоследствии мы отдавали деньги на хранение старику староверу, поступившему к нам из стародубовских слобод.

Это был маленький, седенький старичок лёг шестидесяти, спокойный и тихий, с ясными, светлыми глазами в окружении мелких лучистых морщинок. Старик, вместе с другими фанатиками, поджог единоверческую церковь. Как один из зачинщиков он был сослан на каторгу. Старик был зажиточным мещанином, дома оставил семью, но с твёрдостью пошёл в ссылку, считая её «мукою за веру». Арестанты уважали его и были уверены, что старик не может украсть.

В остроге было тоскливо. Арестантов тянуло закутить на весь капитал, чтобы забыть свою тоску. Иногда человек работал по нескольку месяцев только для того, чтоб в один день спустить весь заработок. Многие из них любили заводить себе яркие обновки и ходить в праздники по казармам.

Торговля вином было делом рискованным, но выгодным. В первый раз целовальник сам проносил в острог вино и выгодно его продавал. После второго и третьего раза он основывал настоящую торговлю и заводил агентов и помощников, которые рисковали вместо него. Агентами обычно становились промотавшиеся гуляки.

В первые дни моего заключения я заинтересовался молодым арестантом по имени Сироткин. Ему было не более 23-х лет. Он считался одним из самых опасных военных преступников. В острог он попал за то, что убил своего ротного командира, который всегда был им недоволен. Сироткин дружил с Газиным.

Газин был татарин, очень сильный, высокий и мощный, с непропорционально огромной головой. В остроге говорили, что он беглый военный из Нерчинска, в Сибирь был сослан не раз, и наконец попал в особое отделение. В остроге он вёл себя благоразумно, ни с кем не ссорился и был необщителен. Было заметно, что он неглуп и хитёр.

Всё зверство натуры Газина проявлялось, когда он напивался. Он приходил в страшную ярость, хватал нож и бросался на людей. Арестанты нашли способ справляться с ним. Человек десять бросались на него и начинали бить, пока он не терял сознания. Потом его заворачивали в полушубок и относили на нары. Наутро он вставал здоровый и выходил на работу.

Ввалившись в кухню, Газин стал придираться ко мне и моему товарищу. Видя, что мы решили молчать, он задрожал от бешенства, схватил тяжёлый лоток для хлеба и замахнулся. Несмотря на то, что убийство грозило неприятностями всему острогу, все притихли и выжидали — до такой степени была сильна в них ненависть к дворянам. Только он хотел опустить лоток, кто-то крикнул, что украли его вино, и он бросился из кухни.

Весь вечер меня занимала мысль о неравенстве наказания за одни и те же преступления. Иногда преступления нельзя сравнивать. Например, один зарезал человека просто так, а другой убил, защищая честь невесты, сестры, дочери. Ещё одно различие — в наказанных людях. Человек образованный, с развитой совестью, сам себя осудит за своё преступление. Другой даже не думает о совершённом им убийстве и считает себя правым. Бывают и такие, которые совершают преступления, чтоб попасть в каторгу и избавиться от тяжёлой жизни на воле.

IV. Первые впечатления

После последней поверки из начальства в казарме оставались инвалид, наблюдающий за порядком, и старший из арестантов, назначаемый плац-майором за хорошее поведение. В нашей казарме старшим оказался Аким Акимыч. На инвалида арестанты не обращали внимания.

Каторжное начальство всегда относилось к арестантам с опаской. Арестанты сознавали, что их боятся, и это придавало им куражу. Самый лучший начальник для арестантов тот, кто их не боится, а самим арестантам приятно такое доверие.

Вечером наша казарма приняла домашний вид. Кучка гуляк засела вокруг коврика за карты. В каждой казарме был арестант, который сдавал напрокат коврик, свечу и засаленные карты. Всё это называлось «майдан». Прислужник при майдане стоял на карауле всю ночь и предупреждал о появлении плац-майора или караульных.

Моё место было на нарах у двери. Рядом со мной помещался Аким Акимыч. Слева размещалась кучка кавказских горцев, осуждённых за грабежи: трое дагестанских татар, два лезгина и один чеченец. Дагестанские татары были родными братьями. Самому младшему, Алею, красивому парню с большими чёрными глазами, было около 22-х лет. На каторгу они попали за то, что ограбили и зарезали армянского купца. Братья очень любили Алея. Несмотря на внешнюю мягкость, у Алея был сильный характер. Он был справедлив, умён и скромен, избегал ссор, хотя умел за себя постоять. За несколько месяцев я научил его говорить по-русски. Алей освоил несколько ремёсел, и братья гордились им. С помощью Нового завета я научил его читать и писать по-русски, чем заслужил благодарность его братьев.

Поляки на каторге составляли отдельную семью. Некоторые из них были образованные. Образованный человек в каторге должен привыкнуть к чужой для него среде. Часто одинаковое для всех наказание становится для него вдесятеро мучительней.

Из всех каторжных поляки любили только еврея Исайя Фомича, похожего на общипанного цыплёнка человека лет 50-ти, маленького и слабого. Пришёл он по обвинению в убийстве. В каторге жить ему было легко. Будучи ювелиром, он был завален работой из города.

Ещё в нашей казарме было четыре старообрядца; несколько малороссов; молоденький каторжный лет 23-х, убивший восемь человек; кучка фальшивомонетчиков и несколько мрачных личностей. Все это мелькнуло передо мной в первый вечер моей новой жизни среди дыма и копоти, при звоне кандалов, среди проклятий и бесстыдного хохота.

V. Первый месяц

Через три дня я вышел на работу. В то время среди враждебных лиц я не мог разглядеть ни одного доброжелательного. Приветливей всех был со мной Аким Акимыч. Рядом со мной был ещё один человек, которого я хорошо узнал только через много лет. Это был арестант Сушилов, который мне прислуживал. У меня был и другой прислужник, Осип, один из четырёх поваров, выбранных арестантами. Повара не ходили на работу, и в любой момент могли отказаться от этой должности. Осипа выбирали несколько лет подряд. Он был человек честный и кроткий, хотя и пришёл за контрабанду. Вместе с другими поварами он торговал вином.

Осип готовил мне еду. Сушилов сам стал мне стирать, бегать по разным поручениям и чинить мою одежду. Он не мог не служить кому-нибудь. Сушилов был человек жалкий, безответный и забитый от природы. Разговор давался ему с большим трудом. Он был среднего роста и неопределённой внешности.

Арестанты посмеивались над Сушиловым потому, что он сменился по дороге в Сибирь. Смениться — значит поменяться с кем-нибудь именем и участью. Обычно это делают арестанты, имеющие большой срок каторги. Они находят таких недотёп, как Сушилов, и обманывают их.

Я смотрел на каторгу с жадным вниманием, меня поражали такие явления, как встреча с арестантом А-вым. Он был из дворян и доносил нашему плац-майору обо всём, что делается в остроге. Поссорившись с родными, А-ов покинул Москву и прибыл в Петербург. Чтоб добыть денег, он пошёл на подлый донос. Его обличили и сослали в Сибирь на десять лет. Каторга развязала ему руки. Ради удовлетворения своих зверских инстинктов он был готов на всё. Это было чудовище, хитрое, умное, красивое и образованное.

VI. Первый месяц

В переплёте Евангелия у меня было спрятано несколько рублей. Эту книгу с деньгами подарили мне в Тобольске другие ссыльные. Есть в Сибири люди, которые бескорыстно помогают ссыльным. В городе, где находился наш острог, жила вдова, Настасья Ивановна. Многого она сделать не могла из-за бедности, но мы чувствовали, что там, за острогом, у нас есть друг.

В эти первые дни я думал о том, как поставлю себя в остроге. Я решил поступать, как велит совесть. На четвёртый день меня отправили разбирать старые казённые барки. Этот старый материал ничего не стоил, и арестанты посылались для того, чтобы не сидеть сложа руки, что и сами арестанты хорошо понимали.

За работу принялись вяло, нехотя, неумело. Через час пришёл кондуктор и объявил урок, выполнив который можно будет идти домой. Арестанты быстро принялись за дело, и пошли домой усталые, но довольные, хоть и выиграли всего каких-то полчаса.

Я везде мешал, меня чуть ли не с бранью отгоняли прочь. Когда же я отошёл в сторонку, тотчас закричали, что я плохой работник. Они были рады поиздеваться над бывшим дворянчиком. Несмотря на это, я решил держать себя как можно проще и независимее, не боясь их угроз и ненависти.

По их понятиям, я должен был вести себя как дворянин-белоручка. Они ругали бы меня за это, но уважали бы про себя. Такая роль была не для меня; я пообещал себе не принижать перед ними ни моего образования, ни образа мыслей. Если бы я стал подлизываться и фамильярничать с ними, они подумали бы, что я делаю это из страха, и с презрением обошлись бы со мной. Но и замыкаться перед ними мне не хотелось.

Вечером я скитался один за казармами и вдруг увидал Шарика, нашу острожную собаку, довольно большую, чёрную с белыми пятнами, с умными глазами и пушистым хвостом. Я погладил её и дал ей хлеба. Теперь, возвращаясь с работы, я спешил за казармы с визжащим от радости Шариком, обхватывал его голову, и сладко-горькое чувство щемило мне сердце.

VII. Новые знакомства. Петров

Я стал привыкать. Я уже не слонялся по острогу как потерянный, любопытные взгляды каторжан не останавливались на мне так часто. Меня поражало легкомыслие каторжников. Свободный человек надеется, но он живёт, действует. Надежда заключённого — совсем другого рода. Даже страшные преступники, прикованные к стене цепью, мечтают пройтись по двору острога.

За любовь к работе каторжники насмехались надо мной, но я знал, что работа меня спасёт, и не обращал на них внимания. Инженерное начальство облегчало работу дворянам, как людям слабым и неумелым. Обжигать и толочь алебастр назначали человека три-четыре во главе с мастером Алмазовым, суровым, смуглым и сухощавым человеком в летах, необщительным и брюзгливым. Другая работа, на которую меня посылали, — вертеть точильное колесо в мастерской. Если вытачивали что-нибудь большое, мне в помощь посылали ещё одного дворянина. Эта работа в продолжение нескольких лет оставалась за нами.

Постепенно стал расширяться круг моих знакомств. Первым стал посещать меня арестант Петров. Он жил в особом отделении, в самой отдалённой от меня казарме. Петров был невысокого роста, крепкого сложения, с приятным широкоскулым лицом и смелым взглядом. Ему было лет 40. Говорил он со мной непринуждённо, держал себя порядочно и деликатно. Такие отношения продолжались между нами несколько лет и никогда не становились ближе.

Петров был самым решительным и бесстрашным из всех каторжников. Его страсти, как горячие угли, были посыпаны золою и тихо тлели. Он ссорился редко, но ни с кем не был дружен. Его всё интересовало, но он ко всему оставался равнодушен и слонялся по острогу без дела. Такие люди резко проявляют себя в критические минуты. Они не зачинщики дела, но главные его исполнители. Они первые перескакивают через главное препятствие, все бросаются за ними и слепо идут до последней черты, где и кладут свои головы.

VIII. Решительные люди. Лучка

Решительных людей в каторге было мало. Сначала я сторонился этих людей, но потом изменил свои взгляды даже на самых страшных убийц. О некоторых преступлениях трудно было составить мнение, так много было в них странного.

Арестанты любили похвалиться своими «подвигами». Однажды я услышал рассказ о том, как арестант Лука Кузьмич для своего удовольствия убил одного майора. Этот Лука Кузьмич был маленький, тоненький, молоденький арестантик из хохлов. Он был хвастлив, заносчив, самолюбив, каторжники его не уважали и называли Лучкой.

Свою историю Лучка рассказывал тупому и ограниченному, но доброму парню, соседу по нарам, арестанту Кобылину. Лучка рассказывал громко: ему хотелось, чтобы все его слышали. Это случилось во время пересылки. С ним сидело человек 12 хохлов, высоких, здоровых, но смирных. Еда плохая, да майор ими вертит, как его милости угодно. Взбудоражил Лучка хохлов, потребовали майора, а сам ещё с утра у соседа нож взял. Вбежал майор, пьяный, кричит. «Я царь, я и бог!» Лучка подобрался поближе, да и воткнул ему нож в живот.

К несчастью, такие выражения, как: «Я царь, я и бог», употреблялись многими офицерами, особенно теми, кто вышел из нижних чинов. Перед начальством они подобострастны, но для подчинённых они становятся неограниченными повелителями. Это очень раздражает арестантов. Каждый арестант, как бы он ни был унижен, требует уважения к себе. Я видел, какое действие благородные и добрые офицеры производили на этих униженных. Они, как дети, начинали любить.

За убийство офицера Лучке дали 105 плетей. Хоть Лучка и убил шесть человек, но в остроге его никто не боялся, хотя в душе он мечтал прослыть страшным человеком.

IX. Исай Фомич. Баня. Рассказ Баклушина

Дня за четыре до Рождества нас повели в баню. Больше всех радовался Исай Фомич Бумштейн. Казалось, он совсем не жалел, что попал на каторгу. Он делал только ювелирную работу и жил богато. Городские евреи покровительствовали ему. По субботам он ходил под конвоем в городскую синагогу и ожидал окончания своего двенадцатилетнего срока, чтобы жениться. В нем была смесь наивности, глупости, хитрости, дерзости, простодушия, робости, хвастливости и нахальства. Исай Фомич служил всем для развлечения. Он понимал это и гордился своим значением.

В городе были только две публичные бани. Первая была платная, другая — ветхая, грязная и тесная. В эту баню нас и повели. Арестанты радовались тому, что выйдут из крепости. В бане нас разделили на две смены, но, несмотря на это, было тесно. Петров помог мне раздеться, — из-за кандалов это было трудным делом. Арестантам выдавалось по маленькому кусочку казённого мыла, но тут же, в предбаннике, кроме мыла, можно было купить сбитень, калачи и горячую воду.

Баня была похожа на ад. В маленькую комнату набилось человек сто. Петров купил место на лавке у какого-то человека, который тотчас же юркнул под лавку, где было темно, грязно и всё было занято. Всё это орало и гоготало под звон цепей, волочившихся по полу. Грязь лилась со всех сторон. Баклушин подносил горячую воду, а Петров вымыл меня с такими церемониями, точно я был фарфоровый. Когда мы пришли домой, я угостил его косушкой. Баклушина я позвал к себе на чай.

Баклушина все любили. Это был высокий парень, лет 30-ти, с молодцеватым и простодушным лицом. Он был полон огня и жизни. Познакомившись со мной, Баклушин рассказал, что он из кантонистов, служил в пионерах и был любим некоторыми высокими лицами. Он даже книжки читал. Придя ко мне на чай, он объявил мне, что скоро состоится театральное представление, которое арестанты устраивали в остроге по праздникам. Баклушин был одним из главных зачинщиков театра.

Баклушин рассказал мне, что служил унтер-офицером в гарнизонном батальоне. Там он влюбился в немку, прачку Луизу, которая жила с тёткой, и надумал на ней жениться. Изъявил желание жениться на Луизе и её дальний родственник, немолодой и богатый часовщик, немец Шульц. Луиза не была против этого брака. Через несколько дней стало известно, что Шульц заставил Луизу поклясться не встречаться с Баклушиным, что немец держит их с тёткой в чёрном теле, и что тётка встретится с Шульцем в воскресенье в его магазине, чтобы окончательно обо всём договориться. В воскресенье Баклушин взял пистолет, пошёл в магазин и застрелил Шульца. Две недели после этого он был счастлив с Луизой, а потом его арестовали.

X. Праздник Рождества Христова

Наконец наступил праздник, от которого все чего-то ожидали. К вечеру инвалиды, ходившие на базар, принесли много всякой провизии. Даже самые бережливые арестанты хотели достойно отметить Рождество. В этот день арестантов не посылали на работы, таких дней было три в году.

У Акима Акимыча не было семейных воспоминаний — он вырос сиротой в чужом доме и с пятнадцати лет пошёл на тяжёлую службу. Не был он и особенно религиозен, поэтому готовился встретить Рождество не с тоскливыми воспоминаниями, а с тихим благонравием. Он не любил задумываться и жил по установленным навсегда правилам. Только один раз в жизни он попробовал пожить своим умом — и попал на каторгу. Он вывел из этого правило — никогда не рассуждать.

В военной казарме, где нары стояли только вдоль стен, священник провёл рождественскую службу и освятил все казармы. Сразу после этого приехали плац-майор и комендант, которого у нас любили и даже уважали. Они обошли все казармы и всех поздравили.

Постепенно народ разгуливался, но трезвых оставалось гораздо больше, и было кому присмотреть за пьяными. Газин был трезв. Он намеревался гулять в конце праздника, собрав все денежки из арестантских карманов. По казармам раздавались песни. Многие расхаживали с собственными балалайками, в особом отделении образовался даже хор человек из восьми.

Между тем начинались сумерки. Среди пьянства проглядывали грусть и тоска. Народ хотел весело провести великий праздник, — и какой тяжёлый и грустный был этот день почти для каждого. В казармах становилось невыносимо и омерзительно. Мне было грустно и жалко их всех.

XI. Представление

На третий день праздника состоялось представление в нашем театре. Нам было неизвестно, знал ли о театре наш плац-майор. Такому человеку, как плац-майор, надо было обязательно что-нибудь отнять, кого-нибудь лишить права. Старший унтер-офицер не противоречил арестантам, взяв с них слово, что все будет тихо. Афишу написал Баклушин для господ офицеров и благородных посетителей, удостоивших наш театр своим посещением.

Первая пьеса называлась «Филатка и Мирошка соперники», в которой Баклушин играл Филатку, а Сироткин — Филаткину невесту. Вторая пьеса называлась «Кедрил-обжора». В заключение представлялась «пантомима под музыку».

Театр устроили в военной казарме. Половина комнаты была отдана зрителям, на другой половине была сцена. Занавес, натянутый поперёк казармы, был расписан масляной краской и сшит из холста. Перед занавесом стояли две скамейки и несколько стульев для офицеров и посторонних посетителей, которые не переводились в течение всего праздника. Позади скамеек стояли арестанты, и теснота там была невероятная.

Толпа зрителей, сдавленная со всех сторон, с блаженством на лице ожидала начала представления. Отблеск детской радости сиял на клеймёных лицах. Арестанты были в восторге. Им позволили повеселиться, забыть о кандалах и долгих годах заключения.

Часть вторая

I. Госпиталь

После праздников я заболел и отправился в наш военный госпиталь, в главном корпусе которого располагались 2 арестантские палаты. Заболевшие арестанты объявляли о своей болезни унтер-офицеру. Их записывали в книгу и отсылали с конвойным в батальонный лазарет, где действительно больных доктор записывал в госпиталь.

Назначением лекарств и распределением порций занимался ординатор, который заведовал арестантскими палатами. Нас одели в госпитальное бельё, я прошёл по чистому коридору и очутился в длинной, узкой комнате, где стояли 22 деревянные кровати.

Тяжелобольных было немного. Справа от меня лежал фальшивомонетчик, бывший писарь, незаконный сын отставного капитана. Это был коренастый парень лет 28-ми, неглупый, развязный, уверенный в своей невиновности. Он подробно рассказал мне о порядках в госпитале.

Вслед за ним ко мне подошёл больной из исправительной роты. Это был уже седой солдат по имени Чекунов. Он стал прислуживать мне, чем вызвал несколько ядовитых насмешек у чахоточного больного по фамилии Устьянцев, который, испугавшись наказания, выпил кружку вина, настоянного на табаке, и отравился. Я почувствовал, что его злость направлена скорее на меня, чем на Чекунова.

Здесь были собраны все болезни, даже венерические. Было и несколько, пришедших просто «отдохнуть». Доктора пускали их из сострадания. Внешне палата была относительно чистой, но внутренней чистотой у нас не щеголяли. Больные привыкли к этому и даже считали, что так и надо. Наказанных шпицрутенами встречали у нас очень серьёзно и молча ухаживали за несчастными. Фельдшера знали, что сдают битого в опытные руки.

После вечернего посещения доктора палату запирали, внеся в неё ночной ушат. Ночью арестантов из палат не выпускали. Эта бесполезная жестокость объяснялась тем, что арестант выйдет ночью в сортир и убежит, несмотря на то, что там окно с железной решёткой, а до сортира арестанта сопровождает вооружённый часовой. Да и куда бежать зимой в больничной одежде. От кандалов каторжника не избавляет никакая болезнь. Для больных кандалы слишком тяжелы, и эта тяжесть усугубляет их страдания.

II. Продолжение

Доктора обходили палаты утром. Перед ними посещал палату наш ординатор, молодой, но знающий лекарь. Много лекарей на Руси пользуются любовью и уважением простого народа, несмотря на всеобщее недоверие к медицине. Когда ординатор замечал, что арестант пришёл отдохнуть от работы, он записывал ему несуществующую болезнь и оставлял лежать. Старший доктор был гораздо суровее ординатора, и за это его у нас уважали.

Некоторые больные просились на выписку с не зажившей от первых палок спиной, чтобы поскорее выйти из-под суда. Вынести наказание некоторым помогала привычка. Арестанты с необыкновенным добродушием рассказывали о том, как их били, и о тех, кто их бил.

Однако не все рассказы были хладнокровны и равнодушны. Про поручика Жеребятникова рассказывали с негодованием. Это был человек лет 30-ти, высокий, жирный, с румяными щеками, белыми зубами и раскатистым смехом. Он любил сечь и наказывать палками. Поручик был утончённым гурманом в исполнительном деле: он изобретал разные противоестественные вещи, чтоб приятно пощекотать свою заплывшую жиром душу.

О поручике Смекалове, который был командиром при нашем остроге, вспоминали с радостью и наслаждением. Русский народ готов забыть любые муки за одно ласковое слово, но поручик Смекалов приобрёл особенную популярность. Был он человек простой, даже по-своему добрый и его у нас признавали за своего.

III. Продолжение

В госпитале я получил наглядное представление обо всех видах наказаний. В наши палаты сводились все наказанные шпицрутенами. Мне хотелось знать все степени приговоров, я старался представить психологическое состояние идущих на казнь.

Если назначенное число ударов арестант не выдерживал, то по приговору лекаря ему делили это число на несколько частей. Саму казнь арестанты переносили мужественно. Я заметил, что розги в большом количестве — самое тяжёлое наказание. С пятисот розог можно засечь человека до смерти, а пятьсот палок можно перенести без опасности для жизни.

Свойства палача есть почти в каждом человеке, но развиваются они неравномерно. Палачи бывают двух видов: добровольные и подневольные. К подневольному палачу народ испытывает безотчётный, мистический страх.

Подневольный палач — это ссыльный арестант, поступивший в ученики к другому палачу и оставленный навсегда при остроге, где он имеет своё хозяйство и находится под охраной. У палачей есть деньги, они хорошо питаются, пьют вино. Слабо наказать палач не может; но за взятку он обещает жертве, что не прибьёт ее очень больно. Если на его предложение не соглашаются, он наказывает варварски.

Лежать в госпитале было скучно. Приход новичка всегда производил оживление. Радовались даже сумасшедшим, которых приводили на испытание. Подсудимые прикидывались сумасшедшими, чтобы избавиться от наказания. Некоторые из них, покуролесив два-три дня, утихали и просились на выписку. Настоящие сумасшедшие были наказанием для всей палаты.

Тяжелобольные любили лечиться. Кровопускания принимались с удовольствием. Наши банки были особого рода. Машинку, которой рассекается кожа, фельдшер потерял или испортил, и вынужден был делать 12 надрезов для каждой банки ланцетом.

Самое грустное время наступало поздним вечером. Становилось душно, вспоминались яркие картины прошлой жизни. Однажды ночью я услышал рассказ, который показался мне горячечным сном.

IV. Акулькин муж

Поздней ночью я проснулся и услышал, как неподалёку от меня двое шептались между собой. Рассказчик Шишков был ещё молодой, лет 30-ти, гражданский арестант, пустой, взбалмошный и трусоватый человек небольшого роста, худощавый, с беспокойными или тупо задумчивыми глазами.

Речь шла об отце жены Шишкова, Анкудиме Трофимыче. Это был богатый и уважаемый старик 70-ти лет, имел торги и большую заимку, держал троих работников. Анкудим Трофимыч был женат второй раз, имел двух сыновей и старшую дочь Акулину. Её любовником считался друг Шишкова Филька Морозов. У Фильки в ту пору умерли родители, и он собирался прогулять наследство и податься в солдаты. Жениться на Акульке он не желал. Шишков тогда тоже похоронил отца, а его мать работала на Анкудима — пекла пряники на продажу.

Однажды Филька подбил Шишкова вымазать Акульке ворота дёгтем — не хотел Филька, чтобы она вышла замуж за старого богача, который к ней посватался. Тот услыхал, что про Акульку слухи пошли, — и на попятный. Мать надоумила Шишкова жениться на Акульке — замуж теперь её никто не брал, а приданое за ней хорошее давали.

До самой свадьбы Шишков без просыпу пьянствовал. Филька Морозов грозился ему все ребра сломать, а с женой его спать каждую ночь. Анкудим на свадьбе слёзы лил, знал, что на муки дочь отдаёт. А Шишков ещё до венца плеть с собой припас, и решил натешиться над Акулькой, чтобы знала, как бесчестным обманом замуж выходить.

После свадьбы оставили их с Акулькой в клети. Она сидит белая, ни кровинки в лице от страха. Шишков плеть приготовил и у постели положил, а Акулька невинной оказалась. Стал он перед ней тогда на колени, прощения попросил, и поклялся отомстить Фильке Морозову за позор.

Некоторое время спустя Филька предложил Шишкову продать ему жену. Чтобы заставить Шишкова, Филька пустил слух, что тот не спит с женой, потому что вечно пьян, а жена в это время других принимает. Обидно было Шишкову, и стал он с тех пор жену бить с утра до вечера. Старик Анкудим вступиться приходил, а потом отступился. Матери Шишков вмешиваться не позволял, убить грозился.

Филька тем временем совсем спился и пошёл в наёмники к мещанину, за старшего сына. Жил Филька у мещанина в своё удовольствие, пил, с дочерьми его спал, хозяина за бороду таскал. Мещанин терпел — Филька должен был за его старшего сына в солдаты идти. Когда везли Фильку в солдаты сдавать, увидел он по дороге Акульку, остановился, поклонился ей в землю и прощения попросил за подлость свою. Акулька его простила, а&n

Эта повесть не имеет строго очерченного сюжета и представляет собой зарисовки из жизни каторжников, представленных в хронологическом порядке. В этой работе Достоевский описывает личные впечатления от пребывания в ссылке, рассказывает истории из жизни других узников, а также создает психологические зарисовки и высказывает философские размышления.

Александр Горянчиков, потомственный дворянин, получает 10 лет каторжных работ за убийство жены. Александр Петрович убил жену из ревности, в чем сам признался следствию, после каторги он обрывает все контакты с родственниками и знакомыми и остается жить в сибирском городке К., в котором ведет замкнутый образ жизни, зарабатывая на пропитание репетиторством.

Дворянин Горянчиков тяжело переживает свое заключение в остроге, так как он не привык находиться среди простых крестьян. Многие заключенные принимает его за неженку, презирают его за высокородную неуклюжесть в бытовых делах, нарочитую брезгливость, но уважают его высокое происхождение. Первое время Александр Петрович пребывает в шоке от нахождения в тяжелой крестьянской атмосфере, однако это впечатление скоро проходит и Горянчиков начинает с неподдельным интересом изучать острожских арестантов, открывая для себя сущность простого народа, его пороки и благородства.

Александр Петрович попадает во второй разряд сибирской каторги – крепость, первым разрядом в этой системе являлась непосредственно каторга, третьим – заводы. Каторжане считали, что тяжесть каторги уменьшается от каторги к заводу, однако невольники второго разряда находились под постоянным наблюдением военных и часто мечтали перейти то в первый разряд, то в третий. Наряду с обычными заключенными, в крепости, где отбывал заключение Горянчиков, содержалось специфическое отделение арестантов, осужденных за особо тяжкие преступления.

Александр Петрович знакомится со многими арестантами. Аким Акимыч, бывший дворянин, с которым Горянчиков завел дружбу, осужден на 12 лет каторги за расправу над кавказским князьком. Аким крайне педантичный и благонравный человек. Еще один дворянин, А-в, осужден на десять лет каторги за ложный донос, на котором он хотел сколотить состояние. Тяжелая работа на каторге не привела А-в к раскаянию, а наоборот развратила, превратив дворянина в доносчика и подлеца. А-в является символом полного морального разложения человека.

Страшный целовальник Газин, самый крепкий каторжанин в крепости, осужденный за убийства маленьких детей. Поговаривали, что Газин наслаждался страхом и мучениями невинных ребят. Контрабандист Осип, возведший контрабанду до степени искусства, проносил в крепость вино и запрещенные продукты, работал поваром в остроге и за деньги арестантов готовил им сносную пищу.

Дворянин живет среди простого народа и познает такие житейские премудрости, как можно заработать деньги на каторге, как пронести в острог вино. Он узнает о том, на какие работы привлекаются заключенные, как они относятся к начальству и к самой каторге. О чем каторжане мечтают, что им разрешено, а что запрещено, на что начальство острога будет смотреть сквозь пальцы, а за что каторжане получат суровое наказание.

В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор или непроходимых лесов, попадаются изредка маленькие города, с одной, много с двумя тысячами жителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквами – одной в городе, другой на кладбище, – города, похожие более на хорошее подмосковное село, чем на город. Они обыкновенно весьма достаточно снабжены исправниками, заседателями и всем остальным субалтерным чином. Вообще в Сибири, несмотря на холод, служить чрезвычайно тепло. Люди живут простые, нелиберальные; порядки старые, крепкие, веками освященные. Чиновники, по справедливости играющие роль сибирского дворянства, – или туземцы, закоренелые сибиряки, или наезжие из России, большею частью из столиц, прельщенные выдаваемым не в зачет окладом жалованья, двойными прогонами и соблазнительными надеждами в будущем. Из них умеющие разрешать загадку жизни почти всегда остаются в Сибири и с наслаждением в ней укореняются. Впоследствии они приносят богатые и сладкие плоды. Но другие, народ легкомысленный и не умеющий разрешать загадку жизни, скоро наскучают Сибирью и с тоской себя спрашивают: зачем они в нее заехали? С нетерпением отбывают они свой законный термин службы, три года, и по истечении его тотчас же хлопочут о своем переводе и возвращаются восвояси, браня Сибирь и подсмеиваясь над нею. Они неправы: не только с служебной, но даже со многих точек зрения в Сибири можно блаженствовать. Климат превосходный; есть много замечательно богатых и хлебосольных купцов; много чрезвычайно достаточных инородцев. Барышни цветут розами и нравственны до последней крайности. Дичь летает по улицам и сама натыкается на охотника. Шампанского выпивается неестественно много. Икра удивительная. Урожай бывает в иных местах сампятнадцать… Вообще земля благословенная. Надо только уметь ею пользоваться. В Сибири умеют ею пользоваться.

В одном из таких веселых и довольных собою городков, с самым милейшим населением, воспоминание о котором останется неизгладимым в моем сердце, встретил я Александра Петровича Горянчикова, поселенца, родившегося в России дворянином и помещиком, потом сделавшегося ссыльно-каторжным второго разряда за убийство жены своей и, по истечении определенного ему законом десятилетнего термина каторги, смиренно и неслышно доживавшего свой век в городке К. поселенцем. Он, собственно, приписан был к одной подгородной волости, но жил в городе, имея возможность добывать в нем хоть какое-нибудь пропитание обучением детей. В сибирских городах часто встречаются учителя из ссыльных поселенцев; ими не брезгают. Учат же они преимущественно французскому языку, столь необходимому на поприще жизни и о котором без них в отдаленных краях Сибири не имели бы и понятия. В первый раз я встретил Александра Петровича в доме одного старинного, заслуженного и хлебосольного чиновника, Ивана Иваныча Гвоздикова, у которого было пять дочерей, разных лет, подававших прекрасные надежды. Александр Петрович давал им уроки четыре раза в неделю, по тридцати копеек серебром за урок. Наружность его меня заинтересовала. Это был чрезвычайно бледный и худой человек, еще нестарый, лет тридцати пяти, маленький и тщедушный. Одет был всегда весьма чисто, по-европейски. Если вы с ним заговаривали, то он смотрел на вас чрезвычайно пристально и внимательно, с строгой вежливостью выслушивая каждое слово ваше, как будто в него вдумываясь, как будто вы вопросом вашим задали ему задачу или хотите выпытать у него какую-нибудь тайну, и, наконец, отвечал ясно и коротко, но до того взвешивая каждое слово своего ответа, что вам вдруг становилось отчего-то неловко и вы, наконец, сами радовались окончанию разговора. Я тогда же расспросил о нем Ивана Иваныча и узнал, что Горянчиков живет безукоризненно и нравственно и что иначе Иван Иваныч не пригласил бы его для дочерей своих; но что он страшный нелюдим, ото всех прячется, чрезвычайно учен, много читает, но говорит весьма мало и что вообще с ним довольно трудно разговориться. Иные утверждали, что он положительно сумасшедший, хотя и находили, что, в сущности, это еще не такой важный недостаток, что многие из почетных членов города готовы всячески обласкать Александра Петровича, что он мог бы даже быть полезным, писать просьбы и проч. Полагали, что у него должна быть порядочная родня в России, может быть даже и не последние люди, но знали, что он с самой ссылки упорно пресек с ними всякие сношения, – одним словом, вредит себе. К тому же у нас все знали его историю, знали, что он убил жену свою еще в первый год своего супружества, убил из ревности и сам донес на себя (что весьма облегчило его наказание). На такие же преступления всегда смотрят как на несчастия и сожалеют о них. Но, несмотря на все это, чудак упорно сторонился от всех и являлся в людях только давать уроки.

Я сначала не обращал на него особенного внимания, но, сам не знаю почему, он мало-помалу начал интересовать меня. В нем было что-то загадочное. Разговориться не было с ним ни малейшей возможности. Конечно, на вопросы мои он всегда отвечал и даже с таким видом, как будто считал это своею первейшею обязанностью; но после его ответов я как-то тяготился его дольше расспрашивать; да и на лице его, после таких разговоров, всегда виднелось какое-то страдание и утомление. Помню, я шел с ним однажды в один прекрасный летний вечер от Ивана Ивановича. Вдруг мне вздумалось пригласить его на минутку к себе выкурить папироску. Не могу описать, какой ужас выразился на лице его; он совсем потерялся, начал бормотать какие-то бессвязные слова и вдруг, злобно взглянув на меня, бросился бежать в противоположную сторону. Я даже удивился. С тех пор, встречаясь со мной, он смотрел на меня как будто с каким-то испугом. Но я не унялся; меня что-то тянуло к нему, и месяц спустя я ни с того ни с сего сам зашел к Горянчикову. Разумеется, я поступил глупо и неделикатно. Он квартировал на самом краю города, у старухи мещанки, у которой была больная в чахотке дочь, а у той незаконнорожденная дочь, ребенок лет десяти, хорошенькая и веселенькая девочка. Александр Петрович сидел с ней и учил ее читать в ту минуту, как я вошел к нему. Увидя меня, он до того смешался, как будто я поймал его на каком-нибудь преступлении. Он растерялся совершенно, вскочил со стула и глядел на меня во все глаза. Мы наконец уселись; он пристально следил за каждым моим взглядом, как будто в каждом из них подозревал какой-нибудь особенный таинственный смысл. Я догадался, что он был мнителен до сумасшествия. Он с ненавистью глядел на меня, чуть не спрашивая: «Да скоро ли ты уйдешь отсюда?» Я заговорил с ним о нашем городке, о текущих новостях; он отмалчивался и злобно улыбался; оказалось, что он не только не знал самых обыкновенных, всем известных городских новостей, но даже не интересовался знать их. Заговорил я потом о нашем крае, о его потребностях; он слушал меня молча и до того странно смотрел мне в глаза, что мне стало наконец совестно за наш разговор. Впрочем, я чуть не раздразнил его новыми книгами и журналами; они были у меня в руках, только что с почты, я предлагал их ему еще неразрезанные. Он бросил на них жадный взгляд, но тотчас же переменил намерение и отклонил предложение, отзываясь недосугом. Наконец я простился с ним и, выйдя от него, почувствовал, что с сердца моего спала какая-то несносная тяжесть. Мне было стыдно и показалось чрезвычайно глупым приставать к человеку, который именно поставляет своею главнейшею задачею – как можно подальше спрятаться от всего света. Но дело было сделано. Помню, что книг я у него почти совсем не заметил, и, стало быть, несправедливо говорили о нем, что он много читает. Однако же, проезжая раза два, очень поздно ночью, мимо его окон, я заметил в них свет. Что же делал он, просиживая до зари? Не писал ли он? А если так, что же именно?

Обстоятельства удалили меня из нашего городка месяца на три. Возвратясь домой уже зимою, я узнал, что Александр Петрович умер осенью, умер в уединении и даже ни разу не позвал к себе лекаря. В городке о нем уже почти позабыли. Квартира его стояла пустая. Я немедленно познакомился с хозяйкой покойника, намереваясь выведать у нее; чем особенно занимался ее жилец и не писал ли он чего-нибудь? За двугривенный она принесла мне целое лукошко бумаг, оставшихся после покойника. Старуха призналась, что две тетрадки она уже истратила. Это была угрюмая и молчаливая баба, от которой трудно было допытаться чего-нибудь путного. О жильце своем она не могла сказать мне ничего особенного нового. По ее словам, он почти никогда ничего не делал и по месяцам не раскрывал книги и не брал пера в руки; зато целые ночи прохаживал взад и вперед по комнате и все что-то думал, а иногда и говорил сам с собою; что он очень полюбил и очень ласкал ее внучку, Катю, особенно с тех пор, как узнал, что ее зовут Катей, и что в Катеринин день каждый раз ходил по ком-то служить панихиду. Гостей не мог терпеть; со двора выходил только учить детей; косился даже на нее, старуху, когда она, раз в неделю, приходила хоть немножко прибрать в его комнате, и почти никогда не сказал с нею ни единого слова в целых три года. Я спросил Катю: помнит ли она своего учителя? Она посмотрела на меня молча, отвернулась к стенке и заплакала. Стало быть, мог же этот человек хоть кого-нибудь заставить любить себя.

В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор или непроходимых лесов, попадаются изредка маленькие города, с одной, много с двумя тысячами жителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквами - одной в городе, другой на кладбище, - города, похожие более на хорошее подмосковное село, чем на город. Они обыкновенно весьма достаточно снабжены исправниками, заседателями и всем остальным субалтерным чином. Вообще в Сибири, несмотря на холод, служить чрезвычайно тепло. Люди живут простые, нелиберальные; порядки старые, крепкие, веками освященные. Чиновники, по справедливости играющие роль сибирского дворянства, - или туземцы, закоренелые сибиряки, или наезжие из России, большею частью из столиц, прельщенные выдаваемым не в зачет окладом жалованья, двойными прогонами и соблазнительными надеждами в будущем. Из них умеющие разрешать загадку жизни почти всегда остаются в Сибири и с наслаждением в ней укореняются. Впоследствии они приносят богатые и сладкие плоды. Но другие, народ легкомысленный и не умеющий разрешать загадку жизни, скоро наскучают Сибирью и с тоской себя спрашивают: зачем они в нее заехали? С нетерпением отбывают они свой законный термин службы, три года, и по истечении его тотчас же хлопочут о своем переводе и возвращаются восвояси, браня Сибирь и подсмеиваясь над нею. Они неправы: не только с служебной, но даже со многих точек зрения в Сибири можно блаженствовать. Климат превосходный; есть много замечательно богатых и хлебосольных купцов; много чрезвычайно достаточных инородцев. Барышни цветут розами и нравственны до последней крайности. Дичь летает по улицам и сама натыкается на охотника. Шампанского выпивается неестественно много. Икра удивительная. Урожай бывает в иных местах сампятнадцать… Вообще земля благословенная. Надо только уметь ею пользоваться. В Сибири умеют ею пользоваться.

В одном из таких веселых и довольных собою городков, с самым милейшим населением, воспоминание о котором останется неизгладимым в моем сердце, встретил я Александра Петровича Горянчикова, поселенца, родившегося в России дворянином и помещиком, потом сделавшегося ссыльно-каторжным второго разряда за убийство жены своей и, по истечении определенного ему законом десятилетнего термина каторги, смиренно и неслышно доживавшего свой век в городке К. поселенцем. Он, собственно, приписан был к одной подгородной волости, но жил в городе, имея возможность добывать в нем хоть какое-нибудь пропитание обучением детей. В сибирских городах часто встречаются учителя из ссыльных поселенцев; ими не брезгают. Учат же они преимущественно французскому языку, столь необходимому на поприще жизни и о котором без них в отдаленных краях Сибири не имели бы и понятия. В первый раз я встретил Александра Петровича в доме одного старинного, заслуженного и хлебосольного чиновника, Ивана Иваныча Гвоздикова, у которого было пять дочерей, разных лет, подававших прекрасные надежды. Александр Петрович давал им уроки четыре раза в неделю, по тридцати копеек серебром за урок. Наружность его меня заинтересовала. Это был чрезвычайно бледный и худой человек, еще нестарый, лет тридцати пяти, маленький и тщедушный. Одет был всегда весьма чисто, по-европейски. Если вы с ним заговаривали, то он смотрел на вас чрезвычайно пристально и внимательно, с строгой вежливостью выслушивая каждое слово ваше, как будто в него вдумываясь, как будто вы вопросом вашим задали ему задачу или хотите выпытать у него какую-нибудь тайну, и, наконец, отвечал ясно и коротко, но до того взвешивая каждое слово своего ответа, что вам вдруг становилось отчего-то неловко и вы, наконец, сами радовались окончанию разговора. Я тогда же расспросил о нем Ивана Иваныча и узнал, что Горянчиков живет безукоризненно и нравственно и что иначе Иван Иваныч не пригласил бы его для дочерей своих; но что он страшный нелюдим, ото всех прячется, чрезвычайно учен, много читает, но говорит весьма мало и что вообще с ним довольно трудно разговориться. Иные утверждали, что он положительно сумасшедший, хотя и находили, что, в сущности, это еще не такой важный недостаток, что многие из почетных членов города готовы всячески обласкать Александра Петровича, что он мог бы даже быть полезным, писать просьбы и проч. Полагали, что у него должна быть порядочная родня в России, может быть даже и не последние люди, но знали, что он с самой ссылки упорно пресек с ними всякие сношения, - одним словом, вредит себе. К тому же у нас все знали его историю, знали, что он убил жену свою еще в первый год своего супружества, убил из ревности и сам донес на себя (что весьма облегчило его наказание). На такие же преступления всегда смотрят как на несчастия и сожалеют о них. Но, несмотря на все это, чудак упорно сторонился от всех и являлся в людях только давать уроки.

Я сначала не обращал на него особенного внимания, но, сам не знаю почему, он мало-помалу начал интересовать меня. В нем было что-то загадочное. Разговориться не было с ним ни малейшей возможности. Конечно, на вопросы мои он всегда отвечал и даже с таким видом, как будто считал это своею первейшею обязанностью; но после его ответов я как-то тяготился его дольше расспрашивать; да и на лице его, после таких разговоров, всегда виднелось какое-то страдание и утомление. Помню, я шел с ним однажды в один прекрасный летний вечер от Ивана Ивановича. Вдруг мне вздумалось пригласить его на минутку к себе выкурить папироску. Не могу описать, какой ужас выразился на лице его; он совсем потерялся, начал бормотать какие-то бессвязные слова и вдруг, злобно взглянув на меня, бросился бежать в противоположную сторону. Я даже удивился. С тех пор, встречаясь со мной, он смотрел на меня как будто с каким-то испугом. Но я не унялся; меня что-то тянуло к нему, и месяц спустя я ни с того ни с сего сам зашел к Горянчикову. Разумеется, я поступил глупо и неделикатно. Он квартировал на самом краю города, у старухи мещанки, у которой была больная в чахотке дочь, а у той незаконнорожденная дочь, ребенок лет десяти, хорошенькая и веселенькая девочка. Александр Петрович сидел с ней и учил ее читать в ту минуту, как я вошел к нему. Увидя меня, он до того смешался, как будто я поймал его на каком-нибудь преступлении. Он растерялся совершенно, вскочил со стула и глядел на меня во все глаза. Мы наконец уселись; он пристально следил за каждым моим взглядом, как будто в каждом из них подозревал какой-нибудь особенный таинственный смысл. Я догадался, что он был мнителен до сумасшествия. Он с ненавистью глядел на меня, чуть не спрашивая: «Да скоро ли ты уйдешь отсюда?» Я заговорил с ним о нашем городке, о текущих новостях; он отмалчивался и злобно улыбался; оказалось, что он не только не знал самых обыкновенных, всем известных городских новостей, но даже не интересовался знать их. Заговорил я потом о нашем крае, о его потребностях; он слушал меня молча и до того странно смотрел мне в глаза, что мне стало наконец совестно за наш разговор. Впрочем, я чуть не раздразнил его новыми книгами и журналами; они были у меня в руках, только что с почты, я предлагал их ему еще неразрезанные. Он бросил на них жадный взгляд, но тотчас же переменил намерение и отклонил предложение, отзываясь недосугом. Наконец я простился с ним и, выйдя от него, почувствовал, что с сердца моего спала какая-то несносная тяжесть. Мне было стыдно и показалось чрезвычайно глупым приставать к человеку, который именно поставляет своею главнейшею задачею - как можно подальше спрятаться от всего света. Но дело было сделано. Помню, что книг я у него почти совсем не заметил, и, стало быть, несправедливо говорили о нем, что он много читает. Однако же, проезжая раза два, очень поздно ночью, мимо его окон, я заметил в них свет. Что же делал он, просиживая до зари? Не писал ли он? А если так, что же именно?

Обстоятельства удалили меня из нашего городка месяца на три. Возвратясь домой уже зимою, я узнал, что Александр Петрович умер осенью, умер в уединении и даже ни разу не позвал к себе лекаря. В городке о нем уже почти позабыли. Квартира его стояла пустая. Я немедленно познакомился с хозяйкой покойника, намереваясь выведать у нее; чем особенно занимался ее жилец и не писал ли он чего-нибудь? За двугривенный она принесла мне целое лукошко бумаг, оставшихся после покойника. Старуха призналась, что две тетрадки она уже истратила. Это была угрюмая и молчаливая баба, от которой трудно было допытаться чего-нибудь путного. О жильце своем она не могла сказать мне ничего особенного нового. По ее словам, он почти никогда ничего не делал и по месяцам не раскрывал книги и не брал пера в руки; зато целые ночи прохаживал взад и вперед по комнате и все что-то думал, а иногда и говорил сам с собою; что он очень полюбил и очень ласкал ее внучку, Катю, особенно с тех пор, как узнал, что ее зовут Катей, и что в Катеринин день каждый раз ходил по ком-то служить панихиду. Гостей не мог терпеть; со двора выходил только учить детей; косился даже на нее, старуху, когда она, раз в неделю, приходила хоть немножко прибрать в его комнате, и почти никогда не сказал с нею ни единого слова в целых три года. Я спросил Катю: помнит ли она своего учителя? Она посмотрела на меня молча, отвернулась к стенке и заплакала. Стало быть, мог же этот человек хоть кого-нибудь заставить любить себя.