Проездом через Петербург я в одном вашем фельетоне прочел слова: «Жорж Санд умерла - и об этом не хочется говорить». Вы, вероятно, хотели этим сказать, что о ней надо говорить много или ничего. Не сомневаюсь в том, что впоследствии «Новое время» пополнило этот пробел и, подобно другим журналам, сообщило, по крайней мере, биографический очерк великой писательницы; но все-таки прошу позволения сказать слово о ней в вашем журнале, хотя я тоже не имею теперь ни времени, ни возможности говорить «много» и хотя это «слово» даже не мое, как вы сейчас увидите. На мою долю выпало счастье личного знакомства с Жорж Санд - пожалуйста, не примите этого выражения за обычную фразу: кто мог видеть вблизи это редкое существо, тот действительно должен почесть себя счастливым. Я получил на днях письмо от одной француженки, которая также коротко ее знала; вот что стоит в этом письме:
«Последние слова нашего дорогого друга были: „Оставьте… зелень!“ (Laissez… verdure…), то есть не ставьте камня на мою могилу, пусть на ней растут травы! И ее воля будет уважена: на ее могиле будут расти одни дикие цветы. Я нахожу, что эти последние слова так трогательны, так знаменательны, так согласны с этой жизнью, уже столь давно отдавшейся всему хорошему и простому… Эта любовь природы, правды, это смирение пред нею, эта доброта неистощимая, тихая, всегда ровная и всегда присущая!.. Ах, какое несчастье ее смерть! Немая тайна поглотила навсегда одно из лучших существ, когда-либо живших, - и мы не увидим более этого благородного лица, это золотое сердце более не бьется, - все это теперь засыпано землею. Сожаления о ней будут искренни и продолжительны, но я нахожу, что недостаточно говорят об ее доброте, Как ни редок гений, такая доброта еще реже. Но ей все-таки можно хотя несколько научиться, а гению - нет, и потому нужно говорить о ней, об этой доброте, прославлять ее, указывать на нее. Эта деятельная, живая доброта привлекала к Жорж Санд, закрепила за нею тех многочисленных друзей, которые пребыли ей неизменно верными до конца и которые находились во всех слоях общества. Когда ее хоронили, один из крестьян окрестностей Ногана (замка Жорж Санд) приблизился к могиле и, положив на нее венок, промолвил: „От имени крестьян Ногана - не от имени бедных; по ее милости здесь бедных не было“. А ведь сама Жорж Санд не была богата и, трудясь до последнего конца жизни, только сводила концы с концами!»
Мне почти нечего прибавлять к этим строкам; могу только поручиться за их совершенную правдивость. Когда, лет восемь тому назад, я впервые сблизился с Жорж Санд, восторженное удивление, которое она некогда возбудила во мне, давно исчезло, я уж не поклонялся ей; но невозможно было вступить в круг ее частной жизни - и не сделаться ее поклонником, в другом, быть может, лучшем смысле. Всякий тотчас чувствовал, что находился в присутствии бесконечно щедрой, благоволящей натуры, в которой все эгоистическое давно и дотла было выжжено неугасимым пламенем поэтического энтузиазма, веры в идеал, которой все человеческое было доступно и дорого, от которой так и веяло помощью, участием… И надо всем этим какой-то бессознательный ореол, что-то высокое, свободное, героическое… Поверьте мне: Жорж Санд - одна из наших святых; вы, конечно, поймете, что я хочу сказать этим словом.
Романы и публицистические сочинения Жорж Санд были восторженно восприняты в XIX веке самыми выдающимися писателями и критиками России. Эта популярность великой писательницы и ее влияние на русскую литературу особенно прослеживается в творчестве писателей «натуральной школы» и прежде всего И.С. Тургенева, что будет рассмотрено нами ниже. Достоевский утверждал: «…Все то, что в явлении этого поэта составляло «новое слово», все, что было «всечеловеческого», — все это тотчас же в свое время отозвалось у нас, в нашей России, сильным и глубоким впечатлением».Тургенев определил в западноевропейской литературе два рода романов, названных им «сандовским» и «диккенсовским». Подобного рода классификация жанра красноречиво свидетельствовала о широкой популярности произведений Ж. Санд и высоком авторитете ее имени. Мечты и идеалы французской писательницы были близки и дороги ее русским собратьям по перу. Писемский, назвав одну из глав своего романа «Люди сороковых годов» — «Жоржзандизм», засвидетельствовал распространение в русском обществе идей Жорж Санд, суть которых выражена им в следующем заключении: «Она представительница и проводница в художественных образах известного учения эмансипации женщин, …по которому, уж конечно, миру предстоит со временем преобразоваться». Натуральная школа преклонялась перед Ж. Санд прежде всего потому, что ее героини вступают в открытую и мужественную борьбу с буржуазным обществом, его моралью и установлениями во имя человеческих прав униженной этим обществом личности. Ее произведения стали интенсивно переводиться и одобрительно оцениваться в России с 1842 года, особенно журналом «Отечественные записки». Печатались произведения Ж. Санд: «Орас», «Андре», «Жанна», «Теверино», «Жак», «Товарищу круговых поездок по Франции» (с большим сокращением), «Грех господина Антуана» и другие. Идеи Ж. Санд были созвучны многим писателям натуральной школы. Критика Белинского подготовила почву для прямой постановки актуальных эмансипаторских проблем (о необходимости полной перемены взгляда на предназначение женщины). Следы влияния Ж. Санд заметны в повестях ее откровенных подражателей: «Неосторожное слово», «Безобразный муж» Н. Станицкого (А.Я. Панаевой), «Без рассвета» П. Кудрявцева, «Полинька Сакс», «Лола Монтес» А. Дружинина, «Родственники» И. Панаева. Сандовские мотивы выражались главным образом в отстаивании прав женщины выбирать себе суженого, разрывать ложные брачные путы. Герой в русской повести не коварный и циничный Реймон, он не изменит героине, это определенно родной брат Ральфа Брауна, верно опекающего Индиану Дельмар во всех ее злоключениях. Героиня А.Я. Панаевой произносит одну из излюбленных тирад Ж. Санд: «Нет, я поняла, что женщине нужно родиться с правами, чтобы свободно дышать в этом обществе, куда завело меня честолюбие мужа и моя ветреность! Мы, пришельцы, жалкую роль играем посреди них. Да и скажите мне, ослепленные женщины, чего желаете вы, что хотите вы найти там? Разве в балах и роскоши вы найдете себе счастье?.. Внешним блеском можно удовлетворить дикаря, а не мыслящего человека…» У Ж. Санд женщина всегда сильнее, благороднее мужчины. При всех несчастьях она одерживает над ним моральную победу. В 40-х годах сильно понизился престиж героев и сильно возвысилось самосознание героинь. Натуральная школа настойчиво искала обыденных, будничных, подлинных коллизий и их разрешения. И здесь уже начинался отход от специфической жоржсандовской трактовки проблемы эмансипации. Ж. Санд стремилась дополнить критику существующих порядков утопий, идеальными отношениями. Но так как в России уже слишком трезвым был реализм натуральной школы, то сладкие, идиллические, надуманные концовки романов Ж. Санд не принимались. Сколько ни старалась она убеждать, что человек, разуверившийся в обществе, может бежать из него и быть свободным, писательница сама часто проговаривалась — реальность торжествовала над утопией. Это чутко уловил Тургенев. В начале 1850-х годов Тургенев оказывается на литературном распутье. Стремясь к «спокойным линиям» «объективного» творчества, т.е. к роману, но будучи не слишком уверен в своих силах, Тургенев ищет опоры в русской и западноевропейской литературах. Но Пушкин и Гоголь кажутся ему недосягаемыми образцами, а художественная практика известнейших на Западе писателей-современников (Бальзак, Гюго) явно не соответствует его эстетическим вкусам и склонностям. Размышляя о возможных путях развития русского романа, Тургенев отвергает также обстоятельный исторический роман Вальтера Скотта, как уже несовременный, отживший свой век и потому непригодный в русских условиях. Об историческом же романе Дюма, занимательном, но лишенном подлинной правды и глубины содержания, Тургенев отзывается с полным пренебрежением. В конце концов писатель останавливается на двух типах романа — сандовском и диккенсовском. «Эти романы, — пишет он, — у нас возможны и, кажется, примутся». Все эти мысли Тургенев высказывал в переписке с современниками (П.В. Анненковым, В.П. Боткиным, семейством Аксаковых) и главным образом в критической статье о романе Евгении Тур «Племянница», напечатанной в 1852 году. Долгое время творчество Жорж Санд было близко Тургеневу. Вследствие этого анализ проблем становления и жанрового своеобразия романного творчества Тургенева в иных случаях немыслим без обращения к художественной манере Жорж Санд, без сопоставления ее произведений, с указанной точки зрения, с некоторыми его романами и в особенности с первым из них — романом «Рудин». Как известно, попытки такого рода уже предпринимались. Прежде всего следует упомянуть о работах Вл. Каренина (Стасовой-Комаровой), в которых роман «Рудин» бегло сопоставляется с романом «Орас» (1843). Исследовательница приходит к выводу, что образ Дмитрия Рудина представляет собой ни больше ни меньше как русскую вариацию жорж-сандовского фразера Ораса; что Наталья Ласунская, Волынцев и Лежнев, в свою очередь, если не «списаны», то во всяком случае очень похожи, соответственно, на персонажей Ж. Санд Марту, Поля Арсена и Теофиля. «Главное, — утверждает она, — не в этих отдельных сходствах действующих лиц, а в общем ходе рассказа и в отношении обоих авторов к своему герою: развенчание человека слова перед людьми простого сердца, горячего чувства, честного, хотя и скромного дела». «Это, — продолжает автор, — любимая тема Жорж Санд: противопоставление двух типов: типа, который Аполлон Григорьев называет типом хищным и типа смирного… т.е. людей, поглощенных своей личностью, умных, рефлектирующих, эгоистов или половинчатых, холодных или слабовольных, неспособных предаться одной идее, одному горячему чувству, людей ума, оказывающихся несостоятельными перед людьми воли и сердца. Эта идея проходит, что называется, красной нитью через все почти романы Жорж Санд, от «Индианы» и до «Вальведра» или прелестной «Марианны Шеврез»… и она же является господствующей в произведениях Тургенева, от «Свидания» в «Записках охотника» и «Аси» до «Клары Милич», не говоря уже о «Вешних водах» или «Якове Пасьенкове»…». Ключом к пониманию того, как подчас своеобразно и неожиданно использовались идейно-художественные традиции Жорж Санд в пору изначального формирования романа Тургенева, является уже упомянутая статья о «Племяннице». Но суждения о Ж. Санд вряд ли могут быть правильно поняты при изолированном анализе, вне их связи с целым рядом других высказываний писателя по тому же поводу. Поэтому прежде следует остановиться на характеристике некоторых главных моментов из истории восприятия Тургеневым личности и творчества Жорж Санд в разные годы его жизни. Интерес Тургенева к идеям и образам Жорж Санд наметился, как и у большинства крупных деятелей русской литературы, его современников (Белинский, Салтыков-Щедрин, Герцен, Достоевский, Писемский, Гончаров и др.), в сороковые годы и сказался определенными последствиями в цикле очерков «Записки охотника». Впоследствии писатели как бы поменялись ролями. В 1872 году Ж. Санд напечатала свой очерк «Пьер Боннен», сопроводив его восторженным посвящением Тургеневу. Рассказывая о глубоком впечатлении, произведенном на нее «Записками охотника», с которыми она познакомилась довольно поздно по несовершенному переводу Шаррьера, Ж. Санд с особой теплотой охарактеризовала в этом посвящении свойственное Тургеневу «чувство трогательной доброжелательности», которым, по ее словам, «не обладали другие» русские «поэты и романисты… Вы — реалист, умеющий все видеть, поэт, чтобы все украсить, и великое сердце, чтобы всех пожалеть и все понять». А еще через два года, прочтя повесть «Живые мощи», Ж. Санд, по словам П.В. Анненкова, писала Тургеневу: «Учитель, — все мы должны пройти вашу школу!» Итак, в пору создания «Записок охотника» и позже Тургенева сближало с Жорж Санд присущее им обоим уважение к человеческой личности вообще и в особенности — к личности угнетенной.
Любезный Алексей Сергеевич!
Проездом через Петербург я в одном вашем фельетоне прочел слова: «Жорж Санд умерла - и об этом не хочется говорить». Вы, вероятно, хотели этим сказать, что о ней надо говорить много или ничего. Не сомневаюсь в том, что впоследствии «Новое время» пополнило этот пробел и, подобно другим журналам, сообщило по крайней мере биографический очерк великой писательницы; но все-таки прошу позволения сказать слово о ней в вашем журнале, хотя я тоже не имею теперь ни времени, ни возможности говорить «много» и хотя это «слово» даже не мое, как вы сейчас увидите. На мою долю выпало счастье личного знакомства с Жорж Санд - пожалуйста, не примите этого выражения за обычную фразу: кто мог видеть вблизи это редкое существо, тот действительно должен почесть себя счастливым. Я получил на днях письмо от одной француженки, которая также коротко ее знала; вот что стоит в этом письме:
«Последние слова нашего дорогого друга были: „Оставьте... зелень!“ (Laissez... verdure...), то есть не ставьте камня на мою могилу, пусть на ней растут травы! И ее воля будет уважена: на ее могиле будут расти одни дикие цветы. Я нахожу, что эти последние слова так трогательны, так знаменательны, так согласны с этой жизнью, уже столь давно отдавшейся всему хорошему и простому... Эта любовь природы, правды, это смирение пред нею, эта доброта неистощимая, тихая, всегда ровная и всегда присущая!.. Ах, какое несчастье ее смерть! Немая тайна поглотила навсегда одно из лучших существ, когда-либо живших, - и мы не увидим более этого благородного лица; это золотое сердце более не бьется, - всё это теперь засыпано землею. Сожаления о ней будут искренни и продолжительны, но я нахожу, что недостаточно говорят об ее
доброте. Как ни редок гений, такая доброта еще реже. Но ей все-таки можно хотя несколько научиться, а гению - нет, и потому нужно говорить о ней, об этой доброте, прославлять ее, указывать на нее. Эта деятельная, живая доброта привлекала к Жорж Санд, закрепила за нею тех многочисленных друзей, которые пребыли ей неизменно верными до конца и которые находились во всех слоях общества. Когда ее хоронили, один из крестьян окрестностей Ногана (замка Жорж Санд) приблизился к могиле и, положив на нее венок, промолвил: „От имени крестьян Ногана - не от имени бедных; по ее милости здесь бедных не было“. А ведь сама Жорж Санд не была богата и, трудясь до последнего конца жизни, только сводила концы с концами!»
Мне почти нечего прибавлять к этим строкам; могу только поручиться за их совершенную правдивость. Когда, лет восемь тому назад, я впервые сблизился с Жорж Санд, восторженное удивление, которое она некогда возбудила во мне, давно исчезло, я уж не поклонялся ей; но невозможно было вступить в круг ее частной жизни - и не сделаться ее поклонником, в другом, быть может, лучшем смысле. Всякий тотчас чувствовал, что находился в присутствии бесконечно щедрой, благоволящей натуры, в которой всё эгоистическое давно и дотла было выжжено неугасимым пламенем поэтического энтузиазма, веры в идеал, которой всё человеческое было доступно и дорого, от которой так и веяло помощью, участием... И надо всем этим какой-то бессознательный ореол, что-то высокое, свободное, героическое... Поверьте мне: Жорж Санд - одна из наших святых; вы, конечно, поймете, что я хочу сказать этим словом.
Извините несвязность и отрывчатость этого письма и примите уверение в дружеских чувствах преданного вам
Иван Тургенев
Несколько слов о Жорж Санд (Письмо к издателю «Нового времени»)
Любезный Алексей Сергеевич!
Проездом через Петербург я в одном вашем фельетоне прочел слова: «Жорж Санд умерла — и об этом не хочется говорить». Вы, вероятно, хотели этим сказать, что о ней надо говорить много или ничего. Не сомневаюсь в том, что впоследствии «Новое время» пополнило этот пробел и, подобно другим журналам, сообщило, по крайней мере, биографический очерк великой писательницы; но все-таки прошу позволения сказать слово о ней в вашем журнале, хотя я тоже не имею теперь ни времени, ни возможности говорить «много» и хотя это «слово» даже не мое, как вы сейчас увидите. На мою долю выпало счастье личного знакомства с Жорж Санд — пожалуйста, не примите этого выражения за обычную фразу: кто мог видеть вблизи это редкое существо, тот действительно должен почесть себя счастливым. Я получил на днях письмо от одной француженки, которая также коротко ее знала; вот что стоит в этом письме: «Последние слова нашего дорогого друга были: «Оставьте… зелень!» (Laissez… verdure…), то есть не ставьте камня на мою могилу, пусть на ней растут травы! И ее воля будет уважена: на ее могиле будут расти одни дикие цветы. Я нахожу, что эти последние слова так трогательны, так знаменательны, так согласны с этой жизнью, уже столь давно отдавшейся всему хорошему и простому… Эта любовь природы, правды, это смирение пред нею, эта доброта неистощимая, тихая, всегда ровная и всегда присущая!.. Ах, какое несчастье ее смерть! Немая тайна поглотила навсегда одно из лучших существ, когда-либо живших, — и мы не увидим более этого благородного лица, это золотое сердце более не бьется, — все это теперь засыпано землею. Сожаления о ней будут искренни и продолжительны, но я нахожу, что недостаточно говорят об ее доброте, Как ни редок гений, такая доброта еще реже. Но ей все-таки можно хотя несколько научиться, а гению — нет, и потому нужно говорить о ней, об этой доброте, прославлять ее, указывать на нее. Эта деятельная, живая доброта привлекала к Жорж Санд, закрепила за нею тех многочисленных друзей, которые пребыли ей неизменно верными до конца и которые находились во всех слоях общества. Когда ее хоронили, один из крестьян окрестностей Ногана (замка Жорж Санд) приблизился к могиле и, положив на нее венок, промолвил: «От имени крестьян Ногана — не от имени бедных; по ее милости здесь бедных не было». А ведь сама Жорж Санд не была богата и, трудясь до последнего конца жизни, только сводила концы с концами!» Мне почти нечего прибавлять к этим строкам; могу только поручиться за их совершенную правдивость. Когда, лет восемь тому назад, я впервые сблизился с Жорж Санд, восторженное удивление, которое она некогда возбудила во мне, давно исчезло, я уж не поклонялся ей; но невозможно было вступить в круг ее частной жизни — и не сделаться ее поклонником, в другом, быть может, лучшем смысле. Всякий тотчас чувствовал, что находился в присутствии бесконечно щедрой, благоволящей натуры, в которой все эгоистическое давно и дотла было выжжено неугасимым пламенем поэтического энтузиазма, веры в идеал, которой все человеческое было доступно и дорого, от которой так и веяло помощью, участием… И надо всем этим какой-то бессознательный ореол, что-то высокое, свободное, героическое… Поверьте мне: Жорж Санд — одна из наших святых; вы, конечно, поймете, что я хочу сказать этим словом. Извините несвязность и отрывчатость этого письма и примите уверение в дружеских чувствах преданного вам
Долгое время творчество Жорж Санд было близко Тургеневу. Вследствие этого анализ проблем становления и жанрового своеобразия романного творчества Тургенева в иных случаях немыслим без обращения к художественной манере Жорж Санд, без сопоставления ее произведений, с указанной точки зрения, с некоторыми его романами и в особенности с первым из них – романом «Рудин».
Как известно, попытки такого рода уже предпринимались. Прежде всего следует упомянуть о работах Вл. Каренина (Стасовой-Комаровой), в которых роман «Рудин» бегло сопоставляется с романом «Орас» (1843). Исследовательница приходит к выводу, что образ Дмитрия Рудина представляет собой ни больше ни меньше как русскую вариацию жорж-сандовского фразера Ораса; что Наталья Ласунская, Волынцев и Лежнев, в свою очередь, если не «списаны», то во всяком случае очень похожи, соответственно, на персонажей Ж. Санд Марту, Поля Арсена и Теофиля. «Главное, - утверждает она, - не в этих отдельных сходствах действующих лиц, а в общем ходе рассказа и в отношении обоих авторов к своему герою: развенчание человека слова перед людьми простого сердца, горячего чувства, честного, хотя и скромного дела». «Это, - продолжает автор, - любимая тема Жорж Санд: противопоставление двух типов: типа, который Аполлон Григорьев называет типом хищным и типа смирного… т.е. людей, поглощенных своей личностью, умных, рефлектирующих, эгоистов или половинчатых, холодных или слабовольных, неспособных предаться одной идее, одному горячему чувству, людей ума, оказывающихся несостоятельными перед людьми воли и сердца. Эта идея проходит, что называется, красной нитью через все почти романы Жорж Санд, от «Индианы» и до «Вальведра» или прелестной «Марианны Шеврез»… и она же является господствующей в произведениях Тургенева, от «Свидания» в «Записках охотника» и «Аси» до «Клары Милич», не говоря уже о «Вешних водах» или «Якове Пасьенкове»…».
Ключом к пониманию того, как подчас своеобразно и неожиданно использовались идейно-художественные традиции Жорж Санд в пору изначального формирования романа Тургенева, является уже упомянутая статья о «Племяннице». Но суждения о Ж. Санд вряд ли могут быть правильно поняты при изолированном анализе, вне их связи с целым рядом других высказываний писателя по тому же поводу. Поэтому прежде следует остановиться на характеристике некоторых главных моментов из истории восприятия Тургеневым личности и творчества Жорж Санд в разные годы его жизни.
Интерес Тургенева к идеям и образам Жорж Санд наметился, как и у большинства крупных деятелей русской литературы, его современников (Белинский, Салтыков-Щедрин, Герцен, Достоевский, Писемский, Гончаров и др.), в сороковые годы и сказался определенными последствиями в цикле очерков «Записки охотника».
В связи с этим часто цитировалось, например, письмо Тургенева к Полине Виардо (5 (17) января 1848 г.), в котором он восхищается «описанием осеннего дня» в романе «Франсуа Найденыш» (1847-1848). «У этой женщины, - писал Тургенев о Ж. Санд, - есть дар передавать самые тонкие, самые мимолетные впечатления твердо, ясно и понятно; она умеет рисовать даже благоухания, даже мельчайшие звуки». Мастерство Жорж Санд в этой области, свойственный ей психологизм и проникновенный лиризм пейзажа находим живейший и родственный отклик у Тургенева, закрепляли в его воображении впечателния, порожденные русской природой, изображениями которой изобилуют «Записки охотника». В пору их создания несомненное влияние на Тургенева оказывало и народолюбие Жорж Санд, выражавшееся в мягкой, поэтически-женственной форме. В связи с этим один из исследователей отмечал в очерках «Хорь и Калиныч» и «Касьян с Красивой Мечи» определенную перекличку с изображениями крестьян в романе Жорж Санд «Мопра» (1837).
Впоследствии писатели как бы поменялись ролями. В 1872 году Ж. Санд напечатала свой очерк «Пьер Боннен», сопроводив его восторженным посвящением Тургеневу. Рассказывая о глубоком впечатлении, произведенном на нее «Записками охотника», с которыми она познакомилась довольно поздно по несовершенному переводу Шаррьера, Ж. Санд с особой теплотой охарактеризовала в этом посвящении свойственное Тургеневу «чувство трогательной доброжелательности», которым, по ее словам, «не обладали другие» русские «поэты и романисты… Вы – реалист, умеющий все видеть, поэт, чтобы все украсить, и великое сердце, чтобы всех пожалеть и все понять». А еще через два года, прочтя повесть «Живые мощи», Ж. Санд, по словам П.В. Анненкова, писала Тургеневу: «Учитель, - все мы должны пройти вашу школу!»
Итак, в пору создания «Записок охотника» и позже Тургенева сближало с Жорж Санд присущее им обоим уважение к человеческой личности вообще и в особенности – к личности угнетенной.
Благородный гуманизм Жорж Санд нередко придавал особую окраску тургеневской этике, его высказываниям по вопросам литературно-общественной жизни его эпохи. В феврале 1856 года Тургенев чуть не поссорился с Л.Н. Толстым, который «заобедом у Некрасова… по поводу Ж. Санд высказал столько пошлостей и грубостей, что передать нельзя». Д.В. Григорович, присутствовавший на этом обеде, рассказывает в своих воспоминаниях, что Толстой объявил себя «ненавистником» Жорж Санд, «прибавив, что героинь ее романов, если б они существовали в действительности, следовало бы, ради назидания, привязывать к позорной колеснице и возить по петербургским улицам».
Как видно из этих воспоминаний, Тургенев в споре с Толстым горячо вступился за Ж. Санд, пропагандировавшую в своих романах идеи женской эмансипации. И это несмотря на то, что в его собственной повести «Два приятеля» уже была нарисована эмансипированная вдовушка Софья Кирилловна Заднепровская – прообраз будущей карикатурной Евдоксии Кукшиной. В декабре 1856 года Тургенев признавался А.В. Дружинину, что при встрече с Ж. Санд он не смог бы сказать ей «о падении ее (без сомнения) плохой пьесы…». Еще более характерное признание можно найти в одном из писем Тургенева к самой Ж. Санд (18 (30) октября 1872 г.): «…по дороге в Ноан я намеревался сказать вам, сколь велико было ваше воздействие на меня как писателя… на сей раз я хочу сказать вам, как я был взволнован и горд, когда читал то, что Ж. Санд написала о моей книге, и как я был счастлив тем, что она пожелала это сделать. У Шиллера есть такие стихи:
«Кто жил для лучших людей своего времени,
Тот жил для всех времен.»
И вот сейчас я устал от жизни, вы подарили мне частицу своего бессмертия!» В 1876 году, возмущенный равнодушием русской прессы, не почтившей памяти скончавшейся Ж. Санд, Тургенев в письмах к Флоберу и в редакцию газеты «Новое время» называл ее «великой писательницей», оказавшей «на русскую публику… наибольшее влияние… щедрой, благоволящей натурой».
Было бы, однако, большой ошибкой забывать о существенных различиях в отношении писателя к личности Ж. Санд и ее творчеству. Сам Тургенев в статье-некрологе для «Нового времени» говорит по этому поводу следующее: «Когда, лет восемь тому назад, я впервые сблизился с Ж. Санд, восторженное удивление, которое она некогда возбудила во мне, давно исчезло, я уж не поклонялся ей…». Дата отхождения Тургенева от Ж. Санд относится где-то ко времени до создания романа «Отцы и дети». Приблизительно такими соображениями руководствовались и критики, высказывавшие суждения по проблеме Ж. Санд – Тургенев: в своем анализе они обычно не выходили за хронологические рамки создания романа «Накануне».