«На войну женщина должна приезжать красивой и ухоженной

Annotation

Сборник репортажей и интервью известной журналистки Марины Ахмедовой, публиковавшихся в журнале «Русский репортёр».

Марина Ахмедова

РЕПОРТАЖИ

Девочка не продается

Пельмень патриотизма

Рак близко к сердцу

Благополучная семья

Место подвига

Крокодил

«У тебя все будет…»

«Я тебя убью. Но не сегодня»

Мама не горюет

Лепестки и люди

Охота на мужчин

Ненужная помощь

Ученики вооружаются

Понять дракона

«Людей похищают, Марина»

Бедные люди

Мыши в клетке

Пять ночей нелюбви

Люди, звери

Бараний рок

Почтальон

Любовь, концлагерь и прочее бла - бла - бла

ИНТЕРВЬЮ

Разговор с драконом

Илья Пономарев: «Митинг - это эрекция»

Сон генерала Романова

Если что, я - Рамзан

Гламур с шилом

Как добиться мира

Дожить до понедельника

Несвятой отец

Петеньке стыдно

Муравей в центре Парижа

Алина Кабаева: Поражения учат мудрости

«Ангел мой, пойдем со мной…»

Старик и вечность

Марина Ахмедова

«Другая другая Россия»

ThankYou.ru: Марина Ахмедова «Другая другая Россия»

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Благодарю», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

Проблема современной журналистики в том, что её убил интернет. Сегодня обилие актов и часто непроверенных фактов напрочь убивает в журналисте желание жить жизнью своих героев. Наверное, это слишком большая роскошь - просить у журналиста жить их жизнью, пытаться понять - кто эти люди, чем они живут, а тем более им сочувствовать. Этого я вообще от нашей журналистики не жду.

Сочувствия нет. Есть только деление на своих и чужих. Чужим нельзя ничего, чужие прокляты, всегда неправы. Своим можно всё, им прощается всё, они могут лгать, делать, что хотят. Но если их признали своими, то их будут поддерживать до конца. Марина Ахмедова - один из немногих журналистов, которые не делят людей на чужих и своих. Она делит людей на тех, кому она сопереживает, и кому не сопереживает. Во всех её рассказах, во всех историях о людях есть ощущение - кем бы они ни были (террористами, наркоманами, последними людьми в обществе, которых уже никто не уважает и, возможно, собственные родители уже не подают им руку) она всегда найдёт какую-то причину, чтобы ты по прочтении рассказа об этом человеке сожалел, сопереживал ему. И ты почему-то начинаешь думать о нём чуть больше, чем вообще думал о других. Это ещё одна заслуга Марины. О других людях, которые рядом с нами, мы не думаем вообще. Живем только в своем мире - закрытом, индивидуальном и одиноком. Но прочитав репортажи Ахмедовой, почему-то начинаешь думать о них - о людях, с которыми ты, может быть, никогда не пересечешься. Наверное, это высшее достижение журналиста, наверное, в этом и есть смысл гуманизма - думать не только о себе, но и о других, на первый взгляд, чужих людях. Но Марине все равно каким-то образом удается показать: они - далекие - все равно родные, не чужие нам. И, может быть, когда-нибудь мы перестанем быть глухими по отношению к тем, кому хуже, чем нам. Это то, что дает мне Марина, это, за что я её люблю. Это то, почему каждый раз читая её рассказы о людях, с которыми я никогда не встречусь, мне кажется, что они когда-то жили в моей жизни.

Тина Канделаки, телеведущая, общественный деятель.

РЕПОРТАЖИ

Девочка не продается

Корреспондент «Русского Репортёра» увидела изнутри жизнь непростого свердловского борделя.

«Аквариум» в три этажа почти в центре Екатеринбурга. В нем есть рыбки-цихлиды и чернополосые цихлазомы. А еще рыба-бабочка и черная моллинезия. Пираний нет, хотя их стало модно разводить. «Аквариум» - это не совсем бордель, скорее салон, в котором можно купить секс. А еще - душевность. Нарушая законы построения текста, следует с самого начала сказать: у рыбок есть душа.

А она все ходит и ходит вокруг дома. А он нам говорит: «Несите канаты!» А администратор ему: «Ты что, с ума сошел? Восемь вечера! Центр! А ты из окна третьего этажа!» Так он еще - нет чтобы сидеть спокойно - в окно зачем-то выглядывает. Она его заметила и кричит: «Скотина! Я вижу тебя. Выходи!» А он - нет чтоб молчать - «Это не я». Вот дурак!

Долготерпеливая жена попалась, - отрывается от кофеварки Лола, брюнетка с нежным голосом и тяжелым взглядом.

Но они уже двенадцать лет вместе! Она аборт от него сделала и теперь не может иметь детей! Образования у нее нету. Куда ей?

«Он» - клиент из салона, в котором Вера работала раньше. «Она» - его жена. Лоле нет еще сорока. Она чернополосая цихлазома, рыбка, живущая в стоячих водоемах. Чернополосик миролюбив, но, если тронуть, проявит агрессию и может атаковать довольно крупного хищника. Вере двадцать лет. Она сидит за кухонным столом, поджав под себя босую ногу. В открытом платье пятнистой расцветки она похожа на пещерную женщину.

Звонок. Это клиент. Стук каблуков по лестнице. У Молли высокие каблуки и черное платье, едва прикрывающее бедра. Черные волосы в мелких завитушках и сильные ноги. У Оли густые рыжие волосы до пояса, но стать золотой рыбкой мешает тяжеловатая челюсть. Девушки садятся за стол напротив клиента. «Хоть чаю человеку предложите!» - кричит им Лола из соседней залы с камином.

Оттуда, где я сижу, не слышно, о чем говорят на кухне. По тону - обычная беседа. Мне не видно клиента, но девушки хорошо видны. Оля улыбается. Молли скучает. Вера смотрит на него так, будто ждала всю жизнь: через несколько дней ей платить за съемную квартиру. Он выбрал Веру. Они поднимаются наверх.

Через час клиент, мужчина среднего роста без особых примет, бодро спускается. За ним Вера с охапкой постельного белья. Вера смотрит на меня. Глаза у нее желтоватые. Кладет на стол три тысячи рублей - стоимость часа услуг в салоне. Сорок пять процентов из них достанутся ей, пятнадцать - администратору, остальные сорок уйдут на оплату ренты и «крыши». «Ему кризис только на руку, - говорит о клиенте Вера. - У него доход в долларах».

Вечером я снова прихожу в салон, уже с вещами. На кухне запах курицы с чесноком. Здесь нет ограничений по возрасту - не берут только девушек до восемнадцати. Самой старшей тридцать семь.

Лола высыпает на стол семечки. Молли, лежа на диване, смотрит телевизор.

А вчера приходили хамы. Сразу же на девочек наехали. Те встали и вышли. «А вы че такие распироженные? Мы че, в гимназию пришли? Мы в бордель пришли». - «Ну и идите в бордель! В городе куча борделей. Встали и пошли отсюда!» - «Что?!» - «Сказали: встали и пошли. У нас очередь, а вы тут пальцы гнете». - «Да мы в жизни больше сюда не придем!» - «Одолжение нам сделаете. Огромное одолжение».

Клиент может приехать в бордель, поставить всех девочек в ряд, заплатить по десять тысяч каждой и сказать: «Мяукайте», - возмущается Лола. - И они встанут и будут мяукать. А у нас девочки скажут: «Лучше мы тебя ногами забьем».

Ты пришел, а я перед тобой должна прыгать-бегать только потому, что ты заплатил? - дополняет Вера, пальцами выщелкивая семечку в рот. - А ты сделай для этого что-нибудь: отнесись ко мне с душой, дай денег больше, подари коробку конфет. И я по-другому к тебе отнесусь - по-человечески. А если придешь и скажешь: «Ну-у, что ты умеешь, детка?», я сделаю все что надо, но того, за чем ты пришел, не получишь.

Марина Ахмедова - российский писатель и журналист, военкор. Затрагивает в своих репортажах темы терроризма и наркомании. Автор 7 книг.

- Все же откройте секрет: в каком журнале до «Русского репортера» вы вели колонку о сексе?
- Да это даже не колонка была, а просто ряд статей. Такой ликбез, и не прямо про секс, а про секс-игрушки, например. Еще про красоту писала. Это был журнал Cosmopolitan и еще какой-то, я его сейчас не вспомню, это давно было.

Работали в глянце, а потом - «РР»: Кавказ, наркоманы, Украина. Почему и как произошло это превращение из Кэрри Брэдшоу в военного журналиста?
- Открылся «РР», а мне нужна была работа. Мне предложили попробовать как внештатнику. Я написала один репортаж про жиголо, его опубликовали, и меня сразу пригласили на работу. Мне просто повезло, я туда попала случайно. Там действительно были замечательные авторы, по сравнению с ними я была никем. И мою фамилию никто не знал, потому что для глянца я писала под псевдонимом. Я еще не умела писать репортажи, и это был только третий месяц существования журнала, там тоже не очень понимали, в каком ключе его развивать. Тогда на редколлегиях говорили о том, что нужно найти «дух Русского Репортера», но никто не мог нормально объяснить тогда, что это значит. Действовали на ощупь. Мы должны были писать о России и ее людях, находить позитивные истории. А какие еще журналы были, которые писали о людях? «Огонек», может быть. И мы все вместе искали этот дух. К нам пытались устроиться именитые авторы, и они действительно писали хорошие тексты, но чего-то в этих текстах не хватало, того самого духа.

- Сейчас уже можно дать определение этому духу?
- Часто вспоминаю: мы ездили на Кубу с российскими писателями и одним из приглашенных был Захар Прилепин. Он рассказывал, как однажды пришел домой и застал свою маму в слезах. На вопрос «Что случилось?» она ответила: «Да, вот, сынок, перечитала «Тихий Дон» и как будто с родней повидалась». Мне кажется, что в героях наших репортажей люди узнают самих себя. Понимают, что мы все - одна большая дружная страна, и что у нас кроме каких-то чернушных историй есть и позитивные примеры, есть просто нормальные люди, которые хотят быть честными, хотят делать жизнь в стране лучше. Тот же почтальон, про которого меня спрашивали на «Медиаполигоне». Деревенский почтальон, который получает очень маленькую зарплату, но, тем не менее, когда он забирает пенсию для стариков из заброшенных деревень, в тот же день проходит огромное количество километров в любую погоду, чтобы отнести им эти деньги. А также закупает по их просьбе продукты, кладет в рюкзак и несет на своих плечах, потому что к ним в деревни магазин приезжает только раз в неделю. Он несет за них ответственность. Он такой же старик, но понимает, что люди уже могли остаться без еды, без лекарств, без дров. Ему за это нет никакого вознаграждения, но он считает, что так правильно.

Но у вас бывают и другие герои, которых сложно назвать нормальными. Например, екатеринбургские наркоманы из репортажа «Крокодил».
- Бывают. Да, их не назовешь нормальными, но в то же время это люди. Когда я приехала в Екатеринбург, меня предупреждали: «Смотри, это не люди, они вообще никаких эмоций не испытывают». Но я прожила с ними неделю и видела их эмоции. Они такие же люди, как все остальные. Да, попавшие в беду. Да, возможно, их не получится от этой беды уже спасти, но надо пытаться. Очень важно показать, что это не отбросы, что если мы откажемся их спасать, то откажемся вообще от идеи гуманизма. Если человечество откажется от идеи гуманизма, то, в конце концов, оно будет уничтожено.

Люди, ежедневно встречающиеся с бедой, начинают реагировать на нее иначе, нежели обыватели. Полицейские, медики. Говорят, они черствеют, становятся циниками. Но ведь иначе, если все пропускать через себя, очень быстро можно выгореть, спиться, сойти с ума. Как с этим справляетесь вы?
- Не могу сказать, что я постоянно испытываю эмоции. Недавно я была в Дагестане и видела людей в отделении полиции, которые пожаловались на то, что их пытают током. Они передали мне телефонные номера своих родственников. Я с ними связалась, и ситуация сдвинулась. Этих людей начали вытаскивать из-под пыток. Если я при встрече с ними испытала чувство жалости, то в процессе помощи эти эмоции ушли. Что могла, я для них сделала. А чаще бывает, что я вообще не испытываю никаких эмоций, но умом понимаю, что человеку надо помочь.
Журналистика начинает сращиваться с благотворительностью, и соцсети помогают эту благотворительную помощь оказывать. Я приезжаю к человеку, фотографирую, разговариваю, понимаю, что может вызвать сострадание у моих читателей. Я описываю историю и указываю номер счета. Как правило, помощь поступает.

- А если вы не можете помочь?
- Значит, не могу. И я не буду из-за этого сильно мучиться. Если я использовала все средства, и ресурс исчерпан, я понимаю, что вынуждена отстраниться от этой ситуации. Когда мы приехали в Донецк, чтобы помочь семье, в которой один ребенок погиб, второй остался инвалидом, а мать получила ранения, выяснили, что их уже забрали в Ростов на реабилитацию. К нам вышла их соседка и сказала: «Что же, вы помогаете только тем, кто пострадал от обстрела? Вот у меня муж болен раком, и у нас нет лекарств». Я написала пост, мы очень быстро, буквально за два дня, собрали деньги и послали лекарства, которых не было в Донецке. Но ему еще нужно было срочно делать операцию. Я обратилась к знакомым, которые могли мне помочь связать этого человека с медучреждениями. Когда они посмотрели снимки, сказали, что в России ему не помогут. Возможно, где-нибудь в Германии или Израиле... Но я не могу собрать через фейсбук такие гигантские деньги. Помогла два раза с лекарствами, что-то большее было невозможно.

Чего вы больше всего боялись, когда работали в екатеринбургских наркоманских притонах и на войне на Украине? Я спрашиваю не о каком-то глобальном страхе - понятно, всегда страшно за свою жизнь в такие моменты. Скорее о сиюминутном ужасе.
- Мне кажется, что в такие опасные моменты, когда кто-то может погибнуть, человек испытывает гораздо больше страдания от того, что он не может защитить своих близких. Погибнуть, конечно, страшно. Боишься, что в тебя прилетит снаряд, что будет больно, что можешь остаться калекой, но если бы там находились мои близкие, семья, тогда эти обстрелы были бы для меня невыносимы. Так что по сравнению с коренными жителями Донецка я была в выигрышном положении. Я там была одна. А когда ты сам по себе, умереть, как мне кажется, не так уж и страшно. Я, правда, никогда об этом не думала.
Но один раз мне было очень страшно. Мы приехали на базу батальона «Восток», там отпевали молодого парня, ополченца. Я была с фотографом Димой Беляковым. Если б не Дима, я бы вообще никуда не поехала в тот день. Было начало февраля 2015 года. Весь Донецк был просто погружен в смерть. Люди сидели по домам в подвалах, в очередь накануне прилетел снаряд, погибло 12 человек.

Родители хоронили этого ополченца на кладбище в Марьинке, а это, извините, линия фронта. И Дима решил ехать снимать похороны. Мы не знали, куда едем, просто сели в машину с водителем и поехали за «газелью» с гробом. И я уже чувствую по пути, что мы не в ту сторону движемся, не в безопасную. Я говорю: «Слушай, Дима, а как ты считаешь, нам действительно важно ехать, да?». Дима тут как завопит на меня: «Ты журналист или кто? Или баба какая-то? Если тебе не нравится, можешь выйти из машины, а мне не мешай работать». А мы уже Петровку проезжали, не очень-то мне хотелось выходить. Приехали на кладбище. А там только мать, отец и сестра этого парня, никто больше не решился ехать. И их сопровождали бойцы батальона «Восток», встали с автоматами, я думаю: «Ну, все». Там рядом украинские позиции, сейчас как по нам влупят. Я подошла к военным и говорю: «Простите, а вам не кажется, что если вы сейчас будете салют давать, по нам начнут стрелять?». Они говорят - все возможно. Но возможно, что и не попадут. В какой-то момент я не выдержала, побежала и просто закрылась в машине. В машине музыка играла, Майкл Джексон, и у меня возникла иллюзия, что я в безопасности. И тут подходит водитель, стучится: «Если вам кажется, что вы спрятались, то я вам должен сказать, что машина - это самое небезопасное место. Если куда и прилетит, то скорей всего сюда». Я себя выскребла из этой машины и ждала, пока все это закончится. Показалось, что они его долго хоронят. И я потом отметила, что мне не было никогда так страшно, как в тот раз. Не знаю, почему. Может, потому, что это было на кладбище, или что люди переживали горе. И вроде надо отдать дань уважения этому горю, и все-таки своя жизнь дороже.

- Можно назвать эту командировку самой страшной?
- Да нет. Потом я пошла в спа-салон, приняла ванну с гидромассажем и на следующий день поехала в Октябрьский. Там тоже стреляли.

Помимо страшного есть ведь и смешное - смешное может случиться даже в самой жуткой ситуации. Говорят, так мозг защищает - находит в кошмаре что-то смешное. С вами же бывало и такое?
- Нет-нет. Я знаю, люди по-разному реагируют на опасность. Некоторые застывают и не могут пошевелиться, либо собираются и что-то начинают делать. Я ко второму типу отношусь. Я была несколько раз под обстрелами, когда прямо по нам стреляли. И буквально наводя по мне, потому что я была в ярком платье. Я была с группой военных, и они пытались оттуда выбраться, ползли по кладбищу. Я никогда до этого не ползала по земле и уж тем более в длинном платье. И, тем не менее, я очень быстро собралась и делала все то, что делали они. Они не очень-то в тот момент обо мне заботились, но мой инстинкт самосохранения меня подталкивал. Слету понимала команды. Например, «слушаем воздух» - это значит, не двигаемся. «Ползем», «бежим». Я вообще была одной из первых, кто добежал до транспортного средства (смеется ). Но нет, тогда я не смеялась.

- Какая командировка на сегодняшний день главная в вашей карьере?
- Все командировки хорошие. Если командировка неинтересная, то ты не привезешь хороший репортаж, а мне кажется, что за последние годы я привозила все-таки хорошие репортажи. Если она неинтересная, ее надо сделать интересной. Недавно я ездила в Азербайджан и писала там про удинов - это люди, которые живут в небольшом поселке Нидж, их всего по всему миру осталось 10 тысяч человек. А в этом поселке их около 4 тысяч. Мне говорили, что это единственные христиане в Азербайджане, окруженные исламским миром. Туда присылали журналистов, и всем было сложно написать на эту тему. Когда меня встретили в аэропорту, водитель и фотограф сказали: «Марина, там писать реально не о чем». Мне, конечно, стало интересно, справлюсь я или нет. Меня сразу привели в церковь, я поговорила со священником, спросила, где тут происходит жизнь - «ну, не знаем». Я вспомнила, что мы проезжали чайхану, и там заседало практически все мужское население. Пришла туда, представилась, и все старички оживились, стали рассказывать мне всевозможные истории. Я выяснила, что когда-то они были лунопоклонниками, и очень много от тех времен сохранилось в пословицах, в быту. На следующий день они уже стали мне показывать свои языческие святилища в лесу. Это было очень интересно. Я выяснила, что они некрещеные и вообще полуязычники. Я даже убедила человек семь взрослых мужчин пройти обряд крещения и сама присутствовала при этом, такие эмоции испытала.

- А как вообще разговорить человека, который не хочет с тобой откровенничать?
- Я никогда не лезу. Что касается тех похорон, в Марьинке, я не вела себя там как журналист, я же понимаю, что приехали бедные пожилые родители. Они не в том состоянии, чтобы к ним подходить и задавать вопросы. Иногда, конечно, работа заставляет, но в том случае не было необходимости. Что бы они мне сказали? Как им больно? Мне было просто достаточно стоять рядом и наблюдать. Описывать, что я видела, слышать, о чем товарищи их сына говорили с ними. Тут наблюдатель в более выгодной позиции, чем журналист, который нахраписто лезет к убитым горем людям. В то же время, невозможно, видя горе других людей, не проникнуться их настроением. Стоя рядом с ними, я тоже плакала. Мне было жалко этих родителей. Отец сам подошел ко мне и начал рассказывать про своего сына. Мне не пришлось его спрашивать. Очень часто мы, журналисты, боимся подходить и тревожить людей, которые переживают горе, своими вопросами, но все зависит от того, как ты это делаешь. Когда были взрывы в Волгограде перед сочинской Олимпиадой (три крупных теракта в октябре и декабре 2013 года, 41 погибший, больше 100 раненых. - «Нация» ), меня отправили туда, чтобы я написала о погибших. А это можно сделать, только пообщавшись с их самыми близкими людьми. Я туда летела и не представляла, как я сейчас буду подходить к мамам погибших. А оказалось, что они сами хотят со мной говорить. Потом стало ясно: пока они говорят о погибшем, в них живет иллюзия, что он еще рядом. А вот когда перестают о нем спрашивать, они острее переживают его отсутствие. Когда журналисты разъезжаются, люди опускаются на дно депрессии.

- А если нет трагичной ситуации, и это просто закрытые люди?
- Придется тратить много времени. Однажды я поехала в Дагестан, чтобы написать о чабанах, которые пасли овец. Когда ехала, мне казалось, что они все философы. Они же созерцают звезды, сидят в горах, их жизнь размеренна и проста. Чем еще заняться, как не размышлениями о смысле жизни? Оказалось, мало того, что они по-русски почти не говорят, так еще и на все мои вопросы просто молча на меня смотрели. В первый день я потерпела фиаско, на второй была в отчаянии, ничего не получалось. Если они и хотели со мной разговаривать, то только о том, что шерсть стоит дешево, и они не могут на этом заработать, что на мясе теперь тоже не заработаешь, а им нужны деньги, чтобы содержать отару, что субсидий никаких нет. Завалили меня бытовыми проблемами. И только на третий день, когда я уже всех достала, но они ко мне привыкли, и я воспринималась как бесплатное приложение к отаре овец, мы пошли с одним чабаном на соседнюю гору и, наконец, разговорились. И он мне сказал: «Ты же не знаешь, в той стороне есть село заброшенное. Там жила женщина, которая любила смотреть на звезды. И один раз она загадала желание, чтобы с неба шел не снег, а мука. И в этом селе люди стали жить прекрасно, но они стали относиться к хлебу без уважения. Однажды пришел в это село путник, посмотрел и проклял это село: «Пусть вы все окаменеете». И теперь в этом селе все из камня: люди, животные, дома». Я ему говорю: «А почему он так жестоко с ними поступил?» - «Ну, как, они же сами виноваты. Перестали работать, потому что хлеб падал с неба». Я спрашиваю: «А зачем человеку работать?» И он стал думать и объяснять, и, в конце концов, оказалось, что этот чабан, его зовут Вашалав, - просто кладезь легенд и интересных историй. Когда мы вернулись, и другие чабаны прониклись. Оказалось, они не пустые люди, которым нечего рассказать, а просто не так быстро и легко раскрываются. Бывает, что не срабатывает. Ничего не помогает, что ни делай. А бывает, человеку и сказать нечего. И как ни бейся, ничего не вытащишь из него.

- Вы же вообще не собирались в журналистику идти?
- Да, это не входило в мои планы.

- А что входило?
- Я хотела работать красивой женщиной. Серьезно. Женой там какой-нибудь. И чтобы мне давали денег (смеется ). Но не получилось. Пришлось зарабатывать самой. И в процессе выяснилось, что единственное, что я умею делать хорошо - это писать.

- Получается зарабатывать? Могут ли хорошие репортажи в российских СМИ позволить журналисту жить безбедно?
- Сейчас все сложнее и сложнее. Особенно если ты считаешь, что не можешь опуститься до маленького гонорара, потому что создаешь очень качественный продукт, и есть всего несколько человек в твоей сфере, которые могут создать такой же продукт. Но все меньше и меньше спроса на это. Меньше остается платежеспособных заказчиков. Ты не можешь снижать планку, и в тоже время снижается количество заказов. Сейчас журналистика в финансовом смысле переживает не самые лучшие времена. Журналисты не живут хорошо. А я считаю, что жизнь должна быть комфортной для того, чтобы ты мог создать качественный продукт.

- То есть художник не должен быть голодным.
- Абсолютно. У меня, например, просто масса каких-то затрат. Мне нужно много денег на меня одну. Ты должен жить в светлом просторном помещении, иметь возможность позволить себе чашку кофе в кафе. Один маникюр с покрытием шеллаком в Москве стоит до двух тысяч рублей, раз в два месяца идешь к парикмахеру, к косметологу раз в месяц. И я на самом деле не понимаю, почему говорят, что журналист этого не должен делать. Я считаю, что особенно женщина-журналист очень должна за собой следить, потому что от ее внешности тоже многое зависит. Особенно, когда эта женщина приезжает на войну. Всех удивляло, почему я в длинных платьях. Очень просто: чтобы меня успели идентифицировать как женщину. Зачем нужна укладка и ухоженные ногти? Да потому что мужчинам-журналистам на войне гораздо хуже, они попадают в мужской мир, и военные реагируют на них как на мужчин. Могут и побить. А когда из машины выходит ухоженная женщина в красивой одежде, военные просто теряются и не знают, как им реагировать. И любезными пытаются быть, и кокетничать стараются. И ты в результате вьешь из них веревки. Часто бывало, что меня с водителем на блокпосту останавливали, чтобы отругать, а в итоге просто увозили в какое-нибудь интересное место к какому-нибудь командиру или просто давали сопровождение, чтобы «с такой прекрасной девушкой ничего не случилось». Но для того, чтобы ухаживать за собой, нужны деньги. И, естественно, журналисту приходится очень много работать.

- То есть за идею вы работать не будете?
- Почему же? Я работаю за идею. Если говорить о «Русском репортере», то там уже давным-давно финансовый кризис. И в течение нескольких лет ни за один репортаж о войне я не получила денег. Зарабатывала в других местах. Иногда писала о войне на Донбассе для других СМИ за деньги, но все, что я писала оттуда для «РР», оставалось без гонорара. Мы уже несколько лет не получаем в «РР» зарплату. Но, во-первых, о войне нужно было писать, и кто-то должен был это делать. А, во вторых, мы же основали «Русский репортер», мы его любим. Это наш ребенок. Чтобы его спасти, можно поработать и без денег.
Так что я очень даже могу поработать за идею. И сейчас тоже этим занимаюсь. Мы основали с моим партнером Аленой Поповой (она общественный деятель и правозащитник) проект W - сеть взаимопомощи женщинам в трудной ситуации. Это случилось после того, как на меня подал в суд с иском в миллион рублей один муниципальный депутат, потому что я взяла интервью у его жены. Она сама меня попросила об этом. Он забрал у нее ребенка и не позволяет с ним видеться. Тогда я соприкоснулась вообще с этой женской темой, узнала истории мам, которые находятся в такой же ситуации. Мы запустили проект всего несколько месяцев назад, и он пока не приносит дохода. Но у нас действительно есть результаты. Моя героиня проиграла суд, но после нашей публикации выиграла апелляцию, и ребенок теперь должен находиться с ней. Другое дело, что забрать его у человека, который его прячет и сам ходит в окружении десяти охранников, очень сложно.

В рамках нашего проекта мы подняли ситуацию с конным заводом в Дагестане. Речь о судьбе единственного конного завода в республике, где живет поголовье ахалтекинцев. Там просто прекратили финансирование, сотрудников заставили написать заявления об увольнении, и ходили слухи, что лошадей собираются отправить на мясокомбинат. Я поговорила с сотрудниками и после того, как на «Эхо Москвы» опубликовали мое открытое письмо в адрес главы Дагестана, меня сразу начали обвинять во лжи. Сразу сняли несколько телесюжетов о том, как все хорошо. Каждая лошадь съедает в день по 6 кг овса. Люди, знакомые с содержанием лошадей, спросят: «Вы их на убой кормите или для скачек готовите?» Потому что лошадь не должна каждый день столько есть. Гражданское общество они успокоили, глава республики пообещал, что завод никто не тронет. А я пообещала, что мы проверим.
И это мы подняли тему женского обрезания в России - ее очень бурно обсуждали, а началось все с моей поездки в Дагестан. Я приехала в село, где практикуется обрезание, и потом написала пост в фейсбуке. Журналисты прочитали, обратились к муфтию, и пошло-поехало. Мы собираемся дальше общаться с местными женщинами, с молодыми людьми. Нам за это не платят, но это не значит, что мы не должны заниматься этим. Работать приходится каждый день.

- На личную жизнь времени не хватает?
- Хватает, естественно. Единственное, на что я могу пожаловаться, - не всегда хватает времени делать именно то, что хочется в данный момент. Например, я сейчас пишу книгу. Я написала половину и застопорилась. Чтобы писать дальше, я должна в нее погрузиться, я не могу писать кусочек сегодня, а еще кусочек - через неделю. А меня дергают со всех сторон - то на пикет нужно поехать, то в суд, еще мы с Аленой ведем каждую неделю передачу на радио. Вопрос даже не во времени, наверное, а в том, что ты входишь в другую энергию. Жалею, что забросила книгу. А близкие у меня всегда на первом месте. Если моя младшая сестра хочет со мной встретиться, а у меня дедлайн, я иду и встречаюсь с сестрой, а дедлайн подождет, ничего страшного.

- О чем ваша новая книга?
- Она о Дагестане и дагестанских женщинах. Большая история, она начинается еще до революции, двух семей, которые живут в одном селе. Я рассказываю, как постепенно происходит радикализация молодежи, почему люди уходят в лес, что происходит с образованием, религией. Как и в «Хадиже» (роман Марины Ахмедовой «Дневник смертницы. Хадижа», 2011. - «Нация» ), хочу познакомить читателя с человеческими портретами дагестанцев. Таких образом я делаю дагестанцев ближе к другим россиянам. Когда знаешь традиции, уже другими глазами смотришь. Можешь себе объяснить мотивы их поступков и поставить себя на их место. Тут мы возвращаемся к «Тихому Дону» и маме Захара Прилепина. Ведь очень важно узнать в литературных героях себя и своих родственников. Если мои читатели будут узнавать в тех людях, которые живут в далеком горном дагестанском селе, себя и своих близких, то эта часть нашей Родины станет ближе к нам. И снизится градус национализма, который есть в нашем обществе. Да и вообще, это просто интересная семейная сага.

Марина Ахмедова - специальный корреспондент журнала "Русский репортер". Каждую неделю мы читаем ее репортажи из Дебальцева и Горловки, Киева и Львова. Недавно у Марины вышла книга "Уроки украинского. От Майдана до Востока". О том, каково это - быть журналистом на воюющем Донбассе и было ли ей по-настоящему страшно в горячих точках - в интервью Правмиру.

Делая репортажи в зоне боевых действий, вы постоянно встречаетесь с людьми, которые страдают. И вряд ли при этом возможно не испытывать каких-то личных чувств, не иметь собственных представлений о том, кто прав, кто виноват. Как соотносить эти свои личные чувства с необходимостью объективности?

Когда я вижу страдающего человека, я ему сострадаю. Или не сострадаю. Бывает и так, и так. Но в любом случае, если помочь – в сфере моих возможностей, то я пытаюсь это сделать. Встречая людей, страдающих по чьей-то вине, я не думаю о тех, кто причинил им эти страдания. На войне вообще нельзя делить происходящее только на белое и черное. Идет война, и все. На войне происходит насилие. Тот, кто жмет на рычаг, выпуская снаряды по городу, вряд ли вообще знает о моем существовании. Я тоже к нему отношусь терпимо.

Или еще пример. В прошлую свою поездку на базе одного из подразделений ДНР я видела двух мужчин, ополченцев, привязанных к столбу, с табличками «Предатель» на груди. Я спросила, что они сделали. Они ограбили и убили гражданских. Поступок – заслуживающий наказания безусловного. Но как мне относиться к тем, кто повесил на них таблички? Это – тоже насилие, выставленное напоказ. Говорят, другие посмотрят и будут бояться совершать такие же преступления, за которые наказаны эти. Но мне кажется, что такие зрелища только развращают человека, убивают в человеке человека. У меня были мои личные чувства, но я соотносила их с реальностью войны, а она заключалась в том, что тут некого было винить или ненавидеть.

А через несколько дней, вы оказываетесь там, где люди так или иначе причастны к тому, что обстрелы произошли…

Ну и что? Идет война, стреляют они, стреляют по ним. У меня появляются странные ощущения, когда я слышу от гражданских – «Жители Донецка сами виноваты, что по ним стреляют». Но это только ощущения, не сильные чувства. Настолько не сильные, что я даже не спорю, просто ухожу от этих разговоров. То есть личного общения, не по работе, я с такими людьми буду избегать. Если они для чего-то мне нужны по работе, то я их выслушаю, запишу и точно изложу их слова. Всё.

- Можете рассказать, когда вам было по-настоящему страшно?

На блокпосту «Правого Сектора» мне было страшно – вывели водителя Артема расстреливать. Меня отвернули от него, сказав: «Вам этого, девушка, лучше не видеть». Мне было страшно, что его сейчас убьют, а я после этого никогда не смогу почувствовать себя счастливой. Потому что водитель вез меня, из-за моего российского паспорта нас остановили, значит, виновата я.

Когда уже щелкали затворами, я подошла к человеку, который направлял в Артема автомат, дотронулась до его руки и сказала, что людей убивать нельзя, что это очень плохо. Он меня оттолкнул: «Уберите её!». Я продолжала повторять, что людей убивать нельзя, а они смеялись надо мной. Ну и, кроме того, они мне подложили в сумку лимонку. У меня есть такой зеленый саквояж, я в нем вожу с собой кучу разной косметики – кремы дневные, ночные, для кожи вокруг глаз, тюбики с гиалуроновой кислотой, крем для рук, духи, шампуни, гели, термальные воды. В общем, там много всяких флакончиков. Один из них достает из моего саквояжа лимонку и спрашивает: «Это что?». Во-первых, уже стемнело. Во-вторых, у меня не очень хорошее зрение. Я сначала смотрела на этот обтекаемый предмет и думала – такого флакончика, кажется, у меня не было. А он говорит: «Твари. Российские оккупанты. Она едет на вражескую территорию и везет им оружие. Да ты вообще попутала…». Ну, что я могла сказать? Это же бессмысленно доказывать, что это не твое, людям, которые лучше тебя знают, что это не твое. Было страшно. Я испугалась.

- Они передумали расстреливать?

Они могли бы и расстрелять. Такие ситуации с обеих сторон происходят очень быстро, и я это осознавала. Как и то, что мы там застряли надолго, и, вряд ли, имеем шанс уехать живыми. Я сказала, что мне срочно надо в туалет. Там был один парень, он постоянно пытался то покормить меня, то чаю налить. Ему казалось, что мне холодно. А я, наверное, тряслась и от холода, и от страха. Потому что Артем еще стоял там. И вот этот парень мне говорит – «Только ты не думай, что пойдешь в туалет с сумкой, и сможешь оттуда позвонить». Я отдала ему сумку. У меня там еще деньги были – две тысячи долларов, на которые мы планировали купить лекарство, еду и памперсы в бомбоубежище. Мы сошли с трассы, дошли до деревянного туалета. А мне-то в туалет было не надо. Я встала над дыркой и сказала: «Господи, выведи меня, пожалуйста, из этой сцены. Я собрала достаточно информации для репортажа». Вышла, а они говорят: собирайте свои вещи и уезжайте. Мы собирали наши вещи, раскиданные по земле, и забрасывали их в багажник. Я спросила, почему они нас отпускают, мне ответили: много буду говорить – передумают.

- В такой ситуации тяжело не делить людей на «своих» и «чужих»…

Наверное. Но я не думаю, что видела в них совсем уж чужих. Они просто были плохого качества людьми. Страх за жизнь – очень сильное чувство. Но я пытаюсь воспринять этих людей в контексте всей их жизни – несчастной, бесцельной, заставляющей ненавидеть таких, как я. Тут я вижу больше социального расслоения, чем национального. Но вспоминаю я их совсем без злости. Это было и прошло.

Когда заезжаешь на блокпост ополчения с российским паспортом, к тебе относятся дружелюбно. Когда на украинский – не очень. Аналогично, не очень хорошо относятся на блокпостах ополчения к журналистам с американским паспортом или со львовской или киевской пропиской. То есть я не пытаюсь сейчас назвать кого-то плохим, кого-то – хорошим. Просто описываю реальность. Поэтому, естественно, когда ты заезжаешь на блокпост, где тебя могут обидеть просто по факту твоего гражданства, а где-то по тому же факту пропустить, пожелав счастливого пути, то подсознательно или сознательно ты в любом случае начинаешь делить людей на своих и чужих. Страх за жизнь – очень сильное чувство…

Летом была история с обстрелом колонны беженцев. Киевские СМИ сразу сообщили, что стреляли ополченцы. А ресурсы ДНР сообщают, что это украинские войска расстреляли. И эти новости выходят практически в одно и то же время. Никакой возможности верифицировать это, понятно, нет.

А зачем это верифицировать? Мы дожили до того, что стреляют по колоннам и есть беженцы вообще. А это потому, что существует немалое количество людей, которые допускают войну в современной себе действительности, видят ее исход не в переговорах, и оправдывают насилие тем, что кто-то же виноват. А насилие вообще ничем не должно быть оправдано. Мне в последнее время нравится задавать встречный вопрос тем, кто спрашивает меня, видела ли я на Донбассе российскую военную технику. Да, я ее видела и много раз. А теперь у меня вопрос – «Как вы думаете, что нужно сделать с местными мужчинами-ополченцами, которых насчитывается несколько десятков тысяч, когда Россия перестанет их вооружать?». Их надо посадить в тюрьму, говорят. Или амнистировать. Следующий вопрос – «Учитывая тот невероятный уровень насилия одних людей над другими, произошедшее за последний год, положа руку на сердце, скажите – так ли вы уверены в том, что их аминистируют?». Нет, вы в этом не уверены. Тогда перейдем к следующему этапу развития событий – их убьют. А вместе с ними и сочувствующих. Смертей будет много. Вы за или против? Обычно никто не хочет отвечать на такой прямой вопрос. Потому что каждому хочется остаться хорошим и не прослыть человеком, который оправдывает насилие.

Я вообще поиск виноватого считаю в своей работе непродуктивным. Когда сожгли Одессу, кощунственно, по-моему, звучал вопрос – «Кто виноват?». Раз такое преступление стало возможным, значит, мы все виноваты. Я тоже виновата. И если б знала, у кого попросить прощения, я бы попросила. Я к тому, что вопрос «Кто виноват?» не должен заглушать протест против насилия или оправдывать насилие.

- А когда, например, сбили «Boeing», разве не важно знать, кто это сделал?

Важно. А мы знаем? Я, как просто человек и даже как специальный корреспондент, не могу этого выяснить. Для того, чтобы делать утверждения о чьей-то виноватости, мне нужны серьезные доказательства. А эта история с Boeing уже сделала свое дело в информационной войне – через десять минут уже все знали, что его сбила Россия, и если теперь когда-нибудь выяснится, что это не она, у всех в головах все равно прочно будет сидеть – это она. Правда теперь никому не нужна.

- А когда люди, сидя дома на диване, вывешивают картинки “Я - Донбасс”, в этом есть смысл?

Я думаю, что нет. Но это же не с Донбасса началось. Сначала все были Шарли, потом Мариуполем. Когда я чувствую, что я – Донбасс, я еду на Донбасс и сижу под обстрелами вместе с его жителями. А в чем выражается то, что кто-то стал Мариуполем? Что это за странная скорбь по жертвам одного города, когда в упор не замечаются ежедневные жертвы в городе, который находится по соседству? Ну, что это за выборочность – если ты Мариуполь, почему ты никогда не Донецк? Или в том социальном слое или сообществе людей, к которому ты хочешь принадлежать, принято поддерживать Мариуполь, а не Донецк или Донецк, а не Мариуполь? Тогда все эти заявления, начинающиеся с «Я» больше о тебе самом, чем о жертвах. Хочешь бороться с войной через социальные сети – не дели жертв, о которых ты скорбишь, на своих и чужих.

В последнее время градус ненависти и на украиноязычных, и на русскоязычных сайтах увеличился. Вы это замечаете в своей жизни, работе?

– Да. Наверное, всех это коснулось. Утром я захожу в фейсбук и читаю, например – пусть в аду горят те или эти. Боже… Особенно неприятно, когда это пишут мужчины. Какая-то бабская истерика. Тем более, что за одно лишь пожелание гореть кому-то в аду, можно и самому там оказаться.

- А еще “ватники”, “укропы” и прочие оскорбительные прозвища в каких-то запредельных количествах…

Я это называю психологической распущенностью. Люди в соцсетях смелые. Большинство тех, кто оскорбляет и угрожает, не рискнут повторить то же самое при личной встрече.

Но появление всех этих «укропов» и «ватников» – тоже элемент информационной войны. За этими словами мы перестаем видеть человека, который дышит, у которого есть имя и мама. А наше воображение рисует размытый образ какого-то «ватника» или «укропа», который враг, в зависимости от того, на чьей ты стороне. Исчезает человек. На его месте – безликий противник, которого не жалко убивать.

Вы – женщина на войне. Вы как-то говорили, что у вас есть специальный набор платьев для репортажей. Платья, наверное, не самая удобная одежда для таких условий…

– Удобная. Просто война для такого журналиста, как я – она не в том, что ты где-то ползаешь, убегаешь или прячешься в окопе. Во время командировок я живу в городе. Хожу по городу в платье. Ну да, что-нибудь может в меня прилететь, но если я буду в брюках, то они меня от снаряда не спасут. Было несколько случаев, когда мне пришлось падать в землю, но они были незапланированными. И платье мне не помешало – я поднимала его, когда бежала. Я таких ситуаций не ищу, а, наоборот, избегаю. И платьями своими я как будто демонстрирую – избегаю опасности.

Когда все только начиналось, я приехала в Антрацит в длинном голубом платье с маленькими алыми цветочками. А коллеги рассказывали, что там на блокпосту лютовали. Подъехала к штабу и говорю: «Я журналист». А мне говорят: «Какой вы журналист? Идите отсюда». – «Почему я не журналист?» – «Журналисты так красиво не выглядят. Езжайте, пока вас не посадили в подвал».

Потом вышел начальник штаба, и мы решили проблему. На следующий день он разрешил мне приехать снова и отвез к шахтерам.

- Так ведь наоборот, получается, что вас серьезно не воспринимают…

Я могу во время интервью вести себя так, чтобы воспринимали серьезно. Но для меня важно, чтобы первой реакцией было – внимание, женщина, не стреляйте, не обижайте ее. Однажды я ехала из Луганска в Харьков, и на блокпосту ополчения вышла и сказала: «Мне очень надо в туалет! Прямо срочно!». Они меня повели на задние дворы, подхватив с двух сторон под руки, как прекрасную вазу. Артем так переволновался за мою судьбу, пока меня сопровождали к туалету, что успел всем рассказать: я – не просто женщина в красивом платье, но еще и московская писательница. Так он хотел повысить мой статус и защитить меня.

Когда мы тронулись в путь, ополченцы посоветовали ехать на тот украинский блокпост, где у них с ребятами хорошие отношения. Да, у ополченцев с украинскими военными. Я не раз наблюдала, как они дружат блокпостами, бегают друг к другу, делятся едой, медикаментами, сигаретами. Но когда им приказывают стрелять друг в друга, они стреляют… Мы заехали на тот украинский блокпост. Там стоял парень восемнадцати лет. Я показала ему паспорт, а он спрашивает: «Скажите, а Москва – красивый город? Я так мечтал ее увидеть». Мне его стало жалко. Я заплакала. По нему считывались основные обстоятельства его жизни: ребенок бедных родителей, лишенный социальных возможностей, но награжденный автоматом…

Потом мы заехали в Дебальцево одновременно с началом обстрела из «Градов», и тут мое платье сыграла решающую роль – украинские военные, ни слова не говоря, вынули меня из машины и аккуратно спустили в укрытие. Начался обстрел, и они жутко ругали Россию, а я боялась, что они сейчас проверят мой паспорт, увидят, что он российский, и выгонят меня из укрытия. Но они не проверили. Когда все закончилось, они помогли мне вылезти и отпустили. Мы проехали еще с десяток украинских блокпостов. Я уснула, и на некоторых блокпостах водителю говорили: «Не будите ее, пусть спит». Они, наверное, даже представить себе не могли, что в таком платье едет журналист, к тому же российский. Кстати, недавно я была в Дебальцево и попросила Артема подвезти меня к тому укрытию. Сейчас там уже блокпост ополчения. Это глубокое узкое углубление теперь затоплено водой. Рядом валяются куртки украинских военных.

Вообще, у меня есть пресс-карта и все документы. Но платье – мой главный документ. Это – шутка. Но иногда меня просто выводят из машины и говорят: «А все! Вы дальше не поедете!». Я не знаю, как в таких случаях может поступить мужчина-журналист. Я же начинаю ныть: «Да что это такое? Я всю ночь от страха пряталась в ванной в Донецке. А теперь еще вы меня пугаете». Меня начинают успокаивать, говорят: да не бойтесь вы, да не переживайте вы так, ничто в вас не прилетит, мы вас защитим.

Но это не имеет отношения к работе вообще. Герои моих репортажей просчитываются, когда думают – вот пришла женщина в платье, сейчас я покажу ей, какой я герой. Интервью я беру довольно жестко. Однажды Артем мне сказал: «Я уже столько месяцев вожу журналистов, но еще не было никого среди них с таким жестким характером, как у тебя».

- Кстати, вы согласовываете с героями свои статьи?

Нет, никогда. С какой стати? Я в себе уверена и в том, что цитирую их дословно. Те, кому все же не понравилось мое интервью с ними или мой репортаж, в котором они выступили героями, тем не менее, ни разу не обвиняли меня во вранье. У меня нет такого опыта. Работа может нравиться или не нравиться, но герои всегда понимают: у меня остается диктофонная запись, и на ней они именно это и говорят. А я всегда стараюсь бережно обращаться со словами, я даже стараюсь передать читателю особенности прямой речи моих героев. Иногда герои, имена которых я скрыла из соображений безопасности говорят мне: «Что ты наделала?! Меня все знакомые узнают по разговору! Только я так говорю!».

- Вы сами расшифровываете все интервью. Почему?

Потому что я, когда расшифровываю, замечаю какие-то детали – те, что могла упустить в разговоре просто потому, что одной половиной мозга думала о вопросе, который должна буду задать, как только герой замолчит. Иногда я ради одного репортажа расшифровываю десять часов. А это значит, что два дня я сижу за компьютером. Это очень тяжело. Но есть плюс – за это время в моей голове уже формируется четкая структура будущего репортажа, я уже точно знаю, откуда потяну нити, где их свяжу в узел, где закольцую. Я, конечно, могу отдать записи на расшифровку – у нас в редакции есть специальный отдел. Но мой текст от начала работы и до конца – это святая святых. Я не могу допускать ни в один из этапов процесса посторонних людей. Я боюсь того, что волшебство разрушится.

Но тут еще стоит заметить, что я просто имею возможность потратить столько времени на текст. Я ведь не работаю в ежедневной газете, где тексты надо писать потоком. Я спокойно тружусь над своими штучными продуктами. Хотя иногда бывает дедлайн.

Помню, когда я приехала из описанной выше поездки домой к подруге Оксане Юшко в Харьков, которая в это время с мужем гостила там у своих родителей, то мне за полтора суток нужно было сделать расшифровку интервью с Захарченко и еще расшифровать записи для репортажа и написать сам этот репортаж. Мы поехали в кафе, и я практически не выходила оттуда два дня. Я била по клавишам, била. Пила и пила кофе. Когда у меня дедлайны в чужом городе, я всегда оккупирую какое-нибудь кафе и к концу первого дня даже начинаю вызывать искреннее сочувствие у официантов. Они мне иногда говорят: «Глядя на ваши мучения, начинаем любить свою работу»…

Я помню в тот раз мне было очень страшно подступать к той аудиозаписи, где мы с Захарченко попали под минометы. Я откладывала ее до последнего, но у меня был дедлайн. Я воткнула один наушник в Оксанино ухо, и дала ей послушать, как там свистят снаряды. Она сказала: «Какой ужас». У меня затряслись руки, хотя во время самого обстрела мне было не страшно. Я слушала, как я бежала, как дышала, как лежала на земле, как мне говорили: «Хочешь жить, беги». И мне стало себя так жалко, что я заплакала. Но в результате я уложилась в эти дедлайны.

- Какие качества прежде всего необходимы репортеру, который работает в горячей точке?

Я думаю, что сострадание. И чувство пространства. Может быть, это глупость и бред, но я всегда чувствую, как оно за мной наблюдает, и дает мне по моим делам. Это не значит, что купил, например, голодной бабушке хлеба, пространство на тебя посмотрело и подумало: «Какой добрый человек, сделаю-ка и я ему приятное». Нет. Оно чувствует, как ты это делаешь. Для того, чтобы тебе воздалось, потому, что так надо или просто это сердечный импульс, движение души. Оно ценит только импульс. Ты уйдешь, не оказав помощи человеку или собаке, и тебе будет плохо – не из-за угрызений совести, а из-за того, что кому-то плохо. Мы же все связаны. Вот только это я считаю настоящим человеческим отношением. А не сотворение добра, чтобы тебе зачлось. Вот такое отношение к другим пространство и видит.

- Что такое «пространство» - Бог?

Пространство - это и Бог, в том числе, и природа.

Мы недавно были в поселке, который “сложили” – это выражение, услышанное у местных. Во дворе разбомбленного дома лаяла собака. Я не могла разобрать – она на цепи? Она голодна? Может, ее хозяева специально привязали и скоро придут ее покормить? Между нами был забор. И калитка была закрыта. Но все равно надо было найти способ зайти в тот двор. А мне было так страшно. Мне почему-то в ту февральскую поездку было очень страшно. Город сильно обстреливался. И я оставила эту собаку. А надо было найти способ.

Я не считаю, что один человек может помочь всем людям. Но если именно тебя пространство сводит именно с этим человеком или именно этой собакой, то, наверное, они оказываются уже в твоей зоне ответственности.

У тебя были такие ситуации, в которых вместо того, чтобы работать, вам приходилось заниматься людьми, оказывать им помощь?

Моя работа не четко разграничена. Я не телевизионщик и ничего не снимаю. Я могу одновременно заниматься и тем, и тем. Я, вообще, во время работы провожу много времени с людьми. Случаев «или-или», как у известных военных фотографов, у меня не было. Например, при мне никого не убивали для того, чтобы я могла это снять. Я – обычный репортер. И могу рассуждать только о том, что было, а не о том, что было бы.

- Что побуждает снова и снова возвращаться в Донецк? Любовь к своему делу?

И любовь к Донецку тоже. И хотя я узнала этот город, только когда там началась война, я его полюбила, и теперь живу в Донецке и Москве. Кроме того, возникают связи с людьми. Например, в прошлый раз я приехала и отвезла деньги, которые мне специально для этой цели передали, Валере – этому мужчине оторвало снарядом ноги и пальцы рук. Его дом также был разрушен. Его поселили в доме престарелых, но ему там не место, он не стар. И он не хочет, чтобы его жизнь закончилась в этих стенах. Раньше он работал электриком, и уже наловчился чинить в доме престарелых проводку своими обрубками. Я обещала ему, что мы соберем недостающую часть денег на протезы. Он должен был позвонить на завод и узнать, сколько они стоят. А я уже была в Москве. Звоню заведующей, а она говорит: «А Валера как раз сидит сейчас и плачет. Когда он услышал сумму, он понял, что она для вас будет неподъемной». Я попросила передать ему, что мы все поднимем. Теперь мое обещание – единственная ниточка, связывающая его с желанием жить. Нам осталось собрать еще две с половиной тысячи долларов. И скоро я привезу эти деньги Валере. Разве это не повод поехать?

- Что вы в жизни не любите? Есть ли какие-то нелюбимые явления, действия?

Не люблю, когда люди не могут понять друг друга. Кажется, есть слова и можно все объяснить, но бывает, что один человек не хочет слушать другого, и люди теряются. И тогда приходит мое самое нелюбимое чувство – когда я ничего не могу сделать потому, что от меня ничего не зависит. То есть я очень не люблю ситуаций, когда от меня ничего не зависит.

Во многих рассказах про Великую Отечественную войну фигурируют истории про чудесные события. Действительно, в экстремальной обстановке особенно зримо проявляется Божия милость. Про какие-то такие истории вы слышали?

Вообще, просыпаться утром в Донецке, когда всю ночь стреляют - это уже Божия милость. Правда.

У меня была ситуация, похожая на чудо, но это не связано с войной. Однажды я приехала в детский дом. Меня на ночь поселили в лазарете. Я там спала одна, а рядом были комнаты детей. Ночью я проснулась от того, что меня кто-то дотронулся. Я открыла глаза, и мне показалось, что рядом со мной стоит старик в светящейся одежде священника. Может, это был сон. Я сразу не сообразила. Но в детдоме начался пожар – дети сушили носки на обогревателях. Конечно, через минут пять, когда я уже вскочила, сработала пожарная сигнализация. Но тот старик, если это не мой сон, наверное, был не в курсе преимуществ технического прогресса.

- Может ли репортер взять в руки оружие, чтобы кого-то защитить?

Не может. Я могу защищать только тем инструментом, который у меня есть, и это – диктофон. Как человек, а не журналист, я, конечно, взяла бы в руки оружие, чтобы защитить свою семью. Но если я куда-то приехала по работе, я должна до конца оставаться представителем своей профессии. Не так давно на Радио Свобода меня ведущий в эфире спросил, не бегаю ли я по Донбассу с оружием. Я это оценила настолько, что это был мой последний визит туда. Кто-нибудь послушает и подумает: ну, ведь ведущий не зря ей такой вопрос задал, наверняка у него есть какие-то факты… И где-нибудь это может стоить мне жизни.

- Скажи, пожалуйста, что для вас в целом значит этот украинский опыт?

- В профессиональном плане я не стала лучше. Лучше б не было войны.

- Но вообще этот опыт в горячей точке может быть к чему-то применим?

К тому, что я буду стараться не обижать людей. К тому, что стану с ними мягче. На войне я увидела, что человек очень хрупок и раним. Его нельзя обижать. И еще я убедилась, что человек просто обязан быть счастливым. Если люди научатся радоваться и ценить жизнь, которая не страдание, а наоборот, то силы тьмы отступят перед силами света.

То, что журналист был на войне, наверное, все равно накладывает отпечаток на его душевное состояние? Не случайно ведь существуют целые программы реабилитации людей, которые воевали.

Я не воевала и никого не убивала. Все это время я просто рассказывала о людях. В не очень привычных условиях, но в принципе занималась ровно тем же, что и за все годы работы репортером.