О каком "мире" идет речь в "войне и мире"? Маяковский: поэма "война и мир", начало революции

Владимир Маяковский

ВОЙНА И МИР

ПРОЛОГ

Хорошо вам.

Мертвые сраму не имут.

к умершим убийцам туши.

Очистительнейшей влагой вымыт

грех отлетевшей души.

Хорошо вам!

сквозь строй,

сквозь грохот

как пронести любовь к живому?

Оступлюсь -

и последней любовишки кроха

навеки канет в дымный омут.

вернувшимся,

печали ваши,

каких-то стихов бахрома?!

на паре б деревяшек

день кое-как прохромать!

Боишься?!

полсотни лет еще можешь, раб, расти.

и в лаве атак

я буду первый

в геройстве,

в храбрости.

О, кто же,

набатом гибнущих годин

не выйдет брав?

глашатай грядущих правд.

Сегодня ликую!

Не разбрызгав,

сумел донесть.

Единственный человечий,

средь воя,

средь визга,

подъемлю днесь.

расстреливайте,

вяжите к столбу!

Я ль изменюсь в лице!

нацеплю на лбу,

чтоб ярче горела цель?!

ПОСВЯЩЕНИЕ

смотревшего в обряд

посвящения меня в солдаты.

«Слышите!

ненужный даже,

должен жить;

нельзя ж его

в могилы траншей и блиндажей

вкопать заживо -

Не слушают.

Шестипудовый унтер сжал, как пресс.

От уха до уха выбрили аккуратненько.

нацепили крест

Теперь и мне на запад!

Буду идти и идти там,

пока не оплачут твои глаза

«убитые»

набранного петитом.

ЧАСТЬ I

на эстраду,

колеблемую костром оркестра,

вывалился живот.

Рос в глазах, как в тысячах луп.

Пот сиял лачком.

остановил мелькающий пуп,

вывертелся волчком.

Что было!

Лысины слиплись в одну луну.

Смаслились глазки, щелясь.

Даже пляж,

расхлестав соленую слюну,

осклабил утыканную домами челюсть.

Вывертелся.

как электрический ток,

скрючило «браво».

Бра-а-аво!

Бра-а-а-аво!

Б-р-а-а-а-а-в-о!

Эта массомясая

быкомордая орава?

Стихам не втиснешь в тихие томики

крик гнева.

Это внуки Колумбов,

Галилеев потомки

ржут, запутанные в серпантинный невод!

всхлобучась на вечер чинный,

раскачивались шляпой стопёрой.

И в клавиши тротуаров бухали мужчины,

уличных блудилищ остервенелые тапёры.

выфрантив полей лоно,

вихрились нанизанные на земную ось

карусели

Вавилонищ,

Вавилончиков,

Вавилонов.

восхищающие длиной.

пьяной ямой.

или валялись,

как упившийся Ной,

или грохотали мордой многохамой!

Нажрутся,

в ночной слепоте,

вывалясь мя́сами в пухе и вате,

сползутся друг на друге потеть,

города содрогая скрипом кроватей.

Гниет земля,

ламп огни ей

взрывают кору горой волдырей;

дрожа городов агони́ей,

люди мрут

у камня в дыре.

вынули из гроба,

чтоб понять людей небывалую убыль:

в прогрызанной душе

золотолапым микробом

вился рубль.

Во все концы,

чтоб скорее вызлить

взбурлив людей крышам вровень,

сердец столиц тысячесильные Дизели

вогнали вагоны зараженной крови.

Недолго пожили.

железо рельс всочило по жиле

в загар деревень городов заразу.

Где пели птицы - тарелок лязги.

Где бор был - площадь стодомым содомом.

Шестиэтажными фавнами ринулись в пляски

публичный дом за публичным домом.

Солнце подымет рыжую голову,

запекшееся похмелье на вспухшем рте,

и нет сил удержаться голому -

не вернуться ночам в вертеп.

И еще не успеет

ночь, арапка,

лечь, продажная,

раскаленную тушу вскарабкал

новый голодный день.

В крыши зажатые!

Горсточка звезд,

Шарахайся испуганно, вечер-инок!

Раздуем на самок

выеденные зубами кокаина!

ЧАСТЬ II

Это случилось в одну из осеней,

горюче-су́хи

Металось солнце,

сумасшедший маляр,

оранжевым колером пыльных выпачкав.

Откуда-то

нахлынули слухи.

Заходили на цыпочках.

Их шепот тревогу в гру́ди выселил,

под черепом

рукой красной

распутывал, распутывал и распутывал мысли,

и стало невыносимо ясно:

если не собрать людей пучками рот,

не взять и не взрезать людям вены -

зараженная земля

сама умрет -

сдохнут Парижи,

Чего размякли?!

Хныкать поздно!

Раньше б раскаянье осеняло!

Тысячеруким врачам

ланцетами роздано

оружье из арсеналов.

брадобрею ли

некуда деться ей!

Уже сегодня

немцы над Венецией!

Германия!

каньте в разверстые жерла.

Зевы зарев, оскальтесь нагло!

скачите верхом на Канте!

Нож в зубы!

Шашки на́голо!

Разбойной ли Азии зной остыл?!

В крови желанья бурлят ордой.

Выволакивайте забившихся под Евангелие Толстых!

За ногу худую!

По камню бородой!

Гони с бульваров любовный шепот!

В новые танцы - юношей выловить!

Слышишь, нежная?

под музыку митральезы жечь и насиловать!

Т-р-а-а-ах!

Послышалось!

Не бойтесь!

Смотри́те,

что по волосам ее?

Морщины окопов легли на чело!

Т-с-с-с-с-с-с…-

Барабаны, музыка?

она самая?

НАЧАЛОСЬ.

ЧАСТЬ III

Здравствуй!

Зрелище величайшего театра.

государством в государство

16 отборных гладиаторов.

Куда легендам о бойнях Цезарей

перед былью,

которая теперь была!

Как на детском лице заря,

самая чудовищная гипербола.

Белкой скружишься у смеха в колесе,

когда узнает твой прах о том:

весь - Колизей,

и волны всех морей

по нем изостлались бархатом.

Трибуны - ска́лы,

и на скале там,

будто бой ей зубы выломил,

поднебесья соборов

скелет за скелетом

выжглись

и обнеслись перилами.

заревом в земную плешь она,

кровавя толп ропот,

люстрой подвешена

целая зажженная Европа.

расселись в земных долинах

в страшном наряде.

Мрачно поигрывают на шеях длинных

ожерелья ядер.

Золото славян.

Черные мадьяр усы.

Негров непроглядные пятна.

Всех земных широт ярусы

вытолпила с головы до пят она.

где Альпы,

в закате грея,

выласкали в небе лед щеки, -

облаков галереей

нахохлились зоркие летчики.

парадными парами,

в версты шарахнув театром удвоенный

грохот и гром миллиардных армий, -

шар земной

полюсы стиснул

и в ожидании замер.

Седоволосые океаны

вышли из берегов,

впились в арену мутными глазами.

Пылающими сходнями

спустилось солнце -

вечный арбитр.

Выгорая от любопытства,

звезд глаза повылезли из орбит.

А секунда медлит и медлит.

К началу кровавых игр,

напряженный, как совокупление,

не дыша, остановился миг.

секунда вдребезги.

Рухнула арена дыму в дыру.

В небе - ни зги.

Секунды быстрились и быстрились -

взрывали,

Пеной выстрел на выстреле

огнел в кровавом вале.

Вздрогнула от крика грудь дивизий.

Пена у рта.

Пока в двухкомнатной квартире Бриков кипели споры о современной поэзии, улица бурлила другими страстями. Летом 1916 года Россия была близка к поражению, однако ей все же удалось изменить ход войны, и следующим летом русская армия смогла пойти в наступление.

Через два дня после убийства Распутина Маяковский написал Эльзе "нервное" письмо. Ни в нем, ни в других письмах этого периода нет ни одной отсылки к тому, что происходит вне его собственной жизни. Как будто он жил в мире, в котором не существовало ничего, кроме его самого и его собственных чувств. Вполне возможно, что не все письма сохранились, но корреспонденция других периодов позволяет увидеть здесь четкую закономерность: политическая и социальная реальность не комментируется почти никогда. Однако общественные события не проходили бесследно, страдания войны - как и любви - отражались в поэзии.

Помимо сатирических и агитационных стихотворений, Маяковский пишет в 1916-1917 годах еще одно крупное произведение - поэму "Война и мир" . В этой поэме прежний, несколько примитивный взгляд на войну сменился экзистенциальным раздумьем о ее безумии и ужасах. Вина коллективна, и поэт, Владимир Маяковский, не только козел отпущения, но и сопричастный. Поэтому он лично просит прощения у человечества - может быть, раскаиваясь в тех пропагандистских преувеличениях, которые допускал в начале войны: "Люди! / Дорогие! /Христа ради, / ради Христа / простите меня!" Одновременно он видит зарю нового времени.

В эти годы представление об обреченности старого мира было широко распространено, особенно среди писателей. Так же, как и в "Облаке", осознание универсальной уязвимости человека уравновешивается мессианским убеждением в рождении нового, более гармоничного миропорядка:

"И он, свободный, ору о ком я, человек - придет он, верьте мне, верьте!

Да здравствует политическая жизнь России и да здравствует свободное от политики искусство!

Владимир Маяковский, март 1917 г.

Вернулся я в Москву в совершенной уверенности, что мы перед революцией, - вспоминал Роман Якобсон , - это было совершенно ясно по университетским настроениям". Бунтовали не только студенты. По случаю Международного женского дня 23 февраля 1917 года в Петрограде прошла мирная демонстрация, участницы которой требовали хлеба и мира. В последующие дни состоялись новые демонстрации, разогнанные полицией. 27 февраля Павловский полк проголосовал за отказ от выполнения приказа стрелять в гражданских, и в тот же день большая часть Петрограда оказалась в руках полка. 28 февраля волнения начались в Москве. Двумя днями позже, 2 марта, Николай II отрекся от престола . Монархия была свержена, создано Временное правительство - свершилась Февральская революция . 8 марта Эльза написала Маяковскому письмо, в котором в виде исключения комментировала события, разыгрывающися за стенами ее квартиры: "Милый дядя Володя, что творится-то, великолепие прямо!". Роман , так четко все предчувствовавший, вступил, сообщает она, в милицию, носит оружие и арестовал шесть городовых - его как студента Московского университета попросили помочь навести порядок на улицах.

Революция вызывала огромный энтузиазм у широких слоев населения, люди искренне поверили в возможность глубоких преобразований. Наступила политическая весна, воздух был наполнен свободой. Эти настроения отражаются в письме философа Льва Шестова , написанном родственникам в Швейцарию через неделю после переворота:

"Все мы здесь думаем и разговариваем исключительно о грандиозных событиях, происшедших в России. Трудно себе представить тому, кто сам не видел, что здесь было. Особенно в Москве. Словно по приказанию свыше, все, как один человек, решили, что нужно изменить старый порядок. Решили и в одну неделю все сделали. Еще в Петрограде были кой-какие трения - в Москве же был один сплошной праздник. <... > меньше, чем в одну неделю, вся огромная страна со спокойствием, какое бывает только в торжественные и большие праздники, покинула старое и перешла к новому".

Новому правительству были предъявлены конкретные требования: нормализовать продовольственное положение и довести войну до победы или хотя бы до достойного конца. Однако как именно должно выглядеть политическое будущее России после свержения самодержавия, мало кто знал. Доминировало ощущение освобождения, эйфории. Маяковскому и другим писателям и художникам революция дала надежду, что они смогут творить без вмешательства цензурных органов и академий. В марте 1917 года был образован Союз деятелей искусств , куда вошли представители всех политических и художественных направлений, от консерваторов до анархистов, от эстетических ретроградов до самых радикальных футуристических группировок. Маяковского избрали в президиум в качестве представителя писателей, что вызвало удивление и протест: почему скандальный футурист, а не Горький, который известен во всем мире? Избрание Маяковского было вызвано тем, что Горький согласился войти в правительственную комиссию, предав таким образом интересы деятелей культуры. Новообразованный Союз боролся за независимость искусства и художников от государства, а те, кто сотрудничал с правительством, считались коллаборационистами.

"Мой девиз и всех вообще - да здравствует политическая жизнь России и да здравствует свободное от политики искусство! - провозгласил Маяковский через две недели после февральской революции, уточнив: - Я не отказываюсь от политики, только в области искусства не должно быть политики". В том, что искусство должно быть независимо от государства, и левый и правый фланги Союза были едины. Такое же единодушие наблюдалось и в их отношении к войне: "левый блок", куда входил Маяковский, был таким же оборонческим, как и большинство других. Маяковский, которого в январе наградили медалью "За усердие", гордо объяснял, что "у нас не только первое в мире искусство, но и первая в мире армия". Вполне можно было сочетать патриотизм с эстетическим авангардизмом и политическим радикализмом: надежды, что с новым правительством изменится и ход войны, были велики.

В стихотворении "Революция", опубликованном в мае 1917 года в основанной Горьким газете социал-демократических интернационалистов "Новая жизнь" , Маяковский приветствует революцию как триумф "социалистов великой ереси". Однако он не являлся членом какой-либо партии - его политическим идеалом был социализм с сильным анархистским уклоном. Более определенных политических убеждений он в это время не придерживался.

Приняв однажды участие в сборе денег для семей жертв революции, он передал их редакции газеты "Речь", издаваемой либеральной партией кадетов. Головокружительная радость от свержения царского режима вселяла нереальные надежды на будущее. О том, что вера Маяковского в возможности революции была несколько наивной, свидетельствует эпизод, рассказанный Николаем Асеевым. Впервые в российской истории любой человек получил возможность выдвигать свою кандидатуру на выборах, и вся Москва была заклеена плакатами и предвыборными листовками. Рядом с афишами крупных партий на стенах домов висели призывы менее известных политических объединений, таких как различные анархистские группы и маленькие организации вроде "профсоюза поваров". Однажды, когда Асеев и Маяковский гуляли по городу, рассматривая плакаты, Маяковский вдруг предложил составить собственный избирательный список, состоящий из футуристов. На первом месте должен быть он, на втором - Каменский и так далее.

"На мое недоуменное возражение о том, что кто же за нас голосовать будет, Владимир Владимирович ответил задумчиво: Черт его знает! Теперь время такое: а вдруг президентом выберут...?"

Если мировоззрение Маяковского было романтическим и оторванным от действительности, то Осип обладал весьма развитым политическим чутьем. Судя по всему, в это время его отношение к большевизму было более положительным, чем у Маяковского. Когда в апреле 1917 года в Россию после более чем десятилетней эмиграции вернулся Ленин , его встречала в Петрограде на Финляндском вокзале ликующая толпа. В толпе находился и Осип , отправившийся туда из любопытства. "Кажется сумасшедший, но страшно убедительный", - вынес он суждение, сохраненное для потомства Романом Якобсоном, который провел эту судьбоносную для России ночь за коньяком и игрой на бильярде в компании Маяковского и других друзей.

Комментарии

Впервые 5-я часть поэмы опубликована в журн. «Летопись», Пг., 1917, № 2–4; пролог - № 7–8; 4-я часть - в сб. «Чудо в пустыне», Одесса, 1917; 3-я часть - в газ. «Новая жизнь», Пг., 1917, 13 августа. Полностью отдельным изданием вышла в изд. «Парус», Пг., 1917.

Уже в 1914 году Маяковский вплотную подошел к основным темам современности: поэзия и действительность, человек и общество, война и мир. Первый его поэтический отклик на военные события - стихотворение «Война объявлена» - пронизан мрачными ассоциациями, содержит конкретное, драматичное раскрытие чувств поэта в вечер объявления войны. Стихотворение ничем не напоминает ни «рубиновые» поэмы футуристов, ни первые военные стихи символистов и акмеистов. В поэме «Война и мир» (вторая половина заглавия в дореволюционной орфографии писалась через «i» - «Mip», то есть вселенная) необыкновенная широта поэтических ассоциаций, гиперболизм поэтического стиля Маяковского соединяются с осознанием им невиданного размаха социальных противоречий жизни. Место действия поэмы - огромная арена, весь мир, а действующие лица - не только народы и страны, но и вся вселенная. Любовь к человеку, к «живому», противопоставлена в поэме «убийце-победе». Свой голос поэт осмысливает как «единственный человечий» среди воя и визга войны. Громадная человеческая боль за людей труда, искалеченных бессмысленной бойней, вызывает у поэта вопрос: кто виноват?

Врачи одного вынули из гроба, чтоб понять людей небывалую убыль: в прогрызанной душе золотолапым микробом вился рубль.

Такова, по Маяковскому, причина первой империалистической войны.

Маяковский был одним из первых, кто поднял голос протеста против войны. «Писатели, поэты, попы, вся печать шли на дело прославления войны и только», - отмечал В. И. Ленин (Полн. собр. соч., т. 41, стр. 225). Создание антивоенной, антибуржуазной поэмы в условиях шовинистического угара было гражданским подвигом поэта, продиктованным горячей любовью к трудовой России, к человеку.

«Война , - вспоминал Маяковский в 1923 году, - велела видеть завтрашнюю революцию…» Маяковский твердо убежден в том, что завтра

…Он, свободный, ору о ком я, человек - придет он, верьте мне, верьте!

В своей поэме Маяковский утверждал факт бессмысленности кровавой бойни («Никто не просил, чтоб была победа родине начертана. Безрукому огрызку кровавого обеда на черта она?»).

В годы войны крепнут контакты личного и творческого сближения Маяковского с А. М. Горьким. По свидетельству современников, Маяковский читал поэму «Война и мир» в редакции горьковской «Летописи». Когда звучали слова: «Безрукому огрызку кровавого обеда на черта она?», сотрудники «Летописи» не выдерживали и плакали, плакал и Горький.

Отношение же к новой поэме Маяковского со стороны ортодоксальных теоретиков футуризма было резко отрицательным. Они обвиняли его в измене принципам формалистического искусства, свой гнев они обрушивали на Маяковского за то, что в поэме четко проступает социальная позиция автора, идейная направленность произведения, конкретность образов поэмы, связь с жизнью.

Другие книги схожей тематики:

См. также в других словарях:

Война и миръ … Википедия

РСФСР. I. Общие сведения РСФСР образована 25 октября (7 ноября) 1917. Граничит на С. З. с Норвегией и Финляндией, на З. с Польшей, на Ю. В. с Китаем, МНР и КНДР, а также с союзными республиками, входящими в состав СССР: на З. с… …

Литература Многонациональная советская литература представляет собой качественно новый этап развития литературы. Как определённое художественное целое, объединённое единой социально идеологической направленностью, общностью… … Большая советская энциклопедия

I.ВВЕДЕНИЕ II.РУССКАЯ УСТНАЯ ПОЭЗИЯ А.Периодизация истории устной поэзии Б.Развитие старинной устной поэзии 1.Древнейшие истоки устной поэзии. Устнопоэтическое творчество древней Руси с X до середины XVIв. 2.Устная поэзия с середины XVI до конца… … Литературная энциклопедия

К истории проблемы. Определение понятия. Решение проблемы в догматическом литературоведении. Эволюционистские теории Ж. Решение проблемы Ж. «формальной школой». Пути марксистского изучения Ж. Теория лит ых Ж. Тематические, композиционные и… … Литературная энциклопедия

Хорошо вам.
Мертвые сраму не имут.
Злобу
к умершим убийцам туши.
Очистительнейшей влагой вымыт
грех отлетевшей души.

Хорошо вам!
А мне
сквозь строй,
сквозь грохот
как пронести любовь к живому?
Оступлюсь -
и последней любовишки кроха
навеки канет в дымный омут.

Что́ им,
вернувшимся,
печали ваши,
что́ им
каких-то стихов бахрома?!
Им
на паре б деревяшек
день кое-как прохромать!

Боишься!
Трус!
Убьют!
А так
полсотни лет еще можешь, раб, расти.
Ложь!
Я знаю,
и в лаве атак
я буду первый
в геройстве,
в храбрости.

О, кто же,
набатом гибнущих годин
званый,
не выйдет брав?
Все!
А я
на земле
один
глашатай грядущих правд.

Сегодня ликую!
Не разбрызгав,
душу
сумел,
сумел донесть.
Единственный человечий,
средь воя,
средь визга,
голос
подъемлю днесь.

А там
расстреливайте,
вяжите к столбу!
Я ль изменюсь в лице!
Хотите -
туза
нацеплю на лбу,
чтоб ярче горела цель?!

Посвящение

8 октября.
1915 год.
Даты
времени,
смотревшего в обряд
посвящения меня в солдаты.

«Слышите!
Каждый,
ненужный даже,
должен жить;
нельзя,
нельзя ж его
в могилы траншей и блиндажей
вкопать заживо -
убийцы!»

Не слушают.
Шестипудовый унтер сжал, как пресс.
От уха до уха выбрили аккуратненько.
Мишенью
на лоб
нацепили крест
ратника.

Теперь и мне на запад!
Буду идти и идти там,
пока не оплачут твои глаза
под рубрикой
«убитые»
набранного петитом.

Часть I

И вот
на эстраду,
колеблемую костром оркестра,
вывалился живот.
И начал!
Рос в глазах, как в тысячах луп.
Змеился.
Пот сиял лачком.
Вдруг -
остановил мелькающий пуп,
вывертелся волчком.

Что было!
Лысины слиплись в одну луну.
Смаслились глазки, щелясь.
Даже пляж,
расхлестав соленую слюну,
осклабил утыканную домами челюсть.

Вывертелся.
Рты,
как электрический ток,
скрючило «браво».
Браво!
Бра-аво!
Бра-а-аво!
Бра-а-а-аво!
Б-р-а-а-а-а-в-о!

Кто это,
кто?
Эта массомясая
быкомордая орава?

Стихам не втиснешь в тихие томики
крик гнева.
Это внуки Колумбов,
Галилеев потомки
ржут, запутанные в серпантинный невод!

А там,
всхлобучась на вечер чинный,
женщины
раскачивались шляпой стопёрой.
И в клавиши тротуаров бухали мужчины,
уличных блудилищ остервенелые тапёры.

Вправо,
влево,
вкривь,
вкось,
выфрантив полей лоно,
вихрились нанизанные на земную ось
карусели
Вавилонищ,
Вавилончиков,
Вавилонов.

Над ними
бутыли,
восхищающие длиной.
Под ними
бокалы
пьяной ямой.
Люди
или валялись,

как упившийся Ной

или грохотали мордой многохамой!

Нажрутся,
а после,
в ночной слепоте,
вывалясь мя́сами в пухе и вате,
сползутся друг на друге потеть,
города содрогая скрипом кроватей.

Гниет земля,
ламп огни ей
взрывают кору горой волдырей;
дрожа городов агони́ей,
люди мрут
у камня в дыре.

Врачи
одного
вынули из гроба,
чтоб понять людей небывалую убыль:
в прогрызанной душе
золотолапым микробом
вился рубль.

Во все концы,
чтоб скорее вызлить
смерть,
взбурлив людей крышам вровень,
сердец столиц тысячесильные Дизели
вогнали вагоны зараженной крови.

Тихие!
Недолго пожили.
Сразу
железо рельс всочило по жиле
в загар деревень городов заразу.
Где пели птицы - тарелок лязги.
Где бор был - площадь стодомым содомом.
Шестиэтажными фавнами ринулись в пляски
публичный дом за публичным домом.

Солнце подымет рыжую голову
запекшееся похмелье на вспухшем рте,
и нет сил удержаться голому -
взять
не вернуться ночам в вертеп.

И еще не успеет
ночь, арапка,
лечь, продажная,
в отдых,
в тень, -
на нее
раскаленную тушу вскарабкал
новый голодный день.

В крыши зажатые!
Горсточка звезд,
ори!
Шарахайся испуганно, вечер-инок!
Идем!
Раздуем на самок
ноздри,
выеденные зубами кокаина!

Часть II

Это случилось в одну из осеней,
были
горюче-су́хи
все.
Металось солнце,
сумасшедший маляр,
оранжевым колером пыльных выпачкав.

Откуда-то
на землю
нахлынули слухи.
Тихие.
Заходили на цыпочках.

Их шепот тревогу в гру́ди выселил,
а страх
под черепом
рукой красной
распутывал, распутывал и распутывал мысли,
и стало невыносимо ясно:
если не собрать людей пучками рот,
не взять и не взрезать людям вены -
зараженная земля
сама умрет -
сдохнут Парижи,
Берлины,
Вены!

Чего размякли?!
Хныкать поздно!
Раньше б раскаянье осеняло!
Тысячеруким врачам
ланцетами роздано
оружье из арсеналов.

Италия!
Королю,
брадобрею ли
ясно -
некуда деться ей!
Уже сегодня
реяли
немцы над Венецией!

Германия!
Мысли,
музеи,
книги,
каньте в разверстые жерла.
Зевы зарев, оскальтесь нагло!

скачите верхом на Канте!
Нож в зубы!
Шашки на́голо!

Россия!
Разбойной ли Азии зной остыл?!
В крови желанья бурлят ордой.
Выволакивайте забившихся под Евангелие Толстых!
За ногу худую!
По камню бородой!

Франция!
Гони с бульваров любовный шепот!
В новые танцы - юношей выловить!
Слышишь, нежная?
Хорошо

под музыку митральезы

жечь и насиловать!

Англия!
Турция!..
Т-р-а-а-ах!
Что это?
Послышалось!
Не бойтесь!
Ерунда!
Земля!
Смотри́те,
что по волосам ее?
Морщины окопов легли на чело!
Т-с-с-с-с-с-с… -
грохот.
Барабаны, музыка?
Неужели?
Она это,
она самая?
Да!
НАЧАЛОСЬ.

Часть III

Здравствуй!
Хочешь?
Зрелище величайшего театра,
Сегодня
бьются
государством в государство
16 отборных гладиаторов.

Куда легендам о бойнях Цезарей
перед былью,
которая теперь была!
Как на детском лице заря,
нежна ей
самая чудовищная гипербола.

Белкой скружишься у смеха в колесе,
когда узнает твой прах о том:
сегодня
мир

весь - Колизей

и волны всех морей
по нем изостлались бархатом.

Трибуны - ска́лы,
и на скале там,
будто бой ей зубы выломил,
поднебесья соборов
скелет за скелетом
выжглись
и обнеслись перилами.

Сегодня
заревом в земную плешь она,
кровавя толп ропот,
в небо
люстрой подвешена
целая зажженная Европа.

Пришли,
расселись в земных долинах
гости
в страшном наряде.
Мрачно поигрывают на шеях длинных
ожерелья ядер.

Золото славян.
Черные мадьяр усы.
Негров непроглядные пятна.
Всех земных широт ярусы
вытолпила с головы до пят она.
И там,
где Альпы,
в закате грея,
выласкали в небе лед щеки, -
облаков галереей
нахохлились зоркие летчики.

И когда
на арену
воины
вышли
парадными парами,
в версты шарахнув театром удвоенный
грохот и гром миллиардных армий, -
шар земной
полюсы стиснул
и в ожидании замер.
Седоволосые океаны
вышли из берегов,
впились в арену мутными глазами.
Пылающими сходнями
спустилось солнце -
суровый
вечный арбитр.
Выгорая от любопытства,
звезд глаза повылезли из орбит.

А секунда медлит и медлит.
Лень ей.
К началу кровавых игр,
напряженный, как совокупление,
не дыша, остановился миг.

Вдруг -
секунда вдребезги.
Рухнула арена дыму в дыру.
В небе - ни зги.
Секунды быстрились и быстрились -
взрывали,
ревели,
рвали.
Пеной выстрел на выстреле
огнел в кровавом вале.

Вперед!

Вздрогнула от крика грудь дивизий.
Вперед!
Пена у рта.

Разящий Георгий

у знамен в девизе,

барабаны:

Бутафор!
Катафалк готовь!
Вдов в толпу!
Мало вдов еще в ней.

И взвился
в небо
фейерверк фактов,
один другого чудовищней.

Выпучив глаза,
маяк
из-за гор
через океаны плакал;
а в океанах
эскадры корчились,
насаженные мине на́ кол.

Дантова ада кошмаром намаранней,
громоголосие меди грохотом изоржав,
дрожа за Париж,
последним
на Марне

ядром отбивается Жоффр

С юга
Константинополь,
оскалив мечети,
выблевывал
вырезанных
в Босфор.
Волны!
Мечите их,
впившихся зубами в огрызки просфор.

И снова,
грудь обнажая зарядам,
плывя по вёснам,
пробиваясь в зиме,
армия за армией,
ряд за рядом
заливают мили земель.

Разгорается.
Новых из дубров волок.
Огня пентаграмма в пороге луга.
Молниями колючих проволок
сожраны сожженные в уголь.
Батареи добела раскалили жару.
Прыгают по трупам городов и сёл.
Медными мордами жрут
всё.

Огневержец!
Где не найдешь, карая!
Впутаюсь ракете,
в небо вбегу -
с неба,
красная,
рдея у края,

кровь Пегу

И тверди,
и воды,
и воздух взрыт.
Куда направлю опромети шаг?
Уже обезумевшая,
уже навзрыд,
вырываясь, молит душа:

«Война!
Довольно!
Уйми ты их!
Уже на земле голо́».
Метнулись гонимые разбегом убитые,
и еще
минуту
бегут без голов.

А над всем этим
дьявол
зарево зевот дымит.
Это в созвездии железнодорожных линий
стоит
озаренное пороховыми заводами
небо в Берлине.

Никому не ведомо,
дни ли,
годы ли,
с тех пор как на́ поле
первую кровь войне о́тдали,
в чашу земли сцедив по капле.

Одинаково -
камень,
болото,
халупа ли,
человечьей кровищей вымочили весь его.
Везде
шаги
одинаково хлюпали,
меся дымящееся мира ме́сиво.

В Ростове
рабочий
в праздничный отдых
захотел
воды для самовара выжать, -
и отшатнулся:
во всех водопроводах
сочилась та же рыжая жижа.

В телеграфах надрывались машины Морзе.
Орали городам об юных они.
Где-то

на Ваганькове

могильщик заерзал.
Двинулись факельщики в хмуром Мюнхене.

В широко развороченную рану полка
раскаленную лапу всунули прожекторы.
Подняли одного,
бросили в окоп -
того,
на ноже который!
Библеец лицом,
изо рва
ряса.
«Вспомните!

При Понтийстем Пилате

А ветер ядер
в клочки изорвал
и мясо и платье.

Выдернулась из дыма сотня голов.
Не сметь заплаканных глаз им!
Заволокло
газом.

Белые крылья выросли у души,
стон солдат в пальбе доносится.
«Ты на небо летишь, -
удуши,
удуши его,
Бьется грудь неровно…
Шутка ли!
К богу на́-дом!
У рая, в облака бронированного
дверь расшибаю прикладом.

Трясутся ангелы.
Даже жаль их.
Белее перышек личика овал.
Где они -
боги!
«Бежали,
все бежали,
и Саваоф,
и Будда,
и Аллах,
и Иегова».

Ухало.
Ахало.
Охало.
Но уже не та канонада, -
повздыхала еще
и заглохла.
Вылезли с белым.
Взмолились:
- не надо! -

Никто не просил,
чтоб была победа
родине начертана.
Безрукому огрызку кровавого обеда
на чёрта она?!
Последний на штык насажен.
Наши отходят на Ковно,
на сажень
человечьего мяса нашинковано.

И когда затихли
все, кто напа́дали,
лег
батальон на батальоне -
выбежала смерть
и затанцевала на падали,

балета скелетов безносая Тальони

Танцует.
Ветер из-под носка.
Шевельнул папахи,
обласкал на мертвом два волоска,
и дальше -
попахивая.

Пятый день
в простреленной голове
поезда выкручивают за изгибом изгиб.
В гниющем вагоне
на сорок человек -
четыре ноги.

Часть IV

Эй!
Вы!
Притушите восторженные глазенки!
Лодочки ручек суньте в карман!
Это
Достойная награда
за выжатое из бумаги и чернил.

А мне за что хлопать?
Я ничего не сочинил.

Думаете:
врет!
Нигде не прострелен.
В целехоньких висках биенья не уладить,
если рукоплещут
его барабанов трели,
его проклятий рифмованной руладе.

Милостивые государи!
Понимаете вы?
Боль берешь,
растишь и растишь ее:
всеми пиками истыканная грудь,
всеми газами свороченное лицо,
всеми артиллериями громимая цитадель головы -
каждое мое четверостишие.

Не затем
взвела
по насыпям тел она,
чтоб, горестный,
сочил заплаканную гнусь;
страшной тяжестью всего, что сделано,
без всяких
«красиво»,
прижатый, гнусь.

Убиты -
и все равно мне, -
я или он их
убил.
На братском кладби́ще,
у сердца в яме,
легли миллионы, -
гниют,
шеве́лятся, приподымаемые червями!

Нет!
Не стихами!
Лучше
язык узлом завяжу,
чем разговаривать.
Этого
стихами сказать нельзя.
Выхоленным ли языком поэта
горящие жаровни лизать!

Эта!
В руках!
Смотрите!
Это не лира вам!
Раскаяньем вспоротый,
сердце вырвал -
рву аорты!

В кашу рукоплесканий ладош не вме́сите!
Нет!
Не вме́сите!
Рушься, комнат уют!
Смотрите,
под ногами камень.
На лобном месте стою.
Последними глотками
воздух…

Вытеку, срубленный,
но кровью выем
имя «убийца»,
выклейменное на человеке.
Слушайте!
Из меня
слепым Вием
время орет:
«Подымите,
подымите мне
веков веки!»

Вселенная расцветет еще,
радостна,
нова.
Чтоб не было бессмысленной лжи за ней,
каюсь:
я
один виноват
в растущем хрусте ломаемых жизней!

Слышите -
солнце первые лучи выдало,
еще не зная,
куда,
отработав, денется, -
это я,
Маяковский,
подножию идола
нес
обезглавленного младенца.

Простите!

В христиан зубов резцы
вонзая,
львы вздымали рык.
Вы думаете - Нерон?
Это я,
Маяковский
Владимир,
пьяным глазом обволакивал цирк.

Простите меня!

Воскрес Христос.
Свили
одной любовью
с устами уста вы;
Маяковский
еретикам
в подземельи Севильи
дыбой выворачивал суставы.

Простите,
простите меня!

Дни!
Вылазьте из годов лачуг!
Какой раскрыть за собой
еще?
Дымным хвостом по векам волочу
оперенное пожарами побоище!

Пришел.

Сегодня
не немец,
не русский,
не турок, -
это я
сам,
с живого сдирая шкуру,
жру мира мясо.
Тушами на штыках материки.
Города - груды глиняные.

Кровь!
Выцеди из твоей реки
хоть каплю,
в которой невинен я!

Нет такой!
Этот
выколотыми глазами -
пленник,
мною меченный.
Я,
в поклонах разбивший колени,
голодом выглодал зе́мли неметчины.

Мечу пожаров рыжие пряди.
Волчьи щетинюсь из темени ям.
Люди!
Дорогие!
Христа ради,
ради Христа
простите меня!

Нет,
не подыму искаженного тоской лица!
Всех окаяннее,
пока не расколется,
буду лоб разбивать в покаянии!

Встаньте,
ложью верженные ниц,
оборванные войнами
калеки лет!
Радуйтесь!
Сам казнится
единственный людоед.

Нет,
не осужденного выдуманная хитрость!
Пусть с плахи не соберу разодранные части я, -
все равно
всего себя вытряс,
один достоин
новых дней приять причастие.

Вытеку срубленный,
и никто не будет -
некому будет человека мучить.
Люди родятся,
настоящие люди,
бога самого милосердней и лучше.

Часть V

А может быть,
больше
у времени-хамелеона
и красок никаких не осталось.
Дернется еще
и ляжет,
бездыхан и угловат.
Может быть,
дымами и боями охмеленная,
никогда не подымется земли голова.

Может быть…

Нет,
не может быть!
Когда-нибудь да выстеклится мыслей омут,
когда-нибудь да увидит, как хлещет из тел ала̀.
Над вздыбленными волосами руки заломит,
выстонет:
«Господи,
что я сделала!»
Нет,
не может быть!
Грудь,
срази отчаянья лавину.
В грядущем счастье вырыщи ощупь.
Вот,
хотите,
из правого глаза
выну
целую цветущую рощу?!
Птиц причудливых мысли рои́те.
Голова,
закинься восторженна и горда.
Мозг мой,
веселый и умный строитель,
строй города!

Ко всем,
кто зубы еще
злобой выщемил,
иду
в сияющих глаз заре.
Земля,
встань
тыщами

в ризы зарев разодетых Лазарей

И радость,
радость! -
сквозь дымы
светлые лица я
вижу.
Вот,
приоткрыв помертвевшее око,
первая
приподымается Галиция.
В травы вкуталась ободранным боком.

Кинув ноши пушек,
выпрямились горбатые,
кровавленными сединами в небо канув,
Альпы,
Балканы,
Кавказ,
Карпаты.

А над ними,
выше еще -
двое великанов.
Встал золототелый,
молит:
«Ближе!
К тебе с изрытого взрывами дна я».
Это Рейн
размокшими губами лижет
иссеченную миноносцами голову Дуная.

До колоний, бежавших за стены Китая,
до песков, в которых потеряна Персия,
каждый город,
ревевший,
смерть кидая, -
теперь сиял.

Шепот.
Вся земля
черные губы разжала.
Громче.
Урагана ревом
вскипает.
«Клянитесь,
больше никого не ско́сите!»
Это встают из могильных курганов,
мясом обрастают хороненные кости.

Было ль,
чтоб срезанные ноги
искали б
хозяев,
оборванные головы звали по имени?
Вот
на череп обрубку
вспрыгнул скальп,
ноги подбежали,
живые под ним они.

С днищ океанов и морей,
на реях,
оживших утопших выплыли залежи.
Солнце!
В ладонях твоих изогрей их,
лучей языками глаза лижи!
В старушье лицо твое
смеемся,
время!
Здоровые и целые вернемся в семьи!
Тогда
над русскими,
над болгарами,
над немцами,
над евреями,
над всеми
по тверди небес,
от зарев алой,
ряд к ряду,
семь тысяч цветов засияло
из тысячи разных радуг.

По обрывкам народов,
по банде рассеянной
эхом раскатилось
растерянное
«А-ах!..»
День раскрылся такой,
что сказки Андерсена
щенками ползали у него в ногах.

Теперь не верится,
что мог идти
в сумерках уличек, темный, шаря.
Сегодня
у капельной девочки
на ногте мизинца
солнце больше,
чем раньше на всем земном шаре.

Большими глазами землю обводит
человек.
Растет,
главою гор достиг.
Мальчик
в новом костюме
- в свободе своей -
важен,
даже смешон от гордости.

Как священники,
чтоб помнили об искупительной драме,
выходят с причастием, -
каждая страна
пришла к человеку со своими дарами:

«Безмерной Америки силу несу тебе,
мощь машин!»
«Неаполя теплые ночи дарю,
Италия.
Палимый,
пальм веерами маши».

«В холоде севера мерзнущий,
Африки солнце тебе!»
«Африки солнцем сожженный,
тебе,
со своими снегами,
с гор спустился Тибет!»
«Франция,
первая женщина мира,
губ принесла алость».

«Юношей - Греция,
лучшие телом нагим они».
«Чьих голосов мощь
в песни звончее сплеталась?!
Россия
сердце свое
раскрыла в пламенном гимне!»

«Люди,
веками граненную
Германия
мысль принесла».

«Вся
до недр напоенная золотом,
Индия
дары принесла вам!»

«Славься, человек,
во веки веков живи и славься!
Всякому,
живущему на земле,
слава,
слава,
слава!»

Захлебнешься!
А тут и я еще.
Прохожу осторожно,
огромен,
неуклюж.
О, как великолепен я
в самой сияющей
из моих бесчисленных душ!

Мимо поздравляющих,
праздничных мимо я,
- проклятое,
да не колотись ты! -
вот она
навстречу.

«Здравствуй, любимая!»

Каждый волос выласкиваю,
вьющийся,
золотистый.
О, какие ветры,
какого юга,
свершили чудо сердцем погребенным?
Расцветают глаза твои,
два луга!
Я кувыркаюсь в них,
веселый ребенок.

А кругом!
Смеяться.
Флаги.
Стоцветное.
Мимо.
Вздыбились.
Тысячи.
Насквозь.
Бегом.

В каждом юноше порох Маринетти

в каждом старце мудрость Гюго.

Губ не хватит улыбке столицей.
Все
из квартир
на площади
вон!
Серебряными мячами
от столицы к столице
раскинем веселие,
смех,
звон!

Не поймешь -
это воздух,
цветок ли,
птица ль!
И поет,
и благоухает,
и пестрое сразу, -
но от этого
костром разгораются лица
и сладчайшим вином пьянеет разум.
И не только люди
радость личью
расцветили,
звери франтовато завили руно,
вчера бушевавшие
моря,
мурлыча,
легли у ног.

Не поверишь,
что плыли,
смерть изрыгав, они.
В трюмах,
навек забывших о порохе,
броненосцы
провозят в тихие гавани
всякого вздора яркие ворохи.

Кому же страшны пушек шайки -
эти,
кроткие,
рвут?
Они
перед домом,
на лужайке,
мирно щиплют траву.

Смотрите,
не шутка,
не смех сатиры -
средь бела дня,
тихо,
попарно,
цари-задиры
гуляют под присмотром нянь.

Земля,
откуда любовь такая нам?
Представь -
там
под деревом
видели
с Каином
играющего в шашки Христа.

Не видишь,
прищурилась, ищешь?
Глазенки - щелки две.
Шире!
Смотри,
мои глазища -
всем открытая собора дверь.

Люди! -
любимые,
нелюбимые,
знакомые,
незнакомые,
широким шествием излейтесь в двери те.
И он,
свободный,
ору о ком я,
человек -
придет он,
верьте мне,
верьте!

у стихотворения ВОЙНА И МИР аудио записей пока нет...