Бродя осенью с ружьем по полям, охотник добрался до большого села. Он еще издали заметил избу повыше других и решил, что это жилище старосты. Открыв дверь, он увидел несколько столов, заваленных бумагами, два красных шкафа, чернильницы, песочницы, длинные перья. На одном из столов сидел \"малый лет двадцати\" в сером кафтане, сообщивший, что здесь \"главная господская контора\". Потом из соседней комнаты явился человек лет пятидесяти, толстый, низкого роста, с \"бычьей шеей\" и \"глазами навыкате\".
\" - Чего вам угодно?
Обсушиться.
Здесь не место.
Я не знал, что здесь контора; а, впрочем, я готов заплатить\".
После этого толстяк, главный конторщик, как выяснилось позднее, пригласил охотника, (автора \"Записок\") в третью комнату, отделенную от конторы перегородкой, предложил раздеться и отдохнуть.
\" - А нельзя ли чаю со сливками?
Извольте, сейчас\".
Имение принадлежало госпоже Лосняковой.
Охотник подошел к окну. Грязь на улице была страшная. Около господской усадьбы \"шныряли девки в полинялых ситцевых платьях; брели по грязи дворовые люди; махала хвостом привязанная лошадь; кудахтали куры; перекликались индейки.
Тот же малый в сером кафтане, конторский дежурный, притащил самовар, чайник, стакан с разбитым блюдечком, горшок сливок… Автор \"Записок\" стал расспрашивать и выяснил, что в имении есть немец - управляющий, но распоряжается сама барыня, а в конторе сидят шесть человек - главный кассир и конторщики.
\" - Ну, что ж, ты хорошо пишешь?\"
Малый заулыбался и принес исписанный листок.
\" - Вот мое писанье\".
\" - На четвертушке сероватой бумаги красивым и крупным почерком\" было написано:
\"Приказ от главной господской домовой ананьевской конторы бурмистру Михайле Викулову, №209.
Приказывается тебе немедленно по получении сего разыскать: кто в прошлую ночь, в пьяном виде и с неприличными песнями, прошел по Аглицкому саду, и гувернантку мадам Энжени француженку разбудил и обеспокоил? И чего сторожа глядели, и кто сторожем в саду сидел? И таковые беспорядки допустил? Обо всем выше прописанном приказывается тебе в подробности разведать и немедленно конторе донести.
Главный конторщик Николай Хвостов\".
К приказу была приложена огромная гербовая печать с надписью: \"Печать главной господской ананьевской конторы\", а внизу стояла приписка: \"В точности исполнить. Елена Лоснякова\".
\" - Это сама барыня приписала, что ли? - спросил я.
Как же-с, сами: оне всегда сами. А то приказ действовать не может.
Ну, что ж, вы бурмистру пошлете этот приказ?
Нет-с, сам придет да прочитает. То есть, ему прочтут; он ведь грамоте у нас не знает… А что-с, прибавил он, ухмыляясь: - ведь хорошо написано-с?
Хорошо.
Сочинял-то, признаться, не я. На то Коскенкин мастер.
Как?.. Разве у вас приказы сперва сочиняются?
А как же-с? Не прямо же набело писать\".
Бродя осенью с ружьем по полям, охотник добрался до большого села. Он еще издали заметил избу повыше других и решил, что это жилище старосты. Открыв дверь, он увидел несколько столов, заваленных бумагами, два красных шкафа, чернильницы, песочницы, длинные перья. На одном из столов сидел "малый лет двадцати" в сером кафтане, сообщивший, что здесь "главная господская контора". Потом из соседней комнаты явился человек лет пятидесяти, толстый, низкого роста, с "бычьей шеей" и "глазами навыкате".
" - Чего вам угодно?
Обсушиться.
Здесь не место.
Я не знал, что здесь контора; а, впрочем, я готов заплатить".
После этого толстяк, главный конторщик, как выяснилось позднее, пригласил охотника, (автора "Записок") в третью комнату, отделенную от конторы перегородкой, предложил раздеться и отдохнуть.
" - А нельзя ли чаю со сливками?
Извольте, сейчас".
Имение принадлежало госпоже Лосняковой.
Охотник подошел к окну. Грязь на улице была страшная. Около господской усадьбы "шныряли девки в полинялых ситцевых платьях; брели по грязи дворовые люди; махала хвостом привязанная лошадь; кудахтали куры; перекликались индейки.
Тот же малый в сером кафтане, конторский дежурный, притащил самовар, чайник, стакан с разбитым блюдечком, горшок сливок… Автор "Записок" стал расспрашивать и выяснил, что в имении есть немец - управляющий, но распоряжается сама барыня, а в конторе сидят шесть человек - главный кассир и конторщики.
" - Ну, что ж, ты хорошо пишешь?"
Малый заулыбался и принес исписанный листок.
" - Вот мое писанье".
" - На четвертушке сероватой бумаги красивым и крупным почерком" было написано:
"Приказ от главной господской домовой ананьевской конторы бурмистру Михайле Викулову, №209.
Приказывается тебе немедленно по получении сего разыскать: кто в прошлую ночь, в пьяном виде и с неприличными песнями, прошел по Аглицкому саду, и гувернантку мадам Энжени француженку разбудил и обеспокоил? И чего сторожа глядели, и кто сторожем в саду сидел? И таковые беспорядки допустил? Обо всем выше прописанном приказывается тебе в подробности разведать и немедленно конторе донести.
Главный конторщик Николай Хвостов".
К приказу была приложена огромная гербовая печать с надписью: "Печать главной господской ананьевской конторы", а внизу стояла приписка: "В точности исполнить. Елена Лоснякова".
" - Это сама барыня приписала, что ли? - спросил я.
Как же-с, сами: оне всегда сами. А то приказ действовать не может.
Ну, что ж, вы бурмистру пошлете этот приказ?
Нет-с, сам придет да прочитает. То есть, ему прочтут; он ведь грамоте у нас не знает… А что-с, прибавил он, ухмыляясь: - ведь хорошо написано-с?
Сочинял-то, признаться, не я. На то Коскенкин мастер.
Как?.. Разве у вас приказы сперва сочиняются?
А как же-с? Не прямо же набело писать".
Потом гость пару часов поспал, а проснувшись, услышал тихий разговор в конторе за перегородкой. Толстяк, главный конторщик договаривался о чем-то с неким купцом.
" - Тэк-с, тэк-с, Николай Еремеич, - говорил один голос: - тэк-с. Эвтого нельзя в расчет не принять-с; нельзя-с, точно…
Уж поверьте мне, Гаврила Антоныч, - возразил голос толстяка: - уж мне ли не знать здешних порядков, сами посудите".
Они долго торговались.
Так уж и быть, Николай Еремеич, так уж и быть,.. две сереньких и беленькую вашей милости, а там (он кивнул головой на барский двор) шесть с полтиной. По рукам, что ли?
Четыре сереньких, - отвечал приказчик.
Экой несговорчивый какой, - пробормотал купец. - Эдак я лучше сам с барыней покончу.
Как хотите, - отвечал толстяк…
Ну полно, полно, Николай Еремеич. Уж сейчас и рассердился! Я ведь эфто так сказал.
Нет, что ж в самом деле…
Полно же, говорят… Говорят, пошутил. Ну, возьми свои три с половиной, что с тобой будешь делать.
Четыре бы взять следовало, да я, дурак, поторопился, - проворчал толстяк.
Так там, в доме-то, шесть половиною-с, Николай Еремеич, - за шесть с половиной хлеб отдается?
Шесть с половиной, уже сказано.
Ну так по рукам, Николай Еремеич… Так я, батюшка, Николай Еремеич, теперь пойду к барыне-с… и так уж я и скажу: Николай Еремеич, дескать, за шесть с полтиною-с порешили-с.
Так и скажите, Гаврила Антоныч.
А теперь извольте получить.
Купец вручил приказчику небольшую пачку бумаги, которую тот начал разбирать.
Потом приехал Сидор, "мужик огромного роста, лет тридцати, здоровый, краснощекий, с русыми волосами".
" - Что ж, зачем приехал?
Да слышь, Николай Еремеич, с нас плотников требуют.
Ну, что ж, нет их у вас, что ли?
Как им не быть у нас, Николай Еремеич… Да пора-то рабочая, Николай Еремеич.
Рабочая пора! То-то, вы охотники на чужих работать, а на свою госпожу работать не любите…. Вишь, как вы избаловались. Поди ты!
Да и то сказать, Николай Еремеич, работы-то всего на неделю будет, а продержат месяц. То материалу не хватит, а то и в сад пошлют дорожки чистить.
Мало ли чего нет! Сама барыня приказать изволила, так тут нам с тобой рассуждать нечего…
Наши… мужики… Николай Еремеич… - заговорил наконец Сидор, запинаясь на каждом слове: - приказали вашей милости… вот тут… будет… (он запустил свою ручищу за пазуху армяка и начал вытаскивать оттуда свернутое полотенце с красными разводами).
Что ты, что ты, дурак, с ума сошел, что ли? - поспешно перебил его толстяк. - Ступай, ступай ко мне в избу,… там спроси жену… она тебе чаю даст, я сейчас приду, ступай". Он, видимо, боялся, что охотник за перегородкой уже проснулся и услышит.
На улице раздались крики: "Купря! Купря!" Явился низенький, тщедушный человек в стареньком сюртуке со связкой дров за плечами. Его сопровождала шумная ватага дворовых, человек пять, все кричали: "Купря!.. В истопники Купрю произвели, в истопники!"
Оказывается, этот Купря, то есть Куприян, - портной; "и хороший портной, у первых мастеров в Москве обучался и на енералов шил". Но барыня приказала… А может быть, Купря еще тем провинился, что не задобрил вовремя контору? Кто знает.
" - А послушай-ка, признайся, Купря, - самодовольно заговорил Николай Еремеич, видимо, распотешенный и разнеженный: - ведь плохо в истопниках-то? Пустое чай, дело вовсе?
Да что, Николай Еремеич, - заговорил Куприян: - вот вы теперь главным у нас конторщиком, точно; спору в том, точно нету; а ведь и вы под опалой находились, и в мужицкой избе тоже пожили.
Ты смотри у меня, однако, не забывайся, - с запальчивостью перебил его толстяк: - с тобой, дураком, шутят; тебе бы, дураку, чувствовать следовало и благодарить, что с тобой, дураком, занимаются.
К слову пришлось, Николай Еремеич, извините…
То-то же к слову.
Потом толстяк отправился к барыне, шумная ватага удалилась. Остался один
дежурный конторщик, но вскоре явился главный кассир, рыжий, с бакенбардами, в старом черном фраке и мягких сапогах. Он похож был на кошку и скорее крался, чем ходил.
Вдруг в контору ввалился человек совсем другого порядка: высокого роста, с лицом выразительным и смелым.
" - Нет его здесь? - спросил он, быстро глянув кругом.
Николай Еремеич у барыни, - отвечал кассир. - Что вам надобно, скажите мне, Павел Андреич: вы мне можете сказать… Вы чего хотите?
Чего я хочу?… Проучить я его хочу, брюхача негодного, наушника подлого… Я ему дам наушничать!
Павел бросился на стул.
Что вы, что вы, Павел Андреич? Успокойтесь… Как вам не стыдно? Вы не забудьте, про кого вы говорите, Павел Андреич! - залепетал кассир.
Про кого? А мне что за дело, что его в главные конторщики пожаловали! Вот нечего сказать, нашли кого пожаловать! Вот уж точно, можно сказать, пустили козла в огород!
Полноте, полноте, Павел Андреич, полноте! Бросьте это…
Ну, Лиса Патрикеевна, пошла хвостом вилять!.. А, да вот он и жалует, - прибавил он, взглянув в окно: - легок на помине…
Лицо толстяка сияло удовольствием, но при виде Павла он несколько смутился.
Здравствуйте, Николай Еремеич, - значительно проговорил Павел, медленно подвигаясь к нему навстречу: - Здравствуйте.
Главный конторщик не отвечал…
Что ж вы мне не изволите отвечать? - продолжал Павел. - Впрочем, нет… нет, - прибавил он: - эдак не дело; криком да бранью ничего не возьмешь. Нет, вы мне лучше добром скажите, Николай Еремеич, за что вы меня погубить хотите?"
Толстяк притворился непонимающим, но Павел наступал.
" - Ну, за что вы бедной девке жить не даете? Что вам надобно от нее?
Вы о ком говорите, Павел Андреич? - с притворным изумлением спросил толстяк.
Эка! Не знаете, небось? Я об Татьяне говорю. Побойтесь Бога, - за что мстите? Стыдитесь: вы человек женатый, дети у вас с меня уже ростом, а я не что другое… Я жениться хочу: я по чести поступаю.
Чем же я тут виноват, Павел Андреич? Барыня вам жениться не позволяет: её господская воля! Я-то тут что?
Вы что? А вы с этой старой ведьмой, с ключницей, не стакнулись небось? Небось. Не наушничаете, а? Скажите, не взводите на беззащитную девку всякую небылицу? Небось, не по вашей милости её из прачек в судомойки произвели! И бьют-то её и в затрапезе держат не по вашей милости?.. Стыдитесь, стыдитесь, старый вы человек!…
Ругайтесь, Павел Андреич, ругайтесь… Долго ли вам придется ругаться-то!
Павел вспыхнул.
Что? Грозить мне вздумали? - с сердцем заговорил он. - Ты думаешь, я тебя боюсь? Нет, брат, не на того наткнулся, чего мне бояться?.. Я везде себе хлеб сыщу. Вот ты - другое дело. Тебе только здесь и жить, да наушничать, да воровать…
Ведь вот как зазнался, - перебил его конторщик, который тоже начинал терять терпение: фершель просто фершель, лекаришка пустой; а послушай-ка его, - фу ты какая важная особа!..
Слушай, Николай Еремеич, - заговорил Павел с отчаянием; - в последний раз тебя прошу… вынудил ты меня - невтерпеж мне становится. Оставь нас в покое, понимаешь?..
Толстяк расходился.
Я тебя не боюсь, - закричал он; - слышишь ли ты, молокосос! Я и с отцом твоим справился, я и ему рога сломил - тебе пример, смотри!
Не напоминай мне про отца…
Вона! Ты что мне за уставщик!
Говорят тебе, не напоминай!
А тебе говорят, не забывайся… А девке Татьяне поделом… Погоди, не то ей еще будет!
Павел кинулся вперед с поднятыми руками, конторщик тяжко покатился на пол.
Эта контора - словно прообраз будущих неправедных в большинстве своем учреждений; только вместо полновластной барыни появится потом начальство, и все примет иные, далеко не столь примитивные, патриархальные формы.
Гумилева в разные периоды его творческой жизни сильно отличается. Иногда он категорически отрицает символистов, а иногда настолько сближается с их творчеством, что трудно догадаться что все эти замечательные стихотворения принадлежат одному поэту. Здесь вспоминаются слова проницательного А. Блока: "Писатель - растение многолетнее... душа писателя расширяется периодами, а творение его - только внешние результаты подземного роста души. Поэтому путь развития может представляться прямым только в перспективе, следуя же за писателем по всем этапам пути, не ощущаешь этой прямизны и неуклонности, всле
Иван Сергеевич Тургенев
«Контора»
Осенью я бродил с ружьём по полям. Мелкий и холодный дождь заставил меня искать какое-нибудь убежище. У древнего старика, сторожившего гороховое поле, я узнал дорогу в ближайшую деревню. Наконец, я добрался до большого села с каменной церковью. Я направился к самой большой избе, предполагая, что это — жилище старосты, но нашёл там контору. Ко мне вышел человек лет 50, толстый, низкий, с бычьей шеей, глазами навыкате и очень круглыми щеками. За плату толстяк согласился приютить меня и провёл в соседнюю комнату. От него я узнал, что это имение Елены Николаевны Лосьняковой.
Вскоре конторский дежурный принёс мне чай. Он сообщил, что толстяк является главным конторщиком. Кроме него в конторе работает ещё 6 человек. В имении есть бурмистр и староста из немцев, но управляет всем барыня. В конторе пишутся распоряжения и приказы для бурмистра и старосты, которые подписывает только Лосьнякова.
Я уснул. Часа через 2 я проснулся и услышал голоса в конторе за перегородкой. Главный конторщик, Николай Еремеич, торговался с каким-то купцом. Из разговора я понял, что перед тем, как заключить сделку с барыней, купцы платят мзду главному конторщику. С мужиков Николай Еремеич тоже брал «оброк» и за это отправлял их на хорошие работы. Думая, что я сплю, они не таясь обсуждали свои дела.
На крыльце послышался шум и в контору вошёл низенький человек с необыкновенно длинным носом, большими неподвижными глазами и горделивой осанкой. Он нёс вязанку дров, около него толпились дворовые люди. Из их криков я узнал, что человека звали Купря. Раньше он был портным при барыне. Она отпустила Купрю на вольные хлеба, но из-за несчастной любви он вернулся и стал истопником, за что над ним издевалась вся дворня.
Николая Еремеича вызвали к барыне. Вдруг послышался громкий голос и вошёл высокий, рассерженный человек, опрятно одетый, с неправильным, но выразительным и смелым лицом по имени Павел. Он искал главного конторщика. Когда Николай Еремеич вернулся, Павел потребовал, чтобы тот оставил в покое его невесту Татьяну. Главный конторщик оговорил девушку, её перевели в судомойки и запретили выходить замуж. Павел был фельдшером, и Николай мстил ему из-за неудачного лечения. С отцом Павла он тоже враждовал.
Еремеич заявил, что барыне придётся выбирать одного из них. Павел бросился на Еремеича с кулаками. Неделю спустя я узнал, что Лосьнякова оставила у себя и Павла и Николая, а Татьяну сослала. Пересказала Юлия Песковая
Как-то осенью я шел через поле с ружьем наперевес, но холодный дождь загнал меня в одну деревеньку, путь к которой я узнал у старика, что сторожил гороховое поле. Поселение было крупное, с каменной церковью. Я постучал в двери самой большой избы, полагая, что это дом старосты, но обнаружил там контору. Ко мне навстречу вышел низенький толстяк, который за плату согласился выделить мне комнату для ночлега. Толстяк также рассказал, что деревня принадлежит барыне Елене Лосьняковой.
Конторский дежурный потчевал меня чаем, при этом он рассказал, что толстяк служит здесь главным конторщиком. Всего в конторе шесть человек служащих. В деревне есть бурмистр и староста, но управляет всем Лосьнякова. Контора занимается тем, что пишет приказы и распоряжения для бурмистра и старосты, подписывать приказы имеет право только барыня.
Я отправился в свою комнатку и заснул, однако вскоре меня разбудили голоса, доносившиеся из-за конторской перегородки. Главный конторщик вел торговлю с приезжим купцом. Из разговора стало ясно, что сделки с барыней Лосьняковой купцы совершают через посредничество конторщика, при этом они платят ему мзду. Мужики, которые хотят устроиться на работу, тоже платят оброк конторщику, а за это толстяк подбирает им хорошие работы. Конторщик не таясь обсуждал сделку с купцом, так как думал, что я сплю.
Затем в контору зашел низкий длинноносый человечек с гордой осанкой. Он принес дрова, а потом вокруг него столпились люди. Человека звали Купря, раньше он служил у барыни портным, но потом ушел на вольные хлеба из-за любовной истории. Увы, любовь оказалось несчастной, и Купря вернулся. Портным его не взяли, а назначили истопником, с тех пор вся дворня смеется и издевается над Купрей.
Главного конторщика вызвали к Лосьняковой. Тут в контору ввалился рассерженный человек со смелым лицом. Его звали Павел, и он искал толстяка. Когда конторщик вернулся, то Павел потребовал, чтобы тот перестал клеветать на невесту Павла – Татьяну. Толстяк наговорил на девушку и ее разжаловали до судомойки и запретили выйти замуж за Павла. Как оказалось, конторщик имел зуб на Павла, который работал фельдшером и неудачно лечил толстяка.
Иван Сергеевич Тургенев
Дело было осенью. Уже несколько часов бродил я с ружьем по полям и, вероятно, прежде вечера не вернулся бы в постоялый двор на большой Курской дороге, где ожидала меня моя тройка, если б чрезвычайно мелкий и холодный дождь, который с самого утра, не хуже старой девки, неугомонно и безжалостно приставал ко мне, не заставил меня наконец искать где-нибудь поблизости хотя временного убежища. Пока я еще соображал, в какую сторону пойти, глазам моим внезапно представился низкий шалаш возле поля, засеянного горохом. Я подошел к шалашу, заглянул под соломенный намет и увидал старика до того дряхлого, что мне тотчас же вспомнился тот умирающий козел, которого Робинзон нашел в одной из пещер своего острова. Старик сидел на корточках, жмурил свои потемневшие маленькие глаза и торопливо, но осторожно, наподобие зайца (у бедняка не было ни одного зуба), жевал сухую и твердую горошину, беспрестанно перекатывая ее со стороны на сторону. Он до того погрузился в свое занятие, что не заметил моего прихода.
Дедушка! а дедушка! - проговорил я.
Он перестал жевать, высоко поднял брови и с усилием открыл глаза.
Где тут деревня близко? - спросил я.
Старик опять пустился жевать. Он меня не расслушал. Я повторил свой вопрос громче прежнего.
Деревня?.. да тебе что надо?
А вот от дождя укрыться.
От дождя укрыться.
Да! (Он почесал свой загорелый затылок.) Ну, ты, тово, ступай, - заговорил он вдруг, беспорядочно размахивая руками, - во… вот, как мимо леска пойдешь, - вот как пойдешь - тут те и будет дорога; ты ее-то брось, дорогу-то, да все направо забирай, все забирай, все забирай, все забирай… Ну, там те и будет Ананьеве. А то и в Ситовку пройдешь.
Я с трудом понимал старика. Усы ему мешали, да и язык плохо повиновался.
Да ты откуда? - спросил я его.
Откуда ты?
Из Ананьева.
Что ж ты тут делаешь?
Что ты делаешь тут?
А сторожем сижу.
Да что ты стережешь?
А горох.
Я не мог не рассмеяться.
Да помилуй, сколько тебе лет?
А Бог знает.
Чай, ты плохо видишь?
Видишь плохо, чай?
Плохо. Бывает так, что ничего не слышу.
Так где ж тебе сторожем-то быть, помилуй?
А про то старшие знают.
«Старшие!» - подумал я и не без сожаления поглядел на бедного старика. Он ощупался, достал из-за пазухи кусок черствого хлеба и принялся сосать, как дитя, с усилием втягивая и без того впалые щеки.
Я пошел в направлении леска, повернул направо, забирал, все забирал, как мне советовал старик, и добрался наконец до большого села с каменной церковью в новом вкусе, то есть с колоннами, и обширным господским домом, тоже с колоннами. Еще издали, сквозь частую сетку дождя, заметил я избу с тесовой крышей и двумя трубами, повыше других, по всей вероятности, жилище старосты, куда я и направил шаги свои, в надежде найти у него самовар, чай, сахар и не совершенно кислые сливки. В сопровождении моей продрогшей собаки взошел я на крылечко, в сени, отворил дверь, но, вместо обыкновенных принадлежностей избы, увидал несколько столов, заваленных бумагами, два красных шкафа, забрызганные чернильницы, оловянные песочницы в пуд весу, длиннейшие перья и прочее. На одном из столов сидел малый лет двадцати с пухлым и болезненным лицом, крошечными глазками, жирным лбом и бесконечными висками. Одет он был как следует, в серый нанковый кафтан с глянцем на воротнике и на желудке.
Чего вам надобно? - спросил он меня, дернув кверху головою, как лошадь, которая не ожидала, что ее возьмут за морду.
Здесь приказчик живет… или…
Здесь главная господская контора, - перебил он меня. - Я вот дежурным сижу… Разве вы вывеску не видали? На то вывеска прибита.
А где бы тут обсушиться? Самовар у кого-нибудь на деревне есть?
Как не быть самоваров, - с важностью возразил малый в сером кафтане, - ступайте к отцу Тимофею, а не то в дворовую избу, а не то к Назару Тарасычу, а не то к Аграфене-птишнице.
С кем ты это говоришь, болван ты этакой? спать не даешь, болван! - раздался голос из соседней комнаты.
А вот господин какой-то зашел, спрашивает, где бы обсушиться.
Какой там господин?
А не знаю. С собакой и ружьем.
В соседней комнате заскрипела кровать. Дверь отворилась, и вошел человек лет пятидесяти, толстый, низкого росту, с бычачьей шеей, глазами навыкате, необыкновенно круглыми щеками и с лоском по всему лицу.
Иван Сергеевич Тургенев
Дело было осенью. Уже несколько часов бродил я с ружьем по полям и, вероятно, прежде вечера не вернулся бы в постоялый двор на большой Курской дороге, где ожидала меня моя тройка, если б чрезвычайно мелкий и холодный дождь, который с самого утра, не хуже старой девки, неугомонно и безжалостно приставал ко мне, не заставил меня наконец искать где-нибудь поблизости хотя временного убежища. Пока я еще соображал, в какую сторону пойти, глазам моим внезапно представился низкий шалаш возле поля, засеянного горохом. Я подошел к шалашу, заглянул под соломенный намет и увидал старика до того дряхлого, что мне тотчас же вспомнился тот умирающий козел, которого Робинзон нашел в одной из пещер своего острова. Старик сидел на корточках, жмурил свои потемневшие маленькие глаза и торопливо, но осторожно, наподобие зайца (у бедняка не было ни одного зуба), жевал сухую и твердую горошину, беспрестанно перекатывая ее со стороны на сторону. Он до того погрузился в свое занятие, что не заметил моего прихода.
Дедушка! а дедушка! - проговорил я.
Он перестал жевать, высоко поднял брови и с усилием открыл глаза.
Где тут деревня близко? - спросил я.
Старик опять пустился жевать. Он меня не расслушал. Я повторил свой вопрос громче прежнего.
Деревня?.. да тебе что надо?
А вот от дождя укрыться.
От дождя укрыться.
Да! (Он почесал свой загорелый затылок.) Ну, ты, тово, ступай, - заговорил он вдруг, беспорядочно размахивая руками, - во… вот, как мимо леска пойдешь, - вот как пойдешь - тут те и будет дорога; ты ее-то брось, дорогу-то, да все направо забирай, все забирай, все забирай, все забирай… Ну, там те и будет Ананьеве. А то и в Ситовку пройдешь.
Я с трудом понимал старика. Усы ему мешали, да и язык плохо повиновался.
Да ты откуда? - спросил я его.
Откуда ты?
Из Ананьева.
Что ж ты тут делаешь?
Что ты делаешь тут?
А сторожем сижу.
Да что ты стережешь?
А горох.
Я не мог не рассмеяться.
Да помилуй, сколько тебе лет?
А Бог знает.
Чай, ты плохо видишь?
Видишь плохо, чай?
Плохо. Бывает так, что ничего не слышу.
Так где ж тебе сторожем-то быть, помилуй?
А про то старшие знают.
«Старшие!» - подумал я и не без сожаления поглядел на бедного старика. Он ощупался, достал из-за пазухи кусок черствого хлеба и принялся сосать, как дитя, с усилием втягивая и без того впалые щеки.
Я пошел в направлении леска, повернул направо, забирал, все забирал, как мне советовал старик, и добрался наконец до большого села с каменной церковью в новом вкусе, то есть с колоннами, и обширным господским домом, тоже с колоннами. Еще издали, сквозь частую сетку дождя, заметил я избу с тесовой крышей и двумя трубами, повыше других, по всей вероятности, жилище старосты, куда я и направил шаги свои, в надежде найти у него самовар, чай, сахар и не совершенно кислые сливки. В сопровождении моей продрогшей собаки взошел я на крылечко, в сени, отворил дверь, но, вместо обыкновенных принадлежностей избы, увидал несколько столов, заваленных бумагами, два красных шкафа, забрызганные чернильницы, оловянные песочницы в пуд весу, длиннейшие перья и прочее. На одном из столов сидел малый лет двадцати с пухлым и болезненным лицом, крошечными глазками, жирным лбом и бесконечными висками. Одет он был как следует, в серый нанковый кафтан с глянцем на воротнике и на желудке.
Чего вам надобно? - спросил он меня, дернув кверху головою, как лошадь, которая не ожидала, что ее возьмут за морду.
Здесь приказчик живет… или…
Здесь главная господская контора, - перебил он меня. - Я вот дежурным сижу… Разве вы вывеску не видали? На то вывеска прибита.
А где бы тут обсушиться? Самовар у кого-нибудь на деревне есть?
Как не быть самоваров, - с важностью возразил малый в сером кафтане, - ступайте к отцу Тимофею, а не то в дворовую избу, а не то к Назару Тарасычу, а не то к Аграфене-птишнице.
С кем ты это говоришь, болван ты этакой? спать не даешь, болван! - раздался голос из соседней комнаты.
А вот господин какой-то зашел, спрашивает, где бы обсушиться.
Какой там господин?
А не знаю. С собакой и ружьем.
В соседней комнате заскрипела кровать. Дверь отворилась, и вошел человек лет пятидесяти, толстый, низкого росту, с бычачьей шеей, глазами навыкате, необыкновенно круглыми щеками и с лоском по всему лицу.
Чего вам угодно? - спросил он меня.
Обсушиться.
Здесь не место.
Я не знал, что здесь контора; а впрочем, я готов заплатить.
Оно, пожалуй, можно и здесь, - возразил толстяк, - вот, не угодно ли сюда. (Он повел меня в другую комнату, только не в ту, из которой вышел.) Хорошо ли здесь вам будет?
Хорошо… А нельзя ли чаю со сливками?
Извольте, сейчас. Вы пока извольте раздеться и отдохнуть, а чай сею минутою будет готов.
А чье это именье?
Госпожи Лосняковой, Елены Николаевны.