Роман построен по принципу дневниковых записей главного героя Антуана Рокантена, объездившего Центральную Европу, Северную Африку, Дальний Восток и уже три года как обосновавшегося в городе Бувиле, чтобы завершить свои исторические изыскания, посвящённые маркизу де Рольбону, жившему в XVIII в.
В начале января 1932 г. Антуан Рокантен вдруг начинает ощущать в себе изменения. Его захлёстывает некое неведомое до сих пор ощущение, похожее на лёгкий приступ безумия. Впервые оно охватывает его на берегу моря, когда он собирается бросить в воду гальку. Камень кажется ему чужеродным, но живым. Все предметы, на которых герой задерживает взгляд, кажутся ему живущими собственной жизнью, навязчивыми и таящими опасность. Это состояние часто мешает Рокантену работать над его историческим трудом о маркизе де Рольбоне, который был видной фигурой при дворе королевы Марии Антуанетты, единственным наперсником герцогини Ангулемской, побывал в России и, по всей видимости, приложил руку к убийству Павла I.
Десять лет назад, когда Рокантен только узнал о маркизе, он в него в буквальном смысле влюбился и после многолетних путешествий почти по всему земному шару три года назад решил обосноваться в Бувиле, где в городской библиотеке собран богатейший архив: письма маркиза, часть его дневника, разного рода документы. Однако с недавних пор он начинает ощущать, что маркиз де Рольбон ему смертельно надоел. Правда, на взгляд Рокантена, маркиз де Рольбон является единственным оправданием его собственного бессмысленного существования.
Все чаще и чаще его настигает то новое для него состояние, которому больше всего подходит название «тошнота». Она накатывает на Рокантена приступами, и все меньше и меньше остаётся мест, где он может от неё скрыться. Даже в кафе, куда он часто ходит, среди людей ему не удаётся от неё спрятаться. Он просит официантку поставить пластинку с его любимой песней «Some of these days». Музыка ширится, нарастает, заполняет зал своей металлической прозрачностью, и Тошнота исчезает. Рокантен счастлив. Он размышляет о том, каких вершин смог бы он достичь, если бы тканью мелодии стала его собственная жизнь.
Рокантен часто вспоминает о своей возлюбленной Анни, с которой расстался шесть лет назад. После нескольких лет молчания он вдруг получает от неё письмо, в котором Анни сообщает, что через несколько дней будет проездом в Париже, и ей необходимо с ним увидеться. В письме нет ни обращения, например «дорогой Антуан», ни обычного вежливого прощания. Он узнает в этом её любовь к совершенству. Она всегда стремилась воплощать «совершенные мгновения». Некие мгновения в её глазах обладали скрытым смыслом, который надо было «вылущить» из него и довести до совершенства. Но Рокантен всегда попадал впросак, и в эти минуты Анни его ненавидела. Когда они были вместе, все три года, они не позволяли ни единому мгновению, будь то моменты горести или счастья, отделиться от них и стать минувшими. Они все удерживали в себе. Вероятно, и расстались они по обоюдному согласию из-за того, что груз этот стал слишком тяжёл.
В дневные часы Антуан Рокантен часто работает в читальном зале бувильской библиотеки. В 1930 г. там же он познакомился с неким Ожье П., канцелярским служащим, которому дал прозвище Самоучка, потому что тот проводил в библиотеке все своё свободное время и штудировал все имеющиеся здесь книги в алфавитном порядке. Этот Самоучка приглашает Рокантена пообедать с ним, ибо, судя по всему, собирается поведать ему нечто очень важное. Перед закрытием библиотеки на Рокантена вновь накатывает Тошнота. Он выходит на улицу в надежде, что свежий воздух поможет ему от неё избавиться, смотрит на мир, все предметы кажутся ему какими-то зыбкими, словно обессилевшими, он ощущает, что над городом нависла угроза. Насколько хрупкими кажутся ему все существующие в мире преграды! За одну ночь мир может измениться до неузнаваемости, и не делает этого только потому, что ему лень. Однако в данный момент у мира такой вид, будто он хочет стать другим. А в этом случае может случиться все, абсолютно все. Рокантену чудится, как из маленького прыщика на щеке ребёнка вылупляется третий, насмешливый глаз, как язык во рту превращается в чудовищную сороконожку. Рокантену страшно. Приступы ужаса накатывают на него и в своей комнате, и в городском саду, и в кафе, и на берегу моря.
Рокантен идёт в музей, где висят портреты известных всему миру мужей. Там он ощущает свою посредственность, необоснованность своего существования, понимает, что уже не напишет книги о Рольбоне. Он просто не может больше писать. Перед ним внезапно встаёт вопрос, куда же ему девать свою жизнь? Маркиз де Рольбон был его союзником, он нуждался в Рокантене, чтобы существовать, Рокантен - в нем, чтобы не чувствовать своего существования. Он переставал замечать, что сам существует; он существовал в обличье маркиза. А теперь эта накатившаяся на него Тошнота и стала его существованием, от которого он не может избавиться, которое он принуждён влачить.
В среду Рокантен идёт с Самоучкой в кафе обедать в надежде, что на время сумеет избавиться от Тошноты. Самоучка рассказывает ему о своём понимании жизни и спорит с Рокантеном, уверяющим его в том, что в существовании нет ни малейшего смысла. Самоучка считает себя гуманистом и уверяет, что смысл жизни - это любовь к людям. Он рассказывает о том, как, будучи военнопленным, однажды в лагере попал в барак, битком набитый мужчинами, как на него снизошла «любовь» к этим людям, ему хотелось их всех обнять. И каждый раз, попадая в этот барак, даже когда он был пустым, Самоучка испытывал невыразимый восторг. Он явно путает идеалы гуманизма с ощущениями гомосексуального характера, Рокантена вновь захлёстывает Тошнота, своим поведением он даже пугает Самоучку и остальных посетителей кафе. Весьма неделикатно откланявшись, он спешит выбраться на улицу.
Вскоре в библиотеке происходит скандал. Один из служителей библиотеки, давно следящий за Самоучкой, подлавливает его, когда тот сидит в обществе двух мальчуганов и гладит одного из них по руке, обвиняет его в низости, в том, что он пристаёт к детям, и, дав ему в нос кулаком, с позором выгоняет из библиотеки, грозя вызвать полицию.
В субботу Рокантен приезжает в Париж и встречается с Анни. За шесть лет Анни очень пополнела, у неё усталый вид. Она изменилась не только внешне, но и внутренне. Она больше не одержима «совершенными мгновениями», ибо поняла, что всегда найдётся кто-то, кто их испортит. Раньше она считала, что существуют некие эмоции, состояния: Любовь, Ненависть, Смерть, которые порождают «выигрышные ситуации» - строительный материал для «совершенных мгновений», а теперь поняла, что эти чувства находятся внутри неё. Теперь она вспоминает события своей жизни и выстраивает их, кое-что подправляя, в цепочку «совершенных мгновений». Однако сама она не живёт в настоящем, считает себя «живым мертвецом». Надежды Рокантена на возобновление отношений с Анни рушатся, она уезжает в Лондон с мужчиной, у которого находится на содержании, а Рокантен намерен насовсем переселиться в Париж. Его все ещё терзает ощущение абсурдности своего существования, сознание того, что он «лишний».
Заехав в Бувиль, чтобы собрать вещи и расплатиться за гостиницу, Рокантен заходит в кафе, где прежде проводил немало времени. Его любимая песня, которую он просит поставить ему на прощание, заставляет его подумать о её авторе, о певице, которая её исполняет. Он испытывает к ним глубокую нежность. На него словно бы находит озарение, и он видит способ, который поможет ему примириться с собой, со своим существованием. Он решает написать роман. Если хоть кто-нибудь в целом мире, прочитав его, вот так же, с нежностью, подумает о его авторе, Антуан Рокантен будет счастлив.
Я, как обычно, начну откуда-нибудь издалека. Например, с личности Жана Поля Сартра. Как и к любому другому писателю, к Сартру можно «прикрепить» несколько «клише», которые облегчают понимание его текстов. Иногда это вынужденная мера, когда необходимо объяснить не читающему человеку, что есть Сартр. Итак, у меня получилось вот что: «левый», «непредсказуемый», «свободомыслящий», «экзистенциальный», «полигамный», «художник». Мне посчастливилось прочесть несколько его произведений – «Тошнота», «Стена», «Мухи», «Дьявол и Господь Бог», «Слова». Несмотря на короткие, емкие, отрывистые и лаконичные названия, тексты искрят смыслами, изящными метафорами, фееричными диалогами. Но лично для меня главное – это гнетущая атмосфера, которая закрывает любую книгу Сартра погребальным саваном. Это тяжелая, удушающая масса, которую можно почувствовать физически, просто прочтя десять страниц. Она затягивает, как водоворот, поглощая предложения, слова, буквы, точки и запятые, а с ними душу читателя, его разум и воображение, унося в маленький тесный замкнутый мир. Любимая тема Сартра, его «конек» - затворничество. Если герои не заперты снаружи – они закрывают себя изнутри. Вешают гигантский проржавевший замок на все свое существо, подвергая себя изощренному мазохистскому эксперименту. И, кажется, словно писатель не просто переносит свои мысли по этому поводу на бумагу, а стенографирует ход реального эксперимента, который он проводит над собой. К сожалению, я вряд ли смогу когда-нибудь спросить у него, в правильном ли направлении я мыслю.
Повесть «Тошнота», в известном смысле, не является книгой «взаперти». Но это только на первый взгляд.
Вот что говорится в аннотации, найденной мною в Интернете:
«Тошнота» – первый роман Ж.-П.Сартра, крупнейшего французского писателя и философа XX века. Он явился своего рода подступом к созданию экзистенционалистской теории с характерными для этой философии темами одиночества, поиском абсолютной свободы и разумных оснований в хаосе абсурда. Это повествование о нескольких днях жизни Антуана Рокантена, написанное в форме дневниковых записей, пронизано острым ощущением абсурдности жизни».
Первые двадцать страниц тянулись для меня, как жеванная-пережеванная резина, и я уже хотела бросить это нудное чтение, но постепенно, с каждым новым абзацем меня начало увлекать со страшной силой. В этой книге нет сюжета, нет динамики, нет резких поворотов. Это не книга-действие, а книга-размышление. Хотя по мне, это вообще книга-абсурд. Но Жан писал богически, магически, как шаман, он оплетал свой текст незримой дымкой, которая действует, как приворотное зелье. Есть во всех его словах что-то неуловимо притягательное. Я не утверждаю, что всем обязательно должно понравиться, но кому-нибудь точно придется по вкусу. Стоит отметить, что чтение не из легких. Большую часть текста Жан Поль Сартр писал под мескалином, который вытащил наружу всех его демонов, всю отвратительную, пугающую, мерзостную часть души писателя. От некоторых эпизодов остается отвратительно послевкусие – словно хлебнул прогорклого масла. Все эти видения меняются и перетекают друг в друга, они нескончаемы – бесконечны. Лишь на самой последней странице я вздохнула свободно, в восхищении.
Главный герой – Антуан Рокантен. Он очень сильно напоминает мне Раскольникова, с одной яркой отличительной чертой – у него нет совести. Да и чувств, судя по всему, тоже. Каждый день он живет с одним-единственным ощущением – тошнотой. Она появляется из ниоткуда в такие моменты, которые ну никак не должны её вызывать. Значит, это что-то другое?.. Не утверждаю, что моя теория верна, но хотелось бы её озвучить: Сартр подразумевает под тошнотой процесс создания литературного произведения на самой первой его стадии – вынашивание идеи. И тут идеальным и гармоничным будет сравнение с беременностью – как женщина долгие месяцы вынашивает в себе разбухающую, растущую жизнь, так писатель откармливает внутри себя стержень будущей книги. Со всеми вытекающими – например, токсикозом. Разум отторгает идею, которая приходит извне, чуждую и опасную. Он пытается разъесть её и уничтожить, как поврежденный нежизнеспособный плод, а тошнота накатывает волнами, чтобы сломить волю, нашептывает: «Не нужно, не то, лучше не шевелись». Антуан находится на перепутье: принять тошноту как должное, как неприятный побочный эффект зачатия или абортировать свою идею в зародыше. Собственно, вся книга – это метания Рокантена, его попытки осмыслить абсурдный мир, где идея не приносит радость создателю сразу же, в минуту зарождения, а мучает, истязает, испытывает. И окружающая реальность под стать – она расплывается, как желе, растекается вместе с галлюцинациями Антуана по темным улицам, и только он сам способен поставить все на свои места.
На мой взгляд, это великая книга. Да и Нобелевскую премию за просто так никому не дают. Чтобы читать Сартра, совсем не обязательно любить его творчество. Он не из тех писателей, о которых говорят: «О да, он мой любимчик, зачитываюсь всеми его книгами!». Тут как в пословице про яд и лекарство: малыми дозами проза и драматургия Сартра полезна, она открывает глаза на такие вещи, о которых мы порой и не задумываемся, но с другой стороны, передозировка этих текстов чревата неправильным, искаженным восприятием.
И все-таки, я очень советую обратится к этому писателю – потрясающему интересному человеку, чьи книги давно и прочно обосновались в «сливках» интеллектуальной философской прозы.
Если б только я мог перестать думать, мне стало бы легче. Мысли - вот от чего особенно муторно... Они ещё хуже, чем плоть. Тянутся, тянутся без конца, оставляя какой-то странный привкус. А внутри мыслей - слова, оборванные слова, намётки фраз, которые возвращаются снова и снова: "Надо прекра... я суще... Смерть... Маркиз де Роль умер... Я не... Я суще..." Крутятся, крутятся, и конца им нет. Это хуже всего - потому что тут я виновник и соучастник. К примеру, эта мучительная жвачка-мысль: "Я существую", ведь пережёвываю её я. Я сам. Тело, однажды начав жить, живёт само по себе. Но мысль - нет; это я продолжаю, развиваю её. Я существую. Я мыслю о том, что я существую! О-о, этот длинный серпантин, ощущение того, что я существую, - это я сам потихоньку его раскручиваю... Если бы я мог... →→→
Я в тоске огляделся вокруг: настоящее, ничего, кроме сиюминутного настоящего. Лёгкая или громоздкая мебель, погрязшая в своём настоящем, стол, кровать, зеркальный шкаф - и я сам. Мне приоткрывалась истинная природа настоящего: оно - это то, что существует, а то, чего в настоящем нет, не существует. Прошлое не существует. Его нет. Совсем. Ни в вещах, ни даже в моих мыслях. Конечно, то, что я утратил своё прошлое, я понял давно. Но до сих пор я полагал, что оно просто оказалось вне поля моего зрения. Прошлое казалось мне всего лишь выходом в отставку, это был иной способ существования, каникулы, праздность; каждое событие, сыграв свою роль до конца, по собственному почину послушно укладывалось в некий ящик и становилось почётным членом в кругу собратьев-событий - так мучительно было... →→→
Это они-то профессионалы опыта? Да они всю жизнь прозябали в отупелом полусне, от нетерпения женились с бухты-барахты, наудачу мастерили детей. В кафе, на свадьбах, на похоронах встречались с другими людьми. Время от времени, попав в какой-нибудь водоворот, барахтались и отбивались, не понимая, что с ними происходит. Всё, что совершалось вокруг, начиналось и кончалось вне поля их зрения: смутные продолговатые формы, события, нагрянувшие издали, мимоходом задели их, а когда они хотели разглядеть, что же это такое, - всё уже было кончено. И вот к сорока годам они нарекают опытом свои мелкие пристрастия и небольшой набор пословиц и начинают действовать, как торговые автоматы: сунешь монетку в левую щёлку - вот тебе два-три примера из жизни в упаковке из серебряной фольги, сунешь монетку в... →→→
На стене зияет белая дыра - зеркало. Это ловушка. И я знаю, что попадусь в неё. Так и есть. В зеркале появилось нечто серое. Подхожу, гляжу и отойти уже не могу.
Это отражение моего лица. В такие гиблые дни я часто его рассматриваю. Ничего я не понимаю в этом лице. Лица других людей наделены смыслом. Моё - нет. Я даже не знаю, красивое оно или уродливое. Думаю, что уродливое - поскольку мне это говорили. Но меня это не волнует. По сути, меня возмущает, что лицу вообще можно приписывать такого рода свойства - это всё равно что назвать красавцем или уродом горсть земли или кусок скалы.
Может, собственное лицо понять невозможно. А может, это оттого, что я один? Люди, общающиеся с другими людьми, привыкают видеть себя в зеркале глазами своих друзей. У меня нет друзей - может быть, поэтому моя плоть так оголена? Ни дать ни взять - ну да, ни дать ни взять, природа без человека.
Дневник, по-моему, тем и опасен: ты всё время начеку, всё преувеличиваешь и непрерывно насилуешь правду.
Мне нельзя слишком пристально глядеть на вещи. Я должна взглянуть, понять, что это, и сразу отвести глаза.
- Почему?
- Мне противно.
Они будут спать вместе. Они это знают. Каждый из них знает, что другой это знает. Но поскольку они молоды, целомудренны и благопристойны, поскольку каждый из них хочет сохранить самоуважение и уважение партнёра, поскольку любовь - это нечто великое и поэтическое и её нельзя спугнуть, они несколько раз в неделю ходят на танцы и в рестораны выделывать на глазах у публики свои маленькие ритуальные, механические па...
К тому же надо как-то убивать время. Они молоды, хорошо сложены, им ещё лет на тридцать этого хватит. Вот они и не торопят события, они оттягивают их, и они правы. После того как они переспят друг с другом, им придётся найти что-нибудь другое, чтобы замаскировать чудовищную бессмыслицу своего существования. И однако... так ли уж необходимо себя морочить?
Пока что играет джаз; мелодии нет, просто ноты, мириады крохотных толчков. Они не знают отдыха, неумолимая закономерность вызывает их к жизни и истребляет, не давая им времени оглянуться, пожить для себя. Они бегут, толкутся, мимоходом наносят мне короткий удар и гибнут. Мне хотелось бы их удержать, но я знаю: если мне удастся остановить одну из этих нот, у меня в руках окажется всего лишь вульгарный, немощный звук. Я должен примириться с их смертью - более того, я должен её ЖЕЛАТЬ: я почти не знаю других таких пронзительных и сильных ощущений.
Я свободен: в моей жизни нет больше никакого смысла - всё то, ради чего я пробовал жить, рухнуло, а ничего другого я придумать не могу. Я ещё молод, у меня достаточно сил, чтобы начать сначала. Но что начать? Только теперь я понял, как надеялся в разгар моих страхов, приступов тошноты, что меня спасёт Анни. Моё прошлое умерло, маркиз де Рольбон умер, Анни вернулась только для того, чтобы отнять у меня всякую надежду. Я один на этой белой, окаймлённой садами улице. Один - и свободен. Но эта свобода слегка напоминает смерть.
По-моему, мир только потому не меняется до неузнаваемости за одну ночь, что ему лень.
У меня самого никаких неприятностей - я богат как рантье, начальства у меня нет, жены и детей тоже; я существо - вот моя единственная неприятность. Но это неприятность столь расплывчатая, столь метафизически отвлечённая, что я её стыжусь.
Он считает, что не имеет никаких прав на других, а другие на него, и дары, которые ему подносит жизнь, не заслужены им, но зато безвозмездны. Он страстно увлекается всем и так же легко ко всему остывает.
Не знаю, в самом ли деле мир вдруг уплотнился или это я слил звуки и формы в нерасторжимом единстве и даже представить себе не могу, что то, что меня окружает, может быт чем-то ещё, а не тем, что оно есть.
Они дышали полной грудью - ведь морской воздух бодрит; их дыхание, равномерное и глубокое, как у спящих, одно только и свидетельствовало о том, что они живы. Я шёл крадучись, я не знал, что мне делать с моим крепким и свежим телом среди этой трагической толпы, которая отдыхала.
Я леплю воспоминания из своего настоящего. Я отброшен в настоящее, покинут в нём. Тщетно я пытаюсь угнаться за своим прошлым, мне не вырваться из самого себя.
Я чувствую, как что-то робко касается меня, и боюсь шевельнуться, чтобы это не спугнуть. Что-то, что мне незнакомо уже давно, - что-то похожее на радость.
Я говорю "я" - но понятие это утратило для меня смысл. Я настолько предан забвению, что мне трудно почувствовать самого себя. Реального во мне осталось только существование, и оно чувствует, что существует. Я долго, беззвучно зеваю. Никого. Антуан Рокантен не существует Ни-для-кого. Забавно. А что такое вообще Антуан Рокантен? Нечто абстрактное. Тусклое воспоминание обо мне мерцает в моём сознании. Антуан Рокантен... И вдруг "я" начинает тускнеть, всё больше и больше - кончено: оно угасло совсем.
Сартр Жан Поль
Жан Поль Сартр
Это человек, не имеющий
никакой значимости в коллективе,
это всего-навсего
Л.-Ф. Селин. "Церковь"
Посвящается Бобру1
От издателей
Эти тетради были обнаружены в бумагах Антуана Рокантена. Мы публикуем их, ничего в них не меняя.
Первая страница не датирована, но у нас есть веские основания полагать, что запись сделана за несколько недель до того, как начат сам дневник. Стало быть, она, вероятно, относится самое позднее к первым числам января 1932 года.
В эту пору Антуан Рокантен, объездивший Центральную Европу, Северную Африку и Дальний Восток, уже три года как обосновался в Бувиле, чтобы завершить свои исторические разыскания, посвященные маркизу де Рольбону.
Листок без даты
Пожалуй, лучше всего делать записи изо дня в день. Вести дневник, чтобы докопаться до сути. Не упускать оттенков, мелких фактов, даже если кажется, что они несущественны, и, главное, привести их в систему. Описывать, как я вижу этот стол, улицу, людей, мой кисет, потому что ЭТО-ТО и изменилось. Надо точно определить масштаб и характер этой перемены.
Взять хотя бы вот этот картонный футляр, в котором я держу пузырек с чернилами. Надо попытаться определить, как я видел его до и как я теперь 2. Ну так вот, это прямоугольный параллелепипед, который выделяется на фоне... Чепуха, тут не о чем говорить. Вот этого как раз и надо остерегаться изображать странным то, в чем ни малейшей странности нет. Дневник, по-моему, тем и опасен: ты все время начеку, все преувеличиваешь и непрерывно насилуешь правду. С другой стороны, совершенно очевидно, что у меня в любую минуту - по отношению хотя бы к этому футляру или к любому другому предмету - может снова возникнуть позавчерашнее ощущение. Я должен всегда быть к нему готовым, иначе оно снова ускользнет у меня между пальцев. Не надо ничего 3, а просто тщательно и в мельчайших подробностях записывать все, что происходит.
Само собой, теперь я уже не могу точно описать все то, что случилось в субботу и позавчера, с тех пор прошло слишком много времени. Могу сказать только, что ни в том, ни в другом случае не было того, что обыкновенно называют "событием". В субботу мальчишки бросали в море гальку - "пекли блины", - мне захотелось тоже по их примеру бросить гальку в море. И вдруг я замер, выронил камень и ушел. Вид у меня, наверно, был странный, потому что мальчишки смеялись мне вслед.
Такова сторона внешняя. То, что произошло во мне самом, четких следов не оставило. Я увидел нечто, от чего мне стало противно, но теперь я уже не знаю, смотрел ли я на море или на камень. Камень был гладкий, с одной стороны сухой, с другой - влажный и грязный. Я держал его за края, растопырив пальцы, чтобы не испачкаться.
Позавчерашнее было много сложнее. И к нему еще добавилась цепочка совпадений и недоразумений, для меня необъяснимых. Но не стану развлекаться их описанием. В общем-то ясно: я почувствовал страх или что-то в этом роде. Если я пойму хотя бы, чего я испугался, это уже будет шаг вперед.
Занятно, что мне и в голову не приходит, что я сошел с ума, наоборот, я отчетливо сознаю, что я в полном рассудке: перемены касаются окружающего мира. Но мне хотелось бы в этом убедиться.
10 часов 30 минут4
В конце концов, может, это и впрямь был легкий приступ безумия. От него не осталось и следа. Сегодня странные ощущения прошлой недели кажутся мне просто смешными, я не в состоянии их понять. Нынче вечером я прекрасно вписываюсь в окружающий мир, не хуже любого добропорядочного буржуа. Вот мой номер в отеле, окнами на северо-восток. Внизу - улица Инвалидов Войны и стройплощадка нового вокзала. Из окна мне видны красные и белые рекламные огни кафе "Приют путейцев" на углу бульвара Виктора Нуара. Только что прибыл парижский поезд. Из старого здания вокзала выходят и разбредаются по улицам пассажиры. Я слышу шаги и голоса. Многие ждут последнего трамвая. Должно быть, они сбились унылой кучкой у газового фонаря под самым моим окном. Придется им постоять еще несколько минут - трамвай придет не раньше чем в десять сорок пять. Лишь бы только этой ночью не приехали коммивояжеры: мне так хочется спать, я уже так давно недосыпаю. Одну бы спокойную ночь, одну-единственную, и все снимет как рукой.
Одиннадцать сорок пять, бояться больше нечего - коммивояжеры были бы уже здесь. Разве что появится господин из Руана. Он является каждую неделю, ему оставляют второй номер на втором этаже - тот, в котором биде. Он еще может притащиться, он частенько перед сном пропускает стаканчик в "Приюте путейцев". Впрочем, он не из шумных. Маленький, опрятный, с черными нафабренными усами и в парике. А вот и он.
Когда я услышал, как он поднимается по лестнице, меня даже что-то кольнуло в сердце - так успокоительно звучали его шаги: чего бояться в мире, где все идет заведенным порядком? По-моему, я выздоровел.
А вот и трамвай, семерка. Маршрут: Бойня - Большие доки. Он возвещает о своем прибытии громким лязгом железа. Потом отходит. До отказа набитый чемоданами и спящими детьми, он удаляется в сторону доков, к заводам, во мрак восточной части города. Это предпоследний трамвай, последний пройдет через час.
Сейчас я лягу. Я выздоровел, не стану, как маленькая девочка, изо дня в день записывать свои впечатления в красивую новенькую тетрадь. Вести дневник стоит только в одном случае - если5
Со мной что-то случилось, сомнений больше нет. Эта штука выявилась как болезнь, а не так, как выявляется нечто бесспорное, очевидное. Она проникла в меня исподтишка, капля по капле: мне было как-то не по себе, как-то неуютно вот и все. А угнездившись во мне, она затаилась, присмирела, и мне удалось убедить себя, что ничего у меня нет, что тревога ложная. И вот теперь это расцвело пышным цветом.
Не думаю, что ремесло историка располагает к психологическому анализу. В нашей сфере мы имеем дело только с нерасчлененными чувствами, им даются родовые наименования - например, Честолюбие или Корысть. Между тем, если бы я хоть немного знал самого себя, воспользоваться этим знанием мне следовало бы именно теперь.
Например, что-то новое появилось в моих руках - в том, как я, скажем, беру трубку или держу вилку. А может, кто его знает, сама вилка теперь как-то иначе дается в руки. Вот недавно я собирался войти в свой номер и вдруг замер - я почувствовал в руке холодный предмет, он приковал мое внимание какой-то своей необычностью, что ли. Я разжал руку, посмотрел - я держал всего-навсего дверную ручку. Или утром в библиотеке, ко мне подошел поздороваться Самоучка6, а я не сразу его узнал. Передо мной было незнакомое лицо и даже не в полном смысле слова лицо. И потом, кисть его руки, словно белый червяк в моей ладони. Я тотчас разжал пальцы, и его рука вяло повисла вдоль тела.