Первое действие островский гроза пьеса. Действие пятое. Особенности композиционного построения

М. М. Достоевский

Драма в пяти действиях А. Н. Островского

Нам предстоит трудная задача. Перед нами произведение писателя, который более всех других наших современных писателей возбуждал и даже и теперь еще возбуждает о себе самые противоречивые толки. Суждения о нем странны уже по своей крайней противуречивости; но значение их покажется еще страннее, если обратить внимание на то, что они исходят из одного и того же лагеря. Нисколько не было бы удивительно, если б о г. Островском расходились в мнениях, например, славянофилы с западниками. (Так как эти странные прозвища до сих пор существуют на самом деле в нашей жизни, то мы и называем их их собственными именами.) Это бы еще ничего: в чем согласны они между собою? Удивительны разноголосные мнения об одном и том же писателе в одном и том же стане, в одном и том же кружке, например, у западников. И какие еще разноголосные. Давно ли нашему драматургу в одно время давали прозвища гостинодворского Коцебу, а в другое провозглашали его обличителем русских самодуров и восхищались им за это?1 Еще недавно одна наиболее читаемая и достаточно западная у нас газета с неизреченною щедростию не отказывала в таланте -- чуть ли еще не в некотором -- автору "Грозы". Еще на днях другой, весьма уважаемый читающею публикою и не менее того западный критик поднимал на эту "Грозу" целую бурю, между тем как другие тоже очень западные органы отзывались о ней не без восторга, хотя и несколько сдержанно.2 Одни в этой же пьесе наиболее ценят в г. Островском поэзию, другие порицают его не только за излишнюю верность природе, но даже за некоторый цинизм. Одним словом, выходит премилый концерт и преназидательный для будущего историка нашей современной литературы. Публика слушает этот концерт уже несколько лет сряду и ничего в нем не понимает. Один г. Островский его не слушает и идет себе своею ровной поэтической дорогой. И прекрасно делает.

У славянофилов этой разноголосицы нет, потому ли, что у них в последнее время была одна только "Беседа",3 или уже потому, что во многих наших вопросах они стоят на более твердой почве, чем их противники. Как ни обманчиво было их увлечение видеть в г. Островском поэта своих идей и принципов, мы уже ради одной справедливости должны сказать, что честь открытия г. Островского, как высокоталантливого писателя, принадлежит только им одним.

Многим, может быть, это покажется парадоксом, а между тем это так. Не спорим, что первое произведение г. Островского "Свои люди" встречено было западниками с необыкновенным увлечением, с единодушным восторгом. Но восторг этот потому именно и был единодушен, что в этой комедии г. Островский является еще далеко не самим собою, далеко не тем самобытным писателем, который так пленяет нас в позднейших своих комедиях и сценах. Тут за ним виднелся еще его славный предшественник, виднелась преднамеренная цель выставить то-то и то-то в известном свете, казнить другое. Тут еще горько смеется гоголевская сатира, с намерением бросается в глаза еще то, от чего поэт отказался впоследствии. Одним словом, тут еще нет той свободы, с которой поэт относится к действительности в позднейших своих пьесах. Помимо таланта, эта сатира, эта преднамеренная цель и заставили западников рукоплескать поэту. Талант ведь не спас его от охлаждения и брани этих же самых западников, когда явились более высокие по искусству произведения, как "Не в свои сани не садись", "Бедность не порок", "Бедная невеста", "Не так живи, как хочется". Все помнят это время, все читали отзывы, полные пренебрежения и даже брани разных петербургских газет и журналов.4 Да не повторяется ли то же самое еще и теперь, когда истина все более и более берет верх, и резкие приговоры должны бы, кажется, смягчиться, хоть уж перед очевидностью.

Но между тем, как все это происходило в Петербурге, Москва со своими славянофилами, с своим "Москвитянином";5 с своей "Беседой", наконец, не только оставалась одних и тех же мнений о г. Островском, но росла в любви и в удивлении к нему с каждой новой его пьесой. В особенности много, резко и долго вопиял в огромной пустыне один талантливый голос, который так же громко, хотя и менее резко, раздавался в последнее время за г. Островского и в петербургских журналах.6 Этому голосу принадлежит и та фраза, над которою в былое время так глумилась наша критика: Островский действительно сказал новое слово. Но об этом после.

Есть много причин всем этим колебаниям и противоречиям критики западников. Оставшись после смерти Белинского без главы, без авторитета, без центра, где бы вырабатывались и получали известный строй все разноголосные и крайне личные мнения, лишенная вдруг тона и лоска, которые ей давал наш незабвенный критик -- критика западников вдруг распалась, раздробилась на маленькие кружки и на отдельные мнения. Верная памяти Белинского относительно прогресса и общественных принципов, она после него оказалась совершенно несостоятельною относительно эстетических. После него она не разъяснила ни одного эстетического вопроса, не осветила ни одной темной стороны искусства. В начале пятидесятых годов она ограничивалась одними историческими исследованиями и на этом пути точно оказала большие услуги. Потом она с жадностью бросилась на общественные вопросы: публицизм оттеснил эстетику на последний план. Не одно художественное произведение разбиралось с точки зрения утилитарных идей или общественных вопросов. Мы уже упомянули, что даже г. Островский, талант чисто художественный, разобран был недавно в одном журнале с точки зрения обличителя русских самодуров.

Вот это-то желание отыскивать и в произведениях г. Островского небывалую философию и предполагать в них преднамеренную цель, идею, и составляет, по нашему мнению, главнейшую причину этой разноголосицы, этих противоречивых мнений о разбираемом нами писателе. Критика западников на основании, может быть, одних пословиц, которыми большею частью названы комедии г. Островского, заподозрила в них какую-то допетровскую "философию", а автора в славянофильстве и в желании доказывать своими произведениями славянофильские убеждения. Мы не имеем удовольствия знать г. Островского, и потому нам неизвестно, славянофил ли он или западник, да, признаться, до этого нам и дела нет, тем более, что из пьес его, даже из самых ярких по заглавию, или по пословице, этого не видно. По нашему мнению, г. Островский в своих сочинениях не славянофил и не западник, а просто художник, глубокий знаток русской жизни и русского сердца. Может быть, и даже весьма вероятно, судя по заглавиям, г. Островский действительно хотел послужить славянофильству, но такое желание, как видно из самого дела, т. е. из сущности его произведений, ограничилось одними названиями или пословицами.

Упомянув, что после первой своей комедии "Свои люди" г. Островский оставил сатирическое направление и потому стал самостоятельнее, мы вовсе не хотели набросить какую-нибудь тень на это направление. Мы думаем только, что, оставив сатиру, которая, несмотря на блестящую попытку, по нашему мнению, не есть главный нерв в таланте г. Островского,-- он развил в себе гораздо лучшие стороны, присущие его таланту. Талант нашего драматурга по преимуществу объективный и художественный. По таланту своему он адепт чистого искусства. Даже там, где он видимо силится что-нибудь доказать, натянуть свои поэтические образы на какую-нибудь идею, например, в "Доходном месте", даже и там доказательства у него как-то не клеятся, действие не совсем вяжется, а образы остаются резкие, лица выходят полные и яркие, часто высокопоэтические, как Полинька, всегда верные действительности и характерные, как Юсов, Белогубов, Кукушкина.7 Он прежде всего поэт в своих созданиях, и точно такой же поэт в пьесах "Не в свои сани не садись", "Не так живи, как хочется", "Бедная невеста", как и в "Воспитаннице", как в "Грозе", о которых говорят теперь, что с них-то будто бы и началась поэзия у г. Островского. Разница только в степени поэзии, в избранном быте, в самых лицах. Авдотья Максимовна и Груша8 такие же поэтические образы, как и Воспитанница, как Катерина в "Грозе". В последней, правда, поэтический колорит кажется гуще и ярче, но это потому, что и обстоятельства, в которые поставлено это лицо, крупнее и резче, а главное, и сам характер здесь глубже, чем в упомянутых комедиях. Поэзия, за исключением разве мелких сцен, всегда была присуща, как главная стихия, произведениям г. Островского. Вот почему нам всегда казалось несправедливым мнение критики, будто с "Воспитанницы" сделался какой-то перелом в таланте нашего драматического писателя, и он, будто бы отказавшись от славянофильских идей, обратился к чистой поэзии.

Мы думаем, что если был перелом, то уж никак не в г. Островском, а в петербургской критике, которая вдруг в первый раз открыла поэзию в "Воспитаннице" и так обрадовалась своей находке, что тут же определила быть перелому в таланте автора, и стала доказывать, что он, автор, стоит уважения только за "Воспитанницу" и за "Грозу". Прежние же писания так себе, пустячки, поклонение славянофильству -- много говорить о них нечего.

Вот в том-то и дело, что в прежних произведениях своих г. Островский настолько же славянофил, насколько и западник. Скажем более: если б он был самым крайним западником, он не мог бы иначе написать "Не в свои сани не садись", "Не так живи, как хочется", "Бедность не порок", не перестав быть художником и поэтом. Зачем навязывать автору такую философию, которой нет в его произведении? Неужели на основании только пословиц в заглавии?

Остановимся на этом обвинении, насколько позволяют нам пределы статьи этой. Критике не понравился Русаков9 своей патриархальностию, особенным складом ума. Но все, что ни говорит этот человек, он говорит не ради проведения какой-нибудь внешней идеи, а потому только, что он Русаков и иначе говорить не может. У него нет ярлыка на лбу, он живой человек.

Что это, Иванушка,-- говорит он Бородкину,-- как я погляжу, народ-то все хуже и хуже делается, и что это будет, уж и не знаю. Возьмем хоть из нашего брата: ну, старики-то еще туда и сюда, а молодые-то?.. на что это похоже?.. Ни стыда, ни совести, ведь поверить ничего нельзя, а уж уважения и не спрашивай. Нет, мы, бывало, страх имели, старших уважали. Опять эту моду выдумали! Прежде ее не было, так лучше было, право. Проще жили, ну и народ честней был. А то я, говорит, хочу по моде жить, по-нынешнему, а глядишь, тому не платит, другому не платит.

Бородкин. Все это, Максим Федотыч, от необузданности, а то и от глупости.

Русаков. Именно от необузданности. Бить некому! А то-то бы учить-то надо... Охо-хо,-- палка-то по ним плачет.

Мы нарочно выписали самое резкое место в комедии. Но, Боже мой, разве подобные речи вы не слыхивали тысячу раз от очень умных и очень добрых простолюдинов. Неужели ж говорящие и думающие так непременно должны быть негодяи? Дело в том, что Русаков говорит и думает так, оттого что не приготовлен к многим жизненным вопросам. Но если судьба поставит его когда-нибудь лицом к лицу с ними и он должен будет, так или иначе, разрешить их,-- он всегда разрешит их верно и гуманно. Тогда вдруг и глаза у него откроются, и мыслить он будет здраво. Он оттого, может быть, немного слишком любит старину, что вообще, по евангельскому слову, возлюбил много в жизни; а так как он человек темный, необразованный, непосредственный, то и не может вдруг, без особенной нужды, отстать от многих привязанностей и во всякое время ясно обсуживать явления жизни. Но несмотря на свою темноту, тот же Русаков выражает собою всю широкость, все всепрощение русской натуры. Когда дошло до дела, он сперва отталкивает, оскорбляет дочь, но тут же одумывается и укоряет себя. В русском человеке есть способность прямо подходить к истине и понять ее со всех сторон. Вместе с этой способностью он соединяет и всепримиряемость, т. е. способность простить даже злую, враждебную обстановку, если только в ней заключается истина. Это качество, присущее русскому народу, оправдывается всей его историей, начиная с Петра и до Петра. Оно составляет принадлежность славянского племени, весь залог его будущего развития; и это свойство русского человека, главного представителя славянского племени, впервые выражено у нас в искусстве г. Островским, в чем и состоит вся сила его таланта, вся заслуга его перед русскою литературой. Это-то и есть новое слово, сказанное г. Островским; мы не говорим уже о других его заслугах, напр., о том, что он первый открыл красоту в русской женщине, которая, после Татьяны,10 осталась без выражения.

Теперь спрашивается: можно ли, на том только основании, что в пьесе Русаков человек добрый и с сердцем, заподозрить, что говорит он это не свои мысли, а мысли автора? Или не потому ли это славянофильская пьеса, что Вихорев, сопоставленный с ним, негодяй отъявленный? Что же из этого? Как что! да этот негодяй представляет запад, цивилизацию...

Но почему же он представляет запад, цивилизацию? Почему это не просто первый встречный прощелыга, бездельник, ищущий купеческих дочек с большим приданым и нужный только для хода пьесы? И в самом деле, будь он человек хороший, а не бездельник, пьесы бы не было. Где же у него ярлык, гласящий, что он не прощелыга, не негодяй, а представитель запада? В какой фразе он говорит или только проговаривается об этом? Какое постороннее лицо в комедии намекает на это? Вы напрасно будете искать в ней ответы на все эти вопросы. Их нет в ней. Ни одно слово в комедии не дает вам права утверждать, что одно лицо представляет в ней славянофильскую философию, а другое -- лжемудрствующий запад.

Утверждать противное, видеть в таком пошлом безнравственном лице, мы не говорим уже представителя, а только намек на западную цивилизацию, значило бы не только усомниться в уме автора, но и нанести ему жестокую обиду. Каким бы крайним славянофилом он ни был, по мнению западников -- предположим это -- он все-таки не стал бы бороться с их учением таким нечистым образом, такою громадною и неудачною клеветою. Этого люди умные, люди с сердцем никогда не делают. Такое обвинение, хотя и пущенное в автора среди самого, разгара борьбы славянофилов с западниками, заявило только крайнее увлечение партии. Русаков его никогда ни одним словом не оскорбил ни науки, ни просвещения. У автора это прекрасный тип русского человека, хотя и необразованного и в низкой доле, тип, созданный впервые так смело и положительно в нашей литературе. После гоголевских отрицаний это было, конечно, дерзостью в глазах критики. Человек необразованный, какой-то купец, какого-то уездного городишка, старик, которому (о, преступление) нравится более его старое время, чем настоящее, осмелился предстать на суд критики, созданный со всею полнотою жизни, а главное, не с неумытым каким-нибудь рылом, не комическим брюханом, изрыгающим невежественную хулу на все прекрасное в жизни, а с чистым, любящим сердцем, с натурой доброй, открытой и честной, со всеми милыми подробностями своего мирного житья -- этого не могли постичь и простить западники того времени.

Вот что значит, как в жизни, так и в литературе, искать в человеке прежде всего его мнений и убеждений, а не самого человека. Русаков не был бы Русаковым, если б стал мечтать о прогрессе и либеральничать. Что он за уездный гений, чтоб явиться вдруг реформатором в той среде, в которой взрос и которою пропитан.

Мы простились бы здесь с Русаковым и с его прелестною Дуняшей, если б не прочли на днях еще одного замечания, которое показалось нам совершенно несправедливым. В одной газете была выражена мысль, что нельзя сочувствовать страдающим лицам г. Островского, если знаешь наперед, что с переменою обстоятельств эти жертвы сделаются сами мучителями; что нельзя сочувствовать дочери, которой отец не позволяет выйти замуж за любимого человека, если знаешь, что этот человек негодяй, и что отец поэтому совершенно прав. Конечно нельзя, но мы сочувствуем Дуне Русаковой11 вовсе не в том, что она хочет выйти замуж за негодяя; мы сочувствуем именно тому, чтоб она не вышла замуж. Тут участие наше все переносится на несчастного старика-отца, которому угрожает опасность навсегда потерять свое любимое детище. Мы сочувствуем Дуне как прелестнейшему и грациознейшему типу русской девушки, типу, созданному с необыкновенной поэтической силой, которая все сокровища своего золотого сердца, по детскому незнанию жизни, тратит на какого-нибудь Вихорева; что же касается вообще до сочувствия, то уж это, кажется, известное дело, что сочувствие лицам в жизни и сочувствие лицам в искусстве -- не одно и то же. Возьмем пример, довольно крупный: мы сочувствуем лицам гоголевского "Ревизора" и "Мертвых душ", мы находим их прекрасно созданными, а между тем не дай вам Бог, читатель, встретить их в жизни. Тут сочувствие мгновенно превращается в омерзение.

Из всего нами сказанного, да не заключат, чтоб мы считали Русакова идеалом совершенного русского человека: мы только открываем в нем черты, присущие русской натуре. Замечание это совершенно лишнее, но мы видели столько примеров ложного понимания, что оговариваемся... ну хоть для ясности.

Те же самые упреки, ту же самую брань возбудила другая пьеса г. Островского "Не так живи, как хочется". Тут отец уговаривает дочь, бежавшую от беспутного мужа, возвратиться к нему.

Как ты от мужа бежишь, глупая? -- говорит он ей.-- Ты думаешь, мне тебя не жаль? Ну вот все вместе и поплачем о твоем горе -- вот и вся наша помощь! Что я могу сделать? Поплакать с тобой -- я поплачу. Ведь я отец твой, дитятко мое, милое мое (плачет и целует ее), ты одно пойми, дочка моя милая: Бог соединил, человек не разлучает. Отцы наши так жили не жаловались, не роптали. Ужели мы умнее их? Пойдем к мужу.

Представьте же себе, что за дичь и чепуха вышла бы, если б этот самый старик, мещанин какого-то уездного городка, да еще прошедшего столетия, говорил дочери совершенно противное тому, что он сказал в пьесе. Чтобы ему в самом деле, по случаю бегства дочери из мужнина дома, начать толковать ей о прогрессе, об эмансипации женщин, да уж кстати слегка коснуться и Жорж-Санда?

Неприятно поразил западников и конец этой драмы. Беспутный муж, напившийся в горя и отчаяния, бежит с ножом искать ненавистную жену. Каким-то чудом он попадает на Москву-реку. Это было ночью, на маслянице. Ему чудятся черти. Он блуждает в беспамятстве, сам не зная где. Вдруг над собою он слышит колокольный звон, останавливается, приходит несколько в память, осматривается: он стоит над прорубью. Еще шаг и он утонул бы. Он идет домой, бросается в ноги отцу, кается и мирится с женою.

Кроме легенды, поэтически рассказанной в форме драмы, и ловко подмеченной черты в русском характере, мы ничего здесь не видим, к чему можно было бы привязаться самому крайнему западнику. Петру, впрочем, и оставалось только два выхода из его положения: утопиться или зажить новою жизнию. Он выбрал последнее, и мы, право, не видим, в чем он тут поперечил воззрениям западников. Впрочем, об этой пьесе нельзя говорить мало. В ней затронуто много вопросов, которые не мешало бы подвергнуть критической оценке в настоящее время, когда стихла уже наша литературная междоусобица. Не один пункт морали, называвшейся прежде славянофильскою, мог бы теперь сделаться общечеловеческим. Мы жалеем, что не можем остановиться здесь на некоторых вопросах по поводу этой драмы, не обременив статьи этой и без того уже частыми отступлениями.

Не понимаем мы также, отчего так долго критика глумилась над другою комедией: "Бедность не порок". Поговорка эта, как видно из хода пьесы, более относилась к Мите, приказчику, чем к Любиму Торцову. Но еще непонятнее для нас то обстоятельство, что критика могла проглядеть в этих трех пьесах такие типы и характеры, как Русаков, Бородкин, Вихорев, Петр, Гордей Торцов, Коршунов, Любим Торцов и такие прелестные женские головки, как Дуня Русакова, Груша, Любовь Гордеевна. Да ведь это перлы нашей литературы. Да ведь они озарены тою же поэзией, которая живет и в двух женских лицах двух последних пьес г. Островского. А типы, женские и мужские "Бедной невесты", этого едва ли не лучшего произведения нашего автора? Отчего же все эти чудные образы до сих пор лежали под спудом для петербургской критики? Что это, упрямство, непонимание, или дело "не нашего прихода"? Право, можно подумать на последнее, если сообразить, что благосклонные отзывы стали встречаться в петербургских журналах с тех пор, как г. Островский начал посещать Петербург, печататься здесь в Петербурге и сделался, таким образом, нашим прихожанином. Сваливать такое странное явление на перелом, будто бы недавно совершившийся в направлении нашего драматурга, нельзя, не погрешив против истины. Любой умный и внимательный читатель увидит, что перелома или изменения в направлении не случалось с г. Островским в последнее время. В его таланте раз только совершился перелом и то давно уж, именно после появления его первой комедии "Свои люди сочтемся". Отказавшись от сатиры, он стал изображать нравы русского мелколюдья как свободный художник, не связанный служением какой-либо партии или посторонней идее. Русская жизнь с ее светлыми и темными сторонами стала для него единственным законом. Герои его большею частью мелкие купцы или мещане каких-нибудь уездных городишек, которые можно отыскать только на подробной карте. Героини -- их жены и дочери, существа иногда лелеемые отцом и матерью, иногда одною только матерью, а иногда и трепещущие перед вселомающею волею какого-нибудь самодура. Вот невзрачный материал, из которого г. Островский делает превосходнейшие произведения искусства. Но зато этот материал есть весь наш народ, а народ, взятый во всей его полноте, во всей его всеобъемлемости, есть все. В нем, а не вне его, все силы, все пружины его будущего развития. В нем вся будущая заслуга его перед человечеством, и смотря с этой точки зрения, изображение чисто народных типов, может быть, важнее изображения всевозможных общечеловеческих идеалов. Г. Островский, может быть, единственный писатель, не поклонившийся ни которой из враждовавших партий, между тем как одна из них видела в нем почему-то своего адепта, а другая негодовала на него за это.

Правда, в последнее десятилетие шла ожесточенная борьба между этими партиями, начавшая стихать только в последнее время. Но какое же дело до этой борьбы и войны художнику?

Правда и то, что в военное время часто хватают совершенно невинного молодца, пробирающегося тайком на любовное свидание, зачисляют его в шпионы, а потом расстреливают.

Охотники до идей в произведениях искусства возрадуются при чтении новой драмы г. Островского. Мы заранее уверены, что у нас в печати появится не одна статья, в которой пресерьезно будут утверждать, что автор хотел доказать своей драмой, например, хоть это: как пагубно для снохи иметь лютую свекровь и слабого мужа; или употребив более высокий слог: как пагубен домашний деспотизм и до каких последствий может довести он пылкие натуры; или если употребить еще более высокий слог, как пагубен патриархальный деспотизм для натур восприимчивых и жаждущих обновленной жизни, прогресса и цивилизации. Как ни вертите эту мысль, каких напыщенных фраз ни прибирайте для ее выражения, в результате все-таки выйдет, что она стара до пошлости, справедлива до математической аксиомы и что она так всем известна, что стала смешна. Доказывать ее художественным произведением вовсе нет никакой надобности, и уж наверное г. Островский совсем не думал о ней, когда начинал свою драму. Какая же, по-вашему, в ней идея? -- спросят нас. Никакой, ответим мы, если вы идею принимаете за цель, с которою пишется известное произведение, или целый десяток идей, а может быть и два-три, и может быть и еще более. Одну мы уже сказали, другие отыскать нетрудно. Нет факта в жизни, нет происшествия, которые не имели бы своей идеи, своей морали. Такой-то части, такого-то квартала сделался пожар, и вот наверно несколько идей родится в голове нашей при рассказе об его подробностях. Если вы уж так любите идеи, возьмите приведенную выше и пишите на нее статью, или поговорите с доктором Панглосом.12 Последнее будет еще лучше: страницы в статье выйдут красноречивые, а главное, выйдут кстати в наше время, когда благодетельная гласность и пр.

Но ради этой самой гласности не навязывайте ее поэту. Мало ли какая высокая мораль истекает из создания художника, мало ли какие мысли навеют на читателя или на зрителя его подробности. Чем жизненнее это создание, тем обильнее оно и этими идеями и этой моралью, потому что родник их есть все же вечно сущая жизнь. Изображая просто жизнь, или даже малейшую частицу, одну капельку из этого беспредельного моря, искусство изображает и идеи, присущие этой частице, этой капле. Мы нисколько не хотим порицать произведений, созданных под влиянием известной идеи. Если идея светла и гуманна, если произведение запечатлено талантом, то оно будет не менее прекрасно и не менее долговечно.

Ведь Дон-Кихот, если верить Сервантесу, был написан с очень тривиальною целью.13 Цель эта давно миновалась, а Дон-Кихот живет и будет вечно жить, как величайшее, произведение искусства.

Эта мысль, или уж если вам лучше нравится, идея о домашнем деспотизме и еще десяток других не менее гуманных идей, пожалуй, и кроются в пьесе г. Островского. Но уж наверное не ими задавался он, приступая к своей драме. Это видно из самой пьесы (сюжет которой мы, впрочем, не станем рассказывать, предполагая, что все интересующиеся нашею литературою уже прочли ее). Для тех же, которые почему-нибудь не успели еще прочесть этой драмы, голый рассказ ее содержания не даст о ней никакого понятия. На домашний деспотизм автор потратил меньше красок, чем на изображение других пружин своей пьесы. С таким деспотизмом еще можно ужиться. Кудряш с Варварой славно водят его за нос, да и сам молодой Кабанов не слишком-то им стесняется и преисправно зашибает хмелем. Старуха Кабанова более сварлива, чем зла, более закоренелая формалистка, чем черствая женщина. Гибнет одна Катерина, но она погибла бы и без деспотизма. Это жертва собственной чистоты и своих верований. Но к этой мысли существенной, вытекающей прямо из характера Катерины, мы еще возвратимся. А теперь остановимся на этой личности.

Перед нами два женских лица: старуха Кабанова и Катерина. Обе они родились в одном и том же слое общества, а может быть, и даже всего вероятнее, в одном и том же городе. Обе они с малолетства окружены были одними и теми же явлениями, явлениями странными, уродливыми до какой-то сказочной поэзии. Они с ранних лет подчинились одним и тем же требованиям, одним и тем же формам. Вся жизнь их, размеренная на часы, течет с математическою правильностью. Смотрят на жизнь они совершенно одинаково, веруют и поклоняются одному и тому же. Религия у них одна и та же. Странницы и богомолки не переводятся у них в доме, рассказывают им нелепейшие сказки о своих далеких странствиях, сказки, в которые они обе верят, как в нечто непременное и неизменное. Дьявол с своими проказами играет у них такую же роль, как самое обыденное явление, роль какого-то домашнего человека. А между тем вся эта жизнь, все эти обстоятельства, все это верование сделали из одной сухую и черствую формалистку, еще более засушили в ней от природы сухой и бедный темперамент, тогда как другая (Катерина), не переставая подчиняться окружающим ее явлениям, совершенно убежденная в их законности и истине, создает изо всего этого целый поэтический мир, полный какого-то чарующего обаяния. Ее спасают и нравственная чистота и младенческая невинность, и та поэтическая сила, которая врождена в этом характере. Это лицо, не переставая быть действительным, все проникнуто поэзией, тою русскою поэзией, которая веет на вас из русских песен и преданий. Поэтическая сила в ней так велика, что она все облекает в поэтические образы, во всем видит поэзию, даже в могиле. Солнышко ее греет, говорит она, дождичком мочит, весной на ней травка вырастет, мягкая такая,-- птички гнездышко выведут, цветочки расцветут.

Любуясь речным видом и разговаривая с молодым конторщиком Кудряшом и мещанином Шапкиным. Вдали показывается местный буян, купец Савёл Дикóй. Махая руками, он ругает идущего рядом с ним племянника, Бориса Григорьевича. Шапкин и Кудряш перебрасываются замечаниями о том, что такого скандалиста, как Дикой редко встретишь: он то и дело, будто срываясь с цепи, набрасывается с бранью на знакомых и незнакомых. Кудряш, парень лихой и задорный, говорит, что Дикого неплохо бы поймать где-нибудь в переулке и хорошенько постращать.

А. Н. Островский. Гроза. Спектакль

Островский «Гроза», действие 1, явление 2 – кратко

Подходят Дикой и Борис. Савёл Прокофьевич ругает племянника «дармоедом» и «езуитом». Выясняется и «вина» Бориса: он всего лишь не вовремя попался дяде на глаза.

Островский «Гроза», действие 1, явление 3 – кратко

Дикой в гневе уходит, а Борис Григорьевич подходит к Кулигину, Кудряшу и Шапкину. Те сочувственно спрашивают его: не тяжко ли жить у дяди и каждый день слушать брань? Борис рассказывает, что живёт у Дикого поневоле. Отец Бориса – брат Савёла Прокофьевича – рассорился со своей матерью, богатой купчихой, из-за того, что женился на благородной. Мать в завещании отписала всё своё огромное состояние Савёлу – с тем, чтобы он всё же выплатил некоторую часть Борису и его сестре по достижении ими совершеннолетия, но лишь при условии, что «они будут к нему почтительны». Борису теперь приходится проявлять «почтительность» к дяде. Дикой, самодур и «воин», которые ежедень бьётся со своими домашними бабами и детьми, уже так замучил Бориса, что тот готов уехать, бросив надежду на наследство, но надо думать о судьбе неимущей сестры.

Кудряш и Шапкин уходит. Кулигин же произносит перед Борисом свой знаменитый монолог – «Жестокие нравы, сударь, в нашем городе» , ярко рисуя в нём господствующие в Калинове невежество, корыстолюбие и произвол. Человек простой, но довольно образованный Кулигин лелеет мечту открыть «перпету-мобиль» (вечный двигатель), заработать на этом миллион и обратить эти деньги на общественную пользу. Но у него нет средств даже на модели.

Островский «Гроза», действие 1, явление 4 – кратко

Кулигин тоже уходит. Борис, оставшись один, размышляет над своей горестной судьбой, которая недавно осложнилась новым несчастьем: он влюбился в замужнюю женщину.

Островский «Гроза», действие 1, явление 5 – кратко

Борис как раз замечает предмет своей страсти. Эта молодая красавица Катерина , жена купца Тихона Кабанова, которая сейчас идёт со свекровью, мужем и его сестрой Варварой из церкви. Мать Тихона – Марфа Кабанова (Кабаниха) – по характеру напоминает Савёла Дикого. Но в отличие от него, она не столько яростно ругает домашних, сколько изводит их нудными нравоучениями, которые читает «под видом благочестия».

Сейчас, по дороге из церкви, Кабаниха прямо в присутствии Катерины отчитывает сына за то, что он стал любить жену больше, чем мать, и готов «на неё мать променять». Слабовольный Тихон едва возражает родительнице: «зачем менять? я вас обеих люблю». Кабанова сурово велит ему «не прикидываться сиротой», отчитывает за то, что он редко прикрикивает на Катерину и редко грозит ей. «Так порядку не будет. Грех один! Так жене твоей хоть любовника заводи!»

Скромная и кроткая Катерина молчит, слушая всё это. Сестра Тихона, Варвара, глядит на мать с отвращением и неприязнью.

Островский «Гроза», действие 1, явление 6 – кратко

Кабаниха уходит домой. Бесхарактерный Тихон начинает было пенять Катерине, что «из-за неё мать его ругает», но возмущённая этим несправедливым упрёком Варвара велит ему замолчать. Пользуясь отсутствием матери, Тихон убегает к Савёлу Дикому: выпить с этим своим всегдашним собутыльником.

Островский «Гроза», действие 1, явление 7 – кратко

Варвара жалеет Катерину. Та, растрогавшись, произносит перед ней грустный монолог . «Почему люди не летают, как птицы… – спрашивает она. – Я бы разбежалась, подняла руки и полетела». Катерина вспоминает своё детство в родительском доме: «У вас я завяла, а такая ли я была!» Она рассказывает Варваре, как в ней души не чаяла мать. Они с ней ходили в церковь, и девочка Катерина так истово молилась там, что все люди вокруг на неё смотрели. Для неё церковь была почти раем, во время службы она едва не наяву видела ангелов, а по утрам ходила молиться в сад, с плачем, на коленях – сама не зная о чём. Катерина вспоминает свои девичьи сны с картинами, как на иконах. И вдруг произносит: «Я умру скоро. Страшно мне. Как будто стою я над пропастью, и кто-то меня туда толкает».

Варвара говорит, что она давно догадалась: Катерина любит не мужа, а другого. Катерина со слезами признаётся в этом как в страшном грехе. Варвара успокаивает её и обещает устроить Катерине свидания с её возлюбленным, когда Тихон на днях уедет по купеческим делам. Катерина слушает эти слова с большим испугом.

Островский «Гроза», действие 1, явление 8 – кратко

Появляется сумасшедшая старая барыня, которая ходит по городу с двумя лакеями в треугольных шляпах. «Что, красавицы? Молодцов поджидаете, кавалеров? Красота-то ваша в омут ведет! Все в огне гореть будете неугасимом!» Уходит.

Островский «Гроза», действие 1, явление 9 – кратко

Катерина дрожит после пророчества барыни, но Варвара успокаивает её: «Не слушай её. Она сама всю жизнь смолоду грешила – от этого теперь умирать боится».

Собирается гроза. Катерина со страхом глядит на небо: «Не то страшно, что гром убьет, а то, что смерть тебя вдруг застанет, как ты есть, со всеми твоими грехами и помыслами лукавыми. И как я явлюсь перед богом после этого разговору с тобой!»

Для перехода к краткому содержанию следующего действия «Грозы» пользуйтесь кнопкой Вперёд ниже текста статьи.

Меню статьи:

Драма Александра Николаевича Островского «Гроза», написанная автором в 1859 году, – очень популярная пьеса, которую играют на многих городских театральных сценах. Отличительная особенность произведения заключается в том, что герои четко делятся на угнетателей и угнетенных. Развращенные сердцами эксплуататоры не только не видят ничего зазорного в грубом отношении к зависящим от них, но считают такое поведение нормальным, даже правильным. Впрочем, чтобы вникнуть в суть пьесы, нужно ознакомиться с её кратким содержанием.

Главные герои пьесы:

Савел Прокофьевич Дикой – злобный, жадный и очень скандальный человек, купец, готовый обругать любого, кто позарится на его добро.

Марфа Игнатьевна Кабанова – богатая купчиха, властная и деспотичная женщина, которая держит в ежовых рукавицах не только своего сына Тихона, но и всю семью.

Тихон Кабанов – безвольный молодой человек, живущий по указке матери и не имеющий своего мнения. Он никак не может определиться, кто дороже – маменька, которую нужно слушаться беспрекословно, или жена.

Катерина – главная героиня пьесы, жена Тихона, страдающая от произвола свекрови, от поступков мужа, покорно подчиняющегося маменьке. Она тайно влюблена в племянника Дикого – Бориса, но до поры до времени боится признаться в своих чувствах.

Борис – племянник Дикого, испытывающий давление от своего дяди-тирана, который не желает оставлять ему положенное наследство и поэтому придирается к каждой мелочи.

Варвара – сестра Тихона, добрая девушка, еще незамужняя, сочувствующая Катерине и пытающаяся защитить её. Хотя обстоятельства и вынуждают её иногда прибегать к хитрости, Варя не становится плохой. Она, в отличие от брата, не боится гнева матери.

Кулигин – мещанин, человек, хорошо знающий семью Кабановых, механик-самоучка. Он отыскивает перпетуум-мобиле, старается быть полезным людям, воплощая в жизнь новые идеи. К большому сожалению, его мечтам не суждено сбыться.

Ваня Кудряш – конторщик Дикого, в которого влюблена Варвара. Он не боится купца, и, в отличие от других, может сказать правду ему в глаза. Однако, видно, что молодой человек, так же, как и его хозяин, во всем привык искать выгоду.

Действие первое: знакомство с героями

Явление первое.

Мещанин Кулигин, сидя на скамейке в общественном саду, смотрит на Волгу и поет. «Вот, братец ты мой, пятьдесят лет я каждый день гляжу за Волгу и все наглядеться не могу» – обращается он к молодому человеку Ване Кудряшу. Вдруг они замечают, как купец Дикой, у которого Иван служит конторщиком, ругает своего племянника Бориса. Ни Ваня, ни Кулигин недовольны злым купцом, придирающимся к каждой мелочи. В разговор включается мещанин Шапкин, и теперь беседа проходит уже между ним и Кудряшом, который хвастается, что смог бы при удобном случае усмирить Дикого. Вдруг сердитый купец и Борис проходят мимо них. Кулигин снимает шапку, а Кудряш с Шапкиным предусмотрительно отходят в сторону.
Явление второе.
Дикой сильно кричит на Бориса, ругая его за бездействие. Однако, тот проявляет полное равнодушие к словам дяди. Купец в сердцах уходит, не желая видеть племянника.
Явление третье
Кулигин удивляется тому, что Борис до сих пор живет с Диким и терпит его несносный характер. Племянник купца отвечает, что держит его не что иное, как неволя и объясняет, почему так происходит. Оказывается, бабушка Анфиса Михайловна невзлюбила его отца за то, что он женился на благородной. Поэтому родители Бориса жили отдельно в Москве, сыну и дочери ни в чем не отказывали, но, к сожалению, умерли от холеры. Скончалась и бабушка Анфиса, оставив завещание на внуков. Но наследство они могли получить только в том случае, если будут почтительны к дяде.

Борис понимает, что с таким придирчивым характером дяди наследства ни ему, ни сестре не видать никогда. Ведь если свои такому домашнему тирану угодить не могут, племянник и подавно.

«Трудно мне здесь» – жалуется Кулигину Борис. Собеседник сочувствует молодому человеку и признается ему, что умеет писать стихи. Однако, признаться в этом боится из-за того, что в городе его никто не поймет: и так достается за болтовню.

Вдруг входят странница Феклуша, которая начинает восхвалять купеческие нравы. Кулигин называет её ханжой, помогающей нищим, но издевающейся над собственной семьей.

Вообще, у Кулигина есть заветная мечта: отыскать перпетуум-мобиле, чтобы впоследствии материально поддержать общество. Об этом он рассказывает Борису.

Явление четвертое
После ухода Кулигина Борис остается один и, завидуя товарищу, сокрушается о собственной судьбе. Влюбленность в женщину, с которой этот молодой человек никогда не сможет даже поговорить, вызывает в душе грусть. Вдруг он замечает её, идущую со свекровью и мужем.

Явление пятое
Действие начинается с наставлений купчихи Кабановой своему сыну. Вернее, она приказывает ему, не терпя никаких возражений. А слабовольный Тихон не смеет ослушаться. Кабанова высказывает, что ревнует его к невестке: меньше сын стал её любить, чем раньше, жена милее родной мамы. В её словах сквозит ненависть к Катерине. Она убеждает сына быть строже с ней, чтобы жена боялась мужа. Кабанов пытается вставить слово о том, что любит Катерину, но мать непреклонна в своем мнении.

Явление шестое.

Когда Кабаниха уходит, Тихон, его сестра Варя и Катерина остаются наедине, и между ними происходит не очень приятная беседа. Кабанов признает, что абсолютно бессилен перед самовластием матери. Сестра упрекает брата за слабоволие, но ему хочется поскорее выпить и забыться, отвлекшись от реальности.

Явление седьмое

Теперь беседуют только Катерина и Варвара. Катерина вспоминает свое беззаботное прошлое, когда мама её одевала, как куклу и не принуждала ни к какой работе. Сейчас все изменилось, и женщина чувствует надвигающуюся беду, будто она висит над пропастью, а удержаться не за что. Бедная молодая жена сокрушается, признаваясь, что любит другого. Варвара советует встретиться с тем, к кому влечет сердце. Катерина боится этого.

Явление восьмое
Входит еще одна героиня пьесы – барыня с двумя лакеями – и начинает говорить о красоте, которая ведет лишь в омут, устрашая неугасимым огнем, в котором будут гореть грешники.

Явление девятое
Катерина признается Варе, что барыня напугала её своими пророческими словами. Варвара возражает, что полусумасшедшая старуха сама боится умирать, поэтому и говорит об огне.

Сестра Тихона волнуется, что надвигается гроза, а брата еще нет. Катерина признается, что ей очень страшно из-за такой непогоды, потому что, если вдруг умрет, предстанет перед Богом с нераскаянными грехами. Наконец, к радости обеих, Кабанов появляется.

Действие второе: прощание с Тихоном. Тирания Кабановой.

Явление первое.
Глаша, служанка в доме Кабановых, упаковывает вещи Тихона, собирая его в дорогу. Странница Феклуша начинает рассказывать о других странах, где правят султаны – и все неправедно. Это очень странные речи.

Явление второе.
Варя и Катерина снова беседуют между собой. Катя, на вопрос, любит ли она Тихона, отвечает, что очень его жалеет. Но Варя догадывается, что объектом настоящей любви Катерины является другой человек и признается, что беседовала с ним.

Противоречивые чувства захлестывают Катерину. То она причитает, что будет мужа любить, ни на кого Тишу не променяет, то вдруг грозится, что уйдет, и не удержать её никакой силой.

Явление третье.
Кабанова напутствует сына перед дорогой и заставляет его приказать жене, как жить, пока его не будет. Малодушный Тихон повторяет за маменькой все, что нужно исполнить Катерине. Эта сцена унизительна для девушки.

Явление четвертое.
Катерина остается наедине с Кабановым и слезно умоляет его либо не уезжать, либо взять её с собой. Но Тихон возражает. Он хочет хотя бы временной свободы – и от мамы, и от жены – и прямо говорит об этом. Катя предчувствует, что без него быть беде.

Явление пятое
Кабанова перед дорогой приказывает Тихону кланяться ей в ноги. Катерина в порыве чувств обнимает мужа, но свекровь резко обличает её, обвиняя в бесстыдстве. Невестке приходится подчиниться и тоже поклониться мужу в ноги. Тихон прощается со всеми домочадцами.

Явление шестое
Кабанова, оставшись наедине сама с собой, рассуждает о том, что молодые люди не придерживаются никакого порядка, даже попрощаться друг с другом нормально не могут. Без контроля старших над ними будут все смеяться.

Явление седьмое
Кабанова упрекает Катерину за то, что та не плачет за уехавшим мужем. Невестка возражает: «Не к чему», и говорит, что вовсе не желает смешить людей. Варвара уходит со двора.

Явление восьмое
Катерина, оставшись одна, задумывается о том, что теперь в доме будет тихо и скучно. Она жалеет, что здесь не слышно детских голосов. Вдруг девушка придумывает, как пережить две недели, пока приедет Тихон. Она хочет заниматься шитьем и раздавать бедным сделанное своими руками.
Явление девятое
Варвара предлагает Катерине тайно встретиться с Борисом и дает ей украденные у маменьки ключи от калитки с заднего двора. Жена Тихона боится, возмущаясь: «Что ты затеяла, греховодница?» Варя уходит.

Явление десятое
Катерина, взяв ключ, колеблется и не знает, как ей поступить. Оставшись одна, она со страхом рассуждает, правильно ли сделает, если воспользуется ключом или лучше выбросить его. В душевных переживаниях она принимает решение все-таки увидеть Бориса.

Действие третье: Катерина встречается с Борисом

Сцена первая

На скамейке сидят Кабанова и Феклуша. Беседуя между собой, они рассуждают о суете городской и тишине деревенской жизни и о том, что настали тяжелые времена. Вдруг во двор входит хмельной Дикой. Он грубо обращается к Кабановой, прося разговорить его. В беседе Дикой признается: он сам понимает, что жадный, скандальный и злой, однако, ничего не может с собой поделать.

Глаша сообщает, что исполнила повеление и «закусить поставлено». Кабанова и Дикой входят в дом.

Появляется Борис, который ищет своего дядю. Узнав, что он гостит у Кабановой, успокаивается. Встретив Кулигина и немного поговорив с ним, молодой человек видит Варвару, которая подзывает его к себе и с загадочным видом предлагает попозже подойти к оврагу, который находится за садом Кабановых.

Сцена вторая
Подойдя к оврагу, Борис видит Кудряша и просит его уйти. Ваня не соглашается, думая, что он пытается отбить у него невесту, но Борис по большому секрету признается, что любит замужнюю Катерину.

Варвара подходит к Ивану, и они вместе уходят. Борис оглядывается по сторонам, мечтая увидеть свою возлюбленную. Потупив взор, Катерина приближается к нему, но очень боится греха, который камнем ляжет на душу, если между ними завяжутся отношения. Наконец-то, после недолгих колебаний, бедная девушка не выдерживает и кидается Борису на шею. Они долго разговаривают, признаваясь друг другу в любви, а потом решают встретиться и на следующий день.

Действие четвертое: признание в грехе

Явление первое.
В городе, возле Волги, гуляют пары. Надвигается гроза. Люди переговариваются между собой. На стенах разрушенной галереи возможно различить очертания картин геенны огненной, а также изображение битвы под Литвой.

Явление второе.
Появляются Дикой и Кулигин. Последний уговаривает купца помочь ему в одном благом деле для людей: дать деньги на установку громоотвода. Дикой говорит в его адрес обидные слова, оскорбляя честного человека, который старается для других. Дикой не понимает, что такое «электричество» и для чего оно нужно людям, и сердится еще больше, особенно после того, как Кулигин дерзнул читать стихи Державина.

Явление третье.
Внезапно из поездки возвращается Тихон. Варвара в недоумении: что им делать с Катериной, ведь она стала сама не своя: на мужа боится поднять глаза. Бедную девушку сжигает чувство вины перед супругом. Гроза все ближе и ближе.

Явление четвертое

Люди стараются спрятаться от грозы. Катерина рыдает на плече у Варвары, еще больше чувствуя, что виновата перед мужем, особенно в тот момент, как видит Бориса, который выходит из толпы и приближается к ним. Варвара делает ему знак, и тот отдаляется.

Кулигин обращается к людям, убеждая, чтобы не боялись грозы, и называя это явление благодатью.

Явление пятое
Люди продолжают рассуждать о последствиях грозы. Некоторые считают, что она кого-то убьет. Катерина со страхом предполагает: это будет она.

Явление шестое
Вошедшая барыня напугала Катерину. Она тоже пророчит ей скорую смерть. Девушка боится ада как возмездия за грехи. Потом не выдерживает и признается домашним, что десять дней гуляла с Борисом. Кабанова в ярости. Тихон – в растерянности.

Действие пятое: Катерина бросается в реку

Явление первое.

Кабанов беседует с Кулигиным, рассказывая, что происходит у них в семье, хотя всем и так известны эти новости. Он находится в смятении чувств: с одной стороны досадует на Катерину, что согрешила против него, с другой – ему жалко бедную жену, которую грызет её свекровь. Понимая, что тоже не без греха, безвольный муж готов простить Катю, да вот только мама… Тихон признает, что живет чужим умом, и иначе просто не умеет.

Варвара не выдерживает укоров матери и сбегает из дома. Все семейство разделилось, став врагами друг другу.

Вдруг заходит Глаша и с грустью говорит, что Катерина исчезла. Кабанов хочет искать её, опасаясь, как бы жена не наложила на себя руки.

Явление второе
Катерина плачет, ища Бориса. Она чувствует непрекращающуюся вину – теперь уже перед ним. Не желая жить с камнем на душе, девушка хочет умереть. Но перед этим еще раз встретиться с любимым. «Радость моя, жизнь моя, душа моя, люблю тебя! Откликнись!» – зовет она.

Явление третье.
Катерина и Борис встречаются. Девушка узнает, что он не сердится на неё. Любимый сообщает, что уезжает в Сибирь. Катерина просится с ним, но нельзя: Борис едет с поручением от дяди.

Катерина сильно тоскует, жалуясь Борису, что ей невероятно тяжело терпеть укоры свекрови, насмешки окружающих и даже ласку Тихона.

Очень не хочется прощаться с любимой, но Борису, хоть и мучается он от нехорошего предчувствия, что Катерине недолго осталось жить, все же надо ехать.

Явление четвертое
Оставшись одна, Катерина понимает, что возвращаться к родным ей теперь не хочется совсем: опротивело все – и люди, и домашние стены. Лучше умереть. В отчаянии, сложив руки, девушка бросается в реку.

Явление пятое
Родные ищут Катерину, но её нигде нет. Вдруг кто-то закричал: «Женщина в воду бросилась!» Кулигин с еще несколькими людьми убегает.

Явление шестое.
Кабанов пытается вытащить Катерину из реки, но мать строго-настрого запрещает делать это. Когда девушку вытаскивает Кулигин, уже поздно: Катерина мертва. Но выглядит как живая: одна маленькая ранка только на виске.

Явление седьмое
Кабанова запрещает сыну оплакивать Катерину, но тот осмеливается обвинить мать в смерти жены. Первый раз в жизни Тихон настроен решительно и кричит: «Вы её погубили!» Кабанова грозится дома строго поговорить с сыном. Тихон в отчаянии бросается на мертвое тело жены, говоря: «Я-то зачем остался жить да мучиться». Но уже поздно. Увы.

“Гроза” – пьеса А.Н. Островского. Краткое содержание

5 (100%) 5 votes

Борис Григорьич, племянник его, молодой человек, порядочно образованный.

Марфа Игнатьевна Кабанова (Кабаниха), богатая купчиха, вдова.

Тихон Иваныч Кабанов, ее сын.

Катерина, жена его.

Варвара, сестра Тихона.

Кулигин, мещанин, часовщик-самоучка, отыскивающий перпетуум-мобиле.

Ваня Кудряш, молодой человек, конторщик Дико́ва.

Шапкин, мещанин.

Феклуша, странница.

Глаша, девка в доме Кабановой.

Барыня с двумя лакеями, старуха 70-ти лет, полусумасшедшая.

Городские жители обоего пола.

Действие происходит в городе Калинове, на берегу Волги, летом.

Между третьим и четвертым действиями проходит десять дней.

Действие первое

Общественный сад на высоком берегу Волги, за Волгой сельский вид. На сцене две скамейки и несколько кустов.

Явление первое

Кулигин сидит на скамье и смотрит за реку. Кудряш и Шапкин прогуливаются.

Кулигин (поет) . «Среди долины ровныя, на гладкой высоте…» (Перестает петь.) Чудеса, истинно надобно сказать, что чудеса! Кудряш! Вот, братец ты мой, пятьдесят лет я каждый день гляжу за Волгу и все наглядеться не могу.

Кудряш . А что?

Кулигин . Вид необыкновенный! Красота! Душа радуется.

Кудряш . Нешту!

Кулигин . Восторг! А ты: «нешту!» Пригляделись вы, либо не понимаете, какая красота в природе разлита.

Кудряш . Ну, да ведь с тобой что толковать! Ты у нас антик, химик!

Кулигин . Механик, самоучка-механик.

Кудряш . Все одно.

Молчание.

Кулигин (показывая в сторону) . Посмотри-ка, брат Кудряш, кто это там так руками размахивает?

Кудряш . Это? Это Дико́й племянника ругает.

Кулигин . Нашел место!

Кудряш . Ему везде место. Боится, что ль, он кого! Достался ему на жертву Борис Григорьич, вот он на нем и ездит.

Шапкин . Уж такого-то ругателя, как у нас Савел Прокофьич, поискать еще! Ни за что человека оборвет.

Кудряш . Пронзительный мужик!

Шапкин . Хороша тоже и Кабаниха.

Кудряш . Ну, да та хоть, по крайности, все под видом благочестия, а этот, как с цепи сорвался!

Шапкин . Унять-то его некому, вот он и воюет!

Кудряш . Мало у нас парней-то на мою стать, а то бы мы его озорничать-то отучили.

Шапкин . А что бы вы сделали?

Кудряш . Постращали бы хорошенько.

Шапкин . Как это?

Кудряш . Вчетвером этак, впятером в переулке где-нибудь поговорили бы с ним с глазу на глаз, так он бы шелковый сделался. А про нашу науку-то и не пикнул бы никому, только бы ходил да оглядывался.

Шапкин . Недаром он хотел тебя в солдаты-то отдать.

Кудряш . Хотел, да не отдал, так это все одно что ничего. Не отдаст он меня, он чует носом-то своим, что я свою голову дешево не продам. Это он вам страшен-то, а я с ним разговаривать умею.

Шапкин . Ой ли!

Кудряш . Что тут: ой ли! Я грубиян считаюсь; за что ж он меня держит? Стало быть, я ему нужен. Ну, значит, я его и не боюсь, а пущай же он меня боится.

Шапкин . Уж будто он тебя и не ругает?

Кудряш . Как не ругать! Он без этого дышать не может. Да не спускаю и я: он – слово, а я – десять; плюнет, да и пойдет. Нет, уж я перед ним рабствовать не стану.

Кулигин . С него, что ль, пример брать! Лучше уж стерпеть.

Кудряш . Ну, вот, коль ты умен, так ты его прежде учливости-то выучи, да потом и нас учи! Жаль, что дочери-то у него подростки, больших-то ни одной нет.

Шапкин . А то что бы?

Кудряш . Я б его уважил. Больно лих я на девок-то!

Проходят Дико́й и Борис. Кулигин снимает шапку.

Шапкин (Кудряшу) . Отойдем к сторонке: еще привяжется, пожалуй.

Отходят.

Явление второе

Те же, Дико́й и Борис.

Дико́й . Баклуши ты, что ль, бить сюда приехал! Дармоед! Пропади ты пропадом!

Борис . Праздник; что дома-то делать!

Дико́й . Найдешь дело, как захочешь. Раз тебе сказал, два тебе сказал: «Не смей мне навстречу попадаться»; тебе все неймется! Мало тебе места-то? Куда ни поди, тут ты и есть! Тьфу ты, проклятый! Что ты, как столб стоишь-то! Тебе говорят аль нет?

Борис . Я и слушаю, что ж мне делать еще!

Дико́й (посмотрев на Бориса) . Провались ты! Я с тобой и говорить-то не хочу, с езуитом. (Уходя.) Вот навязался! (Плюет и уходит.)

Явление третье

Кулигин, Борис, Кудряш и Шапкин.

Кулигин . Что у вас, сударь, за дела с ним? Не поймем мы никак. Охота вам жить у него да брань переносить.

Борис . Уж какая охота, Кулигин! Неволя.

Кулигин . Да какая же неволя, сударь, позвольте вас спросить. Коли можно, сударь, так скажите нам.

Борис . Отчего ж не сказать? Знали бабушку нашу, Анфису Михайловну?

Кулигин . Ну, как не знать!

Борис . Батюшку она ведь невзлюбила за то, что он женился на благородной. По этому-то случаю батюшка с матушкой и жили в Москве. Матушка рассказывала, что она трех дней не могла ужиться с родней, уж очень ей дико казалось.

Кулигин . Еще бы не дико! Уж что говорить! Большую привычку нужно, сударь, иметь.

Борис . Воспитывали нас родители в Москве хорошо, ничего для нас не жалели. Меня отдали в Коммерческую академию, а сестру в пансион, да оба вдруг и умерли в холеру; мы с сестрой сиротами и остались. Потом мы слышим, что и бабушка здесь умерла и оставила завещание, чтобы дядя нам выплатил часть, какую следует, когда мы придем в совершеннолетие, только с условием.

Кулигин . С каким же, сударь?

Борис . Если мы будем к нему почтительны.

Кулигин . Это значит, сударь, что вам наследства вашего не видать никогда.

Борис . Да нет, этого мало, Кулигин! Он прежде наломается над нами, наругается всячески, как его душе угодно, а кончит все-таки тем, что не даст ничего или так, какую-нибудь малость. Да еще станет рассказывать, что из милости дал, что и этого бы не следовало.

Кудряш . Уж это у нас в купечестве такое заведение. Опять же, хоть бы вы и были к нему почтительны, нйшто кто ему запретит сказать-то, что вы непочтительны?

Борис . Ну, да. Уж он и теперь поговаривает иногда: «У меня свои дети, за что я чужим деньги отдам? Через это я своих обидеть должен!»

Кулигин . Значит, сударь, плохо ваше дело.

Борис . Кабы я один, так бы ничего! Я бы бросил все да уехал. А то сестру жаль. Он было и ее выписывал, да матушкины родные не пустили, написали, что больна. Какова бы ей здесь жизнь была – и представить страшно.

Кудряш . Уж само собой. Нешто они обращение понимают?

Кулигин . Как же вы у него живете, сударь, на каком положении?

Борис . Да ни на каком: «Живи, говорит, у меня, делай, что прикажут, а жалованья, что положу». То есть через год разочтет, как ему будет угодно.

Кудряш . У него уж такое заведение. У нас никто и пикнуть не смей о жалованье, изругает на чем свет стоит. «Ты, говорит, почем знаешь, что я на уме держу? Нешто ты мою душу можешь знать! А может, я приду в такое расположение, что тебе пять тысяч дам». Вот ты и поговори с ним! Только еще он во всю свою жизнь ни разу в такое-то расположение не приходил.

Действующие лица

Савел Прокофьич Дико́й, купец, значительное лицо в городе .

Борис Григорьич, племянник его, молодой человек, порядочно образованный.

Марфа Игнатьевна Кабанова (Кабаниха), богатая купчиха, вдова.

Тихон Иваныч Кабанов, ее сын.

Катерина, жена его.

Варвара, сестра Тихона.

Кулигин, мещанин, часовщик-самоучка, отыскивающий перпетуум-мобиле.

Ваня Кудряш, молодой человек, конторщик Дико́ва.

Шапкин, мещанин.

Феклуша, странница.

Глаша, девка в доме Кабановой.

Барыня с двумя лакеями, старуха 70-ти лет, полусумасшедшая.

Городские жители обоего пола.

Действие происходит в городе Калинове, на берегу Волги, летом.

Между третьим и четвертым действиями проходит десять дней.

Действие первое

Общественный сад на высоком берегу Волги, за Волгой сельский вид. На сцене две скамейки и несколько кустов.

Явление первое

Кулигин сидит на скамье и смотрит за реку. Кудряш и Шапкин прогуливаются.

Кудряш . А что?

Кулигин . Вид необыкновенный! Красота! Душа радуется.

Кудряш . Нешту!

Кулигин . Восторг! А ты: «нешту!» Пригляделись вы, либо не понимаете, какая красота в природе разлита.

Кудряш . Ну, да ведь с тобой что толковать! Ты у нас антик, химик!

Кулигин . Механик, самоучка-механик.

Кудряш . Все одно.

Молчание.

Кулигин (показывая в сторону) . Посмотри-ка, брат Кудряш, кто это там так руками размахивает?

Кудряш . Это? Это Дико́й племянника ругает.

Кулигин . Нашел место!

Шапкин . Уж такого-то ругателя, как у нас Савел Прокофьич, поискать еще! Ни за что человека оборвет.

Кудряш . Пронзительный мужик!

Шапкин . Хороша тоже и Кабаниха.

Кудряш . Ну, да та хоть, по крайности, все под видом благочестия, а этот, как с цепи сорвался!

Шапкин . Унять-то его некому, вот он и воюет!

Кудряш . Мало у нас парней-то на мою стать, а то бы мы его озорничать-то отучили.

Шапкин . А что бы вы сделали?

Кудряш . Постращали бы хорошенько.

Шапкин . Как это?

Шапкин . Недаром он хотел тебя в солдаты-то отдать.

Шапкин . Ой ли!

Шапкин . Уж будто он тебя и не ругает?

Кулигин . С него, что ль, пример брать! Лучше уж стерпеть.

Шапкин . А то что бы?

Кудряш . Я б его уважил. Больно лих я на девок-то!

Проходят Дико́й и Борис. Кулигин снимает шапку.

Шапкин (Кудряшу) . Отойдем к сторонке: еще привяжется, пожалуй.

Отходят.

Явление второе

Те же, Дико́й и Борис.

Дико́й . Баклуши ты, что ль, бить сюда приехал! Дармоед! Пропади ты пропадом!

Борис . Праздник; что дома-то делать!

Борис . Я и слушаю, что ж мне делать еще!

Явление третье

Кулигин, Борис, Кудряш и Шапкин.

Кулигин . Что у вас, сударь, за дела с ним? Не поймем мы никак. Охота вам жить у него да брань переносить.

Борис . Уж какая охота, Кулигин! Неволя.

Кулигин . Да какая же неволя, сударь, позвольте вас спросить. Коли можно, сударь, так скажите нам.

Борис . Отчего ж не сказать? Знали бабушку нашу, Анфису Михайловну?

Кулигин . Ну, как не знать!

Кулигин . Еще бы не дико! Уж что говорить! Большую привычку нужно, сударь, иметь.

Кулигин . С каким же, сударь?

Борис . Если мы будем к нему почтительны.

Кулигин . Это значит, сударь, что вам наследства вашего не видать никогда.

Кулигин . Значит, сударь, плохо ваше дело.

Кудряш . Уж само собой. Нешто они обращение понимают?

Кулигин . Как же вы у него живете, сударь, на каком положении?

Кулигин . Что ж делать-то, сударь! Надо стараться угождать как-нибудь.

Борис . В том-то и дело, Кулигин, что никак невозможно. На него и свои-то никак угодить не могут; а уж где ж мне!

Кудряш . Кто же ему угодит, коли у него вся жизнь основана на ругательстве? А уж пуще всего из-за денег; ни одного расчета без брани не обходится. Другой рад от своего отступиться, только бы он унялся. А беда, как его поутру кто-нибудь рассердит! Целый день ко всем придирается.

Борис . Тетка каждое утро всех со слезами умоляет: «Батюшки, не рассердите! голубчики, не рассердите!»

Кудряш . Да нешто убережешься! Попал на базар, вот и конец! Всех мужиков переругает. Хоть в убыток проси, без брани все-таки не отойдет. А потом и пошел на весь день.

Шапкин . Одно слово: воин!

Кудряш . Еще какой воин-то!

Борис . А вот беда-то, когда его обидит такой человек, которого он обругать не смеет; тут уж домашние держись!

Кудряш . Батюшки! Что смеху-то было! Как-то его на Волге, на перевозе, гусар обругал. Вот чудеса-то творил!

Борис . А каково домашним-то было! После этого две недели все прятались по чердакам да по чуланам.

Кулигин . Что это? Никак, народ от вечерни тронулся?

Проходят несколько лиц в глубине сцены.

Кудряш . Пойдем, Шапкин, в разгул! Что тут стоять-то?

Кланяются и уходят.

Борис . Эх, Кулигин, больно трудно мне здесь без привычки-то! Все на меня как-то дико смотрят, точно я здесь лишний, точно мешаю им. Обычаев я здешних не знаю. Я понимаю, что все это наше русское, родное, а все-таки не привыкну никак.

Кулигин . И не привыкнете никогда, сударь.

Борис . Отчего же?

Кулигин . Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие! В мещанстве, сударь, вы ничего, кроме грубости да бедности нагольной, не увидите. И никогда нам, сударь, не выбиться из этой коры! Потому что честным трудом никогда не заработать нам больше насущного хлеба. А у кого деньги, сударь, тот старается бедного закабалить, чтобы на его труды даровые еще больше денег наживать. Знаете, что ваш дядюшка, Савел Прокофьич, городничему отвечал? К городничему мужички пришли жаловаться, что он ни одного из них путем не разочтет. Городничий и стал ему говорить: «Послушай, говорит, Савел Прокофьич, рассчитывай ты мужиков хорошенько! Каждый день ко мне с жалобой ходят!» Дядюшка ваш потрепал городничего по плечу, да и говорит: «Стоит ли, ваше высокоблагородие, нам с вами об таких пустяках разговаривать! Много у меня в год-то народу перебывает; вы то поймите: недоплачу я им по какой-нибудь копейке на человека, а у меня из этого тысячи составляются, так оно мне и хорошо!» Вот как, сударь! А между собой-то, сударь, как живут! Торговлю друг у друга подрывают, и не столько из корысти, сколько из зависти. Враждуют друг на друга; залучают в свои высокие-то хоромы пьяных приказных, таких, сударь, приказных, что и виду-то человеческого на нем нет, обличье-то человеческое истеряно. А те им, за малую благостыню, на гербовых листах злостные кляузы строчат на ближних. И начнется у них, сударь, суд да дело, и несть конца мучениям. Судятся-судятся здесь, да в губернию поедут, а там уж их ждут да от радости руками плещут. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается; водят их, водят, волочат их, волочат; а они еще и рады этому волоченью, того только им и надобно. «Я, говорит, потрачусь, да уж и ему станет в копейку». Я было хотел все это стихами изобразить…

Борис . А вы умеете стихами?

Кулигин . По-старинному, сударь. Поначитался-таки Ломоносова, Державина… Мудрец был Ломоносов, испытатель природы… А ведь тоже из нашего, из простого звания.

Борис . Вы бы и написали. Это было бы интересно.

Кулигин . Как можно, сударь! Съедят, живого проглотят. Мне уж и так, сударь, за мою болтовню достается; да не могу, люблю разговор рассыпать! Вот еще про семейную жизнь хотел я вам, сударь, рассказать; да когда-нибудь в другое время. А тоже есть, что послушать.

Входят Феклуша и другая женщина.

Феклуша . Бла-алепие, милая, бла-алепие! Красота дивная! Да что уж говорить! В обетованной земле живете! И купечество все народ благочестивый, добродетелями многими украшенный! Щедростию и подаяниями многими! Я так довольна, так, матушка, довольна, по горлушко! За наше неоставление им еще больше щедрот приумножится, а особенно дому Кабановых.

Уходят.

Борис . Кабановых?

Кулигин . Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем.

Молчание.

Только б мне, сударь, перпету-мобиль найти!

Борис . Что ж бы вы сделали?

Кулигин . Как же, сударь! Ведь англичане миллион дают; я бы все деньги для общества и употребил, для поддержки. Работу надо дать мещанству-то. А то руки есть, а работать нечего.

Борис . А вы надеетесь найти перпетуум-мобиле?

Кулигин . Непременно, сударь! Вот только бы теперь на модели деньжонками раздобыться. Прощайте, сударь! (Уходит.)