Открыть главный секрет семейного счастья мы попросили «бриллиантовую» пару из нашего города - Ивана Архиповича и Надежду Тимофеевну Перепечкиных, которые уже шестьдесят лет живут в совместном браке. Супруги признаются, что по-прежнему остаются друг для друга лучшими советчиками, помощниками, самыми близкими и дорогими людьми. Как в молодости, могут и пошутить, и повздорить.

Простые истины

- Да что тут особенного? - пожимает плечами Надежда Тимофеевна, когда я её спрашивают о секретах семейного долголетия. - Живём да живём…

Но, немного подумав, продолжает:

- Чтобы дожить до бриллиантовой свадьбы, жена должна иметь золотой характер, а муж - железную выдержку. Долгий и счастливый брак - это труд. Но ведь и работа, если она по-настоящему любимая, может приносить удовольствие. Всё очень просто, и нет какого-то особого секрета долгого и счастливого брака. Главное – уважение и терпение, нужно уметь уступать и ценить друг друга. Вроде, простые слова, но как не хватает молодым парам этих нехитрых вещей. Молодёжь как-то не так теперь живёт, уж слишком быстро разводятся, обижаются друг на друга из-за мелочей. Зачем жениться тогда? Нам вот тоже приходилось трудно, и спорили, бывало, но всё равно, прежде, чем сказать что-то, думаешь, не обидит ли это Ваню. Нас так воспитывали, что брак – это раз и навсегда. В молодости я и мысли не допускала о разводе. Наоборот, не могла нарадоваться, что семья наша – полная чаша, что дети растут в мирное время, не как мы с мужем – в войну.

«Шибко страшно было»

Надежда Перепечкина, в девичестве Лапа, родилась в 1935 году в деревне Новогородка Иланского района. Точную дату своего дня рождения она не знает.

Мои документы у матери не уцелели. В то время в деревнях подобные документы, паспорта особо не были нужны. Знаю лишь, что родилась я в январе, но по паспорту у меня день рождения 29 декабря. Получается, что по новой дате я моложе почти на год.

Детство Надежды Тимофеевны пришлось на самое страшное для нашей страны время – Великую Отечественную войну. При малейшем упоминании о ней у Надежды Тимофеевны наворачиваются слёзы, собеседница тут же переключается на страшные воспоминания, нанесённая в детстве рана до сих пор не зажила. Она ни о чём не говорит так эмоционально и живо, как о войне:

Шибко страшно было, ой, как страшно. Дети работали наравне с взрослыми: и косили, и гребли, и снопы вязали. Отправляли на работу – не спрашивали. Отца Тимофея Нестеровича и двоих моих старших братьев, Силантия и Фому, в самом начале Великой Отечественной войны забрали на фронт. Братья с войны вернулись, отец, к сожалению, нет. На него пришла лишь похоронка, в которой было сказано, что погиб он 30 мая 1943 года. До сих пор помню, как папа зимой приносил маленький промерзший кусочек хлеба, говоря, что это от зайчика, который я затем разогревала на печке – буржуйке. Мама, Матрена Титовна, узнав о гибели отца, сильно заболела и слегла. На этом, можно сказать, мое детство и закончилось.

Детство и юношество Ивана Архиповича во многом схоже с детством супруги. Родился он в Белоруссии в 1929 году. А в 1933 году их большая семья, которая насчитывала десять человек, переехала в Абанский район. Юношей до армии (Иван Архипович служил сапером на Сахалине) работал на обозе. Порой приходилось ездить на лошадях из Абана в Чунояр, вывозить оттуда овес.

Едешь на обозе, и не знаешь, что тебя впереди ждет. Вокруг ни души, одна тайга. Доберешься до первой избы, постучишься погреться, а там хозяйка с ружьем, мужики-то все на фронт ушли. Женщины во время войны, жившие рядом с тайгой, быстро научились ружьями пользоваться. Ходили на охоту, чтобы себя и детей прокормить.

Трудовой путь

Пятнадцатилетней девочкой Надежда пошла работать няней в семью, где был грудной ребенок. Для этого ей пришлось покинуть родной дом и переехать в Иланский, с тех пор жить в село она не возвращалась. Поработав няней, молодая девушка устроилась домработницей к председателю райисполкома Евстахию Наталевичу. Когда Евстахий Степанович переехал в Красноярск, Надежда, чтобы выжить, вынуждена была устроиться кочегаром. Согласитесь, профессия не из легких, а девушке не было и двадцати! Когда сил работать кочегаром уже не оставалось, одна знакомая посоветовала ей попробовать устроиться приемосдатчиком поездов на станции Иланская, где она и проработала почти шесть лет.

Много где мне приходилось работать в молодости, - вспоминает Надежда Тимофеевна. – Но самым любимым местом работы у меня была швейная фабрика, где я трудилась швеей. Вот эта профессия по мне! Шили тогда много, без брака, старались, чтоб все шовчики ровными были. Халаты нашего производства были просто загляденье. За качественно выполненную работу нам и платили по тем временам хорошо. Моя заработная плата была чуть – чуть меньше зарплаты Ивана, он тогда работал помощником машиниста в локомотивном депо. Увольнять меня на пенсию начальство не хотело, видимо, ценили как работника, но по семейным обстоятельствам (дочери нужно было выходить из декретного отпуска) мне пришлось уйти с любимой работы, на которой я проработала пятнадцать лет.

Иван Архипович всю свою жизнь проработал в локомотивном депо, за что имеет удостоверение «Ветеран труда». Начинал кочегаром на паровозе, а на пенсию вышел помощником машиниста электричек. С особой теплотой ветеран вспоминает о любимой работе и о своих коллегах:

Когда отслужил, решил в родной колхоз не возвращаться. Поехал к своему родственнику в Иланский. Вместе с ним пошли устраиваться на работу в локомотивное депо. Взяли меня сначала кочегаром на паровоз, а позже перевели в помощники машиниста. В свое время пришлось мне работать помощником на двухсекционных тепловозах. Маршрут был до Красноярска либо до Тайшета. Так я отъездил сорок три года. По сей день помню своих коллег: инструктор Иван Курилюк, машинисты Константин Волков, Леонид Кормин.

Куда б ни идти, только б с милым по пути

О своих чувствах супруги Перепечкины говорят менее охотно, чем о работе. Наверное, считают, как большинство наших дедушек и бабушек, что выставлять свою любовь напоказ просто неприлично.

Познакомились мы с Иваном на вечорке на улице Боровой, - говорит Надежда Тимофеевна. – Среди других парней он выделялся сразу. Серьезный, стоял молча, скрестив руки на груди. Тогда про него знала лишь, что живет у своего дядьки в том же районе (за озером Пульсометр), что и я, работает, дом строит. Пообщались, вроде понравились друг другу. Вскоре он свататься пришел, позвал жить в свой недостроенный дом по улице Аэродромной (смеется). Как видите, до сих пор в этом доме и живем.

Но ведь как только в доме молодая хозяйка появилась, так он вмиг и преобразился, - перебивает супругу Иван Архипович. – Нам с ним женского тепла не хватало, поэтому строительство не шло. А с появлением супруги все кардинально изменилось. Хотелось жить, хотелось работать, детишек заводить!

Шумную свадьбу молодые играть не стали. Говорят, не было средств, оба не из богатых семей.

Тепло семейного очага

За годы семейной жизни Перепечкины смогли накопить главное богатство – двоих детей (сына Юрия и дочь Ольгу), невестку Любовь, четверых внуков и четверых правнуков, которые их не забывают, постоянно навещают, помогают по хозяйству.

Когда молодые были, всегда держали большое хозяйство, - рассказывает Иван Архипович. – И коровы были, и поросята, и куры. Хоть и работали оба, но делать все успевали, не ленились. Сейчас у нас из домашних животных лишь кот.

Не было у нас так принято, что Надя, как женщина, должна всю домашнюю работу на себя взвалить, а я только в поездки буду ездить, деньги в дом приносить. Трудились и по дому вместе, поэтому, наверное, и времени, да и сил на гулянки и ссоры не оставалось. Не до этого было.

Надежда Тимофеевна полностью согласна с мужем. По ее словам, Иван Архипович никогда не позволял себе, как другие мужчины, оскорбить ее или ударить, с коллегами после смены не задерживался. Всегда спешил домой, где его с нетерпением ждали жена и дети.

Вдвоем не страшны никакие невзгоды

Мы так долго живём только потому, что всегда вместе, вдвоём, - уверена Надежда Тимофеевна. - Если один из супругов уходит раньше, второй сильно тоскует и быстро сдаёт. Поэтому я всегда молю Бога за себя и за Ваню. Чего нам сейчас надо? Только здоровья, которое с каждым годом только убавляется, поэтому и прошу у господа только здоровья и сил. И пока мы вместе, мы вдвойне сильнее, и проблемы легче все решаются, и на душе веселее.

60-летний юбилей супруги отметили в кругу семьи. За круглым столом собрались четыре поколения – виновники торжества, дети, внуки, правнуки – главное богатство крепкой семьи Перепечкиных.

Дом стоит на земле больше ста лет, и время совсем его скособочило. Ночью, смакуя отрадное одиночество, я слушаю, как по древним бокам сосновой хоромины бьют полотнища влажного мартовского ветра. Соседний кот-полуночник таинственно ходит в темноте чердака, и я не знаю, чего ему там надо.

Дом будто тихо сопит от тяжелых котовых шагов. Изредка, вдоль по слоям, лопаются кремневые пересохшие матицы, скрипят усталые связи. Тяжко бухают сползающие с крыши снежные глыбы. И с каждой глыбой в напряженных от многотонной тяжести стропилах рождается облегчение от снежного бремени.

Я почти физически ощущаю это облегчение. Здесь, так же как снежные глыбы с ветхой кровли, сползают с души многослойные глыбы прошлого… Ходит и ходит по чердаку бессонный кот, по-сверчиному тикают ходики. Память тасует мою биографию, словно партнер по преферансу карточную колоду. Какая-то длинная получилась пулька… Длинная и путаная. Совсем не то что на листке по учету кадров. Там-то все намного проще…

За тридцать четыре прожитых года я писал свою биографию раз тридцать и оттого знаю ее назубок. Помню, как нравилось ее писать первое время. Было приятно думать, что бумага, где описаны все твои жизненные этапы, кому-то просто необходима и будет вечно храниться в несгораемом сейфе.

Мне было четырнадцать лет, когда я написал автобиографию впервые. Для поступления в техникум требовалось свидетельство о рождении. И вот я двинулся выправлять метрики. Дело было сразу после войны. Есть хотелось беспрерывно, даже во время сна, но все равно жизнь казалась хорошей и радостной. Еще более удивительной и радостной представлялась она в будущем.

С таким настроением я и топал семьдесят километров по майскому, начинающему просыхать проселку. На мне были почти новые, обсоюженные сапоги, брезентовые штаны, пиджачок и простреленная дробью кепка. В котомку мать положила три соломенных колоба и луковицу, а в кармане имелось десять рублей деньгами.

Я был счастлив и шел до райцентра весь день и всю ночь, мечтая о своем радостном будущем. Эту радость, как перец хорошую уху, приправляло ощущение воинственности: я мужественно сжимал в кармане складничок. В ту пору то и дело ходили слухи о лагерных беженцах. Опасность мерещилась за каждым поворотом проселка, и я сравнивал себя с Павликом Морозовым. Разложенный складничок был мокрым от пота ладони.

Однако за всю дорогу ни один беженец не вышел из леса, ни один не покусился на мои колоба. Я пришел в поселок часа в четыре утра, нашел милицию с загсом и уснул на крылечке.

В девять часов явилась непроницаемая заведующая с бородавкой на жирной щеке. Набравшись мужества, я обратился к ней со своей просьбой. Было странно, что на мои слова она не обратила ни малейшего внимания. Даже не взглянула. Я стоял у барьера, замерев от почтения, тревоги и страха, считал черные волосинки на теткиной бородавке. Сердце как бы ушло в пятку…

Теперь, спустя много лет, я краснею от унижения, осознанного задним числом, вспоминаю, как тетка, опять же не глядя на меня, с презрением буркнула:

Пиши автобиографию.

Бумаги она дала. И вот я впервые в жизни написал автобиографию:

«Я, Зорин Константин Платонович, родился в деревне Н…ха С…го района А…ской области в 1932 году. Отец - Зорин Платон Михайлович, 1905 года рождения, мать - Зорина Анна Ивановна с 1907 года рождения. До революции родители мои были крестьяне-середняки, занимались сельским хозяйством. После революции вступили в колхоз. Отец погиб на войне, мать колхозница. Окончив четыре класса, я поступил в Н-скую семилетнюю школу. Окончил ее в 1946 году».

Дальше я не знал, что писать, тогда все мои жизненные события на этом исчерпывались. С жуткой тревогой подал бумаги за барьер. Заведующая долго не глядела на автобиографию. Потом как бы случайно взглянула и подала обратно: -

Ты что, не знаешь, как автобиографию пишут?…Я переписывал автобиографию трижды, а она, почесав бородавку, ушла куда-то. Начался обед. После обеда она все же прочитала документы и строго спросила:

А выписка из похозяйственной книги у тебя есть?

Сердце снова опустилось в пятку: выписки у меня не было…

И вот я иду обратно, иду семьдесят километров, чтобы взять в сельсовете эту выписку. Я одолел дорогу за сутки с небольшим и уже не боясь беженцев. Дорогой ел пестики и нежный зеленый щавель. Не дойдя до дому километров семь, я потерял ощущение реальности, лег на большой придорожный камень и не помнил, сколько лежал на нем, набираясь новых сил, преодолевая какие-то нелепые видения.

Дома я с неделю возил навоз, потом опять отпросился у бригадира в райцентр.

Теперь заведующая взглянула на меня даже со злобой. Я стоял у барьера часа полтора, пока она не взяла бумаги. Потом долго и не спеша рылась в них и вдруг сказала, что надо запросить областной архив, так как записи о рождении в районных гражданских актах нет.

Я вновь напрасно огрел почти сто пятьдесят километров…

В третий раз, уже осенью, после сенокоса, я пришел в райцентр за один день: ноги окрепли, да и еда была получше - поспела первая картошка.

Заведующая, казалось, уже просто меня ненавидела.

Я тебе выдать свидетельство не могу! - закричала она, словно глухому. - Никаких записей на тебя нет! Нет! Ясно тебе?

Я вышел в коридор, сел в углу у печки и… разревелся. Сидел на грязном полу у печки и плакал, - плакал от своего бессилия, от обиды, от голода, от усталости, от одиночества и еще от чего-то.

Теперь, вспоминая тот год, я стыжусь тех полудетских слез, но они до сих пор кипят в горле. Обиды отрочества - словно зарубки на березах: заплывают от времени, но никогда не зарастают совсем.

Я слушаю ход часов и медленно успокаиваюсь. Все-таки хорошо, что поехал домой. Завтра буду ремонтировать баню… Насажу на топорище топор, и наплевать, что мне дали зимний отпуск.

Утром я хожу по дому и слушаю, как шумит ветер в громадных стропилах. Родной дом словно жалуется на старость и просит ремонта. Но я знаю, что ремонт был бы гибелью для дома: нельзя тормошить старые, задубелые кости. Все здесь срослось и скипелось в одно целое, лучше не трогать этих сроднившихся бревен, не испытывать их испытанную временем верность друг другу.

В таких вовсе не редких случаях лучше строить новый дом бок о бок со старым, что и делали мои предки испокон веку. И никому не приходила в голову нелепая мысль до основания разломать старый дом, прежде чем начать рубить новый.

Когда-то дом был главой целого семейства построек. Стояло поблизости большое с овином гумно, ядреный амбар, два односкатных сеновала, картофельный погреб, рассадник, баня и рубленный на студеном ключе колодец. Тот колодец давно зарыт, и вся остальная постройка давно уничтожена. У дома осталась одна-разъединственная родственница полувековая, насквозь прокопченная баня.

Я готов топить эту баню чуть ли не через день. Я дома, у себя на родине, и теперь мне кажется, что только здесь такие светлые речки, такие прозрачные бывают озера. Такие ясные и всегда разные зори. Так спокойны и умиротворенно-задумчивы леса зимою и летом. И сейчас так странно, радостно быть обладателем старой бани и молодой проруби на такой чистой, занесенной снегами речке…

А когда-то я всей душой возненавидел все это. Поклялся не возвращаться сюда.

Второй раз я писал автобиографию, поступая в школу ФЗО учиться на плотника. Жизнь и толстая тетка из районного загса внесли свои коррективы в планы насчет техникума. Та же самая заведующая хоть и со злостью, но направила-таки меня на медицинскую комиссию, чтобы установить сомнительный факт и время моего рождения.

В районной поликлинике добродушный с красным носом доктор лишь спросил, в каком году я имел честь родиться. И выписал бумажку. Свидетельство о рождении я даже не видел: его забрали представители трудрезервов.

Загружено с учебного портала

Родной дом

Дом будто тихо сопит от тяжелых котовых шагов. Тяжко бухают сползающие с крыши снежные глыбы. И с каждой глыбой в напряженных от многотонной тяжести стропилах рождается облегчение от снежного бремени.

Я почти физически ощущаю это облегчение. Здесь так же, как снежные глыбы с ветхой кровли, сползают с души многослойные глыбы прошлого. Ходит и ходит по чердаку бессонный кот, по-сверчиному тикают ходики.

Я слушаю ход часов и медленно успокаиваюсь. Все-таки хорошо, что поехал домой. Завтра буду ремонтировать баню. Насажу на топорище топор, и наплевать, что мне дали зимний отпуск.

Когда-то дом был главой целого семейства построек. Стояло поблизости большое с овином гумно, ядреный амбар, два сеновала, картофельный погреб, рассадник, баня и рубленный на студеном ключе колодец. Тот колодец давно зарыт, и вся остальная постройка давно уничтожена. У дома осталась одна-разъединственная родственница - полувековая, насквозь прокопченная баня.

Я готов топить эту баню чуть ли не через день. Я дома, у себя на родине, и теперь мне кажется, что только здесь такие светлые речки, такие прозрачные бывают озера. Такие ясные и всегда разные зори. Так спокойны и задумчивы леса зимою и летом. И сейчас так странно, радостно быть обладателем старой бани и молодой проруби на такой чистой, занесенной снегами речке. А когда-то я всей душой возненавидел все это. Поклялся не возвращаться сюда.

Тогда я ликовал: наконец-то навек распрощался с этими дымными банями! Почему же теперь мне так хорошо здесь, на родине, в безлюдной деревне? Почему я чуть ли не через день топлю свою баню? Странно, так все странно и неожиданно.

Однако баня до того стара, что одним углом на целую треть ушла в землю. Когда я топлю ее, то дым идет сперва не в деревянную трубу, а как бы из-под земли, в щели нижнего ряда. Этот нижний ряд сгнил начисто.

Я решил отремонтировать баню, заменить два нижних венца, сменить и перестлать полки, перекласть каменку.

Ночью, лежа под овчинным одеялом, я представлял себе, как буду делать ремонт, и это казалось весьма простым и доступным. Но утром все обернулось по-другому. Стало ясно, что своими силами, без помощи хотя бы какого-нибудь старичка, с ремонтом не справиться. Пораздумав, я пошел к соседу-старику, чтобы попросить помощи. (492 слова)

По В. Белову

Загружено с учебного портала http://megaresheba.ru/ все изложения для сдачи выпускного экзамена по русскому языку за 11 классов в РБ.

Травы звериные и травы птичьи

Кому не доводилось в теплый летний денек очутиться в деревне или за городом на лугу, на какой-нибудь лесной поляне? Раскинув руки, лежишь, вдыхаешь воздух, настоянный на травах, и смотришь в синее небо, пока не покажется, что это ты сам паришь среди белых задумчивых облаков. В губах зажата сладкая травинка, и думается тебе обо всем легко и светло. И даже если тебе все же грустно, грусть твоя светла, как это небо, как шум травы, склонившейся над тобой.

Многое забывается в жизни. Но хоть одно утро летнего дня, когда ты шел босиком по росистой траве, ты запомнишь. Ты запомнишь встающее солнце, еще не раскаленное, еще бледно-желтое, когда на него можно смотреть не щурясь. Когда оно своими лучами высветит темную гряду дальнего леса и, медленно, как бы с трудом поднимаясь, вспыхнет вдруг миллионом своих отражений в выпуклых каплях росы на влажных листьях.

И если животное, например корову, интересует только вкус травы и много ли ее вокруг, то неистребимая любознательность человека привела его к тому, что он дал название каждой травинке и научился узнавать ее в лицо. Разумеется, кроме любознательности была и необходимость, так как знание окружающего мира помогало человеку выжить.

Знакомясь с животными, человек называл всех, которых встречал. С тех пор так и остался заяц - зайцем, волк - волком, крокодил - крокодилом, корова - коровой, а бык - быком.

Когда человек стал присматриваться к растениям, он подметил, что многие из них порою чем-то напоминают уже знакомых животных. Нетрудно себе представить, что человек даже радовался, найдя такое сходство, хлопал в ладоши и громко кричал: «Да это же медвежьи уши!» или «Да это же вороний глаз!»

Шевелит ветер медвежьими ушами на полянах, у обочин дорог, на песчаных склонах. Встанешь рядом с этим растением в конце июня - и увидишь, что его уши-листья растут порой выше тебя. А само растение метра два будет - не меньше. Венчики цветов желтые, на очень коротких цветоножках, собраны пучками в длинную, густую и толстую колосовидную кисть. Ну прямо русая коса какой-нибудь Василисы Прекрасной!

Однажды был я в поле, где паслись коровы. Трава вокруг вытоптана, съедена, и только мохнатые листья медвежьих ушей стоят нетронутыми. Сорвал я одно растение, протянул корове. Она взяла в рот и вдруг давай мотать головой и трясти. А потом ушла от меня подальше обиженная. «Странно, - подумал я, - если трава несъедобная, то зачем корова стала ее жевать? » Потом только узнал я: корова доверяет человеку больше, чем своему опыту. Выходит, что я просто обманул ее и ей было за что обидеться на меня.

Травы знают хорошо и звери, и птицы. Одними они лечатся, других боятся и потому обходят стороной, как, например, вороний глаз. Бабочки, пчелы стороной облетают это растение, а вот медведи и лоси используют его как лекарство.

Не менее загадочны и другие травы и растения. Просто надо их знать, интересоваться ими и изучать. (454 слова)

По А. Гиневскому и Б. Михайлову

На Черном озере

Закат тяжело пылает на кронах деревьев, золотит их старинной позолотой. Внизу, у подножия сосен, уже темно и глухо. Бесшумно летают и как будто заглядывают в лицо летучие мыши. Какой-то непонятный звон слышен в лесах - звучание вечера, догоревшего дня.

А вечером блеснет наконец озеро, как черное, косо поставленное зеркало. Ночь уже стоит над ним и смотрит в его темную воду - ночь, полная звезд.

Всю ночь огонь костра то разгорается, то гаснет. Листва берез висит не шелохнувшись. Роса стекает по белым стволам. И слышно, как где-то очень далеко хрипло кричит старый петух

в избе лесника.

В необыкновенной, никогда не слыханной тишине зарождается рассвет. Небо на востоке зеленеет. Голубым хрусталем загорается на заре Венера. Это лучшее время суток. Еще все спит. Спит вода, спят кувшинки, спят, уткнувшись носами в коряги, рыбы, спят птицы, и только совы летают около костра медленно и бесшумно.

Котелок сердится и бормочет на огне. Мы почему-то говорим шепотом: боимся спугнуть рассвет. С жестяным свистом проносятся тяжелые утки. Туман начинает клубиться над водой.

Так мы живем в палатке на лесных озерах по нескольку дней. Наши руки пахнут дымом и брусникой - этот запах не исчезает неделями. Мы спим по два часа в сутки и почти не знаем усталости. Должно быть, два-три часа сна в лесах стоят многих часов сна в духоте городских домов, в спертом воздухе асфальтовых улиц.

Однажды мы ночевали на Черном озере, в высоких зарослях, около большой кучи старого хвороста.

Мы взяли с собой резиновую надувную лодку и на рассвете выехали на ней за край прибрежных кувшинок ловить рыбу. На дне озера толстым слоем лежали истлевшие листья, и в воде плавали коряги.

Внезапно у самого борта лодки вынырнула громадная горбатая спина черной рыбы с острым, как кухонный нож, спинным плавником. Рыба нырнула и прошла под резиновой лодкой. Лодка закачалась. Рыба вынырнула снова. Должно быть, это была гигантская щука. Она могла задеть резиновую лодку пером и распороть ее, как бритвой.

Я ударил веслом по воде. Рыба в ответ со страшной силой хлестнула хвостом и снова прошла под самой лодкой. Мы бросили удить и начали грести к берегу, к своему биваку. Рыба все время шла рядом с лодкой.

Мы въехали в прибрежные заросли кувшинок и готовились пристать, но в это время с берега раздалось визгливое тявканье и дрожащий, хватающий за сердце вой. Там, где мы спускали лодку, на берегу, на примятой траве, стояла, поджав хвост, волчица с тремя волчатами и выла, подняв морду к небу. Она выла долго и скучно; волчата визжали и прятались за мать. Черная рыба снова прошла у самого борта и зацепила пером за весло.

Я бросил в волчицу тяжелым свинцовым грузилом. Она отскочила и рысцой побежала от берега. И мы увидели, как она пролезла вместе с волчатами в круглую нору в куче хвороста невдалеке от нашей палатки.

Мы высадились, подняли шум, выгнали волчицу из хвороста и перенесли бивак на другое место.

Черное озеро названо так по цвету воды. Вода в нем черная и прозрачная.

Этот цвет особенно хорош осенью, когда на черную воду слетают желтые и красные листья берез и осин. Они устилают воду так густо, что челн шуршит по листве и оставляет за собой блестящую черную дорогу.

Но этот цвет хорош и летом, когда белые лилии лежат на воде, как на необыкновенном стекле. Черная вода обладает великолепным свойством отражения - трудно отличить настоящие берега от отраженных.

В луговых озерах летом вода прозрачная, а осенью приобретает зеленоватый морской цвет

и даже запах морской воды.

Но большинство озер все же черные. Старики говорят, что чернота вызвана тем, что дно озер устлано толстым слоем опавших листьев. Бурая листва дает темный настой. Но это не совсем верно. Цвет объясняется торфяным дном озер: чем старее торф, тем темнее вода. (600 слов)

По К. Паустовскому

А когда-то я всей душой возненавидел все это. Поклялся не возвращаться сюда.

И опять же без меня был выписан шестимесячный паспорт.

Тогда я ликовал: наконец-то навек распрощался с этими дымными банями. Почему же теперь мне так хорошо здесь, на родине, в безлюдной деревне? Почему я чуть ли не через день топлю свою баню?..

Странно, так все странно и неожиданно…

Однако баня до того стара, что одним углом на целую треть ушла в землю. Когда я топлю ее, то дым идет сперва не в деревянную трубу, а как бы из-под земли, в щели от сгнившего нижнего ряда. Этот нижний ряд сгнил начисто, чуть прихватило гнилью и второй ряд, но весь остальной сруб непроницаем и крепок. Прокаленный банной жарой, тысячи раз наполнявшей его, сруб этот хранит в себе горечь десятилетий.

Я решил отремонтировать баню, заменить два нижних венца, сменить и перестлать полки, перекласть каменку. Зимой затея эта выглядела нелепо, но я был счастлив и потому безрассуден. К тому же баня не дом. Ее можно вывесить, не разбирая крыши и сруба: плотницкая закваска, впитанная когда-то в школе ФЗО, забродила во мне. Ночью, лежа под овчинным одеялом, я представлял себе, как буду делать ремонт, и это казалось весьма простым и доступным. Но утром все обернулось по-другому. Стало ясно, что своими силами, без помощи хотя бы какого-нибудь старичка, с ремонтом не справиться. Ко всему, у меня даже не было приличного топора. Пораздумав, я пошел к соседу-старику, к Олеше Смолину, чтобы попросить помощи.

У смолинского дома на жердочке одиноко сушились простиранные кальсоны. Дорожка к открытым воротам была разметена, новые дровни, перевернутые набок, виднелись неподалеку. Я прошел по лесенке вверх, взялся за скобу, и в избе звонко залилась собачка. Она кинулась на меня весьма рьяно. Старуха, жена Олеши Настасья, выпроводила ее за двери:

Иди, иди к водяному! Ишь, фулиганка, налетела на человека.

Я поздоровался и спросил:

Дома сам-то?

Здорово, батюшко.

Настасья, видать, была совсем глухая. Она обмахнула лавку передником, приглашая садиться.

Старик-то, спрашиваю, дома или ушел куда? - снова спросил я.

А куды ему, гнилому, идти: вон на печь утянулся. Говорит, что насмока в носу завелась.

После некоторой возни хозяин слез на пол, обул валенки.

Самовар-то поставила? Не чует ни шиша. Констенкин Платонович, доброго здоровьица!

Олеша - сухожильный, не поймешь, какого возраста колхозник, сразу узнал меня. Старик похож был на средневекового пирата с рисунка из детской книжки. Горбатый его нос еще во времена моего детства пугал и всегда наводил на нас, ребятишек, панику. Может быть, поэтому, чувствуя свою вину, Олеша Смолин, когда мы начинали бегать по улице на своих двоих, очень охотно делал нам свистульки из тальника и частенько подкатывал на телеге. Теперь, глядя на этот нос, я чувствовал, как возвращаются многие давно забытые ощущения раннего детства…

Нос торчал у Смолина не прямо, а в правую сторону, без всякой симметрии разделял два синих, словно апрельская капель, глаза. Седая и черная щетина густо утыкала подбородок. Так и хотелось увидеть в Олешином ухе тяжелую серьгу, а на голове бандитскую шляпу либо платок, повязанный по-флибустьерски.

Сначала Смолин выспросил, когда я приехал, где живу и сколько годов. Потом поинтересовался, какая зарплата и сколько дают отпуск. Я сказал, что отпуск у меня двадцать четыре дня.

Мне было неясно, много это или мало с точки зрения Олеши Смолина, а Олеша хотел узнать то же самое, только с моей точки зрения, и, чтобы переменить разговор, я намекнул старику насчет бани. Олеша ничуть не удивился, словно считал, что баню можно ремонтировать и зимой.

Баня, говоришь? Баня, Констенкин Платонович, дело нудное. Вон и баба у меня. Глухая вся, как чурка, а баню любит. Готова каждый день париться.

Не допытываясь, какая связь между глухой и пристрастием к бане, я предложил самые выгодные условия для работы. Но Смолин не торопился точить топоры. Сперва он вынудил меня сесть за стол, поскольку самовар уже булькал у шестка, словно разгулявшийся весенний тетерев.

Двери! Двери беги закрой! - вдруг засуетился Олеша. - Да поплотней!

Не зная еще, в чем дело, я поневоле сделал движение к дверям.

А то убежит, - одобрительно заключил Олеша.

Да самовар-то…

Я слегка покраснел, приходилось привыкать к деревенскому юмору. Кипяток в самоваре, готовый хлынуть через край, то есть «убежать», тут же успокоился. Настасья сняла трубу и остановила тягу. А Олеша как бы случайно достал из-под лавки облегченную на одну треть чекушку. Делать было нечего: после краткого колебания я как-то забыл первый пункт своих отпускных правил, снял полушубок и повесил его у дверей на гвоздик. Мы выпили «в чаю», иными словами - горячий пунш, который с непривычки кидает человека в приятный пот, а после потихоньку поворачивает вселенную другой, удивительно доброй и перспективной стороной. Уже через полчаса Олеша не очень сильно уговаривал меня не ходить, но я не слушал и, ощущая в ногах какой-то восторг, торопился в сельповскую лавку.

Везде белели первородно чистые снега. Топились в деревнях дневные печки, и золотые дымы не растворялись в воздухе, а жили как бы отдельно от него, исчезая потом бесследно. Рябые после вчерашнего снегопада леса виднелись ясно и близко, была везде густая светлая тишина.

Пока я ходил в лавку, Настасья убралась судачить к соседям, а Олеша принес в алюминиевом блюдечке крохотных, с голубым отливом соленых рыжиков. После обоюдного потчевания выпили снова, логика сразу стала другая, и я ныром, словно в летний омут после жаркого дня, незаметно ушел в бездну Олешиных разговоров.

В таких вовсе не редких случаях лучше. Родной дом. Плотницкие рассказы