Весна сорок пятого застала нас в маленьком подмосковном городке Серпухове.
Наш эшелон, собранный из товарных теплушек, проплутав около недели по заснеженным пространствам России, наконец февральской вьюжной ночью нашел себе пристанище в серпуховском тупике. В последний раз вдоль состава пробежал морозный звон буферов, будто в поезде везли битую стеклянную посуду, эшелон замер, и стало слышно, как в дощатую стенку вагона секло сухой снежной крупой. Вслед за нетерпеливым озябшим путейским свистком сразу же началась разгрузка. Нас выносили прямо в нижнем белье, накрыв сверху одеялами, складывали в грузовики, гулко хлопавшие на ветру промерзлым брезентом, и увозили куда-то по темным ночным улицам.
После серых блиндажей, где от каждого вздрога земли сквозь накаты сыпался песок, хрустевший на зубах и в винтовочных затворах, после землисто-серого белья, которое мы, если выпадало затишье, проваривали в бочках из-под солярки, после слякотных дорог наступления и липкой хляби в непросыхающих сапогах, – после всего, что там было, эта госпитальная белизна и тишина показались нам чем-то неправдоподобным. Мы заново приучались есть из тарелок, держать в руках вилки, удивлялись забытому вкусу белого хлеба, привыкали к простыням и райской мягкости панцирных кроватей. Несмотря на раны, первое время мы испытывали какую-то разнеженную умиротворенную невесомость.
Но шли дни, мы обвыклись, и постепенно вся эта лазаретная белизна и наша недвижность начали угнетать, а под конец сделались невыносимыми. Два окна второго этажа, из которых нам, лежащим, были видны одни только макушки голых деревьев да временами белое мельтешенье снега, двенадцать белых коек и шесть белых тумбочек, белые гипсы, белые бинты, белые халаты сестер и врачей и этот белый, постоянно висевший над головой потолок, изученный до последней трещинки. Белое, белое, белое… Какое-то изнуряющее, цинготное состояние от этой белизны. И так изо дня в день: конец февраля, март, апрель…
Впрочем, гипсы, в которые мы были закованы всяк на свой манер, уже давно утратили свою белизну. Они замызгались, залоснились от долгой лежки, насквозь пропитались желто-зеленой жижей тлеющих под ними ран. От них неистребимо тянуло сладковатым духом тления, воздух в палате стоял густ и тяжек, и, чтобы хоть как-то его уснастить, мы поливали гипсы одеколоном.
Медленно заживающие раны зудели, и это было нестерпимой пыткой, не дававшей покоя ни днем, ни ночью. Вопреки строгим запретам врачей мы просверливали в гипсах дыры вокруг ран, чтобы добраться до тела карандашом или прутиком от веника. Когда же в городе зацвела черемуха и серпуховские ткачихи и школьники начали приносить в палату обрызганные росой благоухающие букеты, они не знали, что по ночам мы безжалостно раздергивали их цветы, чтобы выломать себе палочки, которые каждый запасал и тайно хранил под матрасом как драгоценный инструмент.
– Опять букет располовинили, – журила умывавшая нас по утрам старая нянька тетя Зина. – Все мои веники потрепали, а теперь за цветы взялись. Ох ты, горюшко мое!
От этих каменных панцирей нельзя было избавиться до срока, и надо было терпеть и дожидаться своего часа, своей судьбы. Двоих из двенадцати унесли еще в марте… С тех пор койки их пустовали.
В том, что на освободившиеся места не клали новеньких, чувствовалась близость конца войны. Конечно, там, на Западе, кто-то и теперь еще падал, подкошенный пулей или осколком, и в глубь страны по-прежнему мчались лазаретные теплушки, но в наш госпиталь раненых больше не поступало. Их не привозили к нам, наверно, потому, что здание надо было привести в порядок и к сентябрю вернуть школьникам. Мы были здесь последней волной, последним эшелоном перед ликвидацией госпиталя. И может быть, потому это была самая томительная военная весна. Томительная именно тем, что все – и медперсонал, и мы, раненые, – со дня на день, с часу на час ожидали близкой победы.
После того как пал Будапешт и была взята Вена, палатное радио не выключалось даже ночью.
Было видно, что теперь все кончится без нас.
В госпиталь мы попали сразу же после январского прорыва восточно-прусских укреплений. Нас подобрали в Мазурских болотах, промозглых от сырых ветров и едких туманов близкой Балтики. То была уже земля врага. Мы прошли по ней совсем немного, по этой чужой, унылой местности с зарослями чахлого вереска на песчаных холмах. Нам не встретилось даже маломальского городишка. Между тем ходили слухи, будто на нашем направлении, среди этих мрачных болот, Гитлер устроил свою главную ставку – подземное бетонное логово.
Это придавало особую значимость нашему наступлению и возбуждало боевой азарт. Но для меня, как, впрочем, и для всех лежащих в нашей палате, собранных из разных полков и дивизий, это наступление закончилось неожиданно и весьма прозаически: через какую-то неделю меня уже тащили в тыл на носилках…
Оперировали меня в сосновой рощице, куда долетала канонада близкого фронта. Роща была начинена повозками и грузовиками, беспрерывно подвозившими раненых. Наспех забинтованные солдаты – обросшие, осунувшиеся, в заляпанных распутицей шинелях и гимнастерках – ожидали под соснами врачебного осмотра и перевязок. В первую очередь пропускали тяжелораненых, сложенных у медсанбата на подстилках из соснового лапника.
Под пологом просторной палатки, с окнами и жестяной трубой над брезентовой крышей, стояли сдвинутые в один ряд столы, накрытые клеенками. Раздетые до нижнего белья раненые лежали поперек столов с интервалом железнодорожных шпал. Это была внутренняя очередь – непосредственно к хирургическому ножу. Сам же хирург – сухой, сутулый, с желтым морщинистым лицом и закатанными выше костлявых локтей рукавами халата – в окружении сестер орудовал за отдельным столом.
Я лежал на этом конвейере следом за каким-то солдатом, повернутым ко мне спиной. Подштанники спустили с него до колен, и мне виделся его кострец, обвязанный солдатским вафельным полотенцем, на котором с каждой минутой увеличивалось и расплывалось темное пятно.
Очередного раненого переносили на отдельный стол, лицо его накрывали толсто сложенной марлей, чем-то брызгали на нее, и по палате расползался незнакомый вкрадчивый запах. Стол обступали сестры, что-то там придерживали, оттягивали, прижимали, подавали шприцы и инструменты. Среди толпы сестер горбилась высокая фигура хирурга, начинали мелькать его оголенные острые локти, слышались отрывисто-резкие слова каких-то его команд, которые нельзя было разобрать за шумом примуса, непрестанно кипятившего воду. Время от времени раздавался звонкий металлический шлепок: это хирург выбрасывал в цинковый тазик извлеченный осколок или пулю к подножию стола. А где-то за лазаретной рощей, прорываясь сквозь ватную глухоту сосновой хвои, грохотали разрывы, и стены палатки вздрагивали туго натянутым брезентом.
Наконец хирург выпрямился и, как-то мученически, неприязненно, красноватыми от бессонницы глазами взглянув на остальных, дожидавшихся своей очереди, отходил в угол мыть руки. Он шлепал соском рукомойника, и я видел, как острилась его узкая спина с завязками на халате и как устало обвисали плечи.
Пока он приводил руки в порядок, одна из сестер подхватывала и уносила таз, где среди красной каши из мокрых бинтов и ваты иногда пронзительно-восково, по-куриному желтела чья-то кисть, чья-то стопа… Мы видели все это, с нами не играли в прятки, да и некогда было, и не было условий, чтобы щадить нас этикой милосердия.
Обработанный солдат какие-то минуты еще остается в одиночестве на своем столе, но вот уже сестра подходит к нему, начинает тормошить, приговаривая:
– Солдат, а солдат… Солдат, а солдат…
Она произносила это с механической однотонностью, как, наверное, уже сотни раз прежде и как будет скоро говорить мне, а после меня – тем, что длинной вереницей лежат за палаткой на сосновых лапах. И тем, которых еще только везли сюда, и многим другим, которые в этот час находятся к западу от сосновой рощи, еще целы и невредимы, но падут вечером или ночью, завтра, через неделю…
Евгений Носов
Красное вино Победы
Весна сорок пятого застала нас в маленьком подмосковном городке Серпухове.
Наш эшелон, собранный из товарных теплушек, проплутав около недели по заснеженным пространствам России, наконец февральской вьюжной ночью нашел себе пристанище в серпуховском тупике. В последний раз вдоль состава пробежал морозный звон буферов, будто в поезде везли битую стеклянную посуду, эшелон замер, и стало слышно, как в дощатую стенку вагона секло сухой снежной крупой. Вслед за нетерпеливым озябшим путейским свистком сразу же началась разгрузка. Нас выносили прямо в нижнем белье, накрыв сверху одеялами, складывали в грузовики, гулко хлопавшие на ветру промерзлым брезентом, и увозили куда-то по темным ночным улицам.
После серых блиндажей, где от каждого вздрога земли сквозь накаты сыпался песок, хрустевший на зубах и в винтовочных затворах, после землисто-серого белья, которое мы, если выпадало затишье, проваривали в бочках из-под солярки, после слякотных дорог наступления и липкой хляби в непросыхающих сапогах, – после всего, что там было, эта госпитальная белизна и тишина показались нам чем-то неправдоподобным. Мы заново приучались есть из тарелок, держать в руках вилки, удивлялись забытому вкусу белого хлеба, привыкали к простыням и райской мягкости панцирных кроватей. Несмотря на раны, первое время мы испытывали какую-то разнеженную умиротворенную невесомость.
Но шли дни, мы обвыклись, и постепенно вся эта лазаретная белизна и наша недвижность начали угнетать, а под конец сделались невыносимыми. Два окна второго этажа, из которых нам, лежащим, были видны одни только макушки голых деревьев да временами белое мельтешенье снега, двенадцать белых коек и шесть белых тумбочек, белые гипсы, белые бинты, белые халаты сестер и врачей и этот белый, постоянно висевший над головой потолок, изученный до последней трещинки. Белое, белое, белое… Какое-то изнуряющее, цинготное состояние от этой белизны. И так изо дня в день: конец февраля, март, апрель…
Впрочем, гипсы, в которые мы были закованы всяк на свой манер, уже давно утратили свою белизну. Они замызгались, залоснились от долгой лежки, насквозь пропитались желто-зеленой жижей тлеющих под ними ран. От них неистребимо тянуло сладковатым духом тления, воздух в палате стоял густ и тяжек, и, чтобы хоть как-то его уснастить, мы поливали гипсы одеколоном.
Медленно заживающие раны зудели, и это было нестерпимой пыткой, не дававшей покоя ни днем, ни ночью. Вопреки строгим запретам врачей мы просверливали в гипсах дыры вокруг ран, чтобы добраться до тела карандашом или прутиком от веника. Когда же в городе зацвела черемуха и серпуховские ткачихи и школьники начали приносить в палату обрызганные росой благоухающие букеты, они не знали, что по ночам мы безжалостно раздергивали их цветы, чтобы выломать себе палочки, которые каждый запасал и тайно хранил под матрасом как драгоценный инструмент.
– Опять букет располовинили, – журила умывавшая нас по утрам старая нянька тетя Зина. – Все мои веники потрепали, а теперь за цветы взялись. Ох ты, горюшко мое!
От этих каменных панцирей нельзя было избавиться до срока, и надо было терпеть и дожидаться своего часа, своей судьбы. Двоих из двенадцати унесли еще в марте… С тех пор койки их пустовали.
В том, что на освободившиеся места не клали новеньких, чувствовалась близость конца войны. Конечно, там, на Западе, кто-то и теперь еще падал, подкошенный пулей или осколком, и в глубь страны по-прежнему мчались лазаретные теплушки, но в наш госпиталь раненых больше не поступало. Их не привозили к нам, наверно, потому, что здание надо было привести в порядок и к сентябрю вернуть школьникам. Мы были здесь последней волной, последним эшелоном перед ликвидацией госпиталя. И может быть, потому это была самая томительная военная весна. Томительная именно тем, что все – и медперсонал, и мы, раненые, – со дня на день, с часу на час ожидали близкой победы.
После того как пал Будапешт и была взята Вена, палатное радио не выключалось даже ночью.
Было видно, что теперь все кончится без нас.
В госпиталь мы попали сразу же после январского прорыва восточно-прусских укреплений. Нас подобрали в Мазурских болотах, промозглых от сырых ветров и едких туманов близкой Балтики. То была уже земля врага. Мы прошли по ней совсем немного, по этой чужой, унылой местности с зарослями чахлого вереска на песчаных холмах. Нам не встретилось даже маломальского городишка. Между тем ходили слухи, будто на нашем направлении, среди этих мрачных болот, Гитлер устроил свою главную ставку – подземное бетонное логово.
Это придавало особую значимость нашему наступлению и возбуждало боевой азарт. Но для меня, как, впрочем, и для всех лежащих в нашей палате, собранных из разных полков и дивизий, это наступление закончилось неожиданно и весьма прозаически: через какую-то неделю меня уже тащили в тыл на носилках…
Оперировали меня в сосновой рощице, куда долетала канонада близкого фронта. Роща была начинена повозками и грузовиками, беспрерывно подвозившими раненых. Наспех забинтованные солдаты – обросшие, осунувшиеся, в заляпанных распутицей шинелях и гимнастерках – ожидали под соснами врачебного осмотра и перевязок. В первую очередь пропускали тяжелораненых, сложенных у медсанбата на подстилках из соснового лапника.
Под пологом просторной палатки, с окнами и жестяной трубой над брезентовой крышей, стояли сдвинутые в один ряд столы, накрытые клеенками. Раздетые до нижнего белья раненые лежали поперек столов с интервалом железнодорожных шпал. Это была внутренняя очередь – непосредственно к хирургическому ножу. Сам же хирург – сухой, сутулый, с желтым морщинистым лицом и закатанными выше костлявых локтей рукавами халата – в окружении сестер орудовал за отдельным столом.
Я лежал на этом конвейере следом за каким-то солдатом, повернутым ко мне спиной. Подштанники спустили с него до колен, и мне виделся его кострец, обвязанный солдатским вафельным полотенцем, на котором с каждой минутой увеличивалось и расплывалось темное пятно.
Очередного раненого переносили на отдельный стол, лицо его накрывали толсто сложенной марлей, чем-то брызгали на нее, и по палате расползался незнакомый вкрадчивый запах. Стол обступали сестры, что-то там придерживали, оттягивали, прижимали, подавали шприцы и инструменты. Среди толпы сестер горбилась высокая фигура хирурга, начинали мелькать его оголенные острые локти, слышались отрывисто- резкие слова каких-то его команд, которые нельзя было разобрать за шумом примуса, непрестанно кипятившего воду. Время от времени раздавался звонкий металлический шлепок: это хирург выбрасывал в цинковый тазик извлеченный осколок или пулю к подножию стола. А где-то за лазаретной рощей, прорываясь сквозь ватную глухоту сосновой хвои, грохотали разрывы, и стены палатки вздрагивали туго натянутым брезентом.
Перепечатка из книги: Крук Н.В., Котомцева И.В. Библиотечные уроки по чтению. Сценарии 1-9 классы: В 2ч. Ч 2.5-9 кл./Н.В. Крук, И.В. Котомцева. - М.: Русская школьная библиотечная ассоциация, 2010. - 304 с.
Цель: познакомить учащихся с жизнью и творчеством Евгения Носова;
вызвать интерес к его произведениям;
обсудить рассказ «Красное вино победы».
Оборудование: книга, портрет писатели
«Наше поколение — наполовину вырубленная роща» С. Наровчатов
Биография писателя
Евгений Иванович Носов родился 15 января 1925 года в селе Толмачево под Курском в семье деревенского мастера-ремесленника.
В 1943 году 17-летним юношей Носов ушел на фронт. Воевал в армии маршала К.К. Рокоссовского солдатом-артиллеристом. Был ранен в последние дни войны на подступах к Кенигсбергу (с 1946 Калининград), что нашло отражение в рассказе Носова «Красное вино победы» (1962).
В сентябре 1945 года, после госпиталя, 20-летний фронтовик Евгений Носов вернулся в школу доучиваться.
Когда он в первый раз открыл дверь класса, дети встали, приняли его за учителя. А дома на гимнастерке остались медали «За отвагу» , «За боевые заслуги» и два ордена - Красной Звезды иОтечественной войны .
Окончив школу-десятилетку, уехал в Среднюю Азию, работал и газете (цинкографом, ретушером и литературным сотрудником). Начал печататься в 1947 году (стихи, публицистические статьи, очерки, корреспонденции, рецензии и т. п.).
В лучших рассказах и повестях писателя («Шумит луговая овсяница», 1965; «Объездчик», 1966; «За долами, за лесами», «Варька», «Домой, за матерью», 1967; «И уплывают пароходы, и остаются берега», 1970; «Шопен, соната номер два», 1973, и др.) проявлены глубокий психологизм, склонность к социальному анализу.
Грустная тональность произведений Носова конца 1980 — 1990-х годов (фантастический рассказ «Сон», рассказы «НЛО нашего детства», «Темная вода», «Карманный фонарик», «Костер на ветру», «Красное, желтое, зеленое...») связана с ощущением у писателя невозобновимого распада коренных устоев национальной жизни, катастрофического нарастания в «перестроечном» обществе (в т. ч. на селе) бытийной дисгармонии: жестокости, апатии, pазочарования и эгоизма.
Писатель выступает также с размышлениями о русской классической литературе («Жди назавтра ясного дня», 1992, посвящено Афанасию Фету).
Лауреат Премии Александра Солженицына (2001) .
История создания рассказа «Красное вино победы»
Военная история молодого рассказчика в произведении повторяет факты из биографии самого писателя: после прорыва восточно-прусских укреплений, на подступах к Кенигсбергу, в феврале 1945 г. Е. Носов был тяжело ранен, и его, вместе с другими бойцами, подобрали в Мазурских болотах, «промозглых от сырых ветров и едких туманов близкой Балтики».
После ранения Евгений Носов попадает в госпиталь в подмосковный Серпухов, и через двадцать с лишним лет об этих днях напишется рассказ «Красное вино победы».
В беседе с корреспондентом «Литературной России» писатель говорил, подчеркивая свою жизненную пристрастность к людям определенного душевного склада, наиболее интересным для него как художника: «Мне хочется вызвать внимание к своим героям. У них зачастую что-то не сойдется — как у Копешкина... и без медали с войны вернулся, и умирает...»
Вопросы для обсуждения
Где и когда происходят события, описанные в рассказе? Действие рассказа происходят весной 1945 г. в городе Серпухове, в военном госпитале.
Почему рассказчик называет эту весну самой томительной? Все понимали, что войне конец, и все — и врачи, и раненые — ждали счастливого дня.
Что мы узнаем о героях?
- Саша Селиванов - по прозвищу Самоходка с Волги — «смуглый с татарской раскосиной»;
- Бородухов - «заметно напирал на «о», отчего речь его звучала весомо и основательно. Был он из мезенских мужиков-лесовиков, уже в летах, кряжист и матер телом... С начала войны это четвертое его ранение»;
- солдат Копешкин - родом из Пензенской области, семейный, он «числился в извозе, справляя и на войне свою нехитрую крестьянскую работу: запрягал, распрягал, кормил-поил обозных лошадей, если позволяли фронтовые условия — гонял их в ночное, чинил сбрую, возил за батальоном всякую солдатскую поклажу: мешки с сухарями, концентраты, каптерское имущество, патронные цинки»;
Сапер Михай из Молдавии - «молчаливо-медлительный увалень с широченной спиной и с детским выражением округлого лица, на котором примечательны были и удивительно ясные, какие-то по-утреннему свежие, чистые, ко всему доверчивые голубые глаза, и маленький нос пипочкой. К тому же Михай был золотисто-рыж, будто облитый медом. Этот большой тихий тридцатилетний ребенок вызывал у нас молчаливое сострадание. Он единственный в палате не носил гипсов: обе его руки были ампутированы выше локтей, и пустые рукава исподней рубахи ему подвязывали узлами»;
- Саенко и Бугаев - сибиряки - их считают «нетяжелыми» больными, так как они могут передвигаться самостоятельно;
- начальник госпиталя полковник Туранцев , «или Дед, как называли его за узкую ассирийскую лопаточку бороды. Туранцева все побаивались, но и уважали: он был строг и даже суров, но считался хорошим хирургом»;
- сестра Таня - «милая, терпеливая, измученная бессонницами сестренка! Тоненькая, чуть ли не дважды обернутая полами халата, перехваченная пояском», она была очень внимательна к бойцам и «почти все были тихо влюблены в нее»;
- няня Зина - ласковая с солдатами, все для нее сынки.
Почему персонажи повествования рассказывают о своей малой родине?
В рассказе Носова перед нами предстают солдаты разных национальностей, но всех их объединяет война. Автор проводит мысль о том, что у каждого из них есть своя малая родина, и ее приметы разные; автор видит одну из причин победы в этой страшной войне следующую: не только все города, большие и маленькие, но даже самые неказистые и, быть может, на карте не обозначенные деревеньки. — все имели своих защитников на фронте.
“Сколько разных мест на земле ”, — думал я, слушая разговоры.
Лежали раненые и в других палатах, и у них тоже были где-то свои единственные родные города и деревни. Были они и у тех, кто уже никогда не вернется домой... Каждый воевал, думая о своем обжитом уголке, привычном с детства, и выходило, что всякая пядь земли имела своего защитника.
Потому и похоронные так широко разлетались, так густо усеяли русскую землю...»
Как люди приняли весть о победе?
Ни госпиталь, ни городские жители не спали. Люди пели песни, радовались, и стремились свою радость разделить со всеми. «Люди не могли наедине, в своих домах, переживать эту радость и потому, должно быть, устремились сюда, к госпиталю, к тем, кто имел отношение к войне и победе».
Зачем в рассказ введен образ фотографа?
Медали и ордена, которые предлагал старый фотограф солдатам обесцениваются; а ведь награды доставались нелегко — пролитая кровь на полях сражений, иногда и смерть. Это не побрякушки, которые можно брать напрокат, это бесценные реликвии. Не случайно один из персонажей грубо называет фотографа «трупоедом».
В рассказе есть описание начальника госпиталя Туранцева. Подчеркивается, что он был не только хорошим хирургом, но и справедливым человеком. Докажите это.
Эпизод с кавалерийским старшиной: «Чтобы носить Золотую Звезду,— сказал он ему,— одной богатырской груди недостаточно. Надо лечиться от хамства, пока еще не поздно. Война скоро кончится, и вам придется жить среди людей. Попрошу запомнить это» .
Как вы понимаете название рассказа?
Красный цвет символизирует знамя, с которым солдаты шли в бой, это цвет крови, которую бойцы проливали за свою Родину. Красное вино — в честь Победы и в память об ушедших, о тех, кто остался на полях сражений.
Заключение
Война — величайшая трагедия человечества, и литература всегда отзывалась болью на эту трагедию. Рассказ «Красное вино Победы» подобен притче, где каждый образ, каждый эпизод, чуть ли не каждое слово несёт на себе непомерный груз. Не понаслышке, а через собственную сердечную боль прошло для Евгения Носова все описанное.
Закончить сегодняшний урок мне хотелось бы строками из стихотворения «Сороковые, роковые...» Давида Самойлова:
Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые...
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
Вечная память погибшим и тем, кто тихо уходит.
Литература:
1. Гусева, В.П. Вино. Вина. Война: Читаем рассказ Евгения Носова «Красное вино Победы» // Библиотека в школе. — 2004. — № 7. — С. 22-25.
2. Ломунова, М. Во всем — большим и честным. В гостях у Евгения Носова // Лит. Россия. — 1976. — 2 января.
3. Носов, Е.й. Избранное: Рассказы.— М.: Дет. лит., 2004.
4. Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. — М., 2000.
5. Соснина, Н.А. «Красное вино Победы» //Литература в школе. — 2005. — № 5. — С. 40-41.
«Красное вино Победы»: рассказ Евгения Носова
Год издания книги: 1971
В преддверии Дня Победы книги о войне стали очень популярны. И книга Носова «Красное вино победы» стала своеобразным символом этой великой победы со слезами на глазах. Поэтому не удивительно что «Красное вино победы» читать, стало очень популярно, и книга попала в рейтинги нашего сайта. Ведь она основана на реальных событиях, реального человека, который прошел войну с 1943 года и получил ранение уже при взятии Калининграда.
Книга Носова «Красное вино победы» краткое содержание
В книге Носова «Красное вино победы» читать можно о событиях происходящих весной 1945 года в военном госпитале. Его долго носило по СССР, и в конечном итоге он оказался в городке Серпухов. Все палата рассказчика день и ночь ждала новостей с фронта, поэтому радио не выключалось даже ночью.
В палате, кроме рассказчика, лежал Саша Селиванов. Его прозвали Самоходкой за забинтованную ногу, которая торчала над кроватью как пушка. Кроме того тут был мужик уже в годах Бородухов, который был суров и по всей видимости был из лесных деревень. А рядом с рассказчиком лежал солдат Копешкин. У него были сильные повреждения, и он был загипсован, начиная от шеи и почти по пояс. У него торчали только согнутые в локтях руки и голова, прибинтованная к лубку. В последнее время ему было совсем худо и, по всей видимости, жгла его не болезнь, а переживания.
Далее в книге Носова «Красное вино победы» кратком содержании вы узнаете, как Копешкину пришло письмо с дома. Ему вставили в письмо в руки, и он целый день провел, читая и перечитывая его. Лишь на следующее утро он попросил перевернуть листок и очень долго рассматривал обратный адрес.
8 мая был взят Берлин. Но война все продолжалась. Ночь рассказчика разбудил голос начальника госпиталя, который командовал всем выдать чистое белье, зарезать кабана и выдать всем вина. Саня, который тоже слышал этот разговор, завопил на все палату «Все! Конец!». А в окне в небо взлетела малиновая ракета. Весь госпиталь выбежал на улицу только забрежело утро, а по громкоговорителю включили «Вставай страна огромная…».
Далее в книге Носова «Красное вино победы» читать можно о том, как к к обеду всем выдали чистое постельное белье и вина. Немного захмелев, все в палате начали обсуждать родные места. Рассказчику же захотелось узнать, как выглядят родные места Копешкина. Он нарисовал картинку и всунул ему в руки. Тот лишь слегка улыбнулся и кивнул. До сумерек он держал мою картинку в руках, а к вечеру выяснилось, что его уже нет. Санитары вывезли его тело, а мы в память о Копешкине, допили не тронутое им вино. А в небе вновь зажигались разноцветные ракеты.
Книга «Красное вино победы» на сайте Топ книг
Книгу «Красное вино победы» читать в преддверии Дня Победы стало настолько особенно популярно. Это позволило книге занять высокое место в рейтинге . Кроме того это произведение Носова попало в рейтинг . И занимает там далеко не самое последнее место. Хотя справедливости ради стоит отметить, что до следующего Дня Победы мы навряд ли увидим эту книгу Носова в рейтингах нашего сайта.
Книгу Носова «Красное вино победы» читать онлайн на сайте Топ книг вы можете .