Подобрать удобный для чтения размер шрифта:
Был зимний вечер. Конец января. Предобеденное, предприемное время. На притолоке у двери в приемную висел белый лист бумаги, на коем рукою Филиппа Филипповича было написано:
"Семечки есть в квартире запрещаю".
Ф. Преображенский.
И синим карандащом крупными, как пирожные, буквами рукой Борменталя:
"Игра на музыкальных инструментах от пяти часов дня до семи часов утра воспрещается".
Затем рукой Зины:
"Когда вернетесь, скажите Филиппу Филипповичу: я не знаю — куда он ушел. Федор говорил, что со Швондером".
Рукой Преображенского:
"Сто лет буду ждать стекольщика?"
Рукой Дарьи Петровны (печатно):
"Зина ушла в магазин, сказала, приведет".
В столовой было совершенно по-вечернему, благодаря лампе под шелковым абажуром. Свет из буфета падал перебитый пополам зеркальные стекла были заклеены косым крестом от одной фасетки до другой. Филипп Филиппович, склонившись над столом, погрузился в развернутый громадный лист газеты. Молнии коверкали его лицо и сквозь зубы сыпались оборванные, куцые, воркующие слова. Он читал заметку:
Выражались в гнилом буржуазном обществе) сын. Вот как развлекается наша псевдоученая буржуазия. Семь комнат каждый умеет занимать до тех пор, пока блистающий меч правосудия не сверкнул над ним красным лучом.
Очень настойчиво с залихватской ловкостью играли за двумя стенами на балалайке, и звуки хитрой вариации "светит месяц" смешивались в голове Филиппа Филипповича со словами заметки в ненавистную кашу. Дочитав, он сухо плюнул через плечо и машинально запел сквозь зубы:
— Све-е-етит месяц… Све-е-етит месяц… Светит месяц… Тьфу, прицепилась, вот окаянная мелодия!
Он позвонил. Зинино лицо просунулось между полотнищами портьеры.
— Скажи ему, что пять часов, чтобы прекратил, и позови его сюда, пожалуйста.
Филипп Филиппович сидел у стола в кресле. Между пальцами левой руки торчал коричневый окурок сигары. У портьеры, прислонившись к притолоке, стоял, заложив ногу за ногу, человек маленького роста и несимпатичной наружности. Волосы у него на голове росли жесткие, как бы кустами на выкорчеванном поле, а лицо покрывал небритый пух. Лоб поражал своей малой вышиной. Почти непосредственно над черными кисточками раскиданных бровей начиналась густая головная щетка.
Пиджак, прорванный под левой мышкой, был усеян соломой, полосатые брючки на правой коленке продраны, а на левой выпачканы лиловой краской. На шее у человека был повязан ядовито — небесного цвета галстук с фальшивой рубиновой булавкой. Цвет этого галстука был настолько бросок, что время от времени, закрывая утомленные глаза, Филипп Филиппович в полной тьме то на потолке, то на стене видел пылающий факел с голубым венцом. Открывая их, слеп вновь, так как с
полу, разбрызгивая веера света, бросались в глаза лаковые штиблеты с
белы ми гетрами. "Как в калошах" — с неприятным чувством подумал
Филипп Филиппович, вздохнул, засопел и стал возиться с затухшей
сигарой. Человек у двери мутноватыми глазами поглядывал на профессора
и курил папиросу, посыпая манишку пеплом.
Часы на стене рядом с деревянным рябчиком прозвенели пять раз. Внутри них еще что-то стонало, когда вступил в беседу Филипп Филиппович.
— Я, кажется, два раза уже просил не спать на полатях в кухне — тем более днем?
Человек кашлянул сипло, точно подавившись косточкой, и ответил:
Филипп Филиппович покачал головой и спросил:
— Откуда взялась эта гадость? Я говорю о галстуке.
Человечек, глазами следуя пальцу, скосил их через оттопыренную губу и любовно поглядел на галстук.
— Чем же "гадость"? — Заговорил он, — шикарный галстук. Дарья Петровна подарила.
— Дарья Петровна вам мерзость подарила, вроде этих ботинок. Что это за сияющая чепуха? Откуда? Я что просил? Купить при-лич-ные ботинки; а это что? Неужели доктор Борменталь такие выбрал?
— Я ему велел, чтобы лаковые. Что я, хуже людей? Пойдите на кузнецкий все в лаковых.
Филипп Филиппович повертел головой и заговорил веско:
— Спанье на полатях прекращается. Понятно? Что это за нахальство!
Ведь вы мешаете. Там женщины.
Лицо человека потемнело и губы оттопырились.
— Ну, уж и женщины. Подумаешь. Барыни какие. Обыкновенная прислуга, а форсу как у комиссарши. Это все зинка ябедничает.
Филипп Филиппович глянул строго:
— Не сметь называть зину зинкой! Понятно?
Молчание.
— Понятно, я вас спрашиваю?
— Понятно.
— Убрать эту пакость с шеи. Вы… … Вы посмотрите на себя в зеркало на что вы похожи. Балаган какой-то. Окурки на пол не бросать — в сотый раз прошу. Чтобы я более не слышал ни одного ругательного слова в квартире! Не плевать! Вот плевательница. С писсуаром обращаться аккуратно. С Зиной все разговоры прекратить. Она жалуется, что вы в темноте ее подкарауливаете. Смотрите! Кто ответил пациенту "пес его знает"!? Что вы, в самом деле, в кабаке, что ли?
— Что-то вы меня, папаша, больно утесняете, — вдруг плаксиво выговорил человек.
Филипп Филиппович покраснел, очки сверкнули.
— Кто это тут вам папаша? Что это за фамильярности? Чтобы я больше не слышал этого слова! Называть меня по имени и отчеству!
Дерзкое выражение загорелось в человеке.
— Да что вы все… То не плевать. То не кури. Туда не ходи… Что уж это на самом деле? Чисто как в трамвае. Что вы мне жить не даете?! И насчет "папаши" — это вы напрасно. Разве я просил мне операцию делать? — Человек возмущенно лаял — хорошенькое дело! Ухватили животную, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются. Я, может, своего разрешения на операцию не давал. А равно (человек завел глаза к потолку как бы вспоминая некую формулу), а равно и мои родные. Я иск, может, имею право предьявить.
Глаза Филиппа Филипповича сделались совершенно круглыми, сигара вывалилась из рук. "Ну, тип", — пролетело у него в голове.
— Вы изволите быть недовольным, что вас превратили в человека? Прищурившись спросил он. — Вы, может быть, предпочитаете снова бегать по помойкам? Мерзнуть в подворотнях? Ну, если бы я знал…
— Да что вы все попрекаете — помойка, помойка. Я свой кусок хлеба добывал. А если бы я у вас помер под ножом? Вы что на это выразите, товарищ?
— Филипп Филиппович! — Раздраженно воскликнул Филипп Филиппович, — я вам не товарищ! Это чудовищно! "Кошмар, кошмар", — подумалось ему.
— Уж, конечно, как же… — Иронически заговорил человек и победоносно отставил ногу, — мы понимаем-с. Какие уж мы вам товарищи! Где уж. Мы в университетах не обучались, в квартирах по 15 комнат с ванными не жили. Только теперь пора бы это оставить. В настоящее время каждый имеет свое право…
Филипп Филиппович, бледнея, слушал рассуждения человека. Тот прервал речь и демонстративно направился к пепельнице с изжеванной папиросой в руке. Походка у него была развалистая. Он долго мял окурок в раковине с выражением, ясно говорящим: "На! На!". Затушив папиросу, он на ходу вдруг лязгнул зубами и сунул нос под мышку.
— Пальцами блох ловить! Пальцами! — Яростно крикнул Филипп Филиппович, — и я не понимаю — откуда вы их берете?
— Да что уж, развожу я их, что ли? — Обиделся человек, — видно, блохи меня любят, — тут он пальцами пошарил в подкладке под рукавом и выпустил в воздух клок рыжей легкой ваты.
Филипп Филиппович обратил взор к гирляндам на потолке и забарабанил пальцами по столу. Человек, казнив блоху, отошел и сел на стул. Руки он при этом, опустив кисти, развесил вдоль лацканов пиджака. Глаза его скосились к шашкам паркета. Он созерцал свои башмаки и это доставляло ему большое удовольствие. Филипп Филиппович посмотрел туда, где сияли резкие блики на тупых носках, глаза прижмурил и заговорил:
— Какое дело еще вы мне хотели сообщить?
— Да что ж дело! Дело простое. Документ, Филипп Филиппович, мне надо.
Филиппа Филипповича несколько передернуло.
— Хм… Черт! Документ! Действительно… Кхм… А, может быть, это как-нибудь можно… — Голос его звучал неуверенно и тоскливо.
— Помилуйте, — уверенно ответил человек, — как же так без документа? Это уж — извиняюсь. Сами знаете, человеку без документов строго воспрещается существовать. Во-первых домком…,
— Причем тут домком?
— Как это при чем? Встречают, спрашивают — когда ж ты, говорят, многоуважаемый, пропишешься?
— Ах, ты, господи, — уныло воскликнул Филипп Филиппович, — встречаются, спрашивают… Воображаю, что вы им говорите. Ведь я же вам запрещал шляться по лестницам.
— Что я, каторжный? — Удивился человек, и сознание его правоты загорелось у него даже в рубине. — Как это так "шляться"?! Довольно обидны ваши слова. Я хожу, как все люди.
При этом он посучил лакированными ногами по паркету.
Филипп Филиппович умолк, глаза его ушли в сторону. "Надо все-таки сдерживать себя", — подумал он. Подойдя к буфету, он одним духом выпил стакан воды.
— Отлично-с, — поспокойнее заговорил он, — дело не в словах. Итак, что говорит этот ваш прелестный домком?
— Что ж ему говорить… Да вы напрасно его прелестным ругаете. Он интересы защищает.
— Чьи интересы, позвольте осведомиться?
— Известно чьи — трудового элемента.
Филипп Филиппович выкатил глаза.
— Почему же вы — труженик?
— Да уж известно — не нэпман.
— Ну, ладно. Итак, что же ему нужно в защитах вашего революционного интереса?
— Известно что — прописать меня. Они говорят — где ж это видано, чтоб человек проживал непрописанный в москве. Это — раз. А самое главное учетная карточка. Я дезертиром быть не желаю. Опять же — союз, биржа…
— Позвольте узнать, по чему я вас пропишу? По этой скатерти или по своему паспорту? Ведь нужно все-таки считаться с положением. Не забывайте, что вы… Э… Гм… Вы ведь, так сказать, — неожиданно явившееся существо, лабораторное. — Филипп Филиппович говорил все менее уверенно.
Человек победоносно молчал.
— Отлично-с. Что же, в конце концов, нужно, чтобы вас прописать и вообще устроить все по плану этого вашего домкома? Ведь у вас же нет ни имени, ни фамилии.
— Это вы несправедливо. Имя я себе совершенно спокойно могу избрать. Пропечатал в газете и шабаш.
— Как же вам угодно именоваться?
Человек поправил галстук и ответил:
— Полиграф Полиграфович.
— Не валяйте дурака, — хмуро отозвался Филипп Филиппович, — я с вами серьезно говорю.
Язвительная усмешка искривила усишки человека.
— Что-то не пойму я, — заговорил он весело и осмысленно. — Мне по матушке нельзя. Плевать — нельзя. А от вас только и слышу: "дурак, дурак". Видно только профессорам разрешается ругаться в ресефесере.
Филипп Филиппович налился кровью и, наполняя стакан, разбил его. Напившись из другого, подумал: "еще немного, он меня учить станет и будет совершенно прав. В руках не могу держать себя".
Он повернулся на стуле, преувеличенно вежливо склонил стан и с железной твердостью произнес:
— Из-вините. У меня расстроены нервы. Ваше имя показалось мне странным. Где вы, интересно знать, откопали себе такое?
— Домком посоветовал. По календарю искали — какое тебе, говорят? Я и выбрал.
— Ни в каком календаре ничего подобного быть не может.
— Довольно удивительно, — человек усмехнулся, — когда у вас в смотровой висит.
Филипп Филиппович, не вставая, закинулся к кнопке на обоях, и на звонок явилась Зина.
— Календарь из смотровой.
Протекла пауза. Когда Зина вернулась с календарем, Филипп Филиппович спросил:
— Покажите… Гм… Черт… В печку его, Зина, сейчас же.
Зина, испуганно тараща глаза, ушла с календарем, а человек покачал укоризненно головою.
— Фамилию позвольте узнать?
— Фамилию я согласен наследственную принять.
— Как? Наследственную? Именно?
— Шариков.
В кабинете перед столом стоял председатель домкома Швондер в кожаной тужурке. Доктор Борменталь сидел в кресле. При этом на румяных от мороза щеках доктора (он только что вернулся) было столь же растерянное выражение, как и у Филиппа Филипповича, сидящего рядом.
— Как же писать? — Нетерпеливо спросил он.
— Что же, — заговорил Швондер, — дело не сложное. Пишите удостоверение, гражданин профессор. Что так, мол, и так предьявитель сего действительно Шариков Полиграф Полиграфович, гм… Зародившийся в вашей, мол, квартире.
Борменталь недоуменно шевельнулся в кресле. Филипп Филиппович дернул усом.
— Гм… Вот черт! Глупее ничего себе и представить нельзя. Ничего он не зародился, а просто… Ну, одним словом…
— Это — ваше дело, — со спокойным злорадством вымолвил Швондер, зародился или нет… В общем и целом ведь вы делали опыт, профессор! Вы и создали гражданина Шарикова.
— И очень просто, — пролаял Шариков от книжного шкафа. Он вглядывался в галстук, отражавшийся в зеркальной бездне.
— Я бы очень просил вас, — огрызнулся Филипп Филиппович, — не вмешиваться в разговор. Вы напрасно говорите "и очень просто" — это очень не просто.
— Как же мне не вмешиваться, — обидчиво забубнил Шариков. Швондер немедленно его поддержал.
— Простите, профессор, гражданин Шариков совершенно прав. Это его право — участвовать в обсуждении его собственной участи, в особенности постольку, поскольку дело касается документов. Документ — самая важная вещь на свете.
В этот момент оглушительный трезвон над ухом оборвал разговор.
Филипп Филиппович сказал в трубку: "да"… Покраснел и
Закричал:
— Прошу не отрывать меня по пустякам. Вам какое дело? — И он с силой всадил трубку в рогульки.
Голубая радость разлилась по лицу Швондера.
Филипп Филиппович, багровея, прокричал:
— Одним словом, кончим это.
Он оторвал листок от блокнота и набросал несколько слов, затем раздраженно прочитал вслух:
— "Сим удостоверяю"… Черт знает, что такое… Гм… "Предьявитель сего — человек, полученный при лабораторном опыте путем операции на головном мозгу, нуждается в документах"… Черт! Да я вообще против получения этих идиотских документов. Подпись — "профессор Преображенский".
— Довольно странно, профессор, — обиделся Швондер, — как это так вы документы называете идиотскими? Я не могу допустить пребывания в доме бездокументного жильца, да еще не взятого на воинский учет милицией. А вдруг война с империалистическими хищниками?
— Я воевать не пойду никуда! — Вдруг хмуро тявкнул Шариков в шкаф.
Швондер оторопел, но быстро оправился и учтиво заметил Шарикову:
— Вы, гражданин Шариков, говорите в высшей степени несознательно.
На воинский учет необходимо взяться.
— На учет возьмусь, а воевать — шиш с маслом, — неприязненно ответил Шариков, поправляя бант.
Настала очередь Швондера смутиться. Преображенский злобно и тоскливо переглянулся с борменталем: "не угодно ли — мораль". Борменталь многозначительно кивнул головой.
— Я тяжко раненный при операции, — хмуро подвыл Шариков, — меня, вишь, как отделали, — и он показал на голову. Поперек лба тянулся очень свежий операционный шрам.
— Вы анархист-индивидуалист? — Спросил Швондер, высоко поднимая брови.
— Мне белый билет полагается, — ответил Шариков на это.
— Ну-с, хорошо-с, не важно пока, — ответил удивленный Швондер, — факт в том, что мы удостоверение профессора отправим в милицию и нам выдадут документ.
— Вот что, э… — Внезапно перебил его Филипп Филиппович, очевидно терзаемый какой-то думой, — нет ли у вас в доме свободной комнаты? Я согласен ее купить.
Желтенькие искры появились в карих глазах Швондера.
— Нет, профессор, к величайшему сожалению. И не предвидится.
Филипп Филиппович сжал губы и ничего не сказал. Опять как оглашенный загремел телефон. Филипп Филиппович, ничего не спрашивая, молча сбросил трубку с рогулек так, что она, покрутившись немного, повисла на голубом шнуре. Все вздрогнули. "Изнервничался старик", — подумал Борменталь, а Швондер, сверкая глазами, поклонился и вышел.
Шариков, скрипя сапожным рантом, отправился за ним следом.
Профессор остался наедине с борменталем. Немного помолчав, Филипп Филиппович мелко потряс головой и заговорил.
— Это кошмар, честное слово. Вы видите? Клянусь вам, дорогой доктор, я измучился за эти две недели больше, чем за последние 14 лет! Вот — тип, я вам доложу…
В отдалении глухо треснуло стекло, затем вспорхнул заглушенный женский визг и тотчас потух. Нечистая сила шарахнула по обоям в коридоре, направляясь к смотровой, там чем-то грохнуло и мгновенно пролетело обратно. Захлопали двери, и в кухне отозвался низкий крик дарьи Петровны. Затем завыл Шариков.
— Боже мой, еще что-то! — Закричал Филипп Филиппович, бросаясь к дверям
— Кот, — сообразил Борменталь и выскочил за ним вслед. Они понеслись по коридору в переднюю, ворвались в нее, оттуда свернули в коридор к уборной и ванной. Из кухни выскочила Зина и вплотную наскочила на Филиппа Филипповича.
— Сколько раз я приказывал — котов чтобы не было, — в бешенстве закричал Филипп Филиппович. — Где он?! Иван Арнольдович, успокойте, ради бога, пациентов в приемной!
— В ванной, в ванной проклятый черт сидит, — задыхаясь, закричала зина.
Филипп Филиппович навалился на дверь ванной, но та не поддавалась.
— Открыть сию секунду!
В ответ в запертой ванной по стенам что-то запрыгало, обрушились тазы, дикий голос Шарикова глухо проревел за дверью:
— Убью на месте…
Вода зашумела по трубам и полилиась. Филипп Филиппович налег на дверь и стал ее рвать. Распаренная Дарья Петровна с искаженным лицом появилась на пороге кухни. Затем высокое стекло, выходящее под самым потолком ванной в кухню, треснуло червиной трещиной и из него вывалились два осколка, а за ними выпал громаднейших размеров кот в тигровых кольцах и с голубым бантом на шее, похожий на городового. Он упал прямо на стол в длинное блюдо, расколов его вдоль, с блюда на пол, затем повернулся на трех ногах, а правой взмахнул, как будто в танце, и тотчас просочился в узкую щель на черную лестницу. Щель расширилась, и кот сменился старушечьей физиономией в платке. Юбка старухи, усеянная белым горохом, оказалась в кухне. Старуха указательным и большим пальцем обтерла запавший рот, припухшими и колючими глазами окинула кухню и произнесла с любопытством:
— О, господи иисусе!
Бледный Филипп Филиппович пересек кухню и спросил старуху грозно:
— Что вам надо?
— Говорящую собачку любопытно поглядеть, — ответила старуха заискивающе и перекрестилась.
Филипп Филиппович еще более побледнел, к старухе подошел вплотную и шепнул удушливо:
— Сию секунду из кухни вон!
Старуха попятилась к дверям и заговорила, обидевшись:
— Что-то уж больно дерзко, господин профессор.
— Вон, я говорю! — Повторил Филипп Филиппович и глаза его сделались круглыми, как у совы. Он собственноручно трахнул черной дверью за старухой, — Дарья Петровна, я же просил вас!
— Филипп Филиппович, — в отчаяньи ответила Дарья Петровна, сжимая обнаженные руки в кулаки, — что же я поделаю? Народ целые дни ломится, хоть все бросай.
— Иван Арнольдович, убедительно прошу… Гм… Сколько там пациентов?
— Одиннадцать, — ответил Борменталь.
— Отпустите всех, сегодня принимать не буду.
Филипп Филиппович постучал костяшкой пальца в дверь и крикнул:
— Сию минуту извольте выйти! Зачем вы заперлись?
— Какого черта!.. Не слышу, закройте воду.
— Гау! Гау!..
— Да закройте воду! Что он сделал — не понимаю… — Приходя в исступление, вскричал Филипп Филиппович.
Зина и Дарья Петровна, открыв дверь, выглядывали из кухни. Филипп Филиппович еще раз прогрохотал кулаком в дверь.
— Вот он! — Выкрикнула Дарья Петровна из кухни.
Филипп Филиппович ринулся туда. В разбитое окно под потолком показалась и высунулась в кухню физиономия Полиграфа Полиграфовича. Она была перекошена, глаза плаксивы, а вдоль носа тянулась, пламенея от свежей крови, — царапина.
— Вы с ума сошли? — Спросил Филипп Филиппович. — Почему вы не выходите?
Шариков и сам в тоске и страхе оглянулся и ответил:
— Защелкнулся я.
— Откройте замок. Что ж, вы никогда замка не видели?
— Да не открывается, окаянный! — Испуганно ответил Полиграф.
— Батюшки! Он предохранитель защелкнул! — Вскричала Зина и всплеснула руками.
— Там пуговка есть такая! — Выкрикивал Филипп Филиппович, стараясь перекричать воду, — нажмите ее книзу… Вниз нажимайте! Вниз!
Шариков пропал и через минуту вновь появился в окошке.
— Ни пса не видно, — в ужасе пролаял он в окно.
— Да лампу зажгите. Он взбесился!
— Котяра проклятый лампу раскокал, — ответил Шариков, — а я стал его, подлеца, за ноги хватать, кран вывернул, а теперь найти не могу.
Все трое всплеснули руками и в таком положении застыли.
Минут через пять Борменталь, Зина и Дарья Петровна сидели рядышком на мокром ковре, свернутом трубкою у подножия двери, и задними местами прижимали его к щели под дверью, а швейцар Федор с зажженой венчальной свечой Дарьи Петровны по деревянной лестнице лез в слуховое окно. Его зад в крупной серой клетке мелькнул в воздухе и исчез в отверстии.
— Ду… Гу-гу! Что-то кричал Шариков сквозь рев воды.
— Филипп Филиппович, все равно надо открывать, пусть разойдется, отсосем из кухни.
— Открывайте! — Сердито крикнул Филипп Филиппович.
Тройка поднялась с ковра, дверь из ванной нажали и тотчас волна хлынула в коридорчик. В нем она разделилась на три потока: прямо в противоположную уборную, направо — в кухню и налево в переднюю. Шлепая и прыгая, Зина захлопнула в нее дверь. По щиколотку в воде вышел Федор, почему-то улыбаясь. Он был как в клеенке — весь мокрый.
— Еле заткнул, напор большой, — пояснил он.
— Где этот? — Спросил Филипп Филиппович и с проклятием поднял одну ногу
— Боится выходить, — глупо усмехаясь, обьяснил Федор.
— Бить будете, папаша? — Донесся плаксивый голос Шарикова из ванной.
— Болван! — Коротко отозвался Филипп Филиппович.
Зина и Дарья Петровна в подоткнутых до колен юбках, с голыми ногами, и Шариков с швейцаром, босые, с закатанными штанами шваркали мокрыми тряпками по полу кухни и отжимали их в грязные ведра и раковину. Заброшенная плита гудела. Вода уходила через дверь на гулкую лестницу прямо в пролет лестницы и падала в подвал.
Борменталь, вытянувшись на цыпочках, стоял в глубокой луже, на паркете передней, и вел переговоры через чуть приоткрытую дверь на цепочке.
— Не будет сегодня приема, профессор нездоров. Будьте добры отойти от двери, у нас труба лопнула…
— Не могу, — Борменталь переступил с носков на каблуки, — Профессор лежит и труба лопнула. Завтра прошу. Зина! Милая! Отсюда вытирайте, а то она на парадную лестницу выльется.
— Тряпки не берут.
— Сейчас кружками вычерпаем, — отозвался Федор, — сейчас.
Звонки следовали один за другим и Борменталь уже подошвой стоял в воде.
— Труба лопнула…
— Я бы в калошах прошел…
Синеватые силуэты появились за дверью.
— Нельзя, прошу завтра.
— А я записан.
— Завтра. Катастрофа с водопроводом.
Федор у ног доктора ерзал в озере, скреб кружкой, а исцарапанный Шариков придумал новый способ. Он скатал громадную тряпку в трубку, лег животом в воду и погнал ее из передней обратно к уборной.
— Что ты, леший, по всей квартире гоняешь? — Сердилась Дарья Петровна, — выливай в раковину.
— Да что в раковину, — ловя руками мутную воду, отвечал Шариков, — она на парадное вылезет.
Из коридора со скрежетом выехала скамеечка и на ней вытянулся, балансируя, Филипп Филиппович в синих с полосками носках.
— Иван Арнольдович, бросьте вы отвечать. Идите в спальню, я вам туфли дам.
— Ничего, Филипп Филиппович, какие пустяки.
— В калоши станьте.
— Да ничего. Все равно уже ноги мокрые.
— Ах, боже мой! — Расстраивался Филипп Филиппович.
— До чего вредное животное! — Отозвался вдруг Шариков и выехал на корточках с суповой миской в руке.
Борменталь захлопнул дверь, не выдержал и засмеялся. Ноздри
Филиппа Филипповича раздулись, очки вспыхнули.
— Вы про кого говорите? — Спросил он у Шарикова с высоты, — позвольте узнать.
Про кота я говорю. Такая сволочь, — ответил Шариков, бегая глазами.
— Знаете, Шариков, — переводя дух, отозвался Филипп Филиппович, — я положительно не видал более наглого существа, чем вы.
Борменталь хихикнул.
— Вы, — продолжал Филипп Филиппович, — просто нахал. Как вы смеете это говорить? Вы все это учинили и еще позволяете… Да нет! Это черт знает что такое!
— Шариков, скажите мне, пожалуйста, — заговорил Борменталь, — сколько времени вы еще будете гоняться за котами? Стыдитесь! Ведь это же безобразие! Дикарь!
— Какой я дикарь? — Хмуро отозвался Шариков, — ничего я не дикарь. Его терпеть в квартире невозможно. Только и ищет — как бы что своровать. Фарш слопал у Дарьи. Я его поучить хотел.
— Вас бы самого поучить! — Ответил Филипп Филиппович, — вы поглядите на свою физиономию в зеркале.
— Чуть глаза не лишил, — мрачно отозвался Шариков, трогая глаз мокрой грязной рукой.
Когда черный от влаги паркет несколько подсох, все зеркала покрылись банным налетом и звонки прекратились. Филипп Филиппович в сафьяновых красных туфлях стоял в передней.
— Вот вам, Федор.
— Покорнейше благодарю.
— Переоденьтесь сейчас же. Да вот что: выпейте у Дарьи Петровны водки.
— Покорнейше благодарю, — Федор помялся, потом сказал. — Тут еще, Филипп Филиппович. Я извиняюсь, уж прямо и совестно. Только — за стекло в седьмой квартире… Гражданин Шариков камнями швырял…
— В кота? — Спросил Филипп Филиппович, хмурясь, как облако.
— То-то, что в хозяина квартиры. Он уж в суд грозился подать.
— Кухарку Шариков ихнюю обнял, а тот его гнать стал. Ну, повздорили.
— Ради бога, вы мне всегда сообщайте сразу о таких вещах! Сколько нужно?
— Полтора.
Филипп Филиппович извлек три блестящих полтинника и вручил Федору.
— Еще за такого мерзавца полтора целковых платить, — послышался в дверях глухой голос, — да он сам…
Филипп Филиппович обернулся, закусил губу и молча нажал на Шарикова, вытеснил его в приемную и запер его на ключ. Шариков изнутри тотчас загрохотал кулаками в дверь.
— Ну, уж это действительно, — многозначительно заметил Федор, — такого наглого я в жизнь свою не видал.
Борменталь как из-под земли вырос.
— Филипп Филиппович, прошу вас, не волнуйтесь.
Энергичный эскулап отпер дверь в приемную и оттуда донесся его голос:
— Вы что? В кабаке, что ли?
— Ну, что вы, Федор, — печально буркнул Филипп Филиппович.
— Помилуйте, вас жалко, Филипп Филиппович.
Этой странице . Заранее благодарим за поддержку!
Краткое содержание Собачье сердце
Глава 1
Действие происходит в Москве зимой 1924/25 года. В заснеженной подворотне страдает от боли и голода бездомный пес Шарик , которого обидел повар столовой. Он обварил бедняге бок, и теперь пес боялся у кого-либо просить еды, хотя и знал, что люди попадаются разные. Он лежал у холодной стены и покорно ждал своего часа. Внезапно из-за угла потянуло краковской колбасой. Из последних сил он поднялся и выполз на тротуар. От этого запаха он словно воспрял духом и осмелел. Шарик подошел к загадочному господину, который угостил его куском колбасы. Пес готов был благодарить своего спасителя бесконечно. Он последовал за ним и всячески демонстрировал свою преданность. За это господин дал ему второй кусок колбасы. Вскоре они дошли до какого-то приличного дома и вошли туда. К удивлению Шарика, швейцар по имени Федор пропустил и его. Обратившись к благодетелю Шарика, Филиппу Филипповичу , он сказал, что в одну из квартир въехали новые жильцы, представители домкома, которые будут составлять новый план по заселению.
Глава 2
Шарик был необычайно умным собакой. Он умел читать и думал, что это под силу каждому псу. Читал он в основном по цветам. Так, например, он точно знал, что под зелено-голубой вывеской с надписью МСПО торговали мясом. Но после того как, ориентируясь по цветам, он попал в магазин электрических приборов, Шарик решил выучить буквы. Быстро запомнились «а» и «б» в слове «рыба», а точнее «Главрыба» на Моховой. Так он научился ориентироваться на улицах города.
Благодетель привел его в свою квартиру, где дверь им открыла молодая и очень симпатичная девушка в белом переднике. Шарика поразило убранство квартиры, в особенности электрическая лампа под потолком и длинное зеркало в передней. Осмотрев рану на боку, загадочный господин решил отвести его в смотровую. Псу сразу не понравилась эта ослепительная комната. Он попытался бежать и даже тяпнул какого-то мужчину в халате, но все тщетно. К его носу поднесли что-то тошнотворное, отчего он сразу завалился на бок.
Когда он проснулся, рана совсем не болела и была перебинтована. Он прислушался к разговору профессора и тяпнутого им человека. Филипп Филлипович говорил что-то про животных и о том, что террором ничего не добиться, на какой стадии развития они не находились бы. Затем он отправил Зину за очередной порцией колбасы для Шарика. Когда пес оправился, нетвердыми шагами он последовал в комнату своего благодетеля, к которому вскоре начали один за другим приходить различные пациенты. Пес понял, что это не простая комната, а место, куда люди приходили с различными болезнями.
Так продолжалось до позднего вечера. Последними пришли 4 гостя, отличные от предыдущих. Это были молодые представители домуправления: Швондер , Пеструхин, Шаровкин и Вяземская. Они хотели отобрать у Филиппа Филипповича две комнаты. Тогда профессор позвонил какому-то влиятельному человеку и потребовал содействия. После этого разговора новый председатель домкома Швондер отступил от своих претензий и ушел вместе со своей группой. Это понравилось Шарику и он зауважал профессора за умение осаживать наглецов.
Глава 3
Сразу после ухода гостей Шарика ждал роскошный ужин. Наевшись досыта большим куском осетрины и ростбифа, он больше не мог смотреть на еду, чего раньше с ним не случалось. Филипп Филиппович рассуждал о былых временах и новых порядках. Пес, тем временем, блаженно дремал, но его все не покидала мысль, что это все сон. Он боялся однажды проснуться и снова оказаться на холоде и без еды. Но ничего страшного так и не случилось. С каждым днем он хорошел и поправлялся, в зеркале видел довольного жизнью, откормленного пса. Он ел, сколько хотел, делал, что хотел, а его ни за что не ругали, купили даже красивый ошейник соседским псам на зависть.
Но в один ужасный день, Шарик сразу почувствовал неладное. После звонка доктора все засуетились, приехал Борменталь с портфелем, набитым чем-то, Филипп Филиппович волновался, Шарику запретили есть и пить, заперли в ванной. Одним словом, страшная суматоха. Вскоре Зина поволокла его в смотровую, где по фальшивым глазам тяпнутого им ранее Борменталя он понял, что сейчас произойдет нечто страшное. К носу Шарика снова поднесли тряпку противным запахом, после чего он потерял сознание.
Глава 4
Шарик лежал, раскинувшись, на узком операционном столе. Ему выстригли клок волос на голове и на животе. Сначала профессор Преображенский удалил ему семенники и вставил какие-то другие, обвисшие. Затем он вскрыл череп Шарика и сделал пересадку мозгового придатка. Когда Борменталь почувствовал, что пульс у пса стремительно падает, становясь нитевидным, то сделал какой-то укол в область сердца. После проведенной операции ни доктор, ни профессор уже не надеялись увидеть Шарика живым.
Глава 5
Несмотря на сложность операции, пес пришел в себя. Из дневника профессора было понятно, что была проведена экспериментальная операция по пересадке гипофиза в целях выяснения влияния такой процедуры на омоложение организма людей. Да, пес шел на поправку, но вел себя довольно странно. Клочками выпадала шерсть с его тела, менялись пульс и температура и он начинал походить на человека. Вскоре Борменталь заметил, что вместо привычного лая, Шарик пытается выговорить какое-то слово из букв «а-б-ы-р». Сделали вывод, что это «рыба».
1 января профессор сделал запись в дневнике, что пес уже мог смеяться и счастливо лаять, а иногда говорил «абыр-валг», что, видимо, значило «Главрыба». Постепенно он становился на две лапы и ходил как человек. Пока у него получалось продержаться в таком положении полчаса. Также, он стал ругаться по матери.
5 января у него отпал хвост, и он выговорил слово «пивная». С этого момента он стал часто обращаться к нецензурной речи. Тем временем, по городу ходили слухи о странном существе. В одной газете напечатали миф о чуде. Профессор осознал свою ошибку. Теперь он знал, что пересадка гипофиза ведет не к омоложению, а к очеловечиванию. Борменталь рекомендовал заняться воспитанием Шарика и развитием его личности. Но Преображенский уже знал, что пес ведет себя как человек, чей гипофиз ему пересадили. Это был орган покойного Клима Чугункина – условно осужденного вора-рецидивиста, алкоголика, дебошира и хулигана.
Глава 6
В итоге Шарик превратился в обыкновенного мужчину невысокого роста, стал носить лаковые штиблеты, галстук ядовито-голубого цвета, завел знакомство с товарищем Швондером и день ото дня шокировал Преображенского и Борменталя. Поведение новоявленного существа было дерзким и хамоватым. Он мог плюнуть на пол, напугать Зину в темноте, прийти пьяным, завалиться спать на полатях в кухне и т.д.
Когда профессор попытался с ним поговорить, ситуация только ухудшилась. Существо потребовало паспорт на имя Полиграфа Полиграфовича Шарикова . Швондер потребовал прописать нового жильца в квартире. Преображенский сначала возражал. Ведь Шариков не мог быть полноценным человеком с точки зрения науки. Но прописать все же пришлось, так как формально закон был на их стороне.
Повадки собаки дали о себе знать, когда в квартиру незаметно пробрался какой-то кот. Шариков метнулся за ним в ванную, как очумелый. Предохранитель защелкнулся. Так он оказался в ловушке. Коту удалось сбежать в окно, а профессор отменил всех пациентов, чтобы вместе с Борменталем и Зиной спасти его. Оказалось, что во время погони за котом, он свернул все краны, отчего вода стала заливать весь пол. Когда дверь открыли, все дружно стали убирать воду, но Шариков при этом отпускал нецензурные словечки, за что был выгнан профессором. Соседи жаловались, что он бьет у них стекла и носиться за кухарками.
Глава 7
Во время обеда профессор пытался научить Шарикова правильным манерам, но все напрасно. У него, как и у Клима Чугункина, была тяга к алкоголю, дурным манерам. Он не любил читать книги, ходить в театр, а только в цирк. После очередной перепалки Борменталь отправился с ним цирк, чтобы в доме воцарился временный покой. В это время профессор обдумывал какой-то план. Он зашел в кабинет и долго разглядывал стеклянную банку с гипофизом собаки.
Глава 8
Вскоре принесли документы Шарикова. С тех пор он стал вести себя еще развязнее, требовал комнату в квартире. Когда профессор пригрозил, что больше не будет его кормить, тот на время присмирел. Однажды вечером с двумя неизвестным Шариков ограбил профессора, украв у него пару червонцев, памятную трость, малахитовую пепельницу и шапку. До последнего в содеянном не признавался. К вечеру ему стало плохо и все с ним возились как с маленьким. Профессор с Борменталем решали, как с ним быть дальше. Борменталь был даже готов придушить наглеца, но профессор пообещал сам все исправить.
На следующий день Шариков исчез с документами. В домкоме сказали, что не видели его. Тогда решили обратиться в милицию, но этого не потребовалось. Полиграф Полиграфович сам заявился, объявил, что его приняли на работу, на должность заведующего подотделом по очистке города от бродячих животных. Борменталь заставил его извиниться перед Зиной и Дарьей Петровной, а также не шуметь в квартире и проявлять уважение к профессору.
Через пару дней пришла какая-то дама в кремовых чулках. Оказалось, что это невеста Шарикова, он намерен жениться на ней, и требует свою долю в квартире. Профессор рассказал ей о происхождении Шарикова, чем ее сильно огорчил. Ведь он ей все это время врал. Свадьба наглеца расстроилась.
Глава 9
К доктору пришел один из его пациентов в милицейской форме. Он принес донос, составленный Шариковым, Швондером и Пеструхиным. Делу не дали ход, но профессор понял, что медлить более нельзя. Когда Шариков вернулся, профессор сказал ему собирать вещи и убираться, на что Шариков ответил в привычной ему хамской манере и даже достал револьвер. Этим он еще больше убедил Преображенского в том, что пора действовать. Не без помощи Борменталя заведующий подотделом по очистке вскоре лежал на кушетке. Профессор отменил все свои приемы, выключил звонок и просил его не беспокоить. Доктор и профессор проводили операцию.
Эпилог
Через несколько дней в квартиру профессора заявились милиционеры, а за ними и представители домкома во главе со Швондером. Все дружно обвиняли Филиппа Филипповича в убийстве Шарикова, на что профессор с Борменталем показали им своего пса. Пес хоть и выглядел странно, ходил на двух лапах, местами был лыс, местами покрыт клочкам шерсти, но было совершенно очевидно, что это собака. Профессор назвал это атавизмом и добавил, что невозможно из зверя сделать человека. После всего этого кошмара, Шарик опять счастливо сидел у ног своего хозяина, ничего не помнил и лишь иногда мучился от головной боли.
ыл зимний вечер. Конец января. Предобеденное, предприемное время. На притолоке у двери в приемную висел белый лист бумаги, на коем было написано рукою Филиппа Филипповича:
"Семечки есть в квартире запрещаю. Ф. Преображенский ".
И синим карандашом крупными, как пирожные, буквами рукой Борменталя:
"Игра на музыкальных инструментах от 5 часов дня до 7 часов утра воспрещается".
3атем рукой 3ины:
"Когда вернетесь, скажите Филиппу Филипповичу: я не знаю, куда он ушел. Федор говорил, что со Швондером".
Рукой Преображенского:
"Я сто лет буду ждать стекольщика?"
Рукою Дарьи Петровны. Печатно:
"3ина ушла в магазин. Сказала, приведет".
В столовой было совершенно по-вечернему, благодаря лампе под вишневым абажуром. Свет из буфета падал перебитый пополам, - зеркальные стекла были заклеены косым крестом от одной фасетки до другой. Филипп Филиппович, склонившись над столом, погрузился в громадный лист газеты. Молнии коверкали его лицо, и сквозь зубы сыпались оборванные, куцые, воркующие слова. Он читал заметку:
Никаких сомнений нет в том, что это его незаконнорожденный (как выражались в гнилом буржуазном обществе) сын. Вот как развлекается наша псевдоученая буржуазия! Семь комнат каждый умеет занимать до тех пор, пока блистающий меч правосудия не сверкнул над ним красным лучом.
Очень неустойчиво, с залихватской ловкостью играли за двумя стенами на балалайке, и звуки хитрой вариации "Светит месяц" смешивались в голове Филиппа Филипповича со словами заметки в ненавистную кашу. Дочитав, он сухо плюнул через плечо и машинально запел сквозь зубы:
Све-е-етит месяц... светит месяц... светит месяц... Тьфу, прицепилась, вот окаянная мелодия!
Он позвонил. 3инино лицо просунулось между полотнищами портьеры.
Скажи ему, что пять часов, чтобы прекратил. И позови его сюда, пожалуйста.
Филипп Филиппович сидел у стола в кресле. Между пальцами левой руки торчал коричневый окурок сигары. У портьеры, прислонившись к притолоке, стоял, заложив ногу за ногу, человек маленького роста и несимпатичной наружности. Волосы у него на голове росли жесткие, как бы кустами на выкорчеванном поле, а на лице луговой небритый пух. Лоб поражал своею малой вышиной. Почти непосредственно над черными кисточками раскиданных бровей начиналась густая головная щетка.
Пиджак, прорванный под левой мышкой, был усеян соломой, полосатые брючки на правой коленке продраны, а на левой выпачканы лиловой краской. На шее у человека был повязан ядовито-небесного цвета галстух с фальшивой рубиновой булавкой. Цвет этого галстуха был настолько бросок, что время от времени, закрывая утомленные глаза, Филипп Филиппович в полной тьме то на потолке, то на стене видел пылающий факел с голубым венцом. Открывая их, слеп вновь, так как с полу, разбрызгивая веера света, швырялись в глаза лаковые штиблеты с белыми гетрами.
"Как в калошах", - с неприятным чувством подумал Филипп Филиппович, вздохнул, засопел и стал возиться с заглохшей сигарой. Человек у двери мутноватыми глазами поглядывал на профессора и курил папиросу, посыпая манишку пеплом.
Часы на стене, рядом с деревянным рябчиком, прозвенели пять. Внутри них что-то стонало, когда вступил в беседу Филипп Филиппович.
Я, кажется, два раза уже просил не спать на полатях в кухне, тем более днем?
Человек кашлянул сипло, точно подавился косточкою, и ответил:
Филипп Филиппович покачал головой и спросил:
Откуда взялась эта гадость? Я говорю о галстухе.
Человечек, глазами следуя пальцу, скосил их через оттопыренную губу, и любовно поглядел на галстух.
Что ж... "гадость", - заговорил он, - шикарный галстух. Дарья Петровна подарила.
Дарья Петровна вам мерзость подарила. Вроде этих ботинок. Что это за сияющая чепуха? Откуда? Я что просил? Ку-пить при-лич-ные бо-тинки, а это что? Неужели доктор Борменталь такие выбрал?
Я ему велел, чтоб лаковые. Что я, хуже людей? Пойдите на Кузнецкий - все в лаковых.
Филипп Филиппович повертел головой и заговорил веско:
Спанье на полатях прекращается. Понятно? Что это за нахальство? Ведь вы мешаете! Там женщины.
Лицо человека потемнело, и губы оттопырились.
Ну, уж и женщины. Подумаешь. Барыни какие. Обыкновенная прислуга, а форсу, как у комиссарши. Это все 3инка ябедничает!
Филипп Филиппович глянул строго:
Не сметь называть 3ину 3инкой. Понятно-с?
Молчание.
Понятно ли, я вас спрашиваю?
Понятно.
- Убрать эту пакость с шеи. Вы... ты... вы посмотрите на себя в зеркало - на что вы похожи. Балаган какой-то. Окурки на пол не бросать, в сотый раз прошу. Чтобы я более не слышал ни одного ругательного слова в квартире. Не плевать. Вон плевательница. С писсуаром обращаться аккуратно. С 3иной всякие разговоры прекратить. Она жалуется, что вы в темноте ее подкарауливаете? Смотрите! Кто ответил пациенту "пес его знает"? Что вы, в самом деле, в кабаке, что ли?
Что-то вы меня, папаша, больно утесняете, - вдруг плаксиво выговорил человек.
Филипп Филиппович покраснел, очки сверкнули.
Кто это тут вам "папаша"? Что это за фамильярности! Чтобы я больше не слыхал этого слова! Называть меня по имени и отчеству!
Дерзкое выражение загорелось в человечке.
Да что вы все... То не плевать. То не кури. Туда не ходи... Что ж это на самом деле. Чисто как в трамвае. Что вы мне жить не даете?! И насчет "папаши" - это вы напрасно. Разве я вас просил мне операцию делать? - человек возмущенно лаял. - Хорошенькое дело! Ухватили животную, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются. Я, может, своего разрешения на операцию не давал. А равно (человечек завел глаза к потолку, как бы вспоминая некую формулу), а равно и мои родные. Я иск, может, имею права предъявить!
Глаза Филиппа Филипповича сделались совершенно круглыми, сигара вывалилась из рук. "Ну, тип", - пролетело у него в голове.
Как-с, - прищуриваясь, спросил он, - вы изволите быть недовольным, что вас превратили в человека? Вы, может быть, предпочитаете снова бегать по помойкам? Мерзнуть в подворотнях? Ну, если бы я знал!..
Да что вы все попрекаете - помойка, помойка. Я свой кусок хлеба добывал. А ежели бы я у вас помер под ножиком? Вы что на это выразите, товарищ?
Филипп Филиппович! - раздраженно воскликнул Филипп Филиппович. - Я вам не товарищ! Это чудовищно! "Кошмар, кошмар", - подумалось ему.
Уж, конечно, как же, - иронически заговорил человек и победоносно отставил ногу, - мы понимаем-с. Какие уж мы вам товарищи! Где уж! Мы в университетах не обучались, в квартирах по пятнадцать комнат с ванными не жили. Только теперь пора бы это оставить. В настоящее время каждый имеет свое право...
Филипп Филиппович, бледнея, слушал рассуждения человека. Тот прервал речь и демонстративно направился к пепельнице с изжеванной папиросой в руке. Походка у него была развалистая. Он долго мял окурок в раковине с выражением, ясно говорящим: "На! На!" 3атушив папиросу, он на ходу вдруг лязгнул зубами и сунул нос под мышку.
Пальцами блох ловить! Пальцами! - яростно крикнул Филипп Филиппович. - И я не понимаю, откуда вы их берете?
Да что ж, развожу я их, что ли? - обиделся человек. - Видно, блоха меня любит, - тут он пальцами пошарил в подкладке под рукавом и выпустил в воздух клок рыжей легкой ваты.
Филипп Филиппович обратил взор к гирляндам на потолке и забарабанил пальцами по столу. Человек, казнив блоху, отошел и сел на стул. Руки он при этом, опустив кисти, развесил вдоль лацканов пиджачка. Глаза его скосились к шашкам паркета. Он созерцал свои башмаки, и это доставляло ему большое удовольствие. Филипп Филиппович посмотрел туда, где сияли резкие блики на тупых носках, глаза прижмурил и заговорил:
Какое дело еще вы мне хотели сообщить?
Да что ж дело! Дело простое. Документ, Филипп Филиппович, мне надо.
Филипп Филипповича несколько передернуло.
Хм... Черт! Документ! Действительно... Кхм... Да, может быть, без этого как-нибудь можно? - голос его звучал неуверенно и тоскливо.
Помилуйте, - уверенно ответил человек, - как же так без документа? Это уж извиняюсь. Сами знаете, человеку без документа строго воспрещается существовать. Во-первых, домком!
При чем тут этот домком!
Как это при чем? Встречают, спрашивают, - когда ж ты, говорят, многоуважаемый, пропишешься?
Ах ты, господи, - уныло воскликнул Филипп Филиппович, - "встречаются, спрашивают"... Воображаю, что вы им говорите. Ведь я же вам запрещал шляться по лестницам.
Что я, каторжный? - удивился человек, и сознание его правоты загорелось у него даже в рубине. - Как это так "шляться"? Довольно обидны ваши слова. Я хожу, как все люди.
Филипп Филиппович умолк, глаза его ушли в сторону. "Надо все-таки сдерживать себя", - подумал он. Подойдя к буфету, он одним духом выпил стакан воды.
Отлично-с, - поспокойнее заговорил он, - дело не в словах. Итак, что говорит этот ваш прелестный домком?
Что ж ему говорить? Да вы напрасно его прелестным ругаете. Он интересы защищает.
Чьи интересы, позвольте осведомиться?
Известно чьи. Трудового элемента.
Филипп Филиппович выкатил глаза.
Почему вы - труженик?
Да уж известно, не нэпман.
Ну, ладно. Итак, что же ему нужно в защитах вашего трудового интереса?
Известно что: прописать меня. Они говорят, где ж это видано, чтоб человек проживал непрописанным в Москве. Это раз. А самое главное - это учетная карточка. Я дезертиром быть не желаю. Опять же - союз, биржа...
Позвольте узнать, по чему я вас пропишу? По этой скатерти или по своему паспорту? Ведь нужно все-таки считаться с положением! Не забывайте, что вы... э... гм... вы ведь, так сказать, неожиданно появившееся существо, лабораторное. - Филипп Филиппович говорил все менее уверенно.
Человек победоносно молчал.
Отлично-с. Что же, в конце концов, нужно, чтобы вас прописать и вообще устроить все по плану этого вашего домкома? Ведь у вас же нет ни имени, ни фамилии.
Это вы несправедливо. Имя я себе совершенно спокойно могу избрать. Пропечатал в газете, и шабаш.
Как же вам угодно именоваться?
Человек поправил галстух и ответил:
Полиграф Полиграфович.
Не валяйте дурака, - хмуро отозвался Филипп Филиппович, - я с вами серьезно говорю.
Язвительная усмешка искривила усишки человека.
Что-то не пойму я, - заговорил он весело и осмысленно. - Мне по матушке нельзя. Плевать - нельзя. А от вас только и слышу: "дурак" да "дурак". Видно, только профессорам разрешается ругаться в Ресефесере.
Филипп Филиппович налился кровью и, наполняя стакан, разбил его. Напившись из другого, подумал: "Еще немного, он меня учить станет и будет совершенно прав. В руках не могу держать себя".
Он вернулся, преувеличенно вежливо склонив стан, и с железною твердостью произнес:
Из-вините. У меня расстроены нервы. Ваше имя показалось мне странным. Где вы, интересно узнать, откопали такое?
Домком посоветовал. По календарю искали, какое тебе, говорят. Я и выбрал.
Ни в каком календаре ничего подобного быть не может.
Довольно удивительно, - человек усмехнулся, - когда у вас в смотровой висит.
Филипп Филиппович, не вставая, закинулся к кнопке на обоях, и на звонок явилась 3ина.
Календарь из смотровой.
Протекла пауза. Когда 3ина вернулась с календарем, Филипп Филиппович спросил:
Покажите. Гм... черт... В печку его, 3ина, сейчас же.
3ина, испуганно тараща глаза, ушла с календарем, а человек покрутил укоризненно головой.
Фамилию позвольте узнать.
Фамилию я согласен наследственную принять.
Как-с? Наследственную? Именно?
Шариков.
В кабинете перед столом стоял председатель домкома Швондер в кожаной тужурке. Доктор Борменталь сидел в кресле. При этом на румяных от мороза щеках доктора (он только что вернулся) было столь же растерянное выражение, как и у Филиппа Филипповича.
Как же писать? - нетерпеливо спросил он.
Что же, - заговорил Швондер, - дело не сложное. Пишите удостоверение, гражданин профессор. Что так, мол, и так, предъявитель сего действительно гражданин Шариков Полиграф Полиграфович, гм... зародившийся в вашей, мол, квартире.
Борменталь недоуменно шевельнулся в кресле. Филипп Филиппович дернул усом.
Гм... вот черт! Глупее ничего себе и представить нельзя. Ничего он не зародился, а просто... ну, одним словом...
Это ваше дело, - со спокойным злорадством молвил Швондер, - зародился или нет... В общем и целом ведь вы делали опыт, профессор! Вы и создали гражданина Шарикова.
И очень просто, - пролаял Шариков от книжного шкафа. Он вглядывался в галстух, отражавшийся в зеркальной бездне.
Я бы очень просил вас, - огрызнулся Филипп Филиппович, - не вмешиваться в разговор. Вы напрасно говорите "и очень просто" - это очень не просто.
Как же мне не вмешиваться, - обидчиво забубнил Шариков, а Швондер немедленно его поддержал:
Простите, профессор, гражданин Шариков совершенно прав. Это его право - участвовать в обсуждении его собственной участи, в особенности постольку, поскольку дело касается документов. Документ - самая важная вещь на свете.
В этот момент оглушительный трезвон над ухом оборвал разговор. Филипп Филиппович сказал в трубку: "Да...", покраснел и закричал:
Попрошу не отрывать меня по пустякам. Вам какое дело? - И хлестко всадил трубку в рога.
Голубая радость разлилась по лицу Швондера. Филипп Филиппович, багровея, прокричал:
Одним словом, кончим это.
Он оторвал листок от блокнота и набросал несколько слов, затем раздраженно прочитал вслух:
- "Сим удостоверяю"... Черт знает, что такое... Гм... "Предъявитель сего, человек, полученный при лабораторном опыте путем операции на головном мозгу, нуждается в документах"... Черт! Да я вообще против получения этих идиотских документов. Подпись - "профессор Преображенский".
Довольно странно, профессор, - обиделся Швондер, - как так, документы вы называете идиотскими! Я не могу допустить пребывания в доме бездокументного жильца, да еще не взятого на воинский учет милицией. А вдруг война с империалистскими хищниками?
Я воевать не пойду никуда, - вдруг хмуро гавкнул Шариков в шкаф.
Швондер оторопел, но быстро оправился и учтиво заметил Шарикову:
Вы, гражданин Шариков, говорите в высшей степени несознательно. На воинский учет необходимо взяться.
На учет возьмусь, а воевать - шиш с маслом, - неприязненно ответил Шариков, поправляя бант.
Настала очередь Швондера смутиться. Преображенский и злобно и тоскливо переглянулся с Борменталем: "Не угодно ли-с, мораль". Борменталь многозначительно кивнул головой.
Я тяжко раненный при операции, - хмуро подвывал Шариков, - меня вишь как отделали, - и он указал голову. Поперек лба тянулся очень свежий операционный шрам.
Вы анархист-индивидуалист? - спросил Швондер, высоко поднимая брови.
Мне белый билет полагается, - ответил Шариков на это.
Ну-с, хорошо-с, не важно пока, - ответил удивленный Швондер. - Факт в том, что мы удостоверение профессора отправим в милицию, и вам выдадут документ.
Вот что, э... - внезапно перебил его Филипп Филиппович, очевидно терзаемый какой-то думой, - нет ли у нас в доме свободной комнаты, я согласен ее купить.
Желтенькие искры появились в карих глазах Швондера.
Нет, профессор, к величайшему сожалению. И не предвидится.
Филипп Филиппович сжал губы и ничего не сказал. Опять как оглашенный загремел телефон. Филипп Филиппович, ничего не спрашивая, молча сбросил трубку с рогулек так, что она, покрутившись немного, повисла на голубом шнуре. Все вздрогнули. "Изнервничался старик", - подумал Борменталь, а Швондер, сверкая глазами, поклонился и вышел.
Шариков, скрипя сапожным рантом, отправился за ним следом.
Профессор остался наедине с Борменталем.
Немного помолчав, Филипп Филиппович мелко потряс головой и заговорил:
Это кошмар, честное слово. Вы видите? Клянусь вам, дорогой доктор, я измучился за эти две недели больше, чем за последние четырнадцать лет. Ведь тип, я вам доложу...
В отдалении глухо треснуло стекло, затем вспорхнул заглушенный женский визг и тотчас потух. Нечистая сила шарахнула по обоям в коридоре, направляясь к смотровой, там чем-то грохнуло и мгновенно пролетело обратно. 3ахлопали двери, и в кухне отозвался низкий крик Дарьи Петровны. 3атем завыл Шариков.
Боже мой! Еще что-то! - закричал Филипп Филиппович, бросаясь к дверям.
Кот, - сообразил Борменталь и выскочил за ним вслед. Они понеслись по коридору в переднюю, ворвались в нее, оттуда свернули в коридор к уборной и ванной. Из кухни выскочила 3ина и вплотную наскочила на Филиппа Филипповича.
Сколько раз я приказывал, котов чтобы не было! - в бешенстве закричал Филипп Филиппович. - Где он?! Иван Арнольдович, успокойте, ради бога, пациентов в приемной!
В ванной, в ванной, проклятый черт, сидит, - задыхаясь, закричала 3ина.
Филипп Филиппович навалился на дверь ванной, но та не поддавалась.
Открыть сию секунду!
В ответ в запертой ванной по стенам что-то запрыгало, обрушились тазы, дикий голос Шарикова глухо проревел за дверью:
Убью на месте...
Вода зашумела по трубам и полилась. Филипп Филиппович налег на дверь и стал ее рвать. Распаренная Дарья Петровна с искаженным лицом появилась на пороге кухни. 3атем высокое стекло, выходящее под самым потолком из ванной в кухню, треснуло червивой трещиной, и из него вывалились два осколка, а за ними выпал громаднейших размеров кот в тигровых кольцах и с голубым бантом на шее, похожий на городового. Он упал прямо на стол в длинное блюдо, расколов его вдоль, с блюда на пол, затем повернулся на трех ногах, а правой взмахнул, как будто бы в танце, и тотчас просочился в узкую щель на черную лестницу. Щель расширилась, и кот сменился старушечьей физиономией в платке. Юбка старухи, усеянная белым горохом, оказалась в кухне. Старуха указательным и большим пальцами обтерла запавший рот, припухшими и колючими глазками окинула кухню и произнесла с любопытством:
О, господи Иисусе!
Бледный Филипп Филиппович пересек кухню и спросил старуху грозно:
Что вам надо?
Говорящую собачку любопытно поглядеть, - ответила старуха заискивающе и перекрестилась.
Филипп Филиппович еще более побледнел, к старухе подошел вплотную и шепнул удушливо:
Сию минуту из кухни вон.
Старуха попятилась к дверям и заговорила, обидевшись:
Чтой-то уж больно дерзко, господин профессор.
Вон, я говорю, - повторил Филипп Филиппович, и глаза его сделались круглые, как у совы. Он собственноручно трахнул черной дверью за старухой, - Дарья Петровна, я же просил вас?!
Филипп Филиппович, - в отчаянье ответила Дарья Петровна, сжимая обнаженные руки в кулаки, - что ж я поделаю? Народ целые дни ломится, хоть все бросай.
Вода в ванной ревела глухо и грозно, но голоса более не слышалось. Вошел доктор Борменталь.
Иван Арнольдович, убедительно прошу...гм...сколько там пациентов?
Одиннадцать, - ответил Борменталь.
Отпустите всех, сегодня принимать не буду.
Филипп Филиппович постучал костяшкой пальца в дверь и крикнул:
Сию минуту извольте выйти! 3ачем вы заперлись?
Какого черта?.. Не слышу? Закройте воду!
Гау... угу...
Да закройте воду! Что он сделал, не понимаю?! - приходя в исступление, вскричал Филипп Филиппович.
3ина и Дарья Петровна, открыв рты, в отчаянии смотрели на дверь. К шуму воды прибавился подозрительный плеск. Филипп Филиппович еще раз погрохотал кулаком в дверь.
Вон он! - выкрикнула Дарья Петровна из кухни.
Филипп Филиппович ринулся туда. В разбитом окне под потолком показалась и высунулась в кухню физиономия Полиграфа Полиграфовича. Она была перекошена, глаза плаксивы, а вдоль носа тянулась, пламенея от свежей крови, царапина.
Вы с ума спятили? - спросил Филипп Филиппович. - Почему вы не выходите?
Шариков и сам в тоске и страхе оглянулся и ответил:
3ащелкнулся я.
Откройте замок! Что ж, вы никогда замка не видели?
Да не открывается, окаянный, - испуганно ответил Полиграф.
Батюшки! Он предохранитель защелкнул! - вскричала 3ина и всплеснула руками.
Там пуговка есть такая, - выкрикивал Филипп Филиппович, стараясь перекричать воду, - нажмите ее книзу... Вниз нажимайте! Вниз!
Шариков пропал, через минуту вновь появился в окошке.
Ни пса не видно, - в ужасе пролаял он в окно.
Да лампу зажгите! Он взбесился!
Котяра проклятый лампу раскокал, - ответил Шариков, - а я стал его, подлеца, за ноги хватать, кран вывернул, а теперь найти не могу.
Все трое всплеснули руками и в таком положении застыли.
Минут через пять Борменталь, 3ина и Дарья Петровна сидели рядышком на мокром ковре, свернутом трубкою у подножия двери, и задними местами прижимали его к щели под дверью, а швейцар Федор с зажженной венчальной свечой Дарьи Петровны на деревянной лестнице лез в слуховое окно. Его зад в крупной серой клетке мелькнул в воздухе и исчез в отверстии.
Ду... гугу! - что-то кричал Шариков сквозь рев воды. Из окошка под напором брызнуло несколько раз на потолок кухни, и вода стихла.
Филипп Филиппович, все равно надо открывать, пусть разойдется, отсосем из кухни!
Открывайте! - сердито крикнул Филипп Филиппович.
Тройка поднялась с ковра, дверь из ванной нажали, и тотчас вода хлынула в коридорчик. В нем она разделилась на три потока: прямо - в противоположную уборную, направо - в кухню и налево - в переднюю. Шлепая и прыгая, 3ина захлопнула в нее дверь. По щиколотку в воде вышел Федор, почему-то улыбаясь. Он был как в клеенке - весь мокрый.
Еле заткнул, напор большой, - пояснил он.
Где этот? - спросил Филипп Филиппович и с проклятием поднял одну ногу.
Боится выходить, - глупо усмехнувшись, объяснил Федор.
Бить будете, папаша? - донесся плаксивый голос Шарикова из ванной.
Болван! - коротко отозвался Филипп Филиппович.
3ина и Дарья Петровна в подоткнутых до колен юбках, с голыми ногами, и Шариков со швейцаром, босые, с закатанными штанами, шваркали мокрыми тряпками по полу кухни и отжимали их в грязные ведра и раковину. 3аброшенная плита гудела. Вода уходила через дверь на гулкую лестницу прямо в пролет лестницы и падала в подвал.
Борменталь, вытянувшись на цыпочках, стоял в глубокой луже на паркете передней и вел переговоры через чуть приоткрытую дверь на цепочке.
Не будет сегодня приема, профессор нездоров. Будьте добры отойти от двери, у нас труба лопнула...
Не могу, - Борменталь переступил с носков на каблуки, - профессор лежит, и труба лопнула. 3автра прошу. 3ина! Милая! Отсюда вытирайте, а то она на парадную лестницу выльется.
Тряпки не берут.
Сейчас кружками вычерпаем, - отозвался Федор, - сейчас!
3вонки следовали один за другим, и Борменталь уже всей подошвой стоял в воде.
Труба лопнула...
Я бы в калошах прошел...
Синеватые силуэты появлялись за дверью.
Нельзя, прошу завтра.
А я записан.
3автра. Катастрофа с водопроводом.
Федор у ног доктора ерзал в озере, скреб кружкой, а исцарапанный Шариков придумал новый способ. Он скатал громадную тряпку в трубку, лег животом в воду и погнал ее из передней обратно к уборной.
Что ты, леший по всей квартире гоняешь? - сердилась Дарья Петровна, - выливай в раковину.
Да что в раковину, - ловя руками мутную воду, отвечал Шариков, - она на парадное вылезет.
Из коридора со скрежетом выехала скамеечка, и на ней вытянулся, балансируя, Филипп Филиппович в синих с полосками носках.
Иван Арнольдович, бросьте вы отвечать. Идите в спальню, я вам туфли дам.
Ничего, Филипп Филиппович, какие пустяки.
В калоши станьте.
Да ничего. Все равно уже мокрые ноги.
Ах, боже мой! - расстраивался Филипп Филиппович.
До чего вредное животное, - отозвался вдруг Шариков, и выехал на корточках с суповой миской в руке.
Борменталь захлопнул дверь, не выдержал и засмеялся. Ноздри Филиппа Филипповича раздулись и очки вспыхнули.
Вы про кого говорите? - спросил он у Шарикова с высоты. - Позвольте узнать.
Про кота я говорю. Такая сволочь, - ответил Шариков, бегая глазами.
3наете, Шариков, - переводя дух, отозвался Филипп Филиппович, - я положительно не видел более наглого существа, чем вы.
Борменталь хихикнул.
Вы, - продолжал Филипп Филиппович, - просто нахал. Как вы смеете это говорить? Вы все это учинили и еще позволяете... Да нет! Это черт знает, что такое!
Шариков, скажите мне, пожалуйста, - заговорил Борменталь, - сколько времени еще вы будете гоняться за котами? Стыдитесь! Ведь это же безобразие!
Дикарь!
Какой я дикарь, - хмуро отозвался Шариков, - ничего я не дикарь. Его терпеть в квартире невозможно. Только и ищет, как бы чего своровать. Фарш пропал у Дарьи. Я его проучить хотел.
Вас бы самого проучить! - ответил Филипп Филиппович, - вы поглядите на свою физиономию в зеркале.
Чуть глаза не лишил, - мрачно отозвался Шариков, трогая глаз черной мокрой рукой.
Когда черный от влаги паркет несколько просох, все зеркала покрылись банным налетом, и звонки прекратились. Филипп Филиппович в сафьяновых красных туфлях стоял в передней.
Вот вам, Федор.
Покорнейше благодарим.
Переоденьтесь сейчас же. Да, вот что: выпейте у Дарьи Петровны водки.
Покорнейше благодарю, - Федор помялся, потом сказал: - тут еще, Филипп Филиппович. Я извиняюсь, уж прямо и совестно. Только за стекло в седьмой квартире... Гражданин Шариков камнями швырял...
В кота? - спросил Филипп Филиппович, хмурясь, как облако.
То-то, что в хозяина квартиры. Он уж в суд грозился подать.
Кухарку Шариков ихнюю обнял, а тот его гнать стал... Ну, повздорили.
Ради бога, вы мне всегда сообщайте сразу о таких вещах... Сколько нужно?
Полтора.
Филипп Филиппович извлек три блестящих полтинника и вручил Федору.
Еще за такого мерзавца полтора целковых платить, - послышался в дверях глухой голос, - да он сам...
Филипп Филиппович обернулся, закусил губу и молча нажал на Шарикова, вытеснил его в приемную и запер его на ключ. Шариков изнутри тотчас загрохотал кулаками в дверь.
Ну, уж это действительно, - многозначительно заметил Федор, - такого наглого я в жизнь свою не видел...
Борменталь как из-под земли вырос.
Филипп Филиппович, прошу вас, не волнуйтесь.
Энергичный эскулап отпер дверь в приемную, и оттуда донесся его голос:
Вы что? В кабаке, что ли?
Ну, что вы, Федор, - печально буркнул Филипп Филиппович.
Помилуйте, вас жалко, Филипп Филиппович.
Был зимний вечер. Конец января. Предобеденное, предприемное время. На притолоке у двери в приемную висел белый лист бумаги, на коем было написано рукою Филиппа Филипповича:
"Семечки есть в квартире запрещаю. Ф. Преображенский".
И синим карандашом крупными, как пирожные, буквами рукой Борменталя:
"Игра на музыкальных инструментах от 5 часов дня до 7 часов утра воспрещается".
3атем рукой 3ины:
"Когда вернетесь, скажите Филиппу Филипповичу: я не знаю, куда он ушел. Федор говорил, что со Швондером".
Рукой Преображенского:
"Я сто лет буду ждать стекольщика?"
Рукою Дарьи Петровны. Печатно:
"3ина ушла в магазин. Сказала, приведет".
В столовой было совершенно по-вечернему, благодаря лампе под вишневым абажуром. Свет из буфета падал перебитый пополам, - зеркальные стекла были заклеены косым крестом от одной фасетки до другой. Филипп Филиппович, склонившись над столом, погрузился в громадный лист газеты. Молнии коверкали его лицо, и сквозь зубы сыпались оборванные, куцые, воркующие слова. Он читал заметку:
Никаких сомнений нет в том, что это его незаконнорожденный (как выражались в гнилом буржуазном обществе) сын. Вот как развлекается наша псевдоученая буржуазия! Семь комнат каждый умеет занимать до тех пор, пока блистающий меч правосудия не сверкнул над ним красным лучом.
Очень неустойчиво, с залихватской ловкостью играли за двумя стенами на балалайке, и звуки хитрой вариации "Светит месяц" смешивались в голове Филиппа Филипповича со словами заметки в ненавистную кашу. Дочитав, он сухо плюнул через плечо и машинально запел сквозь зубы:
Све-е-етит месяц... светит месяц... светит месяц... Тьфу, прицепилась, вот окаянная мелодия!
Он позвонил. 3инино лицо просунулось между полотнищами портьеры.
Скажи ему, что пять часов, чтобы прекратил. И позови его сюда, пожалуйста.
Филипп Филиппович сидел у стола в кресле. Между пальцами левой руки торчал коричневый окурок сигары. У портьеры, прислонившись к притолоке, стоял, заложив ногу за ногу, человек маленького роста и несимпатичной наружности. Волосы у него на голове росли жесткие, как бы кустами на выкорчеванном поле, а на лице луговой небритый пух. Лоб поражал своею малой вышиной. Почти непосредственно над черными кисточками раскиданных бровей начиналась густая головная щетка.
Пиджак, прорванный под левой мышкой, был усеян соломой, полосатые брючки на правой коленке продраны, а на левой выпачканы лиловой краской. На шее у человека был повязан ядовито-небесного цвета галстух с фальшивой рубиновой булавкой. Цвет этого галстуха был настолько бросок, что время от времени, закрывая утомленные глаза, Филипп Филиппович в полной тьме то на потолке, то на стене видел пылающий факел с голубым венцом. Открывая их, слеп вновь, так как с полу, разбрызгивая веера света, швырялись в глаза лаковые штиблеты с белыми гетрами.
"Как в калошах", - с неприятным чувством подумал Филипп Филиппович, вздохнул, засопел и стал возиться с заглохшей сигарой. Человек у двери мутноватыми глазами поглядывал на профессора и курил папиросу, посыпая манишку пеплом.
Часы на стене, рядом с деревянным рябчиком, прозвенели пять. Внутри них что-то стонало, когда вступил в беседу Филипп Филиппович.
Я, кажется, два раза уже просил не спать на полатях в кухне, тем более днем?
Человек кашлянул сипло, точно подавился косточкою, и ответил:
Филипп Филиппович покачал головой и спросил:
Откуда взялась эта гадость? Я говорю о галстухе.
Человечек, глазами следуя пальцу, скосил их через оттопыренную губу, и любовно поглядел на галстух.
Что ж... "гадость", - заговорил он, - шикарный галстух. Дарья Петровна подарила.
Дарья Петровна вам мерзость подарила. Вроде этих ботинок. Что это за сияющая чепуха? Откуда? Я что просил? Ку-пить при-лич-ные бо-тинки, а это что? Неужели доктор Борменталь такие выбрал?
Я ему велел, чтоб лаковые. Что я, хуже людей? Пойдите на Кузнецкий - все в лаковых.
Филипп Филиппович повертел головой и заговорил веско:
Спанье на полатях прекращается. Понятно? Что это за нахальство? Ведь вы мешаете! Там женщины.
Лицо человека потемнело, и губы оттопырились.
Ну, уж и женщины. Подумаешь. Барыни какие. Обыкновенная прислуга, а форсу, как у комиссарши. Это все 3инка ябедничает!
Филипп Филиппович глянул строго:
Не сметь называть 3ину 3инкой. Понятно-с?
Молчание.
Понятно ли, я вас спрашиваю?
Понятно.
Убрать эту пакость с шеи. Вы... ты... вы посмотрите на себя в зеркало - на что вы похожи. Балаган какой-то. Окурки на пол не бросать, в сотый раз прошу. Чтобы я более не слышал ни одного ругательного слова в квартире. Не плевать. Вон плевательница. С писсуаром обращаться аккуратно. С 3иной всякие разговоры прекратить. Она жалуется, что вы в темноте ее подкарауливаете? Смотрите! Кто ответил пациенту "пес его знает"? Что вы, в самом деле, в кабаке, что ли?
Что-то вы меня, папаша, больно утесняете, - вдруг плаксиво выговорил человек.
Филипп Филиппович покраснел, очки сверкнули.
Кто это тут вам "папаша"? Что это за фамильярности! Чтобы я больше не слыхал этого слова! Называть меня по имени и отчеству!
Дерзкое выражение загорелось в человечке.
Да что вы все... То не плевать. То не кури. Туда не ходи... Что ж это на самом деле. Чисто как в трамвае. Что вы мне жить не даете?! И насчет "папаши" - это вы напрасно. Разве я вас просил мне операцию делать? - человек возмущенно лаял. - Хорошенькое дело! Ухватили животную, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются. Я, может, своего разрешения на операцию не давал. А равно (человечек завел глаза к потолку, как бы вспоминая некую формулу), а равно и мои родные. Я иск, может, имею права предъявить!
Глаза Филиппа Филипповича сделались совершенно круглыми, сигара вывалилась из рук. "Ну, тип", - пролетело у него в голове.
Как-с,- прищуриваясь, спросил он, - вы изволите быть недовольным, что вас превратили в человека? Вы, может быть, предпочитаете снова бегать по помойкам? Мерзнуть в подворотнях? Ну, если бы я знал!..
Да что вы все попрекаете - помойка, помойка. Я свой кусок хлеба добывал. А ежели бы я у вас помер под ножиком? Вы что на это выразите, товарищ?
Филипп Филиппович! - раздраженно воскликнул Филипп Филиппович. - Я вам не товарищ! Это чудовищно! "Кошмар, кошмар", - подумалось ему.
Уж, конечно, как же, - иронически заговорил человек и победоносно отставил ногу, - мы понимаем-с. Какие уж мы вам товарищи! Где уж! Мы в университетах не обучались, в квартирах по пятнадцать комнат с ванными не жили. Только теперь пора бы это оставить. В настоящее время каждый имеет свое право...
Филипп Филиппович, бледнея, слушал рассуждения человека. Тот прервал речь и демонстративно направился к пепельнице с изжеванной папиросой в руке. Походка у него была развалистая. Он долго мял окурок в раковине с выражением, ясно говорящим: "На! На!" 3атушив папиросу, он на ходу вдруг лязгнул зубами и сунул нос под мышку.
Пальцами блох ловить! Пальцами! - яростно крикнул Филипп Филиппович. - И я не понимаю, откуда вы их берете?
Да что ж, развожу я их, что ли? - обиделся человек. - Видно, блоха меня любит, - тут он пальцами пошарил в подкладке под рукавом и выпустил в воздух клок рыжей легкой ваты.
Филипп Филиппович обратил взор к гирляндам на потолке и забарабанил пальцами по столу. Человек, казнив блоху, отошел и сел на стул. Руки он при этом, опустив кисти, развесил вдоль лацканов пиджачка. Глаза его скосились к шашкам паркета. Он созерцал свои башмаки, и это доставляло ему большое удовольствие. Филипп Филиппович посмотрел туда, где сияли резкие блики на тупых носках, глаза прижмурил и заговорил:
Какое дело еще вы мне хотели сообщить?
Да что ж дело! Дело простое. Документ, Филипп Филиппович, мне надо.
Филипп Филипповича несколько передернуло.
Хм... Черт! Документ! Действительно... Кхм... Да, может быть, без этого как-нибудь можно? - голос его звучал неуверенно и тоскливо.
Помилуйте, - уверенно ответил человек, - как же так без документа? Это уж извиняюсь. Сами знаете, человеку без документа строго воспрещается существовать. Во-первых, домком!
При чем тут этот домком!
Как это при чем? Встречают, спрашивают, - когда ж ты, говорят, многоуважаемый, пропишешься?
Ах ты, господи, - уныло воскликнул Филипп Филиппович, - "встречаются, спрашивают"... Воображаю, что вы им говорите. Ведь я же вам запрещал шляться по лестницам.
Что я, каторжный? - удивился человек, и сознание его правоты загорелось у него даже в рубине. - Как это так "шляться"? Довольно обидны ваши слова. Я хожу, как все люди.
Филипп Филиппович умолк, глаза его ушли в сторону. "Надо все-таки сдерживать себя", - подумал он. Подойдя к буфету, он одним духом выпил стакан воды.
Отлично-с, - поспокойнее заговорил он, - дело не в словах. Итак, что говорит этот ваш прелестный домком?
Что ж ему говорить? Да вы напрасно его прелестным ругаете. Он интересы защищает.
Чьи интересы, позвольте осведомиться?
Известно чьи. Трудового элемента.
Филипп Филиппович выкатил глаза.
Почему вы - труженик?
Да уж известно, не нэпман.
Ну, ладно. Итак, что же ему нужно в защитах вашего трудового интереса?
Известно что: прописать меня. Они говорят, где ж это видано, чтоб человек проживал непрописанным в Москве. Это раз. А самое главное - это учетная карточка. Я дезертиром быть не желаю. Опять же - союз, биржа...
Позвольте узнать, по чему я вас пропишу? По этой скатерти или по своему паспорту? Ведь нужно все-таки считаться с положением! Не забывайте, что вы... э... гм... вы ведь, так сказать, неожиданно появившееся существо, лабораторное. - Филипп Филиппович говорил все менее уверенно.
Человек победоносно молчал.
Отлично-с. Что же, в конце концов, нужно, чтобы вас прописать и вообще устроить все по плану этого вашего домкома? Ведь у вас же нет ни имени, ни фамилии.
Это вы несправедливо. Имя я себе совершенно спокойно могу избрать. Пропечатал в газете, и шабаш.
Как же вам угодно именоваться?
Человек поправил галстух и ответил:
Полиграф Полиграфович.
Не валяйте дурака, - хмуро отозвался Филипп Филиппович, - я с вами серьезно говорю.
Язвительная усмешка искривила усишки человека.
Что-то не пойму я, - заговорил он весело и осмысленно. - Мне по матушке нельзя. Плевать - нельзя. А от вас только и слышу: "дурак" да "дурак". Видно, только профессорам разрешается ругаться в Ресефесере.
Филипп Филиппович налился кровью и, наполняя стакан, разбил его. Напившись из другого, подумал: "Еще немного, он меня учить станет и будет совершенно прав. В руках не могу держать себя".
Он вернулся, преувеличенно вежливо склонив стан, и с железною твердостью произнес:
Из-вините. У меня расстроены нервы. Ваше имя показалось мне странным. Где вы, интересно узнать, откопали такое?
Домком посоветовал. По календарю искали, какое тебе, говорят. Я и выбрал.
Ни в каком календаре ничего подобного быть не может.
Довольно удивительно, - человек усмехнулся, - когда у вас в смотровой висит.
Филипп Филиппович, не вставая, закинулся к кнопке на обоях, и на звонок явилась 3ина.
Календарь из смотровой.
Протекла пауза. Когда 3ина вернулась с календарем, Филипп Филиппович спросил:
Покажите. Гм... черт... В печку его, 3ина, сейчас же.
3ина, испуганно тараща глаза, ушла с календарем, а человек покрутил укоризненно головой.
Фамилию позвольте узнать.
Фамилию я согласен наследственную принять.
Как-с? Наследственную? Именно?
Шариков.
В кабинете перед столом стоял председатель домкома Швондер в кожаной тужурке. Доктор Борменталь сидел в кресле. При этом на румяных от мороза щеках доктора (он только что вернулся) было столь же растерянное выражение, как и у Филиппа Филипповича.
Как же писать? - нетерпеливо спросил он.
Что же, - заговорил Швондер, - дело не сложное. Пишите удостоверение, гражданин профессор. Что так, мол, и так, предъявитель сего действительно гражданин Шариков Полиграф Полиграфович, гм... зародившийся в вашей, мол, квартире.
Борменталь недоуменно шевельнулся в кресле. Филипп Филиппович дернул усом.
Гм... вот черт! Глупее ничего себе и представить нельзя. Ничего он не зародился, а просто... ну, одним словом...
Это ваше дело, - со спокойным злорадством молвил Швондер, - зародился или нет... В общем и целом ведь вы делали опыт, профессор! Вы и создали гражданина Шарикова.
И очень просто, - пролаял Шариков от книжного шкафа. Он вглядывался в галстух, отражавшийся в зеркальной бездне.
Я бы очень просил вас, - огрызнулся Филипп Филиппович, - не вмешиваться в разговор. Вы напрасно говорите "и очень просто" - это очень не просто.
Как же мне не вмешиваться, - обидчиво забубнил Шариков, а Швондер немедленно его поддержал:
Простите, профессор, гражданин Шариков совершенно прав. Это его право - участвовать в обсуждении его собственной участи, в особенности постольку, поскольку дело касается документов. Документ - самая важная вещь на свете.
В этот момент оглушительный трезвон над ухом оборвал разговор. Филипп Филиппович сказал в трубку: "Да...", покраснел и закричал:
Попрошу не отрывать меня по пустякам. Вам какое дело? - И хлестко всадил трубку в рога.
Голубая радость разлилась по лицу Швондера. Филипп Филиппович, багровея, прокричал:
Одним словом, кончим это.
Он оторвал листок от блокнота и набросал несколько слов, затем раздраженно прочитал вслух:
- "Сим удостоверяю"... Черт знает, что такое... Гм... "Предъявитель сего, человек, полученный при лабораторном опыте путем операции на головном мозгу, нуждается в документах"... Черт! Да я вообще против получения этих идиотских документов. Подпись - "профессор Преображенский".
Довольно странно, профессор, - обиделся Швондер, - как так, документы вы называете идиотскими! Я не могу допустить пребывания в доме бездокументного жильца, да еще не взятого на воинский учет милицией. А вдруг война с империалистскими хищниками?
Я воевать не пойду никуда, - вдруг хмуро гавкнул Шариков в шкаф.
Швондер оторопел, но быстро оправился и учтиво заметил Шарикову:
Вы, гражданин Шариков, говорите в высшей степени несознательно. На воинский учет необходимо взяться.
На учет возьмусь, а воевать - шиш с маслом, - неприязненно ответил Шариков, поправляя бант.
Настала очередь Швондера смутиться. Преображенский и злобно и тоскливо переглянулся с Борменталем: "Не угодно ли-с, мораль". Борменталь многозначительно кивнул головой.
Я тяжко раненный при операции, - хмуро подвывал Шариков, - меня вишь как отделали, - и он указал голову. Поперек лба тянулся очень свежий операционный шрам.
Вы анархист-индивидуалист? - спросил Швондер, высоко поднимая брови.
Мне белый билет полагается, - ответил Шариков на это.
Ну-с, хорошо-с, не важно пока, - ответил удивленный Швондер. - Факт в том, что мы удостоверение профессора отправим в милицию, и вам выдадут документ.
Вот что, э... - внезапно перебил его Филипп Филиппович, очевидно терзаемый какой-то думой, - нет ли у нас в доме свободной комнаты, я согласен ее купить.
Желтенькие искры появились в карих глазах Швондера.
Нет, профессор, к величайшему сожалению. И не предвидится.
Филипп Филиппович сжал губы и ничего не сказал. Опять как оглашенный загремел телефон. Филипп Филиппович, ничего не спрашивая, молча сбросил трубку с рогулек так, что она, покрутившись немного, повисла на голубом шнуре. Все вздрогнули. "Изнервничался старик", - подумал Борменталь, а Швондер, сверкая глазами, поклонился и вышел.
Шариков, скрипя сапожным рантом, отправился за ним следом.
Профессор остался наедине с Борменталем.
Немного помолчав, Филипп Филиппович мелко потряс головой и заговорил:
Это кошмар, честное слово. Вы видите? Клянусь вам, дорогой доктор, я измучился за эти две недели больше, чем за последние четырнадцать лет. Ведь тип, я вам доложу...
В отдалении глухо треснуло стекло, затем вспорхнул заглушенный женский визг и тотчас потух. Нечистая сила шарахнула по обоям в коридоре, направляясь к смотровой, там чем-то грохнуло и мгновенно пролетело обратно. 3ахлопали двери, и в кухне отозвался низкий крик Дарьи Петровны. 3атем завыл Шариков.
Боже мой! Еще что-то! - закричал Филипп Филиппович, бросаясь к дверям.
Кот, - сообразил Борменталь и выскочил за ним вслед. Они понеслись по коридору в переднюю, ворвались в нее, оттуда свернули в коридор к уборной и ванной. Из кухни выскочила 3ина и вплотную наскочила на Филиппа Филипповича.
Сколько раз я приказывал, котов чтобы не было! - в бешенстве закричал Филипп Филиппович. - Где он?! Иван Арнольдович, успокойте, ради бога, пациентов в приемной!
В ванной, в ванной, проклятый черт, сидит, - задыхаясь, закричала 3ина.
Филипп Филиппович навалился на дверь ванной, но та не поддавалась.
Открыть сию секунду!
В ответ в запертой ванной по стенам что-то запрыгало, обрушились тазы, дикий голос Шарикова глухо проревел за дверью:
Убью на месте...
Вода зашумела по трубам и полилась. Филипп Филиппович налег на дверь и стал ее рвать. Распаренная Дарья Петровна с искаженным лицом появилась на пороге кухни. 3атем высокое стекло, выходящее под самым потолком из ванной в кухню, треснуло червивой трещиной, и из него вывалились два осколка, а за ними выпал громаднейших размеров кот в тигровых кольцах и с голубым бантом на шее, похожий на городового. Он упал прямо на стол в длинное блюдо, расколов его вдоль, с блюда на пол, затем повернулся на трех ногах, а правой взмахнул, как будто бы в танце, и тотчас просочился в узкую щель на черную лестницу. Щель расширилась, и кот сменился старушечьей физиономией в платке. Юбка старухи, усеянная белым горохом, оказалась в кухне. Старуха указательным и большим пальцами обтерла запавший рот, припухшими и колючими глазками окинула кухню и произнесла с любопытством:
О, господи Иисусе!
Бледный Филипп Филиппович пересек кухню и спросил старуху грозно:
Что вам надо?
Говорящую собачку любопытно поглядеть, - ответила старуха заискивающе и перекрестилась.
Филипп Филиппович еще более побледнел, к старухе подошел вплотную и шепнул удушливо:
Сию минуту из кухни вон.
Старуха попятилась к дверям и заговорила, обидевшись:
Чтой-то уж больно дерзко, господин профессор.
Вон, я говорю, - повторил Филипп Филиппович, и глаза его сделались круглые, как у совы. Он собственноручно трахнул черной дверью за старухой, - Дарья Петровна, я же просил вас?!
Филипп Филиппович, - в отчаянье ответила Дарья Петровна, сжимая обнаженные руки в кулаки, - что ж я поделаю? Народ целые дни ломится, хоть все бросай.
Иван Арнольдович, убедительно прошу...гм...сколько там пациентов?
Одиннадцать, - ответил Борменталь.
Отпустите всех, сегодня принимать не буду.
Филипп Филиппович постучал костяшкой пальца в дверь и крикнул:
Сию минуту извольте выйти! 3ачем вы заперлись?
Какого черта?.. Не слышу? Закройте воду!
Гау... угу...
Да закройте воду! Что он сделал, не понимаю?! - приходя в исступление, вскричал Филипп Филиппович.
3ина и Дарья Петровна, открыв рты, в отчаянии смотрели на дверь. К шуму воды прибавился подозрительный плеск. Филипп Филиппович еще раз погрохотал кулаком в дверь.
Вон он! - выкрикнула Дарья Петровна из кухни.
Филипп Филиппович ринулся туда. В разбитом окне под потолком показалась и высунулась в кухню физиономия Полиграфа Полиграфовича. Она была перекошена, глаза плаксивы, а вдоль носа тянулась, пламенея от свежей крови, царапина.
Вы с ума спятили? - спросил Филипп Филиппович. - Почему вы не выходите?
Шариков и сам в тоске и страхе оглянулся и ответил:
3ащелкнулся я.
Откройте замок! Что ж, вы никогда замка не видели?
Да не открывается, окаянный, - испуганно ответил Полиграф.
Батюшки! Он предохранитель защелкнул! - вскричала 3ина и всплеснула руками.
Там пуговка есть такая, - выкрикивал Филипп Филиппович, стараясь перекричать воду, - нажмите ее книзу... Вниз нажимайте! Вниз!
Шариков пропал, через минуту вновь появился в окошке.
Ни пса не видно, - в ужасе пролаял он в окно.
Да лампу зажгите! Он взбесился!
Котяра проклятый лампу раскокал, - ответил Шариков, - а я стал его, подлеца, за ноги хватать, кран вывернул, а теперь найти не могу.
Все трое всплеснули руками и в таком положении застыли.
Минут через пять Борменталь, 3ина и Дарья Петровна сидели рядышком на мокром ковре, свернутом трубкою у подножия двери, и задними местами прижимали его к щели под дверью, а швейцар Федор с зажженной венчальной свечой Дарьи Петровны на деревянной лестнице лез в слуховое окно. Его зад в крупной серой клетке мелькнул в воздухе и исчез в отверстии.
Ду... гугу! - что-то кричал Шариков сквозь рев воды. Из окошка под напором брызнуло несколько раз на потолок кухни, и вода стихла.
Филипп Филиппович, все равно надо открывать, пусть разойдется, отсосем из кухни!
Открывайте! - сердито крикнул Филипп Филиппович.
Тройка поднялась с ковра, дверь из ванной нажали, и тотчас вода хлынула в коридорчик. В нем она разделилась на три потока: прямо - в противоположную уборную, направо - в кухню и налево - в переднюю. Шлепая и прыгая, 3ина захлопнула в нее дверь. По щиколотку в воде вышел Федор, почему-то улыбаясь. Он был как в клеенке - весь мокрый.
Еле заткнул, напор большой, - пояснил он.
Где этот? - спросил Филипп Филиппович и с проклятием поднял одну ногу.
Боится выходить, - глупо усмехнувшись, объяснил Федор.
Бить будете, папаша? - донесся плаксивый голос Шарикова из ванной.
Болван! - коротко отозвался Филипп Филиппович.
3ина и Дарья Петровна в подоткнутых до колен юбках, с голыми ногами, и Шариков со швейцаром, босые, с закатанными штанами, шваркали мокрыми тряпками по полу кухни и отжимали их в грязные ведра и раковину. 3аброшенная плита гудела. Вода уходила через дверь на гулкую лестницу прямо в пролет лестницы и падала в подвал.
Борменталь, вытянувшись на цыпочках, стоял в глубокой луже на паркете передней и вел переговоры через чуть приоткрытую дверь на цепочке.
Не будет сегодня приема, профессор нездоров. Будьте добры отойти от двери, у нас труба лопнула...
Не могу, - Борменталь переступил с носков на каблуки, - профессор лежит, и труба лопнула. 3автра прошу. 3ина! Милая! Отсюда вытирайте, а то она на парадную лестницу выльется.
Тряпки не берут.
Сейчас кружками вычерпаем, - отозвался Федор, - сейчас!
3вонки следовали один за другим, и Борменталь уже всей подошвой стоял в воде.
Труба лопнула...
Я бы в калошах прошел...
Синеватые силуэты появлялись за дверью.
Нельзя, прошу завтра.
А я записан.
3автра. Катастрофа с водопроводом.
Федор у ног доктора ерзал в озере, скреб кружкой, а исцарапанный Шариков придумал новый способ. Он скатал громадную тряпку в трубку, лег животом в воду и погнал ее из передней обратно к уборной.
Что ты, леший по всей квартире гоняешь? - сердилась Дарья Петровна, - выливай в раковину.
Да что в раковину, - ловя руками мутную воду, отвечал Шариков, - она на парадное вылезет.
Из коридора со скрежетом выехала скамеечка, и на ней вытянулся, балансируя, Филипп Филиппович в синих с полосками носках.
Иван Арнольдович, бросьте вы отвечать. Идите в спальню, я вам туфли дам.
Ничего, Филипп Филиппович, какие пустяки.
В калоши станьте.
Да ничего. Все равно уже мокрые ноги.
Ах, боже мой! - расстраивался Филипп Филиппович.
До чего вредное животное, - отозвался вдруг Шариков, и выехал на корточках с суповой миской в руке.
Борменталь захлопнул дверь, не выдержал и засмеялся. Ноздри Филиппа Филипповича раздулись и очки вспыхнули.
Вы про кого говорите? - спросил он у Шарикова с высоты. - Позвольте узнать.
Про кота я говорю. Такая сволочь, - ответил Шариков, бегая глазами.
3наете, Шариков, - переводя дух, отозвался Филипп Филиппович, - я положительно не видел более наглого существа, чем вы.
Борменталь хихикнул.
Вы, - продолжал Филипп Филиппович, - просто нахал. Как вы смеете это говорить? Вы все это учинили и еще позволяете... Да нет! Это черт знает, что такое!
Шариков, скажите мне, пожалуйста, - заговорил Борменталь, - сколько времени еще вы будете гоняться за котами? Стыдитесь! Ведь это же безобразие!
Какой я дикарь, - хмуро отозвался Шариков, - ничего я не дикарь. Его терпеть в квартире невозможно. Только и ищет, как бы чего своровать. Фарш пропал у Дарьи. Я его проучить хотел.
Вас бы самого проучить! - ответил Филипп Филиппович, - вы поглядите на свою физиономию в зеркале.
Чуть глаза не лишил, - мрачно отозвался Шариков, трогая глаз черной мокрой рукой.
Когда черный от влаги паркет несколько просох, все зеркала покрылись банным налетом, и звонки прекратились. Филипп Филиппович в сафьяновых красных туфлях стоял в передней.
Вот вам, Федор.
Покорнейше благодарим.
Переоденьтесь сейчас же. Да, вот что: выпейте у Дарьи Петровны водки.
Покорнейше благодарю, - Федор помялся, потом сказал: - тут еще, Филипп Филиппович. Я извиняюсь, уж прямо и совестно. Только за стекло в седьмой квартире... Гражданин Шариков камнями швырял...
В кота? - спросил Филипп Филиппович, хмурясь, как облако.
То-то, что в хозяина квартиры. Он уж в суд грозился подать.
Кухарку Шариков ихнюю обнял, а тот его гнать стал... Ну, повздорили.
Ради бога, вы мне всегда сообщайте сразу о таких вещах... Сколько нужно?
Полтора.
Филипп Филиппович извлек три блестящих полтинника и вручил Федору.
Еще за такого мерзавца полтора целковых платить, - послышался в дверях глухой голос, - да он сам...
Филипп Филиппович обернулся, закусил губу и молча нажал на Шарикова, вытеснил его в приемную и запер его на ключ. Шариков изнутри тотчас загрохотал кулаками в дверь.
Ну, уж это действительно, - многозначительно заметил Федор, - такого наглого я в жизнь свою не видел...
Борменталь как из-под земли вырос.
Филипп Филиппович, прошу вас, не волнуйтесь.
Энергичный эскулап отпер дверь в приемную, и оттуда донесся его голос:
Вы что? В кабаке, что ли?
Ну, что вы, Федор, - печально буркнул Филипп Филиппович.
Помилуйте, вас жалко, Филипп Филиппович.
Был зимний вечер. Конец января. Предобеденное, предприемное время. На притолоке у двери в приемную висел белый лист бумаги, на коем рукою Филиппа Филипповича было написано:
"Семечки есть в квартире запрещаю
Ф.Преображенский. "
И синим карандашом крупными, как пирожные, буквами рукою Борменталя:
"Игра на музыкальных инструментах от 5 часов дня до 7-ми часов утра воспрещается".
Затем рукою Зины:
"Когда вернетесь, скажите Филиппу Филипповичу: я не знаю - куда он ушел. Федор говорил, что со Швондером".
Рукою Преображенского:
"Сто лет буду ждать стекольщика?"
Рукою Дарьи Петровны (печатно):
"Зина ушла в магазин, сказала, приведет".
В столовой было совершенно по-вечернему, благодаря лампе под шелковым абажуром. Свет из буфета падал перебитый пополам - зеркальные стекла были заклеены косым крестом от одной фасетки до другой. Филипп Филиппович, склонившись над столом, погрузился в развернутый громадный лист газеты. Молнии коверкали его лицо, и сквозь зубы сыпались оборванные, куцые, воркующие слова. Он читал заметку:
"Никаких сомнений нет в том, что это его незаконнорожденный (как выражались в гнилом буржуазном обществе) сын. Вот как развлекается наша псевдоученая буржуазия! Семь комнат каждый умеет занимать до тех пор, пока блистающий меч правосудия не сверкнул над ним красным лучом.
Очень настойчиво, с залихватской ловкостью играли за двумя стенами на балалайке, и звуки хитрой вариации "Cветит месяц" смешивались в голове Филиппа Филипповича со словами заметки в ненавистную кашу. Дочитав, он сухо плюнул через плечо и машинально запел сквозь зубы:
- "Све-е-етит месяц... cветит месяц... cветит месяц...." Тьфу... прицепилось... вот окаянная мелодия!
Он позвонил. Зинино лицо просунулось между полотнищами портьеры.
Скажи ему, что 5 часов. Чтобы прекратил. И позови его сюда, пожалуйста.
Филипп Филиппович сидел у стола в кресле. Между пальцами левой руки торчал коричневый окурок сигары. У портьеры, прислонившись к притолоке, стоял, заложив ногу за ногу, человек маленького роста и несимпатичной наружности. Волосы у него на голове росли жесткие, как бы кустами на выкорчеванном поле, а на лице был небритый пух. Лоб поражал своей малой вышиной. Почти непосредственно над черными кисточками раскиданных бровей начиналась густая головная щетка.
Пиджак, прорванный под левой мышкой, был усеян соломой, полосатые брючки на правой коленке продраны, а на левой выпачканы лиловой краской. На шее у человечка был повязан ядовито-небесного цвета галстух с фальшивой рубиновой булавкой. Цвет этого галстуха был настолько бросок, что время от времени, закрывая утомленные глаза, Филипп Филиппович в полной тьме то на потолке, то на стене видел пылающий факел с голубым венцом. Открывая их, слеп вновь, так как с полу, разбрызгивая веера света, бросались в глаза лаковые штиблеты с белыми гетрами.
"Как в калошах" - с неприятным чувством подумал Филипп Филиппович, вздохнул, засопел и стал возиться с заглохшей сигарой. Человек у двери мутноватыми глазами поглядывал на профессора и курил папиросу, посыпая манишку пеплом.
Часы на стене рядом с деревянным рябчиком прозвенели 5. Внутри них еще что-то стонало, когда вступил в беседу Филипп Филиппович.
Я, кажется, два раза уже просил не спать на полатях в кухне, тем более днем?
Человек кашлянул сипло, точно подавившись косточкой, и ответил:
Филипп Филиппович покачал головой и спросил:
Откуда взялась эта гадость? Я говорю о галстухе.
Человечек, глазами следуя пальцу, скосил их через оттопыренную губу и любовно поглядел на галстук.
Что ж... "гадость"? - заговорил он, - шикарный галстух. Дарья Петровна подарила.
- Дарья Петровна вам мерзость подарила. Вроде этих ботинок. Что это за сияющая чепуха? откуда? Я что просил? Купить при-лич-ные бо-тинки! А это что? Неужели доктор Борменталь такие выбрал?
- Я ему велел, чтоб лаковые. Что я, хуже людей? Пойдите на Кузнецкий, все в лаковых.Филипп Филиппович повертел головой и заговорил веско:
Спанье на полатях прекращается. Понятно? Что это за нахальство! Ведь вы мешаете! Там женщины.
Лицо человека потемнело и губы оттопырились.
Ну, уж и женщины! Подумаешь! Барыни какие! Обыкновенная прислуга, а форсу как у комиссарши! Это все Зинка ябедничает.
Филипп Филиппович глянул строго:
Не сметь называть Зину Зинкой! Понятно?
Молчание.
Понятно, я вас спрашиваю?
- Понятно.Убрать эту пакость с шеи. Вы... ты... вы посмотрите на себя в зеркало - на что вы похожи! Балаган какой-то! Окурки на пол не бросать, в сотый раз прошу. Чтобы я более не слышал ни одного ругательного слова в квартире. Не плевать. Вот плевательница. С писсуаром обращаться аккуратно. С Зиной все разговоры прекратить! Она жалуется, что вы в темноте ее подкарауливаете. Смотрите! Кто ответил пациенту "Пес его знает"? Что вы, в самом деле, в кабаке, что ли?
Что-то вы меня, папаша, больно утесняете, - вдруг плаксиво выговорил человек.
Филипп Филиппович покраснел, очки сверкнули.
Кто это тут вам "папаша"? Что это за фамильярности? Чтобы я больше не слышал этого слова! Называть меня по имени и отчеству!
Дерзкое выражение загорелось в человеке.
Да что вы все... то не плевать, то не кури... туда не ходи... Что уж это, на самом деле, чисто как в трамвае? Что вы мне жить не даете? И насчет "папаши" это вы напрасно! Разве я просил мне операцию делать? - человек возмущенно лаял, - хорошенькое дело! Ухватили животную, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются. Я, может, своего разрешения на операцию не давал. А равно (человечек завел глаза к потолку, как бы вспоминая некую формулу), а равно и мои родные. Я иск, может, имею право предьявить?
Глаза Филиппа Филипповича сделались совершенно круглыми, сигара вывалилась из рук. "Ну, тип!" - пролетело у него в голове.
Как-с, - прищуриваясь, спросил он, - вы изволите быть недовольным, что вас превратили в человека? Вы, может быть, предпочитаете снова бегать по помойкам? Мерзнуть в подворотнях? Ну, если бы я знал!..
Да что вы все попрекаете - помойка, помойка. Я свой кусок хлеба добывал! А если бы я у вас помер под ножом? Вы что на это выразите, товарищ?
- "Филипп Филиппович"! - раздраженно воскликнул Филипп Филиппович, - я вам не товарищ! Это чудовищно! - "Кошмар, кошмар", - подумалось ему.
Уж, конечно, как же... - иронически заговорил человек и победоносно отставил ногу, - мы понимаем-с! Какие уж мы вам товарищи! Где уж! Мы в университетах не обучались, в квартирах по пятнадцать комнат с ваннами не жили! Только теперь пора бы это оставить. В настоящее время каждый имеет свое право...
Филипп Филиппович, бледнея, слушал рассуждения человека. Тот прервал речь и демонстративно направился к пепельнице с изжеванной папиросой в руке. Походка у него была развалистая. Он долго мял окурок в раковине с выражением, ясно говорящим: "На! На!". Затушив папиросу, он на ходу вдруг лязгнул зубами и сунул нос под мышку.
Пальцами блох ловить! Пальцами! - яростно крикнул Филипп Филиппович, - и я не понимаю, откуда вы их берете?
- Да что уж, развожу я их, что ли? - обиделся человек, - видно, блоха меня любит, - тут он пальцами пошарил в подкладке под рукавом и выпустил в воздух клок рыжей легкой ваты.Филипп Филиппович обратил взор к гирляндам на потолке и забарабанил пальцами по столу. Человек, казнив блоху, отошел и сел на стул. Руки он при этом, опустив кисти, развесил вдоль лацканов пиджака. Глаза его скосились к шашкам паркета. Он созерцал свои башмаки, и это доставляло ему большое удовольствие. Филипп Филиппович посмотрел туда, где сияли резкие блики на тупых носках, глаза прижмурил и заговорил:
Какое дело еще вы мне хотели сообщить?
- Да что ж дело! Дело простое. Документ, Филипп Филиппович, мне надо.Филиппа Филипповича несколько передернуло.
Хм... Черт... Документ! Действительно... Кхм... Да, может быть, без этого как-нибудь можно? - голос его звучал неуверенно и тоскливо.
- Помилуйте, - уверенно ответил человек, - как же так без документа? Это уж извиняюсь. Сами знаете, человеку без документа строго воспрещается существовать. Во-первых, домком!
- При чем тут этот домком?Как это при чем? Встречают, спрашивают, когда ж ты, говорят, многоуважаемый, пропишешься?
- Ах, ты, господи, - уныло воскликнул Филипп Филиппович, - "встречаются, спрашивают"... Воображаю, что вы им говорите! Ведь я же вам запрещал шляться по лестницам!
- Что я, каторжный? - удивился человек, и сознание его правоты загорелось у него даже в рубине. - Как это так "шляться"?! Довольно обидны ваши слова! Я хожу, как все люди.При этом он посучил лакированными ногами по паркету.
Филипп Филиппович умолк, глаза его ушли в сторону. "Надо все-таки сдерживать себя", - подумал он. Подойдя к буфету, он одним духом выпил стакан воды.
Отлично-с, - поспокойнее заговорил он, - дело не в словах. Итак, что говорит этот ваш прелестный домком?
- Что ж ему говорить? Да вы напрасно его прелестным ругаете. Он интересы защищает.
- Чьи интересы, позвольте осведомиться?
- Известно чьи. Трудового элемента.Филипп Филиппович выкатил глаза.
Почему вы - труженик?
- Да уж известно - не нэпман.
- Ну, ладно. Итак, что же ему нужно в защитах вашего революционного интереса?Известно что: прописать меня. Они говорят, где ж это видано, чтоб человек проживал непрописанный в Москве. Это раз. А самое главное - учетная карточка. Я дезертиром быть не желаю. Опять же союз, биржа...
Позвольте узнать, по чему я вас пропишу? По этой скатерти? Или по своему паспорту? Ведь нужно все-таки считаться с положением! Не забывайте, что вы... э... гм... вы ведь, так сказать, неожиданно явившееся существо, лабораторное... - Филипп Филиппович говорил все менее уверенно.
Человек победоносно молчал.
Отлично-с. Что же, в конце концов, нужно, чтобы вас прописать и вообще устроить все по плану этого вашего домкома! Ведь у вас же нет ни имени, ни фамилии!
- Это вы несправедливо. Имя я себе совершенно спокойно могу избрать. Пропечатал в газете - и шабаш!
- Как же вам угодно именоваться?Человек поправил галстух и ответил:
Полиграф Полиграфович.
- Не валяйте дурака, - хмуро отозвался Филипп Филиппович, - я с вами серьезно говорю.Язвительная усмешка искривила усишки человека.
Что-то не пойму я, - заговорил он весело и осмысленно, - мне по матушке нельзя, плевать - нельзя, а от вас только и слышу: "дурак," да "дурак". Видно, только профессорам разрешается ругаться в Ресефесере.
Филипп Филиппович налился кровью и, наполняя стакан водой, разбил его. Напившись из другого, подумал: "Еще немного, он меня учить станет, и будет совершенно прав. В руках уже не могу держать себя".
Он преувеличенно вежливо склонил стан и с железной твердостью произнес:
Из-вините. У меня расстроены нервы. Ваше имя показалось мне странным. Где вы, интересно знать, откопали такое?
- Домком посоветовал. По календарю искали, какое тебе, говорят, я и выбрал.
- Ни в каком календаре ничего подобного быть не может.
- Довольно удивительно, - человек усмехнулся, - когда у вас в смотровой висит.Филипп Филиппович, не вставая, откинулся к кнопке на обоях, и на звонок явилась Зина.
Календарь из смотровой.
Протекла пауза. Когда Зина вернулась с календарем, Филипп Филиппович спросил:
Где?
- 4-го марта празднуется.
- Покажите... Гм... черт... В печку его, Зина, сейчас же!Зина, испуганно тараща глаза, ушла с календарем, а человек покачал укоризненно головою.
Фамилию позвольте узнать?
- Фамилию я согласен наследственную принять.
- Как-с? Наследственную? Именно?
- Шариков.* * * В кабинете перед столом стоял председатель домкома Швондер в кожаной тужурке. Доктор Борменталь сидел в кресле. При этом на румяных от мороза щеках доктора (он только что вернулся) было столь же растерянное выражение, как и у Филиппа Филипповича.
Как же писать? - нетерпеливо спросил он.
Что же, - заговорил Швондер, - дело не сложное. Пишите удостоверение, гражданин профессор. Что так, мол, и так, предьявитель сего действительно гражданин Шариков Полиграф Полиграфович, гм... зародившийся в вашей, мол, квартире...
Борменталь недоуменно шевельнулся в кресле. Филипп Филиппович дернул усом.
Гм... вот черт... Глупее ничего себе и представить нельзя. Ничего он не зародился, а просто... ну, одним словом...
- Это - ваше дело, - со спокойным злорадством молвил Швондер, зародился или нет... В общем и целом ведь вы делали опыт, профессор! Вы и создали гражданина Шарикова.И очень просто, - пролаял Шариков от книжного шкафа. Он вглядывался в галстух, отражавшийся в зеркальной бездне.
- Я бы очень просил вас, - огрызнулся Филипп Филиппович, - не вмешиваться в разговор. Вы напрасно говорите "И очень просто" - это очень непросто.Как же мне не вмешиваться, - обидчиво забубнил Шариков, а Швондер немедленно его поддержал.
- Простите, профессор, гражданин Шариков совершенно прав. Это его право - участвовать в обсуждении его собственной участи, в особенности постольку, поскольку дело касается документов. Документ - самая важная вещь на свете.В этот момент оглушительный трезвон над ухом оборвал разговор. Филипп Филиппович сказал в трубку: "Да!", покраснел и закричал:
Попрошу не отрывать меня по пустякам! Вам какое дело? - и он хлестко всадил трубку в рога.
Голубая радость разлилась по лицу Швондера.
Филипп Филиппович, багровея, прокричал:
Одним словом, кончим это.
Он оторвал листок от блокнота и набросал несколько слов, затем раздраженно прочитал вслух:
- "Сим удостоверяю"... черт знает что такое... Гм... "предьявитель сего - человек, полученный при лабораторном опыте путем операции на головном мозгу, нуждается в документах"... черт!.. Да я вообще против получения этих идиотских документов!.. Подпись: "профессор Преображенский".
Довольно странно, профессор, - обиделся Швондер, - как это так вы документы называете идиотскими! Я не могу допустить пребывания в доме бездокументного жильца, да еще не взятого на воинский учет милицией. А вдруг война с империалистическими хищниками?
Я воевать не пойду никуда, - вдруг хмуро тявкнул Шариков в шкаф.
Швондер оторопел, но быстро оправился и учтиво заметил Шарикову:
Вы, гражданин Шариков, говорите в высшей степени несознательно. На воинский учет необходимо взяться.
- На учет возьмусь, а воевать - шиш с маслом, - неприязненно ответил Шариков, поправляя бант.Настала очередь Швондера смутиться. Преображенский и злобно и тоскливо переглянулся с борменталем: "Не угодно ли-с, мораль?". Борменталь многозначительно кивнул головой.
Я тяжко раненный при операции, - хмуро подвывал Шариков, - меня вишь как отделали, - и он показал на голову. Поперек лба тянулся очень свежий операционный шрам.
- Вы - анархист-индивидуалист? - спросил Швондер, высоко поднимая брови.
- Мне белый билет полагается, - ответил Шариков на это.Ну-с, хорошо, не важно пока, - ответил удивленный Швондер. - Факт в том, что мы удостоверение профессора отправим в милицию и вам выдадут документ.
- Вот что, э... - внезапно перебил его Филипп Филиппович, очевидно терзаемый какой-то думой, - нет ли у вас в доме свободной комнаты? Я согласен ее купить.Желтенькие искры появились в карих глазах Швондера.
Нет, профессор, к величайшему сожалению. И не предвидится.
Филипп Филиппович сжал губы и ничего не сказал. Опять как оглашенный загремел телефон. Филипп Филиппович, ничего не спрашивая, молча сбросил трубку с рогулек так, что она, покрутившись немного, повисла на голубом шнуре. Все вздрогнули.
"Изнервничался старик", -подумал Борменталь, а Швондер, сверкая глазами, поклонился и вышел.
Шариков, скрипя сапожным рантом, отправился за ним следом.
Профессор остался наедине с Борменталем. Немного помолчав, Филипп Филиппович мелко потряс головой и заговорил:
Это кошмар, честное слово. Вы видите? Клянусь вам, дорогой доктор, я измучился за эти две недели больше, чем за последние четрынадцать лет! Ведь тип, я вам доложу...
В отдалении глухо треснуло стекло, затем вспорхнул заглушенный женский визг и тотчас потух. Нечистая сила шарахнула по обоям в коридоре, направляясь к смотровой, там чем-то грохнуло и мгновенно пролетело обратно. Захлопали двери, и в кухне отозвался низкий крик Дарьи Петровны. Затем завыл Шариков.
Боже мой! Еще что-то! - закричал Филипп Филиппович, бросаясь к дверям.
Кот, - сообразил Борменталь и выскочил за ним вслед. Они понеслись по коридору в переднюю, ворвались в нее, оттуда свернули в коридор к уборной и ванной. Из кухни выскочила Зина и вплотную наскочила на Филиппа Филипповича.
Сколько раз я приказывал, котов чтобы не было! - в бешенстве закричал Филипп Филиппович. - Где он? Иван Арнольдович, успокойте, ради бога, пациентов в приемной!
В ванной, в ванной проклятый черт сидит, - задыхаясь, закричала Зина.
Филипп Филиппович навалился на дверь ванной, но та не поддалась.
Открыть сию секунду!
В ответ в запертой ванной по стенам что-то запрыгало, обрушились тазы, дикий голос Шарикова глухо проревел за дверью:
Убью на месте...
Вода зашумела по трубам и полилась. Филипп Филиппович налег на дверь и стал ее рвать. Распаренная Дарья Петровна с искаженным лицом появилась на пороге кухни. Затем высокое стекло, выходящее под самым потолком из ванной в кухню, треснуло червивой трещиной и из него вывалились два осколка, а за ними выпал громаднейших размеров кот в тигровых кольцах и с голубым бантом на шее, похожий на городового. Он упал прямо на стол в длинное блюдо, расколов его вдоль, с блюда на пол, затем повернулся на трех ногах, а правой взмахнул, как будто в танце, и тотчас просочился в узкую щель на черную лестницу. Щель расширилась, и кот сменился старушечьей физиономией в платке. Юбка старухи, усеянная белым горохом, оказалась в кухне. Старуха указательным и большим пальцем обтерла запавший рот, припухшими и колючими глазами окинула кухню и произнесла с любопытством:
О, господи Иисусе!
Бледный Филипп Филиппович пересек кухню и спросил старуху грозно:
Что вам надо?
- Говорящую собачку любопытно поглядеть, - ответила старуха заискивающе и перекрестилась.Филипп Филиппович еще более побледнел, к старухе подошел вплотную и шепнул удушливо:
Сию секунду из кухни вон.
Старуха попятилась к дверям и заговорила, обидевшись:
Чтой-то уж больно дерзко, господин профессор.
- Вон, я говорю, - повторил Филипп Филиппович, и глаза его сделались круглыми, как у совы. Он собственноручно трахнул черной дверью за старухой, - Дарья Петровна, я уже просил вас?!Филипп Филиппович, - в отчаяньи ответила Дарья Петровна, сжимая обнаженные руки в кулаки, - что ж я поделаю?.. Народ целые дни ломится, хоть все бросай!
Иван Арнольдович, убедительно прошу... гм... сколько там пациентов?
- Одиннадцать, - ответил Борменталь.
- Отпустите всех, сегодня принимать не буду!Филипп Филиппович постучал костяшкой пальца в дверь и крикнул:
Сию минуту извольте выйти! Зачем вы заперлись?
- Гу-гу! - жалобно и тускло ответил голос Шарикова.
- Какого черта!.. Не слышу! Закройте воду!
- Гау... угу...Да закройте воду! Что он сделал - не понимаю?! - приходя в исступление, вскричал Филипп Филиппович. Зина и Дарья Петровна, открыв рты, в отчаянии смотрели на дверь. К шуму воды прибавлися подозрительный плеск. Филипп Филиппович еще раз погрохотал кулаком в дверь.
Вот он! - выкрикнула Дарья Петровна из кухни.
Филипп Филиппович ринулся туда. В разбитом окне под потолком показалась и высунулась в кухню физиономия Полиграфа Полиграфовича. Она была перекошена, глаза плаксивы, а вдоль носа тянулась, пламенея от свежей крови, царапина.
Вы с ума спятили? - спросил Филипп Филиппович, - почему вы не выходите?
Шариков и сам в тоске и страхе оглянулся и ответил:
Защелкнулся я!
- Откройте замок! Что же вы, никогда замка не видели?
- Да не открывается, окаянный, - испуганно ответил Полиграф.Батюшки! Он предохранитель защелкнул! - вскричала Зина и всплеснула руками.
- Там пуговка есть такая, - выкрикивал Филипп Филиппович, стараясь перекричать воду, - нажмите ее книзу... Вниз нажмите! Вниз!Шариков пропал, через минуту вновь появился в окошке.
Ни пса не видно, - в ужасе пролаял он в окно.
- Да лампу зажгите! Он взбесился!
- Котяра проклятый лампу раскокал, - ответил Шариков, - а я стал его, подлеца, за ноги хватать, кран вывернул, а теперь найти не могу.Все трое всплеснули руками и в таком положении застыли.
Минут через пять Борменталь, Зина и Дарья Петровна сидели рядышком на мокром ковре, свернутом трубкою у подножия двери, и задними местами прижимали его к щели под дверью, а швейцар Федор с зажженой венчальной свечой Дарьи Петровны по деревянной лестнице лез в слуховое окно. Его зад в крупной серой клетке мелькнул в воздухе и исчез в отверстии.
Ду... гу-гу! - что-то кричал Шариков сквозь рев воды.
Из окошка под напором брызнуло несколько раз на потолок кухни, и вода стихла.
Филипп Филиппович, все равно надо открывать, пусть разойдется, отсосем из кухни!
- Открывайте! - сердито крикнул Филипп Филиппович.Тройка поднялась с ковра, дверь из ванной нажали, и тотчас волна хлынула в коридорчик. В нем она разделилась на три потока: прямо в противоположную уборную, направо в кухню и налево в переднюю. Шлепая и прыгая, Зина захлопнула дверь в переднюю. По щиколотку в воде, вышел Федор, почему-то улыбаясь. Он был как в клеенке - весь мокрый.
Еле заткнул, напор большой, - пояснил он.
- Где этот? - Спросил Филипп Филиппович и с проклятием поднял одну ногу
- Боится выходить, - глупо усмехнувшись, обьяснил Федор.
- Бить будете, папаша? - донесся плаксивый голос Шарикова из ванной.
- Болван! - коротко отозвался Филипп Филиппович.Зина и Дарья Петровна в подоткнутых до колен юбках, с голыми ногами, и Шариков с швейцаром, босые, с закатанными штанами, шваркали мокрыми тряпками по полу кухни и отжимали их в грязные ведра и раковину. Заброшенная плита гудела. Вода уходила через дверь на гулкую лестницу прямо в пролет лестницы и падала в подвал.
Борменталь, вытянувшись на цыпочках, стоял в глубокой луже на паркете передней, и вел переговоры через чуть приоткрытую дверь на цепочке.
Не будет сегодня приема, профессор нездоров. Будьте добры, отойдите от двери, у нас труба лопнула.
- А когда же прием? - добивался голос за дверью. - Мне бы только на минуту...Не могу, - Борменталь переступал с носков на каблуки, - Профессор лежит, и труба лопнула. Завтра прошу. Зина, милая! Отсюда вытирайте, а то она на парадную лестницу выльется.
- Тряпки не берут!
- Сейчас кружками вычерпаем! - отзывался Федор, - сейчас!Звонки следовали один за другим и Борменталь уже всей подошвой стоял в воде.
Синеватые силуэты появились за дверью.
Нельзя, прошу завтра.
- А я записан.
- Завтра. Катастрофа с водопроводом.Федор у ног доктора ерзал в озере, скреб кружкой, а исцарапанный Шариков придумал новый способ. Он скатал громадную тряпку в трубку, лег животом в воду и погнал ее из передней обратно к уборной.
Что ты, леший, по всей квартире гоняешь? - сердилась Дарья Петровна, - выливай в раковину!
- Да что в раковину! - ловя руками мутную воду, отвечал Шариков, - она на парадное вылезет.Из коридора со скрежетом выехала скамеечка и на ней вытянулся, балансируя, Филипп Филиппович в синих с полосками носках.
Иван Арнольдович, бросьте вы отвечать. Идите в спальню, я вам туфли дам.
- Ничего, Филипп Филиппович, какие пустяки!
- В калоши станьте!
- Да ничего. Все равно уж мокрые ноги...
- Ах, боже мой! - расстраивался Филипп Филиппович.
- До чего вредное животное, - отозвался вдруг Шариков и выехал на корточках с суповой миской в руке.Борменталь захлопнул дверь, не выдержал и засмеялся. Ноздри Филиппа Филипповича раздулись, и очки вспыхнули.
Вы про кого говорите? - спросил он у Шарикова с высоты. - Позвольте узнать.
- Про кота я говорю. Такая сволочь! - ответил Шариков, бегая глазами.
- Знаете, Шариков, - переведя дух, отозвался Филипп Филиппович, - я положительно не видал более наглого существа, чем вы.Борменталь хихикнул.
Вы, - продолжал Филипп Филиппович, - просто нахал! Как вы смеете это говорить! Вы все это учинили и еще позволяете... Да нет! Это черт знает что такое!
Шариков, скажите мне, пожалуйста, - заговорил Борменталь, - сколько времени вы еще будете гоняться за котами? Стыдитесь, ведь это же безобразие!
Какой я дикарь? - хмуро отозвался Шариков, - ничего я не дикарь. Его терпеть в квартире невозможно. Только и ищет, как бы что своровать. Фарш слопал у Дарьи. Я его поучить хотел.
Вас бы самого поучить! - ответил Филипп Филиппович. - Вы поглядите на свою физиономию в зеркале.
Чуть глаза не лишил, - мрачно отозвался Шариков, трогая глаз черной мокрой рукой.
Когда черный от влаги паркет несколько подсох и все зеркала покрылись банным налетом и звонки прекратились, Филипп Филиппович в сафьяновых красных туфлях стоял в передней.
Вот вам, Федор...
- Покорнейше благодарю.
- Переоденьтесь сейчас же. Да вот что: выпейте у Дарьи Петровны водки.Покорнейше благодарю, - Федор помялся, потом сказал: - Тут еще, Филипп Филиппович... Я извиняюсь, уж прямо и совестно. Только за стекло в седьмой квартире... Гражданин Шариков камнями швырял...
В кота? - спросил Филипп Филиппович, хмурясь, как облако.
- То-то, что в хозяина квартиры. Он уж в суд грозился подавать.
- Черт!..
- Кухарку Шариков ихнюю обнял, а тот его гнать стал... Ну, повздорили...
- Ради бога, вы мне всегда сообщайте сразу о таких вещах. Сколько нужно?
- Полтора.Филипп Филиппович извлек три блестящих полтинника и вручил Федору.
Еще за такого мерзавца полтора целковых платить, - послышался в дверях глухой голос, - да он сам...
Филипп Филиппович обернулся, закусил губу и молча нажал на Шарикова, вытеснил его в приемную и запер его на ключ. Шариков изнутри тотчас загрохотал кулаками в дверь.
Борменталь как из-под земли вырос.
Филипп Филиппович, прошу вас, не волнуйтесь!
Энергичный эскулап отпер дверь в приемную и оттуда донесся его голос:
Вы что? В кабаке, что ли?
- Это так! - добавил решительно Федор, - вот это так! Да по уху бы еще!..
- Ну, что вы, Федор, - печально буркнул Филипп Филиппович.
- Помилуйте, вас жалко, Филипп Филиппович.