Режиссёр: Сергей Женовач

3 часа 30 минут c антрактом

В спектакле звучат романсы М. Глинки, А. Алябьева, И. Шварца, оркестр Рэя Кониффа, Фрэнк Синатра.

Сергей Женовач: «Сочиняя спектакль по «Заповеднику» мы все были очень воодушевлены, работали с азартом и интересом. Для нас встреча с таким писателем как Довлатов – событие. В его прозе заключена мощная театральная энергия, он очень сценичен, его диалоги хочется слушать, произносить, запоминать. В центре этой истории – писатель Борис Алиханов, который находится в состоянии внутреннего кризиса. Он бежит в заповедник, чтобы уединиться и переосмыслить свою жизнь. Это своего рода запой души.

Пушкин – соавтор нашего спектакля. Через Пушкина Борис Алиханов проверяют себя, правильность своих отношений, мыслей, поступков, воспоминаний. Он стоит на пороге новой жизни, перед выбором, который может или не может изменить всё. А поэзия Пушкина выводит эту историю на другой уровень. Важно, что Сергей Довлатов начал писать повесть в пушкинском заповеднике. А закончил ее уже в Америке, когда поступок был уже совершен.

Отзывы

«Заповедник». Довлатов Сергей. Студия театрального искусства. Реж. Женовач Сергей. (премьера 23.12.2017) Заповедник; 5 Позднесоветское время не сильно интересует современный театр, в отличии от кино, или сериалов. Не считая Юрия Погребничко, для которого настроения того...

«ЗАПОВЕДНИК», С.Женовач, СТИ, Москва, 2017г. (9) Какой прекрасный, большой артист – Сергей Григорьевич Качанов. В молодой труппе СТИ он на положении дядьки, играющего тренера. Амплуа — возрастные роли, небольшие и строго очерченные. Казалось, что...

Из четырех на моей памяти московских инсценировок «Заповедника» две самые старые — «под крышей» Моссовета и в МХТ (последняя называлась «Новый американец») — сводились, по большому счету, к набору скетчей, эстрадных реприз, более или...

В предновогодней премьере Студии театрального искусства много и других дивных дуэтов: дотошно воссозданное советское прошлое оборачивается вечностью, неспешность откровенных разговоров не вредит экспрессивности действия, безысходность идет рука об руку с надеждой, а реализм – с магией: театра и слова.

Нельзя преуменьшить популярность Сергея Довлатова, тем не менее, начну с «выходных данных» – «для протокола» и тех зрителей, что могут, подобно туристам из довлатовского текста, задаться вопросом про дуэль Пушкина и Лермонтова. Повесть Сергея Довлатова «Заповедник» начата в 1977-м, закончена уже после отъезда автора из СССР, в Нью-Йорке, в 1983-м. Рассказывает – от первого лица – о ленинградском писателе Борисе Алиханове, устроившемся на лето экскурсоводом в мемориальный музей-заповедник А.С. Пушкина «Михайловское», что в Псковской области. Прототипом главного героя, как почти всегда у Довлатова, выступает сам автор (однако то, что персонаж наречен вымышленным именем, позволяет литературоведам предположить и другой прототип – довлатовского товарища Иосифа Бродского; но это так, замечание исторической точности ради ).

Калейдоскоп житейских анекдотов о рандеву Алиханова с сотрудницами музея и местным контингентом (таких же экскурсоводов с писательскими амбициями и сильно пьющего деклассированного элемента ) обрамляет (и, отчасти, маскирует ) трагическую историю расставания героя с женой Татьяной (Катерина Васильева), вместе с дочерью иммигрирующей в Израиль.

Самому Алиханову покинуть страну не даёт привязанность к родному языку. Завершается повесть описанием одиннацатидневного запоя Алиханова и первым телефонным звонком Тани уже с чужбины:

«Я стоял босой у телефона и молчал (...). Я только спросил: – Мы ещё встретимся? – Да, если ты нас любишь. (...) – При чем тут любовь? Любовь – это для молодежи. Для военнослужащих и спортсменов... А тут все гораздо сложнее. Тут уже не любовь, а судьба ».

Инсценировка Сергея Женовача бережно трансформирует прозу в театральный текст; дополняет Довлатова, что не противоречит оригиналу, пушкинскими стихами, которые во втором действии иногда превращаются в песни: их исполняет хор советских «девушек из Рокфора», одиноких прелестниц, состоящих в штате заповедника, почти по-армейски сплоченного женского коллектива в праздничных платьях радужных цветов.

И в финале спектакля, по окончании, собственно, «Заповедника», тоже прозвучит Пушкин, но об этом позже, пока – как театральный «Заповедник» начинается и в чём Женовач от канона восприятия и интерпретации Довлатова отступает.

Минималистская декорация Александра Боровского превращает небольшую сцену СТИ в этакие «литераторские мостки» – я, конечно, не про знаменитое кладбище , тут мостки буквальные: одни дугой изгибаются над сценой, их облюбует женский хор публично влюбленных в классика хранительниц музея, другие лунной дорогой тянутся от маленького озерка на авансцене вглубь, к висящей на стене белой маске условного Пушкина, – и делают камерное пространство бесконечным.

Впрочем, ассоциация с мемориальными Литераторскими мостками на Волковском кладбище не так и случайна: в прологе на верхней дуге, под бравурную песню «Нью-Йорк, Нью-Йорк», пританцовывают барышни, а внизу, у того самого мутного озерка (где среди окурков и прочего мусора прячутся, охлаждаясь, бутыли спасительной водки ) почти умирает герой: Алиханов, которого играет самый «взрослый» артист СТИ, Сергей Качанов, работающий с Женовачом с начала 1990-х, со времен его художественного руководства Театром на Малой Бронной, падает ничком у воды, бессильно роняя руку. А потом начинает свой откровенный разговор – и слова (слова... слова! ) будто гальванизируют бездыханное тело, медленно, но верно возвращая к жизни.

Сначала это монолог, обращенный в зал, и весьма продолжительная речь обходится без всяких «спецэффектов»: сидит себе человек, свесив ноги, и разговаривает, но как Качанов в одиночку держит внимание – просто фантастика. Потом к Алиханову присоединяется первый собутыльник, Валерий Марков, «злостный нарушитель общественного покоя» (Даниил Обухов ) с оглушительным мегафоном в руках. Далее почти скульптурная композиция пополнится новыми гостями – «нелепым, добрым и бестолковым» Мишей Сорокиным (Дмитрий Матвеев ) и его соседом Толиком (Александр Медведев ), следом придут уже ленинградские товарищи – беллетрист и экскурсовод Потоцкий (Александр Николаев) и его приятель, «гений чистого познания» Митрофанов (Лев Коткин; все перечисленные роли играют недавние студенты, выпускники курса Женовача в РАТИ, уверенно заявляющие о себе работой в «Заповеднике» ).

Первое действие – мужская попойка, начинающаяся как ретро-инсталляция, ожившее воспоминание о довлатовских 1970-х, рифма к замечательной «Москве – Петушкам», идущей на той же сцене. В процессе же коллективное возлияние достигает статуарного величия; помост, на краю которого располагается эта почти скульптурная группа мужчин, алкоголем протестующих против «ощущения краха», тоски, «цепи драматических обстоятельств», цензуры (да практически «против всех» ), превращается в stairway to heaven.

Про канувшее время в «Заповеднике»: как всегда у Женовача (о чём я писал и в недавней рецензии на ), спектакль начинается уже в фойе, до первого звонка. У огромной желтой бочки с белым сухим вином (его за 150 р. разливает в граненые стаканы румяная буфетчица, вино – отличное, буфетчица выйдет на поклоны вместо режиссера, а на бочке рукописный листок с ценником сменит другой – «ушла на базу» ). У экрана, транслирующего советские новости. В толпе зрителей, где шныряет мужчна в сером плаще, предлагающий самиздатовские книжки по сходной цене. На сцене Алиханов будет доставать сигареты из аутентичной, еще не обезображенной гигантскими устрашающими надписями о вреде курения, пачки, а Марков будет сорить совершенно как настоящими дензнаками с Ильичом.

Даже я, заставший советскую эру уже на излёте, ощутил её почти физически – и поначалу не без раздражения: мол, это всё, конечно, здорово, но сколько можно вариться в советском соку? когда уже театр XXI века, где средний возраст актеров едва превышает 20 лет (Качанов не в счёт ), обратит внимание, ну, не знаю, на треки Pharaoh’на или стикерпаки Telegram?

Понятно, что перекличек между брежневским застоем и днем сегодняшним – не счесть, как алмазов в каменных пещерах; вот, например, смешной диалог из второго действия, между Алихановым и вызвавшим его на беседу майором Беляевым (Никита Исаченков; довлатовский сотрудник КГБ стал у Женовача милиционером; думаю, что не по цензурным соображениям, а ради возможности одеть актера в яркую синюю форму ). «Органы воспитывают, воспитывают, но могут и покарать. А досье у тебя посильнее, чем «Фауст» Гете. Материала хватит лет на сорок... И помни, уголовное дело – это тебе не брюки с рантом. Уголовное дело шьется в пять минут ».

Смех – смехом, а нехорошие мурашки пробегают: о том, что пока мы ходим на премьеры, возмутительно белыми нитками шьётся уголовное дело против Кирилла Серебренникова и команды проекта «Платформа», забыть не получается, сколько ни пей.

Короче, неприятных параллелей между «тем» и «этим» временем – уйма, однако же, где актуальный рэп и продвинутые соцсети? Уже к первой трети долгого летнего алко-пикника я посмеялся над собственными желаниями: мудрый Женовач плавно, тропами-невидимками перевел конкретное и, честно, остохреневшее советское ретро во вневременное измерение. И второе действие – «женское», с волшебным хоровым исполнением Пушкина (в «ансамбле» – Анастасия Имамова и Ольга Калашникова, «старожилы» Студии, и вчерашние студентки Екатерина Копылова, Дарья Муреева, Мария Корытова, Варвара Насонова и Елизавета Кондакова ) – уже чистый космос, пусть и с не менее тщательным воссозданием деталей треклятой эпохи.

Алиханов в этом «Заповеднике» не похож на фирменного довлатовского героя. По мне, так литературный обладатель пишмашинки, гитары и портрета Хемингуэя, запойный денди-соблазнитель, тщательно законспирированный диссидент и вечный хохмач, одетый в шутки как в броню, назойливым своим остроумием реагирующий на несовершенства окружающих, этакий «самый умный гость на свадьбе» – персонаж почти невыносимый.

Не то у Качанова/Женовача. В их трактовке, при формальном соблюдении авторских «ремарок» (и гитара, и покоренные женщины, и нарочитое остроумие задекларированы ), Алиханов стал старше и мудрее; судорожное шутовство сменила горькая и несуетливая ирония.

В «Заповеднике» герой-насмешник говорит: «Мне чуждо сонное долготерпение рыбака » – притом, что Алиханов Качанова/Женовача походит как раз на рыбака: с босыми ногами, блуждающей улыбкой, у тихой заводи. Только это уже не обычный рыбак-забулдыга, а мифологический Король-Рыбак, хранящий секрет святого Грааля. Не то, чтобы наследник Пушкина по прямой. Но человек той же крови. И уже не кажутся очередным ерничеством алихановские размышления: «Больше всего меня заинтересовало олимпийское равнодушие Пушкина. Его готовность принять и выразить любую точку зрения. Его неизменное стремление к последней высшей объективности. Подобно луне, которая освещает дорогу и хищнику и жертве. Не монархист, не заговорщик, не христианин – он был только поэтом, гением и сочувствовал движению жизни в целом. Его литература выше нравственности. Она побеждает нравственность и даже заменяет ее. Его литература сродни молитве, природе... Впрочем, я не литературовед... ».

Много лет назад, в великой версии «Месяца в деревне», поставленной ещё в «Мастерской Петра Фоменко», Женовач словно прятал исполненные пафоса слова студента Беляева, на которые в большинстве других постановок норовят поставить особое ударение: «Мне душно здесь, мне хочется на воздух. Мне мочи нет, как горько и в то же время легко, словно человеку, который отправляется в далекое путешествие, за море: ему тошно расставаться с друзьями, ему жутко, а между тем море так весело шумит, ветер так свежо дует ему в лицо, что кровь невольно играет в его жилах, как сердце в нем ни тяжело... ». Оттого, что Кирилл Пирогов произносил их куда-то в сторону, почти скороговоркой, чуть ли не отвернувшись, значимость сказанного лишь возрастала. То же самое – с кодой «Заповедника».

Я помню юбилейный вечер в Центре им. Мейерхольда «3 сентября 2006 года. 65 лет Сергею Довлатову». Тогда Эдуард Бояков и Руслан Маликов сочинили попурри из довлатовских мотивов, включавших и прощальный диалог Алиханова с Таней: «Как ты думаешь, мы еще увидимся? – Да, я уверена. Совершенно уверена. – Тогда я, может, поверю, что Бог – есть. – Мы увидимся. Бог есть ». Этот эпизод был выделен «жирным шрифтом» – и буквально жирным шрифтом тоже: благодаря видеопроекции фразы про Бога. Женовачу пафос претит, эти слова звучат буднично, будто впроброс – и только выигрывают от такой подачи.

Также обыденно, не заученным наизусть, чтоб швырять в зал с котурнов, но пережитым и по праву присвоенным, звучит в финале пушкинский текст «Из Пиндемонти». Я позволю себе процитировать его целиком: интернет – не бумага, стерпит любой объём.

Мы вот пыжимся, спорим, страдаем, множим печатные знаки и стремимся остроумничать, подобно довлатовскому Алиханову, а приходит Женовач с книжкой в руках и тихо напоминает: всё уже сказано, перечитайте.

Не дорого ценю я громкие права,

От коих не одна кружится голова.

Я не ропщу о том, что отказали боги

Мне в сладкой участи оспоривать налоги

Или мешать царям друг с другом воевать;

И мало горя мне, свободно ли печать

Морочит олухов, иль чуткая цензура

В журнальных замыслах стесняет балагура.

Всё это, видите ль, слова, слова, слова.

Иные, лучшие мне дороги права;

Иная, лучшая потребна мне свобода:

Зависеть от царя, зависеть от народа –

Не всё ли нам равно? Бог с ними.

Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

- Вот счастье! вот права...

Кажется, так просто.

От сообщества moskva_lublu . Потому что Довлатов же! У знаменитого Женовача! Ну как такое пропустить? Тем более, что я до этого ни разу не была в Студии Театрального Искусства, хотя слышала про нее очень много хорошего, и даже работала несколько лет почти в соседнем доме.

Начиналось все прекрасно. Даже лишние билетики просили, как в старые добрые времена. А в фойе стояла большая бочка с "вином виноградным" (в котором мы опознали что-то типа ркацители) и совершенно прекрасной наливальщицей оного. Атмосфера вполне была создана и в зал мы вошли, полные предвкушений и ожиданий. Кстати, зал в этом театре совсем небольшой в ширину, но зато довольно вытянутый. У нас был один из последних рядов, и несмотря на это, видно было отлично.

Декорации оказались лаконичны - темнота и два мостика: один поперек - в стиле Михайловского/Тригорского, другой -дощатый и уходящий вдаль. Перед мостом плескалась вода. На мост вышел из темноты человек, дошел до конца, лег и выдержал паузу, достойную Станиславского. Потом достал из воды бутылку с водкой, открыл и повторил паузу на бис. Вообще, что в этом спектакле однозначно удалось - это паузы. Потому как в остальном, мы увы, с режиссером ни совпали от слова совсем.

Во-первых, главный герой. Который как бы альтер эго Довлатова. Мало того, что он существенно старше своего прототипа, это еще можно простить, предполагая взгляд на прожитую жизнь с высоты лет (хотя, насколько я помню, Довлатов не дожил даже до 50-ти, так что сомневаюсь, что такой разрыв в возрасте в данном случае это хорошая идея). Но это альтер эго, простите меня, редкий зануда. А это уже никак не Довлатов. Тексты которого обаятельны, даже когда печальны и язвительны, а язвительны они редко и это точно не про Заповедник.
Здесь Довлатова нет совсем. Увы. Есть печальный стареющий человек, погруженный в депрессию и постоянно пьющий. Постоянно! Который не раскрашивает своим присутствием жизнь окружающих, а погружается в трясину уныния вместе с ними.

Во-вторых, атмосфера. Вот за что я люблю прозу Довлатова - так это за легкий взгляд на жизнь, улыбчивость и дружелюбие. Он даже про Зону пишет тепло и с юмором. Что уж говорить про Пушгоры. Которые - очаровательный заповедник не только в прямом, но и в переносном, конечно же, смысле. И в этом самом переносном смысле его очарование никоим образом не растрачивается, а впитывает в себя оба слоя. Пушкинский и современный Довлатову. Подшучивая и иронизируя над обычаями и обитателями Пушкинских гор, Довлатов о времени работы в Заповеднике отзывается очень добродушно. В спектакле ничего этого нет. Нет иронии, нет юмора, нет тепла. Вроде и текст довлатовский, но настолько не те интонации, не те акценты, что даже те же самые шутки, вроде и смешные, но и они - не те.

Конечно, можно говорить о том, что режиссер пытался создать два плана - этот мостик и тот. Которые не пересекаются. Здесь - реальная приземленная жизнь простых людей, там - "возвышенные" мечты романтических дев от 18 и старше, иллюзии, романсы и прочая "интеллигентная чепуха". Что уход в темноту - это каждый раз уход в новую темноту. Что это спектакль не про Заповедник, который книга, а про Заповедник - который страна, и т.д. и т.п. Но проблема в том, что вот это вот все вышеперечисленное, это, наверное, и умно, и многогранно, и в чем-то изысканно даже (ах, эта кинематографичная черно-белость), но это - не Довлатов! Возможно, это Женовач, именно его "запой души", Довлатову лишь приписанный. Потому что атмосфера никак не из 70-х. Атмосфера из 90-х.

В-третьих, (чего уж там, все равно меня больше к Женовачу не позовут), меня несколько покоробило то, что пушкинские слова перепели с каким-то заведомо пренебрежительно-презрительным оттенком, перевели на уровень стеба. Абсурд был бы понятен, забавен и, пожалуй, уместен и даже естественен в данном контексте, но стеб, простите, нет.

И, наконец. Я люблю Довлатова. И Пушкина. И Заповедник во всех его ипостасях - и реальной, и книжной. Но 3.5 часа - в данном конкретном случае, это очень долго. Потому что статично, и недвижимо, и к сожалению (не думала, что когда-нибудь скажу это про спектакль по Довлатову), скучно.

В общем, не мой спектакль совсем. Увы. :*(

С другой стороны, я вот почитала отзывы других посмотревших (

Предновогодняя премьера в "Студии театрального искусства". Сергей Женовач поставил "Заповедник" по мотивам повести Сергея Довлатова. Соавтором спектакля режиссер называет Александра Пушкина. Что получилось в результате, узнала Яна Мирой.

"Студия театрального искусства" много лет живет по своим особым правилам. Только одна премьера в год. Все спектакли в афише поставлены одним режиссером. Репетирует Сергей Женовач вдумчиво, долго. Работает с постоянной командой, не приглашает артистов из других театров. Практически все актеры труппы - выпускники его мастерской.

На этот раз - спектакль по Довлатову, "Заповедник". Работу над этим текстом писатель начал в 1977-м. Еще до первого звонка Женовач погружает зрителя в атмосферу эпохи. Характерный персонаж, хроника времен застоя. А на сцене - другой мир. Альтернативная реальность. Думающие, одаренные люди, которые с официальными интонациями не совпадают. Сложная довлатовская игра - то ли тунеядцы, то ли непризнанные гении.

"Моя молодость пересекалась с тем временем, когда жил Довлатов. И я тоже прошел путь творческой молодёжной тусовки. Московской правда не Питерской. Так же, как Довлатов, жили мы в каких-то мастерских. И каждый вечер собирались, выпивали, разговаривали. Об искусстве, обо всем", - рассказал заслуженный артист РФ Сергей Качанов.

Только в таком кругу получалось быть искренним. Пространством вне официоза для Довлатова стал Пушкинский музей в Михайловском. Для альтер-эго автора, героя повести Бориса Алиханова, заповедник - не просто место действия, заповедная зона. Образ великого поэта - важный мотив в этом спектакле. Герои вспоминают о нем буквально, в репликах - и внутренне сверяются с Пушкиным.

"Главное лицо этого заповедника, в котором Борис Алиханов существует, это, конечно, Александр Сергеевич. И в нашем театральном сочинении мы немножко повесть пересмотрели. У нас это идет поток мыслей, поток сознания. Его образы теснятся вместе и возникает поэзия Пушкина - через которую и Борис Алиханов, и другие люди проверяют себя, спорят, думают, осмысливают", - объяснил режиссер-постановщик Сергей Женовач.

Чтобы приблизиться к пушкинской атмосфере и довлатовским впечатлениям - постановочная группа ездила в музей-заповедник. Говорят, там многое - как в 70-е. Дом, в котором жил писатель, их - шокировал.

Дом производит такое ужасное впечатление. Чудовищное. Это фактически сарай. И вот как он описан в "Заповеднике" - героиня моя спрашивает, жена - а ты уверен, что это жилая комната? Щели не заделаны. Он говорит: - Да, через эти щели ко мне заходили бездомные собаки", - рассказала актриса Катерина Васильева.

Новая газета, 12 января 2018 года

Елена Дьякова

Всё ходит по цепи кругом

Сергей Женовач поставил «Заповедник» Сергея Довлатова

Ну не так прямо чтобы вольномыслящий писатель Алиханов, ленинградский мизерабль, alter ego Довлатова, был распят на кресте из битого непогодой, на живульку сколоченного псковского горбыля. Он полураспят - но не до смерти. В 1970-х так многие жили. Но декорация Александра Боровского к «Заповеднику» все же явно крестообразна. Две конструкции, две несовместимых жизни, два века, две разные России совмещаются в ней. Поверху горизонтально изогнут ампирный мостик, как в Тригорском. Понизу, ближе к жизни, упираются в рампу дощатые мостки над прудом деревни Сосново. Там ход в пристройку «жильца» отдельный - но заколоченный. Зато через щели в полу Алиханова навещают бездомные собаки. А в раковине с кругами отбитой эмали вечно плавают макароны.

Впрочем: тут и «деревня», и «усадьба» запущены навзрыд. С 1916 года не крашены. Оттого легко образуют единое пространство (как бы кто из «верхних» персонажей райка ни хорохорился!). На перекрестье миров бродит - или сидит, оцепеневши, - герой.

В глубине сцены тьма. И светит из нее белая посмертная маска Пушкина. А в фойе театра торгует из белой квасной цистерны сухим вином в разлив необъятная тетушка в кружевной наколке, с яркой помадой - ожившая добрая фея 1970-х. Да посверкивают стеклянные водочные «мерзавчики» по 0,1 л на новогодней елке.

Премьера «Студии драматического искусства» - бенефис Сергея Качанова, одного из лучших актеров Женовача. Седой человек, стриженный ежиком, визуально вроде и не похож на 37-летнего Довлатова-Алиханова в повести. За Петра Великого в пивной очереди его бы точно не приняли!

Но это лишь расширяет сюжет. Ведь «Заповедник» Довлатова - не столь автобиография, сколь поминальник целого войска людей, не нужных в блаженном заповеднике СССР конца 1970-х. Примерно тех, чье появление предсказал Бердяев в 1920-х, еще до высылки. Он писал: если в России упразднят свободу предпринимательства и книгоиздания - «останется мыслима лишь свобода невоплощенного человеческого духа. И дух человеческий развоплотится ».

Полвека спустя сие и сбылось. Бурно, с выходом, с вывертом, с пузырями невоплощенного духа поверх ряски. «Заповедник» Довлатова этими пузырями бурлит: роскошными, радужными!

И идейно выдержанная экскурсия по Пушкинским горам («Самодержавие рукой великосветского шкоды…») тут стоит диссидентской экскурсии. На последней за двадцать копеек с носа - показывают настоящую могилу Пушкина , спрятанную большевиками в лесу от народа. Туристы платят, ибо в СССР 1970-х каждый понимал: большевики от народа и не то спрячут.

Кстати, сдается мне: от «невоплощенности» подневольных, достигшей в третьем поколении своего предела, СССР и погиб. Тогда заповедник как-то враз стал лесом, где все едят всех.

Но на сцене - еще непуганый биоценоз 1970-х: пьют без продыху трактористы, фотографы, писатели, операторы бензопилы «Дружба», романтические девушки в цыганских шалях, гармонисты, отбухавшие шесть лет по ст. 92 УК, райуполномоченные КГБ. И пьют они вместе.

В спектакле «СТИ» мужская часть бестиария толчется вокруг Алиханова на мостках. Извлекает из грязной воды (пруд у рампы - часть декорации Боровского) новые поллитры, отпихивая мусор. Укладывает зрителя в лоск текстом Довлатова. Все - от майора до уголовника - понимают, что жить за сеткой-рабицей осталось недолго. Все мечтают вырваться самыми немыслимыми путями.

Но никто с места не двинется уже потому, что вне заповедника для них земли нет.

Во втором акте вступает женский хор. Жрицы и весталки А.С.П., методисты и м.н.с., массовики-затейницы, ударницы пушкинского культа. Вергилии в юбках - при профсоюзных экскурсиях, способных спросить, из-за чего была дуэль у Пушкина с Лермонтовым. Героические труженицы 1970-х - все, ясен пень, с дипломами филфака. Рисунок их ролей… гм… полон гротеска.

Они позируют на ампирном мостике - местоблюстительницы Осиповых-Вульф, Анны Керн и сестер Лариных. Локоны, халы и начесы, крепдешин, кримплен и фланель, серые пиджачки со скромными лауреатскими медальками, канцелярит и кокетство очень узнаваемы.

В заповеднике всякая лань для тех, кому за тридцать, готова прянуть от писателя Алиханова с хохотком и тайной надеждой. Муляж Михайловского (подлинный усадебный дом сожжен в 1918-м) населило новое племя… Довлатов был не очень добр к нему. Но Женовач, пожалуй, жестче.

Нежные актрисы «СТИ» с трудом узнаваемы в злых камео. Особенно - Ольга Калашникова в пиджачке старшей жрицы, хранительницы Виктории Альбертовны. С ними вместе играют население заповедника одиннадцать молодых актеров и актрис, недавних выпускников мастерской Сергея Женовача. Но женской части биоценоза дана и вторая ипостась. Похоже: они ходят во сне. И лунатически, в белых рубашках, со свечами в руках, подымаются на ампирный мостик читать Пушкина: «Талисман», «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы».

Тогда проступает суть. Нечто, сохраненное в тайне, бессознательно, в самой чаще леса 1970-х. Примерно как «настоящая могила Пушкина, спрятанная большевиками от народа». И в этом лунатическом сне - в строгих кримпленовых девах проступают правнучки сестер Лариных.

А что держит в заповеднике, за сеткой-рабицей, писателя Алиханова? Ведь нерв повести - отказ героя от эмиграции. Уезжают его жена и дочь. Но питерский мизерабль еще не готов.

Сергей Качанов играет тонко и точно всю гамму ответов. «Нищее величье и задерганную честь» единственного думающего и чувствующего. Единственного, кому светит издали маска Пушкина.

Но и принадлежность к племени заповедника, вспоенному из белой бочки разливным сухеньким. То же безумие и безделье, чумной кураж недельных запоев, ту же развоплощенность.

И чувство языка как единственной родины. Надежду на то, что среди лепета и канцелярита блеснет строка, жест, силуэт на тропе - и этот чумной балаган на миг станет Михайловским.

Тут он сидит на цепи и ходит по цепи. Скована цепь из «Медного всадника». И еще ряда текстов.

В финале из-под колосников выпадают десятки пушкинских смертных масок на цепях. Они украшены чуть не стразами от Сваровски. Грохот такой, словно в заповеднике упал наконец забор.

Это уже иное время. Местный уполномоченный КГБ майор Беляев, так и предсказывал, распивая пол-литра с диссидентом Алихановым: «Придет новое татаро-монгольское иго. Только на этот раз - с Запада ». Впрочем, майор наверняка вывернется: пойдет в баскаки.

Музейным жрицам в шалях, пьющим трактористам и прочему биоценозу будет трудней.

Но над ними уже в 1990-х взлетит ероплан Дубровского под управлением Б.Г. При дороге в Михайловское группа писателей Алихановых поставит памятник Зайцу, спасшему Алексан Сергеича в 1825-м. Культ окажется неистребим. Заповедник чуть протрезвеет. Но ведь устоит!

И где-то в глубине здешних лесов - как их ни замусоривай (или, наоборот, ни чисть) - будет вечно мерцать настоящая могила Пушкина.

Colta .Ru, 15 января 2018 года

Алена Карась

Астенический синдром

"Заповедник" Сергея Женовача в "Студии театрального искусства"

Первым, что обожгло меня в «Заповеднике», выпущенном Сергеем Женовачем в «Студии театрального искусства» в самый канун нового, 2018-го, года, был резкий диссонанс с ожиданиями. Праздник на носу, прекрасный автор - очень смешной мог бы выйти спектакль: о мерзостях «совка», конечно, - но с такой мелодраматической пронзительностью, которая позволила бы быстро забыть о мерзостях и утонуть в светлой грусти.

Но вместо смешного до колик, саркастического и одновременно лирического рассказа о советском застое в идиллических ландшафтах Пушгор в спектакле Женовача обнаружилась и как-то сразу утвердилась астенически-мрачная, убийственная в своей безнадежности интонация.

Интонация эта, конечно, шла от артиста. Героя повести - Бориса Алиханова - играет Сергей Качанов - тот самый актер, что вместе с Сергеем Тарамаевым и Владимиром Топцовым определил актерскую интонацию в труппе Сергея Женовача начала 90-х и создал театр, ставший важнейшим в художественной атмосфере новой России. Наталья Крымова, недавно потерявшая мужа, который скончался в 1987 году, благословила приход уже прославленного молодого режиссера, ученика Петра Фоменко, в Театр на Малой Бронной, где творил и откуда ушел к своей таганской голгофе Анатолий Эфрос.

Однокурсник и ближайший сподвижник Женовача, уже давно преподающий актерское мастерство его студентам, Сергей Качанов сыграл на Малой Бронной множество прекрасных ролей, но первая из них - король Лир - стала знаком эпохи. Поставленный в 1991 году, этот спектакль предлагал смотреть на раздел страны как на дело сугубо домашнее, семейное. Лир Качанова знал, что социальные катаклизмы всемирного масштаба коренятся в коврах и домашних уютах, прячутся в теплые тапочки, кутаются в шали. Его интонация робкого и смиренного простофили, исполненного смятения и надежды бродяжки из городских низов никак не вязалась с королевским величием. Из сердцевины интимного, домашнего уюта он вопрошал новую глобальную деревню - мир, о котором мы все мало что знали.

Долгое-долгое начало «Заповедника» - точно эпиграф к этому расстоянию между «тогда» и «сейчас». Сквозь сцену - крестом внахлест - перекинуты два моста, буквально повторяющих мемориальные михайловские мостики (одна из лучших работ Александра Боровского, своей символической емкостью напоминающая шедевры его отца, великого сценографа Давида Боровского). Конец одного из них упирается прямо в зал. Тут, в этом конце времен и пространств, и просидит почти весь спектакль Качанов-Алиханов, говоря «слова, слова, слова…» - и физически передавая странное чувство удушья, расширяя его, углубляя, делая невыносимее и смешнее, банальнее и острее, доводя до того астенического предела, который невозможно описать, если вас никогда не касалась отравленная алкоголем безнадежность.

Сергей Качанов раздражающе неспешен в этом состоянии. Он накручивает все новые и новые виражи отчаяния, а Женовач не предлагает никаких подпорок - оставляет его одного на голом мосту посреди пространства, пересеченного, точно радугой, другим мостом. Выходит, как ни крути, крест.

Историю русского/советского интеллигента, чувствующего свое несовпадение с миром, Женовач рассказывает давно. И Булгаков, и Веничка Ерофеев, и даже Чехов с записными книжками, по-разному прочитанные, оказались близки друг другу. Но, кажется, в «Заповеднике» напряжение, контраст между нарративом и театральностью впервые предстают у Женовача столь резко, почти плакатно.

Тем более что речь идет о прозаике, запечатлевшем советский деградирующий мир через анекдот; казалось бы, куда проще воплотить его в серии театральных эскапад. Но визуальная аскеза Женовача именно в случае с Довлатовым достигает какого-то анекдотического предела. Главный герой почти все время сидит, а «театр» в смысле его разнообразных возможностей возникает лишь на радужном мосту. Там женщины и девушки в разноцветных платьях клеш, восторженные представительницы советской «образованщины» 70-х, поют, танцуют, несут несусветную школьную чушь.

Персонаж Сергея Качанова реагирует на это крайне стоически. То есть - буквально - с полным осознанием бессмысленности и обреченности всех усилий. Безвременье, идущее горлом, сильнее всего и выражается в спектакле не жанровыми сценами с деревенскими алкашами и романтическими барышнями, а этой мрачной меланхолией качановского персонажа, шутовской и алкогольной одновременно. Какой-то постоянный, так и не заданный вопрос гнездится в самой сердцевине его речи, лишенной всякого пафоса отрицания, исключительности или героизма. В ней, кстати, - очень актерская, театральная разгадка природы той дружбы, которую проявлял по отношению к Довлатову Иосиф Бродский, не любивший диссидентскую исключительность. Здесь, возможно, коренится и желание позднего Довлатова «похожим быть <…> только на Чехова».

В стоически-мрачной игре Качанова, такой отталкивающей поначалу, полностью реконструируется дух 70-х - 80-х с его особым типом эскапизма, мечтой о побеге - побеге куда бы то ни было. Несмотря на театральность второго акта и прелестно поющих девушек, Женовач поставил спектакль, мрачный до одури. Мрачный настолько, что долго не веришь, что он имеет отношение к Довлатову.

В самом финале Качанов уходит по мостику вдаль, чтобы там прочесть стихотворение Пушкина «Из Пиндемонти» - «Все это, видите ль, слова, слова, слова; / Иные, лучшие, мне дороги права…» Но как бы ни настаивал Женовач на «иной, лучшей» свободе, которая ему дорога в обход публицистической остроты сегодняшнего дня, в его спектакле чувствуется не свобода, а только въевшаяся в кожу безысходность, поразительно возвращающая нас к психокомплексу брежневского застоя, даже не в довлатовский, а в ерофеевский мрак.

Театр ., 16 января 2018 года

Ника Пархомовская

150 рублей стакан

Сергей Женовач поставил «Заповедник» Сергея Довлатова. Корреспондент ТЕАТРА. побывал в Студии Театрального Искусства сразу после Нового года.

Под самый Новый год в СТИ состоялась премьера спектакля «Заповедник». На входе зрителей встречала улыбчивая толстуха с наколкой и в белом халатике – задорно улыбаясь, она разливала театралам и гостям столицы белое сухое по 150 рублей стакан. Приехавшим на автомобилях и не пьющим по религиозным соображениям оставалось лишь выкладывать задорную девицу в Инстаграм, тогда как более невоздержанные товарищи радостно дегустировали вино, закусывая фирменными зелеными яблоками, знакомыми каждому завсегдатаю СТИ. Под сухое отлично шла кино- и телехроника времен застоя: съезды, рекордные надои, труженики села и герои соцтруда сменяли друг друга на белой кирпичной стене. Молодая публика, застыв от удивления, слушала про чемпионов и генсеков, зрители поопытнее уютно устраивались на беленных скамьях, на которых (если верить латунным табличкам) «любил сидеть А.С.Пушкин».

Вскоре всех пригласили проследовать в зал. Там прямо на зрителей «шел» крепко сбитый деревянный мост работы художника Александра Боровского, а над ним нависал другой, тоже деревянный, но поменьше и поизящнее. Когда начался спектакль, оказалось, что за всей этой причудливо выстроенной на сцене системой координат ты не заметил главного – маленького болотца, в котором герои за неимением холодильника хранили ликероводочные запасы, а за неимением урны – отходы.

Откровенно говоря, все первое действие они только тем и занимались, что извлекали из урны-холодильника (ногами, руками, ртом – чем сподручнее и что в тот момент находилось ближе) прозрачные бутылки различной емкости и подозрительно схожего содержания, после чего мгновенно опорожняли их и беспечно выкидывали туда, откуда достали. Бутылки уходили на дно с громким чавканьем, обдавая первые ряды веселыми брызгами. Чем дальше, тем больше заплетался язык у главного героя – писателя Бориса Алиханова (в повести он вообще не употребляет вплоть до приезда жены). Тем наглее и развязнее становился «дружбист» Михал Иваныч (Дмитрий Матвеев), тем громче и пронзительнее орал в мегафон заслуженный нарушитель общественного покоя Марков (Даниил Обухов), тем откровеннее рассказывал о своих сомнительных аферах и похождениях беллетрист Потоцкий (Александр Николаев) и тем сильнее томился и закатывал глаза укушенный осой гений чистого познания Володя Митрофонов (Лев Коткин).

Выпивали на зависть публике долго, с чувством, с толком, с расстановкой. А тут, глядишь, и первое действие закончилось. Ну то есть не совсем. Все-таки кроме бесконечного выпивания в нем случилась еще и постельная сцена. Как только к Борису приехала жена (Екатерина Васильева), дружки его печальных дней отправились восвояси, а сам он, как мог – торопливо и небрежно – привел себя в порядок. Жена оказалась той еще стервой: говорила тихо, но твердо, была непреклонна, при модном плащике, каблуках и ярко-красной помаде. Приехала она, конечно, не сексом заниматься, а требовать, чтоб пропойца заполнил какую-то там справку и подтвердил, что отпускает их с дочерью в эмиграцию.

Может, реальный Алиханов (если бы он существовал в природе) или интересный мужчина Довлатов и послал бы ее куда подальше, но мямля и неврастеник Борис в исполнении Сергея Качанова малодушно предпочел с бывшей не связываться. Он и в трезвом-то виде ее явно побаивался, а уж уговорив столько граммов водки, сколько насчитали самые наблюдательные зрители, и вовсе старался помалкивать. С вечным желанием потрепаться (в спектакле он говорит без умолку), с шутками-прибаутками на все темы – от политики до алкоголя – появление Тани сразу покончило. Борис так сильно хотел произвести на нее благоприятное впечатление, что начал говорить медленнее, серьезнее и тише. Но Таню, как и театралов не обманешь – алкоголь в его крови и дыхании чувствовался за версту. Жена, добившись своего, уехала в город, а зрители наконец разошлись на повторную дегустацию белого сухого.

После паузы действие происходило преимущественно на горбатом мостике. Над теперь уже в одиночку прикладывающимся героем порхали пушкинские девы – живая и полноценная Аврора (Екатерина Копылова), мечта отставника Галя (Дарья Муреева), методист с неуловимо плохой фигурой Марианна Петровна (Анастасия Имамова), школьная учительница Натэлла (Варвара Насонова), претенциозная картинка Бенуа Виктория Альбертовна (Ольга Калашникова), безымянная филокартистка (Мария Корытова). Все они поочередно и одновременно признавались в любви к Александру Сергеевичу, читали (а иногда скандировали или пропевали) его стихи, зажигали свечи, мечтали о лучшей доле. кокетничали, наряжались в прозрачные цветастые платьица и вешались на Бориса. Он отвечал им унынием и похмельем.

В конце концов он допился до встречи с местным майором товарищем Беляевым (Никита Исаченков), во время которой получил несколько разнонаправленных напутствий – ехать в Штаты, не провожать жену, сидеть тихо. Борис выбрал сначала второе, потом третье, а в итоге и первое. Но это осталось за скобками как в повести, так и в постановке, где о жизни героя после «Заповедника» напоминал разве что регулярно включаемый на полную мощность между романсами Алябьева и Глинки главный американский хит «New York, New York».

Впрочем, за скобками Сергей Васильевич Женовач оставил и некоторые другие детали. Он решил рассказать сегодняшним зрителям не о трагедии большого и сложного человека с большими достоинствами и такими же значительными недостатками, не о столкновении с системой, не о невозможности жить, дышать и работать в заколоченной наглухо и охраняемой не хуже Пушкинского музея стране, а о бытовой драме сильно пьющего, давно пропившего свой талант неврастеника, мелкого резонера, повторяющего как будто бы чужие слова и чужие мысли. Неслучайно на главную роль он выбрал не харизматичного, интересного внешне, фактурного актера, а полного антипода книжного Алиханова (или реального Довлатова). И будучи признанным мастером прочтения прозаических текстов неожиданно сделал так, чтобы афоризмы про политику звучали невнятно, шутки про секс произносились стыдливо, а откровения про алкоголь «доставались» как будто из-под полы – как дефицитные продукты эпохи застоя.

Сергею Женовачу оказался интереснее маленький (и где-то мелкий) человек, бытовые неурядицы, а не экзистенциальный кризис, хор, а не индивидуальность, драма, а не трагедия. Впрочем, согласно популярной теории, трагедии в искусстве – как и в жизни – больше не водятся, так что такой режиссерский ход вполне понятен. Кажется, только, что для иллюстрации этого тезиса вполне подошел бы и какой-то другой текст – совсем не такой блестящий и острый, как у Сергея Довлатова.

НГ , 22 января 2018 года

Елизавета Авдошина

От одной цитаты к другой

В "Студии театрального искусства" – премьера "Заповедника" по Довлатову

Репертуар театра под руководством Сергея Женовача составляет золотой век классической литературы и литература советская. И ту, и ту здесь умеют играть и обыгрывать с подлинностью примет времени. Зрителей довлатовского «Заповедника» в фойе театра радостно встречает аппетитная буфетчица за бочкой с сухим виноградным по сто пятьдесят рублей с носа, а если взять стакан и пройтись чуть дальше, можно увидеть кинохронику: Брежнев вручает правительственные награды, кадры стоят на бесконечном повторе.

Стоячая вода застоя – под ногами героя. Он сидит на мостках у речки в Пушгорах, над ним в перпендикуляр еще один мост. Нижний – поселковый, простой и прямой, верхний – изогнутый, романтический, усадебный. В графичной сценографии Александра Боровского – геометрия повести и разом – эпохи. И свет на высокие сваи отливает подрагивающими отблесками водной глади (художник по свету – Дамир Исмагилов).

Писатель Борис Алиханов из Петербурга, подрабатывающий летом экскурсоводом в Михайловском, «осветлен болдинским ощущением живительного кризиса», как некогда писал Александр Генис, – он решает проблемы своей насущной жизни и меряет судьбу пушкинскими идеалами. В конце мостков, как путеводная звезда, ему светит посмертная маска поэта. И в самом финале, когда герой, наконец, окончательно вербализирует дилемму любви к своему языку, к своей стране и невозможности жить и творить в ней, с постмодернистким шиком с колосников опадают растиражированные лики, словно джокеры в сорванной лотерее жизни. Женовач говорит, что в «Заповеднике» его вела мощная театральная энергия, заключенная в тексте: «Довлатов очень сценичен, его диалоги хочется слушать, произносить, запоминать». С этим трудно не согласиться, особенно тому, кто не раз перечитывал его афористичную, гомерически смешную, остроумнейшую прозу. Другое дело, что, как и в «Мастере и Маргарите», недавней премьерой студии, с режиссером хочется спорить о путях инсценировки…

Женовач выстраивает постановку именно на подаче текста, создавая, по сути, моноспектакль. Сергей Качанов в главной роли – это автобиографический герой Довлатова, не имеющий почти никакого внешнего сходства (что так любят создатели фильмов и театральных калек), но обладающий той жизненной мудростью и знанием, которая столь необходима исполнителю этой роли. Он играет с оптимальной дистанцией, отстранением. И сквозная мизансцена, когда артист обращен к залу, а за его спиной одни эпизодические персонажи сменяют других, выбрана очень по-довлатовски. Качанов произносит протяженные монологи в темноту зала, и мы, в силу его лет, воспринимаем эти рассказы как воспоминания героя о давно пережитом. И в каком-то смысле – это вызов зрителю. Быть слушателем и немым собеседником.

При сохраненной фабуле сюжет иронично отдан двум хорам – мужскому и женскому. В резервуаре с водой герой и голоса его памяти – в первом действии это мужской хор – топят окурки и добывают сакральное: бутылки с кристально чистой жидкостью. Взъерошенный и энергичный модник-беллетрист Стасик Потоцкий (Александр Николаев), заторможенный «гений чистого познания» Володя Митрофанов (Лев Коткин), статный дружбист Михал Иваныч (Дмитрий Матвеев), жадный Толик с соломенными кудрями (Александр Медведев), поддатый фотограф – «злостный нарушитель общественного покоя» (Даниил Обухов). Все это народно-диссидентское общество Пушкиногорья объединяет желание выпить. А вот последних отличает навязчивая мечта найти еврейские корни, а через них лазейку на Запад. Во втором действии вступают женщины – хранительницы пушкинского слова. С вечным заламыванием рук и учительским потрясанием очочками, они живут рифмами и ритмами Пушкина, с подозрением экзаменуя острого на язык, меланхоличного Алиханова. А то вдруг преображаются в томных барышень в мягких шалях со свечой в руке и романсах на губах, этаких Татьян Лариных. Перетекают стайкой и с трепетным любопытством следят за развитием любовной коллизии – последнего разговора писателя с женой (Екатерина Васильева) перед ее решительной эмиграцией. Исполняют персонажей быстрых, штриховых сатирических портретов только что влившиеся в труппу студии выпускники мастерской Сергея Женовача в ГИТИСе. Курса сильного и оригинального (по найденным типажам, по учебному репертуару). Но в «Заповеднике» пока еще чувствуется их несмелость на большой профессиональной сцене, необжитость рисунка роли.

У Женовача вслед за Довлатовым и тоска по России, и смех над нелепостью русского человека, и горечь о его бессмысленном прожигании жизни, и думы о неприкаянной, вопреки всему и всем судьбе художника. Думы совсем невеселые: страна и люди не так уж, по сути, и изменились. И когда Сергей Кочанов «под занавес» читает «Из Пиндемонти»: «Иная, лучшая потребна мне свобода/ Зависеть от царя, зависеть от народа/ Не всё ли нам равно? Бог с ними/ Никому/ Отчета не давать, себе лишь самому/ Служить и угождать; для власти, для ливреи/ Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи» – эти строки звучат отповедью нашему времени.

Культура , 11 января 2018 года

Елена Федоренко

Заповедный напев, заповедная даль...

«Заповедник». Сергей Довлатов, Александр Пушкин. Студия театрального искусства

В Студии театрального искусства худрук и основатель труппы Сергей Женовач поставил «Заповедник» по прозе Довлатова и поэзии Пушкина.

Все начинается в фойе. Красивая дама кустодиевских форм разливает по стаканам вино из бочки-цистерны, рядом - елка, украшенная бутылочками с алкоголем. В импровизированном кинозальчике публику разогревают «Новостями дня»: в хронике члены Политбюро раздают награды, сменяют друг друга рапорты о достижениях Запорожского трансформаторного завода, Саянской солнечной обсерватории, Армянской обувной фабрики «Масис». Человек в сером плаще распространяет машинописные самиздатовские копии «Заповедника» Сергея Довлатова: прочтешь - передай другу. Намеренно заставляют вспомнить антураж застойных лет, вписанный в «условия восприятия» спектакля, где пойдет речь отнюдь не о советских муляжах - о безысходности и отчаянии, которых не избежать человеку рефлектирующему, где бы и когда он ни жил.

Главный герой Борис Алиханов - alter ego автора - как и сам Довлатов, писатель. Знает, что талантлив, но рассказы его никто не печатает. В семье - неразбериха. Душат долги и безденежье. Почему бы тогда не сбежать к Александру Сергеевичу от навалившихся проблем? «Попытаться рассеять ощущение катастрофы, тупика», но от себя не скроешься, и хорошо только там, где нас нет. Когда-то и Пушкин оказался здесь, запутавшись в отношениях с властями предержащими и светским обществом. Спектакль построен по поэтическим канонам. «Пушкин - Довлатов» - основная рифма. Считывается сразу - по уникальному сценографическому решению. Художнику Александру Боровскому удается создать ощущение псковских просторов. Кажется, что они рядом, хотя на сцене нет ни михайловских рощ, ни корабельных сосен, ни лип на аллее Керн. Только два мостика. Один - горбатый - высоко, ближе к колосникам, летит из кулисы в кулису, напоминая растиражированный символ пушкинских мест. Второй - в виде убогого пирса на грязном пруду - на подмостках, тянется из глубины сцены к зрительским рядам. Два разных и непересекающихся мира. Пушкинская примета тоже явлена материально - не фрак, не цилиндр, не крылатка, а посмертная маска. Причудливый свет волшебника Дамира Исмагилова не дает возможности ни на минуту забыть о растревоженном гении места. Пространство и действие разделены по гендерному принципу: нижний пирс - место обитания мужчин, им отдана первая часть спектакля. Наверху щебечут дамы, для их пересудов - акт второй.

Алиханов в исполнении Сергея Качанова постарше Довлатова, не дожившего до пятидесятилетия, и тем более Пушкина. Актер, играющий тонко и на преодолении, не рядится ни под того, ни под другого, он - рассказчик или лирический герой театрального повествования. Беспощадный философ и печальный острослов. Выходит босоногий, в подвернутых джинсах, ничком ложится на причал, щурится от солнечных зайчиков, вглядывается в свое отражение в мутном зеркале воды, расцарапанном окурками и всякой дрянью. Произносит беспросветные слова: «Жизнь расстилалась вокруг необозримым минным полем. Я находился в центре». Достает из воды бодрящую поллитровку - самое русское средство от печали. Как мухи на мед слетаются окрестные мужички. Топят тоску безалаберные таланты и отпетые бездельники. Впрочем, «бездеятельность - единственное нравственное состояние». В нем все и пребывают. И балабол-фотограф Валера (Даниил Обухов колоритен в роли злостного нарушителя общественного покоя), что горланит в матюгальник новости от «Пионерской зорьки», и ясноглазый обаятельный «дружбист» Михал Иваныч (Дмитрий Матвеев) - бесхитростный и недалекий, и упрямый прижимистый сосед Толик (Александр Медведев). Не менее аборигенов диковинны ленинградцы: взъерошенный беллетрист Стасик Потоцкий (Александр Николаев), без устали придумывающий махинации по зарабатыванию легких денег, и энциклопедист Володя Митрофанов (Лев Коткин), парализованный ленью и полной атрофией воли до такой степени, что не в силах распахнуть глаза. Реального Митрофанова, а о его прототипе Владимире Герасимове до сих пор рассказывают байки питерские старожилы-интеллигенты, «оживляли» только два обстоятельства: горячительный напиток внутрь и внимающие люди рядом. Тогда мысли его текли широко и свободно, а знал он легенды каждого дома, закоулка, подворотни города на Неве. Сказанное - к тому, что довлатовское перо вела к бумаге сама жизнь, а не лукавые фантазии. Вот и Толик, говорят, еще жив.

Нелепые созерцатели и узнаваемые чудики, собранные в «Заповеднике», сыграны молодым пополнением СТИ, прошлогодними выпускниками Мастерской Женовача, остро и живо, с дерзким артистизмом. Все «мужские» мизансцены подчеркнуто статичны на манер музейных экспонатов и подлинны, как здешние реки, холмы, деревья, золоченые водные блики. Простодушно-прекрасны их пластические этюды на одном месте, когда рука ищет стакан, взгляд - бутылку, тело - равновесия. Каждый из них - достопримечательность.

Заповедник в спектакле - не зона под названием «совок» и не музейный мемориал. Заповедник - это нравы и судьбы, сложившиеся совсем не по маршрутам мечтаний. Так же, как мужики пьянеют от водки, так экзальтированные дамочки - от Пушкина. Обострение носит сезонный характер: зимой здесь пусто, а летом к «солнцу русской поэзии» прибывают не только посетители-визитеры. Тянутся столичные учительницы, например. Приезжают, готовят текст экскурсии, вызубривают экспозицию, по трое или вчетвером живут в чистеньких комнатках с чемоданами под кроватями и маскируют свое несостоявшееся счастье обожанием поэта. Смутные надежды и ожидания - напрасны. Талант Женовача - в понимании, сочувствии и даже восхищении литературными героями. Не склонный к сарказму и осуждению, каждой барышне он придумывает милейшие детали: особую грациозную походку или сентиментальные движения рук. Таких Довлатов называл «марцифелями», видел в них «нечто загадочное, возвышенное, экзотическое. Кефаль с марципаном...». Как хороши они, озорные младшие дочки в семье СТИ: Мария Корытова, Екатерина Копылова, Дарья Муреева, Варвара Насонова, Елизавета Кондакова. Сплошь разные особы, томные и отчаянные, гордые и трепетные, скрытные и разбитные. При юном пополнении молодым и талантливым Анастасии Имамовой (Методист), Ольге Калашниковой (Хранительнице музея) пришлось стать старшим поколением «женовачей». Все дивно читают пушкинские строки и волшебно поют романсы Глинки, Алябьева, Шварца (отдельный комплимент - автору музыкального оформления Григорию Гобернику). Так же хором, взахлеб, с придыханием обожают Пушкина. Ему отдано их пылкое воображение и нерастраченные природные силы. Реальные-то мужики почти перевелись, да и обитают на другом мостике. Почти на иной планете. Им не услышать чудное и чистое девичье многоголосие «Я вас любил». На «мужской территории» ненадолго окажется только жена Бориса (Катерина Васильева) да выпорхнет на минутку уморительно смешная филокартистка, чтобы выкрикнуть в зал: «Ехать не советую. Абсолютно нету мужиков. Многие девушки уезжают, так и не отдохнув».

Не покидает причал Борис, читает авторские комментарии, вспоминает дам, вступает с ними в диалоги. Единственный раз взбаламутит «женское» действие мужчина. Майору Беляеву поручили заняться исправлением оступившегося писателя. Никита Исаченков, тоже из новобранцев, блистательно проводит сцену-монолог: сам задает вопросы, сам на них отвечает. От разглагольствований об органах, которые не только карают, но и воспитывают, легко переходит к земельному вопросу и рассуждениям о крестьянах, позабывших, как лошадей запрягать и когда и что сеять. Потом служилый выруливает на тему о вреде алкоголя и... достает по очереди бутылку и пачку печенья. Вот - рифма к первому действию и горькая перекличка с современностью. Не устарело и пушкинское стихотворение «Не дорого ценю я громкие права», написанное поэтом незадолго до смерти, и с пафосом прочитанное Борисом как программное послание потомкам.

Новым спектаклем Женовач не впервые доказывает, какой театральной мощью обладает слово - пушкинское, довлатовское, разговорное, песенное. Текст «Заповедника», лапидарный и ироничный, легкий и живописный, чарует режиссера, и он неспешно им любуется, подает размеренно, плавно, неторопливо. Волнует родной язык, ведь на «чужом мы теряем восемьдесят процентов своей личности». На вопрос жены о том, кому нужны его рассказы здесь, на родине, Алиханов-Качанов отвечает предельно ясно: «Всем. Просто сейчас люди об этом не догадываются». Женовач знает и заодно предупреждает: не делайте культа из Довлатова, в какой уже превратили Пушкина массовым поклонением и коллективным потреблением. Он - единственный и для каждого свой. В финале с добрый десяток посмертных масок поэта опускаются из-под колосников, по каждой - бежит слеза.

CoolConnections , 30 декабря 2017 года

Вадим Рутковский

Заповедный мотив

Cпектакль Сергея Женовача «Заповедник» объединяет прозу и поэзию – Сергея Довлатова и Александра Пушкина

В предновогодней премьере Студии театрального искусства много и других дивных дуэтов: дотошно воссозданное советское прошлое оборачивается вечностью, неспешность откровенных разговоров не вредит экспрессивности действия, безысходность идет рука об руку с надеждой, а реализм – с магией: театра и слова.

Нельзя преуменьшить популярность Сергея Довлатова, тем не менее, начну с «выходных данных» – «для протокола» и тех зрителей, что могут, подобно туристам из довлатовского текста, задаться вопросом про дуэль Пушкина и Лермонтова. Повесть Сергея Довлатова «Заповедник» начата в 1977-м, закончена уже после отъезда автора из СССР, в Нью-Йорке, в 1983-м. Рассказывает – от первого лица – о ленинградском писателе Борисе Алиханове, устроившемся на лето экскурсоводом в мемориальный музей-заповедник А.С. Пушкина «Михайловское», что в Псковской области. Прототипом главного героя, как почти всегда у Довлатова, выступает сам автор (однако то, что персонаж наречен вымышленным именем, позволяет литературоведам предположить и другой прототип – довлатовского товарища Иосифа Бродского; но это так, замечание исторической точности ради ).

Калейдоскоп житейских анекдотов о рандеву Алиханова с сотрудницами музея и местным контингентом (таких же экскурсоводов с писательскими амбициями и сильно пьющего деклассированного элемента) обрамляет (и, отчасти, маскирует) трагическую историю расставания героя с женой Татьяной (Катерина Васильева), вместе с дочерью иммигрирующей в Израиль.

Самому Алиханову покинуть страну не даёт привязанность к родному языку. Завершается повесть описанием одиннацатидневного запоя Алиханова и первым телефонным звонком Тани уже с чужбины:

«Я стоял босой у телефона и молчал (...). Я только спросил: – Мы ещё встретимся? – Да, если ты нас любишь. (...) – При чем тут любовь? Любовь – это для молодежи. Для военнослужащих и спортсменов... А тут все гораздо сложнее. Тут уже не любовь, а судьба ».

Инсценировка Сергея Женовача бережно трансформирует прозу в театральный текст; дополняет Довлатова, что не противоречит оригиналу, пушкинскими стихами, которые во втором действии иногда превращаются в песни: их исполняет хор советских «девушек из Рокфора», одиноких прелестниц, состоящих в штате заповедника, почти по-армейски сплоченного женского коллектива в праздничных платьях радужных цветов.

И в финале спектакля, по окончании, собственно, «Заповедника», тоже прозвучит Пушкин, но об этом позже, пока – как театральный «Заповедник» начинается и в чём Женовач от канона восприятия и интерпретации Довлатова отступает.

Минималистская декорация Александра Боровского превращает небольшую сцену СТИ в этакие «литераторские мостки» – я, конечно, не про знаменитое кладбище, тут мостки буквальные: одни дугой изгибаются над сценой, их облюбует женский хор публично влюбленных в классика хранительниц музея, другие лунной дорогой тянутся от маленького озерка на авансцене вглубь, к висящей на стене белой маске условного Пушкина, – и делают камерное пространство бесконечным.

Впрочем, ассоциация с мемориальными Литераторскими мостками на Волковском кладбище не так и случайна: в прологе на верхней дуге, под бравурную песню «Нью-Йорк, Нью-Йорк», пританцовывают барышни, а внизу, у того самого мутного озерка (где среди окурков и прочего мусора прячутся, охлаждаясь, бутыли спасительной водки ) почти умирает герой: Алиханов, которого играет самый «взрослый» артист СТИ, Сергей Качанов, работающий с Женовачом с начала 1990-х, со времен его художественного руководства Театром на Малой Бронной, падает ничком у воды, бессильно роняя руку. А потом начинает свой откровенный разговор – и слова (слова... слова! ) будто гальванизируют бездыханное тело, медленно, но верно возвращая к жизни.

Сначала это монолог, обращенный в зал, и весьма продолжительная речь обходится без всяких «спецэффектов»: сидит себе человек, свесив ноги, и разговаривает, но как Качанов в одиночку держит внимание – просто фантастика. Потом к Алиханову присоединяется первый собутыльник, Валерий Марков, «злостный нарушитель общественного покоя» (Даниил Обухов) с оглушительным мегафоном в руках. Далее почти скульптурная композиция пополнится новыми гостями – «нелепым, добрым и бестолковым» Мишей Сорокиным (Дмитрий Матвеев) и его соседом Толиком (Александр Медведев), следом придут уже ленинградские товарищи – беллетрист и экскурсовод Потоцкий (Александр Николаев) и его приятель, «гений чистого познания» Митрофанов (Лев Коткин; все перечисленные роли играют недавние студенты, выпускники курса Женовача в РАТИ, уверенно заявляющие о себе работой в «Заповеднике»).

Первое действие – мужская попойка, начинающаяся как ретро-инсталляция, ожившее воспоминание о довлатовских 1970-х, рифма к замечательной «Москве – Петушкам», идущей на той же сцене. В процессе же коллективное возлияние достигает статуарного величия; помост, на краю которого располагается эта почти скульптурная группа мужчин, алкоголем протестующих против «ощущения краха», тоски, «цепи драматических обстоятельств», цензуры (да практически «против всех»), превращается в stairway to heaven.

Про канувшее время в «Заповеднике»: как всегда у Женовача (о чём я писал и в недавней рецензии на «Мастера и Маргариту»), спектакль начинается уже в фойе, до первого звонка. У огромной желтой бочки с белым сухим вином (его за 150 р. разливает в граненые стаканы румяная буфетчица, вино – отличное, буфетчица выйдет на поклоны вместо режиссера, а на бочке рукописный листок с ценником сменит другой – «ушла на базу»). У экрана, транслирующего советские новости. В толпе зрителей, где шныряет мужчна в сером плаще, предлагающий самиздатовские книжки по сходной цене. На сцене Алиханов будет доставать сигареты из аутентичной, еще не обезображенной гигантскими устрашающими надписями о вреде курения, пачки, а Марков будет сорить совершенно как настоящими дензнаками с Ильичом.

Даже я, заставший советскую эру уже на излёте, ощутил её почти физически – и поначалу не без раздражения: мол, это всё, конечно, здорово, но сколько можно вариться в советском соку? когда уже театр XXI века, где средний возраст актеров едва превышает 20 лет (Качанов не в счёт), обратит внимание, ну, не знаю, на треки Pharaoh’на или стикерпаки Telegram?

Понятно, что перекличек между брежневским застоем и днем сегодняшним – не счесть, как алмазов в каменных пещерах; вот, например, смешной диалог из второго действия, между Алихановым и вызвавшим его на беседу майором Беляевым (Никита Исаченков; довлатовский сотрудник КГБ стал у Женовача милиционером; думаю, что не по цензурным соображениям, а ради возможности одеть актера в яркую синюю форму). «Органы воспитывают, воспитывают, но могут и покарать. А досье у тебя посильнее, чем «Фауст» Гете. Материала хватит лет на сорок... И помни, уголовное дело – это тебе не брюки с рантом. Уголовное дело шьется в пять минут ».

Смех – смехом, а нехорошие мурашки пробегают: о том, что пока мы ходим на премьеры, возмутительно белыми нитками шьётся уголовное дело против Кирилла Серебренникова и команды проекта «Платформа», забыть не получается, сколько ни пей.

Короче, неприятных параллелей между «тем» и «этим» временем – уйма, однако же, где актуальный рэп и продвинутые соцсети? Уже к первой трети долгого летнего алко-пикника я посмеялся над собственными желаниями: мудрый Женовач плавно, тропами-невидимками перевел конкретное и, честно, остохреневшее советское ретро во вневременное измерение. И второе действие – «женское», с волшебным хоровым исполнением Пушкина (в «ансамбле» – Анастасия Имамова и Ольга Калашникова, «старожилы» Студии, и вчерашние студентки Екатерина Копылова, Дарья Муреева, Мария Корытова, Варвара Насонова и Елизавета Кондакова) – уже чистый космос, пусть и с не менее тщательным воссозданием деталей треклятой эпохи.

Алиханов в этом «Заповеднике» не похож на фирменного довлатовского героя. По мне, так литературный обладатель пишмашинки, гитары и портрета Хемингуэя, запойный денди-соблазнитель, тщательно законспирированный диссидент и вечный хохмач, одетый в шутки как в броню, назойливым своим остроумием реагирующий на несовершенства окружающих, этакий «самый умный гость на свадьбе» – персонаж почти невыносимый.

Не то у Качанова/Женовача. В их трактовке, при формальном соблюдении авторских «ремарок» (и гитара, и покоренные женщины, и нарочитое остроумие задекларированы), Алиханов стал старше и мудрее; судорожное шутовство сменила горькая и несуетливая ирония.

В «Заповеднике» герой-насмешник говорит: «Мне чуждо сонное долготерпение рыбака» – притом, что Алиханов Качанова/Женовача походит как раз на рыбака: с босыми ногами, блуждающей улыбкой, у тихой заводи. Только это уже не обычный рыбак-забулдыга, а мифологический Король-Рыбак, хранящий секрет святого Грааля. Не то, чтобы наследник Пушкина по прямой. Но человек той же крови. И уже не кажутся очередным ерничеством алихановские размышления: «Больше всего меня заинтересовало олимпийское равнодушие Пушкина. Его готовность принять и выразить любую точку зрения. Его неизменное стремление к последней высшей объективности. Подобно луне, которая освещает дорогу и хищнику и жертве. Не монархист, не заговорщик, не христианин – он был только поэтом, гением и сочувствовал движению жизни в целом. Его литература выше нравственности. Она побеждает нравственность и даже заменяет ее. Его литература сродни молитве, природе... Впрочем, я не литературовед... ».

Много лет назад, в великой версии «Месяца в деревне», поставленной ещё в «Мастерской Петра Фоменко», Женовач словно прятал исполненные пафоса слова студента Беляева, на которые в большинстве других постановок норовят поставить особое ударение: «Мне душно здесь, мне хочется на воздух. Мне мочи нет, как горько и в то же время легко, словно человеку, который отправляется в далекое путешествие, за море: ему тошно расставаться с друзьями, ему жутко, а между тем море так весело шумит, ветер так свежо дует ему в лицо, что кровь невольно играет в его жилах, как сердце в нем ни тяжело... ». Оттого, что Кирилл Пирогов произносил их куда-то в сторону, почти скороговоркой, чуть ли не отвернувшись, значимость сказанного лишь возрастала. То же самое – с кодой «Заповедника».

Я помню юбилейный вечер в Центре им. Мейерхольда «3 сентября 2006 года. 65 лет Сергею Довлатову». Тогда Эдуард Бояков и Руслан Маликов сочинили попурри из довлатовских мотивов, включавших и прощальный диалог Алиханова с Таней: «Как ты думаешь, мы еще увидимся? – Да, я уверена. Совершенно уверена. – Тогда я, может, поверю, что Бог – есть. – Мы увидимся. Бог есть ». Этот эпизод был выделен «жирным шрифтом» – и буквально жирным шрифтом тоже: благодаря видеопроекции фразы про Бога. Женовачу пафос претит, эти слова звучат буднично, будто впроброс – и только выигрывают от такой подачи.

Также обыденно, не заученным наизусть, чтоб швырять в зал с котурнов, но пережитым и по праву присвоенным, звучит в финале пушкинский текст «Из Пиндемонти». Я позволю себе процитировать его целиком: интернет – не бумага, стерпит любой объём.

Мы вот пыжимся, спорим, страдаем, множим печатные знаки и стремимся остроумничать, подобно довлатовскому Алиханову, а приходит Женовач с книжкой в руках и тихо напоминает: всё уже сказано, перечитайте.

Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Всё это, видите ль, слова, слова, слова.
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа –
Не всё ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
- Вот счастье! вот права...

Кажется, так просто.