Художник по имени Альберт в молодые годы не смог достичь своими картинами успеха и влияния, которых он жаждал. Он уединился и решил стать самодостаточным. Годами он пытался этого достичь. Но всё больше и больше становилось ясно, что быть самодостаточным у него не получалось. Он работал над портретом героя, и пока он писал, его вновь и вновь посещала мысль: «А в самом ли деле нужно то, что я делаю? Может, эти картины и рисовать-то
не надо? Разве мне или кому другому будет хуже, если я вместо этого просто пойду погулять или выпью вина? Значит ли живопись для меня самого что-нибудь
иное, чем немного самообмана, немного забытья, немного развлечения?»
Эти мысли работе не помогали. Со временем Альберт почти прекратил рисовать. Он гулял, пил вино, читал книги, путешествовал. Но удовлетворения и в этих занятиях не находил.
Часто ему доводилось размышлять о том, с какими желаниями и надеждами он в своё время брался за кисть. Он вспоминал: чувства и желания его были в том, чтобы между ним и миром установилась прекрасная, мощная связь и взаимное общение, чтобы между ним и миром постоянно витало нечто интенсивное и проникновенное, звучащее тихой музыкой. Своими портретами и возвышенными пейзажами он хотел выразить свой внутренний мир, чтобы ощутить в ответ от мира внешнего, в суждениях и благодарности зрителей, живое и благодарное сияние.
Вот этого он и не нашёл. Это была лишь мечта, да и мечта эта постепенно стала бледной и немощной. Теперь же, когда Альберт блуждал по миру или находился в уединении, путешествовал на кораблях или преодолевал горные перевалы, это видение всё чаще и чаще возвращалось - другое, нежели прежде, но столь же прекрасное, столь же влекущее, столь же страстное и сияющее силой юного желания.
О как он жаждал этого - ощутить трепещущую связь со всеми вещами мира! Ощутить, что его дыхание и дыхание ветров и морей - одно и то же, что между ним и всем миром существует братство и родство, созвучие и гармония!
Он уже не желал более создавать картины, в которых был бы отражён он сам и его томление, картины, которые бы принесли ему понимание и любовь, объясняли, оправдывали и прославляли его. Он больше не помышлял о героях и торжественных процессиях, которые бы в зримых образах и общем настрое выразили и охарактеризовали его собственную сущность. Он жаждал лишь ощутить то же биение, тот ток, ту тайную проникновенность, в которой он сам растворился и исчез бы, умер и возродился. Уже это новое видение, уже это новое, более сильное томление делало жизнь сносной, придавало ей какой-то смысл, просветляло, дарило избавление.
Друзья Альберта, те, что ещё остались, не очень-то понимали эти фантазии. Они видели только, что этот человек всё больше и больше уходил в себя, что он всё тише и непонятнее говорил и улыбался, что он много бывал в разъездах и не участвовал в том, что было дорого и важно для других людей, ни в политике, ни в торговле, ни в празднике стрелков, ни в балах, ни в умных разговорах об искусстве и ни в чём другом, от чего они получали удовольствие. Он стал чудаком и полудурком. Он носился в сером холодном зимнем воздухе и вдыхал при этом краски и ароматы этого воздуха, он следовал за маленьким ребенком, беспечно напевающем свое «ля-ля », он часами сидел, уставившись в зелёную воду, на цветочную грядку, или погружался, как читатель в книгу, в созерцание линий, которые он обнаруживал на распиленном куске дерева, на срезе корня или свеклы.
Никому до него не было дела. Он жил тогда в маленьком городе за границей, и там он однажды утром шёл по аллее, глядя сквозь деревья на маленькую ленивую речку, на обрывистый, желтый глинистый берег, где над осыпями и выветренными породами цеплялись пыльные кусты и сорные травы. Тут в нём что-то зазвучало, он остановился, он вновь услышал в своей душе старую песню из сказочных времён. Желтизна глины и пыльная зелень, ленивая река и обрывистые берега, какие-то связи красок и линий, какой-то звук, нечто особенное в случайном образе - всё это было прекрасно, даже невероятно прекрасно, трогательно и потрясающе, говорило с ним, было родным. И он чувствовал порыв и проникновенное единство леса и реки, реки и его самого, неба, земли и растений; казалось, всё существовало лишь для того, чтобы в этот час отразиться в таком единстве в глазах и сердце одного человека, встретиться в них и найти согласие. Его сердце было местом, где могли сочетаться река и травы, дерево и воздух, сливаясь воедино, могли возвышать друг друга и праздновать торжество любви.
После того как это величественное ощущение повторилось несколько раз, художника охватило всеобъемлющее чувство счастья, насыщенное и глубокое, как золото вечернего солнца или садовый аромат. Он упивался им, оно было сладким и тяжёлым, но он не мог долго его переносить, оно было слишком сильным, его распирало, он был в напряжении и возбуждении, почти доходя до ужаса и бешенства. Это чувство было сильнее его, оно захватывало, уносило, он боялся утонуть в нём. А он этого не хотел. Он хотел жить, жить вечно! Никогда, никогда не желал он жить так искренне, как теперь!
Словно после опьянения он очнулся как-то один в тихой комнате. Перед ним стоял ящик с красками, а на мольберте - кусок картона; после нескольких лет перерыва он снова принялся за живопись.
Так и пошло. Мысль: «Зачем я это делаю?» - не возвращалась. Он рисовал. Он только и делал, что смотрел и рисовал. Он или блуждал, погружённый в образы мира, или сидел в своей комнате и изливал полноту впечатлений в картинах, которые одну за одной сочинял на своих маленьких кусках картона: дождливое небо над ивами, садовую стену, скамью в лесу, просёлочную дорогу, а кроме того - людей, и зверей, и вещи, которые он никогда не видел, быть может, героев или ангелов, которые при этом были такими же, как стена и лес, и вели ту же жизнь.
Когда он вернулся к людям, разнеслась весть, что он снова рисует. Его считали порядком сумасшедшим, однако с любопытством ждали его работы. Он никому не хотел их показывать. Но его не оставляли в покое, его донимали и вынуждали. Тогда он отдал ключ от своей комнаты одному знакомому, сам же уехал далеко, не желая присутствовать при том, как другие будут рассматривать его картины.
Люди пришли, и поднялся большой шум, он был объявлен неслыханной гениальности художником, пусть и со странностями, зато живописцем милостью Божьей, и всё такое прочее, что говорят обычно знатоки и ораторы.
Художник Альберт обосновался тем временем в деревне, снял в крестьянском доме комнату и распаковал свои краски и кисти. Счастливый, он снова бродил по долам и горам, а потом изливал в своих картинах то, что испытал и прочувствовал.
И тут он узнал, что дома уже посмотрели его картины. В трактире за бокалом вина он прочитал большую хвалебную статью в столичной газете. Его имя было жирным шрифтом набрано в заголовке, и все колонки были полны пышных эпитетов. Но чем дальше он читал, тем больше удивлялся.
«Как прекрасно светится на картине с дамой в голубом жёлтый фон - новая, неслыханно смелая, очаровательная гармония!»
«Замечательна и экспрессивная пластика в натюрморте с розами. А уж серия автопортретов! Мы осмеливаемся поставить их в один ряд с подлинными шедеврами психологического портрета».
Странно, странно! Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь рисовал натюрморт с розами или даму в голубом, и никогда, насколько ему было известно, не писал автопортретов. Зато в статье не было упоминаний ни о глинистых берегах, ни об ангелах, ни о дождливом небе, ни о других столь дорогих ему образах.
Альберт вернулся в город. Прямо с дороги он отправился в свою квартиру, там было полно посетителей. У двери сидел человек, и Альберту пришлось купить билет, чтобы ему позволили войти.
Там были его работы, прекрасно ему знакомые. Но кто-то прикрепил к ним таблички и написал такое, о чем Альберт не имел понятия. На некоторых значилось: «Автопортрет», были там и другие названия. Какое-то время Альберт задумчиво стоял перед картинами и их неизвестными названиями. Он понял, что этим картинам можно было дать совсем другие имена. Он увидел, что его садовая ограда кому-то показалась облаком, а расщелины его скалистого пейзажа могли для других обернуться человеческим лицом.
В конце концов, это было не так уж и важно. Но Альберт предпочел тихо исчезнуть из дома и никогда больше не возвращаться в этот город. Он нарисовал ещё много картин, и дал им ещё много названий, и был при этом счастлив; но он никому их не показывал.
Герман Гессе
Сейчас я расскажу Вам один довольно старый анекдот, который, как и многие старые анекдоты, является метафорой, притчей.
Итак, история...
Жили-были три старушки, три старинные приятельницы - Петровна, Васильевна и Патрикеевна.
И вот как-то раз, позвала Васильевна в гости своих подруг и, зная свою старческую забывчивость, повесила в кухне, на холодильнике, записку: «Не забыть напоить гостей чаем »...Очень уж переживала Васильевна за свой склероз.
Пришли гостьи.
Посидели, поговорили, Васильевна потопала на кухню и видит, на кухне записка:
Хлопнула себя по лбу, достала с полки красивую коробку с ароматным чаем, ополоснула кипятком чайничек, вынула баранки, конфеты «Мишка на Севере» и немецкие фарфоровые чашки... Напоила гостей чаем.
Посидели, поговорили... Васильевна потопала зачем-то на кухню и видит: записка...
«Не забыть напоить гостей чаем»...
Хлопнула себя по лбу (Ох! Чуть было не оплошала)...
Достала с полки красивую коробку с ароматным чаем, ополоснула кипятком чайник, вынула зефир в шоколаде... напоила гостей чаем.
Посидели, поговорили... Васильевна (ощутив странную тревогу) потопала на кухню и видит: точно сердце чуяло - записка!
«Не забыть напоить гостей чаем».
Достала чай ароматный, нарезала хлеб, сыр, колбасу, ополоснула старинные фарфоровые чашки, положила в серебряную вазочку кусковой сахар - напоила гостей чаем.
Посидели, поговорили, да уж домой засобирались...
Распрощались, расцеловались. А на лестничной клетке говорит Патрикеевна Петровне:
Мда, совсем стара стала Васильевна. Одряхлела, хозяйство запустила... Даже чаем напоить не смогла.
А Петровна Патрикеевне в ответ:
А мы что, разве у Васильевны были?
Почему эта история называется
«Притча о Художнике»?
Кто тут художник?
Как кто? Конечно, радушная и гостеприимная Васильевна. А Петровна с Патрикеевной - они, того, - «зрители с попкорном».
Васильевна, как и все настоящие Художники, имеет обострённое чувство Прекрасного (если Вы заметили). И её (как и всех Художников) опять же, не миновали муки сомнения в своём таланте и демон перфекционизма.
Маразм и склероз Васильевны (которые ей, перфекционистке, в тягость) - как Вы поняли, однако же - мнимые... Они -мнимые - по очень Большому, гамбургскому счёту.
Потому что самые главные маразматики и склеротички здесь те, кто не помнят ни добра, ни того, кто это добро им сделал.
Маразм и склероз Васильевны не мешают ей
БЫТЬ БЕЗУПРЕЧНОЙ В МОМЕНТЕ «ЗДЕСЬ-И-СЕЙЧАС».
А что ещё нужно любому человеку? Есть ли у него ещё что-нибудь, кроме этого момента? Где ему быть безупречным? Впрошлом , которого уже никогда нет или в будущем , которое ещё не настало и которое ткётся из нашего настоящего?
Маразм и склероз Петровны и Патрикеевны - это, однако, типичные свойства Зрителя.
Когда мы не Художники, мы всегда - Зрители. Когда мы Зрители - мы всегда ведём себя как героини этого анекдота. Поэтому человек хоть иногда должен выступать в ипостаси Художника. Чтобы не прожить жизнь вечно жующим неблагодарным Зрителем.
Чтобы получить шанс на БЕЗУПРЕЧНОСТЬ...
Эта притча созвучна душе каждого Художника. А каждый человек, в какой-то мере - Художник.
И вот чему она учит:
- «Делай, что должно, и будь, что будет»;
- Не ожидай хвалы от зрителей. Первые - так и не разглядят твоих трудов. Вторые, позаимствовав твои труды, - через час забудут твоё имя;
- Будь безупречным во всём, что ты делаешь «здесь-и-сейчас». Нет никакого «вчера». И нет никакого «завтра»;
- Находи радость в том, что ты делаешь, тогда, когда ты это делаешь. И ты будешь счастлив в каждый
момент своей жизни...
Человек Суеты готовит прекрасную чайную церемонию в расчёте на будущую похвалу, славу и почёт.
Его удел - слёзы разочарования.
Его труд - напрасен.
Просветлённый знает уже наперёд, что его труд - напрасен.
Однако он всё равно готовит свою чайную церемонию - в расчёте на скорое забвение, хулу и короткую людскую память.
Зачем же он это делает, чудак?
Видите ли, ему нравится сам процесс открывания старинной жестяной банки. Он хочет наполнить своё ускользающее мгновение «здесь-и-сейчас» запахом высушенных цветов жасмина.
А чем наполните это мгновение Вы?
Художник по имени Альберт в молодые годы не смог достичь своими картинами успеха и влияния, которых он жаждал. Он уединился и решил стать самодостаточным. Годами он пытался этого достичь. Но всё больше и больше становилось ясно, что быть самодостаточным у него не получалось. Он работал над портретом героя, и пока он писал, его вновь и вновь посещала мысль: «А в самом ли деле нужно то, что я делаю? Может, эти картины и рисовать-то не надо? Разве мне или кому другому будет хуже, если я вместо этого просто пойду погулять или выпью вина? Значит ли живопись для меня самого что-нибудь иное, чем немного самообмана, немного забытья, немного развлечения?»
Эти мысли работе не помогали. Со временем Альберт почти прекратил рисовать. Он гулял, пил вино, читал книги, путешествовал. Но удовлетворения и в этих занятиях не находил.
Часто ему доводилось размышлять о том, с какими желаниями и надеждами он в своё время брался за кисть. Он вспоминал: чувства и желания его были в том, чтобы между ним и миром установилась прекрасная, мощная связь и взаимное общение, чтобы между ним и миром постоянно витало нечто интенсивное и проникновенное, звучащее тихой музыкой. Своими портретами и возвышенными пейзажами он хотел выразить свой внутренний мир, чтобы ощутить в ответ от мира внешнего, в суждениях и благодарности зрителей, живое и благодарное сияние.
Вот этого он и не нашёл. Это была лишь мечта, да и мечта эта постепенно стала бледной и немощной. Теперь же, когда Альберт блуждал по миру или находился в уединении, путешествовал на кораблях или преодолевал горные перевалы, это видение всё чаще и чаще возвращалось - другое, нежели прежде, но столь же прекрасное, столь же влекущее, столь же страстное и сияющее силой юного желания.
О как он жаждал этого - ощутить трепещущую связь со всеми вещами мира! Ощутить, что его дыхание и дыхание ветров и морей - одно и то же, что между ним и всем миром существует братство и родство, созвучие и гармония!
Он уже не желал более создавать картины, в которых был бы отражён он сам и его томление, картины, которые бы принесли ему понимание и любовь, объясняли, оправдывали и прославляли его. Он больше не помышлял о героях и торжественных процессиях, которые бы в зримых образах и общем настрое выразили и охарактеризовали его собственную сущность. Он жаждал лишь ощутить то же биение, тот ток, ту тайную проникновенность, в которой он сам растворился и исчез бы, умер и возродился. Уже это новое видение, уже это новое, более сильное томление делало жизнь сносной, придавало ей какой-то смысл, просветляло, дарило избавление.
Друзья Альберта, те, что ещё остались, не очень-то понимали эти фантазии. Они видели только, что этот человек всё больше и больше уходил в себя, что он всё тише и непонятнее говорил и улыбался, что он много бывал в разъездах и не участвовал в том, что было дорого и важно для других людей, ни в политике, ни в торговле, ни в празднике стрелков, ни в балах, ни в умных разговорах об искусстве и ни в чём другом, от чего они получали удовольствие. Он стал чудаком и полудурком. Он носился в сером холодном зимнем воздухе и вдыхал при этом краски и ароматы этого воздуха, он следовал за маленьким ребенком, беспечно напевающем свое « ля-ля », он часами сидел, уставившись в зелёную воду, на цветочную грядку, или погружался, как читатель в книгу, в созерцание линий, которые он обнаруживал на распиленном куске дерева, на срезе корня или свеклы.
Никому до него не было дела. Он жил тогда в маленьком городе за границей, и там он однажды утром шёл по аллее, глядя сквозь деревья на маленькую ленивую речку, на обрывистый, желтый глинистый берег, где над осыпями и выветренными породами цеплялись пыльные кусты и сорные травы. Тут в нём что-то зазвучало, он остановился, он вновь услышал в своей душе старую песню из сказочных времён. Желтизна глины и пыльная зелень, ленивая река и обрывистые берега, какие-то связи красок и линий, какой-то звук, нечто особенное в случайном образе - всё это было прекрасно, даже невероятно прекрасно, трогательно и потрясающе, говорило с ним, было родным. И он чувствовал порыв и проникновенное единство леса и реки, реки и его самого, неба, земли и растений; казалось, всё существовало лишь для того, чтобы в этот час отразиться в таком единстве в глазах и сердце одного человека, встретиться в них и найти согласие. Его сердце было местом, где могли сочетаться река и травы, дерево и воздух, сливаясь воедино, могли возвышать друг друга и праздновать торжество любви.
После того как это величественное ощущение повторилось несколько раз, художника охватило всеобъемлющее чувство счастья, насыщенное и глубокое, как золото вечернего солнца или садовый аромат. Он упивался им, оно было сладким и тяжёлым, но он не мог долго его переносить, оно было слишком сильным, его распирало, он был в напряжении и возбуждении, почти доходя до ужаса и бешенства. Это чувство было сильнее его, оно захватывало, уносило, он боялся утонуть в нём. А он этого не хотел. Он хотел жить, жить вечно! Никогда, никогда не желал он жить так искренне, как теперь!
Словно после опьянения он очнулся как-то один в тихой комнате. Перед ним стоял ящик с красками, а на мольберте - кусок картона; после нескольких лет перерыва он снова принялся за живопись.
Так и пошло. Мысль: «Зачем я это делаю?» - не возвращалась. Он рисовал. Он только и делал, что смотрел и рисовал. Он или блуждал, погружённый в образы мира, или сидел в своей комнате и изливал полноту впечатлений в картинах, которые одну за одной сочинял на своих маленьких кусках картона: дождливое небо над ивами, садовую стену, скамью в лесу, просёлочную дорогу, а кроме того - людей, и зверей, и вещи, которые он никогда не видел, быть может, героев или ангелов, которые при этом были такими же, как стена и лес, и вели ту же жизнь.
Когда он вернулся к людям, разнеслась весть, что он снова рисует. Его считали порядком сумасшедшим, однако с любопытством ждали его работы. Он никому не хотел их показывать. Но его не оставляли в покое, его донимали и вынуждали. Тогда он отдал ключ от своей комнаты одному знакомому, сам же уехал далеко, не желая присутствовать при том, как другие будут рассматривать его картины.
Люди пришли, и поднялся большой шум, он был объявлен неслыханной гениальности художником, пусть и со странностями, зато живописцем милостью Божьей, и всё такое прочее, что говорят обычно знатоки и ораторы.
Художник Альберт обосновался тем временем в деревне, снял в крестьянском доме комнату и распаковал свои краски и кисти. Счастливый, он снова бродил по долам и горам, а потом изливал в своих картинах то, что испытал и прочувствовал.
И тут он узнал, что дома уже посмотрели его картины. В трактире за бокалом вина он прочитал большую хвалебную статью в столичной газете. Его имя было жирным шрифтом набрано в заголовке, и все колонки были полны пышных эпитетов. Но чем дальше он читал, тем больше удивлялся.
«Как прекрасно светится на картине с дамой в голубом жёлтый фон - новая, неслыханно смелая, очаровательная гармония!»
«Замечательна и экспрессивная пластика в натюрморте с розами. А уж серия автопортретов! Мы осмеливаемся поставить их в один ряд с подлинными шедеврами психологического портрета».
Странно, странно! Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь рисовал натюрморт с розами или даму в голубом, и никогда, насколько ему было известно, не писал автопортретов. Зато в статье не было упоминаний ни о глинистых берегах, ни об ангелах, ни о дождливом небе, ни о других столь дорогих ему образах.
Альберт вернулся в город. Прямо с дороги он отправился в свою квартиру, там было полно посетителей. У двери сидел человек, и Альберту пришлось купить билет, чтобы ему позволили войти.
Там были его работы, прекрасно ему знакомые. Но кто-то прикрепил к ним таблички и написал такое, о чем Альберт не имел понятия. На некоторых значилось: «Автопортрет», были там и другие названия. Какое-то время Альберт задумчиво стоял перед картинами и их неизвестными названиями. Он понял, что этим картинам можно было дать совсем другие имена. Он увидел, что его садовая ограда кому-то показалась облаком, а расщелины его скалистого пейзажа могли для других обернуться человеческим лицом.
В конце концов, это было не так уж и важно. Но Альберт предпочел тихо исчезнуть из дома и никогда больше не возвращаться в этот город. Он нарисовал ещё много картин, и дал им ещё много названий, и был при этом счастлив; но он никому их не показывал.
0 Rating 0.00 (0 Votes)
Есть ли предел совершенства?
Есть ли конец у Пути?
Как относиться к своим достижениям?
Можно ли по первому взгляду судить о человеке?
Мешают ли недостатки и пороки развитию?
Где брать силы?
Чем можно гордиться, когда гордиться в принципе нечем?
Наверняка на некоторые из этих вопросов вы знаете ответы. А на некоторые, возможно, хотели бы узнать. Предлагаю вам две притчи о художниках. Надеюсь, они помогут.
У каждого свой Путь и свое место: кому-то легко выражать свои мысли словами, кому-то передавать эмоции цветом, а кто-то будет просто рисовать ручкой , и этим поможет кому-то выполнить свою роль…
И как обычно, мне интересно, какой еще потаенный смысл вы откроете в этих притчах.
Кто достоин победы? Притча о художнике
В те далекие времена, когда сосны щедро делились своими секретами с каплями горного ручья, когда чашка обычного чая дарила вдохновение художникам и поэтам, направляя и уплотняя мысль, в одном знатном селении проводились состязания мастеров живописи.
Много искусных художников принимало в нем участие. Много замечательных картин предстало пред глазами строгих судей.
И вот когда конкурс уже практически подошел к завершению, судьи пришли в замешательство: из двух прекраснейших совершенных произведений нужно было выбрать лучшее.
Они смотрели на замечательные полотна и не могли вынести свое решение. И как ни старались, не могли найти изъяна ни в оной из картин.
Так случилось, что среди гостей был знатный мудрец. Он вышел к судьям и предложил свою помощь.
— Ваши картины прекрасны! Я тоже, как и судьи, не вижу в них никаких изъянов. Поэтому прошу вас честно оценить свои произведения и указать на их недостатки.
Первый художник долго не думал:
— Я не вижу в моей работе никакого несовершенства. Она идеальна.
— А ты? – спросил мудрец второго художника.
Он помолчал некоторое время, затем нерешительно сказал:
— Многое я бы еще мог исправить в своей картине. И мое замешательство вызвано тем, что я не знаю, с какого недостатка мне лучше начать.
— Тебе и присуждается победа – заявил мудрец.
— Но как? — возмутился первый художник. – Моя работа идеальна!
— Вы оба достигли хороших высот в своем мастерстве, — ответил мудрец. И ваши работы на одном уровне. Но разве можно присудить победу художнику, у которого закрыты глаза: кто не видит, к чему ему стремиться?
Ты остановился, в то время как второй мастер еще продолжает свой путь.
Тайна портрета. Вторая притча о художнике
В одной далекой стране жил великий мудрец. А на другом конце Земли лежало царство великого царя. Мудрец далеко за пределами своей родины славился удивительными чудесами. Молва о нем дошла и до царя.
— Я самый мудрый и славный царь в моих землях, — казал как-то своему подданному великий правитель. Я все знаю, что твориться в моих владениях и в соседних государствах. Но я даже не знаю, как выглядит этот мудрец, слава которого уже идет впереди моей.
Он позвал к себе лучшего придворного художника и приказал нарисовать портрет прославленного старца. В разум царя закралась мысль, что если он выработает у себя такие же черты характера, то сможет стать еще более мудрым правителем.
Когда художник вернулся, царь собрал всех своих подданных магов, мыслителей и философов. Он приказал им по портрету определить характер этого человека, обозначить его нрав, манеры и привычки, чтобы узнать, в чем его сила.
После долгих размышлений и совещаний мудрецы сказали:
— О мудрейший из правителей! На этом портрете изображен очень властолюбивый, жестокий, высокомерный человек. Ему присущи практически все известные на Земле пороки.
Царь был обескуражен и возмущен:
— Разве может такой человек слыть великим мудрецом?! И разве могут ему принадлежать те подвиги, о которых идет молва?!
Спор не был завершен. Художник заверял, что портрет написан безукоризненно. Мыслители и философы были уверены в своих выводах. Но царь не мог согласиться с таким положением вещей. Он лично решил все проверить и отправился в далекие земли.
Долго путешествовал он по неизведанным краям, пока не нашел мудреца. И при первом же взгляде он понял, что портрет был написан безупречно.
Мудрец принял правителя, как полагается принимать гостя с далеких земель. Царь рассказал о цели своего визита.
— Твои подданные были правы, — сказал мудрец. – Как ты смог уже убедиться, и художник исполнил свою работу прекрасно.
— Но разве можно при таких качествах быть таким мудрым?
— Да будет тебе известно, что все эти качества, которые видны на моем портрете действительно принадлежали мне от рождения. И даже может в большей степени, чем это заметно по моему лицу.
Но моя сила в том, что напряженными усилиями и долгими стараниями я боролся со своими пороками, пока они не стали намного слабее моих достоинств. В этом моя слава и мудрость.