Почему народ безмолвствует борис годунов. Народ безмолвствует - кто сказал? Смотреть что такое "Народ безмолвствует" в других словарях

0 В повседневной речи можно порой встретить крылатые выражения, происхождение которых покрыто мраком тайны. В этой статье речь пойдёт о достаточно редком фразеологизме "Народ безмолвствует ", кто сказал вы узнаете чуть ниже.
Однако, прежде чем продолжить, мне бы хотелось посоветовать вам ещё несколько довольно любопытных статей на тематику сленга модников. Например, что значит Эксклюзив , что такое Фенечки , что означает число , кто такая Яойщица и т. п.
Итак, продолжим, кто сказал Народ безмолвствует ? Этот фразеологизм относится к произведению "Борис Годунов", автором которого является А. С. Пушкин.

Народ безмолвствует - в этом фразеологизме заключён глубокий смысл о состоянии русского общества, на которого власть никогда не обращала своего внимания

Вообще, власть предержащие не замечают простой народ, и все их мечты и чаяния им совершенно безразличны. Обычно, на людей обращают самое пристальное внимание лишь при волнениях и бунтах, и после их подавления стараются немного угодить простому люду, чтобы не вызвать очередное недовольство.

Собственно, это свойственно не только России, а властям всех стран мира. Их отношение к собственным людям можно выразить простой поговоркой, "не государство для народа - а народ для государства ".
Западная демократия является обычной ширмой, а их выборы это фикция, поскольку у власти оказывается те люди, которым это разрешено.
Всегда сильным мира сего, общество необходимо было в качестве рабочих и крестьян, то есть одни должны "пахать" от зари до зари, а другие использовать плоды их трудов.

Именно поэтому в 1917 году, была столь сильная ненависть к власти, что люди решили свергнуть прогнившую верхушку. Тогда народ не безмолвствовал, а сказал своё веское слово, что впрочем ни принесло никакой пользы, а поставило жизнь многих людей на грань выживания. Вообще, все революции, те самые, когда народ не безмолвствовал, создавали для людей не сказочную жизнь, как они рассчитывали, а наоборот, погружали страну в пучину хаоса. Может поэтому, может заткнуться, и безмолвствовать , не?

В борьбе за власть в трагедии сталкиваются две исторические личности: Борис Годунов и Самозванец. Победа остается за Самозванцем. Однако не Самозванец и не Борис Годунов являются главными героями трагедии. Этим главным героем, решающим исход борьбы, является народная масса. Трагедия начинается с описания событий, связанных с избранием на русский престол Бориса Годунова. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что Борис появляется в трагедии не сразу. Мы еще не видим Бориса на сцене, но уже чувствуем, что обстановка в стране складывается не в его пользу: народ безучастен к его избранию, и в толпе на Девичьем поле слышатся смех и шутки; бояре тоже недовольны кандидатурой Бориса и собираются «народ искусно волновать». При поддержке Патриарха и отдельных кругов боярства Борис все же вступает на престол. Через семь лет, потрясенный слухами об успехах Самозванца, он погибает. В чем заключалась сила его соперника? Не в нем самом, а во враждебном отношении народа к Борису, в настроении народной массы. «Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?» — спрашивает Гаврила Пушкин Басманова и отвечает:

Не войском, нет, не польскою помогай,

А мнением; да! мнением народным.

Карамзин видел причину перемены в отношении народа к Борису в изменении характера Бориса, Пушкин видит ее в ходе исторических событий, в настроении различных общественных групп. Пушкин прав. Именно настроение народа проложило Самозванцу дорогу к трону. Но было ли это настроение надежным и прочным? Трагедия заканчивается сценой, когда на крыльце дома Бориса появляется Мосальский и заявляет, что жена и сын Годунова «отравили себя ядом». Народ в ужасе молчит. «Что ж вы молчите? — обращается Мосальский к народу, — кричите: Да здравствует царь Димитрий Иванович!» Народ безмолвствует. Это безмолвие было живым приговором Самозванцу. Он еще не вступил на престол, но настроение народа уже служило зловещим предзнаменованием, что и новое царствование не встретит поддержки народной массы. Действительно, через 11 месяцев Самозванец погиб. Итак, трагедия и начинается, и кончается изображением настроений народа. И именно в настроениях народной массы, определяемых реальными классовыми интересами, нужно искать причину волнений и событий того времени. Сила власти только в единении правителя с народом — такова основная идея трагедии. Нужно принять во внимание, что трагедия писалась Пушкиным в

1825 году, в то время, когда в передовых слоях русского общества уже отчетливо наметилось недовольство самодержавным режимом. Пушкина, творца вольнолюбивой лирики, певца декабристских идей, волновал вопрос о взаимоотношениях народа и государственной власти. Может ли самодержавный режим удержаться без поддержки народа? С другой стороны, может ли борьба декабристов с самодержавием увенчаться успехом без опоры на народные массы? Эти вопросы стояли перед Пушкиным, когда он приступал к созданию «Бориса Годунова». Трагедия и была тем художественным произведением, в котором глубоко современный для Пушкина вопрос о борьбе за власть решался поэтом на материале русской истории конца XVI- начала XVII в.

Выражая опасения за судьбу своей трагедии, Пушкин писал Вяземскому: « … Никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!».

В изображении народа, его отношения к царю у Пушкина была скрытая мысль. Недаром Пушкин, когда Жуковский сказал, что царь простит его за трагедию, усомнился в этом и

писал князю Вяземскому: « … Навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!». Пушкин очень удачно выбрал эпоху Годунова, чтобы показать особое отношение народа к власти: разобщенность народа и власти характерна для нашей истории. Он возражал тем, кто оправдывал самодержавие исконной патриархальной преданностью народа царям. В одном из писем 1827 года Пушкин писал, что в Пимене он хотел выделить черту, пленившую его в летописях: «набожное усердие к власти царя, данной Богом». Но эта черта перекрывается простодушным бесстрастием летописца, с которым он пишет и о свирепых казнях Иоанна, и о бурном новгородском вече, и «спокойно зрит на правых и виновных». В изображении же народа нет и следа такого «набожного усердия к власти царя». Наоборот, народ и царь изображаются как две разобщенные и враждебные друг другу стихии.

Всегда народ к смятенью тайно склонен:

Так борзый конь грызет свои бразды;

На власть отца так отрок негодует … —

говорит в трагедии Басманов, —

Но что ж? конем спокойно всадник правит,

И отроком отец повелевает.

Борис отвечает:

Конь иногда сбивает седока,

Сын у отца не вечно в полной воле.

Лишь строгостью мы можем неусыпной

Сдержать народ.

Та же мысль о разобщенности между народом и властью в монологе Бориса:

Я думал свой народ

В довольствии, во славе успокоить,

Щедротами любовь его снискать —

Но отложил пустое попеченье:

Живая власть для черни ненавистна,

Они любить умеют только мертвых …

Какая власть ненавистна для черни? Против какой власти народ всегда тайно склонен к смятенью? Против той власти, которая держит народ в полном подчинении, как всадник коня, как отец отрока; против той власти, которая пытается милостями «усыновить сердца своих рабов», но оставляет их рабами, которая убеждена, что народ можно сдержать лишь «строгостью неусыпной». Об особом «духе русского народа», говорит в трагедии один только Самозванец, и когда же — в хвастливой речи перед патером Черниковским, которому он обещает в два года обратить весь русский народ в католичество:

Я знаю дух народа моего;

В нем набожность не знает исступленья:

Ему священ пример царя его.

Но значение этих слов тут же ослабляется третьей чертой народа:

Всегда, к тому ж, терпимость равнодушна.

Это и есть главная причина разобщенности царя и народа: народ угнетен до такой степени, что стал равнодушен ко всему, даже к перемене веры. Удивительно ли, что его не могут тронуть милости Бориса, как бы велики они ни были. В этой роли угнетенного до полного равнодушия к переменам на престоле и выступает неизменно во всей трагедии народ — «бессмысленная чернь», которая

Изменчива, мятежна, суеверна,

Мгновенному внушению послушна,

Легко пустой надежде предана,

Для истины глуха и равнодушна …

Таким предстает народ в первых сценах трагедии, при избрании царя Бориса; таков же он и в последних сценах при воцарении Лжедимитрия. Пассивно соглашается он по решению бояр на избрание Лжедимитрия, притворно плачет, упрашивая Годунова принять престол, а затем так же лицемерно приветствует нового царя. Пушкин ярко оттеняет эту пассивность, сопоставляя сначала вой и плач народа, затем приветственные клики с насмешливыми разговорами в толпе:

О чем там плачут? —

Д как нам знать? то ведают бояре,

Не нам чета.

Все плачут,

Заплачем, брат, и мы.

Что там еще? —

Да кто их разберет? —

Венец за ним! он царь! он согласился!

Борис наш царь! да здравствует Борис!

Нет самостоятельных действий народа и в последних сценах признания Лжедимитрия царем и убийства детей Бориса. Народ опять действует по указке бояр. Боярин говорит речь, приглашая бить челом Лжедимитрию, и народ отвечает:

Что толковать? Боярин правду молвил.

Да здравствует Димитрий, наш отец!

По предложению мужика, взобравшегося на амвон, народ толпою несется вязать, топить «Борисова щенка», но останавливается перед дворцом. Приходят бояре. Народ почтительно расступается. Бояре входят в дом Борисов. Народ недоумевает: «Зачем они пришли? — А верно, приводить к присяге Феодора Годунова». Выходит Мосальский и неожиданно объявляет, что Феодор и Мария Годуновы отравились. «Народ в ужасе молчит». Но и после слов боярина: «Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!» — «народ безмолвствует». Эта знаменитая фраза, которой заканчивается трагедия, еще сильнее оттеняет почти автоматическую покорность народа перед властью.

Очень часто можно прочесть, что хотя А.С. Пушкин при написании «Бориса Годунова» добросовестно изучал текст «Истории государства Российского», он все же отошел от «ультрамонархической» концепции Карамзина, подчеркнув силу народного мнения.

Но вот как в «Истории» описывается процедура «умоляния» Бориса сесть на царстве 21 февраля 1598 года: «…На рассвете, при звуке всех колоколов, подвиглась столица. Все храмы и домы отворились; духовенство с пением вышло из Кремля; народ в безмолвии теснился на площадях». (Том X, глава III «Продолжение Федорова царствования»).

Получается, что финальная ремарка «Народ безмолвствует » если не заимствована прямо у Карамзина, то производит впечатление основанной на карамзинском тексте. Хотя это не обязательно значит, что Пушкин понимал народное безмолвие так же, как Карамзин.
Если понимать пушкинскую последнюю ремарку как отсылку к «Истории», для «образа народа» она очевидно нелестная: нет никакого «взросления» и «единого мнения», все вернулось к началу…или же это о ж и д а н и е какого-то нового действия – им станут дальнейшие события Смуты?
Карамзин описывает призвание царя Бориса как «великое феатральное действие», «великое действие»; выход духовенства из Кремля и вынос икон, которыми будут «умолять» Бориса – это его первая картина или пролог. Народ безмолвствующий – также участник этого общего действа, притом важнейший, но он вступит тогда и там, когда ему придет время – у стен Новодевичьего монастыря: «И в то самое мгновение, по данному знаку, все бесчисленное множество людей, в келиях, в ограде, вне монастыря, упало на колена с воплем неслыханным: все требовали царя, отца, Бориса! (…) Искренность побеждала притворство; вдохновение действовало и на равнодушных и на самых лицемеров!» (С)
«Безмолвствовать» в смысле «воздержаться» у Карамзина встречалось немного выше, в описании того, каким образом Борис был впервые провозглашен царем. «Печатник советовался с вельможами, снова вышел к гражданам и сказал, что царица, оставив свет, уже не занимается делами царства и что народ должен присягнуть боярам, если не хочет видеть государственного разрушения. Единогласным ответом было: «И так да царствует брат ее!» Никто не дерзнул противоречить, ни безмолвствовать: все восклицали: «Да здравствует отец наш, Борис Феодорович!...» (С)
У Пушкина фрагмент того же «действия» изображен в сцене «Девичье поле. Новодевичий монастырь». Здесь дата не проставлена, но это тот самый день, в который Борис таки согласился занять престол – стало быть, 21 февраля 1598 года. Карамзин «действие» показывает как будто со стороны – как если бы вместе с ним мы смотрели с какой-нибудь высокой площадки или колокольни; Пушкин, напротив, показывает изнутри – из самой гущи толпы на Девичьем поле и только дважды – со стороны. Когда зритель должен услышать именно общий вопль и, в отличие от участников коротких диалогов, должен знать, «о чем там плачут»:
Народ
(на коленах. Вой и плач)
Ах, смилуйся, отец наш! властвуй нами!
Будь наш отец, наш царь! (С)
И в финале сцены, когда слышно общее ликование:
Народ
Венец за ним! он царь! он согласился!
Борис наш царь! да здравствует Борис! (С)
Описание Карамзина создает впечатление, что народ вообще был безгласен до того, как был «дан знак» пасть на колена и вопить; Пушкин дает услышать разговоры в толпе. Карамзин изображает народ, охваченный «вдохновением»; у Пушкина подчеркнуто неведение и полное внутреннее безучастие.
Картина в трагедии Пушкина куда менее торжественна и куда более жестока, чем страницы «Истории» Карамзина, на которых она основывается. И более убедительна. У Карамзина призвание Бориса на царство – это спектакль, но народ – неравнодушный к происходящему, даже «вдохновенный» участник этого спектакля. «Искренность побеждала притворство…» В трагедии Пушкина народ на Девичьем поле – это участник, который делает, что от него требуется, подчиняясь общему бессознательному движению, но внутренне остается случайным зрителем, любопытствующим, но по большому счету безразличным.
«Безмолвие» народа при воцарении Бориса 21 февраля 1598 года у Карамзина –значительно и однозначно. У Пушкина его в этот день нет вообще: есть многоголосие, выражающее любопытство, добросовестную бездумную исполнительность, честное безразличие и лишь при финале – столь же честную всеобщую радость.
Если теперь сравнить это с последней сценой трагедии «Кремль. Дом Борисов. Стража у крыльца» – первое, что видим: безразличие исчезло. Сирот Бориса кто-то жалеет, кто-то клянет, но в с е р а в н о – только нищему, все равно у кого просить милостыню.
Участие народа в свержении беззащитного сына Бориса в пушкинской трагедии больше, чем его участие в воцарении самого Бориса. На Девичьем поле главенствовало бессознательное подчинение: «Дошло до нас; скорее! на колени!» (С). То ли дело вымещать свои кривды на «Борисовом щенке» – тут объяснения не нужны.
Не так важно, что народ подтолкнула чужая воля, а важно, что он сделал ее своей. Люд московский в избрании Бориса Годунова участвовал как необходимая массовка, но Федора Годунова сверг своими руками.
Порыв ненависти спал. Но когда бояре идут зачем-то в дом Годунова, где его семья под стражей, и люди это видят – они могут не понимать, что делается, но вполне безразличными уже быть не могут.
В сцене на Девичьем поле было единичное предложение пробраться за ограду – из любопытства, сразу отвергнутое; в сцене возле дома Борисова звучит призыв «взойти» внутрь на визг, женский голос – может быть, крик помощи, видно, там дело нечисто – и призыв не одинокий. Здесь войти на крик предлагает уже не «один» или «другой», а «народ». (И сразу останавливается, из-за того, что «двери заперты», да и «крики замолкли»).
А потом выходит Мосальский и говорит: «Мария Годунова и сын ее Федор отравили себя ядом. Мы видели их мертвые трупы» (С).
(Пушкин, наверное, нарочно придумал это «мертвые трупы», так сильно режущее слух, чтобы подчеркнуть, как фальшивый человек – то же, что глухой – лжет и себя не слышит).
Народное возмущение было использовано боярами, перешедшими на сторону Самозванца, чтобы свергнуть Федора Борисовича. В общем-то в убийстве вдовы и сына Бориса Годунова народ – соучастник, как ни страшно это звучит. Но поймет ли он это? Может быть, когда народ «в ужасе молчит» – это ужас перед собой? Он равнялся бы пробуждению. Но – тогда не было бы всех дальнейших зверств Смуты.
Люди могут не испытывать жалости к жене и детям Бориса Годунова. Но ложь Мосальского очевидна и для простака.
Я думаю – народ безмолвствует из-за того, что почувствовал обман. До сих пор он повиновался, когда доверял, не раздумывая. И уже как следствие обмана – замешательство: а кому верить?
Хотелось бы мне услышать в этом безмолвии – отвращение перед теми, кто смеет лгать так нагло и презрительно.

В первоначальном варианте «Бориса Годунова» трагедия заканчивалась так:

Отворяются двери. Мосальский является на крыльце.

Мосальский: Народ! Мария Годунова и сын ее Феодор отравили себя ядом. Мы видели их    мертвые трупы.

Народ в ужасе молчит.

Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!

Народ: Да здравствует царь Димитрий Иванович!»

Только готовя «Годунова» к печати через пять лет после написания, Пушкин ввел знаменитую финальную ремарку. Значимость этого безмолвия народа подчеркивается тем, что глагол выделен курсивом. Пушкинист Сергей Михайлович Бонди в своем комментарии к «Годунову» пишет: «Идейный смысл произведения не изменился, спад волны революционного настроения народа остается тем же, но это угрожающее безмолвие народа, заканчивающее пьесу, предсказывает в будущем новый подъем народного движения, новые и „многие мятежи“». На мой взгляд, это плоская трактовка: Бонди хочется (или приходится) прочитать в безмолвии обещание будущих выступлений народно-освободительного движения. Но слово «угрожающий» здесь слабовато: этот финал попросту страшен. Из двух страшных вариантов Пушкин выбрал тот, что страшнее. В упомянутой предыдущим комментатором замечательной статье Михаила Алексеева () приводится фраза неизвестного критика: «Вы нехотя задумываетесь при этом „народ безмолвствует“ и как будто присутствуете при поражении Аполлоновыми стрелами Ниобы и при превращении ее в камень в минуту погибели невинных ее детей». Мы присутствуем при крушении мира: безмолвие народа как безмолвие хора, настолько потрясенного, что ему больше нечего сказать.

Это «молчание в ужасе» деятельно, оно является сильнейшим сценическим средством. Через пять лет в другой важнейшей русской пьесе - «Ревизоре» - Гоголь погружает своих героев в такую же бездну молчания:

«Немая сцена

Городничий посередине в виде столба, с распростертыми руками и закинутою назад головою. По правую сторону его жена и дочь с устремившимся к нему движеньем всего тела; за ними почтмейстер, превратившийся в вопросительный знак, обращенный к зрителям; за ним Лука Лукич, потерявшийся самым невинным образом; за ним, у самого края сцены, три дамы, гостьи, прислонившиеся одна к другой с самым сатирическим выраженьем лица, относящимся прямо к семейству городничего. По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся; за ним судья с растопыренными руками, присевший почти до земли и сделавший движенье губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» За ним Коробкин, обратившийся к зрителям с прищуренным глазом и едким намеком на городничего; за ним, у самого края сцены, Бобчинский и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг на друга глазами. Прочие гости остаются просто столбами. Почти полторы минуты окаменевшая группа сохраняет такое положение. Занавес опускается».

Вообразите себе полторы минуты, недвижно проведенные в подобных позах перед зрительным залом. Гоголь превращает минуту назад живых людей в картину или, если позволить себе анахронизм, фотоснимок или стоп-кадр. Одним этим действием он списывает все, что происходило в пьесе ранее, в архив.

Значимое молчание, таким образом, не было открытием авангардистов: Рюрика Ивнева, Джона Кейджа и, если переводить его на визуальный язык, Казимира Малевича. Завершение пьесы - произведения, где говорят, - молчанием гарантирует, что этот финал не будет забыт, что он окажется подлинной развязкой, для которой возможны и однозначные, и многозначные трактовки.

Народ безмолвствует — последняя ремарка Пушкина в финале его трагедии «Борис Годунов», написанной во время ссылки в имение поэта село Михайловское в 1825 году

Народ
— Расступитесь, расступитесь. Бояре идут.
Они входят в дом.
Один из народа
— Зачем они пришли?
Другой
— А верно, приводить к присяге Феодора Годунова.
Третий
— В самом деле? - слышишь, какой в доме шум! Тревога, дерутся…
Народ
— Слышишь? визг! - это женский голос - взойдем! - Двери заперты - крики замолкли.
Отворяются двери. Мосальский является на крыльце.
Мосальский
— Народ! Мария Годунова и сын ее Феодор отравили себя ядом. Мы видели их мертвые трупы.
Народ в ужасе молчит.
— Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!
Народ безмолвствует .
Конец

«Народ безмолвствует» — в этих двух словах, ставших крылатой фразой, заключен диагноз состояния русского общества. Испокон веков мнение, надежды, радости, проблемы народные были государству российскому безразличны. Не то, чтобы совершенно на них не обращалось внимания, но — в последнюю очередь. Не государство для народа, а народ для государства — основной принцип деятельности власть предержащих в России. Народ нужен сильным мира сего лишь как масса; тупая, безголосая сила:
в войне

«Все совершается…массой, числом… Этим … способом мы и воевали. В 1942 году… Мудрый Хозяин командовал одно: «Атаковать!». И мы атаковали, атаковали, атаковали… И горы трупов у погостий, невских пятачков, безымянных высот росли, росли, росли. Так готовилась будущая победа… Много я видел убитых до этого и потом, но зрелище Погостья зимой 1942 года было единственным в своем роде… Трупами был забит не только переезд, они валялись повсюду… Штабеля трупов у железной дороги выглядели пока как заснеженные холмы, и были видны лишь тела, лежащие сверху. Позже, весной, когда снег стаял, открылось все, что было внизу. У самой земли лежали убитые в летнем обмундировании – в гимнастерках и ботинках. Это были жертвы осенних боев 1941 года. На них рядами громоздились морские пехотинцы в бушлатах и широких черных брюках («клешах»). Выше – сибиряки в полушубках и валенках, шедшие в атаку в январе-феврале сорок второго. Еще выше – политбойцы в ватниках и тряпичных шапках (такие шапки давали в блокадном Ленинграде). На них – тела в шинелях, маскхалатах, с касками на головах и без них. Здесь смешались трупы солдат многих дивизий, атаковавших железнодорожное полотно в первые месяцы 1942 года ». (Н. Никулин «Воспоминания о войне»)

в строительстве чего-то грандиозного

«Бушевал и разбойничал всю ночь буран. Промерзли до костей люди…. Утром выступивший на работу отряд увязал в глубоком снегу…. Группа Корчагина освобождала от снежных заносов свой участок. Только теперь Павел почувствовал, до чего мучительны страдания от холода. Старый пиджачок Окунева не грел его, а в калошу набивался снег. Он не раз терял ее в сугробах. Сапог же на другой ноге грозил совсем развалиться. От спанья на полу на шее его вздулись два огромных карбункула. Вместо шарфа Токарев дал ему свое полотенце. Худой, с воспаленными глазами, Павел яростно взметывал широкой деревянной лопатой, сгребая снег» (Н. Островский «Как закалялась сталь»)

«По небу тучи бегают,
Дождями сумрак сжат,
под старою телегою
рабочие лежат.

И слышит шепот гордый
вода и под и над:
«Через четыре года
здесь будет город-сад!»

Темно свинцовоночие,
и дождик толст, как жгут,
сидят в грязи рабочие,
сидят, лучину жгут.

Сливеют губы с холода,
но губы шепчут в лад:
«Через четыре года
здесь будет город-сад!»
(В. Маяковский «Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка»)

в крайнем случае — ради прославления себя любимых

Понимая, что от него ничего не зависит «народ безмолвствует». Но молчание — не значит согласие, непонимание, невнимание. Люди всё видят, слышат, разумеют и ведут себя соответственно

Столетиями в России ведется скрытая, молчаливая, упорная война между населением и государством. Враждующие стороны абсолютно не доверяют друг другу. Всякие, даже самые благие намерения государства, дельные мысли и предложения вызывают у народа подозрения в корысти, подвохе, чьей-то заинтересованности, намерении поживиться за его счет, объегорить, одурачить, и либо игнорируются, либо тихо саботируются. Государство так же воспринимает народ или неким вздорным, вредным, недалеким, ленивым недорослем, которого следует бесконечно воспитывать и, желательно, ремнем, или коллективным жуликом, способным на любое непотребство