Писатель максимов пишет его биография. Писатель Владимир Максимов: краткая биография. Наиболее полные издания

Писатель Владимир Максимов, фото которого украшали обложки книг, изданных в Париже во второй половине двадцатого века, был широко известен далеко за пределами литературы русского зарубежья. На Родину его произведения доставлялись нелегальным путём. Но они с интересом читались и обсуждались всеми, кому было небезразлично прошлое и будущее России.

Факты из биографии

Максимов Владимир Емельянович - такой литературный псевдоним придумал для себя Лев Алексеевич Самсонов, родившийся 27 ноября 1930 года в Москве. Детство будущего писателя было тяжёлым. Семья его относилась к разряду неблагополучных, что привело к побегу мальчишки из дома. Молодой человек бродяжничал по Средней Азии и Южной Сибири, побывал в нескольких детских домах и колониях для малолетних преступников. Позднее был судим по уголовным статьям и отбывал срок тюремного заключения. Начало жизни было многообещающим...

Без малейшего преувеличения можно утверждать, что писатель Владимир Максимов, биография которого завершилась в респектабельном пригороде Парижа, свой жизненный путь начинал с самого дна.

Путь наверх

Суровые жизненные испытания отнюдь не сломали будущего литератора. Более того, опыт выживания в постоянном конфликте с окружающей социальной средой во многом сформировал его характер. После освобождения из заключения в 1951 году Владимир Максимов жил в Краснодарском крае. Почувствовав вкус к литературному творчеству, перебивался случайными заработками ради возможности писать стихи и прозу. Здесь же состоялись первые публикации в местных периодических изданиях. Чуть позже ему удаётся напечатать в провинциальном издательстве на Кубани первый сборник стихов. Но, как известно, путь в большую литературу в России традиционно пролегает через столицу.

В большую литературу

В Максимов смог вернуться лишь в 1956 году. Его возвращение совпало с началом так называемой В жизни страны в это время происходили большие перемены. В советскую литературу стремительно ворвалось новое поколение молодых людей. Многие из них прошли войну и сталинские лагеря. Владимир Максимов много пишет и публикуется в столичных литературных журналах. Заметным событием стала его публикация в известном литературном альманахе "Тарусские страницы". В 1963 году его принимают в Союз писателей СССР. Помимо этого, писатель ведёт активную общественную деятельность. В 1967 году избирается членом редколлегии влиятельного советского литературного журнала "Октябрь". Книги и публикации Владимира Максимова пользуются читательским успехом и активно обсуждаются на полосах периодических изданий.

Эмиграция

Но быть ортодоксальным Владимир Максимов не мог. Его политические взгляды сильнейшим образом расходились с официальной идеологией. А книги, негативно отображающие советские реалии, не могли быть изданными в стране. Это печальное обстоятельство с лихвой компенсировалось вниманием читателей к его творчеству. Очень скоро он вышел за рамки допустимого в Советском Союзе. Романы Максимова "Карантин" и "Семь дней творенья" разошлись среди читающей публики в машинописном виде, а позже были изданы за рубежом. В 1973 году Владимир Максимов был исключён из членов Союза советских писателей и помещен на принудительное лечение в психиатрическую клинику. Подобная практика в СССР была достаточно распространена. В 1974 году писателю удаётся уехать в эмиграцию во Францию.

Журнал "Континент"

В Париже Владимир Максимов активно включается в литературную работу и в общественную деятельность. Избирается исполнительным директором международной антикоммунистической организации "Интернационал сопротивления". В столице Франции он издаёт всё, что не было возможности напечатать в Советском Союзе. Его книги о советских реалиях имеют значительный успех и переводятся на многие европейские языки. Но главным делом всей своей жизни Владимир Емельянович считал издание литературно-художественного и общественно-политического журнала "Континент". Это издание под редакцией Максимова публикует значительный объём русского литературного наследия в стихах и прозе, независимо от того, где эти произведения были созданы. Кроме того, журнал "Континент" становится крупнейшей в русском литературном зарубежье открытой публицистической площадкой. На протяжении трёх десятилетий здесь высказывают свои идеи и дают оценки событиям многие писатели и мыслители - от либералов до консерваторов.

Влади́мир Емелья́нович Макси́мов (настоящее имя Лев Алексе́евич Самсо́нов ; 27 ноября 1930, Москва - 26 марта 1995, Париж) - русский писатель, публицист, редактор.

Биография

Родился в семье рабочего, пропавшего без вести на фронте в 1941.

Сменил фамилию и имя, убежал из дома, беспризорничал, воспитывался в детских домах и колониях для малолетних преступников, откуда постоянно совершал побеги в Сибирь, Среднюю Азию, Закавказье. Был осужден по уголовным статьям и провел несколько лет в лагерях и ссылке.

После освобождения в 1951 жил на Кубани, где впервые начал публиковаться в газетах. Выпустил сборник стихов «Поколение на часах» (Черкесск, 1956).

Семья

• отец Самсонов Алексей Михайлович (1901-1941), родился в дер. Сычёвка Узловского района Тульской губернии
• мать Самсонова Федосья Савельевна (1900-1956), родилась в г. Узловая Тульской губернии
• сестра отца Самсонова Мария Михайловна (1911-1995), родом из деревни Сычёвка Узловского р-на Тульской губернии, замужем никогда не была, другой семьи, кроме семьи своего брата никогда не имела
• старший брат Лев, умер младенцем в Москве
• старшая сестра Нина, умерла в 1940 году в Москве
• младшая сестра Екатерина (1941), живёт в США

Творчество

По возвращении в Москву (1956) занимается разнообразной литературной работой. Первое значительное произведение - «Мы обживаем землю» (сборник «Тарусские страницы », 1961). Написанная раньше повесть «Жив человек» была напечатана в журнале «Октябрь» в 1962, затем вышла «Баллада о Савве» (1964) и другие произведения. В 1963 г. был принят в Союз советских писателей. Член редколлегии журнала «Октябрь» (октябрь 1967 - август 1968).

Романы «Карантин» и «Семь дней творенья», не принятые ни одним издательством, широко ходили в самиздате. За эти романы их автор был исключён из Союза писателей (июнь 1973), помещен в психиатрическую больницу. В 1974 Максимов был вынужден эмигрировать. Жил в Париже.

В 1974 году Максимов основал ежеквартальный литературный, политический и религиозный журнал «Континент», главным редактором которого оставался до 1992 года. Был исполнительным директором международной антикоммунистической организации «Интернационал сопротивления»

В эмиграции написаны «Ковчег для незваных» (1976), «Прощание из ниоткуда» (1974-1982), «Заглянуть в бездну» (1986) - о жизни адмирала Колчака, «Кочеванье до смерти» (1994) и др.

Написал также пьесы: «Кто боится Рэя Брэдбери?» (1988), «Берлин на исходе ночи» (1991), «Там, вдали за рекой…» (1991), «Где тебя ждут, ангел?» («Континент», № 75, 1993) «Борск - станция пограничная» («Континент», № 84, 1995).

Максимов писал неуравновешенно, жёстко. Часто меняются место и время действия, рав­но как и судьбы повествования; частности, взаимодополняя друг друга, обретают все­объемлюще-эпический характер. Проза Максимова убеждает прорывами самобытного природ­ного языкового таланта в реальную жизнь низших слоёв советского общества, мучительно знакомую ему по собственному опыту, а так­же сильным чувством моральной ответственности писателя-патриота.

Похоронен на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Фразы

• «Мы метили в коммунизм, а попали в Россию».
• «А может, лучше было бы, чтоб Достоевский был у швейцарцев? А у нас взамен чтоб была нормальная жизнь».

Сочинения

• Поколение на часах. Стихи, 1956
• Мы обживаем землю // альманах «Тарусские страни­цы», 1961
• Позывные твоих параллелей. Пье­са // «Октябрь», 1964, № 2
• Жив человек, 1964
• Ис­кушение // «Октябрь», 1964, № 9
• Шаги к горизонту // «Октябрь», 1964, № 9
• Стань за черту // «Октябрь», 1967, № 2
• Семь дней творения, Frankfurt/M., 1971
• Карантин, Frankfurt/M., 1973
• Прощание из ниоткуда. Автобиографическая повесть, Frankfurt/M., 1974, кн.2, 1982
• Сага о Сав­ве, Frankfurt/M., 1979
• Ковчег для незваных, Frankfurt/M., 1979
• Сага о носорогах, Frank­furt/M., 1981
• Заглянуть в бездну, Paris, 1986
• Растление великой империи, М., Алгоритм-Эксмо, 2010.

Наиболее полные издания

• Собрание в 6 томах, Франкфурт-на-Майне: Посев, 1975-1979.
• Собрание сочинений в восьми томах, М.: «ТЕРРА» - «TERRA», 1991-1993.
• Самоистребление. М.: Голос, 1995.

Повторно имя Владимира Максимова стало вводиться в литера- турно-критический и читательский обиход во второй половине 80-х годов XX века. Уже по первым негативным оценкам Максимо­ва «левыми» можно было понять, что мировоззрение и творчество писателя явно не вписывается в либеральную систему ценностей. Дискредитация писателя велась на уровне вскользь брошенных фактов или якобы фактов. Среди них чаще всего упоминались «ста­линистские» стихи Максимова.

Обличители во главе с Виталием Коротичем, конечно, не вспо­минали при этом «здравицы» Сталину, написанные ААхматовой, Б.Пастернаком, О.Мандельштамом. Не вспоминали «Балладу о Москве» и «У великой могилы» А.Твардовского, «Как вы учили» и «Дружбу» КСимонова, «Памятную страницу» и «Великое прощание» СМаршака и многие другие произведения подобной направленно­сти. Не обращали внимание и на то, что В.Максимов, в отличие от названных авторов, в момент написания «крамольных» стихотво­рений был практически юноша.

АРыбаков в статье «Из Парижа! Понятно?!» («Литературная газе­та», 1990, № 20) привёл другие факты из биографии Владимира Емельяновича, призванные его опорочить. По мнению АРыбакова, в статье «Эстафета века» Максимов поддержал «погром», устроен­ный Хрущёвым интеллигенции в марте 1963 года. И как следствие, по версии Рыбакова, «в октябре 1967 года Кочетов сделал Максимо­ва членом редколлегии журнала - рвение должно вознаграждать­ся». Также Рыбаков утверждал, что руководящая работа в журнале «Октябрь» пошла В.Максимову на пользу - пригодилась в «Конти­ненте».

Подобные упрёки в адрес В.Максимова звучали и раньше. Пока­зательно был сформулирован один из вопросов писателю Аллой Пугач: «Рискну вызвать неудовольствие, но вам часто припоминают <...> участие в редколлегии кочетовского «Октября» («Юность», 1989, № 12). В ответе Максимова - констатация факта, который многое объясняет: «А из редколлегии «Октября» я сам вышел через 8 месяцев, когда увидел, что не могу никак повлиять хотя бы на про­зу. А вот кто из них это сделал?»

Возвращаясь к публикации Рыбакова, отмечу его очевидную предвзятость: Анатолий Наумович оставил за скобками своей ста­тьи мизерный срок пребывания Владимира Емельяновича в «Октя­бре». К тому же, кто-кто, а Рыбаков хорошо знал, что член редколле­гии в журнале чаще всего ничего не решает и, тем более, не руково­дит. И вообще, какая-то замедленная реакция у Вс. Кочетова: четыре с половиной года тянул с благодарностью... Утверждение же автора «Детей Арбата»: Максимов - пена «русской зарубежной литерату­ры» - можно и не комментировать.

Нападки на Владимира Максимова со стороны В.Коротича, АРы- бакова, ЕЛковлева и других рассадиных были вызваны также и тем, что долгое время Владимир Емельянович воспринимался многими «левыми» как свой или почти свой. Для этого имелись формальные и неформальные предпосылки.

В 60-е годы среди писателей-приятелей Максимова «левые» зна­чительно преобладали. Не случайно в Союз писателей Владимира Емельяновича рекомендовали А.Борщаговский, МЛисянский, Р.Рождественский. И обращение в защиту «группы» АГинзбурга че­рез 5 лет Максимов подписал вместе с Л.Копелевым, ВАксёновым, Б.Балтером, В.Войновичем, Л.Чуковской, Б.Ахмадулиной... О многом свидетельствует и тот факт, что вскоре после выезда из СССР в 1974 году писатель возглавил «Континент», - то есть получил благосло­вение ЦРУ на эту должность. И всё же именно в эмиграции начина­ется явное «обрусение» Максимова, возникают разногласия и кон­фликты со многими «левыми».

В этой связи довольно часто вспоминают историю с Андреем Синявским, якобы изгнанным Максимовым из «Континента». Анд­рей Донатович - фигура знаковая в том мире, в котором Владими­ру Емельяновичу пришлось «вариться» почти всю творческую жизнь. Через Терца-Синявского «виднее» и сам Максимов, и «левая» интеллигенция (в эмиграции и Союзе), и главная причина их раз­ногласий, точнее, резусной несовместимости.

ВАксёнов в отклике на смерть А.Синявского «Памяти Терца» вы­разил отношение к Андрею Донатовичу и стране, отношение столь характерное для большинства «левых». Приведу только небольшой отрывок из облыжно-злобного приговора ВАксёнова: «Нелегко бу­дет России замолить свою вину перед Синявским. В его судьбе она раскрыла во всю ширь и глубь всю свою «бездну унижений». Эта, по его собственному определению, «родина-сука» выявила ещё в ран­ние студенческие годы исключительный талант, незаурядный ум, начала с ним «работать», то есть шельмовать самым гнусным обра­зом...» (Аксёнов В. Зеница ока. - М., 2005).

Подобные обвинения в адрес России В.Максимов неоднократно опровергал, эмоционально-убедительно показывал их беспочвен­ность и абсурдность. Ему, как и самым разным авторам, было не­приемлемо отождествление СССР и России. Владимир Емельяно­вич не раз говорил, что боролся с идеологией, системой, а не стра­ной. Это принципиально отличало его от русофобов разных мас­тей - от диссидентов до советского официоза с Александром Яков­левым во главе. Более того, Максимов-антикоммунист с уважением отзывался о тех коммунистах, кто не побежал из партии на рубеже 80-90-х годов («Юность», 1991, № 8).

В упомянутом эссе В Аксёнов называет АСинявского и Ю Даниэ­ля «символом борьбы и даже победы». Л.Бородин в книге мемуаров «Без выбора» (М., 2003) иначе оценивает своих солагерников.

Юлий Даниэль, по определению Леонида Ивановича, «солдат», что, согласно терминологии автора мемуаров, означает «высшую оценку поведения человека в неволе». Синявского же Бородин вос­принимал принципиально иначе. За равнодушно-прагматичное отношение к человеку Андрея Донатовича в лагере называли «лю­доедом», «потребителем человеков». Кумир либеральной интелли­генции и в зоне «жил среди людей, а не с людьми», «всякий человек бывал ему интересен только до той поры, пока интерес не иссякал».

АСинявский, по Аксёнову, «борец и даже победитель режима», в лагере за примерное поведение (а оно включало и посещение по­литзанятий, от которых все политические, за исключением «синяв- цев», отказались ценою карцера и голодовок) получил блатную ра­боту «хмыря» - уборщика в мебельном цехе. По свидетельству Бо­родина, «никто из политзэков на такую работу не пошёл бы и по приказанию».

Паскудно-мерзкие слова АСинявского «Россия-сука», которые пришлись по душе ВАксёнову и большинству «левых» и за которые по меньшей мере нужно бить морду, - показательная иллюстрация всегдашнего отношения Абрама Терца к Родине. И в лагере он, как истовый «левый», по утверждению Бородина, с лёгкостью и радос­тью, хамством необыкновенным бранил Россию и русских и очень трепетно-подобострастно относился к евреям, что принимало под­час комические формы. Приведу отрывок из мемуаров Л.Бородина: «...В угоду иудею по вероисповеданию Рафаиловичу «вся честная компания» уселась в столовой, не снимая грязных лагерных шапок с тесёмками, чуть ли не плавающими в тарелках. Про нечёсаные и немытые бороды уже и не говорю. Я отозвал в сторону «шурика», обслуживающего компанию Синявского, и сказал: «Слушай, объяс­ни нашим русским интеллигентам, вон тем, за столом, что если быть последовательными, то надо дозреть и до обрезания».

Хамство моё сработало. Шапки все сняли».

Свои мемуары Леонид Бородин, отсидевший в лагерях и тюрь­мах 11 лет (напоминаю стенающим о «страдальцах» типа Иосифа Бродского и Андрея Сахарова), заканчивает символично, по-рус- ски: «О себе же с чёткой уверенностью могу сказать, что мне повез­ло, выпало счастье - в годы бед и испытаний, личных и народных - ни в словах, ни в мыслях не оскверниться проклятием Родины». АСинявский же, как и большинство представителей третьей волны эмиграции, на этом осквернении сделал себе карьеру...

Тема взаимоотношений Максимова и Синявского в «Континен­те» неоднократно возникает и после смерти Владимира Емельяно- вича. Так, в июне 2006 года на вопрос: «...Что послужило непосредст­венной причиной выхода АСинявского из редколлегии «Конти­нента»?» - Наталья Горбаневская, знающая ситуацию изнутри, не ответила. Однако она чётко заявила, что разрыв произошёл по ини­циативе Синявского, который свой выбор внятно не объяснил.

Интересен следующий факт, характеризующий «диктатора» Максимова. Буковский и Галич, убеждённые, что в конфликте вино­ват Владимир Емельянович, попытались заступиться за Синявского и урегулировать проблему. По свидетельству Н.Горбаневской, реак­ция главного редактора «Континента» ошеломила Буковского и Га­лича: «Пожалуйста, - сказал Максимов, - выделяю в «Континенте» 50 страниц, «свободную трибуну» под редакцией Андрея Синявско­го, и не вмешиваюсь, ни одной запятой не трону. А вдобавок - вне этих 50 страниц - готов печатать любые статьи Синявского» («Во­просы литературы», 2007, № 2).

Андрей Донатович отказался от столь щедрого предложения. Отказался, думаю, потому, что, во-первых, хотел и мог быть только первым, единственным, во-вторых, прекрасно осознавал свою не­совместимость - человеческую и творческую - с Максимовым.

Именно отношение к России определило конфликт Владимира Максимова с А.Синявским, ВАксёновым, Ф.Горенштейном, В.Вой- новичем и другими «левыми». К тому же, в отличие от подавляюще­го большинства представителей третьей волны эмиграции, В.Мак- симов свою жизнь вне родины воспринимал как несчастье. В пер­вом же интервью, данном журналисту из СССР, Владимир Емелья­нович признавался, что за границей он больше потерял, чем обрёл, и своё внутреннее состояние оценивал как очень плохое («Юность», 1989, № 12). Любовь к Родине перевешивает у Максимо­ва свободу, редакторско-писательский успех, материальные блага и другие преимущества заграничной жизни.

Эмиграция, редактирование «Континента», жёсткая и жестокая борьба идей и амбиций, редкая концентрация взаимоисключаю­щих авторитетов на узкой площадке журнала и другое научили Максимова оставаться самим собой в любых обстоятельствах, быть одним в поле воином.

С начала перестройки Максимов, всегда ощущавший себя час­тью народа, страны, внимательно следил за происходящими собы­тиями, всё принимая близко к сердцу. Он, знавший «цивилизован­ный» мир не понаслышке, пытался от возможных ошибок уберечь, многие иллюзии развеять.

В статье «Нас возвышающий обман» («Литературная газета», 1990, № 9) В.Максимов не только утверждает, что свобода слова на Западе - это миф, но и поднимает руку на «святая святых»: «Демо­кратия - это не выбор лучших, а выбор себе подобных». А через год в беседе с Аллой Пугач он говорит об уродствах «цивилизованно­го» мира и, солидаризируясь с известной мыслью Игоря Шафаре- вича (который был в то время одним из самых сильных раздражи­телей для «левых»), утверждает: «...И тот, и другой путь, в общем, ве­дёт к одному и тому же социальному и духовному обрыву» («Юность», 1991, №8).

В.Максимов сразу и точно оценил Т.Толстую, А.Нуйкина, Б.Окуд­жаву, АБознесенского, Ст. Рассадина и всех тех, кто претендовал и претендует на роль идейных и культурных вождей. «Мародёрствую­щими шалунами» именует он их в статье с аналогичным названием и характеризует, в частности, так «Оказывается, они не прочь бла­гословить мокрое дело, поскольку «для процветания»... Но читатель, я думаю, догадывается, что в данном случае сия витийствующая ма­трона (Т.Толстая. -Ю.П.) имеет в виду кого угодно, кроме себя. Ко­го же? Разумеется, «врагов перестройки», то есть тех, кто мешает та­ким, как она, безнаказанно пудрить мозги своим зарубежным слу­шателям <...>.

«Враги перестройки» с каждым днём всё более и более звучит как «враги народа». Ату их! Ошельмовать не удаётся, так и замочить не грех» («Континент», 1989, № 1).

Через четыре года прогноз В.Максимова оправдался. Правда, на совести «прорабов перестройки», подписантов и неподписантов известного письма 42-х, не только кровь безвинных жертв октября 1993 года, но и тех десятков миллионов, которые ушли из жизни раньше времени в результате «реформ», порождённых или благо­словлённых «мародёрствующими шалунами».

Несмотря на всё сказанное, единого отношения «левых» к Мак­симову на рубеже 1980-1990-х годов не было. Если одни сразу на­чали Владимира Емельяновича «мочить», то другие ещё надеялись вернуть его в свой стан. Показательно, кто и как встречал писателя во время его первого приезда на Родину. Так, по воспоминаниям Петра Алёшкина, 10 апреля 1990 года в аэропорту Владимира Еме­льяновича ожидали «всего несколько человек из журналов «Ок­тябрь», «Юность», писатели Эддис, Крелин, Кончиц, с другими я не был знаком» («Литературная Россия», 1995, № 13). И на банкете в ре­сторане «Прага», по свидетельству Игоря Золотусского, были одни «свои». «Потом эти «свои» стали рассеиваться, потому что Володя вопреки «партийному» этикету стал встречаться с Распутиным, Бе­ловым, посетил даже (разрядка моя. -Ю.П.) Станислава Куняева. На него уже начинали коситься, спрашивая: зачем ты это делаешь? Ведь это красно-коричневые» (Золотусский И. На лестнице у Рас- кольникова. - М., 2000).

В.Максимов неоднократно заявлял, что он вне борьбы, над борь­бой, не принимает групповые подходы и к каждому человеку и яв­лению относится конкретно-индивидуально. И это действительно так Однако очевидно и другое: большинство высказываний и оце­нок Владимира Емельяновича в последние годы жизни звучат в унисон с самыми нашумевшими статьями «правых» критиков. При­веду два примера, как будто взятые из статей «Мы меняемся?..» В.Ко- жинова и «Очерки литературных нравов» В.Бондаренко.

В письме от 26 ноября 1987 года к Александру Половцу Влади­мир Емельянович называет Виталия Коротича и Андрея Вознесен­ского «советскими проходимцами от литературы» и в качестве од­ного из доказательств приводит книгу первого об Америке «Лицо ненависти», вышедшую «всего четыре года назад» («Вопросы лите­ратуры», 2007, № 2). А в беседе с Лолой Звонарёвой В.Максимов так характеризует двух деятельных «перестройщиков»: «Мне противно слышать от Окуджавы, тридцать с лишним лет бывшего членом КПСС, его новые антикоммунистические манифесты. Сразу хочет­ся спросить: «Чем ты там тридцать лет занимался?» А Борщагов- ский? Он председательствовал на собрании, которое выгоняло ме­ня из Союза писателей, называя меня «литературным власовцем», а теперь я для него - «красно-коричневый». Трудно спокойно наблю­дать, как люди меняются в очередной раз вместе с начальством» («Литературная Россия», 1995, № 1-2).

Максимов подстраиваться под демократическое время и нравы не мог и не хотел. Он с «правых» позиций многократно высказы­вался по взрывоопасному национальному вопросу. Уже в первом интервью советскому журналисту из «левого» издания националь­ные движения в Грузии и Латвии, которые приветствовались и вся­чески поддерживались либералами, Владимир Емельянович назы­вает шовинистическими («Юность», 1989, № 12). А его высказыва­ние из другого интервью и сегодня, когда в моде в бывших респуб­ликах СССР открытие музеев оккупации, звучит актуально: «...И ког­да, предположим, грузинские патриоты говорят об оккупации, я им отвечаю: речь может идти об «оккупации» в чисто политическом смысле. Идейным руководителем её был Орджоникидзе, а военным - Киквидзе. И встречали их с распростёртыми объятиями в общем- то нехудшие представители грузинского народа - Окуджава, Ора- хелашвили, Мдивани. Да и Грузией все семьдесят лет правили грузи­ны. <...> И в той же «порабощённой» Грузии ни один человек - не только русский - не мог занимать ответственные посты» («Москва», 1992, № 5-6). Версия Максимова об «оккупации» Польши, Чехии, Прибалтики также не совпадает с ныне модными примитивно- лживыми мифами. Владимир Емельянович настаивал неоднократ­но на том, что все народы соучаствовали в данных событиях и каж­дый народ должен взять на себя часть общей вины. Сваливать всё на русских, по Максимову, несправедливо и аморально.

В отличие от «левых» Владимир Емельянович всегда признавал русофобию как факт, как явление в нашей стране и за её пределами. Приведу два коротких высказывания писателя на данную тему: «Ты уже националист, если только произносишь это слово (Россия. - Ю.П.). Ты шовинист и фашист»; «Да-да, это не сегодня началось, не при советской власти. Когда Пётр I умер, все европейские дворы от­крыто устроили празднества по этому поводу <...>. Для них Россия всегда была враждебным государством, угрозой, которую надо уничтожить и растоптать» («Наш современник», 1993, № 11).

Когда кругом говорили, что политика - грязное дело, Максимов к политике и политикам предъявлял устаревший в глазах многих кодекс чести. Его он применял абсолютно ко всем, в том числе и к своим главным идеологическим противникам - коммунистам. В то же время Владимир Емельянович не приветствовал закрытие ком­партии, ибо она выражает мнение и интересы части народа, остав­лять которую за пределами политико-социального поля несправед­ливо и гибельно для общества. Поэтому данный поступок Б.Ельци­на писатель назвал недостойным и так непривычно резюмировал: «Это даже не по-мужски» («Москва», 1992, № 5-6).

С аналогичных позиций Максимов оценивал и идею суда над компартией, идею нового Нюрнбергского процесса, которая и се­годня популярна среди «мыслителей» либерального толка. Тогда, по мнению писателя, на скамье подсудимых должен оказаться и Б.Ель­цин, и не только он. «В том Нюрнберге судили идеологию и её пред­ставителей, доведших Германию до плачевного состояния. А вы хо­тите хорошо устроиться - хотите сдавать свои партбилеты и этим очистить себя от преступлений, к которым имеете самое непосред­ственное отношение! Я этого не понимаю и понять никогда не смо­гу» («Москва», 1992, № 5-6).

По иронии судьбы именно газета «Правда» стала для Максимова одной из немногих трибун в ельцинской России, где он получил возможность свободно высказываться по любому вопросу. Либе­ральная же интеллигенция в последние годы жизни писателя заня­ла по отношению к нему вполне предсказуемую позицию.

Уход Максимова из «Континента» в 1992 году, передача журнала Игорю Виноградову до сих пор вызывает вопросы. Сразу по следам событий ситуацию точнее других оценил В.Бондаренко. В статье «Реквием «Континенту» он, в частности, утверждал: «Конечно, чу­довищно трудно убивать своё детище, но считаю нынешний ком­промисс Максимова - передачу журнала Виноградову - огромней­шей ошибкой. Надо было всё же закрыть «Континент» («День», 1992, № 27).

После ухода из журнала Владимир Емельянович, по его словам, планировал набрать писательскую форму, более полно реализовать своё творческое «я». Однако осуществить задуманное помешала смерть.

В.Максимов хотел, чтобы его возвращение к отечественному читателю началось романом «Заглянуть в бездну». В этом произве­дении почти все герои, размышляя о событиях революции и гражданской войны, не раз высказывают мысль: виновных не бы­ло - все виноваты. Как следует из авторских характеристик, мно­гочисленных интервью и публицистики писателя, это позиция самого В.Максимова. Её нередко определяют как православную, с чем согласиться трудно. Когда все равны - все виноваты, и никто не виноват, - тогда нет разницы между добром и злом, правдой и ложью, убийцей и жертвой, предателем и героем, Богом и сата­ной. То есть такая система ценностей не имеет никакого отноше­ния к Православию.

В целом же в «Заглянуть в бездну», казалось бы, прямо по Библии, воздаётся всем героям по делам их. На уровне отдельных персона­жей существует чёткое подразделение на правых и виноватых, ибо наказываются только последние, что автор постоянно подчёркива­ет при помощи повторяющегося композиционного приёма - «за­бегания вперёд», когда сообщается, какая расплата ожидала того или иного грешника.

В романе воздаётся прежде всего тем, кто имеет прямое или кос­венное отношение к гибели Колчака: от Ленина, «тоненько-тонень- ко» воющего в Горках в ожидании смерти, до Смирнова, исполнив­шего предписание вождя на месте. К тому же, жертвами своеобраз­ного возмездия становятся дочь и жена Смирнова. Поэтому, и не только поэтому, концовка главы (построенной не на авторском слове, по принципу монтажа различных документов и свиде­тельств), когда впервые в ней открыто заявлена позиция писателя («Вот так, господа хорошие, вот так!»), звучит не по-православному. Здесь и далее в романе Максимов нарушает одну из главных тради­ций русской литературы, традицию христианского гуманизма. Смерть любого человека, героя не может быть объектом для иро­нии, сарказма, злобного удовлетворения и т. д. Юмор Максимова сродни юмору американской и еврейской литератур.

По делам воздаётся и героям, непричастным к смерти Колчака, но согрешившим по другим поводам. Например, о моряках Крон­штадта, зверски расправившихся с офицерами, комендантом, гене­рал-губернатором в феврале 1917, без того же православного отно­шения сказано: «Знать бы в те поры разгулявшейся в безнаказанно­сти <...> матросне, что спустя всего четыре года у того же рва их бу­дут забивать, как скот, те, кто выманивал их на эту кровавую дорож­ку: как говорится, знал бы, где упасть, соломки подстелил бы, да ту­го оказалось в ту пору с такой соломкой, ой, как туго!»

В.Максимов не раз выражал своё восхищение романом Б.Пас­тернака «Доктор Живаго». Эта реакция, думаю, объясняется и отча­сти сходным подходом к пониманию вопроса «человек и время». В «Заглянуть в бездну», как и в «Докторе Живаго», через разных героев (Колчака, Удальцова, Тимирёву, других) и авторские характеристи­ки утверждается мысль о ничтожности и беспомощности человека перед силой обстоятельств, лавиной времени: «С самого начала он (Колчак. -Ю.П.) обрёк себя на это (смерть. -Ю.П.) сознательно. У обстоятельств, сложившихся к тому времени в России, другого ис­хода не было, как не было исхода у всякого смельчака, вздумавшего бы остановить лавину на самой её быстрине»; «Это не бунт, корнет, это обвал, а от обвала, как известно, может спасти только чудо...».

Итак, с одной стороны, ничто и никто не спасёт от лавины ро­ковых событий, и человеку остаётся одно - достойно умереть; с другой, - утверждается прямо по-советски, только с другим, проти­воположным, знаком сатанинская гениальность Ленина. И как следствие такого подхода - большую, а может, решающую роль в произведении играет чудо, которое помогает Ульянову и не помо­гает Колчаку.

Лавина, чудо - эти и им подобные образы затуманивают изобра­жение времени и различных сил, определявших ход событий. В по­нимании революций и гражданской войны писатель находится ча­ще всего в плену «левых» стереотипов, что проявляется по-разному. Например, в таких мыслях Колчака: «Казалось, каким это сверхъес­тественным способом бывшие подпрапорщики, ученики аптека­рей из черты оседлости, сельские ветеринары <...> выигрывают бои и сражения у вышколенных в академиях и на войне прославленных боевых генералов?» Однако известно, что на стороне «красных» сражалось 43% офицеров царской армии и 46% офицеров Гене­рального штаба.

Конечно, Колчак не мог всё знать, но он наверняка имел пред­ставление об общей тенденции. Незнание же подлинного положе­ния дел, скорее всего, - незнание автора. А если допустить почти невозможное, что это действительно мысль адмирала, то такое не­знание «не играет» на образ, который стремится создать писатель.

Велик соблазн поверить Максимову и в том, что Колчак был че­ловеком далёким от политики, буквально случайно оказавшимся с ноября 1918 года Верховным Правителем России. Однако, думает­ся, не случайно писатель довольно туманно, вскользь изображает заграничный период жизни Колчака, ибо период этот разрушает миф об аполитичности адмирала. С июня 1917 года по ноябрь 1918 года Колчак вёл переговоры с министрами США и Англии, встре­чался с президентом Вильсоном и, по его собственному призна­нию, являлся почти наёмным военным. По приказу разведки Анг­лии он оказался на китайско-российской границе, позже - в Омске, где и был провозглашён Верховным Правителем России.

Вероятно, что В.Максимова и Колчака роднит не только одино­чество (свидетельство самого писателя), но и общая судьба. Они оба, не сомневаюсь, по благородным побуждениям, стали зависи­мыми от тех сил, которые одного сделали Верховным Правителем, другого - редактором «Континента». Видимо, и поэтому у Владими­ра Емельяновича не хватило смелости до конца заглянуть в бездну.

Среди версий происходящего, высказываемых различными пер­сонажами романа, выделяется ещё одна, транслируемая чаще всего Колчаком и Бержероном. Последний трижды на протяжении всего повествования говорит о существовании незримой силы, стоящей за спинами отдельных политиков, правительств, силы, дирижирую­щей многими событиями. Однако французский офицер, по его признанию, боится бездны, которая откроется при таком видении происходящего, боится назвать эту силу.

Показательно, что и Колчак, поставивший подобный диагноз (и «красные», и «белые» - пушечное мясо, пешки в чужой игре), как и

Бержерон, уходит от ответа с таким объяснением: «Я не хочу чтобы ты знала об этом, Анна, тебе ещё жить и жить, а с этим тебе не про­держаться!» То есть герой, походив у края бездны, в конце концов испугался заглянуть в неё.

Итак, договорю за героев романа и его автора, скажу то, что Мак­симов, несомненно, знал. Эта, по точному определению Бержерона, невидимая паутина, эта тайная сила, конечно же, - масонство. Его двойной член (французской и российской лож), небезызвестный Зиновий Пешков, был постоянным представителем сил Антанты при ставке Колчака.

В связи с этим и другими фактами, свидетельствующими о заго­воре разных сил, о регулируемости многих событий периода рево­люции и гражданской войны, вызывает несогласие концепция пи­сателя, которая нашла своё воплощение и в мыслях, подобных сле­дующей: «Рухнувшая под грузом собственной слабости монархия», - и в неоднократно высказываемых в романе, явно с авторской по­дачи, обвинениях в адрес Николая II. Приведу слова только трёх ге­роев: генерала Хорвата, безымянного старика, Колчака: «Слуга я его Императорскому Величеству верный и вечный, но, возьму грех на душу, скажу: его вина!»; «А где ты их видал невинных-то... Царь-то наш, господин, самый виноватый и есть»; «Когда от него потребова­лось усилие воли, чтобы взять на себя окончательную ответствен­ность за судьбу династии и государства, он предпочёл малодушно бежать в этот мирок, оставив страну на поток и растерзание разнуз­данной бесовщине. И затем: бесславное отречение, прозябание в Тобольске, скорая нелепая гибель».

Эта настойчиво педалируемая В.Максимовым идея, мягко гово­ря, неубедительна и в главном, и в частностях (осталось только к словам Колчака о нелепой смерти добавить высказывание из «Злых заметок» советского «адмирала» Н.Бухарина о немного перестре­лянных царевнах, и получим «бело-красное» гуманистически-лю- доедское братство). Она ктомуже не стыкуется с концепцией исто­рического фатализма, во многом определяющей, как уже говори­лось, писательское видение событий.

Однако автор романа, несомненно, прав в том, что бездна скры­вается в самом человеке, особенно в обезбоженном человеке, осо­бенно, добавлю от себя, в той ситуации, когда этот человек явными или скрытыми, такими же обезбоженными, силами выдвигается в качестве идеала. И противостоят бездне не столько колчаки и тими- рёвы, сколько Егорычевы и Удальцовы, выразители традиционных православных ценностей в романе «Заглянуть в бездну».

Итак, есть все основания рассматривать данное произведение писателя как его творческую неудачу. Мне понятно, почему в начале 90-х Ст. Куняев отказался печатать роман в «Нашем современнике».

К числу лучших произведений В.Максимова можно отнести «Прощание из ниоткуда». И в этом романе образ бездны, один из са­мых любимых писателем, несёт многосмысловую нагрузку.

Бездна - это страшный, бессмысленный, беспросветный боль­шой мир, куда «крохотным шариком, смесью воды и глины, железа и крови, памяти и забвения» является главный герой Влад Самсонов.

Бездна - это социальный мир, социальная тьма, которая с детст­ва проникает в Самсонова, корёжит, деформирует его душу и миро­воззрение, значительно затрудняя понимание Божьего промысла.

Бездна - это и сам человек, его многочисленные страсти, в пер­вую очередь, «горняя страсть дойти в конце концов до основания вещей», «страсть скоропалительной влюблённости», алкогольная страсть и т. д.

Бездна - это и болезненно завораживающий, идейно-безыдей- ный, честно-продажно-лживо-людоедский мир советской литера­туры. И не случайно, что первым шагом мальчика Влада в этом ми­ре стали следующие строчки, рождённые под влиянием газетной и социальной бездн: «Враг, нам вредить не сметь! Получишь за это смерть!», «Пусть будет известно всему свету... // врагов притянем к ответу. // Предателей метким огнём с лица мы земли сметём. // Об­рушит свинцовый дождь // На них наш любимый вождь».

Но бездна - это одновременно и путь к свету, Богу, это, в конце концов, крест, который человек должен нести с благодарностью.

Такое православное понимание В.Максимовым человека и вре­мени принципиально отличает его от В.Гроссмана, А.Рыбакова, ВАксёнова, В.Войновича, ГМаркова и многих других русскоязыч­ных авторов. К подобному видению Владу Самсонову предстояло прийти, преодолев длинный и сложный путь.

Долгое время в душе и мировоззрении Влада идёт борьба с пере­менным успехом, о чём писатель применительно ко многим персо­нажам говорит: «Так мы и жили в замкнутом мире этого странного забытья, где в одном лице совмещались жертва и палач, заключён­ный и надзиратель, обвинитель и обвиняемый, не в силах вырвать­ся за его пределы...».

Герои, вызвавшие исцеление Самсонова, без труда могут быть названы поименно: дед Савелий, отец, Серёга, Агнюша Кузнецова, Абрам Рувимович, Даша и Мухамед, Ротман, Василий и Настя, Бо­рис Есьман, Юрий Домбровский, отец Дмитрий, Иван Никонов и т. д. Эти персонажи, принципиально отличающиеся от героев «ис­поведальной» прозы (она, популярная в годы становления Макси- мова-писателя, появляется в романе и как фон, и как образец, предлагаемый Владу. В.Максимов негативно - мягко и резко - ха­рактеризует это явление русскоязычной словесности), далеко не идеальны, но определяющими их личности являются доброта и «Божественный дар Совести». И не случайно, что Самсонов, живу­щий в эпицентре советской литературы, долгое время не видит: клад под ногами, именно эти люди должны стать подлинными ге­роями его книг.

Для понимания человека и времени писатель - кривое зеркало и увеличительное стекло - быть может, наиболее интересный персо­наж. Влада на творческом пути поджидало много опасностей, бездн. В романе не раз высказывается мысль: литература сама по се­бе уже бездна, болезнь, наркотик, а советско-русскоязычная, добав­лю от себя, - бездна вдвойне, в ней многие гибнут, а среди выжив­ших и живущих преобладают, по словам В.Максимова, графоманы, по-разному оплачиваемые идеологические и прочие мародёры, чьи «творения» - отработанная порода, труха искусства.

Через авторские характеристики, речь персонажей: Влада, Есь- мана, Домбровского и других - писатель уничижительно-уничто- жающе характеризует советскую литературу (автономное тело, су­ществующее параллельно реальности) и её представителей, обла­дающих кастово-эгоцентрическим сознанием, крутящихся в водо­вороте «фантастического маскарада», где каждый обманывает себя и других.

Однако индивидуальные «портреты» писателей, критиков, дея­телей науки, искусства, политиков (А.Сахарова, например), «порт­реты» русскоязычных и русских авторов, политических и религи­озных деятелей вызывают немало принципиальных возражений (не имеет значения, «портретируемый» назван своим именем или на него очень явно, по выражению А.Солженицына, «намёкнуто»). Вот лишь некоторые имена: Ю.Казаков, В.Кожинов, отец Дмитрий Дудко, АСахаров. При их характеристике В.Максимов отрицатель­но, как с первыми тремя, либо положительно, как с АСахаровым, предвзят: фактологически неточен, оценочно или концептуально поверхностен или не прав.

Первоначально - в Сибири, Красноярске, Черкесске - Самсонов пытается идти по наезженной литературной колее, принимая су­ществовавшие правила игры. Однако его «я» периодически на раз­ном уровне противится и нарушает эти правила, о чём свидетельст­вуют откровенные «разговоры» с ответственным партийным ра­ботником в Краснодаре и национальным классиком Х.Х. в Черкес­ске, прозрение в грязной комнате со спящими ребятами, резкая оценка собственного творчества и т. д.

В Москве Влада подвергают искушению новыми безднами: «те­лефонным приёмом», индивидуальными и коллективными письма­ми. Телефонная уловка КГБ не удалась. Насколько она при всей сво­ей внешней простоте, наивности была серьёзна, свидетельствуют и авторская характеристика («притягивающая слабую душу близкой бездной»), и судьба легкоузнаваемых писателей, попавших в сети грозной организации. Уловка же творческой братии во главе с В.Ко- четовым имела успех. Однако это был первый и последний шаг Самсонова к «чёрному провалу бездны».

Показательна и закономерна реакция московских писателей на прозу Влада: «...Какие-то Богом забытые типы, ни то ни сё, сплош­ной горьковский маскарад, не более того, только ещё на церковный лад». В качестве же противовеса-ориентира назывались КПаустов- ский, АГладилин, Б.Балтер. В этой и других ситуациях выбора, ког­да успех обеспечивался предательством тех, с кем «жил, ел, пил, спал, работал», предательством народа, Самсонов наиболее отчёт­ливо осознаёт свою инородность в мире процветающих советских авторов: как «шестидесятников», так и «кочетовцев».

Не случайно в «Прощании из ниоткуда» путь к обретению чело­веком себя, подлинной духовной сущности лежит в традиционной для русской словесности плоскости: «я» - народ - Бог. Имя Всевыш­него впервые возникает в детском разговоре Влада с Лёней. Ответ последнего: «Бог - это любовь <...>. Свобода любить <...> всё и всех», - не понятен Владу, и, можно сказать, вся дальнейшая жизнь героя пронизана стремлением к этому пониманию.

Закономерно, что и тема писательского труда в романе неот­рывна от темы Бога. В легенде, рассказанной Самсонову Борисом Есьманом, сталкиваются два вечных подхода к творчеству: один (характерный для начинающего Влада и большинства пишущей братии в романе) - прикладной, меркантильный, другой - метафи­зический, когда творить - неодолимая потребность, не уничтожи- мая даже угрозой смерти, когда Мастером движет Бог.

Именно вопрос Ивана Никонова, «одного из миллионов», во­прос, заданный более чем через 20 лет после детской беседы о Все­вышнем, помогает Самсонову найти недостающее - главное - зве­но в его человеческих и творческих поисках. Знаменательно, как Влад и герой романа, над которым Самсонов работал, выходят на путь истинный: «...Он вдруг озарённо зашёлся: «Да что же это я до сих пор гадаю, а ведь тут и гадать нечего: что значит «у кого», у Гос­пода, у кого же ещё!»

И концовка вещи вылилась тут же, на одном дыхании: «Василий Васильевич... рухнул на подоконник, и, наверное, только земля слы­шала его последний хрип: «Господи...».

Лишь длительное, сложнейшее, неоконченное сражение Самсо­нова с самим собой (гордыней и страстями, в первую очередь) при­водит к христианскому мировосприятию, к смирению, покаянию, благодарности, прощению, состраданию. С высоты этих ценностей и написано произведение, в котором различные проблемы оцени­ваются с позиции христианской любови, что особенно наглядно проявилось во «вставных главках», где автор-повествователь, совпа­дающий с автором-создателем романа, открыто выражает своё от­ношение ко всему и всем.

В.Максимов не раз говорил, что путь, по которому идёт Россия, - гибельный, ведущий к самоубийству путь. Болезненное осознание этого, думаю, предопределило его преждевременную смерть. Вла­димир Емельянович стал очередной жертвой невидимого демокра­тического ГУЛАГа. Признание же Максимова как писателя первого ряда, думаю, впереди. Сегодня в атмосфере «интеллигентского бес­предела», когда в литературе и культуре «кто есть кто» определяют, по меткому выражению Максимова, «эстеты с коммунальной кух­ни» («Литературная газета», 1992, № 8), это произойти не может. Не к ним, конечно, обращены слова писателя, которые и сегодня зву­чат актуально: «Сколько же можно терпеть это унижение? Почему же у нас не находится мужественных и действительно ответствен­ных людей, которые скажут: «Хватит, господа! Хватит!» Уверяю вас, сейчас надо спасать страну. Физически спасать. Она погибает» («Наш современник», 1993, № 11).

Показательно и закономерно, что во всех современных вузов­ских учебниках по современной литературе отсутствует раздел, по- свящённый творчеству писателя. Удивляет другое: очередные по­пытки некоторых «левых» авторов сделать из В.Максимова «своего». Так, например, Игорь Виноградов заявил, что нынешний «Конти­нент», им возглавляемый, продолжает традиции «Нового мира» Твардовского и «Континента» Максимова («Континент», 2010, № 2).

Если человек утверждает сегодня одно, а завтра - совсем другое, это вовсе не значит, что он просто флюгер, приспособленец или тем более - хамелеон.

Может быть, за одну ночь он пережил такое, что перевернуло всю его жизнь.

Я это пишу не в оправдание негодяям, которые уверены, что убеждения, взгляды, идеи - такой же расхожий товар, как дешевая водка, скрипучие ботинки или пестрые зонтики.

Я размышляю об этом, вспоминая историю появления на страницах “Правды” Слова большого русского писателя Владимира Емельяновича Максимова.

Где бы он ни выступал в последние годы жизни, к нему неизменно приставали с дурацким вопросом: как вы, непримиримый диссидент, могли стать автором “Правды”, олицетворяющей, мягко скажем, то, против чего вы всегда воевали?

В свою очередь, наши старинные читатели тоже не оставались в долгу: как это “Правда” может печатать статьи Максимова? Он же ярый антикоммунист…

У меня нет готового ответа. Возможно, удастся его найти, перелистывая страницы памяти.

… Началось все до удивления просто.

Кто-то из умных демократов надумал собрать в новом здании Президиума Академии наук на Ленинском, 32А “Круглый стол” с участием всех виднейших диссидентов из-за границы, полагая, конечно же, укрепить тем самым в международном масштабе демократический авторитет нового, остсоветского режима. Приглашены были писатели Василий Аксенов и Владимир Максимов, писатель и философ Александр Зиновьев, правозащитник Владимир Буковский. Тогда еще не стал “невозвращенцем”, а подвизался в качестве первого заместителя председателя Моссовета и, кажется, президентского советника кандидат исторических наук Сергей Станкевич. Выступал и сам бывший пред Моссовета и уже бывший мэр столицы Гавриил Харитонович Попов. Предполагалось участие руководителя администрации Президента Сергея Филатова, еще многих официальных лиц.

Но ни Филатова, ни иных высокопоставленных чиновников, намеревавших было порассуждать о выборе пути для новой России, за “круглым столом” 28 июня 1993 года не обнаружилось. Должно быть, сработало некое шестое, седьмое или десятое чувство, коим бывают наделены исключительно одни администраторы. Иначе вряд ли они досидели хотя бы до первого перерыва в дискуссии.

Открыл ее академик Геннадий Васильевич Осипов, выразив удовлетворение тем, что удалось собрать в зале цвет нашей демократической интеллигенции. Фразой - “легче противостоять злу, чем созидать новое” - обозначился предприниматель Эдвард Лозанский, один из спонсоров “круглого стола”, промышляющий за границами России. Первым в дискуссии выступал Евгений Сабуров, в то время уже покинувший пост в правительстве РФ, но еще не назначенный вице-премьером правительства Крыма. Человек, близкий к Гайдару, лояльный режиму Ельцина. И, естественно, от него ждали если не панегирика, то по крайней мере удовлетворения достигнутым. Однако….

Вот несколько его суждений:

“Слова о том, что мы уже два года живем в демократическом обществе, для меня явились неожиданностью…”

“Если государство распределяет не гвозди, а рубли, это еще ничего не решает”.

Следом за ним слово дали Василию Аксенову. Постаревший кумир “звездных мальчиков”, вопреки ожиданиям, тоже взял отнюдь не хвалебный тон. Но критиковал организаторов “круглого стола”, а заодно и Россию с иной стороны - за то, что российские интеллигенты опять настаивают на следовании каким-то своим, истинным, особым курсом:

Пора бросить благолупости, осознать себя частью европейско-американского христианского мира.

… Пышными лопухами цвела наша гордость великоросса.

Надо закончить нашу столетнюю войну с Западом.

Россия, став частью западного мира, останется Россией и даже сможет повлиять на западную культуру...

Цитирую не по стенограмме - по записям в блокноте, но за смысл - ручаюсь. Был в конце аксеновской речи гневный спич по поводу того, что и у нынешней России - “Трусливая, глумливая и наглая улыбочка в сторону Запада”.

С Аксеновым резко спорил Зиновьев, но он выступал гораздо позже - после Станкевича, Буковского, Попова и Максимова, который к началу дискуссии опоздал и пришел почти что к моменту своего выступления. Речь Максимов читал по рукописи, звенящим голосом, словно опасаясь, что ему не дадут договорить.

Но о его острокритической публицистической статье - а это был по сути блестящий памфлет - несколько позже. Сначала - о выступлении Буковского, которое многих из участников демографического сборища повергло едва ли не в шоковое состояние.

Чем чаще я езжу в Россию, - начал Буковский, - тем меньше у меня остается надежд на ее возрождение.

После крушения коммунистического режима у народа России была возможность выбрать достойное правительство…. Но нынешние лидеры - не те люди, с которыми я хотел бы сидеть за одним столом.

Особое возмущение оратора вызвало то, что среди сегодняшних “великих” демократов - генерал КГБ Калугин, издавший на западе книгу под гордым заголовком: “Я организовал убийство Маркова”, болгарского диссидента. Досталось и бывшей партгосноменклатуре в бывших союзных республиках - Кравчуку, Шеварднадзе, Алиеву….

Тоже и в России…

Ум, честность и партийность несовместимы.

Рыночную экономику такие люди понимают, прежде всего, как коррупцию…

Помните стихи Александра Галича: А над гробом стали мародеры и несут почетный караул.

Так что к выступлению Максимова зал уже был разогрет почти до кипения. И все же Владимир Емельянович нашел свои слова, сказал о том, о чем до него не говорили. Если Буковский выступал как бы от имени разочарованных и обойденных в России вниманием диссидентов, то Максимов читал свою речь с болью за Россию, за ее народ.

Растление - вот нынешняя российская реальность.

Больше всего возмущало писателя поведение тех, кто на словах причисляет себя к интеллигенции:

Можно ли интеллигенту призывать к иностранной оккупации России? А это делает Новодворская…

А каких, извините, слов заслуживает публицист, который пропагандирует “опыт” решения хлебного вопроса в России гитлеровскими оккупационными войсками?

Плевать в лицо народу безнаказанно нельзя.

И наконец: “Тон тотальной лжи задает сам президент, обещавший лечь на рельсы, если поднимутся цены на хлеб. Он позорит страну, торжественно вручая Южной Корее пустой “черный ящик” сбитого в свое время пассажирского “Боинга”…”.

Повторю: я цитирую по своим блокнотам, записям, специально не заглядывая в подшивку “Правды”, где той дискуссии отведена была целая полоса. Вот с этой-то публикации и начались новые взаимоотношения между “Правдой” и Максимовым.

Здесь время сказать, как появилась сама идея дискуссионной полосы. Дело в том, что на “круглый стол” были приглашены из нашей газеты двое: я - тогда заместитель главного редактора и Борис Славин - редактор “Правды” по отделу политологии. В перерыве, когда уже прозвучали речи основных “забойщиков”, мы встретились со Славиным в коридоре: я собирался ехать в редакцию

Ну, как впечатление? - спросил я коллегу.

Да вряд ли кто такого ожидал. Затевали-то “круглый стол”, чтобы послушать дифирамбы. А теперь, наверно, не знают, как будут выкручиваться. Неспроста из администрации президента никто не пришел.

Вот увидите - “круглый стол” постараются замолчать.

А ты можешь добыть сегодняшнюю стенограмму?

Могу. Моя жена в аппарате оргкомитета.

Возьмем троих - Зиновьева, Максимова и - Буковского.

А Аксенова не надо?

А что у него - призыв плестись за Западом?..

Борис Славин добыл стенограмму, подготовил материал. Я взял на себя - договориться с главным редактором. Геннадий Селезнев нас поддержал, хотя некоторые члены редколлегии пытались публикацию торпедировать. Зачем, дескать, давать слово этим авторам - они же не наши.

С тяжелой руки Александра Невзорова “наши” (в его, конечно, представлении) чуть не стали серьезным политическим движением. Для меня же в этом слове дорого прежде всего значение, обретенное им в годы войны - на нашей памяти, Великой Отечественной. “Наши пришли!” - значит пришли освободители. “Наши отступают” - значит горе горькое. “Наша Победа!” - значит не моя, а общая, народная.

Но есть у этого слова и иные значения. От бытовых - “наш” значит свойский, свой, от игровых - “наша команда” - до блатных и еще - идеологических. “Не наш он человек” - одной этой фразы бывало достаточно, чтобы сломать человеку не только биографию - судьбу. “Не наш…” и не надо ничего доказывать, надо только вовремя доложить, донести, достучаться…

Однако я отвлекся.

В день публикации полосы в редакцию позвонил Владимир Максимов. Высказал недовольство: газета сократила в его выступлении как раз наиболее важные для него куски…. Но недовольство не было уничижающим, заряженным отрицательной энергией. Чувствовалось все же, что публикацию в “Правде” Максимов воспринял, это оставило след в его сознании как поступок журналистов. Ведь в то время его практически не печатали в России - в разных газетах под разными предлогами отклоняли его необыкновенные по силе обличения статьи. Он был диссидентом при старой власти, его не принял и новый режим. А писателю, публицисту нужна трибуна…

Через два года мы вместе с Володей Большаковым, собкором “Правды” в Париже, заехали за Максимовым на улицу Лористон, недалеко от Елисейских полей, и отправились в пригород Парижа - Фонтене-о-Роз к Андрею Синявскому и Марии Розановой. Была долгая, интересная встреча - наш собкор написал о ней целую полосу, которая тоже увидела свет на страницах “Правды”. Я надеюсь еще вернуться к той беседе, сейчас же вспомнил о ней потому, что Андрей Синявский на встрече говорил о потребности для писателя - донести свои мысли до читателей, используя любые, самые немыслимые возможности.

Я печатаюсь там, где меня публикуют, - рассказывал Андрей Донатович, вспоминая, как его упрекал один из былых друзей за статьи в “не тех” изданиях.

И все же я думаю, что Максимовым двигала не одна лишь голая потребность печататься, донести до российских читателей свою тревогу и боль за судьбу родной, хоть и давно оставленной не по-доброму стране. Больше того, убежден: в старой, прежней “Правде” Максимов печататься бы не стал. И его бы там не печатали. Да еще с признанием - а он напоминал о том почти в каждой статье в “Правде” - что остается антикоммунистом.

Скорее всего, он делал эти признания специально, проверяя редакцию на “вшивость” - вычеркнут или нет? Мы тоже сознательно оставляли текст почти нетронутым, во всяком случае, этих его оговорок не сокращали. Хотя не раз заявляли - и Максимов это знал, - что “Правда” антикоммунистической быть не может и не станет такой никогда. Наша - придется употребить это слово и здесь - “Правда”.

… Как видите, мы немножко приблизились к ответу на тот вопрос, что был поставлен в начале. Но - только чуть-чуть, самую малость.

Возможно, я и вовсе не стал бы вдаваться в тонкости: ну печатался и печатался. В “Правде”. Владимир Максимов. Это уже исторический факт. Из песни слова не выкинешь.

Так-то так, но мы же знаем, что выкидывают из песен слова. Но нет ничего беззащитнее памяти - об ушедшем времени, об ушедших от нас в мир иной великих и малых людях. Чуть ли не каждый цитирует: “о мертвых или хорошо, или ничего”, а потом следует подчас такая вакханалия зла, бесшабашная пляска на костях.

Вот и Максимова ревностно пытались “увести” от “Правды”. Был, дескать, досадный эпизод - с кем не бывает. Он еще раньше у Акселя Шпрингера помощи попросил и принял ее, хотя у многих интеллигентов немецкий король желтой прессы вызывал высокомерную аллергию. А Максимов создал журнал “Континент”, напечататься в котором те же интеллигенты считали за честь…

В 1996 году в Париже прошла памятная научная конференция, в ней по замыслу организаторов должен был участвовать и главный редактор “Правды”. Да вот как-то - уже на последнем этапе - забыли пригласить…. В книге Максимова “Самоистребление”, основу которой составили его публикации в “Правде”, автор предисловия, коллега-журналист, по сути “отмазывает” писателя от газеты, давшей ему трибуну в очень и очень нелегкую пору жизни…

… Похоже, опять я “начал с хвоста”, как Ванька Жуков. Не лучше ли просто напомнить отдельные эпизоды, достойные внимания читателей?

Итак, по порядку.

Не прошло и двух месяцев после июньской дискуссии в здании Президиума РАН, на которой Евгений Сабуров предложил заключить соглашение между различными слоями российского общества, как наш не терпящий политического затишья президент объявил о начале “артподготовки” предстоящего наступления. Вскоре последовал сентябрьский указ № 1400, упразднявший Конституцию, а вместе с нею и съезд народных депутатов России, и Верховный Совет РФ. Все развивалось точно по Салтыково-Щедринскому сценарию: хочется то ли новой Конституции, то ли севрюжины с хреном, то ли кого-нибудь ободрать.

Новая Конституция “под Ельцина” была практически готова.Севрюжина с хреном, как свидетельствует в своей книге верный охранник ельцинского режима А. Коржаков, тоже была в наличии и пущена на угощение особо приближенных сразу после того, как удалось “кого-нибудь”, конкретно - Верховный Совет, съезд народных депутатов, водевильных руководителей “Белого Дома” и массу невинных людей, пришедших защищать законную власть и Конституцию, ободрать…

(Ирония судьбы: заплечных дел мастерА. Коржаков,организатор кровавых расправ в октябре 93-го, на ура прошел в депутаты Госдумы нынешнего образца. Радикально оппозиционная “Советская Россия” в нетерпении, не дождавшись выхода коржаковских вымыслов на русском, перевела с английского и перепечатала три главы из этой во всех отношениях мерзопакостной книги….Прав был Владимир Буковский, говоря в июне 1993-го:“Сама мысль о состязании (на выборах. - А.И.)со своим кагэбэшнымтюремщиком для меня омерзительна”. И еще - но это уже спорно:“Страна, где это нужно объяснять, безнадежна”).

4-го октября “Правда” была прикрыта, причем дважды: приказом Давида Цабрия, рыжеволосого миниатюрного грузина из Минпечати РФ, и постановлением московского мэра в кожаной кепке, которое, кажется, и до сих пор не отменено, хотя и с самого начала не имело законной силы.

К счастью, свято место не бывает пусто, и то, что хотела, но не смогла сказать “Правда” в номере, остановленном 4-го октября, сказала - быть может, не столь решительно - “Независимая газета”. Хору позорных выкриков погромщиков и их трусливых подпевал был противопоставлен чистый голос честных людей, не приемлющих кровавых методов решения политических или иных вопросов даже во имя самой-пресамой демократичнейшей из демократий. Признание и хвала Виталию Третьякову и его команде, спасшей честь российской журналистики.

И само собой разумеется, что голос протеста против кровавой демократии по-ельцински, по-барсуковско-коржаковски был голосом Владимира Максимова, голосом тех заброшенных на чужбину диссидентов - Петра Абовина-Егидеса, Андрея Синявского, - которые не поддались чувству мести терзавшей их власти, которые ни на минуту не усомнились в том, что кровь людская не водица, что демократия на крови - не демократия, а диктатура.

Прошло еще несколько месяцев, пока не позвонил наш собкор из Парижа: Владимир Емельянович Максимов хотел бы вести в “Правде” еженедельную рубрику, как к этому отнесутся в редакции?

К тому времени я уже был избран главным редактором “Правды”, и у меня не возникло никаких колебаний насчет Максимова.

Наверное, надо признаться, что я никогда не симпатизировал диссидентам, что книг Максимова - в силу известных обстоятельств - прежде не читал, о журнале “Континент”, им издаваемом, слышал только негативные суждения, лично Владимира Емельяновича не имел чести знать. Но то, что он, как и я, не принял октябрьского расстрела, не признал, подобно уже погромному правозащитнику Сергею Адамовичу Ковалеву, правоту и юридическую целесообразность кровавой расправы над собственным народом - для меня решило все…

Кажется, мы все ближе и ближе к разгадке того, почему же противник советской власти Владимир Максимов и символ этой власти - газета “Правда” сошлись на историческом перекрестке и оказались друг другу нужны. И все же не будем ставить точку - исследование продолжается…

Сотрудники правдинского международного отдела - Владимир Чернышев, Борис Орехов - не были в восторге от намечающегося сотрудничества с Максимовым. Во-первых, сетовал Чернышев, автор нарушил оговоренные размеры: вместо 200 или 180 строк присылает статьи на 700-800 строк. Во-вторых, пишет так, что иной раз волосы встают дыбом - ни в одной газете так остро не критикуют режим. В-третьих, не разрешает ни править, ни сокращать, а мы же газета, у нас без этого не получается…. Поэтому почти все статьи Максимова, переданные В. Большаковым, несли “на визу” главному редактору.

Каюсь, и для меня он не был удобным автором. Мы еще жили под впечатлением октябрьского (1993 года) “наезда” на редакцию, когда судьба газеты висела на волоске. Случалось, Владимир Емельянович использовал - и это понятно и объяснимо - те факты, вокруг которых уже поплясала со свистом российская пресса, и возвращаться к ним - вроде бы расписываться в отставании от современного уровня информации…. Иной раз он обыгрывал события, которые нам не были известны, а наводить справки не было возможности: газетная работа не терпит промедления.

Бывали у нас и размолвки, причем весьма серьезные. Помню, звонит Большаков из Парижа: извинись перед Максимовым, иначе он ничего, ни одной строки в “Правду” не даст….Что случилось? Неудачно сократили несколько строк, а в них - квинтэссенция статьи….“Но ведь он же сам журналист, бывший газетчик, знает, что без сокращений нельзя обойтись. Некрасов сокращал Льва Толстого, Чехова тоже правили…” “А ты все-таки позвони. Я пытался все это объяснить, но - бессилен”.

Последний звонок Владимиру Емельяновичу я сделал, когда он лежал в больнице - за неделю-две до его кончины. Звонил прямо в клинику, где он пытался уйти от неизбежного, трагического конца. Трубку взяла сначала Таня - Татьяна Викторовна, жена. Потом в разговор вступил сам Максимов. Голос его не был ни раздражительным, ни обреченным. И хотя Большаков предупреждал: врачи считают, что дни русского писателя сочтены, я вдруг поверил в благополучный исход, в то, что Емельянович еще вернется, и все пойдет, как было в последние годы…

У меня на столе как раз лежала повестка в суд по заявлению гражданина Донцова, начальника ГПУ московской мэрии, полковника и демократа, требовавшего привлечь к ответственности и взыскать моральный ущерб в сумме…не помню, уж в какой сумме с редакции газеты “Правда” и ее автора Максимова В.Е.Я сказал об иске Владимиру Емельяновичу; он вполне серьезно, без возмущения посоветовал объяснить суду, что слова в статье о готовности господина полковника сговориться с мафией, чтобы вместе навести порядок в столице, всего лишь цитата из какой-то, запамятовал, да Бог с нею, московской газеты.

Готов снять шляпу перед полковником: после смерти Максимова он не стал настаивать на судебном иске. Дело заглохло само собой. Хотя лужковские соратники никому не давали спуску и многих журналистов отучили раз навсегда посягать на невинность чиновников московской мэрии…

После судебно-полицейского, пусть и благополучного эпизода хочется вспомнить случай вполне анекдотический.

А было так. Бывший посол СССР во Франции, бывший первый секретарь Свердловского обкома партии, бывший секретарь ЦК КПСС, а чуть позже - первый зам председателя Госплана СССР Яков Петрович Рябов попросил Володю Большакова взять его с собой на встречу с Владимиром Максимовым.

Володя решил посоветоваться со мной. Я согласился. И вот мы втроем, уже не совсем молодые и не очень стройные люди, втискиваемся в микроминиатюрный лифт дома на узенькой улочке Лористон и поднимаемся на не помню какой этаж, где расположена квартира, снимаемая семьей Максимовых. Встречает нас молодая женщина, Татьяна Викторовна, проводит в просторную комнату, где два стола: один - небольшой, рабочий, с пишущей машинкой; другой - довольно просторный, для приема и угощения посетителей.

Знаю, для творческого человека любой гость одновременно и друг, и враг. Друг - потому, что прикованному большую часть жизни к письменному столу затворнику, как воздух, необходимы свежие, живые впечатления, необходимы собеседники, от которых он черпает информацию о том хотя бы, “какое тысячелетье на дворе”. Враг - потому что любой посетитель врывается ледоколом в тонкий процесс обдумывания, в неуловимый процесс постоянного творчества, который не знает перерывов и не может останавливаться по телефонному или дверному звонку желающих пообщаться с загадочным мистером Х, пытающемся изобрести что-то новое, докопаться до неких корней, расщепить волос и т.д., и т.п.

Мы первый раз лично - не по международному телефону, а непосредственно - общались с Владимиром Максимовым, человеком, которому не однажды пришлось встречаться с самыми разными пришельцами в его мир, пришлось защищаться от реальных или мнимых угрозвторжения в самое сокровенное для художника…

Максимов взял “штурвал” на себя.

Яков Петрович, - обратился он к гостю, - расскажите, пожалуйста, почему вас так быстро убрали из Политбюро?

Рябов поправил:

Я не был в Политбюро, я был секретарем

ЦК. Но секретари ЦК тоже участвуют в заседаниях Политбюро.

Говорят, - подсказал я, -будто вы уже из Москвы приехали в Свердловск и что-то запретное рассказали о Брежневе, это стало ему известно, и вас тотчас же попросили...

Уж и не помню, что говорил тогда Яков Петрович - почти уверен, что даже по-настоящему искренний человек, поднявшись до ступеньки секретаря ЦК, утрачивал способность быть искренним на всю оставшуюся жизнь. По его словам выходило, будто они разошлись с Леонидом Брежневым в оценке каких-то методов руководства, о чем он открыто ему и сказал, и это сразу поставило крест на его партийной карьере. Такое было не принято в “ленинском” ЦК…

Мы с Яковом Петровичем пили студеную, из запотевшей бутылки водку “Смирнофф”, Максимов - красное вино.

Владимир Емельянович, которого явно не устраивало тривиально типичное объяснение Рябова, понял, что оно придумано и что вряд ли тот раскроет истинную причину, интересующую неофициозного писателя, и сам, кажется, утратил интерес к бывшему - после всех-то карьерных передряг - зампреду Совмина СССР. Но тут проявился сам Рябов.

Юля просит разрешить ей уйти, - сказала Татьяна Викторовна. - У нее важная встреча.

Это ваша внучка? - неожиданно встрял в разговор Яков Петрович.

Нет, это моя дочка, - поправил его Владимир Емельянович.

Как? - не согласился хлебнувший почти замороженной “Смирновской” бывший посол СССР. - Ваша дочка сидит за столом… - и он указал на Татьяну Викторовну.

Я был наслышан о беспредельной распущенности верховных правителей России - хоть в распутинские, хоть в сталинские времена. Но одно дело - знать об этом, так сказать, из литературных источников, другое - испытать это на себе.

Лев Разгон - зять могущественного когда-то зав орграспредом ЦК РКП(б) Ивана Михайловича Москвина (однофамильца великого мхатовского актера) - в своих ностальгических мемуарах в “Юности” сокрушался о том, что из семи телефонов их семикомнатной квартиры после ареста добрейшего Москвина, открывшего где-то в глубинке аж самого Н.И. Ежова, оставили только один. Писателю-демократу Разгону сие показалось грубейшим надругательством над пламенными российскими революционерами, известными - если честно - разве чтозверскими расправами над русским народом под лозунгом революционной целесообразности…

Татьяна Викторовна - моя жена, - ледяным голосом сказал Максимов. - А Юля - моя старшая дочь.

Любой нормальный человек постарался бы в этой ситуации отшутиться, в лучшем случае - принести извинения, но бывший секретарь ЦК не мог, не хотел признать, что попал впросак….Слава Богу, Володя Большаков сумел перевести разговор на другую тему.

… Сотрудничество писателя Максимова с газетой “Правда” было в общем-то недолгим - всего два-три года. И в биографии газеты, и в жизни писателя - не более, чем миг. Но это - миг, перевернувший многое в пирамиде примитивных, однако же устоявшихся представлений о борьбе добра и зла.

Не ведаю, что сказал бы, будь он жив, сам Владимир Емельянович, но мне кажется, за эти годы Максимов прошел свою часть пути к “Правде”. Я же в общении с ним обрел как бы второе дыхание, научился дышать полной грудью. Я понял, что не может быть вечным противостояние коммунистов и антикоммунистов - оно исторически преходяще. Есть изначальное, от сотворения мира, противостояние человечности и дьяволизма. Максимову казалось, что символом величия России был и остался адмирал Александр Васильевич Колчак; мне взращенному в ином политическом пространстве, представлялось, что глубинные интересы страны отражал в своих далеко небесспорных действиях Владимир Ленин.

Непримиримость? Да! Но, оказывается, в обыденной человеческой жизни могут найти друг друга и люди столь разных взглядов, и чтобы понять друг друга, им вовсе не обязательно менять убеждения или приспосабливаться…

Да простит меня читатель, но я вновь и вновь буду возвращаться к Владимиру Максимову - к человеку, который, как никто далек от меня и, как, пожалуй, никто другой близок мне своей любовью к России, к ее народу, своей совестливой интеллигентностью.

Федор Михайлович Достоевский, живший за сто лет до нас, далеко опередил всех в исследовании таких вот проклятых вопросов человеческого бытия, раздирающих сознание противоречий. В середине 70-х в штат редакции приходили люди, для которых мир Достоевского не был запретным, как прежде, и это, конечно, не могло не повлиять на характер и содержание газеты.

Пронзительной силой, тонким вниманием к малейшим вибрациям людских душ отличались, например, психологические очерки Веры Ткаченко, Михаила Васина, Виктора Белоусова и других мастеров “Правды”. В том же ряду и большой русский писатель, который со страниц “Правды” призывал к человечности, совести Владимир Емельянович Максимов.

Он – член Союза писателей, Союза журналистов, Союза театральных деятелей РФ, руководит курсом в Московском институте телевидения и радио «Останкино», является редактором-консультантом Всероссийской телерадиокомпании.

Детство и семья Андрея Максимова

Дома у них бывали Андрей Тарковский , снявший знаменитый «Солярис» и «Зеркало», Юрий Левитанский, песни на стихи которого звучат в кинофильме «Москва слезам не верит», Андрей Соболь, один из первых переводчиков Шолом-Алейхема на русский язык, и другие представители истинной интеллигенции и поэтического авангарда той эпохи.

Максимов с детства мечтал стать писателем или, в крайнем случае, дрессировщиком. Когда ему было 14 лет, впервые напечатался в «Комсомольской правде» на странице для старшеклассников «Алый парус». Затем писал и для других газет – «Собеседник», «Россия», журналов «Пионер», «Дар». Но первым местом его работы, отмечал в автобиографии Андрей Маркович, был морг московской городской больницы № 36.

После школы Максимов поступил на заочную форму обучения факультета журналистики МГУ, где учился с перерывами целых 14 лет, тем самым, поставив своеобразный рекорд.

Работа Андрея Максимова на телевидении

На АТВ Максимов был ведущим нескольких передач. Среди них, «Пресс-клуб», задуманный в качестве альтернативы информационным программам, «Старая квартира» об историях из жизни простых людей, «Мужчина и женщина» о знаменитых людях нашего времени. Как телеведущий уникальных «народных новостей» «Времечко» в 1999 году Андрей Маркович был удостоен премии ТЭФИ за высшие достижения в области телевизионных искусств. Был принят в Российскую Академию телевидения. С 1 июля 2005 года перешел с телекомпании АТВ на работу в ВГТРК.

Максимов вел также программу «Ночной полет» на каналах НТВ, ТВЦ, «Культура». В 2006 году ее наградили премией «Театрал», как лучший телепроект о театре. Один раз в месяц Андрей Маркович помогает беседовать с людьми Михаилу Жванецкому в его передаче «Дежурный по стране», дважды получившей высшую теленаграду ТЭФИ среди юмористических программ (в 2006 и 2012 годах).

С осени 2007 года Андрей Маркович был ведущим программы «Личные вещи», которая производилась блестящим питерским продюсером Евгением Биновым. В ходе передачи знаменитые люди через рассказ о своих памятных вещах открывали и обнародовали что-то реальное, истинное, неожиданное о себе, позволяя зрителю узнавать иногда реальные тайны. Эта передача также удостоена национальной премии ТЭФИ (2010).

Был ведущим также «Программы передач Андрея Максимова» на Пятом канале. Первоначально эту передачу, суть которой в том, чтобы, отталкиваясь от старых и любимых многими фильмов и телепередач, побеседовать о сегодняшних проблемах, вела Светлана Сорокина. Затем, из-за загруженности, она предложила Андрею Марковичу делать передачу по очереди, с чем он с удовольствием и согласился.

Интеллектуальная телеигра «Ночь в музее» стала первым для Максимова опытом ведения шоу, автором и продюсером которой стал также Евгений Бинов. В последнее время тематические ночи в музеях, благодаря особенно волнующей и таинственной атмосфере, которая сопровождает темноту, очень популярны в мире. Местом действия российской версии для первых игр был выбран Исторический музей, где игроки отвечали на вопросы и занимались поиском определенных предметов в хранилище музея. Максимов также сотрудничал с радиостанциями «Культура», «Маяк», «Шансон».

С 2012 года провел цикл телепередач «Диалоги при свидетелях с Андреем Максимовым» в Московском международном Доме музыки, был ведущим информационно-познавательной программы «Наблюдатель» в партнерстве с Ладой Аристарховой, Феклой Толстой и Алексом Дубасом, рассказывающей и заставляющей поразмышлять о ярких событиях в научной и духовной сферах общества.

Писательская деятельность Максимова

Еще с юности увлеченный театром, он пишет пьесы и ставит их как режиссер. Премьера первой работы под названием «Кладбищенский ангел» состоялась 29 апреля 1989 года в московском театре имени Ленинского комсомола. Затем в 1994 году в театре им. Пушкина был поставлен его «Французский бенефис», в 1997 году в Государственном театре Сатиры на Васильевском острове Романа Виктюка в конце 2012 года и впечатлила не только зрителя, но и самого автора принципиально новой постановкой.

Хотя критики зачастую отзываются о спектаклях Максимова негативно, тем не менее, за драматургические работы в 2006 году он был удостоен премии и медали «Профессионал России».

Личная жизнь Андрея Марковича

От первого у него есть старшая дочь Ксения, ставшая режиссером, от второго брака – средний сын Максим, проживающий в Бельгии и работающий в сфере охраны природы, и младший, совместный с нынешней супругой – Андрей. Он актер и проживает в Москве вместе с родителями. Он очень часто снимается в кино и выступает в театрах.

У Андрея Марковича есть старшая сводная сестра Марина (от первого брака отца). Они дружны, несмотря на разделяющее их расстояние – она проживает в США.

Главным стимулом в жизни людей считает деньги, любовь и славу. Полагает, что Израиль – это именно та страна, в которой он хотел бы встретить старость.

Андрей Максимов сегодня

В январе 2016 года Андрей вновь заглянул к Михаилу Жванецкому на телепередачу «Дежурный по стране», где вновь шутил и радовал зрителей. Кроме этого, 20 марта 2016 все желающие могли посетить Дом Музыки в Москве и в полной мере насладиться концертом своего кумира.