Восемь ступенек вниз. Площадка. Прямо - опять ступеньки, еле виднеющиеся в вечной полумгле, и двойные, ржавые, покрытые какими-то пятнами и дырами железные двери.
Это - погреба.
Оттуда и зимою, и летом вырывается тяжелый, удушливый, гнилостный запах. Там, за этими чуть видными при свете дня дверями - умирают груды зелени, овощей, насыщая воздух приторно-сладким запахом своих бродящих соков. Там, по стенам, стоят кадки с капустой, пузатые бочонки с огурцами, - отравляющие и воздух, и самые стены подвала острокислыми испарениями. И там, по углам, под пеленою серой тонкой пыли, медленно, медленно дотлевают груды старой, расползающейся при прикосновении мочалы, кучи разлезающихся рогож. Словно трупы - лежат брошенные матрацы. Будто высунувшиеся из неведомых могил, лишенные мягкости - торчат какие-то изогнувшиеся ржавые прутья, штанги, обручи, обломки досок. Лежат ползущие, извивающиеся змеями обрывки растрепанных веревок.
Это - подвалы с погребами.
Раньше, при Пискуновых, - весь нижний этаж большого угрюмого двухэтажного с маленькими окнами и узкими дверями дома был занят погребами.
Потом, когда последний Пискунов разорился и умер, а дом перешел в другие руки, к купцу Шаповалову, высокому, седому, пробривающему подбородок по моде времен Крымской войны старику, - один из погребов очистили от хлама, настлали деревянный пол, вымыли стекла двух вставленных в облицованные камнем ямы маленьких окон, обили рванным войлоком и старой, гнилой расползающейся черной клеенкой двери, - и в подвале поселились дворники.
С улицы тянется по стене дома тонкая, узловатая, ржавая проволока.
Там, на улице, у калитки, висит деревянная потрескавшаяся ручка, около которой красуется дощечка с надписью: «звонок к дворнику».
Во дворе проволока загибается налево, словно собираясь нырнуть в погреба, но повиснув над первыми восемью ступеньками лестницы в погреб, опять еще раз сворачивает налево и исчезает в дыре, просверленной в дверях, на которых намалевано слово: «дворницкая».
Дворников у Шаповалова всегда двое: двор большой, густо заселенный мелкими жильцами, грязный. И он выходит на две улицы. И жильцы постоянно то перебираются на двор, то выбираются на другую квартиру. И все дома так стары, такой плохой постройки и так запущены, что постоянно нужен ремонт, часть которого делают дворники.
Дворников двое: старший и подручный.
Старшего зовут Матвеем, младшего по имени никто не зовет, и сам он откликается только на крик:
Эй, подручный…
Да и старший…
Собственно Матвеем звали еще того, средних лет человека, с тонкою, жилистою и темною шеею, с темным рябоватым лицом, бледными ушами, испуганными, водянистыми глазами, вылезающими из-под околыша грязного заношенного картуза лохмами, свалявшимися в войлок напоминающих выгоревшую мочалу волос, - который служил старшим дворником при последнем Пискунове.
Но Шаповалов скоро прогнал Матвея, Матвей выбрался, увозя на тачке груды хлама, а на его место Шаповалов нанял на базаре другого дворника.
И, когда этот новый вечером перебрался, устроился в подвале, расположился, огляделся, Шаповалов явился на другой день утром, - сам он жил на другом конце города, в другом собственном доме, - свирепо застучал кизиловою палкою в ушедшее в землю окошечко и закричал:
Эй, дворники… Матвей!
И новый дворник, которого звали Николаем, а, может быть, Василием, сломя голову, выскочил из подвала, на ходу дожевывая застрявший в зубах кусок соленого огурца, держа в жилистых, темных руках затрепанный картуз и придерживая метавшиеся по воздуху концы рваного гарусного шарфа.
Он хотел было исправить ошибку хозяина, доложить, что его зовут не Матвеем, а Николаем или Василием, но хозяин так кричал из-за какого-то пустяка, так стучал массивною кизиловою палкою, - что перетрусивший дворник совершенно забыл о своем намерении. И, кажется, сам добросовестно начал думать, что его зовут именно Матвеем.
Этот «Матвей» умер; как-то запил, пил неделю и «сгорел», лежал, весь черный, словно обожженный ударом молнии, раздувшийся, на столе в подвале. А у стола выла молодая простоволосая женщина с испитым, бледным лицом, за юбку которой цеплялись ребятишки.
А на другой или на третий день в подвале был новый «Матвей», которого звали Поликарпом или Игнатом.
И у него было темное, рябоватое лицо, и тонкая, морщинистая, как у ощипанного гуся, шея, испуганные, водянистые глаза, и был грязный картуз и рваный гарусный шарф. И он, этот «Матвей», так же, как и его предшественник, когда хозяина не было, казался тучным, солидным, сонным, говорил мало и медленно. А, когда появлялся хозяин, новый «Матвей», как и прежние, вдруг съеживался, становился тонким, каким-то жидким, развинченным, летал, сломя голову, по лестницам, отвечал торопливо, глотая половину слов, и за хозяином шел, держа из почтительности картуз в руке и придерживая концы шарфа. Шел на одних носках, как-то пританцовывая, вывертывая, все из почтительности, ноги в высоких сапогах.
…А потом Шаповалов выгнал и его, и старшим дворником стал Михайло, но его тоже звали Матвеем.
Кажется, что в подвале, в дворницкой, ничто не меняется: у стены, у слепой стены, за которой находятся погреба, всегда стоит широкая двухспальная деревянная кровать, отгороженная от комнаты розовым, светлым и целым наверху, темным, захватанным, изорванным внизу ситцем.
В углу, на дряхлом угольном шкапчике стоит большая икона, лика которой нельзя разобрать. И перед нею какие-то пузыречки, чашечки с золотым ободком, бумажные розы, сухая верба. По стенам тянутся лавки, на одной из которых по ночам, прикрывшись полушубком, спит подручный.
Всегда в подвале копошится куча ребятишек с странно белеющимися белыми шейками, с непомерно большими, словно раздувшимися головенками, с выпяченными животами и кривыми ногами.
И всегда в подвале снует из угла в угол еще молодая женщина в грязной, светлой ситцевой кофте с крупными разводами, простоволосая, с бледным, одутловатым, апатичным лицом, с тонкими, длинными руками, как-то беспомощно болтающимися у нескладного, словно надломленного туловища.
У этой женщины - слабые, не выдерживающие непомерной тяжести вздувшегося, выставленного вперед живота, ноги в стоптанных туфлях.
И всегда на руках у нее ребенок, который кашляет с присвистом, с зловещим визгом, и потом плачет тонким, пронзительным, злобным плачем, напоминающим лай издыхающей собачонки.
Когда на дворе стоит осенняя или весенняя слякоть, или мокрый снег заваливает сугробами улицу, льды сковывают реки, по небу тянутся куда-то на север свинцовые тучи, - в дворницкой, на том столе, на котором обыкновенно обедают все ее обитатели, стоит маленький гробик. Синий. Розовый. И на подушке покоится большая, точно распухшая детская головенка. У изголовья горят две-три тонкие свечечки, бросая на прозрачное, восковое личико трепетные блики. На бледные щечки ложится странная, словно шевелящаяся тень от ресничек. Пахнет ладаном. И пахнет просасывающеюся сквозь тонкую, потрескавшуюся серую стену из погреба гнилью, запахом умирающей зелени, овощей, пахнет тлеющей мочалою, едкою пылью.
Перед вечером гробик увозят. Дворницкая пустеет, но ненадолго: прошло час, полтора, и в ней опять набралось много народу. Парикмахер Жорж с женою Паничкою, горбатый портной и его толстуха жена, два соседних дворника, лысый, молодящийся приказчик в черной паре, старший городовой ближайшего участка, дети.
Подручный Андрюшка таскает из соседней пивной пиво корзинами. Запах ладана и погреба сменяется крепким, кисло-сладким запахом махорки, дым конторой насыщает воздух подвала, дым тянется тоненькими, бесформенными нитями на двор. В подвале стоит гул голосов. Кто-то твердит:
Вот она, жизнь человеческая! Сегодня ты есть, а завтра тебя и нету… Был Сергунька, нету Сергуньки…
Как с ними намучаешься, так лучше бы их вовсе и не было. Родины - расход. Крестины - опять расход… А возня? А крику сколько? А неприятностей всяких?! Право, лучше бы их вовсе и не было…
Был Сергунька, нету Сергуньки…
Новый будет. Подожди три месяца! Ха, ха! У нас, брат, скоро…
Подручный все таскает из пивной пиво в дворницкую.
Шум и гам в подвале усиливаются. Дым валит из полуоткрытого окна прозрачными, расплывающимися клубами, исчезая в насыщенном холодным туманом, воздухе. Кто-то звонко чокается, расплескивая пиво.
Ах, чтоб тебя!.. Дай платочек, вытру. А то пятно будет.
От пива никакого пятна не бывает. Это от вина бывает…
Заводит на высоких, визгливых нотах женский голос, но обрывается. Топот, гул несвязных речей. И опять тонкий, словно старающийся унестись из душного подвала вверх женский визгливый голос:
Худая, высокая, бледная, простоволосая дворничиха, то с трудом таскающая по комнате прикрытый черным платком большой живот, оберегая его от толчков гостей, собравшихся на похороны Сергуньки, то забивающаяся в темный угол, смотрит лихорадочно-блестящими глазами на дверь, из которой несколько часов назад вынесли гроб Сергуньки, и что-то шепчет бледными, пересохшими губами, машинально поправляя тонкою рукою волосы на бледном, потном лбу.
А по мне хоть бы детей и вовсе не было! - говорит, улыбаясь хмельной улыбкой своему соседу Паничка, жена парикмахера Жоржа, высокая, играющая черными глазами, плечами, пышной, упругой грудью, пышными бедрами - молодая женщина, сидящая на почетном месте за столом.
Ох, не говорите так, Паничка! - отзывается ее соседка, справа, жена портного.
Что думаю, то и говорю… Я такая!..
Дети - это хорошо… Когда дети рождаются, их Бог посылает… Значит, благословение Божие…
А по-моему, не так. Дети - в наказание. Я так себе думаю!
Конечно, кто как понимает… А только если бы у нас с Митею были дети… что бы из того было? Теперь я ему помогаю. Все, все сама делаю. И даже, когда дамы приходят на бал или на маскарад прическу делать, я даже и тут помогаю. А будь хоть одно дите… Значит, Митя должен помощника брать, и кухарку еще…
Так вы хорошо зарабатываете. Хватит!..
Ну, и еще. Теперь, как праздник, мы с Митею или в «Иллюзион», или к родным, или к знакомым… А если дети? Сиди, значит, дома! Нет, покорно благодарю!.. Может, кому и приятно… А я не жалею. По крайней мере, - жизнь повидишь… А тогда - по рукам, по ногам связан… Конечно, которая баба деревенская, той, может, и интересно… А для нас, которые хотят по-образованному…
Паничка наклоняется к своему соседу слева, лысому приказчику, и, играя черными глазами и шевеля задорно полными плечами, обдавая его бледное лицо знойным дыханием, говорит вполголоса:
Так я думаю, Павел Павлович!
А в углу сидит дворничиха, тупо глядя куда-то блестящими глазами и держа руки на прикрытом черным платком толстом животе. Она шевелит пальцами, она что-то беззвучно шепчет бескровными, пересохшими губами.
Она молчит.
Марья! Ополоумела, что ли? Шла бы, помогла бы колбасы нарезать. Я и то, я и се должен.
Ась? - отзывается, очнувшаяся от каких-то снов, женщина.
Оставьте ее, оставьте! - говорит Паничка дворнику. - Не видите разве, бедная Маничка горюет…
Горе - горем, а колбасы нарезать надо же…
Подручный тащит в подвал новую партию бутылок пива. Дверь впускает в комнату струю холодного, сырого воздуха, блок визжит, лотом дверь затворяется.
Гости сидят до полуночи. Пьют, едят. Поют.
Кто-то вспоминает, что у подручного есть большая «итальянка» гармония.
К нему пристают - поиграть.
Кто-то вспоминает, что ведь были похороны, что как-то неловко…
Положим, что умер маленький, и лучше, что его Бог прибрал. Потому что все равно не выжил бы…
Но другой кто-то кричит:
Кум Мирон Маркович! Кум! А кум… Так я говорю? Потому все равно, жизнь наша… И Сергуньке лучше… Печалиться нечего!.. По нашей жизни - радоваться… И Сергунька в обиде не будет…
Дворник Матвей, которого зовут на самом деле Мироном, угрюмо машет рукой. Он пьян. Его душит тупая злоба на кого-то и на что-то, и ему жарко, и он устал, и он знает, что он не уснет…
Подручный достает из сундучка под лавкою «итальянку», усаживается поудобнее, продувает «голоса».
Что жарить? - говорит он, осклабляясь.
Буланже марш…
Не знаю Буланже… Может, «понапрасну, мальчик, ходишь»? Тоже вроде Буланже…
А я страсть люблю вальсы, которые мелодичные! И чтобы были страстные! - шепчет соседу, лысому приказчику, Паничка, мельком взглянув на занявшегося спором о политике мужа, парикмахера Жоржа, он же - Дмитрий Иванович.
Я вам, Паничка, в этом сочувствую! - отвечает приказчик, поглядывая на пышную грудь и тонкую талию Панички масляными глазами.
Потому что как-то забываешься… Как заиграет музыка «Тих и красив дорогой наш Дунай»… Господи!.. Как сон какой прелестный снится… Только я в три па никак не выучусь…
Просто, не хочете выучиться…
Нет, право… Сколько ни пробовала, ничего не выходит.
Никогда не поверю. С такими прелестными ножками…
Оставьте, пожалуйста, мои «прелестные» ножки. Может, и прелестные, да не для вас…
А для кого?
Для кого? Для законного мужа!.. Вот погодите, я наябедничаю Мите, что вы меня под столом толкаете… Он у меня ревнучий! - шепчет, улыбаясь загадочно, Паничка.
Приказчик слегка отодвигается, потом, оглянувшись на все еще увлеченного политическим спором со старшим городовым Васюковым мужа Панички, бледного, худого, чахоточного Жоржа, и опять придвигается к молодой женщине и шепчет ей:
На такие прелестные пальчики знаю колечко одно. Обручик золотой и по серединке - рубинчик. А по бокам - бирюза… Прелесть колечко!.. Берегу дома для той, кто хоть на часок завтра забежит…
Это для кого же? - наивничает Паничка, красиво выгибаясь, как в истоме.
Для одной красоточки…
Только не для меня… Я мужняя жена… И у меня и своих колечек сколько хотите…
Лишнее не мешает…
Нет, оставьте, не надуете!.. Ошибаетесь в ваших расчетах…
Да потому, потому… И когда вы ее ждете?
В двенадцать, и никто не увидит…
Паничка вдруг чуточку зевает и отворачивается.
Никакой музыки не люблю. Только душу выматывает! - говорит окончивший спор с парикмахером Жоржем старший городовой Васюков, высокий, усатый, угрюмый человек. - От музыки всегда беспорядки… Потому толпа, скопление публики. А тут, смотришь, кто-нибудь прокламацию, или оратор вынырнет.
Это от времени, а не от музыки… Такое время, - отвечает приказчик.
Подручный играет. Играет «Мальчика».
Женщины подпевают. И Паничка, наклоняясь к приказчику, придает игрою красивых, лучистых глаз особый смысл словам:
«Итальянка» продолжает новый куплет «Мальчика». Паничка наклоняется к приказчику, толкает его ногу своей ногой и скороговоркой шепчет:
- «Мальчик» - это вы, Павел Павлович… А молдаваночка - это я…
И громко хохочет.
Какие теперь танцы? - вырывается чей-то визгливый женский голос.
Это кричит раскрасневшаяся, поминутно утирающая шелковым пестрым платочком тучное, оплывшее лицо жена горбатого портного, сидящего в уголке за недопитым стаканом пива.
Какие теперь танцы! Раньше, так танцевали! Действительно, танцевали… Выйдет бабочка с платочком… Сама статная… Лебедь белая… Или, опять же, хороводы водили… А теперь что?
Нет, вы не скажите… Мазурка, например… Красиво!
Прыгают, как оглашенные…
А я трепака люблю. Или камаринского. Который настоящий русский, он без трепака не может…
Андрюшка ловко трепака пляшет…
Андрюшка? Подручный? Ну? Андрюшка! Станцуй.
Подручный мотает головой.
Играть некому…
Вот еще… Кто-нибудь!..
Да никто не умеет…
Так мы на губах… У кого гребешок есть? Манечка! Есть у вас гребешок чистый?
Дворничиха выползает из-за занавески и достает откуда-то гребешок.
Бумажки еще… Самое лучшее - папиросненкой…
Э-э-э-х! Такой-сякой камаринский мужик…
Подручный Андрюшка, отложив бережно в сторону «Итальянку», встает с лавки и выходит нехотя, лениво, улыбаясь кончиками губ, на середину комнаты.
Дамы нету. Дамы нету! - кричит визгливо портниха.
Паничка. Мадам Жорж. Пожалуйте!.. Вы наша лебедь белая…
Паничка отрицательно мотает головой.
Нет, и нездоровится мне сегодня, и… я только благородные танцы танцую…
Вали сам один, Андрюша! Покажи, как по-русски, по-православному! - кричит из угла горбатый портной, притопывая ногами.
Подручный пляшет, неистово топоча ногами, то подпрыгивая, то почти распластываясь на полу…
Лихо, лихо…
И, когда подручный останавливается и все что-то кричат, Паничка наклоняется к соседу, лысому приказчику, и торопливо шепчет:
Действительно, колечко - по серединке бирюза, а по бокам рубинчики?
Ах, Господи… Раз сказал… Неужто я обману?
И настоящие? Не мошеннические?
За кого вы меня принимаете?
Гости расходятся.
Первым уходит хмурый старший городовой Васюков.
Прощаясь, он говорит:
Да свиданьица… Обыск у нас сегодня… Может, сражение еще будет… Ухлопают еще… Собачья служба!..
На мгновение все смолкают. Словно призрак проносится. И замораживает лица, и улыбки, и речи…
Потом, когда Васюкова уже нет, портной стучит кулаком по столу и кричит:
А по мне - хоть бы всех перехлопали… Взяточники… хабарники!..
Парикмахер Жорж уводит Паничку. Приказчик кидается помочь одеться, роется в груде сваленных в угол на скамейку платков, кофточек, пальто.
Паничка, красивым жестом сложив руки, стоит неподвижно и улыбается.
Это ваша кофточка, Прасковья Михайловна? - говорит приказчик, поднося элегантную бархатную кофточку.
Молодая женщина кивает гордой, красивой головкой и подставляет грациозно плечи. Приказчик помогает надеть кофточку и мельком целует воротник, но так, что Паничка это видит и улыбается кончиками алых губ.
Позволите проводить? - говорит приказчик.
Что вы, что вы? Через двор только перебежать…
Гости уходят.
Портной следит за Жоржем и его женой пьяными, блестящими глазами, поминутно отстраняя нависшую на потный лоб прядь волос, с нехорошей улыбкой.
Эх, бабы! - говорит. - Взял бы я эту Паньку, да намотал бы косу на руку, да захватил бы полено, а то кочергу…
Ну уж ты! - с неудовольствием вмешивается портниха. - Тебе какое дело?
Подвал пустеет. Подручный Андрюша куда-то исчезает. В комнате остаются только хозяева. Они укладываются спать. Маня-дворничиха на постели, на которой, разметавшись, спят уже давно дети. Муж на лавке.
Маня долго возится за занавескою. Дворник лежит навзничь тихо, с открытыми глазами, как будто рассматривая узоры на потолке, расползающиеся, извивающиеся капризно, пересекающиеся, свивающиеся местами в клубок черные трещины свода.
Из-за полога вдруг доносится всхлипывание.
Дворник лежит молча. Всхлипывание усиливается.
Сергунька-а-а… Схоронили мальчика-а-а… Такой хороший был, такой ласковый…
Дворник лежит молча.
В гробик положили мальчика-а-а… В земельку зарыли…
За пологом слышатся уже явственно причитания, и сам полог колышется.
Дворник не выдерживает.
Он сбрасывает с себя полушубок, опускает босые ноги на пол и говорит:
Ну? Завыла?!
В гробик… положили… розовенький…
Я кому говорю? Ты долго будешь мою душу наизнанку выворачивать? В гроб положили, в землю зарыли. В гроб положили, в землю, зарыли… Слышали мы это!.. Спать надо!.. Заткни глотку!..
Молодая женщина за пологом стихает. Дворник тушит лампочку. В подвале темно и тихо.
Но проходит еще несколько томительно-тянущихся минут, и опять колышется полог, и опять слышатся вздохи, потом робкий, надтреснутый голос шепчет:
Мирон Маркович!
Молчание.
Мирон Маркович! Голубчик! Родненький!
Ну? - отзывается, скрипнув зубами, дворник.
Мирон Маркович! Золотой мой! Брильянтовый! Не могу я! Ой, не могу!
Чего не можешь?
Спать не могу!.. Страшно мне. Сергуньку вижу. Сам мертвенький, а ходит… Ой, страшно… Запалите хоть лампочку.
Дворник, вздымая, чиркает спичкой. Треск. Вспыхивает голубоватый огонек. Потом притухает.
Слышно, как по доскам пола мягко, грузно ступают босые ноги. Опять треск спички. Лампочка зажжена.
Страшно мне, страшно… Тошнехонько!..
Верно, хочешь, чтобы я в погребе веревку нашел да удавился? - угрюмо отвечает дворник, отходя от стола.
Лампа горит, почему-то постоянно мигая и тихо-тихо, но четко потрескивая. Кто-то из детей за пологом возится, вскрикивает, заливается удушливым, напоминающим лай, кашлем. Другой ребенок бормочет.
Потом все стихает.
Воздух дворницкой как-то мреет, переливается сизоватыми слоями. И пахнет. Пахнет ладаном, и махоркою, и пивом, и запахом умирающей за стеною, вянущей зелени, тлеющей мочалы, веревок, едкой пыли…
Утром отчаянный стук. Конец массивной кизиловой палки, просунувшись сквозь железную, словно тюремную решетку, ерзает по отливающему всеми цветами радуги грязному стеклу. И голос хозяина кричит неистово:
Дворники!.. Матвей! Передохли вы все, что ли?
Михаил Первухин
Сборник рассказов «Догорающие лампы», 1909 г.
Она не погладила, он не умер, и оба поднялись наверх в Танюшину комнату. Здесь стало полегче. Зеркало посмотрело на Васю без его жалкой бородки и подумало: "Эге, а ведь он действительно влюблен".
- Как бабушка?
- Бабушке сегодня лучше, но вообще плохо.
- Профессора еще нет?
- Дедушка на экзаменах. Вы его непременно дождитесь, он о вас спрашивал. Что вечером делаете?
Хорош вопрос! Васе вообще нечего делать, ни вечером, ни все лето.
- Ничего не делаю.
- Останетесь у нас? Оставайтесь, я сегодня тоже свободна.
Вошла кошка. Вася схватил ее за шиворот, поднял к лицу, и кошка оцарапала его свежебритый подбородок. Вася бросил кошку, обтерся платком и сказал:
- Вот проклятая зверуха! Танюша, а я люблю вас прямо как собака...
И покраснел, не зря подумав, что сказал глупость. Сказал бы просто "я вас люблю", а тут зачем-то приплел собаку.
Всегда правдивый, он поправился:
- Таня, я собаку приплел тут зря. А я просто, без собаки, действительно до чертиков...
Вышло еще нелепее. Но, конечно, если бы хотела понять - поняла бы. Но она сказала спокойно:
- А вы лучше одеколоном... Покажите-ка. Да она вас сильно оцарапала! Ну, и сам виноват...
Не сбрей бороду Вася - не заметна была бы царапина. Вот нашел время бриться! И больно. Любовь Васи начала утихать.
Сели рядышком на кушетке. Говорили о том, как каждый проведет лето. Пожалуй, из-за бабушкиной болезни придется остаться в городе. Вспоминали об общих знакомых, кто сейчас на войне. Эрберг погиб давно - был первым близким из убитых. Были и еще. И сейчас на фронте много старых друзей. Стольников редко, но все же пишет,- хороший он, Стольников! Леночка - сестра милосердия, но не на фронте, а в Москве; летом на дачу тоже не едет. Леночка много говорит о раненых и влюблена в нескольких докторов. Белый костюм с красным крестом к ней очень идет.
- Знаете, Вася, а я бы не могла. То есть могла бы, конечно, но это... как бы сказать... Как-то не для меня... я не знаю...
Танюша сегодня серьезная; тоже устала от экзаменов. Сошли вниз, в столовую. Вернулся профессор, проголодавшийся, обнял Васю, поздравил. Пока дедушка обедал, Танюша по просьбе больной старухи, лежавшей в спальне, сыграла ее любимое. Бабушка угасала без больших страданий, даже без настоящей большой болезни, но как-то так, что всем был ясен ее скорый конец. Силы жизненные в ней исчерпались, потихоньку уходила. Насколько можно - к этому даже привыкли. За месяцы ее болезни сильно стал горбиться и профессор, но крепился.
Вечером к Танюше зашла подруга, консерваторка. Вася гадал им:
- На сердце трефовая восьмерка, а скоро получите червоное письмо.
Консерваторка была довольна, она ждала письма.
После Танину подругу провожал домой. И, оставшись один, не знал, в кого же он, собственно, влюблен, в Танюшу или в ее приятельницу? Все-таки решил: в Танюшу! Хотя это странно - ведь с детства ее знает, совсем были как брат с сестрой. Но, решив, опять пожалел, что приплел зачем-то собаку:
- От смущения!
Вернулся домой, в Гирши. На столе груда книг и немытая чашка. В остатках жидкого чая - несколько мух и желтый окурок. Завтра нужно отдать прачке белье. И вообще нужно куда-нибудь на лето уехать. К родственникам решил забежать завтра; надо все же.
И внезапно - как днем будто бы любовь к Танюше - встала перед ним жизнь. Юность кончена - начинается путь новый и трудный. Может быть, и правда - понадобится попутчица жизни? Кто же? Танюша? Друг детских лет? Подумал о ней теперь уже с настоящей нежностью. Подумал и самому себе признался с удивлением, что Танюши он совершенно не знает. Раньше знал теперь не знает.
Это было открытием. Как это случилось? И еще одно: он все еще мальчик, а Таня - женщина. Вот что проглядел он за книгами.
От смущенья хотел потрепать бородку,- но был гладок подбородок, а на нем царапина.
Не любить Танюши нельзя, ну а любить ее по-особенному, как в романах, ему, Васе Болтановскому, тоже нельзя. Ну как же это может быть; даже как-то нехорошо, неудобно!
Это было очень грустно. Тогда он взял книжку и зачитался, пока не стали слипаться глаза.
Вася Болтановский был обладателем счастливой способности: он спал как сурок и просыпался свежим, как раннее утро. Поэтому он любил жизнь и не знал ее.
ЗА ШТОРАМИ
На столе у двери сидела кошка, вчера оцарапавшая бритый подбородок оставленного при университете. Не цапай за шиворот! Кошка облизывалась и скучала. Вышла крупная ночная неудача: старая крыса, знаменитая старая крыса подполья, ушла от ее когтей.
Ушла сильно помятой. Уже была в лапах... и как это только могло случиться? Никакого вкуса в старой крысе нет, и не в том дело. Но как это могло случиться? В кошке было оскорблено самолюбие охотника. В таких случаях она скучала, зевала, и глаза ее тухли: глаза, обычно горевшие в темноте зеленым светом.
Устроившись удобно, но не подгибая передних лап, чтобы оставаться в боевой готовности, кошка стала дремать, оставив бодрствовать только уши. До света еще часа два.
Старая крыса все еще дрожала от пережитого ужаса. Забившись в самую тесную щель подполья, она зализывала раны. Не сами раны опасны,- но нельзя, чтобы их заметили молодые крысы. Будут следить, ходить по пятам и при первой слабости загрызут. Вот что всего опаснее. Не пощадят седых волос и облысевшей спины. Проклятая ночь выдалась сегодня!
Над постелью Аглаи Дмитриевны наклонилась длинная, худая фигура в сером. Протянула руку и острым ногтем надавила под одеялом сосок дряблой груди. Бабушка ахнула и застонала от боли.
Смерть постояла у постели, послушала старухин стон и отошла в уголок. Вот уже второй месяц она дежурит у постели Танюшиной бабушки, оберегает ее от соблазна жизнью, готовит к приятию пустоты. Когда засыпает сиделка, смерть подает старухе пить, прикрывает ее одеялом, любовно подмигивает ей. И старушка, не узнавая смерти, слабеньким голосом говорит ей: "Спасибо, родненькая, вот спасибо!"
А когда старуха засыпает, смерти хочется поозорничать: откинет одеяло, щипнет старуху в бок, костяшками ладони закроет ей рот, чтобы стеснилось дыханье. И тихонько смеется, всхлипывая и обнажая гнилые зубы.
К утру смерть тает, забивается в складки одеяла, в комод, в щели окон. Если кто-нибудь быстро откинет одеяло или выдвинет ящик комода,- все равно не найти ничего, кроме соринки или мертвой мухи. Днем смерти не видно.
Старую крысу окружили молодые: смотрят черными шариками, слушают ее повизгивания. Она скалит зубы, и дрожит ее длинный хвост. Пошевелится - и полукруг крысенят сразу делается шире; боятся старой: есть еще в ней сила. Но глаз не отводят, смотрят на зализанную шерсть, где видно красное, откуда сочится капля.
Слышит визг крысы и кошка и шевелит ухом. Но все тихо, все в доме спят. Крысы напуганы, не выйдут сегодня.
Старуха тянется рукой к ночному столику, к стакану с кисленьким питьем. Костлявая рука помогает, и на минуту сталкиваются два сухих сустава старухи и ее смерти. Идет по руке холодок.
"Здесь я, здесь, лежи спокойно",- говорит худая в сером. И утешает старуху: "Ничего там нет, и бояться нечего! Свое время отжила, чужого веку не заедай. В молодые годы веселилась, танцы танцевала, платья красивые носила, солнышко улыбалось тебе. Разве плохо жила? А старик твой - разве не счастлива с ним была? А дети твои - разве не было от них радости?"
- Сына-то рановато прибрала, отца Танюшиного,- жалуется Аглая Дмитриевна.
"Сына прибрала, понадобилось; а зато внучку оставила вам, старикам, на радость и утешенье".
- А как же ей жить без нас? Тоже и старик не вечен. "Ну, старик еще поживет, старик крепкий. Да и она совсем стала большая. Девушка умная, не пропадет".
- А мне как без него на том свете? А ему как без меня на этом оставаться? Сколько вместе прожили.
Тут смерть смеется, даже всхлипывает от удовольствия, но беззлобно:
"Вот о чем думаешь! Тебе какая забота - лежи в могиле, отдыхай. Обойдутся и без тебя, ничего. От больной-то, от старой, какая радость? Что от тебя, кроме помехи? Пустяки все это!"
Слышно, как в кабинете кукушка кукует четыре раза. За окном, пожалуй, светло, но закрыто окно тяжелыми шторами.
- Ох, смерть моя,- стонет Аглая Дмитриевна.
- Подушечку поправить надо,- говорит сиделка.- Все сбилось.
Поправляет подушки и опять садится дремать в кресле у постели.
Проник свет в подвал. Крысенята разбрелись по закоулкам. Задремала и старая раненая крыса. Кошка на окне лениво ловит большую сонную муху. Поприжмет и оставит; та опять ползет. Время летнее - уже совсем светло.
Видит Танюша под утро третий сон; и опять Стольников, веселый, довольный, смеется.
-- В отпуск? Надолго?
Стольников радостно отвечает:
- Теперь уж навсегда!
- Как навсегда? Почему?
Стольников протягивает руку, длинную и плоскую, как доска; на ладони красным написано:
"Бессрочный отпуск".
И вдруг Танюше страшно: почему "бессрочный"? А недавно писал, что скоро повидаться не придется, так как от командировки отказался. "Сейчас уехать с фронта нельзя, да и не хочется; время не такое".
Стольников вытирает руку платком; теперь рука маленькая, а красное сошло на платок. Танюша просыпается: какой странный сон!
Только шесть часов. Танюша закинула руки и заснула снова. Полоса света через скважину в шторах пересекла яркой лентой белую простыню и столбиком стала на стене над постелью. Отбился волос и лежит на подушке отдельно. На правом плече Танюши, пониже ключицы, маленькое родимое пятно. И ровно, от дыханья девушки, приподымается простыня.
ПЯТАЯ КАРТА
Стольников нащупал ногой выбитые в земле ступени и спустился в общую офицерскую землянку под легким блиндажом. Внутри было душно и накурено. На ближней лавке доктор играл в шахматы с молодым прапорщиком. У стола группа офицеров продолжала игру, начавшуюся еще после обеда. Стольников подошел к столу и втиснулся между играющими.
- Ты два раза должен пропустить, Саша. Ты играть будешь?
- Буду. Знаю.
Когда круг стал подходить к нему, он, потрогав в кармане бумажки, сказал:
- Все остатки. Сколько тут?
- Вам сто тридцать, с картой.
- Дайте.
Глаза играющих, как по команде, переходили от карты банкомета к карте Стольникова, который сказал:
- Ну-ну, дайте карточку.
- Вам жир, нам... тоже жир. Два очка.
- Три,- сказал Стольников и протянул руку к ставке.
Карты перешли к следующему.
Война прекратилась. Вообще исчезло все, кроме поверхности стола, переходящих из рук в руки денег, трепаной "колбасы" карт. Никогда Стольников не был студентом, не танцевал на вечере Танюши, не превращался из свежего офицерика в боевого капитана с Георгием, не был вчера в опере и не вернется в тыл. Табачная завеса отрезала мир. Закурил и он.
- Твой, Саша, банк.
- Ну вот вам, ставлю весь выигрыш. Для начала... девятка. Не снимаю. Вам тройка, мне - опять девять. В банке триста шестьдесят. Тебе - половина, вам сто; тебе, Игнатов, остатки? Эх, надо бы еще раз девятку... Ваша... нате, берите.
Стольников передал "машинку", сделанную из гильзовой коробки "Катыка". Играли десять человек, теперь придется ждать. Глаза всех перешли на руки его соседа слева. Уши слышали:
- Чистый жир... вот черт! По шести? - Нет, у нас только по семи. Снимаю половину. Куда ты зарываешься! То есть ни разу третьей карты! - У меня и второй не было... Надо переломить счастье.
Ломали счастье, бранили "гнилую талию", пробовали пропустить два банка, рассовывали бумажки по карманам френча (на крайний случай). Приходила четвертая карта - и человек возвышался, делался добрее, лучше, соглашался дать карту на запись. Затем в три больших понта его деньги утекли, и он нервно щупал отложенную "на крайний случай" бумажку.
Прапорщик в конце стола пропускал и банк и понт. К нему уже не обращались.
- Прогорел?
- Начисто.
- Это, брат, бывает. Полоса такая.
- У меня всегда такая полоса.
Но не уходил. Смотрел. Как будто счастье могло свалиться на голову и неиграющего. Или... кто-нибудь разбогатеет и сам предложит взаймы; а просить не хочется.
Стольникову везло.
- Мне второй день везет. Вчера в деле, сегодня в картах.
При словах "в деле" на минуту все очнулись, но только на минуту; и это было неприятно. Никакой иной жизни, кроме этой, не должно быть.
Вошел солдат, сказал:
- Гудит, ваше благородие.
- Немец? Иду. Ведь вот черт, как раз перед моим банком.
- Задайте ему жару, Осипов!
Артиллерист вышел, и никто не проводил его взглядом. Когда он выходил из двери, снаружи послышался давно привычный шум далекого мотора в небе. Через несколько минут громыхнуло орудие.
- Осипов старается. И чего немцы по ночам летают?
Бухнуло. Это был ответ немецкого летчика. Но Осипов уже нащупал врага на небе: слышно туканье пулеметов. Бухнуло ближе. Все подняли головы.
- А ну его к... Дай карточку. Семь. Продавай банк, а то сорвут после семерки. Ну, тогда дай карточку...
Бухнуло с страшной силой совсем рядом с землянкой. Опрокинулась свечка, но не потухла. Офицеры вскочили с мест, забирая деньги. С потолка посыпалась сквозь балки земля.
- Черт, едва не угодил нам в голову. Надо выйти посмотреть.
Стольников громко сказал:
- Банк, значит, за мной, я недодержал! Офицеры высыпали наружу. Прожектор освещал небо почти над самой головой, но полоса света уже отклонялась. Орудие грохотало, и пулемет трещал беспрерывно. Офицер постарше сказал:
- Не стойте кучкой, господа, нельзя.
- Он уж улетел.
- Может вернуться. И стаканом двинет.
Яма от взрыва была совсем рядом. К счастью, жертв никаких, немец напугал впустую.
Стольников вспомнил, что папиросы кончились, и пошел к своей землянке. Дойдя до нее, остановился. Небо было чисто на редкость. Луч прожектора проваливался в глубину и теперь вел врага обратно - едва светлевшую точку на темном фоне. Бухнуло снова - первую ногу чугунную поставил на землю небесный гигант. Близко упал стакан ответного выстрела.
"Почему не страшно? - подумал Стольников.- А ведь легко может убить! В деле - да, там жутко, но там и думать некогда. А эти игрушки с неба..." Затем он вспомнил: "А банк за мной. Четыре карты побил. Оставлю все. Хорошо бы побить пятую... Это будет здоровый куш!"
И ему представилось, как он открывает девятку. Невольно улыбнулся.
Когда ударил последний подарок немца, офицеры инстинктивно бросились к блиндажу. Слушали у двери, как удаляется шум мотора и замирают пулеметы. Потом все стихло, и они вернулись к столу. По-видимому, немец, отлично нащупав расположение запаса, все же сыграл впустую, только молодых солдат напугал.
- Осипов вернется. Где ему подстрелить эту птицу!
- Слишком высоко летел.
- Сядем, что ли? Чей банк?
- Стольникова. Он четыре карты побил.
- А где Стольников? Будем его ждать?
-- Надо подождать.
Кто-то сказал:
-- Он за папиросами пошел, сейчас вернется.
Вбежал вестовой: к доктору.
- Ваше высокоблагородие, господина капитана Стольникова ранили.
И, опустив руку от козырька, первому выходящему прибавил потише:
-- Ножки им, почитай, совсем оторвало, ваше благородие! Немечкой бонбой...
МИНУТА
Темная ночь окружила домик и давит на старые его стены. Проникла всюду - в подвалы, под крышу, на чердак, в большую залу, где у дверей сторожит кошка. Полумраком расползлась и по бабушкиной спальне, освещенной ночником. Только Танюшино открытое светлое окно пугает и гонит ночь.
А тихо так, что слышно тишину.
С ногами в кресле, закутана пледом, Танюша не видит строк книг. Лицо ее кажется худеньким, глаза смотрят вперед пристально, как на экран. На экране тихо проходят картины бывшего и не бывшего, с экрана неподолгу смотрят на Танюшу люди и чертит рука невидимые письмена мыслей.
Мелькнул Вася Болтановский с поджившей царапиной, Эдуард Львович перевернул ноты, Леночка с красным крестом на белоснежном халате и дугой удивленных бровей под косынкой. И фронт: черная линия, шинели, штыки, неслышные выстрелы. Рука на экране чертит: давно не было писем от Стольникова. И сама она, Танюша, на экране: проходит серьезная, как чужая.
И опять туман: это - усталость. Закрыла глаза, открыла: все предметы подтянулись, стали на прежние места. Когда пройдут минуты и часы молчанья,что-то родится новое. Может быть, стук пролетки, может быть, крик или только шорох крысы. Или в переулке хлопнет калитка. И мертвая минута пройдет.
Снова на экране Вася с бритым подбородком. Он ломает спичечную коробку и говорит:
- Принимая во внимание, что вы, Танюша, все равно выйдете замуж, интересно знать, вышли ли бы вы за меня? Раз, черт возьми, все равно выходить.
Щепочки летят на пол, и Вася их подымает по одной,- чтобы не поднять сразу головы.
- Ну, а нет, Танюша, серьезно. Это до глупости интересно...
Танюша серьезно отвечает:
- Нет.
Подумав еще, прибавляет:
- По-моему - нет.
- Так-с,- говорит Вася.- Ясное дело. Здоровая пощечина, черт возьми! А почему? Мне уж-ж-жасно интересно.
- Потому что... как-то... почему за вас, Вася? Мы просто знакомы... а тут вдруг замуж.
Вася не очень естественно хохочет:
-- А вы непременно за незнакомого? Это ловко!
Вася ищет, что бы еще поломать. От коробки осталась одна труха.
Танюша хочет пояснить:
- По-моему, замуж, это - кто-то является... или вообще становится ясным, что вот с этим человеком нельзя расстаться и можно прожить всю жизнь.
Вася старается быть циником:
- Ну, уж и всю жизнь! Сходятся - расходятся...
-- Я знаю. Но это - если ошиблись.
Вася мрачно ломает перышко.
- Все это - суета сует. Ошиблись, не ошиблись. И вообще - к черту. Я-то лично вряд ли женюсь. Свобода дороже.
Танюша ясно видит, что Вася обижен. Но решительно не понимает, почему он обижен. Из всех друзей он - самый лучший. Вот уж на кого можно положиться.
Вася тает на экране. Тень "того, кто является", скользит в тумане, но не хочет вырисоваться яснее. И было бы бесконечно страшно, если бы явился реальный образ, с глазами, носом, может быть, усами... И был бы он совсем незнакомый.
И вдруг Танюша закрывает глаза и замирает. По всему телу бежит холодок, грудь стеснена, и рот, вздрогнув, полураскрывается. Так минута. Затем кровь приливает к щекам, и Танюша холодит их еще дрожащей рукой.
Может быть, это от окна холодок? Какое странное, какое тайное ощущение. Тайное для тела и для души.
Экран закрыт. Антракт. Танюша пробует взяться за книжку:
"Приведенный отрывок достаточно красноречиво..."
Какой "приведенный отрывок"? Отрывок чего?
Танюша листает страницу обратно и ищет начальные кавычки. Она решительно не помнит, чьи слова и с какой целью цитирует автор.
На лестнице шаги сиделки:
-- Барышня, сойдите к бабушке...
СМЕРТЬ
В подполе огромное событие: старая крыса не вернулась. Как ни была она слаба, все же ночами протискивалась в кладовую через отверстие, прогрызенное еще мышиным поколением, теперь совершенно исчезнувшим из подполья.
В кладовой стояли сундуки, детская колясочка, были грудой навалены связки старых газет и журналов,- поживы никакой. Но рядом, через коридор, была кухня, под дверь которой пролезть не так трудно. В другие комнаты, особенно в ту, большую, крыса не ходила, помня, как однажды уже попала в лапы кошке. На заре старая крыса подполья не вернулась. Но чуткое ухо молодых слышало ночью ее визг.
Когда утром Дуняша вынесла на помойку загрызенную крысу, дворник сказал:
- Вон какую одолел! Ну и Васька! Ей все сто годов будет.
Годами крыса была моложе человеческого подростка. Возрастом - заела век молодых.
К кофе никто не вышел. Профессор сидел в кресле у постели Аглаи Дмитриевны. Сиделка дважды подходила, оправляла складки. Танюша смотрела большими удивленными глазами на разглаженные смертью морщины восковой бабушки. Руки старушки были сложены крестом, и пальчики были тонки и остры.
Сиделка не знала, нужно ли вставить челюсть,- и спросить не решалась. А так подбородок слишком запал. Челюсть же лежала в стакане с водой и казалась единственным живым, что осталось от бабушки.
По бороде профессора катилась слеза; повисла на завитушке волоса, покачалась и укрылась вглубь. По тому же пути, но уже без задержки, сбежала другая. Когда дедушка всхлипнул, Танюша перевела на него глаза, покраснела и вдруг припала к его плечу. В этот миг Танюша была маленьким молочным ребенком, личико которого ищет теплоты груди: в этом новом мире ему так страшно; она никогда не слушала лекций по истории, и мысль ее лишь училась плавать в соленом растворе слез. В этот миг ученый орнитолог был маленьким гномом, отбивавшимся ножками от злой крысы, напрасно обиженным, искавшим защиты у девочки-внучки, такой же маленькой, но, наверно, храброй. И полмира заняла перед ними гигантская кровать нездешней старухи, мудрейшей и резко порвавшей с ними. В этот миг солнце потухло и рассыпалось в одной душе, рушился мостик между вечностями, и в теле, едином-бессмертном, зачалась новая суетливая работа.
У постели Аглаи Дмитриевны остались два ребенка, совсем старый и совсем молодой. У старого ушло все; у молодого осталась вся жизнь. На окне в соседней комнате кошка облизывалась и без любопытства смотрела на муху, лапками делавшую туалет перед полетом.
Событие настоящее было только в спальне профессорского домика в Сивцевом Вражке. В остальном мире было все благополучно: хотя тоже пресеклись жизни, рождались существа, осыпались горы,- но все это делалось в общей неслышной гармонии. Здесь же, в лаборатории горя, мешалась мутная слеза со слезой прозрачной.
Только здесь было настоящее:
Бабушка умерла любимой.
...земнии убо от земли создахомся, и в землю туюжде пойдем, яко же повелел еси, создавый мя и рекий ми: яко земля еси и в землю отыдеши, амо же вси человецы пойдем, надгробное рыдание творяще песнь: аллилуйа...*
* ...Земнии убо от земли создахомся...- фрагмент надгробной молитвы "Сам Един есй Бессмертный сотворйвый и создавый человека.,." (Псалтирь. Последование по исходе души от тела. Песнь 6. Икос.).
НОЧЬ
Два крыла распластала ночная птица над домом старого вдового птичьего профессора. И закрыла звездный блеск и лунный свет. Два крыла: оградить его от мира, почтить великую старикову печаль.
В кресле, удобно просиженном, в ореоле седин, затененных от лампы,- и тихо-тихо кругом, от здешней думы до границ Мира,- сидит старый старик, на тысячи лет старше вчерашнего, когда еще слабым дыханьем цеплялась за жизнь Танина бабушка, Аглая Дмитриевна. А в зале, где блестящими ножками смотрит рояль на у гроба горящие свечи, ровным внятным голосом, спокойным ручьем льет монахиня журчащую струю слов важных, ненужных безмолвной слушательнице под темной парчой. И плотно придвинут к носу подбородок покойной.
Весь в памяти профессор, весь в прошлом. Смотрит в глубь себя и почерком мелким пишет в мыслях за страницей страницу. Напишет, отложит, вновь перечтет написанное раньше, сошьет тетрадки крепкой суровой ниткой,- и все не дойдет до конца своей житейской повести, до новой встречи. Не верит, конечно, в соединение в новом бытии,- да и не нужно оно. А в небытии уже скоро оно будет. Считаны годы, дни и часы - и часы, и дни, и годы уходят. Ибо прах ты - и в прах возвратишься.
Стены книг и полки писаний,- все было любимым и все плод жизни. Уйдет и это, когда "она" позовет. И видит ее молоденькой девушкой,- ямочкой на щечке смеется, кричит ему поверх ржаной полосы:
- Обойдите кругом, нельзя мять! А я, так и быть, подожду.
И пошли межой вместе... а где и когда это было? И чем - не светом ли солнечным так запомнилось?
И вместе шли - и пришли. Но теперь не подождала - ушла вперед. И опять он, теперь стариковской походкой, обходит полосу золотой ржи...
Вошла Танюша в халатике и спальных туфлях. Нынче ночью не спят. Ночная птица над домом огородила деда и внучку от прочего Мира. В этом маленьком мире печаль не спит.
- Без бабушки будем теперь жить, Танюша. А привыкли жить с бабушкой. Трудно будет.
Танюша у ног, на скамеечке, головой у дедушки на коленях. Мягкие косы не заколола, оставила по плечам.
-- Чем была бабушка хороша? А тем была хороша, что была к нам с тобой добрая. Бабушка наша; бедная.
И долго сидят, уже выплакались за день.
- Спать-то не выходит, Танюша?
- Мне, дедушка, хочется с вами посидеть. Ведь и вы не спите... А если приляжете, хоть на диван, я все равно около посижу. Прилегли бы.
- Прилягу; а пока ссиделся как-то, может, так и лучше.
И опять долго молчат. Этого не скажешь, а вдвоем мысль общая. Когда через стены доносится журчанье словесных монахини струй,- видят и свечи, и гроб, и дальше ждут усталости. Так добра к ним обоим была бабушка, теперь лежащая в зале, под темной парчой,- и вокруг пламенем дрожащие свечи.
Входят в мир через узкую дверь, боязливые, плачущие, что пришлось покинуть покоящий хаос звуков, простую, удобную непонятливость; входят в мир, спотыкаясь о камни желаний,- и идут толпами прямо, как лунатики, к другой узкой двери. Там, перед выходом, каждый хотел бы объяснить, что это ошибка, что путь его лежал вверх, вверх, а не в страшную мясорубку, и что он еще не успел осмотреться. У двери - усмешка, и щелкает счетчик турникета.
Вот и все.
Сна нет, но нет и ясности образов. Между сном и несном слышит старик девичий голос по ту сторону последней двери:
- Я подожду здесь...
Пойти бы прямо за ней, да нельзя рожь мять. И все залито солнцем. И спешит старик узкой межой туда, где она ждет, протянув худые руки.
Открыл глаза - и встретил большие, вопрошающие лучи-глаза Танюши:
-- Дедушка, лягте, отдохните!
САПОГИ
Дворник Николай сидел в дворницкой и долго, внимательно, задумчиво смотрел на сапоги, лежавшие перед ним на лавке.
Случилось странное, почти невероятное. Сапоги были не сшиты, а построены давно великим архитектором-сапожником Романом Петровым, пьяницей неимоверным, но и мастером, каких больше не осталось с того дня, как Роман в зимнюю ночь упал с лестницы, разбил голову и замерз, возвратив куда следует пьяную свою душу. Николай знал его лично, строго осуждал за беспробудное пьянство, но и почтительно удивлялся его таланту. И вот, сапоги Романовой работы кончились.
Не то чтобы кончились они совсем нежданно. Нет, признаки грозящей им старости намечались раньше, и не один раз. Три пары каблуков и две подошвы переменил на них Николай. Были на обеих ногах и заплаты в том месте, где на добром кривом мизинце человека полагается быть мозоли. Одна заплата - от пореза сапога топором; Николай едва не отхватил тогда полпальца, да спасла крепкая кожа. Другая заплата на месте, протершемся от времени. И каблуки и подошвы менял еще сам Роман. В последний раз он поставил Николаю на новый каблук такую здоровенную подкову, что обеспечил целость каблука на многие годы вперед. И в подошвы набил по десятку кованых гвоздей с толстыми шляпками, а сбоку приспособил по чугунной планке. Стали сапоги пудовыми, тяжелыми, громкими,- но с тех пор о сносе их Николай забыл думать.
И как это случилось - неизвестно, но только пришлось однажды в день оттепели сменить валенки на сапоги. Николай достал их из ящика близ печки, где они лежали, аккуратно с осени намазанные деревянным маслом, чтобы не треснула кожа. Достал - и увидал, что подошва на обеих ногах отстала, на одной совсем, на другой поменьше, а среди гвоздяных зубьев была одна труха, и была дыра сквозная. Николай погнул подошву - и дыра пошла дальше, без скрипу. И тут он увидал впервые, что и голенище так износилось, что просвечивает, а тыкнешь покрепче пальцем - получается горбик, и не выправляется.
Снес их к сапожнику, Романову наследнику, но наследнику мастерской, а не таланта. Тот, как увидал, поднеся к свету, сразу сказал, что больше чинить нечего, кожа не выдержит. Николай и сам видел это и никакой особенной надежды не питал.
- Значит - конченое дело?
- Да уж... и думать не стоит. Пора о новых подумать.
Николай вернулся с сапогами, положил их на лавку и не то чтобы загрустил, а крепко задумался.
Думал о сапогах и вообще - о непрочности земного. Если уж такая пара сносилась - что же вечно? Издали посмотрел - как будто прежние сапоги, и на ногу зайдут привычно и деловито. Ан нет - это уж не сапоги, а так, труха, не годная и на заплаты, не то что на дворницкую работу. А ведь будто и подкова не совсем стерлась, и гвоздь цел; внутри же и он ржавый.
Пуще всего поражали Николая внезапность происшедшей безнадежности. Ставя последнюю заплату, сапожник головой не качал, гибели не предсказывая, просто показал пальцем, что вот отсель и досель наложит, пришьет, края сгладит. Это была обычная починка, а не борьба с гибелью. Была бы борьба - и утрата была бы проще. А так - полная гибель пришла внезапно.
- Видать - внутре оно гнило. И гвозди проржавели, и кожа сопрела. А уж аккуратно. И, главное дело, работа не простая, а Романова, знаменитая. Ныне так не сошьют.
Пока заправлял в лампе фитиль, все думал, и не столько о том, что вот нужно новые шить, сколько о бренности земного. Кажется - ничем не сокрушишь, и снаружи все ладно. А пришел день, ветром дунуло, дождем промочило,- внутри труха, вот тебе и сапоги. И все так! И дом стоит, стоит - и упасть может. И с самим человеком то же самое.
Зашел повечеру соседний дворник, тоже уже пожилой, непризывной. Рассказал ему Николай о сапогах. Посмотрели их, поковыряли:
- Делать тут нечего. Новые надо. Выкладывай денежки. Сейчас такого товару и в заводе нет.
Опасно ли состояние, при котором возникает чувство остановки сердца?
Ответ эксперта:
Сердце – это насос, которому приходится на протяжении всей жизни перекачивать кровь по сосудам. Оно не останавливается ни на секунду. Но случаются ситуации, когда сердце на мгновение останавливается, а затем начинает биться с удвоенной силой, как бы компенсируя непредусмотренную остановку. Чтобы понять, насколько опасно такое состояние, следует определить, какие причины могут вызвать замирание сердца - .
Что такое экстрасистолия
Экстрасистолией называют одну из форм, при которой нарушается ритм сокращений миокарда. Человек может ощущать, как его сердце замирает, после чего следуют два удара. В момент замирания возникает непреодолимый страх смерти. Именно эти несвоевременные сокращения сердечной мышцы называются эстрасистолами.
Данное состояние испытывает порядка 60-70% людей в возрасте старше 50 лет. О наличии патологии следует задуматься только в том случае, если эстрасистолы возникают часто. Если же ощущение замирания сердца появляется достаточно редко, следует обратить внимание на свой образ жизни, принципы питания и различные пристрастия. Возможно, именно они становятся причиной возникновения эстрасистолии.
Почему сердце замирает
Причины, вызывающие нарушение сердечного ритма, могут быть следующими:
- функциональными;
- органическими.
К функциональным причинам относятся:
- нарушения функций вегетативной нервной системы;
- эмоциональное перенапряжение;
- курение;
- чрезмерное употребление кофе, чая, в особенности зеленого, содержащего больше кофеина, нежели черный;
- злоупотребление алкоголем.
К органическим причинам относятся патологические изменения в миокарде, вызывающие образование рубцов и замену мышечной ткани соединительной. Рубцы препятствуют нормальному проведению электрических импульсов, вызывая экстрасистолию.
Чаще всего эстрасистолия возникает при следующих заболеваниях:
- остром инфаркте миокарда;
- гипертонии;
- ревматических сердечных пороках;
Подобное состояние часто возникает при неконтролируемом приеме сердечных гликозидов.
Как улучшить состояние
Чтобы уменьшить количество патологических проявлений при ВСД, необходимо выполнить следующее:
- стараться избегать стрессовых ситуаций;
- избегать физического перенапряжения;
- отказаться от вредных привычек (курения, употребления алкоголя);
- повысить физическую активность, отдав предпочтение легким нагрузкам в виде продолжительных пеших прогулок, плавания;
- следить, чтобы время ночного сна составляло не менее 6 часов.
Важно скорректировать рацион, увеличив употребление овощей и фруктов. Необходимо уменьшить количество жирной, соленой и острой пищи. Снизить чувство тревожности помогут травы, обладающие успокаивающим и мягким седативным действием – мята, пустырник, валериана, мелисса.
Среди нарушений в работе сердечно-сосудистой системы есть состояние, которое называется замирание сердца. Стоит ли считать замирание сердца прямой угрозой для здоровья человека? Что провоцирует нарушение сердечного ритма и требуется ли незамедлительное лечение? Если да, то при каких симптомах нужно обращаться к кардиологу?
Что такое «замирание сердца»?
Люди, столкнувшиеся с состоянием замирания сердца, отмечают, что оно как будто на секунду перестает биться, а потом идет сильный толчок, чтобы компенсировать потерянный промежуток в момент замирания. Стоит отметить тот факт, что сердце замирает практически у каждого человека, но обращают внимание на это секундное состояние не все. Навязчивой идеей о проблемах в работе сердца озабочены люди, склонные к эмоциональной нестабильности и мнительности, когда любой симптом воспринимается как серьезная болезнь. Человек прислушивается к своему дыханию, постоянно прикладывает руку к груди, чтобы почувствовать замирание, остро реагирует на покалывания в этой области и начинает наращивать в себе ощущение тревоги, которое в большей степени вредит сердцу, чем временное замирание.
В медицине замирание сердца объясняется проявлением экстрасистолии (внеочередных сокращений сердца), которые возникают спонтанно. Внеочередной импульс, или экстрасистола, возникший вне проводника ритма (синусового узла), заставляет сердечную мышцу делать незапланированное сокращение в диастолический период. Замирание сердца за сутки может возникать около двухсот раз, что зависит от индивидуальных параметров организма любого человека.
На заметку! О замирании сердца некоторые пациенты узнают лишь при прохождении профилактического ЭКГ, когда на кардиограмме фиксируются секунды сбоя сердечного ритма (замирания). При отсутствии сердечной патологии и предрасположенности к ней на генетическом уровне, врач может не сообщить пациенту о моментах замирания, если нет показаний для детального обследования и специального лечения.
Если ощущение, что замирает сердце и перехватывает дыхание, возникает часто и приводит к панике, нужно обратиться к терапевту или кардиологу, чтобы оценить состояние сердца и сосудов и причины замирания.
Симптомы при нарушении сердечного ритма
Симптомы замирания сердца достаточно разнообразны, потому что люди, ощутившие сбой, воспринимают его по-разному.
На приеме врач может услышать следующие описания от разных пациентов:
- Сердце останавливается пару секунд (замирает), будто забыло, что нужно биться, но снова запускается сильным толчком, который не заметить сложно.
- При попытке посчитать количество сердечных сокращений возникает ощущение остановки сердца (замирания). Пульс пропадает на мгновение. Замирание повторяется неоднократно в течение минуты.
- Екает в грудной клетке, как будто возникает предчувствие о чем-то неприятном или радостном, как ждешь решения по важному вопросу.
- Замерло, а потом сильный толчок.
Все жалобы пациентов имеют схожую симптоматику, - нарушение сердечного ритма, которое кажется угрозой здоровью и вызывает страх. Такие признаки наблюдаются, как в дневное время при малейшей или чрезмерной физической активности, так и ночью. Замирание сердца человек чувствует даже во сне, от чего просыпается и может ощущать нехватку воздуха и пытаться глубоко вдохнуть.
Внимание! Если приступы повторяются каждый день, вызывают чувство тревоги, не нужно заниматься самолечением. Профильная диагностика и опыт кардиолога помогут разобраться почему оно работает с перебоями, чем лечить, если есть показания к развитию патологии.
Какие факторы способствуют замиранию сердца?
Любой дисбаланс в организме человека вызван провоцирующим фактором. Причины замирания сердца классифицируют по двум категориям:
- Функциональные - любое влияние на орган извне, не связанное с проблемами в области сердечно-сосудистой системы.
- Органические - замирание вызвано патологией в сердечно-сосудистой системе, которая мешает ровному ритму.
Функциональные причины
Поводом для замирания сердца может стать любое обстоятельство:
- Злоупотребление напитками, содержащими кофеин. Зеленый и черный чай, кофе растворимый или в зернах. Отказываться от чая и кофе не нужно, но стоит сократить их количество и компенсировать привычный объем чистой питьевой водой.
- Дефицит витаминов, минералов. Низкий уровень глюкозы моментально сказывается на сердечно-сосудистой системе. Этот углевод участвует во многих химических реакциях и обменных процессах. Не менее пагубно для сердца снижение уровня калия, который нельзя восполнить продуктами. Но и излишки калия сердцу тоже опасны. Здесь важен принцип «золотой середины».
- Неправильное распределение физической нагрузки, отдыха, сна - это повод для ощущений, что йокает и будто захлебывается.
- Алкоголь, никотин, другие вредные привычки дают огромную нагрузку. Ощущение остановки ритма - это звоночек об отказе от самостоятельного самоуничтожения. Пропуск удара может стать критическим и привести к летальному исходу.
- Психологический стресс, депрессия, неприятные события, переживания также оставляют рубцы на сердце и приводят к замиранию. Эмоциональный всплеск можно считать поводом для экстрасистол, которые сбивают ритм сердца и пробуждают чувство страха, паники.
Перечисленные причины функционального типа - это лишь актуальные, но поводов, когда пульс становится неровный, больше.
Органические причины
Сердце бьется замиранием, если у человека есть патологии сердечно-сосудистого типа, среди которых стоит отметить следующие:
- Постоянные скачки артериального давления.
- Порок сердца.
- Атеросклероз, приводящий к перекрытию просвета в коронарных сосудах, которые снабжают сердечную мышцу кислородом и питательными веществами.
- Ишемия.
- Инфаркт миокарда после купирования приступа.
- Любые воспалительные и инфекционные заболевания, дающие осложнения на орган.
Перебои при ВСД (вегетососудистой дистонии) тоже являются причиной для замирания сердца. Пациентам, рассказывающим о том, что сердце бьется замиранием, а потом резко начинает стучать, но без признаков патологии при обследовании, ставится диагноз ВСД. Часто причиной замирания является психологический фактор и лечение должен назначать психиатр.
Независимо от того, что стало причиной работы сердца с перерывами, необходимо ее устранить, чтобы избежать развития серьезной сердечной патологии.
Диагностика и лечение замирания сердца
Опасно ли состояние, когда сердце брыкается, при вдохе возникает ощущение недостатка кислорода, присутствует страх смерти и другие симптомы? Зависит все от психологического состояния пациента и причин, спровоцировавших дискомфорт в груди. В любом случае, если замирание сердца стало навязчивой идеей и мешает нормальной жизни, стоит обратиться к терапевту или кардиологу для назначения кардиограммы и других обследований.
Иногда для устранения клинической картины достаточно успокоиться, найти занятие, которое отвлечет от зацикленности на сердечной проблеме, пересмотреть рацион и режим дня. Если врач зафиксирует признаки сердечной патологии, будет выбрано комплексное лечение.
Лечение сердечного ритма при отсутствии патологий
Чтобы устранить состояние, которое называется «замирание сердца», следует найти первопричину и поработать над ней:
- Снизить физическую или эмоциональную нагрузку на организм.
- Оценить лабораторным анализом количество глюкозы, калия и других полезных веществ в организме. При подтверждении дефицита, компенсировать витаминами, народными средствами, правильным питанием или лекарствами.
- Отказаться от никотина, алкоголя, напитков с высоким содержанием кофеина, чтобы стабилизировать работу вегетососудистой системы.
- Обсудить диету с эндокринологом или диетолог, которая поможет стабилизировать работу сердечно-сосудистой системы.
Побольше положительных эмоций, но не на грани перехвата дыхания и замирания сердечного ритма.
Принципы лечения при органических причинах
Если дискомфорт в груди вызван сердечной патологией, которая подтверждается проведенной диагностикой, нужно довериться советам кардиолога, который подберет правильное лечение именно первопричины.
Схема терапии зависит от общего самочувствия пациента и может включать следующие методы:
- Назначение лекарства, приводящего сердечный ритм в нормальное состояние.
- Назначение правильной физической нагрузки для исключения осложнений, которые могут возникнуть, если диагностирована начальная стадия ишемии, спазм коронарных сосудов, атеросклероз.
- Хирургические процедуры, если для этого есть показания.
- Рекомендации о применении средств народной медицины в качестве профилактики сердечной патологии, неврозов, недостатка витаминов и питательных веществ.
Если сердце пропускает удары, что это такое, стало понятно. Но нельзя пренебрегать симптомами, если замирание сердца сопровождает многие моменты жизни, - радость, огорчение, переживания, период сна. Консультация кардиолога - это правильное решение человека, который заботится о своем здоровье и не желает почувствовать, к каким последствиям способно привести кратковременное чувство замирания.
Замирание сердца для многих людей - это нормальный физиологический процесс в организме, если при этом нет ощущения смерти, когда человек засыпает, нет страха, что сердце остановится. Профилактические мероприятия и прислушивание к своему организму всегда поможет найти решение сердечной проблемы.
Замирание сердца – это патологическое состояние, когда человеку кажется, что его пульс бьется прерывисто, с остановками. Данный симптом может появляться и у здоровых людей, но чаще всего он возникает у больных сердечно-сосудистыми патологиями. Многие люди не замечают никаких признаков и проявлений замирания, но при частом их выражении организм дает знать о нарушении ритма органа и возникновении отклонений.
Почему происходит ощущение замирания сердца, что способствует патологии и как ее лечить – это главный вопрос людей с диагностированным недугом.
Все причины замирания сердца можно условно разделить на два вида: органические и функциональные.
Функциональные возникают вследствие влияния внешних источников, и не связаны с патологиями сердечной деятельности. К факторам, действующим на вегетативную нервную систему и сказывающимся на работе органов, относят:
- курение;
- употребление алкогольных напитков;
- постоянное воздействие стрессов на организм;
- гормональное нарушение фона у женщин;
- употребление крепкого кофе и чая;
- гиповитаминоз или авитаминоз калия и глюкозы.
Органические причины того, почему замирает сердце, несут за собой развитие сердечно-сосудистой патологии. К наиболее частым относят:
- инфаркт миокарда (некроз мышечной стенки органа);
- ишемическая болезнь сердца;
- воспалительные заболевания (миокардиты, эндокардиты, перикардиты);
- гипертоническая болезнь;
- кардиосклероз;
- пороки сердца.
Образование патологии обусловлено появлением дополнительного импульса сердца, который влечет за собой нарушение работы сердечной мышцы и развитие экстрасистолии. При этом проводник ритма, находящийся вне синусового угла, вызывает раннее сокращение миокарда в фазу диастолы. Это ощущается сильным толчком в организме пациента, а потом проявляется чувством полного замирания ритма сердца.
Симптомы проявления замирания и диагностика
Многие задаются вопросом, как возникает замирание сердца и что это значит. Чаще всего эти сбои замечает человек, страдающий ВСД. В остальных случаях патология развивается незаметно для пациента и может диагностироваться только кардиологом при изучении ЭКГ.
Часто замирание связано с таким диагнозом, как вегето-сосудистая дистония. Перебои в работе органа обычно проявляются симптомами эмоционального всплеска у людей. При этом, основные клинические данные патологии представляют собой резкий скачок ритма и его замирание на время, возможна боль за грудиной, после чего пациент получает сильный испуг и чувство сжимания в грудной клетке, слышно частое дыхание. Затем, пульс учащается, постепенно набирая ритм и приходя в оптимальное рабочее состояние. Многие пациенты отмечают, что в момент приступа возникло ощущение нехватки воздуха. Характерной особенностью проявлений патологии является частое возникновение ночью. Все симптомы, если и чувствуются, длятся буквально несколько секунд, благодаря чему больной часто не обращается за медицинской помощью, оставляя причину невыясненной.
Диагностика заболеваний, вызывающих замирание сердца, основана на результатах ЭКГ. Данный метод опирается на выявление импульсов, не соответствующих нормальному ритму органа. Чтобы выяснить частоту проявлений и степень угрозы, делается ЭКГ-мониторинг, при котором специальный аппарат прикрепляют к телу человека и оставляют его на сутки – это позволяет выявить время приступов и характер их происхождения. Плюсом данной процедуры является то, что импульсы фиксируются постоянно, как при активном движении больного, так и при засыпании пациента.
Состояние замирания сердца, проявляющееся неоднократно, должно быть обязательно проконтролировано врачом, который назначит дополнительное обследование и лечебные процедуры.
Основные принципы лечения
Если выяснилось, что сердце человека работает с перебоями, замирает, необходимо думать, чем и как лечить пациента. Для назначения полноценного комплекса терапии замирания сердца, кардиолог полностью обследует больного, выявив причины и факторы, влияющие на развитие процесса.
Терапевтические мероприятия направлены на устранение причины и купирование приступов. Иногда, для предотвращения возникновения симптомов, проявление которых связано с функциональными факторами, достаточно прибегнуть к оздоровительным и общеукрепляющим процедурам, включающих в себя:
- Рациональное питание, с достаточным потреблением белков, жиров и углеводов, витаминов и минералов, способствующих правильной работе сердечной мускулатуры.
- Ограничение, а по возможности и полное устранение употребления алкогольных напитков, а также полный отказ от курения.
- Контроль эмоциональной сферы, избегание стрессовых ситуаций. При необходимости, этого можно добиться, принимая седативные средства.
- Частые прогулки, рациональное и правильное проветривание помещения.
- Закаливание организма и общеукрепляющие физиопроцедуры (массаж, ЛФК).
- Правильный сон, не менее 8 часов в сутки.
Этот нехитрый список мер поможет не только укрепить состояние организма, но и восстановить работу всех органов и тканей, в том числе и сердца.
Если причиной возникновения замирания стали органические патологии миокарда, то лечение должно проходить под контролем доктора.
Основа терапии представляет собой воздействие на первопричину, обусловившую развитие замирания. Главными методами является назначение антиаритмических препаратов, способствующих контролю ритма сердечной мышцы и его восстановлению. Наряду с купированием экстрасистолии, врач назначает средства, блокирующие возникновение осложнений, обеспечивающие лечению основного кардиологического заболевания.
Всем пациентам, которые подвержены риску развития патологии, необходим постоянный контроль и мониторинг состояния сердечно-сосудистой системы.
При отсутствии эффекта от консервативных методов терапии, при ухудшении общего состояния пациента, врачи прибегают к хирургическому лечению, заключающемуся в воздействии на очаг, вызывающий развитие дополнительного импульса, лазером или низкой температурой. Это способствует восстановлению и купированию факторов, обуславливающих неправильный ритм органа.
Можно ли вылечиться народными методами?
Многие люди, узнав о своей проблеме, пытаются лечиться народными средствами. Данные методы восстанавливают нормальную работу сердца, укрепляют иммунитет организма и улучшают действие органов.
Очень часто при лечении народными способами прибегают к таким растениям, как лимон, спаржа, кислица, адонис, облепиха и фиалка. Мед и продукты пчеловодства также находят применение в народной терапии.
Существует большой ряд методов и рецептов, способствующих улучшению состояния пациента. Важно помнить, что народные методы можно использовать только в качестве дополнения к основному лечению препаратами, потому как не все способы имеют действительно хороший результат.
Кроме того, существует ряд противопоказанных для определенного человека народных препаратов, способных нарушить общий фон заболевания сердца и вызвать не только развитие аллергической реакции, но и образовать осложнения.
Какие осложнения могут проявиться при замирании сердца?
Развитие серьезных осложнений характерно при органической причине патологии. Функциональное состояние является временным, поэтому, как правило, не несет за собой тяжелых последствий.
При развитии замирания на фоне таких заболеваний, как инфаркт или ИБС, симптомы грозят возникновением у пациента частого сердцебиения и фибрилляции предсердий.
При отсутствии лечебных действий, наджелудочковая форма может привести к возникновению аритмии и смерти.
Следовательно, что такое замирание сердца? Это достаточно опасная патология, которая требует тщательного лечения и контроля специалистов. Важно помнить, что заболевание – обратимый и вполне излечимый процесс. Профилактика – один из способов избежать последствий и осложнений.
Были на обеих ногах и заплаты в том месте, где на добром кривом мизинце человека полагается быть мозоли. Одна заплата - от пореза сапога топором; Николай едва не отхватил тогда полпальца, да спасла крепкая кожа. Другая заплата на месте, протершемся от времени. И каблуки и подошвы менял еще сам Роман. В последний раз он поставил Николаю на новый каблук такую здоровенную подкову, что обеспечил целость каблука на многие годы вперед. И в подошвы набил по десятку кованых гвоздей с толстыми шляпками, а сбоку приспособил по чугунной планке. Стали сапоги пудовыми, тяжелыми, громкими,- но с тех пор о сносе их Николай забыл думать.
И как это случилось - неизвестно, но только пришлось однажды в день оттепели сменить валенки на сапоги. Николай достал их из ящика близ печки, где они лежали, аккуратно с осени намазанные деревянным маслом, чтобы не треснула кожа. Достал - и увидал, что подошва на обеих ногах отстала, на одной совсем, на другой поменьше, а среди гвоздяных зубьев была одна труха, и была дыра сквозная. Николай погнул подошву - и дыра пошла дальше, без скрипу. И тут он увидал впервые, что и голенище так износилось, что просвечивает, а тыкнешь покрепче пальцем - получается горбик, и не выправляется.
Снес их к сапожнику, Романову наследнику, но наследнику мастерской, а не таланта. Тот, как увидал, поднеся к свету, сразу сказал, что больше чинить нечего, кожа не выдержит. Николай и сам видел это и никакой особенной надежды не питал.
Значит - конченое дело?
Да уж... и думать не стоит. Пора о новых подумать.
Николай вернулся с сапогами, положил их на лавку и не то чтобы загрустил, а крепко задумался.
Думал о сапогах и вообще - о непрочности земного. Если уж такая пара сносилась - что же вечно? Издали посмотрел - как будто прежние сапоги, и на ногу зайдут привычно и деловито. Ан нет - это уж не сапоги, а так, труха, не годная и на заплаты, не то что на дворницкую работу. А ведь будто и подкова не совсем стерлась, и гвоздь цел; внутри же и он ржавый.
Пуще всего поражали Николая внезапность происшедшей безнадежности. Ставя последнюю заплату, сапожник головой не качал, гибели не предсказывая, просто показал пальцем, что вот отсель и досель наложит, пришьет, края сгладит. Это была обычная починка, а не борьба с гибелью. Была бы борьба - и утрата была бы проще. А так - полная гибель пришла внезапно.
Видать - внутре оно гнило. И гвозди проржавели, и кожа сопрела. А уж аккуратно. И, главное дело, работа не простая, а Романова, знаменитая. Ныне так не сошьют.
Пока заправлял в лампе фитиль, все думал, и не столько о том, что вот нужно новые шить, сколько о бренности земного. Кажется - ничем не сокрушишь, и снаружи все ладно. А пришел день, ветром дунуло, дождем промочило,- внутри труха, вот тебе и сапоги. И все так! И дом стоит, стоит - и упасть может. И с самим человеком то же самое.
Зашел повечеру соседний дворник, тоже уже пожилой, непризывной. Рассказал ему Николай о сапогах. Посмотрели их, поковыряли:
Делать тут нечего. Новые надо. Выкладывай денежки. Сейчас такого товару и в заводе нет.
Справлюсь. Не денег жалко - работы жалко. Работа была знаменитая.
Покурили. Сразу стало в дворницкой дымно, кисло и сытно.
Тоже вот,- сказал Федор,- все? дела сейчас непрочны. И тебе война, и тебе всякий непорядок. Нынче постовой докладывал: и что только делается! Завтрашний день, говорит, может, нас уберут. И на пост, говорит, никто не выйдем, будем дома сидеть, чай пить.
А уж в Питере, говорит, что делается - и узнать нельзя. Может, и царя уберут. А как это без царя? Непонятное дело.
Как же можно, чтобы царя отставить,- сказал Николай и опять посмотрел на сапоги,- не нами ставлен.
Кто его знает, время нонче такое. И все от войны, от нее.
А в зале, где блестящими ножками смотрит рояль на у гроба горящие свечи, ровным внятным голосом, спокойным ручьем льет монахиня журчащую струю слов важных, ненужных безмолвной слушательнице под темной парчой. И плотно придвинут к носу подбородок покойной.
Весь в памяти профессор, весь в прошлом. Смотрит в глубь себя и почерком мелким пишет в мыслях за страницей страницу. Напишет, отложит, вновь перечтет написанное раньше, сошьет тетрадки крепкой суровой ниткой,- и все не дойдет до конца своей житейской повести, до новой встречи. Не верит, конечно, в соединение в новом бытии,- да и не нужно оно. А в небытии уже скоро оно будет. Считаны годы, дни и часы - и часы, и дни, и годы уходят. Ибо прах ты - и в прах возвратишься.
Стены книг и полки писаний,- все было любимым и все плод жизни. Уйдет и это, когда "она" позовет. И видит ее молоденькой девушкой,- ямочкой на щечке смеется, кричит ему поверх ржаной полосы:
Обойдите кругом, нельзя мять! А я, так и быть, подожду.
И пошли межой вместе... а где и когда это было? И чем - не светом ли солнечным так запомнилось?
И вместе шли - и пришли. Но теперь не подождала - ушла вперед. И опять он, теперь стариковской походкой, обходит полосу золотой ржи...
Вошла Танюша в халатике и спальных туфлях. Нынче ночью не спят. Ночная птица над домом огородила деда и внучку от прочего Мира. В этом маленьком мире печаль не спит.
Без бабушки будем теперь жить, Танюша. А привыкли жить с бабушкой. Трудно будет.
Танюша у ног, на скамеечке, головой у дедушки на коленях. Мягкие косы не заколола, оставила по плечам.
Чем была бабушка хороша? А тем была хороша, что была к нам с тобой добрая. Бабушка наша; бедная.
И долго сидят, уже выплакались за день.
Спать-то не выходит, Танюша?
Мне, дедушка, хочется с вами посидеть. Ведь и вы не спите... А если приляжете, хоть на диван, я все равно около посижу. Прилегли бы.
Прилягу; а пока ссиделся как-то, может, так и лучше.
И опять долго молчат. Этого не скажешь, а вдвоем мысль общая. Когда через стены доносится журчанье словесных монахини струй,- видят и свечи, и гроб, и дальше ждут усталости. Так добра к ним обоим была бабушка, теперь лежащая в зале, под темной парчой,- и вокруг пламенем дрожащие свечи.
Входят в мир через узкую дверь, боязливые, плачущие, что пришлось покинуть покоящий хаос звуков, простую, удобную непонятливость; входят в мир, спотыкаясь о камни желаний,- и идут толпами прямо, как лунатики, к другой узкой двери. Там, перед выходом, каждый хотел бы объяснить, что это ошибка, что путь его лежал вверх, вверх, а не в страшную мясорубку, и что он еще не успел осмотреться. У двери - усмешка, и щелкает счетчик турникета.
Вот и все.
Сна нет, но нет и ясности образов. Между сном и несном слышит старик девичий голос по ту сторону последней двери:
Я подожду здесь...
Пойти бы прямо за ней, да нельзя рожь мять. И все залито солнцем. И спешит старик узкой межой туда, где она ждет, протянув худые руки.
Открыл глаза - и встретил большие, вопрошающие лучи-глаза Танюши:
Дедушка, лягте, отдохните!
Дворник Николай сидел в дворницкой и долго, внимательно, задумчиво смотрел на сапоги, лежавшие перед ним на лавке.
Случилось странное, почти невероятное. Сапоги были не сшиты, а построены давно великим архитектором-сапожником Романом Петровым, пьяницей неимоверным, но и мастером, каких больше не осталось с того дня, как Роман в зимнюю ночь упал с лестницы, разбил голову и замерз, возвратив куда следует пьяную свою душу. Николай знал его лично, строго осуждал за беспробудное пьянство, но и почтительно удивлялся его таланту. И вот, сапоги Романовой работы кончились.
Не то чтобы кончились они совсем нежданно. Нет, признаки грозящей им старости намечались раньше, и не один раз. Три пары каблуков и две подошвы переменил на них Николай.
Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)
СМЕРТЬ
В подполе огромное событие: старая крыса не вернулась. Как ни была она слаба, все же ночами протискивалась в кладовую через отверстие, прогрызенное еще мышиным поколением, теперь совершенно исчезнувшим из подполья.
В кладовой стояли сундуки, детская колясочка, были грудой навалены связки старых газет и журналов,– поживы никакой. Но рядом, через коридор, была кухня, под дверь которой пролезть не так трудно. В другие комнаты, особенно в ту, большую, крыса не ходила, помня, как однажды уже попала в лапы кошке. На заре старая крыса подполья не вернулась. Но чуткое ухо молодых слышало ночью ее визг.
Когда утром Дуняша вынесла на помойку загрызенную крысу, дворник сказал:
– Вон какую одолел! Ну и Васька! Ей все сто годов будет.
Годами крыса была моложе человеческого подростка. Возрастом – заела век молодых.
К кофе никто не вышел. Профессор сидел в кресле у постели Аглаи Дмитриевны. Сиделка дважды подходила, оправляла складки. Танюша смотрела большими удивленными глазами на разглаженные смертью морщины восковой бабушки. Руки старушки были сложены крестом, и пальчики были тонки и остры.
Сиделка не знала, нужно ли вставить челюсть,– и спросить не решалась. А так подбородок слишком запал. Челюсть же лежала в стакане с водой и казалась единственным живым, что осталось от бабушки.
По бороде профессора катилась слеза; повисла на завитушке волоса, покачалась и укрылась вглубь. По тому же пути, но уже без задержки, сбежала другая. Когда дедушка всхлипнул, Танюша перевела на него глаза, покраснела и вдруг припала к его плечу. В этот миг Танюша была маленьким молочным ребенком, личико которого ищет теплоты груди: в этом новом мире ему так страшно; она никогда не слушала лекций по истории, и мысль ее лишь училась плавать в соленом растворе слез. В этот миг ученый орнитолог был маленьким гномом, отбивавшимся ножками от злой крысы, напрасно обиженным, искавшим защиты у девочки-внучки, такой же маленькой, но, наверно, храброй. И полмира заняла перед ними гигантская кровать нездешней старухи, мудрейшей и резко порвавшей с ними. В этот миг солнце потухло и рассыпалось в одной душе, рушился мостик между вечностями, и в теле, едином-бессмертном, зачалась новая суетливая работа.
У постели Аглаи Дмитриевны остались два ребенка, совсем старый и совсем молодой. У старого ушло все; у молодого осталась вся жизнь. На окне в соседней комнате кошка облизывалась и без любопытства смотрела на муху, лапками делавшую туалет перед полетом.
Событие настоящее было только в спальне профессорского домика в Сивцевом Вражке. В остальном мире было все благополучно: хотя тоже пресеклись жизни, рождались существа, осыпались горы,– но все это делалось в общей неслышной гармонии. Здесь же, в лаборатории горя, мешалась мутная слеза со слезой прозрачной.
Только здесь было настоящее:
Бабушка умерла любимой.
Земнии убо от земли создахомся, и в землю туюжде пойдем, яко же повелел еси, создавый мя и рекий ми: яко земля еси и в землю отыдеши, амо же вси человецы пойдем, надгробное рыдание творяще песнь: аллилуйа... 10
Земнии убо от земли создахомся...– фрагмент надгробной молитвы «Сам Един есй Бессмертный сотворйвый и создавый человека.,.» (Псалтирь. Последование по исходе души от тела. Песнь 6. Икос.).
НОЧЬ
Два крыла распластала ночная птица над домом старого вдового птичьего профессора. И закрыла звездный блеск и лунный свет. Два крыла: оградить его от мира, почтить великую старикову печаль.
В кресле, удобно просиженном, в ореоле седин, затененных от лампы,– и тихо-тихо кругом, от здешней думы до границ Мира,– сидит старый старик, на тысячи лет старше вчерашнего, когда еще слабым дыханьем цеплялась за жизнь Танина бабушка, Аглая Дмитриевна. А в зале, где блестящими ножками смотрит рояль на у гроба горящие свечи, ровным внятным голосом, спокойным ручьем льет монахиня журчащую струю слов важных, ненужных безмолвной слушательнице под темной парчой. И плотно придвинут к носу подбородок покойной.
Весь в памяти профессор, весь в прошлом. Смотрит в глубь себя и почерком мелким пишет в мыслях за страницей страницу. Напишет, отложит, вновь перечтет написанное раньше, сошьет тетрадки крепкой суровой ниткой,– и все не дойдет до конца своей житейской повести, до новой встречи. Не верит, конечно, в соединение в новом бытии,– да и не нужно оно. А в небытии уже скоро оно будет. Считаны годы, дни и часы – и часы, и дни, и годы уходят. Ибо прах ты – и в прах возвратишься.
Стены книг и полки писаний,– все было любимым и все плод жизни. Уйдет и это, когда "она" позовет. И видит ее молоденькой девушкой,– ямочкой на щечке смеется, кричит ему поверх ржаной полосы:
– Обойдите кругом, нельзя мять! А я, так и быть, подожду.
И пошли межой вместе... а где и когда это было? И чем – не светом ли солнечным так запомнилось?
И вместе шли – и пришли. Но теперь не подождала – ушла вперед. И опять он, теперь стариковской походкой, обходит полосу золотой ржи...
Вошла Танюша в халатике и спальных туфлях. Нынче ночью не спят. Ночная птица над домом огородила деда и внучку от прочего Мира. В этом маленьком мире печаль не спит.
– Без бабушки будем теперь жить, Танюша. А привыкли жить с бабушкой. Трудно будет.
Танюша у ног, на скамеечке, головой у дедушки на коленях. Мягкие косы не заколола, оставила по плечам.
– Чем была бабушка хороша? А тем была хороша, что была к нам с тобой добрая. Бабушка наша; бедная.
И долго сидят, уже выплакались за день.
– Спать-то не выходит, Танюша?
– Мне, дедушка, хочется с вами посидеть. Ведь и вы не спите... А если приляжете, хоть на диван, я все равно около посижу. Прилегли бы.
– Прилягу; а пока ссиделся как-то, может, так и лучше.
И опять долго молчат. Этого не скажешь, а вдвоем мысль общая. Когда через стены доносится журчанье словесных монахини струй,– видят и свечи, и гроб, и дальше ждут усталости. Так добра к ним обоим была бабушка, теперь лежащая в зале, под темной парчой,– и вокруг пламенем дрожащие свечи.
Входят в мир через узкую дверь, боязливые, плачущие, что пришлось покинуть покоящий хаос звуков, простую, удобную непонятливость; входят в мир, спотыкаясь о камни желаний,– и идут толпами прямо, как лунатики, к другой узкой двери. Там, перед выходом, каждый хотел бы объяснить, что это ошибка, что путь его лежал вверх, вверх, а не в страшную мясорубку, и что он еще не успел осмотреться. У двери – усмешка, и щелкает счетчик турникета.
Вот и все.
Сна нет, но нет и ясности образов. Между сном и несном слышит старик девичий голос по ту сторону последней двери:
– Я подожду здесь...
Пойти бы прямо за ней, да нельзя рожь мять. И все залито солнцем. И спешит старик узкой межой туда, где она ждет, протянув худые руки.
Открыл глаза – и встретил большие, вопрошающие лучи-глаза Танюши:
– Дедушка, лягте, отдохните!
САПОГИ
Дворник Николай сидел в дворницкой и долго, внимательно, задумчиво смотрел на сапоги, лежавшие перед ним на лавке.
Случилось странное, почти невероятное. Сапоги были не сшиты, а построены давно великим архитектором-сапожником Романом Петровым, пьяницей неимоверным, но и мастером, каких больше не осталось с того дня, как Роман в зимнюю ночь упал с лестницы, разбил голову и замерз, возвратив куда следует пьяную свою душу. Николай знал его лично, строго осуждал за беспробудное пьянство, но и почтительно удивлялся его таланту. И вот, сапоги Романовой работы кончились.
Не то чтобы кончились они совсем нежданно. Нет, признаки грозящей им старости намечались раньше, и не один раз. Три пары каблуков и две подошвы переменил на них Николай. Были на обеих ногах и заплаты в том месте, где на добром кривом мизинце человека полагается быть мозоли. Одна заплата – от пореза сапога топором; Николай едва не отхватил тогда полпальца, да спасла крепкая кожа. Другая заплата на месте, протершемся от времени. И каблуки и подошвы менял еще сам Роман. В последний раз он поставил Николаю на новый каблук такую здоровенную подкову, что обеспечил целость каблука на многие годы вперед. И в подошвы набил по десятку кованых гвоздей с толстыми шляпками, а сбоку приспособил по чугунной планке. Стали сапоги пудовыми, тяжелыми, громкими,– но с тех пор о сносе их Николай забыл думать.
И как это случилось – неизвестно, но только пришлось однажды в день оттепели сменить валенки на сапоги. Николай достал их из ящика близ печки, где они лежали, аккуратно с осени намазанные деревянным маслом, чтобы не треснула кожа. Достал – и увидал, что подошва на обеих ногах отстала, на одной совсем, на другой поменьше, а среди гвоздяных зубьев была одна труха, и была дыра сквозная. Николай погнул подошву – и дыра пошла дальше, без скрипу. И тут он увидал впервые, что и голенище так износилось, что просвечивает, а тыкнешь покрепче пальцем – получается горбик, и не выправляется.
Снес их к сапожнику, Романову наследнику, но наследнику мастерской, а не таланта. Тот, как увидал, поднеся к свету, сразу сказал, что больше чинить нечего, кожа не выдержит. Николай и сам видел это и никакой особенной надежды не питал.
– Значит – конченое дело?
– Да уж... и думать не стоит. Пора о новых подумать.
Николай вернулся с сапогами, положил их на лавку и не то чтобы загрустил, а крепко задумался.
Думал о сапогах и вообще – о непрочности земного. Если уж такая пара сносилась – что же вечно? Издали посмотрел – как будто прежние сапоги, и на ногу зайдут привычно и деловито. Ан нет – это уж не сапоги, а так, труха, не годная и на заплаты, не то что на дворницкую работу. А ведь будто и подкова не совсем стерлась, и гвоздь цел; внутри же и он ржавый.
Пуще всего поражали Николая внезапность происшедшей безнадежности. Ставя последнюю заплату, сапожник головой не качал, гибели не предсказывая, просто показал пальцем, что вот отсель и досель наложит, пришьет, края сгладит. Это была обычная починка, а не борьба с гибелью. Была бы борьба – и утрата была бы проще. А так – полная гибель пришла внезапно.
– Видать – внутре оно гнило. И гвозди проржавели, и кожа сопрела. А уж аккуратно. И, главное дело, работа не простая, а Романова, знаменитая. Ныне так не сошьют.
Пока заправлял в лампе фитиль, все думал, и не столько о том, что вот нужно новые шить, сколько о бренности земного. Кажется – ничем не сокрушишь, и снаружи все ладно. А пришел день, ветром дунуло, дождем промочило,– внутри труха, вот тебе и сапоги. И все так! И дом стоит, стоит – и упасть может. И с самим человеком то же самое.
Зашел повечеру соседний дворник, тоже уже пожилой, непризывной. Рассказал ему Николай о сапогах. Посмотрели их, поковыряли:
– Делать тут нечего. Новые надо. Выкладывай денежки. Сейчас такого товару и в заводе нет.
– Справлюсь. Не денег жалко – работы жалко. Работа была знаменитая.
Покурили. Сразу стало в дворницкой дымно, кисло и сытно.
– Тоже вот,– сказал Федор,– все дела сейчас непрочны. И тебе война, и тебе всякий непорядок. Нынче постовой докладывал: и что только делается! Завтрашний день, говорит, может, нас уберут. И на пост, говорит, никто не выйдем, будем дома сидеть, чай пить.
– Слыхал.
– А уж в Питере, говорит, что делается – и узнать нельзя. Может, и царя уберут. А как это без царя? Непонятное дело.
– Как же можно, чтобы царя отставить,– сказал Николай и опять посмотрел на сапоги,– не нами ставлен.
– Кто его знает, время нонче такое. И все от войны, от нее. Выходя из дворницкой, Федор еще раз ковырнул пальцем самый плохой сапог, покачал головой:
– Капут дело!
– Да уж сам вижу,– недовольно сказал Николай.
По уходе соседа, бросил сапоги в ящик и хмуро слышал, как стукнула подкова о дерево. Хорошо еще, что валенки были обшиты кожей. В сенях взял скребок и вышел на вечернюю работу.
«ПЛИ»
Вася Болтановский рано, в начале десятого, звонил у подъезда дома на Сивцевом Вражке. Отворила Дуняша с подоткнутым подолом и сказала:
– Барышня и барин в столовой. На ведро, барин, не наткнитесь, я полы мою.
Танюша встретила:
– Что случилось, Вася, что вы так рано? Хотите кофе? Ну, рассказывайте.
– Многое случилось. Здравствуйте, профессор. Поздравляю вас: революция!
Профессор поднял голову от книги.
– Что нового узнал, Вася? Газеты нынче опять не вышли?
Вася рассказал. Газеты потому не вышли, что редакторы все торговались с Мрозовским. И даже "Русские Ведомости" – это уж прямо позор! В Петербурге же переворот, власть в руках Думы, образовалось временное правительство, говорят даже, что царь отрекся от престола.
– Революция победила, профессор. Точные известия. Теперь уже окончательно.
– Ну, посмотрим... Не так все это просто, Вася.
И профессор опять углубился в свою книжку.
Танюша охотно согласилась пойти прогуляться по Москве. В эти дни дома не сиделось. Несмотря на еще ранний для Москвы час, на улицах народу было много, и видно – не занятого делами.
Танюша и Вася пошли бульварами до Тверской, по Тверской до городской думы. На площади стояла толпа, кучками, не мешая проезду; в толпе немало офицеров. В думе что-то происходило. Оказалось, что пройти туда было свободно.
В продолговатой зале за столом сидели люди, явно нездешние, не думские. От входящих требовали пропуск, но так как пропусков не было, то процеживали публику по простым словесным заявлениям. Вася сказал, что он "представитель прессы", а про Танюшу буркнул: "секретарь". Было ясно, что и за столом подбор лиц довольно случаен. Однако на вопрос: "Кто заседает?" – отвечали: "Совет рабочих депутатов". Совещание было не очень оживленным; какая-то растерянность сдерживала речи. Смелее других говорил солдат со стороны, которого, впрочем, также именовали "делегатом". Солдат сердито кричал:
– О чем говорить? Нужно не говорить, а действовать. Идем к казармам – и все. Увидите, что наши примкнут. Чего еще ждать! Привыкли вы в тылу зря разговаривать.
Вышли небольшой толпой. Но уже у самого входа она разрослась. Кто-то, забравшись повыше, говорил речь к публике, но слова доносились плохо. Чувствовалась обычная обывательская работа. Ободряло только присутствие нескольких солдат и офицера с пустым рукавом шинели. Небольшая группочка двинулась в направлении Театральной площади, за ней толпа. Сначала озирались по сторонам, не появятся ли конные, но не было видно даже ни одного городового. Толпа разрослась, и с Лубянской площади, по Лубянке и Сретенке, шло уже несколько тысяч человек. В отдельных группах затягивали "Марсельезу" и "Вы жертвою пали", но выходило нестройно; своего гимна у революции не было. Пришли к Сухаревке, но в виду Спасских казарм толпа опять поредела; говорили, что из казарм будут стрелять.
Вася и Танюша шли с передними. Было жутко и занятно.
– Вы, Таня, не боитесь?
– Не знаю. Я думаю – не будут. Ведь там уже знают, что в Петербурге революция победила.
– Почему же они не выходят, солдаты?
– Ну, вероятно, еще не решаются. А теперь, когда увидят народ, выйдут.
Ворота казарм были заперты, калитки отворены. Здесь чувствовалась нерешительность, а может быть, был отдан приказ – не раздражать толпы. Поговорили с часовым. К удивлению передних, часовые пропустили, и часть толпы, человек в двести, вошла во двор казарм. Остальные благоразумно остались за воротами.
Только несколько окон в казармах было отворено. В окнах видны были солдаты, в шинелях, с возбужденно любопытствующими лицами. Солдаты были заперты.
– Выходите, товарищи, в Петербурге революция. Царя свергли!
– Выходите, выходите!
Махали листками, пытались добросить листки до окон. Просили выслать офицеров для разговора. И, посылая солдатам дружеские и бодрые улыбки, сами не знали, с кем говорят: с врагами или с новыми друзьями. Боязливо порхало недоверие из окон и в окна.
Казармы молчали.
Подошли толпой к дверям. Внезапно двери распахнулись, и толпа отпрянула, увидав офицера в походной форме и целый взвод солдат, со штыками, занявший лестницу. Лица солдат были бледны; офицер стоял как каменный, не отвечая на вопросы, не произнося ни одного слова.
Было странно и нелепо. Шумной толпе позволяют кричать на дворе казарм, и кричать слова страшные, новые, бунтовские, соблазняющие – но солдаты не выходят. Из некоторых окон кричат:
– Заперты мы. Не можем выйти.
Из других доносятся скептические возгласы:
– Ладно, болтайте! Вот как разнесут вас пулеметами – вот вам и революция.
Как бы в ответ, из боковой двери, быстро, один за другим, винтовки на весу, выбежал взвод солдат и цепью стал против толпы. Командовал молоденький офицер. Было видно, как у него трясется подбородок. Солдатская молодежь была бледна и растерянна.
Почти в тот же момент раздалась команда:
Танюша и Вася стояли впереди, прямо перед дулами ружей. Оба, ухватившись за руки, невольно отпрянули. С боков толпа рассыпалась и побежала к воротам. Кто были в центре,– попятились и прижались к стене.
– Пли! Пли! – еще два залпа.
– Танюша, Танюша, они стреляют, они стреляют в нас, в своих, не может быть, Танюша.
Бежать было некуда, либо убьют, либо случится чудо.
Когда залпы прекратились, Вася огляделся: ни стонов, ни раненых, ни мертвых. Была минута гробового молчания. Только от ворот доносились крики: там разбегался народ.
– Холостыми паляют, холостыми!
И, выскочив вперед, мальчишка стал кривляться перед солдатами:
– Холостыми, холостыми паляете!
Вслед за ними к солдатам подбежали несколько рабочих, стали хватать их за винтовки, спутали их цепь, что-то кричали им, в чем-то убеждали. Кое-как, повинуясь окрику офицера, те отбились от толпы и исчезли в подъезде.
Начался снова шум, крики в окнах, снова с улицы в ворота хлынула толпа.
– Выходите, товарищи, выходите к нам!
Танюша стояла, прижавшись к стене казармы, и дрожала. На глазах ее были слезы. Вася держал ее за руку:
– Танюша, милая, что же это такое! Какой ужас! Какой вздор! Как же это можно – сегодня стрелять. Правда, холостыми, но разве можно. В народ стрелять! Танюша!
Все еще дрожа, она потянула его за рукав:
– Вася, пойдем отсюда. Мне холодно.
Держась у стенки, они быстро вышли со двора казарм, миновали шумную толпу, молча, под ручку, дошли обратно до Сретенки и сели на первого встречного извозчика.
– На Сивцев Вражек.
Танюша вынула платок, вытерла глаза и, улыбнувшись, виновато взглянула на Васю:
– Не сердитесь, Вася.
– Да разве же я...
– Нет, а только я очень взволновалась. Я впервый раз...
– Я и сам расклеился, Танюша.
– Знаете, Вася, мне почему-то стало грустно-грустно. Мне не было страшно, даже когда они стреляли. Но у них такие несчастные лица, у солдат, что мне было жалко весь мир, Вася. Совсем не звери, а жалкие люди. И как стыдно...
– Они не виноваты, Таня.
– Я и не виню, но... как это ужасно, Вася, когда толпа и когда люди с ружьями. Я думала, что революция, это – героическое. А тут все боятся и не понимают...
И прибавила, помолчав:
– Знаете, Вася, мне не нравится ваша революция!
«ЧУДО»
Его ноги округлены в колеса, в жилах пар и масло, в сердце огонь. Он работает эти годы для крови, только для крови, но сам он чист и светел: позаботились, оттерли до блеска все его медные части и номер. Он привез сегодня живой остаток того, кто был в прежнем мире молодым офицером Стольниковым, не угадавшим пятой карты.
Уже не с прежним рвением, как-то больше по-казенному встречают светские сестры раненых на московском вокзале. Уже не театр: бытовое дело. Подходят, заговаривают больше с офицерами. Но к Стольникову не подошли: со страшным обрубком возится его денщик Григорий, помогая уложить его на носилки.
Старший врач сказал младшему врачу:
– Чудо, что этот... жив. И ведь выживет!
Доктор хотел сказать: "этот человек", но не договорил: обрубок не был человеком. Обрубок был обрубком человека.
Григорий, когда приехали, хотел нацепить на грудь Стольникова Георгиевский крест. Но тот покачал головой, и Григорий сунул крестик в коробку, а коробку за пазуху.
Родных не было, знакомые не встретили – не знали. Никого Стольников не известил. И был он слаб, хоть и был чудом. Полгода пролежал в госпитале маленького городка, боялись везти. Теперь он выживет.
Его перевезли в госпиталь. И там врачи удивились "чуду". Ни один не решился утешать безногого и безрукого офицера. Молодые врачи подходили убедиться, что кости колена затянулись синим рубцом, а остаток правой плечевой может шевелиться. Не зная зачем, все же массировали. Стольников смотрел на их лица, на их усы, проворные руки. Когда уходили – смотрел им вслед: вот идут на ногах, как ходил он: раз-два, раз-два...
Ему, как чуду, дали отдельную каморку. Всегда при нем был Григорий, уволенный вчистую; призывной его возраст истек.
Из старых товарищей, университетских, навестили двое; обоим был благодарен, но сказал, что больше не нужно приходить, что пока ему людей видеть не хочется. Поняли. Да и им тяжело было: о чем говорить с ним? О радостях или тягостях жизни? О будущем? От Танюши передали цветы. Он сказал:
– Передайте спасибо ей. Когда полегче будет, я извещу ее.
Меня отсюда скоро выпишут, нечего лечить. Здоров. Где-нибудь поселюсь... вот с Григорием. Тогда приходите.
Он лежал еще месяца три. Он был "здоров", даже располнел. Доктора говорили: "Чудо! Смотрите, как он выглядит. Вот натура!"
И Стольников выписался из госпиталя. В студенческом квартале, в переулке Бронной, Григорий снял ему и себе две комнатки. И был при нем нежной нянькой.
Что их связывало? Беспомощность одного – бездомность другого. Оба узнали что-то особенное, простоватый солдат и офицер-обрубок. Они подолгу говорили вечерами. Больше говорил Стольников, а Григорий слушал. В темноте чиркал спичкой, всовывал папиросу в рот Обрубка, ставил ему под голову блюдечко, для пепла. Сам не курил. А то Стольников читал вслух, а Григорий, набожно слушая непонятную книгу, по знаку перевертывал страницы. Понемногу Стольников сам научился делать это карандашом с резинкой, своей "магической палочкой", которую он забирал в рот. Вслух прочел Григорию почти всего Шекспира. Григорий слушал удивленно и важно: странные образы, непонятные разговоры. Понимал по-своему.
Как ребенок, Обрубок учился жить. Мозг его вечно был занят изобретениями. Он придумал установить над изголовьем наклонную лесенку подыматься на мускулах шеи; без этого тело перевешивало обрубки ног,– хотя подыматься ему было ни к чему. Со стенной полочки он умел брать ртом папиросу и, держа ее в зубах вместе с "магической палочкой", надавливать пуговку прикрепленной к полке зажигалки и закуривать. Он учился этому больше недели, однажды едва не сгорел в постели и научился.
У Стольникова были небольшие средства, хватавшие для такой жизни. Он купил себе кресло на колесах и придумал сам доступный ему двигатель,– но лишь в пределах комнаты; в том же кресле Григорий вывозил его на прогулку по Тверскому бульвару и на Патриаршие пруды. Он завел себе пишущую машинку и научился писать, держа во рту изогнутую палочку с резинкой и передвигая каретку рычагом, приделанным к креслу у левого плеча. Сердился, что бумагу вставлять должен все же Григорий, велел склеить длинные листы, писал плотными строчками. Весь стол его был уставлен коллекцией странных, им изобретенных приборов, изготовленных либо Григорием, либо мастером – по заказу. Молчаливо надевал Григорий Обрубку на голову обруч с приспособленными ложкой и вилкой, и движением кожи лба Обрубок учился пользоваться этими сложными для него орудиями. Воду и чай пил через соломинку. Часто, видя его усталую беспомощность, Григорий говорил:
– Да позвольте, ваше благородие, я вас покормлю. Зачем зря надрываетесь?
– Подожди. И не зря! Жив – значит, надо учиться жить. Понимаешь?
Деловые их беседы были кратки.
У Обрубка не было протезов. Врачи признали их бесполезными:
– Если хотите – для украшения. А так... За границей еще можно достать, и то только для правой руки; для нее есть кое-какая надежда...
Но для украшения он мог надеть френч с заполненными рукавами.
Он хотел надеть его, когда ждал первого визита Танюши. Но раздумал и на первый раз принял ее, оставаясь в постели.
И Танюша, которая знала точно о несчастии Стольникова, удивилась. "Какой у него здоровый вид,– хоть и лежит неподвижно".
С Танюшей зашел навестить молодого человека и старый орнитолог. Они сидели недолго. Уходя, Танюша обещала прийти, когда он ее опять позовет.
Дома она долго плакала, вспоминая свой визит,– а плакала Танюша редко. Стольников не был для нее ничем,– лишь случайным и недавним знакомым. Но, конечно, он был самым несчастным человеком из всех, кого она знала и могла себе представить.
Ложась спать, полураздетая, она подошла к зеркалу и увидала прекрасные руки, легко закинувшиеся, чтобы заплести волосы в толстую косу. В руках была жизнь, и молодость, и сила. Какое счастье иметь руки! И вдруг, представив себе синие шрамы над отпиленной костью, Танюша вздрогнула, отпрянула, упала лицом в подушки и зарыдала от жалости, от страшной жалости к Обрубку, которой ему нельзя высказать. Это хуже, чем видеть мертвого... раздавленный жизнью и еще копошащийся под нею человек.
"Он, конечно, меня ненавидит; он должен ненавидеть всех..."
/
Сивцев Вражек
того дня, как Роман в зимнюю ночь упал с лестницы, разбил голову и замерз, возвратив куда следует пьяную свою душу. Николай знал его лично, строго осуждал за беспробудное пьянство, но и почтительно удивлялся его таланту. И вот, сапоги Романовой работы кончились.
- Значит - конченое дело?
Пока заправлял в лампе фитиль, вс
Только здесь было настоящее:
Бабушка умерла любимой.
Земнии убо от земли создахомся, и в землю туюжде пойдем, яко же повелел еси, создавый мя и рекий ми: яко земля еси и в землю отыдеши, амо же вси человецы пойдем, надгробное рыдание творяще песнь: аллилуйа...*
Обойдите кругом, нельзя мять! А я, так и быть, подожду.
Без бабушки будем теперь жить, Танюша. А привыкли жить с бабушкой. Трудно будет.
Чем была бабушка хороша? А тем была хороша, что была к нам с тобой добрая. Бабушка наша; бедная.
Спать-то не выходит, Танюша?
Мне, дедушка, хочется с вами посидеть. Ведь и вы не спите... А если приляжете, хоть на диван, я все равно около посижу. Прилегли бы.
Прилягу; а пока ссиделся как-то, может, так и лучше.
Вот и все.
Я подожду здесь...
Дедушка, лягте, отдохните!
Не то чтобы кончились они совсем нежданно. Нет, признаки грозящей им старости намечались раньше, и не один раз. Три пары каблуков и две подошвы переменил на них Николай. Были на обеих ногах и заплаты в том месте, где на добром кривом мизинце человека полагается быть мозоли. Одна заплата - от пореза сапога топором; Николай едва не отхватил тогда полпальца, да спасла крепкая кожа. Другая заплата на месте, протершемся от времени. И каблуки и подошвы менял еще сам Роман. В последний раз он поставил Николаю на новый каблук такую здоровенную подкову, что обеспечил целость каблука на многие годы вперед. И в подошвы набил по десятку кованых гвоздей с толстыми шляпками, а сбоку приспособил по чугунной планке. Стали сапоги пудовыми, тяжелыми, громкими,- но с тех пор о сносе их Николай забыл думать.
И как это случилось - неизвестно, но только пришлось однажды в день оттепели сменить валенки на сапоги. Николай достал их из ящика близ печки, где они лежали, аккуратно с осени намазанные деревянным маслом, чтобы не треснула кожа. Достал - и увидал, что подошва на обеих ногах отстала, на одной совсем, на другой поменьше, а среди гвоздяных зубьев была одна труха, и была дыра сквозная. Николай погнул подошву - и дыра пошла дальше, без скрипу. И тут он увидал впервые, что и голенище так износилось, что просвечивает, а тыкнешь покрепче пальцем - получается горбик, и не выправляется.
Снес их к сапожнику, Романову наследнику, но наследнику мастерской, а не таланта. Тот, как увидал, поднеся к свету, сразу сказал, что больше чинить нечего, кожа не выдержит. Николай и сам видел это и никакой особенной надежды не питал.
Значит - конченое дело?
Да уж... и думать не стоит. Пора о новых подумать.
Николай вернулся с сапогами, положил их на лавку и не то чтобы загрустил, а крепко задумался.
Думал о сапогах и вообще - о непрочности земного. Если уж такая пара сносилась - что же вечно? Издали посмотрел - как будто прежние сапоги, и на ногу зайдут привычно и деловито. Ан нет - это уж не сапоги, а так, труха, не годная и на заплаты, не то что на дворницкую работу. А ведь будто и подкова не совсем стерлась, и гвоздь цел; внутри же и он ржавый.
Пуще всего поражали Николая внезапность происшедшей безнадежности. Ставя последнюю заплату, сапожник головой не качал, гибели не предсказывая, просто показал пальцем, что вот отсель и досель наложит, пришьет, края сгладит. Это была обычная починка, а не борьба с гибелью. Была бы борьба - и утрата была бы проще. А так - полная гибель пришла внезапно.
Видать - внутре оно гнило. И гвозди проржавели, и кожа сопрела. А уж аккуратно. И, главное дело, работа не простая, а Романова, знаменитая. Ныне так не сошьют.
Она не погладила, он не умер, и оба поднялись наверх в Танюшину комнату. Здесь стало полегче. Зеркало посмотрело на Васю без его жалкой бородки и подумало: "Эге, а ведь он действительно влюблен".
- Как бабушка?
- Бабушке сегодня лучше, но вообще плохо.
- Профессора еще нет?
- Дедушка на экзаменах. Вы его непременно дождитесь, он о вас спрашивал. Что вечером делаете?
Хорош вопрос! Васе вообще нечего делать, ни вечером, ни все лето.
- Ничего не делаю.
- Останетесь у нас? Оставайтесь, я сегодня тоже свободна.
Вошла кошка. Вася схватил ее за шиворот, поднял к лицу, и кошка оцарапала его свежебритый подбородок. Вася бросил кошку, обтерся платком и сказал:
- Вот проклятая зверуха! Танюша, а я люблю вас прямо как собака...
И покраснел, не зря подумав, что сказал глупость. Сказал бы просто "я вас люблю", а тут зачем-то приплел собаку.
Всегда правдивый, он поправился:
- Таня, я собаку приплел тут зря. А я просто, без собаки, действительно до чертиков...
Вышло еще нелепее. Но, конечно, если бы хотела понять - поняла бы. Но она сказала спокойно:
- А вы лучше одеколоном... Покажите-ка. Да она вас сильно оцарапала! Ну, и сам виноват...
Не сбрей бороду Вася - не заметна была бы царапина. Вот нашел время бриться! И больно. Любовь Васи начала утихать.
Сели рядышком на кушетке. Говорили о том, как каждый проведет лето. Пожалуй, из-за бабушкиной болезни придется остаться в городе. Вспоминали об общих знакомых, кто сейчас на войне. Эрберг погиб давно - был первым близким из убитых. Были и еще. И сейчас на фронте много старых друзей. Стольников редко, но все же пишет,- хороший он, Стольников! Леночка - сестра милосердия, но не на фронте, а в Москве; летом на дачу тоже не едет. Леночка много говорит о раненых и влюблена в нескольких докторов. Белый костюм с красным крестом к ней очень идет.
- Знаете, Вася, а я бы не могла. То есть могла бы, конечно, но это... как бы сказать... Как-то не для меня... я не знаю...
Танюша сегодня серьезная; тоже устала от экзаменов. Сошли вниз, в столовую. Вернулся профессор, проголодавшийся, обнял Васю, поздравил. Пока дедушка обедал, Танюша по просьбе больной старухи, лежавшей в спальне, сыграла ее любимое. Бабушка угасала без больших страданий, даже без настоящей большой болезни, но как-то так, что всем был ясен ее скорый конец. Силы жизненные в ней исчерпались, потихоньку уходила. Насколько можно - к этому даже привыкли. За месяцы ее болезни сильно стал горбиться и профессор, но крепился.
Вечером к Танюше зашла подруга, консерваторка. Вася гадал им:
- На сердце трефовая восьмерка, а скоро получите червоное письмо.
Консерваторка была довольна, она ждала письма.
После Танину подругу провожал домой. И, оставшись один, не знал, в кого же он, собственно, влюблен, в Танюшу или в ее приятельницу? Все-таки решил: в Танюшу! Хотя это странно - ведь с детства ее знает, совсем были как брат с сестрой. Но, решив, опять пожалел, что приплел зачем-то собаку:
- От смущения!
Вернулся домой, в Гирши. На столе груда книг и немытая чашка. В остатках жидкого чая - несколько мух и желтый окурок. Завтра нужно отдать прачке белье. И вообще нужно куда-нибудь на лето уехать. К родственникам решил забежать завтра; надо все же.
И внезапно - как днем будто бы любовь к Танюше - встала перед ним жизнь. Юность кончена - начинается путь новый и трудный. Может быть, и правда - понадобится попутчица жизни? Кто же? Танюша? Друг детских лет? Подумал о ней теперь уже с настоящей нежностью. Подумал и самому себе признался с удивлением, что Танюши он совершенно не знает. Раньше знал теперь не знает.
Это было открытием. Как это случилось? И еще одно: он все еще мальчик, а Таня - женщина. Вот что проглядел он за книгами.
От смущенья хотел потрепать бородку,- но был гладок подбородок, а на нем царапина.
Не любить Танюши нельзя, ну а любить ее по-особенному, как в романах, ему, Васе Болтановскому, тоже нельзя. Ну как же это может быть; даже как-то нехорошо, неудобно!
Это было очень грустно. Тогда он взял книжку и зачитался, пока не стали слипаться глаза.
Вася Болтановский был обладателем счастливой способности: он спал как сурок и просыпался свежим, как раннее утро. Поэтому он любил жизнь и не знал ее.
ЗА ШТОРАМИ
На столе у двери сидела кошка, вчера оцарапавшая бритый подбородок оставленного при университете. Не цапай за шиворот! Кошка облизывалась и скучала. Вышла крупная ночная неудача: старая крыса, знаменитая старая крыса подполья, ушла от ее когтей.
Ушла сильно помятой. Уже была в лапах... и как это только могло случиться? Никакого вкуса в старой крысе нет, и не в том дело. Но как это могло случиться? В кошке было оскорблено самолюбие охотника. В таких случаях она скучала, зевала, и глаза ее тухли: глаза, обычно горевшие в темноте зеленым светом.
Устроившись удобно, но не подгибая передних лап, чтобы оставаться в боевой готовности, кошка стала дремать, оставив бодрствовать только уши. До света еще часа два.
Старая крыса все еще дрожала от пережитого ужаса. Забившись в самую тесную щель подполья, она зализывала раны. Не сами раны опасны,- но нельзя, чтобы их заметили молодые крысы. Будут следить, ходить по пятам и при первой слабости загрызут. Вот что всего опаснее. Не пощадят седых волос и облысевшей спины. Проклятая ночь выдалась сегодня!
Над постелью Аглаи Дмитриевны наклонилась длинная, худая фигура в сером. Протянула руку и острым ногтем надавила под одеялом сосок дряблой груди. Бабушка ахнула и застонала от боли.
Смерть постояла у постели, послушала старухин стон и отошла в уголок. Вот уже второй месяц она дежурит у постели Танюшиной бабушки, оберегает ее от соблазна жизнью, готовит к приятию пустоты. Когда засыпает сиделка, смерть подает старухе пить, прикрывает ее одеялом, любовно подмигивает ей. И старушка, не узнавая смерти, слабеньким голосом говорит ей: "Спасибо, родненькая, вот спасибо!"
А когда старуха засыпает, смерти хочется поозорничать: откинет одеяло, щипнет старуху в бок, костяшками ладони закроет ей рот, чтобы стеснилось дыханье. И тихонько смеется, всхлипывая и обнажая гнилые зубы.
К утру смерть тает, забивается в складки одеяла, в комод, в щели окон. Если кто-нибудь быстро откинет одеяло или выдвинет ящик комода,- все равно не найти ничего, кроме соринки или мертвой мухи. Днем смерти не видно.
Старую крысу окружили молодые: смотрят черными шариками, слушают ее повизгивания. Она скалит зубы, и дрожит ее длинный хвост. Пошевелится - и полукруг крысенят сразу делается шире; боятся старой: есть еще в ней сила. Но глаз не отводят, смотрят на зализанную шерсть, где видно красное, откуда сочится капля.
Слышит визг крысы и кошка и шевелит ухом. Но все тихо, все в доме спят. Крысы напуганы, не выйдут сегодня.
Старуха тянется рукой к ночному столику, к стакану с кисленьким питьем. Костлявая рука помогает, и на минуту сталкиваются два сухих сустава старухи и ее смерти. Идет по руке холодок.
"Здесь я, здесь, лежи спокойно",- говорит худая в сером. И утешает старуху: "Ничего там нет, и бояться нечего! Свое время отжила, чужого веку не заедай. В молодые годы веселилась, танцы танцевала, платья красивые носила, солнышко улыбалось тебе. Разве плохо жила? А старик твой - разве не счастлива с ним была? А дети твои - разве не было от них радости?"
- Сына-то рановато прибрала, отца Танюшиного,- жалуется Аглая Дмитриевна.
"Сына прибрала, понадобилось; а зато внучку оставила вам, старикам, на радость и утешенье".
- А как же ей жить без нас? Тоже и старик не вечен. "Ну, старик еще поживет, старик крепкий. Да и она совсем стала большая. Девушка умная, не пропадет".
- А мне как без него на том свете? А ему как без меня на этом оставаться? Сколько вместе прожили.
Тут смерть смеется, даже всхлипывает от удовольствия, но беззлобно:
"Вот о чем думаешь! Тебе какая забота - лежи в могиле, отдыхай. Обойдутся и без тебя, ничего. От больной-то, от старой, какая радость? Что от тебя, кроме помехи? Пустяки все это!"
Слышно, как в кабинете кукушка кукует четыре раза. За окном, пожалуй, светло, но закрыто окно тяжелыми шторами.
- Ох, смерть моя,- стонет Аглая Дмитриевна.
- Подушечку поправить надо,- говорит сиделка.- Все сбилось.
Поправляет подушки и опять садится дремать в кресле у постели.
Проник свет в подвал. Крысенята разбрелись по закоулкам. Задремала и старая раненая крыса. Кошка на окне лениво ловит большую сонную муху. Поприжмет и оставит; та опять ползет. Время летнее - уже совсем светло.
Видит Танюша под утро третий сон; и опять Стольников, веселый, довольный, смеется.
-- В отпуск? Надолго?
Стольников радостно отвечает:
- Теперь уж навсегда!
- Как навсегда? Почему?
Стольников протягивает руку, длинную и плоскую, как доска; на ладони красным написано:
"Бессрочный отпуск".
И вдруг Танюше страшно: почему "бессрочный"? А недавно писал, что скоро повидаться не придется, так как от командировки отказался. "Сейчас уехать с фронта нельзя, да и не хочется; время не такое".
Стольников вытирает руку платком; теперь рука маленькая, а красное сошло на платок. Танюша просыпается: какой странный сон!
Только шесть часов. Танюша закинула руки и заснула снова. Полоса света через скважину в шторах пересекла яркой лентой белую простыню и столбиком стала на стене над постелью. Отбился волос и лежит на подушке отдельно. На правом плече Танюши, пониже ключицы, маленькое родимое пятно. И ровно, от дыханья девушки, приподымается простыня.
ПЯТАЯ КАРТА
Стольников нащупал ногой выбитые в земле ступени и спустился в общую офицерскую землянку под легким блиндажом. Внутри было душно и накурено. На ближней лавке доктор играл в шахматы с молодым прапорщиком. У стола группа офицеров продолжала игру, начавшуюся еще после обеда. Стольников подошел к столу и втиснулся между играющими.
- Ты два раза должен пропустить, Саша. Ты играть будешь?
- Буду. Знаю.
Когда круг стал подходить к нему, он, потрогав в кармане бумажки, сказал:
- Все остатки. Сколько тут?
- Вам сто тридцать, с картой.
- Дайте.
Глаза играющих, как по команде, переходили от карты банкомета к карте Стольникова, который сказал:
- Ну-ну, дайте карточку.
- Вам жир, нам... тоже жир. Два очка.
- Три,- сказал Стольников и протянул руку к ставке.
Карты перешли к следующему.
Война прекратилась. Вообще исчезло все, кроме поверхности стола, переходящих из рук в руки денег, трепаной "колбасы" карт. Никогда Стольников не был студентом, не танцевал на вечере Танюши, не превращался из свежего офицерика в боевого капитана с Георгием, не был вчера в опере и не вернется в тыл. Табачная завеса отрезала мир. Закурил и он.
- Твой, Саша, банк.
- Ну вот вам, ставлю весь выигрыш. Для начала... девятка. Не снимаю. Вам тройка, мне - опять девять. В банке триста шестьдесят. Тебе - половина, вам сто; тебе, Игнатов, остатки? Эх, надо бы еще раз девятку... Ваша... нате, берите.
Стольников передал "машинку", сделанную из гильзовой коробки "Катыка". Играли десять человек, теперь придется ждать. Глаза всех перешли на руки его соседа слева. Уши слышали:
- Чистый жир... вот черт! По шести? - Нет, у нас только по семи. Снимаю половину. Куда ты зарываешься! То есть ни разу третьей карты! - У меня и второй не было... Надо переломить счастье.
Ломали счастье, бранили "гнилую талию", пробовали пропустить два банка, рассовывали бумажки по карманам френча (на крайний случай). Приходила четвертая карта - и человек возвышался, делался добрее, лучше, соглашался дать карту на запись. Затем в три больших понта его деньги утекли, и он нервно щупал отложенную "на крайний случай" бумажку.
Прапорщик в конце стола пропускал и банк и понт. К нему уже не обращались.
- Прогорел?
- Начисто.
- Это, брат, бывает. Полоса такая.
- У меня всегда такая полоса.
Но не уходил. Смотрел. Как будто счастье могло свалиться на голову и неиграющего. Или... кто-нибудь разбогатеет и сам предложит взаймы; а просить не хочется.
Стольникову везло.
- Мне второй день везет. Вчера в деле, сегодня в картах.
При словах "в деле" на минуту все очнулись, но только на минуту; и это было неприятно. Никакой иной жизни, кроме этой, не должно быть.
Вошел солдат, сказал:
- Гудит, ваше благородие.
- Немец? Иду. Ведь вот черт, как раз перед моим банком.
- Задайте ему жару, Осипов!
Артиллерист вышел, и никто не проводил его взглядом. Когда он выходил из двери, снаружи послышался давно привычный шум далекого мотора в небе. Через несколько минут громыхнуло орудие.
- Осипов старается. И чего немцы по ночам летают?
Бухнуло. Это был ответ немецкого летчика. Но Осипов уже нащупал врага на небе: слышно туканье пулеметов. Бухнуло ближе. Все подняли головы.
- А ну его к... Дай карточку. Семь. Продавай банк, а то сорвут после семерки. Ну, тогда дай карточку...
Бухнуло с страшной силой совсем рядом с землянкой. Опрокинулась свечка, но не потухла. Офицеры вскочили с мест, забирая деньги. С потолка посыпалась сквозь балки земля.
- Черт, едва не угодил нам в голову. Надо выйти посмотреть.
Стольников громко сказал:
- Банк, значит, за мной, я недодержал! Офицеры высыпали наружу. Прожектор освещал небо почти над самой головой, но полоса света уже отклонялась. Орудие грохотало, и пулемет трещал беспрерывно. Офицер постарше сказал:
- Не стойте кучкой, господа, нельзя.
- Он уж улетел.
- Может вернуться. И стаканом двинет.
Яма от взрыва была совсем рядом. К счастью, жертв никаких, немец напугал впустую.
Стольников вспомнил, что папиросы кончились, и пошел к своей землянке. Дойдя до нее, остановился. Небо было чисто на редкость. Луч прожектора проваливался в глубину и теперь вел врага обратно - едва светлевшую точку на темном фоне. Бухнуло снова - первую ногу чугунную поставил на землю небесный гигант. Близко упал стакан ответного выстрела.
"Почему не страшно? - подумал Стольников.- А ведь легко может убить! В деле - да, там жутко, но там и думать некогда. А эти игрушки с неба..." Затем он вспомнил: "А банк за мной. Четыре карты побил. Оставлю все. Хорошо бы побить пятую... Это будет здоровый куш!"
И ему представилось, как он открывает девятку. Невольно улыбнулся.
Когда ударил последний подарок немца, офицеры инстинктивно бросились к блиндажу. Слушали у двери, как удаляется шум мотора и замирают пулеметы. Потом все стихло, и они вернулись к столу. По-видимому, немец, отлично нащупав расположение запаса, все же сыграл впустую, только молодых солдат напугал.
- Осипов вернется. Где ему подстрелить эту птицу!
- Слишком высоко летел.
- Сядем, что ли? Чей банк?
- Стольникова. Он четыре карты побил.
- А где Стольников? Будем его ждать?
-- Надо подождать.
Кто-то сказал:
-- Он за папиросами пошел, сейчас вернется.
Вбежал вестовой: к доктору.
- Ваше высокоблагородие, господина капитана Стольникова ранили.
И, опустив руку от козырька, первому выходящему прибавил потише:
-- Ножки им, почитай, совсем оторвало, ваше благородие! Немечкой бонбой...
МИНУТА
Темная ночь окружила домик и давит на старые его стены. Проникла всюду - в подвалы, под крышу, на чердак, в большую залу, где у дверей сторожит кошка. Полумраком расползлась и по бабушкиной спальне, освещенной ночником. Только Танюшино открытое светлое окно пугает и гонит ночь.
А тихо так, что слышно тишину.
С ногами в кресле, закутана пледом, Танюша не видит строк книг. Лицо ее кажется худеньким, глаза смотрят вперед пристально, как на экран. На экране тихо проходят картины бывшего и не бывшего, с экрана неподолгу смотрят на Танюшу люди и чертит рука невидимые письмена мыслей.
Мелькнул Вася Болтановский с поджившей царапиной, Эдуард Львович перевернул ноты, Леночка с красным крестом на белоснежном халате и дугой удивленных бровей под косынкой. И фронт: черная линия, шинели, штыки, неслышные выстрелы. Рука на экране чертит: давно не было писем от Стольникова. И сама она, Танюша, на экране: проходит серьезная, как чужая.
И опять туман: это - усталость. Закрыла глаза, открыла: все предметы подтянулись, стали на прежние места. Когда пройдут минуты и часы молчанья,что-то родится новое. Может быть, стук пролетки, может быть, крик или только шорох крысы. Или в переулке хлопнет калитка. И мертвая минута пройдет.
Снова на экране Вася с бритым подбородком. Он ломает спичечную коробку и говорит:
- Принимая во внимание, что вы, Танюша, все равно выйдете замуж, интересно знать, вышли ли бы вы за меня? Раз, черт возьми, все равно выходить.
Щепочки летят на пол, и Вася их подымает по одной,- чтобы не поднять сразу головы.
- Ну, а нет, Танюша, серьезно. Это до глупости интересно...
Танюша серьезно отвечает:
- Нет.
Подумав еще, прибавляет:
- По-моему - нет.
- Так-с,- говорит Вася.- Ясное дело. Здоровая пощечина, черт возьми! А почему? Мне уж-ж-жасно интересно.
- Потому что... как-то... почему за вас, Вася? Мы просто знакомы... а тут вдруг замуж.
Вася не очень естественно хохочет:
-- А вы непременно за незнакомого? Это ловко!
Вася ищет, что бы еще поломать. От коробки осталась одна труха.
Танюша хочет пояснить:
- По-моему, замуж, это - кто-то является... или вообще становится ясным, что вот с этим человеком нельзя расстаться и можно прожить всю жизнь.
Вася старается быть циником:
- Ну, уж и всю жизнь! Сходятся - расходятся...
-- Я знаю. Но это - если ошиблись.
Вася мрачно ломает перышко.
- Все это - суета сует. Ошиблись, не ошиблись. И вообще - к черту. Я-то лично вряд ли женюсь. Свобода дороже.
Танюша ясно видит, что Вася обижен. Но решительно не понимает, почему он обижен. Из всех друзей он - самый лучший. Вот уж на кого можно положиться.
Вася тает на экране. Тень "того, кто является", скользит в тумане, но не хочет вырисоваться яснее. И было бы бесконечно страшно, если бы явился реальный образ, с глазами, носом, может быть, усами... И был бы он совсем незнакомый.
И вдруг Танюша закрывает глаза и замирает. По всему телу бежит холодок, грудь стеснена, и рот, вздрогнув, полураскрывается. Так минута. Затем кровь приливает к щекам, и Танюша холодит их еще дрожащей рукой.
Может быть, это от окна холодок? Какое странное, какое тайное ощущение. Тайное для тела и для души.
Экран закрыт. Антракт. Танюша пробует взяться за книжку:
"Приведенный отрывок достаточно красноречиво..."
Какой "приведенный отрывок"? Отрывок чего?
Танюша листает страницу обратно и ищет начальные кавычки. Она решительно не помнит, чьи слова и с какой целью цитирует автор.
На лестнице шаги сиделки:
-- Барышня, сойдите к бабушке...
СМЕРТЬ
В подполе огромное событие: старая крыса не вернулась. Как ни была она слаба, все же ночами протискивалась в кладовую через отверстие, прогрызенное еще мышиным поколением, теперь совершенно исчезнувшим из подполья.
В кладовой стояли сундуки, детская колясочка, были грудой навалены связки старых газет и журналов,- поживы никакой. Но рядом, через коридор, была кухня, под дверь которой пролезть не так трудно. В другие комнаты, особенно в ту, большую, крыса не ходила, помня, как однажды уже попала в лапы кошке. На заре старая крыса подполья не вернулась. Но чуткое ухо молодых слышало ночью ее визг.
Когда утром Дуняша вынесла на помойку загрызенную крысу, дворник сказал:
- Вон какую одолел! Ну и Васька! Ей все сто годов будет.
Годами крыса была моложе человеческого подростка. Возрастом - заела век молодых.
К кофе никто не вышел. Профессор сидел в кресле у постели Аглаи Дмитриевны. Сиделка дважды подходила, оправляла складки. Танюша смотрела большими удивленными глазами на разглаженные смертью морщины восковой бабушки. Руки старушки были сложены крестом, и пальчики были тонки и остры.
Сиделка не знала, нужно ли вставить челюсть,- и спросить не решалась. А так подбородок слишком запал. Челюсть же лежала в стакане с водой и казалась единственным живым, что осталось от бабушки.
По бороде профессора катилась слеза; повисла на завитушке волоса, покачалась и укрылась вглубь. По тому же пути, но уже без задержки, сбежала другая. Когда дедушка всхлипнул, Танюша перевела на него глаза, покраснела и вдруг припала к его плечу. В этот миг Танюша была маленьким молочным ребенком, личико которого ищет теплоты груди: в этом новом мире ему так страшно; она никогда не слушала лекций по истории, и мысль ее лишь училась плавать в соленом растворе слез. В этот миг ученый орнитолог был маленьким гномом, отбивавшимся ножками от злой крысы, напрасно обиженным, искавшим защиты у девочки-внучки, такой же маленькой, но, наверно, храброй. И полмира заняла перед ними гигантская кровать нездешней старухи, мудрейшей и резко порвавшей с ними. В этот миг солнце потухло и рассыпалось в одной душе, рушился мостик между вечностями, и в теле, едином-бессмертном, зачалась новая суетливая работа.
У постели Аглаи Дмитриевны остались два ребенка, совсем старый и совсем молодой. У старого ушло все; у молодого осталась вся жизнь. На окне в соседней комнате кошка облизывалась и без любопытства смотрела на муху, лапками делавшую туалет перед полетом.
Событие настоящее было только в спальне профессорского домика в Сивцевом Вражке. В остальном мире было все благополучно: хотя тоже пресеклись жизни, рождались существа, осыпались горы,- но все это делалось в общей неслышной гармонии. Здесь же, в лаборатории горя, мешалась мутная слеза со слезой прозрачной.
Только здесь было настоящее:
Бабушка умерла любимой.
...земнии убо от земли создахомся, и в землю туюжде пойдем, яко же повелел еси, создавый мя и рекий ми: яко земля еси и в землю отыдеши, амо же вси человецы пойдем, надгробное рыдание творяще песнь: аллилуйа...*
* ...Земнии убо от земли создахомся...- фрагмент надгробной молитвы "Сам Един есй Бессмертный сотворйвый и создавый человека.,." (Псалтирь. Последование по исходе души от тела. Песнь 6. Икос.).
НОЧЬ
Два крыла распластала ночная птица над домом старого вдового птичьего профессора. И закрыла звездный блеск и лунный свет. Два крыла: оградить его от мира, почтить великую старикову печаль.
В кресле, удобно просиженном, в ореоле седин, затененных от лампы,- и тихо-тихо кругом, от здешней думы до границ Мира,- сидит старый старик, на тысячи лет старше вчерашнего, когда еще слабым дыханьем цеплялась за жизнь Танина бабушка, Аглая Дмитриевна. А в зале, где блестящими ножками смотрит рояль на у гроба горящие свечи, ровным внятным голосом, спокойным ручьем льет монахиня журчащую струю слов важных, ненужных безмолвной слушательнице под темной парчой. И плотно придвинут к носу подбородок покойной.
Весь в памяти профессор, весь в прошлом. Смотрит в глубь себя и почерком мелким пишет в мыслях за страницей страницу. Напишет, отложит, вновь перечтет написанное раньше, сошьет тетрадки крепкой суровой ниткой,- и все не дойдет до конца своей житейской повести, до новой встречи. Не верит, конечно, в соединение в новом бытии,- да и не нужно оно. А в небытии уже скоро оно будет. Считаны годы, дни и часы - и часы, и дни, и годы уходят. Ибо прах ты - и в прах возвратишься.
Стены книг и полки писаний,- все было любимым и все плод жизни. Уйдет и это, когда "она" позовет. И видит ее молоденькой девушкой,- ямочкой на щечке смеется, кричит ему поверх ржаной полосы:
И пошли межой вместе... а где и когда это было? И чем - не светом ли солнечным так запомнилось?
И вместе шли - и пришли. Но теперь не подождала - ушла вперед. И опять он, теперь стариковской походкой, обходит полосу золотой ржи...
Вошла Танюша в халатике и спальных туфлях. Нынче ночью не спят. Ночная птица над домом огородила деда и внучку от прочего Мира. В этом маленьком мире печаль не спит.
Танюша у ног, на скамеечке, головой у дедушки на коленях. Мягкие косы не заколола, оставила по плечам.
-- Чем была бабушка хороша? А тем была хороша, что была к нам с тобой добрая. Бабушка наша; бедная.
И долго сидят, уже выплакались за день.
И опять долго молчат. Этого не скажешь, а вдвоем мысль общая. Когда через стены доносится журчанье словесных монахини струй,- видят и свечи, и гроб, и дальше ждут усталости. Так добра к ним обоим была бабушка, теперь лежащая в зале, под темной парчой,- и вокруг пламенем дрожащие свечи.
Входят в мир через узкую дверь, боязливые, плачущие, что пришлось покинуть покоящий хаос звуков, простую, удобную непонятливость; входят в мир, спотыкаясь о камни желаний,- и идут толпами прямо, как лунатики, к другой узкой двери. Там, перед выходом, каждый хотел бы объяснить, что это ошибка, что путь его лежал вверх, вверх, а не в страшную мясорубку, и что он еще не успел осмотреться. У двери - усмешка, и щелкает счетчик турникета.
Вот и все.
Сна нет, но нет и ясности образов. Между сном и несном слышит старик девичий голос по ту сторону последней двери:
- Я подожду здесь...
Пойти бы прямо за ней, да нельзя рожь мять. И все залито солнцем. И спешит старик узкой межой туда, где она ждет, протянув худые руки.
Открыл глаза - и встретил большие, вопрошающие лучи-глаза Танюши:
-- Дедушка, лягте, отдохните!
САПОГИ
Дворник Николай сидел в дворницкой и долго, внимательно, задумчиво смотрел на сапоги, лежавшие перед ним на лавке.
Случилось странное, почти невероятное. Сапоги были не сшиты, а построены давно великим архитектором-сапожником Романом Петровым, пьяницей неимоверным, но и мастером, каких больше не осталось с того дня, как Роман в зимнюю ночь упал с лестницы, разбил голову и замерз, возвратив куда следует пьяную свою душу. Николай знал его лично, строго осуждал за беспробудное пьянство, но и почтительно удивлялся его таланту. И вот, сапоги Романовой работы кончились.
Не то чтобы кончились они совсем нежданно. Нет, признаки грозящей им старости намечались раньше, и не один раз. Три пары каблуков и две подошвы переменил на них Николай. Были на обеих ногах и заплаты в том месте, где на добром кривом мизинце человека полагается быть мозоли. Одна заплата - от пореза сапога топором; Николай едва не отхватил тогда полпальца, да спасла крепкая кожа. Другая заплата на месте, протершемся от времени. И каблуки и подошвы менял еще сам Роман. В последний раз он поставил Николаю на новый каблук такую здоровенную подкову, что обеспечил целость каблука на многие годы вперед. И в подошвы набил по десятку кованых гвоздей с толстыми шляпками, а сбоку приспособил по чугунной планке. Стали сапоги пудовыми, тяжелыми, громкими,- но с тех пор о сносе их Николай забыл думать.
И как это случилось - неизвестно, но только пришлось однажды в день оттепели сменить валенки на сапоги. Николай достал их из ящика близ печки, где они лежали, аккуратно с осени намазанные деревянным маслом, чтобы не треснула кожа. Достал - и увидал, что подошва на обеих ногах отстала, на одной совсем, на другой поменьше, а среди гвоздяных зубьев была одна труха, и была дыра сквозная. Николай погнул подошву - и дыра пошла дальше, без скрипу. И тут он увидал впервые, что и голенище так износилось, что просвечивает, а тыкнешь покрепче пальцем - получается горбик, и не выправляется.
Снес их к сапожнику, Романову наследнику, но наследнику мастерской, а не таланта. Тот, как увидал, поднеся к свету, сразу сказал, что больше чинить нечего, кожа не выдержит. Николай и сам видел это и никакой особенной надежды не питал.
- Значит - конченое дело?
- Да уж... и думать не стоит. Пора о новых подумать.
Николай вернулся с сапогами, положил их на лавку и не то чтобы загрустил, а крепко задумался.
Думал о сапогах и вообще - о непрочности земного. Если уж такая пара сносилась - что же вечно? Издали посмотрел - как будто прежние сапоги, и на ногу зайдут привычно и деловито. Ан нет - это уж не сапоги, а так, труха, не годная и на заплаты, не то что на дворницкую работу. А ведь будто и подкова не совсем стерлась, и гвоздь цел; внутри же и он ржавый.
Пуще всего поражали Николая внезапность происшедшей безнадежности. Ставя последнюю заплату, сапожник головой не качал, гибели не предсказывая, просто показал пальцем, что вот отсель и досель наложит, пришьет, края сгладит. Это была обычная починка, а не борьба с гибелью. Была бы борьба - и утрата была бы проще. А так - полная гибель пришла внезапно.
- Видать - внутре оно гнило. И гвозди проржавели, и кожа сопрела. А уж аккуратно. И, главное дело, работа не простая, а Романова, знаменитая. Ныне так не сошьют.
Пока заправлял в лампе фитиль, все думал, и не столько о том, что вот нужно новые шить, сколько о бренности земного. Кажется - ничем не сокрушишь, и снаружи все ладно. А пришел день, ветром дунуло, дождем промочило,- внутри труха, вот тебе и сапоги. И все так! И дом стоит, стоит - и упасть может. И с самим человеком то же самое.
Зашел повечеру соседний дворник, тоже уже пожилой, непризывной. Рассказал ему Николай о сапогах. Посмотрели их, поковыряли:
- Делать тут нечего. Новые надо. Выкладывай денежки. Сейчас такого товару и в заводе нет.
Минуй нас пуще всех печалей / И барский гнев, и барская любовь
Из комедии «Горе от ума (1824) А. С. Грибоедова (1795- 1829). Слова горничной Лизы (действ. 1, явл. 2):
Ах, от господ подалей;
У них беды себе на всякийччас готовь,
Минуй нас пуще всех печалей
И барский гнев, и барская любовь.
Иносказательно:
лучше держаться подальше от особого внимания людей, от которых зависишь, поскольку от их любви до их ненависти - один шаг.
Энциклопедический словарь крылатых слов и выражений. - М.: «Локид-Пресс» . Вадим Серов. 2003 .
Смотреть что такое "Минуй нас пуще всех печалей / И барский гнев, и барская любовь" в других словарях:
Ср. Ушел: Ах! от господ подалей! Минуй нас пуще всех печалей И барский гнев, и барская любовь. Грибоедов. Горе от ума. 1, 2. Лиза. Ср. Mit grossen Herrn ist schlecht Kirschen essen … Большой толково-фразеологический словарь Михельсона
А; м. Чувство сильного негодования, возмущения; состояние раздражения, озлобления. Вспышка гнева. Не помнить себя от гнева. Навлечь на себя чей л. г. Гореть, кипеть, налиться гневом. С гневом в глазах, в голосе говорить. Кто л. страшен в гневе.… … Энциклопедический словарь
Ая, ое. 1. к Барин (1 зн.) и Барыня (1 зн.). Б ая усадьба. На то его б ая воля. С барского плеча (об одежде, подаренной барином, состоятельным или высокопоставленным лицом). Б ая барыня (старшая горничная при помещике, ключница). * Минуй нас пуще … Энциклопедический словарь
барский - ая, ое. см. тж. барски, по барски 1) к барин 1) и барыня 1) Б ая усадьба. На то его б ая воля. С барского плеча (об одежде, подаренной барином, состоятельным или высокопоставленным … Словарь многих выражений
БАРИН - 1) До Октябрьской революции 1917 г.* обиходное название представителя одного из привилегированных сословий, дворянина*, помещика или высокопоставленного чиновника (см. чин*) и др. Происходит от слова боярин*. В литературной речи форма… … Лингвострановедческий словарь
Грибоедов А.С. Грибоедов Александр Сергеевич (1790 или 1795 1829) Русский писатель, поэт, драматург, дипломат. 1826 находился под следствием по делу декабристов. 1828 назначен послом в Персию, где был убит персидскими фанатиками. Афоризмы, цитаты …
Ая, ое. прил. к барин. [Лиза:] Минуй нас пуще всех печалей И барский гнев, и барская любовь. Грибоедов, Горе от ума. [Белокуров] жил в саду во флигеле, а я в старом барском доме, в громадной зале с колоннами. Чехов, Дом с мезонином. ||… … Малый академический словарь
МИНОВАТЬ, миную, минуешь, сов. и (редко) несов. 1. кого что. Пройти, проехать мимо кого чего н., оставить кого что н. позади или в стороне. Миновать прохожего. Миновать мель. Миновать деревню. «Ямщик столицу миновал.» Некрасов. «Собеседники,… … Толковый словарь Ушакова
- (1795 1829 гг.) писатель и поэт, драматург, дипломат А впрочем, он дойдет до степеней известных, Ведь нынче любят бессловесных. А судьи кто? Ах! если любит кто кого, Зачем ума искать и ездить так далеко? Ах! злые языки страшнее пистолета. Блажен … Сводная энциклопедия афоризмов
и... и... - союз Если повторяющийся союз «и... и...» соединяет однородные члены предложения, то запятая ставится перед вторым и следующими членами предложения. Ах! от господ подалей; // У них беды себе на всякий час готовь, // Минуй нас пуще всех печалей //… … Словарь-справочник по пунктуации
Сивцев Вражек
дки крепкой суровой ниткой,- и все не дойдет до конца своей житейской повести, до новой встречи. Не верит, конечно, в соединение в новом бытии,- да и не нужно оно. А в небытии уже скоро оно будет. Считаны годы, дни и часы - и часы, и дни, и годы уходят. Ибо прах ты - и в прах возвратишься.
Стены книг и полки писаний,- все было любимым и все плод жизни. Уйдет и это, когда "она" позовет. И видит ее молоденькой девушкой,- ямочкой на щечке смеется, кричит ему поверх ржаной полосы:
- Обойдите кругом, нельзя мять! А я, так и быть, подожду.
И пошли межой вместе... а где и когда это было? И чем - не светом ли солнечным так запомнилось?
И вместе шли - и пришли. Но теперь не подождала - ушла вперед. И опять он, теперь стариковской походкой, обходит полосу золотой ржи...
Вошла Танюша в халатике и спальных туфлях. Нынче ночью не спят. Ночная птица над домом огородила деда и внучку от прочего Мира. В этом маленьком мире печаль не спит.
- Без бабушки будем теперь жить, Танюша. А привыкли жить с бабушкой. Трудно будет.
Танюша у ног, на скамеечке, головой у дедушки на коленях. Мягкие косы не заколола, оставила по плечам.
- Чем была бабушка хороша? А тем была хороша, что была к нам с тобой добрая. Бабушка наша; бедная.
И долго сидят, уже выплакались за день.
- Спать-то не выходит, Танюша?
- Мне, дедушка, хочется с вами посидеть. Ведь и вы не спите... А если приляжете, хоть на диван, я все равно около посижу. Прилегли бы.
- Прилягу; а пока ссиделся как-то, может, так и лучше.
И опять долго молчат. Этого не скажешь, а вдвоем мысль общая. Когда через стены доносится журчанье словесных монахини струй,- видят и свечи, и гроб, и дальше ждут усталости. Так добра к ним обоим была бабушка, теперь лежащая в зале, под темной парчой,- и вокруг пламенем дрожащие свечи.
Входят в мир через узкую дверь, боязливые, плачущие, что пришлось покинуть покоящий хаос звуков, простую, удобную непонятливость; входят в мир, спотыкаясь о камни желаний,- и идут толпами прямо, как лунатики, к другой узкой двери. Там, перед выходом, каждый хотел бы объяснить, что это - ошибка, что путь его лежал вверх, вверх, а не в страшную мясорубку, и что он еще не успел осмотреться. У двери - усмешка, и щелкает счетчик турникета.
Вот и все.
Сна нет, но нет и ясности образов. Между сном и несном слышит старик девичий голос по ту сторону последней двери:
- Я подожду здесь...
Пойти бы прямо за ней, да нельзя рожь мять. И все залито солнцем. И спешит старик узкой межой туда, где она ждет, протянув худые руки.
Открыл глаза - и встретил большие, вопрошающие лучи-глаза Танюши:
- Дедушка, лягте, отдохните!
Дворник Николай сидел в дворницкой и долго, внимательно, задумчиво смотрел на сапоги, лежавшие перед ним на лавке.
Случилось странное, почти невероятное. Сапоги были не сшиты, а построены давно великим архитектором-сапожником Романом Петровым, пьяницей неимоверным, но и мастером, каких больше не осталось с