Воспоминания об Анне Ахматовой. -
М., 1991. - С. 640-647.
Из дневника, которого я не веду
13 октября 1959 г., вторник... У нас обедала сегодня Анна Андреевна Ахматова. За те несколько месяцев, что мы не видались, она - чисто внешним образом - очень изменилась. Как-то погрузнела - не то что пополнела, а вся "раздалась" и в то же время окрепла, успокоилась, стала еще монументальнее, чем была. К семидесяти годам исчез последний налет Ахматовой эпохи не только "Четок", но и "Anno Domini". А я ведь помню ее еще по "Привалу комедиантов", по вечерам поэтов в Петербургском университете. Помню совсем юной и гордо изысканной Ахматовой периода ее первых больших успехов, Ахматову, увековеченную Модильяни и Альтманом, в стихах Гумилева и Мандельштама...
Обычно Анна Андреевна очень осторожна в своих политических высказываниях, даже когда говорит о своей страшной судьбе, о пройденных годах нищеты, травли, тревог за Леву. Сегодня была смелее, откровеннее. Читала "Реквием", потом стихи, которые, по ее словам, она даже никогда не записывала.
Сейчас ее со всех сторон тормошат просьбами о стихах. Летом даже "Правда" попросила что-нибудь. Она послала одно стихотворение, но они все же не напечатали его.
Я спросил о состоянии ее архива. Она, оказывается, его уничтожила только в 1949 году, после вторичного ареста Левы 1 . Какая страшная потеря для нашей культуры. Уцелели, по ее словам, только письма к ней В. К. Шилейко - случайно куда-то завалились.
Самое сильное ее впечатление за последние годы - чтение Кафки. Она его прочла по-английски - один томик. Пробовала по-немецки - трудно. (Я не предполагал, что А. А. все же знает и немецкий язык...)
14 января 1961 г. В субботу вечером был у А. А. Ахматовой, привозил ей справку о ней, сданную в "Краткую литературную энциклопедию". Сделала ряд существенных уточнений фактического порядка. Протестовала против утверждения, что М. Кузмин декларировал "прекрасную ясность" акмеизма в предисловии к ее первому сборнику. М. Кузмин был врагом акмеизма, да и все акмеисты его не любили. Ошибка идет еще от статьи В. М. Жирмунского 2 , где Кузмин объединен с акмеистами...
Упоминает о том, что статью о дуэли Пушкина 3 будет переделывать - переписка молодых Карамзиных, только что изданная... черным по белому гласит о том же, что доказывала в своей работе она, полемизируя и со Щеголевым, и с Казанским 4 . Поэтому у нее пропал вкус к этой работе.
С негодованием говорит о западноевропейской критике, которая ее принимает только в масштабах 1912-1924 гг. Все позднейшее ее творчество им не нужно, его просто не замечают. Одни это делают с позиций Хлебникова и Маяковского, другие отвергают ее справа.
Спрашивал ее о Ходасевиче, она его очень ценит...
20 августа 1962 г. Был у А. А. Ахматовой. Завтра уезжаю из Комарова в Москву, зашел попрощаться. В этот свой приезд в Ленинград видел ее очень часто. Она "в хорошей форме", бодра, не хандрит, много пишет, охотно принимает друзей, особенно приезжих...
Быт не очень нормальный. Она часто болеет, ей много лет, но ухаживают за ней только соседи - жена поэта Гитовича ее кормит, гуляет с ней в соседнем лесу, топит печи. Около Анны Андреевны дежурят иногда приезжие поклонницы, часто заходит к ней Мария Сергеевна Петровых, которую она очень любит и ценит...
А. А. очень тронута моей высокой оценкой вставок в ее статью о дуэли и смерти Пушкина ("Александрина", "Граф Строганов", "Друзья Дантеса"). Она уверяет, что не печатает статьи из-за моего старого отзыва, в котором я заметил, что в статье "мало мяса", "кости торчат"...
Вспоминает, что в молодости часто ссорилась с Н. С. Гумилевым из-за того, что тот делал вид, что очень любит и ценит Случевского. Вспоминает и вечер в их доме, посвященный Случевскому (какая-то дата исполнилась). Собрались какие-то скучные тайные и действительные статские советники, не то почитатели, не то сослуживцы Случевского по "Правительственному вестнику". Читали стихи Случевского и свои вирши, посвященные его памяти. Н. С. сердился, что А. А. тяготилась его гостями.
24 ноября 1962 г. В девятом часу добрался до новой временной квартиры Анны Андреевны. Она ютится сейчас у Ники Николаевны Глен. Большая коммунальная квартира, очень захламленная (Садовая-Каретная, 8, кв. 13). 8-й этаж. Странно, что А. А. Ахматова, проводящая больше половины года в Москве, живет в таких трудных условиях - всегда "на краешке чужого гнезда", как бедная родственница, без настоящего ухода. Сперва она живет у Ардовых, затем переезжает к Марии Сергеевне Петровых, потом к Нике Глен, потом еще куда-нибудь.
Но Анна Андреевна сейчас очень бодра, в явном подъеме. Вид у нее "победный", блестят глаза, молодой голос, легкие и свободные движения. У нее сегодня были гости из Болгарии, заезжал А. А. Сурков, без конца звонят друзья. Газеты и журналы просят стихов. Правда, Твардовский неожиданно отказался печатать куски из ее поэмы, несмотря даже на специально заказанное К. И. Чуковскому послесловие, но А. А. передает поэму в "Знамя". Журнал этот не очень ей нравится, она презирает и Кожевникова, и Сучкова, но большого значения месту публикации она не придает. Лишь бы печатали полностью, без принудительных вариантов, да скорее... Но в "весну" А. А. верит... Когда же я сказал, что Москва в последние дни похожа на Петербург весною 1821 года, когда все читали IX том "Истории" Карамзина (о зверствах Грозного), А. А. со смехом заметила: "Я ведь подумала об этом же самом".
А. А. показала мне груду фотографий 1909 - 1957 годов. Вспомнила, что мы познакомились в 1924 году у Щеголевых (она очень дружила с Валентиной Андреевной)...
Потом прочла все то, что написала о Мандельштаме. Разумеется, ничего более значительного о нем я не слышал. Каждая строка этих воспоминаний драгоценна в разных отношениях. Это и мемуары, и остов биографического исследования, и проникновеннейшая характеристика. И как все это "исторично", тонко, умно, конкретно. Много "интимно-бытового" (от перечня женщин, которых любил О. Э., до обстановки его московской комнаты, в которой шел обыск перед первым арестом).
О. Э. был одним из немногих, кто высоко чтил Гумилева не только при жизни, но и после смерти.
А. А. вдруг перешла к воспоминаниям о Гумилеве. Ей показали в 1930 году место, где были расстреляны все осужденные по Таганцевскому делу (недалеко от Сестрорецка, около ст. Бернгардовка, у артиллерийского полигона, на опушке сосновой рощи). Горький отказался принять делегацию писателей, хлопотавших за Гумилева. Он в это время готовился к отъезду за границу, нервничал, болел, всего боялся. Из тюрьмы Н. С. прислал три письма (с оказиями) - одно жене, другое в издательство "Мысль", третье - в Союз писателей с просьбой о продовольственной передаче. Кстати сказать, я видел на Колыме (или в этапе) каких-то людей, сидевших с Гумилевым на Гороховой. Он довольно долгое время был в общей камере, откуда его и водили на допросы. Он был очень бодр и не верил в серьезность предъявленных ему обвинений, не допускал возможности высшей меры.
Через некоторое время после расстрела Гумилева его родными и друзьями была организована панихида по нем в Казанском соборе. Среди молящихся Анна Андреевна заметила мать и тетку Блока с Любовью Дмитриевной...
9 декабря 1962 г. вечером был у Анны Андреевны, где застал Л. К. Чуковскую. Перед моим уходом пришла Э. Г. Герштейн. Разговор начался с предложения Анны Андреевны посмотреть впервые объединенный в законченный цикл знаменитый "Реквием". Он впервые только вчера и переписан на машинке, снабженный двумя предисловиями - прозаическим и стихотворным. Я очень удивился, прочитав в цикле политических стихов то, что считал прощанием с Н. Н. Пуниным, - "И упало каменное слово..." 5 . А. А. рассмеялась, сказав, что она обманула решительно всех своих друзей. Никакого отношения к любовной лирике эти стихи не имели никогда. (Я все-таки не совсем уверен, что это так.)
Но самое странное - это желание А. А. напечатать "Реквием" полностью в новом сборнике ее стихотворений. С большим трудом я убедил А. А., что стихи эти не могут быть еще напечатаны... Их пафос перехлестывает проблематику борьбы с культом, протест поднимается до таких высот, которые никто и никогда не позволит захватить именно ей. Я убедил ее даже не показывать редакторам, которые могут погубить всю книгу, если представят рапорт о "Реквиеме" высшему начальству. Она защищалась долго, утверждая, что повесть Солженицына 6 и стихи Бориса Слуцкого о Сталине гораздо сильнее разят сталинскую Россию, чем ее "Реквием".
Я рассказывал о своей последней встрече с Гумилевым в Доме литераторов на Бассейной (в конце ноября 1920 г.)... Из Дома литераторов мы вышли вместе - я рассказывал ему о том, что видел в 1919 - 1920 гг. на территории, занятой Деникиным, и о том, что слышал от людей, бежавших из Крыма, о Врангеле. Он слушал очень внимательно, хотя, как мне показалось, знал обо всем этом не хуже меня. Он явно был на стороне белых и не придавал значения их преступлениям и ошибкам.
Анна Андреевна, как мне кажется, в последние месяцы чаще думает о Гумилеве, чем в прежние годы. Она ездила на место его расстрела и погребения...
19 января 1963 г. Позавчера А. А. Ахматова позвонила мне, напомнив, что я давно обещал к ней приехать... Застал ее в постели. Она слегка простужена (температура 37,2), но очень разговорчива и явно в большом подъеме. В "Новом мире" и "Знамени" напечатаны ее стихи. Отклонив отрывки из "Поэмы", оба журнала напечатали очень охотно ее трагические стихотворения последних лет. А. А. ждет ответа из "Москвы", где находится поэма... Несмотря на все мои уговоры, А. А. послала в "Новый мир" весь "Реквием"... Уверяет, что сделала это только потому, что "Реквием" пошел уже по рукам, может попасть за границу и т. п., а потому ей необходимо показать, что она не считает этот цикл нелегальным. Свой подъем объясняет окончанием "Реквиема" и переделкой "Поэмы". Новая ее редакция закончена была еще в сентябре, но сейчас она ее доделала, уточнила ряд мест, которые в новом свете стали предельно ясными. Смеясь, сказала, что самый отрицательный отзыв о первой редакции был мой, что в свое время ее очень огорчило.
Прочла наброски статьи об "Уединенном домике на Васильевском острове". Написано это уже давно, но ее смущал отрицательный отзыв Б. В. Томашевского. Сейчас она вернулась к этой теме (может быть, под влиянием беседы с В. В. Виноградовым и рассказов о его докладе на эту тему в Пушкинском музее).
Работа Анны Ахматовой исключительно тонка по своим конкретным наблюдениям. ... Меня очень удивляет, как А. А. всегда неуверена в ценности своих писаний о Пушкине. Точнее, она-то всегда уверена в главном, но очень опасается тех или иных мелких промахов, могущих подорвать ценность ее основных догадок и разысканий, возможности неправильных толкований, словом, она слишком дорожит своим именем великой поэтессы и боится подорвать свое положение ложным впечатлением читателей от ее научной работы в области биографии Пушкина.
23 февраля 1963 г. В 3 часа дня заехал к А. А. Ахматовой. Она сейчас живет у Маргариты Алигер... А. А. мрачна. Недавно стихи возвращены из "Знамени", "Поэма" из "Москвы", "Реквием" из "Нового мира". Она хочет забрать и сборник свой из "Советского писателя". Два месяца оттуда ни слова. Лесючевский 7 явно не хочет печатать Ахматову...
У А. А. был в гостях недавно Солженицын 8 - приносил рукопись своей поэмы, написанной ямбами. Стихом он владеет плохо. Материал для большой повести, мрачный, как все, что он пишет. А. А. сказала ему, что "бороться за эту поэму не стоит". Он понял и больше ни о чем не спрашивал...
Хочет возвращаться в Ленинград на будущей неделе. Будет работать над статьями о Пушкине. Огорчена просьбой Виноградова изъять страницы об "Уединенном домике на Васильевском острове". Я убеждал ее не соглашаться с В. В. Виноградовым, хотя Т. Г. Цявловская на этот раз согласна с Виноградовым. В свое время против гипотезы о Голодае резко высказывался Б. В. Томашевский...
29 октября 1963 г. Вечером у А. А. Она у Ардовых в той самой каморочке. Не изменилась с весны. Такая же собранная и уверенная в себе. Привезла новые стихи, восстановленную пьесу в стихах, три статьи о Пушкине (новая - о Строгановых).
В будущем году ей 75 лет, но юбилея не будет... Но книжку обещают издать в Ленинграде, Ей хотелось бы новую книгу, а не сборник.
Она знает, что у меня отобраны ее "Поэма без героя" (обе редакции) и "Воспоминания о Мандельштаме". Но не хватило духа сказать, что отобраны и некоторые мои дневниковые записи о ней - с 1957 года.
А суетна Анна Андреевна по-прежнему. Больше всего занимает ее судьба ее стихов, завоевывающих мир медленнее, чем ей хотелось бы. Она считает себя более значительным. поэтом, чем Пастернак и Цветаева. Ревнует к их славе и за гробом. Я уж не говорю о наших молодых поэтах.
27 ноября 1964 г. Утром позвонила А. А., приехавшая вчера из Ленинграда... Остановилась у Западовых, то есть в квартире Западовых, так как хозяева уехали в Переделкино... Анна Андреевна очень бодра, очень активна. Предстоящая поездка ее волнует 9 , но в то же время и поднимает жизненный тонус...
Занята трагедией в стихах 10 - переработка того, что было написано когда-то в Ташкенте, а потом уничтожено в Ленинграде после выступления Жданова...
А. А. понятия не имеет, почему ей приписывают чепуху о посмертной реабилитации Н. С. Гумилева. Вспоминает мои автографы, где ей посвящена "Русалка"...
А. А. видела блоковский сборник, изданный в Тарту. Смеясь, сказала, что Блок был очень злой и угрюмый человек, без тени "благоволения", а его стараются изобразить каким-то "Христосиком"...
30 мая 1965 г. Вечером был у Анны Андреевны. Опять, как при первых встречах с нею в Москве, она на Б. Ордынке у Ардовых.
В Лондон едет завтра, в 6 часов вечера, через Остенде. Очень ясная, уверенная в себе, настоящая королева... С 1946 года она знакома с Исайей Берлиным - он был у нее в Ленинграде чуть ли не до рассвета. Оказывается, Берлин - референт Черчилля в то время 11 . В Оксфорд берет только одну рукопись - "Пушкин в 1828 году". Стихи - не в счет. Есть и новые, которые прочла по бумажке (дата: 1958-1964)...
Вспоминали Марину Цветаеву, которую Анна Андреевна видала в 1941 году перед войной. Анна Андреевна ее, конечно, не очень любит, а стихи принимает в самых гомеопатических дозах. В Москве Марина была в полубезумном состоянии (перед их встречей арестованы были у нее муж и дочь). Очень привязалась она к Анне Андреевне, очень тянулась к ней в своей растерянности...
27 июня 1965 г. В 12 часов позвонила Анна Андреевна и попросила приехать к ней в Сокольники. Она переехала от Ардовых к Л. Д. Стенич. В Комарове уезжает 30-го дневным поездом. Она очень устала от Оксфорда, Лондона и Парижа, но победа отражается в каждом слове, в каждом жесте. На церемонию в Оксфорд приехали и некоторые русско-американские слависты во главе с Глебом Струве. Объяснение с ним по поводу того, что он пишет о ней, не привело к примирению. На ее возмущенные слова о том, что он говорит неправду, доказывая, что она "кончилась" в 1922 году, Струве заметил, что у него нет оснований менять свою общую концепцию. По-разному они смотрят и на ее роль в жизни Гумилева. Политика для Струве дороже истины...
Для Надежды Яковлевны она привезла новое издание стихов Мандельштама и "Воздушные пути", для Левы ей вручил Струве второй том Гумилева...
В Оксфорде А. А. очень многое диктовала о себе и своей работе одной англичанке, которая пишет о ней книгу 12 . В Париже виделась с Г. Адамовичем, который произвел на нее очень хорошее впечатление. Умен, не озлоблен, все понимает. Жалкое впечатление произвел Юрий Анненков. По словам Г. Адамовича, Георгий Иванов сознательно фальсифицировал свои мемуары и даже не скрывал этого в разговорах с друзьями...
14 октября 1965 г., четверг. В 3 часа, как просила Анна Андреевна, позавчера приехал к ней за новой книжкой. Сборник называется "Бег времени". А. А. нервничает, всем как будто бы недовольна. Жалуется, что у нее болят ноги, что трудно ходить, что ей негде жить ни в Ленинграде, ни в Москве, но мне кажется, что в основном все это не так уж ее трогает. Книжкой она очень довольна, радуется ее чудесному оформлению. (Художник В. В. Медведев всего добивался сам - и бумаги, и образцового набора, и суперобложки с портретом Ахматовой, написанным Модильяни).
За границу А. А. не едет. С Нобелевской премией заглохло. В трехтомник своих стихов она не верит, но вчера по телевидению передавали ее комментарий к нескольким строкам о ней в "Записных книжках" Блока. Сурков умоляет ее выступить 19 октября на торжественном заседании памяти Данте в Большом театре.
Она привезла в Гослит переводы Леопарди, сделанные ею с молодым ленинградским поэтом Найманом...
Вспомнила, что фрейлина Бунина 13 , первая русская поэтесса, была ее прабабкой. В числе ее предков был и Эразм Стогов, сибирский мореход, впоследствии ставший адъютантом шефа жандармов Бенкендорфа. Не удивилась, узнав, что я читал записки Стогова в "Русской старине".
Вспомнила П. Е. Щеголева, память которого она чтит и сейчас. Рассказывала, как Блок увлекал Валентину Андреевну уехать с ним за границу. Она была очень им увлечена, но П. Е. Щеголев в это время сидел в Крестах, а маленького Павлушу ей не на кого было оставить.
Вспоминала, как безумно ревновал ее В. К. Шилейко. Из-за этой дикой ревности она избегала встреч с Гумилевым в 1919 - 1921 гг. Видела его редко, больше на людях. Сейчас жалеет об этом. Не понимает, почему молодые акмеисты так не любят (и сейчас!) Гумилева. И Адамович, и Георгий Иванов, и даже Оцуп - за границей все стали его врагами. А. А. думает, что это месть за его высокомерно-пренебрежительное отношение к ним. Николай Степанович был ведь беспощадно откровенен в своих суждениях о стихах.
В "Беге времени" А. А. выправила несколько страниц, в которых издательство (по требованию душегуба Лесючевского) сделало искажения - например, даже стихов "Смерть поэта", посвященных кончине Пастернака... Поэму пришлось раздробить на части, чтобы напечатать хоть что-нибудь из второй главы и эпилога.
Юлиан Григорьевич Оксман (1895-1970) - историк литературы, пушкинист. Был знаком с А. А. с 20-х гг. См. о нем: Чуковская Л., т. 2, с. 553.
1. …в 1949 г. после вторичного ареста Левы - В 1949 г. Л. Н. Гумилев был арестован в третий раз.
2. Ошибка идет еще от статьи В. М. Жирмунского… - "Преодолевшие символизм". - "Русская мысль", 1916, № 12.
3. …статью о дуэли и смерти Пушкина… - См. Ахматова А. о Пушкине. Статьи и заметки. Л., 1977.
4. Борис Васильевич Казанский (1889-1962) - филолог, пушкинист. А. А. дружила с его дочерью Татьяной Борисовной Казанской. (Взяла эпиграфом к "Седьмой книге" строчки из стих. Т. Б. Казанской).
5. "И упало каменное слово…" - стих. относится к аресту Л. Н. Гумилева.
6. …повесть Солженицына - "Один день Ивана Денисовича". - "Новый мир", 1962, № 11.
7. Николай Васильевич Лесючевский (1908-1987) - председатель правления издательства "Сов. писатель". См. Чуковская Л., т. 2, с. 559.
8. У А. А. был в гостях недавно Солженицын. - См. об этом же в восп. Р. Я. Райт - "Лит. Армения", 1966, № 10, с. 61, и Никиты Струве: "Восемь часов с Анной Ахматовой" - в кн.: Анна Ахматова, т. 2, с. 343.
9. Предстоящая поездка ее волнует… - Речь идет о поездке А. А. на Сицилию.
10. …занята трагедией в стихах. - Речь идет о трагедии "Энума Элиш".
11. Оказывается, Берлин - референт Черчилля в то время… - Ошибка, см. воспоминания Берлина.
12. …англичанке, которая пишет о ней книгу. - Речь идет об Аманде Хейт.
13. Анна Петровна Бунина (1977-1829) - тетка деда А. А. по материнской линии.
Книга содержит переписку двух выдающихся представителей русской культуры: Юлиана Григорьевича Оксмана (1895-1970), исследователя русской литературы и общественной мысли, и замечательного, яркого писателя и литературоведа Корнея Ивановича Чуковского (1882-1969). Время переписки – 1949-1969 гг., период несбывшихся надежд и общественного «застоя», когда оба корреспондента испытывали давление тяжелого идеологического пресса. Ю. Г. Оксман, недавно освободившийся из колымских лагерей, с 1964 г. подвергся новым притеснениям, фактическому запрещению печататься, и даже самое имя ученого надолго оказалось неупоминаемым. Много внимания уделено литературной науке, месту ее в культуре времени. Публикуемые письма насыщены литературным и историческим материалом, содержат выразительные характеристики событий и лиц, представляют собой подлинные эпистолярные шедевры и документы времени. Текст писем снабжен необходимыми примечаниями. В приложении печатается принадлежащий перу Ю. Г. Оксмана самиздатский документ «На похоронах Корнея Чуковского». Книга предназначается всем, кто интересуется отечественной историей, пушкинизмом, исследованиями жизни и творчества Белинского, Герцена, Некрасова, Чехова, писателей-декабристов.
На нашем сайте вы можете скачать книгу "Ю. Г. Оксман – К. И. Чуковский. Переписка. 1949-1969" Чуковский Корней Иванович бесплатно и без регистрации в формате fb2, rtf, epub, pdf, txt, читать книгу онлайн или купить книгу в интернет-магазине.
Об авторе | Валерий Васильевич Есипов родился в 1950 г. на Сахалине. Окончил журфак ЛГУ в 1975 г., в 2007 г. защитил кандидатскую диссертацию по культурологии в СПб гуманитарном университете профсоюзов. Автор книг «Житие великого грешника» (документально-лирическое повествование о судьбе русского пьяницы и замечательного историка-самоучки И.Г. Прыжова )». М., 2012, «Варлам Шаламов и его современники» (Вологда, 2007, 2008), «Шаламов» (М., 2013. Серия ЖЗЛ). Лауреат премии журнала «Юность» имени В.Я. Лакшина в области критики и литературоведения за 2012 год. В «Знамени» опубликована статья «Негромкое столетие Варлама Шаламова» (2008, № 2). Живет в Вологде.
Русская
интеллигенция без тюрьмы, без тюремного опыта -
не вполне русская интеллигенция.
В. Шаламов
В случаях, когда
исключаются дискуссии, начинаются репрессии.
Ю. Оксман
Один из героев этого сюжета был непревзойденным знатоком жандармских архивов царской эпохи. Он никак не предполагал, что наступят времена, когда его имя и его «дела» будут искать - и найдут! - в архивах НКВД. Другой герой был убежден, что «документы нашего прошлого уничтожены», и писал свои рассказы о колымских лагерях, исходя только из того, как он их сам видел и понял. Но его «дела» тоже найдутся. Судьбы этих великих людей - гениального литературоведа (реализовавшего себя лишь наполовину) и гениального писателя (реализовавшего себя сполна, но напечатанного и признанного лишь недавно) - не просто во многом схожи, а являются единым живым символом трагедии российского ХХ века. Ибо нет более мощного символа этой трагедии, чем Колыма, соединившая их. Но есть и другого рода параллели в их судьбах.
Видели ли, знали ли друг друга Ю. Г. Оксман и В.Т. Шаламов? - почти инстинк-тивный вопрос, возникающий у каждого исследователя. Так хочется верить в их хотя бы нечаянную встречу где-то на «этапе», знакомство с пожатием рук, взаимную симпатию, возникшую с полуслова, вынужденное расставание, а потом - переписку или хотя бы мысленную перекличку «из двух углов» своего многострадального отечества (старинная российская традиция!).
Увы, параллельное чтение «Колымских рассказов» и воспоминаний Шаламова, с одной стороны, и изданных недавно многочисленных подробнейших писем Оксмана , с другой - ничего не открывает. Мелькнувший дважды у Шаламова з /к «Миша Оксман , крепильщик, бывший начальник политотдела дивизии, которого маршал Тимошенко, еще не будучи маршалом, выгнал из своей дивизии как еврея» - явно только однофамилец (впрочем, автор «Колымских рассказов» иногда давал своим героям и вымышленные фамилии). У самого же Юлиана Григорьевича имени Шаламова ни в каком контексте - ни в колымском, ни в литературном - 1960-х годов не встречается. Между тем «потаенная» литература всех времен была его страстью, он общался до своей смерти в 1970 году со многими молодыми филологами и историками, хорошо знавшими самиздат и Шаламова в нем (например, с Н. Эйдельманом). Тут тоже тупик - или пока тупик, кто знает.
Интернет-поисковики на сей счет лучше не насиловать. Это пагубная страстишка дилетантов и шарлатанов ХХI века, желающих делать открытия одним нажатием кнопок. Реальный мир, в том числе мир «подземный», архивный, гораздо запутаннее, но только здесь можно найти истину. Конечно, многое о Шаламове и Оксмане можно узнать и в Сети. Но Википедия и другие базы годами не обновляются, а новые сайты и блоги нередко транслируют старые сплетни интеллигентских кухонь. Например, недавно на «Зарубежных задворках» прочел: «Варлам Шаламов - прозаик и поэт советского времени, диссидент». Это он-то, спускавший некоторых так называемых «диссидентов» с лестницы своего дома, именовавший их презрительно «ПЧ» - «прогрессивное человечество» (добавляя: «ПЧ состоит наполовину из дураков , наполовину из стукачей, но дураков нынче мало»...). О Ю.Г. Оксмане пока пишут в этой связи осторожно - «протодиссидент », т.е. начальный инакомыслящий или предтеча. Возможно, в этом что-то есть, ведь «железный Юлиан», как его иногда называют, был первым, кто открыто стал называть имена доносчиков сталинского времени - здравствовавших и процветавших в 1960-е годы литераторов и ученых. Причем он опубликовал их имена за границей (через свои литературоведческие контакты с Г.П. Струве), в «Социалистическом вестнике», издававшемся в Нью-Йорке. За это несгибаемого старика-профессора исключили из Союза писателей, изгнали из Института мировой литературы, отлучили от издания особо дорогого ему в последние годы А. Герцена - родоначальника тамиздата в XIX веке. Он вынужден был уехать преподавать в город Горький, где «ясные зорьки» (раньше, после Колымы, он почти десять лет вынужден был читать лекции студентам в Саратове, ставшем уже не глушью, как во времена Грибоедова , но все же очень не похожем на Гейдельберг, где когда-то учился Оксман ).
Могла ли громкая история с бесстрашным разоблачением сталинских стукачей в 1964 г. не заинтересовать Шаламова, в ту пору еще не сузившего свой круг общения? Скандал в ИМЛИ тем более не мог пройти мимо его ушей, поскольку в этом институте работал его близкий знакомый литературовед Л.И. Тимофеев (между прочим, инвалид с параличом ног, и Шаламов общался с ним в основном по телефону и по переписке). Долгое время ничего на этот предмет в архиве Шаламова найти не удавалось, и лишь недавно, готовя вместе с коллегой С.Ю. Агишевым к публикации его незавершенную пьесу «Вечерние беседы», обнаружил - вернее, расшифровал в рукописи с трудночитаемым почерком - такой диалог, относящийся ко временам зарождения «диссидентства»:
«Я (этот герой - сам Шаламов. - В.Е. ): - А говорили, что Вас арестовали, месяц допрашивали.
Крушельницкий: - Клевета, Оксмановская (курсив мой. - В.Е. ) клевета. Я уезжал на месяц в Ленинград. Отдохнуть. Понимаете? У меня счета из гостиницы есть... Теперь эти все говорят, что я провокатор. А Оксман говорит, что я осведомитель. Я его привлеку к партийному суду и суду чести» 1 .
Кто является прототипом Крушельницкого, следует сказать, чтобы избежать кривотолков , и сразу же заметить, что он - литературовед, исследователь В.Г. Короленко А.В. Храбровицкий - отнюдь не был ни провокатором, ни стукачом. Шаламов его знал давно, но с определенного момента невзлюбил и, поддавшись слухам, вероятно, стал подозревать в указанном грехе 2 . Но для нас важнее, что в диалоге дважды подряд фигурирует фамилия Оксмана : выходит, что Шаламов прекрасно знал о его роли разоблачителя доносчиков, коль скоро эта роль обрела для него даже нарицательную силу! Здесь можно смело говорить и о восхищении Шаламова Оксманом , и о своего рода чувстве родства и перекличке с ним. «Сначала нужно возвратить пощечины и только во вторую очередь - подаяния» - это из «Колымских рассказов», «Клянусь до самой смерти / М стить этим подлым сукам» - из стихотворения «Славянская клятва». Беспощадность к палачам у обоих имела единый исток. Можно понять, что и характеры их по своей прямоте и поистине титановой твердости были - один к одному, несмотря на разницу в возрасте в двенадцать лет.
В молодости Шаламов, несомненно, был знаком с именем и хотя бы с некоторыми работами знаменитого профессора-пушкиниста и декабристоведа . Ведь Варлам вырос в 1920-е годы, был страстным книгочеем, поклонником и Пушкина, и декабристов одновременно (в юные лета мало кто ощущает тут огромные противоречия!). После Колымы Шаламов саркастически писал о советском литературоведении сталинского периода: «У нас два особенно несчастных писателя - это Пушкин и Чехов. Из них обоих пытаются сделать сознательных социалистов и бойцов-организаторов». Оксман после ареста не печатался, его имя как «врага народа» было вычеркнуто отовсюду - так что это относилось явно не к нему. При Сталине, да и позже, была совершенно забыта выдающаяся роль Оксмана в ранней советской пушкинистике 1920-х годов. Наперекор вульгарно-конъюнктурной социологии некоторые немногие ее представители имели смелость видеть в первом русском поэте негасимый светоч «тайной свободы». Ю. Тынянова в этой связи помнили, а Оксмана , который был его ближайшим другом и единомышленником (снабжая при этом архивным материалом для «Кюхли» и других романов), - вырвали из памяти...
Наиважнейший вопрос: знал ли Шаламов - и узнал ли в конце концов, что Оксман тоже был в колымских лагерях, где-то рядом с ним? Здесь, к сожалению, полная неясность. Видеться в Москве они не могли - эмблем Колымы в 1960-е годы на себе никто не носил, ореолов вокруг себя не раздувал, хотя связь и дружба всех, кто прошел рядом, одними дорогами, была священной. Но дороги зависели от прихотей судьбы, и только. В этом мы убедимся чуть ниже, а пока снова заглянем в Интернет - что там пишут о колымской биографии Оксмана и ее предыстории.
«Википедия »: «В ночь с 5 на 6.11.1936 Оксман был арестован по ложному доносу сотрудницы Пушкинского дома (ему инкриминировались «попытки срыва юбилея Пушкина, путем торможения работы над юбилейным собранием сочинений»). Осужден постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 15.06.1937 к 5 годам ИТЛ. Отбывал срок на Колыме (Севвостлаг ), работал банщиком, бондарем, сапожником, сторожем. В 1941 получил новый срок (5 лет) за «клевету на советский суд». В заключении продолжал научную работу, собирая документы и устные свидетельства о русской культуре начала ХХ века. Освобожден в Магадане (6.11.1946)».
«Мемориал», «Хронос » и другие крупные порталы дублируют справку. Лишь на сайте Сахаровского центра добавлены некоторые детали, в том числе: «1937, лето - Прибытие в Омский лагерь. Заболевание тифом. Тюремная больница, затем помещение, как безнадежного , в мертвецкую. Случайное спасение новым главврачом. 1938-1941 - Перевод на Колыму... 1941 - перевод на Индигирку, работа на лесоповале, ночевки под открытым небом у костра при зимних температурах до минус 60 градусов. 1941, май - 1942 - перевод на более легкую работу - заведовать баней и прачечной. Получение отдельной крошечной комнаты».
Понимаю, неточности вызваны отсутствием более достоверных сведений. По Омску ситуация, как увидим, была другой, но не менее печальной. В целом на первый взгляд получается довольно «благополучная» картина, особенно хеппи-энд с работой в бане, когда Шаламов работал в эти годы в забое и шахте. Но представьте з /к - интеллектуала высочайшей пробы, выдающего «клиентам» банные тазики и убирающего за ними грязь... Вообще, подобные сравнения - кому лучше-хуже - считаю кощунством: Колыма уравнивала всех сидельцев, от крестьян до профессоров. Ее мертвящее ощущение зафиксировано Оксманом в одном из писем: «Я вместо Пушкина и декабристов изучал звериный быт Колымы и Чукотки, добывал <…> уголь, золото, олово, обливался кровавым потом в рудниках, голодал и замерзал не год и не два, а две пятилетки». Последнее абсолютно точно - десятилетний срок он отбыл от звонка до звонка.
Документы есть. Уничтожено, вопреки пессимизму Шаламова, далеко не все. Сохранились и следственные дела по всем трем собственным срокам Шаламова, составившим в совокупности двадцать лет. По делу 1937 года он был реабилитирован еще в 1956 году, а по первому делу 1929 г. (участие в антисталинской оппозиции) - только в 2000-м. Все это уже известно, опубликовано 3 . Но по делу Оксмана - что-то затормозилось. Даже после открытого еще при Горбачеве, казалось бы, полного доступа к архивам ЧК-ОГПУ-НКВД. Кто, как и что конкретно затормозил в нулевые годы - ходят теперь самые разнообразные слухи. Говорят, кто-то «наверху» сказал: «Хватит». Мол, накопались уже, всего Сталина обгадили... Может быть, и так. Может быть, кого-то куда-то не допустили. Но скорее всего - сами «затормозились» и не пытались искать. Говорю именно о тех людях, кто начинал заниматься Оксманом и его судьбой в конце 1980-х - начале 1990-х годов. Начали и бросили, не дойдя до главного. Если бы остался жить подольше Н. Эйдельман, он бы дошел, я уверен.
Расскажу сначала о собственном скромном опыте, о почти случайной находке.
Рядом с РГАЛИ (Российский государственный архив литературы и искусства), где регулярно работаю по Шаламову, а с недавней поры и по Оксману , находится РГВА (Российский государственный военный архив, бывший - Советской Армии). Я пришел сюда, имея зацепку - номер фонда и описи материалов архива конвойных войск НКВД. (За эту зацепку должен запоздало поблагодарить ушедшего из жизни историка Н. Поболя , который первым нашел этот фонд и обнаружил там бесценные документы об этапировании на восток О. Мандельштама. Теперь эти материалы достаточно хорошо известны, они опубликованы П. Нерлером в книге «Слово и “дело” Осипа Мандельштама», глава «Мандельштамовский эшелон» написана П. Нерлером и Н. Поболем совместно.)
Так вот: затребованные дела со старой печатью «секретно» и новой - «рассекречено» милые девушки в читальном зале принесли мне без всяких проволочек и даже досрочно, поскольку я сказал, что приехал из другого города и скоро уезжаю. Ориентируясь по датам, практически сразу нашел объемистое дело о спецкомандировках 236-го конвойного полка НКВД, солдаты и офицеры которого охраняли этап от Москвы до Владивостока в июне-июле 1937-го (прибытие в конечный пункт - 4 августа). Дело сшито суровыми нитками так, что листы у сшивки не разогнуть, часть материала трудно прочесть и сканировать, а расшивать по правилам нельзя, и это единственное неудобство. Все искупляется драгоценными находками. Когда обнаружил здесь фамилии Шаламова (!) и Оксмана (!!!), ощущения были, наверное, такими же, как у самого Оксмана - когда он открыл столетней давности документы о декабристе, друге Пушкина В. Раевском...
Это было еще в 2012 году. Материалы о Шаламове уже частично мною опубликованы, а с Оксманом спешить не стал - что такое маленький, пусть и уникальный, листок, пока нет других фактов? Лишь сейчас, когда другие факты нашлись, можно выносить на всеобщее обозрение и первый листок, написанный наскоро химическим карандашом (печатается с сохранением орфографии):
сдачи больного в пути следования
Мы, нижеподписавшиеся, нач . эшелона ст. лейтенант Лабин , врач эшелона Радионова , зав. медпунктом г. Омска (пропуск фамилии) составили настоящий акт в том, что осужденный Оксман Юлиан Григорьевич, значащийся по эшелонному списку под № 48, следующий в адрес: г. Бухта Нагаева Севвостлаг от ст. Москва в виду его болезненного состояния - геморогический энтероколит затянувшего характера - снят с эшелона и принят зав. медпунктом (пропуск).
По данным эшелонного списка личного дела значится, что лишенный свободы Оксман Юлиан Григорьевич осужден Особым совещанием при НКВД на 5 лет, род. в 1895 г., проживает по адресу г. Ленинград, проспект К. Либкнехта д. 62 кв. 46.
По выздоровлению больного я, зав. медпунктом, обязуюсь через Омский домзак дослать осужденного по месту назначения на ст. Бухта Нагаева Севвостлаг 4 .
Среди подписавших есть и, как положено, место для представителя омского управления госбезопасности, а также и зав. медпунктом.
Что такое геморрагический энтероколит затянувшегося характера, лучше знают врачи, а острая кровавая диарея того же характера - всем понятно. Возникает от отравления, чаще - пищевого. Тут есть разные предположения, и пока остановимся на том, что где-то в пути (эшелон отправился из Москвы 28 июня, в разгар лета) Оксману - и не ему одному - попало в миску с баландой что-то явно не годящееся в пищу (протухшее?), а он был сильно голоден. Как видно из дела, в том же Омске по такому же акту и с точно таким же диагнозом плюс «истощение» был списан з /к Жарков Н.Г. Еще один человек, Тараканов Г.Д., был списан с диагнозом «авитаминоз, истощение». (Раньше в Тюмени были сняты Волков П.Е. с легочным кровотечением, Шелохаев С.В. - сердечная слабость, отеки, асцит печени. Ближе к Владивостоку больных - и умерших - снимали уже десятками. Всего в эшелон был погружен 2131 з /к , конвоя - 120. К концу пути з /к осталось 1917 человек, конвой - в полном комплекте).
Условия в эшелоне были ужасающими - свидетельство об этом оставил М.Е. Выгон, сокамерник Шаламова, доживший до 2011 года (см . его книгу «Личное дело» на сайте shalamov.ru ). Сам Шаламов своего пути в рассказах практически не касался, потому что Колыма потом заслонила для него все остальное. Но в эссе-очерке «Достоев-ский», написанном в 1970-е годы, есть глава об Омске, о стоянке эшелона, и главный акцент здесь на том, «о чем думает вшивый» - о бане, о «санпропускнике военном, необычайной производительности, быстрого обслуживания»:
«Для солдат по два, для арестантов по десяти человек на душ - я при своем высоком росте никак не проигрываю, в бане не слежу, чтобы меня обделили водой, чтоб только кусочек мыла из рук не вырвали. Но Сибирь далеко еще от Колымы, кусочек мыла здесь суют в руку, как рекруту. Омск - это город Достоевского, город его каторги, а в наше время лучший санпропускник, лучше бутырского, лучше магаданского... От Омска после Достоевского никто ничего и не ждет, кроме каторги, и действительно обслуживание в Омске образцовое. Уже к обеду мы, прошедшие душ, строились, но, как ни налажено солдатское колесо, арестантский путь все же труднее, медленнее. Мы сидим, вернее, лежим, под скудным омским солнцем в яснейший из ясных , ясный день. Редкое солнце указывает, как много мы сидели в тюрьме, как плохо нас кормили и как долго длится наш вагонный путь. Хлеба по пути купить нельзя, деньги у нас отобраны при отъезде из Бутырки и навсегда исчезли, списанные с наших счетов - как, кому это все досталось, какому-нибудь клубу НКВД сп исано - этого мы никогда не узнаем. Но подкожная клетчатка, жировая прослойка давно исчезла - в очереди сидят скелеты, раскрытые рубашки показывают белеющую мертвую кожу, которую слабое омское солнце не в силах согреть и обжечь...»
Всегда узнаваема шаламовская проза, «пережитая как документ» и насыщенная тайными знаками-символами. Обломок потрясающей русской фрески с Достоевским в центре! И то, что здесь не нашлось места для каких-то списанных по акту арестантов, - неудивительно. Состав был очень большой, почти пятьдесят вагонов-теплушек по 40 человек, а списанных выносили незаметно для сторонних глаз. Если Оксман был в эшелонном списке под № 48, то Шаламов, по документам, - под № 386, это разные вагоны. З /к знали только тех, кто рядом, с кем были на нарах в Бутырке . Шаламов, судя по очерку «Бутырская тюрьма», сидел в 68-й камере с ареста в январе 1937-го, а Оксман , доставленный в феврале из Ленинграда, находился, несомненно, в другой. В одном из писем из Саратова в 1948 г. он без всякой иронии писал: «Я ведь уже 12 лет не отдыхал, если не считать Бутырок (там был подлинный отдых, ибо обо мне месяца на три забыли)». Важные детали удалось разыскать в личном фонде Оксмана в РГАЛИ: на единственном допросе в Москве, писал он, «мне предложено было вооружиться терпением, учитывая загруженность следственного аппарата и особенности политической обстановки. В результате через 4 месяца я был вызван в середине июня 1937 г. не к следователю или в суд, а прямо на этап, получив выписку из постановления Особого совещания» 5 .
В Омске Оксман действительно лежал в мертвецкой, умирал - и умер бы, потому что банальных сегодня антибиотиков еще не было изобретено. (Между прочим, Шаламов с полным знанием дела как лагерный фельдшер заявлял: «Со времен Христа не было большего благодеяния человеку, чем пенициллин».) Спасти Оксмана могло не чудо, а переливание крови, на что, видимо, и решился врач, имя которого неизвестно.
О дальнейшем его пути - коротко. Он был доставлен, «дослан» на Колыму в конце того же года, пароходом на самом исходе навигации. «Прибыл для отбытия срока наказания в места лишения свободы Магаданской области 13 декабря 1937 г.» - гласит официальная справка из архива Магаданского УВД, полученная мною совсем недавно от М.С. Райзмана (о нем чуть ниже). Справка тоже драгоценна, потому что дата сразу многое уточняет и объясняет - для тех, кто знает детально историю лагерной Колымы. Не гипотеза, а реальный вариант поворота судьбы или рока: если бы Оксман не отстал, а прибыл бы со своим этапом в августе (как Шаламов), то он бы сразу был отправлен на прииск, поскольку шел сезон промывки золота, а там бы неминуемо попал в смертоносный ад зимы 1937-1938 годов, так называемой «гаранинщины », описанной в самых жутких рассказах Шаламова...
Но сейчас надо о другом, не менее жутком - не о том, что «было бы», а о том, что в действительности было с Оксманом . И не на Колыме, а раньше, в Ленинграде, в ноябре 1936-го, в домзаке НКВД на Шпалерной.
Скажу сразу: эти материалы уникальны и публикуются впервые. Они открыты не мной, а магаданским филологом-исследователем Михаилом Семеновичем Райзманом . Именно он в 2007 г. оказался первым и единственным ходатаем о следственном деле Оксмана 1936 г. и о его реабилитации в 1958-м. Он прошел все инстанции от Магадана до Москвы и С.-Петербурга, и этот почтово-бюрократический «роман» длился несколько долгих месяцев. Немолодой уже человек, Райзман был счастлив, как мальчик, когда получил многостраничное дело. Над ним он работал, по установленным правилам, в специально отведенном помещении местного архива УВД. Копировать подобные дела не положено, можно только делать выписки, и он их сделал, сколько смог. Результаты (в самом сжатом фабульном виде) опубликовал в «Магаданской правде» и в научном сборнике Северо-Восточного госуниверситета, где до сих пор работает доцентом. Кроме дела самого Юлиана Григорьевича М.С. Райзман получил и исследовал дело его младшего брата Эммануила Григорьевича, который был арестован в 1937 г. и тоже был отправлен на Колыму (здесь братья случайно встретились, но после Колымы в 1949 году Э. Г. Оксман снова был арестован и сослан в Красноярский край, увиделись они только в Москве после реабилитации обоих).
По очередной счастливой прихоти судьбы - по совпадению интересов к связке «Шаламов - Оксман » - мы познакомились с М.С. Райзманом , и он прислал мне целиком свои выписки с основными официальными документами, переписанными им полностью. Что это, как не чудо великодушия, неслыханное в наше время! В ответ на мои пылкие слова благодарности этот скромнейший человек написал: «Пожалуйста, не переоценивайте мой поступок. По-моему, это естественно - искать и находить по мере возможности правду о людях, которых уже нет. Тут дело не в том, кто нашел и опубликовал, а том, о ком эти материалы. Ю. Г. Оксман вызывает глубочайшее уважение...»
Пока привожу самый важный документ - о реабилитации Оксмана .
Президиум Ленинградского городского суда в составе Председательствующего Соловьева, членов Исаковой, Позднякова, Румянцева и Дмитриева с участием прокурора Горбенко по протесту Прокурора города Ленинграда уголовное дело по обвинению Оксмана Ю.Г. (архивно-следственное дело № 166971), заслушав доклад члена Ленгорсуда т. Демидова и заключение прокурора Горбенко, поддержавшего протест.
Президиум установил:
Постановлением Особого Совещания при НКВД СССР от 9 июня 1937 г. Оксман Юлиан Григорьевич, 1895 г. рождения, уроженец гор. Вознесенск, Одесской обл., из мещан, служащий, русский, беспартийный, с высшим образованием, ранее несудимый, работавший старшим научным специалистом института русской литературы Академии наук СССР, - осужден к 5 годам лишения свободы.
По обвинительному заключению Оксман признан виновным в том, что он «являлся участником контрреволюционной организации, ориентировавшейся в своей контрреволюционной деятельности на “правых” и ставившей себе задачу восстановления в СССР буржуазного строя, и что он поддерживал связи с другими лицами, позднее также осужденными за контрреволюционную деятельность».
Действия осужденного квалифицированы по ст. 58-10 и 58-11 УК РСФСР.
Протест внесен на предмет реабилитации осужденного и подлежит удовлетворению по следующим основаниям:
Никаких других доказательств вины осужденного в материалах дела нет.
Лица, которых Оксман называл как других участников этой организации, к уголовной ответственности не привлекались вообще и по данному делу не опрашивались.
Лица, в преступной связи с которыми Оксман обвинялся, в данное время реабилитированы за отсутствием в их действиях состава преступлениях.
Произведенной в данное время проверкой по линии органов госбезопасности обоснованность обвинения Оксмана не подтвердилась.
В связи с изложенным, руководствуясь Указом Президиума Верховного Суда Союза ССР от 19 августа 1955 года, Президиум Ленинградского городского суда
ПОСТАНОВИЛ:
Протест прокурора города Ленинграда удовлетворить.
Постановление Особого Совещания при НКВД СССР от 9 июня 1937 г. по делу Оксмана Юлиана Григорьевича отменить, а дело за отсутствием в действиях осужденного состава преступления дальнейшим производством в уголовном порядке прекратить.
Дополнить все это можно фрагментом еще одного документа - заключения спецкомиссии управления КГБ Ленинградской области от 12 августа 1958 г., проверявшей дело Оксмана на предмет его законности:
...Наряду с этим установлено, что проводивший расследование по делу Оксмана - Драницын Н. С. 10 июня 1939 г. Военным Трибуналом войск НКВД СССР Ленинград-ского округа был осужден по ст. 193-17 п. «а» УК РСФСР на 9 лет ИТЛ 6 .
Следствием по делу Драницына было установлено, что он, работая в УГБ УНКВД Ленинградской области, применял вражеские методы в следственной работе, выражавшиеся в фальсификации следственных материалов, корректировал протоколы допросов, составленные подчиненными ему работниками, давал распоряжения о незаконных арестах, а также о применении мер физического воздействия в отношении арестованных.
Сомнений быть не может: Оксмана на допросах самым жесточайшим образом избивали, пытали! И ясно, что следователь Драницын - не какой-то самодеятельный изобретатель «вражеских методов», а исполнитель высшей воли. Даже не Л.М. Заковского , мрачно знаменитого начальника Ленинградского УНКВД, расстрелянного в том же 1939 г., а - воли самого Сталина. Не все знают, что Заковский в 1928 г. обеспечивал охрану Сталина во время его поездки в Сибирь, отсюда и началась его карьера лютейшего сатрапа. Сталин лично направил Заковского на расследование убийства Кирова в декабре 1934 г., дав команду - «любыми средствами найти и разоблачить врагов». Именно тогда энкавэдэшникам была дана негласная санкция на применение пресловутого «метода № 3» («физического воздействия»), который получил раскрытое ныне историками официальное подтверждение со стороны Сталина летом 1937 г. (а тогда был списан на «ежовщину »).
Становится понятно, почему у Оксмана однажды, в одном из писем 1963 г., опубликованных позднее на Западе, прорвались яростные слова не только о «колымских лагерях смерти», но и о «пыточных камерах», о «фашистском зверье в обличье сержантов, капитанов и полковников МГБ и НКВД», с откровенно личным признанием: «Я не думал, что мне удастся выйти живым из этих застенков». Но нигде больше об этом - о испытанных на себе пытках - он никогда не писал и не говорил. Все ученики помнят доброжелательную улыбку, шутки и лишь иногда внезапно суровевшее лицо этого человека с огромным лбом, похожего на быка. (Он оправдывал свою фамилию: «окс » по-немецки «бык». Единственное, что у него не было «бычьим», - здоровье: диабет, сердце, а под конец жизни подступила слепота.)
Всю тайную подоплеку сфабрикованного против него дела 1936 г. он, видимо, так и не узнал. Но, несомненно, осознавал, что истинной причиной неожиданной опалы, пыток и каторги стали не доносы каких-то мелких сошек и не попытка «срыва Пушкинского юбилея», а бывшие у всех на виду его постоянные и тесные контакты с Л.Б. Каменевым. Ведь Каменев («умеренный большевик», как его теперь характеризуют историки) после всех кар, обрушенных на него Сталиным еще после смерти Ленина, в 1933 г. работал директором издательства «Academia » 7 . Именно через него проходили издания Пушкина, ответственными за которые являлся Оксман , заместитель председателя Всесоюзной Пушкинской комиссии (председателем ее был М. Горький, скоропостижно умерший летом 1936 г., что тоже положило тень на встречавшегося с ним Оксмана ). Но самая важная деталь: в 1934 г. Л.Б. Каменев недолгое время работал директором Пушкинского Дома, а Оксман являлся его заместителем, и, естественно, общались они гораздо чаще и накоротке. Известно, что в 1960-е годы Юлиан Григорьевич собирался написать воспоминания о Каменеве, в том числе о совместной поездке с ним в Михайловское, но мемуар , увы, не состоялся. (Вероятно, не только потому, что Каменев оставался крайне одиозной фигурой в сознании всей послесталинской эпохи - он был реабилитирован лишь в 1988 году. Оксману просто недоставало документов о несчастнейшей судьбе этого последнего «тонкокожего» большевика, которым Сталин со сладострастием помыкал, заставляя беспрерывно каяться. Это только недавно выяснилось, что кроме унизительных речей во славу вождя Каменев в те же годы в узком кругу проговаривал дерзкий и предельно точный афоризм: «Марксизм есть теперь то, что угодно Сталину»...).
Можно лишь догадываться, какую бурю чувств испытывал Оксман в августе 1936 г., во время большого московского процесса, где Л.Б. Каменев стал одним из главных обвиняемых. Расстрел его, признавшего на суде по неразгаданным до сих пор причинам, кроме прочего, свою «вину» в убийстве Кирова (!), автоматически обрекал тех, с кем он тесно общался и кому жал руку. Причем нависшую над ним угрозу Оксман мог ощутить еще до начала процесса, а именно 17 августа (процесс начался 19-го), когда в ленинградской квартире ученого был произведен первый обыск - с участием того же следователя, лейтенанта НКВД Н. Драницына , который, как можно понять, тогда только начинал особо важное дело, которое ему же и предстояло завершить 8 .
Между прочим, Шаламов писал: «С первой тюремной минуты мне было ясно, что никаких ошибок в арестах нет, что идет планомерное истребление целой «социальной» группы - всех, - кто запомнил из русской истории последних лет не то, что в ней следовало запомнить». Оксман по своему кругу разнообразных знакомств - он был и членом Президиума Ленсовета , регулярно ходил в Смольный - знал слишком много из сталинской политической «кухни». И потому его приговорили к Колыме, которая означала: возврата нет. Это ему можно было почувствовать уже в эшелоне - его отравление могло быть отнюдь и не пищевым 9 .
В эшелоне, как положено, был спецвагон с папками личных дел заключенных. Этих личных дел, фиксировавших потом все перемещения каждого в системе Севвост-лага , в магаданском архиве сегодня, увы, не найти. Безмерно красноречивые (кричащие!) документы были сожжены по приказу из Москвы в начале 1960-х годов. Шаламов и многие другие получали тогда на свои запросы стандартный ответ: «Сведения о характере работы, выполнявшейся в заключении, не сохранились». Можно понять, почему так яростно негодовал писатель, получив такую бумажку (она есть в его архиве), и почему он так же яростно стремился довести достоверность своих рассказов до степени «протокола» (его слова), оставляя за собой свободу художника и право быть судьей времени.
Однако уцелели - как об этом свидетельствует и пример Шаламова, и пример Оксмана (со «случаем Райзмана », назовем это так) - судебно-следственные дела по политическим обвинениям. Это другая категория дел, подлежавших во все времена, и в сталинское тоже, особому учету и долговременному (если не вечному) хранению. Исключение здесь составляют лишь эпохи революций, когда эти секретные фонды подвергались умышленному, с ясными целями, уничтожению. Так было в России в 1917 г., когда жандармское ведомство успело устроить «пожары» в части архивов, так было в России и в 1989-1991 гг., когда в спецхранилищах КГБ, с санкции Политбюро ЦК КПСС, канула в небытие основная часть огромных дел, касавшихся, например, А. Солженицына и А. Сахарова (см. Бакатин В. Избавление от КГБ. М., 1992).
Судебно-следственное дело Ю.Г. Оксмана 1936 г., как мы теперь знаем, сохранилось. Место хранения называть не буду, чтобы не вызвать ненужного ажиотажа - дело требует чрезвычайно внимательного и всестороннего изучения. А вот почему на него не могли «выйти» ни академические институты - ни ИМЛИ в Москве, ни ИРЛИ (Пушкинский Дом) в С.-Петербурге, обладающие полным юридическим правом официального затребования дела их бывшего сотрудника, выдающегося ученого, почему не проявили никакой инициативы многие авторитетные деятели литературоведения, занимавшиеся Оксманом , почему оказались столь инертны правозащитные организации (более всех знающие толк, где и что должно храниться по истории сталинских репрессий)? «Мы ленивы и нелюбопытны» - пушкинское клеймо припечатано навеки? Провалы памяти, суета, занятость, увлечение иными, более злободневными проблемами? Судить не берусь. Мне кажется, действовали и действуют иные «факторы», о которых нельзя не сказать.
Весьма странно, что материалы из личного архива Ю.Г. Оксмана , переданные им и его женой Антониной Петровной в РГАЛИ, начали разбираться и публиковаться лишь в последние годы. Почти два десятилетия их практически никто не касался! Но и теперь происходит нечто малопонятное. Например, в 2010 г. в «НГ-Ex Libris » (от 16 сентября) опубликовано письмо Оксмана на имя Сталина, написанное 13 марта 1939 г. в Магадане. Письмо - потрясающий человеческий и исторический документ. Из него явствует, что ученый - и это очень похоже на него - отчаянно боролся за восстановление своей поруганной и растоптанной чести. Не жизни, а именно чести. Формулировки письма замечательны прежде всего бесстрашием и огромным - поистине пушкинским! - благородным достоинством:
«В течение двух лет я терпеливо ждал, что на мое “дело”, на вопиющую историю моего бессмысленного ареста и бессудного осуждения будет, наконец, обращено внимание Верховной прокуратурой. Надежды эти не оправдались, но больше молчать я уже не в состоянии. Всякое дальнейшее промедление для меня в буквальном смысле смерти подобно, и хотя физическое уничтожение после всего того, что мне пришлось пережить за последние годы, не заключает в себе ничего страшного, но для людей моего склада вопрос об извращении их биографии представляется далеко не безразличным делом даже в посмертном плане».
То, что говорится в заключение письма - «Обращение же мое лично к Вам, Иосиф Виссарионович, диктуется не только глубокой верой в Вашу мудрость, чуткость и подлинную заботу о человеке, но и тем обстоятельством, что лишь Вы один, не взирая на лица, можете обеспечить беспристрастный пересмотр дела» - представляет, с очевидностью, не только неизбежную ритуальную форму обращения к вождю, а вполне искреннюю (и вполне объяснимую) веру Оксмана той поры в Сталина. Аналогия возникает сразу: точно такой же верой, как у Оксмана , были преисполнены и обращения, и стихи Пушкина, адресованные царю Николаю!
Весьма прискорбно, что такая аналогия даже не пришла в голову публикатору письма научному сотруднику ИМЛИ, молодому литературоведу М. Фролову. И прямо-таки больно читать его хладнокровно-высокомерное резюме к письму Оксмана : «Его содержание, его интонация и, если угодно, логика рассуждения его автора еще раз подтверждают, что он был, как, впрочем, и многие другие люди его круга и его эпохи, “правоверным” коммунистом и убежденным поборником марксистско-ленинской линии в науке. Только такой человек, наделенный гениальными научными и организаторскими способностями, прекрасно разбиравшийся в людях, но свято преданный “идеалам” тоталитарного государства, смог бы в письме к главе этого государства указывать на бессмысленность и абсурдность своего положения, искренне полагая, что причиной этому послужила судебная ошибка или провокационные действия врагов народа, засевших в НКВД».
Абсурд какой-то! Отчего вдруг такая пренебрежительность - «как многие, впрочем». Почему Юлиан Григорьевич, никогда не состоявший ни в ВКП(б), ни в КПСС, вдруг объявляется «правоверным» (даже в кавычках) коммунистом. Наверное, и Пушкина при такой логике можно было бы объявить правоверным сторонником самодержавия, приписать ему «святую веру в идеалы монархического государства» - хотя даже детям сегодня известно, что Пушкин верил в просвещенную монархию (можно добавить: ограниченную конституцией). Почему бы и Оксману не верить, что то государство, в котором он жил, над просвещением которого неустанно работал с 1917 года до самой смерти, достигнет когда-нибудь иных ступеней и степеней в этом бесконечном процессе?! Почему, в конце концов, не посмотреть на все это и на судьбу Оксмана в целом как на драму, как на трагедию заблуждения и прозрения? (Хотя и в таком взгляде есть упрощение: Оксман - как и Шаламов - никогда не считал Сталина и сталинизм квинтэссенцией Октябрьской революции. Конечно, эта тема требует особого разговора, но все же стоит задуматься, почему оба колымских каторжника никогда не опускались до проклятий на всю эпоху Советской власти? И почему, скажем, Н.Я. Мандельштам на склоне лет говорила о Брежневе: «Пусть живет подольше»? Только ли потому, что он, по ее словам, «первый не кровавый»?..).
Но к публикатору есть и более узкие профессиональные вопросы. Как выясняется при знакомстве с тем делом, откуда взято письмо Оксмана , оно грубо вырвано из контекста - крайне важного, объясняющего и причины его написания, и его форму. Письмо к Сталину является на самом деле лишь приложением к официальному заявлению, написанному Оксманом на имя наркома внутренних дел Л.П. Берия, в преамбуле которого прямо говорится: «Гражданин Народный комиссар, прилагая при сем свое письмо на имя И.В. Сталина, прошу вас лично ознакомиться с его содержанием и, если признаете целесообразным, передать по назначению вместе с вашим заключением 10 ». Следовательно, ни о каком «личном», а тем более просительно-унизительном характере письма Оксмана Сталину речи не может быть - оно было написано в полном соответствии с формальными требованиями и, конечно, вряд ли даже предполагало дохождение до адресата. Надо напомнить, что «на высочайшее имя» во все времена подавались лишь прошения о помиловании (что мы знаем из новейшего прецедента), однако в случае с Оксманом это было исключено.
Не говорю уже о том, что публикатор ни слова не обронил об обстоятельствах жизни своего героя, об огромных перенесенных им страданиях (что можно было понять и без знакомства с делом Оксмана 1936 г., а только по его переписке). Не смог пояснить в комментарии, что адрес письма к Сталину, указанный в конце, - «Производственный комбинат. Командировка № 1» - это лагерное подразделение за колючей проволокой. Обойдена не гипотетическая, а, несомненно, реальная связь между этим отчаянным заявлением и последующим переводом Оксмана из «теплого» Магадана на далекую Индигирку, к полюсу холода. Это была кара с того же самого «верха» (как минимум от Л.П. Берия) - кара за сопротивление: стереть окончательно в лагерную пыль! И второй срок, добавленный военным трибуналом НКВД 18 марта 1942 г. (не в 1941-м) - 5 лет - тоже кара. Кстати, этот суд по второму сроку проходил там же, на Индигирке, в Адыгалахе, знакомом Шаламову. И по истории суда над Шаламовым (рассказ «Мой процесс») можно восстановить абсурдную картину «процесса» над Оксманом .
Все эти детали относятся к науке комментирования документов и литературных произведений - науке, в которой сам Юлиан Григорьевич был абсолютным корифеем. В этом может убедиться каждый, найдя его подробнейшие статейные комментарии к томам Пушкина, изданным «Academia » в 1930-е годы. Крайне жаль, что молодой исследователь пока не усвоил эту науку. (Лишь узнав, что М. Фролов «всего-то» 1985 года рождения, что он написал и защитил глубокую и талантливую кандидатскую диссертацию по теме «Оксман-текстолог », могу сделать некоторое снисхождение. Но напомню, что его герой никогда не был снисходителен к своим ученикам и коллегам. Не умел прощать ошибок даже близких людей и Шаламов...).
«Горестные заметы» в связи с судьбой выдающегося ученого этим далеко не исчерпываются. Поразительно, но факт: ни одной книги, ни одной работы Ю.Г. Оксмана после его смерти - включая и двадцатилетие после второй русской революции 1991 года - не переиздано. Конечно, публикация эпистолярия (в которой следует особо выделить переписку Оксмана с М.К. Азадовским и К.И. Чуковским), как и воспоминаний и документов (главным образом в Саратове, силами учеников Окс-мана ) - огромной важности дело, но ученого ведь надо ценить по плодам его научной мысли. Увы, ни академические институты, где он работал, ни издательства «Наука» и «Просвещение», ни самое мобильное и прогрессивное «НЛО» (ни поборники литературоведческого традиционализма, ни поборники новейших интеллектуальных мод, скажем в целом) не проявили и не проявляют к трудам Оксмана никакого интереса. Причина, как можно понять, - «неактуальность», «нерыночность » его работ. Ведь многие из них были посвящены В. Белинскому, Н. Добролюбову, А. Герцену, К. Рылееву и другим деятелям литературы XIX века, что ныне оказались отнюдь не в фаворе, якобы «устарели».
Россия, увы, уже переживала однажды период сбрасывания «устаревших ценностей» с «корабля современности». Чем он кончился - известно. Тысячу раз подтверждены слова про грабли , на которые нельзя наступать дважды, как и слова про то, что «мы существуем, чтобы преподать великий урок миру» - и вот, тот же итог. При этом - почти всеобщая аллергия на саму мысль о поиске какого-либо иного - не манихейски-нигилистического , а спокойно-взвешенного, «диалектического» разрешения противоречий. Понятно, что слово «диалектика» исчезло из употребления из-за набившего оскомину диамата, но ведь гегелевскую триаду «тезис - антитезис - синтез» не отменишь указами. И коль скоро мы так надолго зависли на очередном историческом Антитезисе, не пора ли подумать о поисках Большого Синтеза - хотя бы в литературоведческой науке?..
Наверное, нелишне напомнить, что смена культурных или, вернее, идеологиче-ских вех в России конца ХХ века произошла точнехонько по рецепту (и даже по списку!) «Вех». Того самого сборника, который провозгласил единственно верным для России духовно-религиозное направление в литературе в противовес «бездуховно-атеистическому» и «утилитарному» направлению. Посему, скажем, Белинский в его письме к Гоголю ныне признается «неправым», а Гоголь - «правым». А может, спор этот не окончен, и работа Ю.Г. Оксмана «Письмо Белинского к Гоголю как исторический документ», изданная в 1952 г. в Саратове, поможет как-то развеять новую волну ладана, окутавшую головы многих литераторов и читателей? И заодно с проблемой «христианского смирения» (кому и когда оно выгодно) еще раз разобраться? (Тут может подать свой веский голос из колымской глубины - истинно De profundis ! - Шаламов: «Разве из человеческих трагедий выход только религиозный?»)
Но кроме меняющихся мировоззрений и идеологий есть и научная методология, есть историзм, которому следовал Оксман , употребляя всю свою феноменальную эрудицию и фактологическую дотошность. Касательно того же письма Белинского к Гоголю - кто из литературоведов вспоминает сейчас цитату: «Много я ездил по России: имя Белинского известно каждому сколько-нибудь мыслящему юноше, всякому жаждущему свежего воздуха среди вонючего болота провинциальной жизни. Нет ни одного учителя гимназии в губернских городах, которые бы не знали наизусть письма Белинского к Гоголю. “Мы Белинскому обязаны своим спасением”, - говорят мне везде молодые честные люди в провинциях». Так в 1856 г. писал молодой славянофил И.С. Аксаков, и первым его слова в научный оборот ввел Ю.Г. Оксман .
А Пушкин? Не станем пускаться в дискуссию о мере его религиозности. Лучше обратиться к самой широко цитируемой фразе последних российских десятилетий (контент-анализ это подтвердит): «Не приведи Бог видеть русский бунт - бессмысленный и беспощадный». Обычно говорят и пишут: «Так сказал Пушкин». Но это слова Гринева из «Капитанской дочки». Ю.Г. Оксман всегда - и совершенно справедливо, методологически строго - подчеркивал: «Можно ли, однако, ставить знак равенства между суждениями автора “Капитанской дочки” и его героя?» (Оксману позднее вторил Ю.М. Лотман: «Из того, что осуждение “русского бунта” принадлежит Гриневу, не вытекает автоматически никаких выводов о позиции Пушкина. Ее нельзя вывести простым толкованием отдельных сентенций. Следует определить значение всего замысла в его единстве»). А Оксман делал, как всегда, предельно точный исторический комментарий к этой фразе:
«В тот самый день, когда закончена была переписка “Капитанской дочки”, т.е. 19 октября 1836 г., Пушкин, отвечая Чаадаеву на его “Философическое письмо”, заявлял: «Нужно сознаться, что наша общественная жизнь - грустная вещь. Это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливо-сти и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству - поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко».
«Мы выписываем полностью эти строки, - писал Оксман в книге, изданной в 1959 г. в саратовской «глуши», - так как они являются едва ли не самым значительным свидетельством бескомпромиссно отрицательного отношения Пушкина к верхам дворянской общественности 1830-х гг., с их “равнодушием ко всякому долгу, справедливости и истине”, с их “циничным презрением к человеческой мысли и достоинству”. Приходя в отчаяние от духовного одичания правящего класса, Пушкин, разумеется, не мог в это же самое время простодушно “дивиться” вместе с Гриневым “быстрым успехам просвещения и распространению правил человеколюбия”».
Разве не торчат здесь «уши юродивого» - советского пушкиниста, воспринимавшего Пушкина и все его наследие как самое живое и вечно современное для России? «Нужно сознаться, что наша общественная жизнь - грустная вещь» - это ведь явно не только о времени правления Николая I? И аллюзия «духовного одичания правящего класса» разве не по-пушкински дерзка в послесталинскую эпоху? 11
В заключение вернемся к эшелону, в котором следовали на восток Оксман и Шаламов. Невольно может возникнуть мысль, будто в эшелоне, среди двух тысяч людей, достойны внимания и сочувствия только двое. Это совсем не так - просто мы не знаем судеб остальных, среди которых наверняка было немало талантливых людей. И главная печаль в том, что многие из них, судя по всему, не выжили...
Установить судьбу каждого можно было бы, опубликовав полный список всего этапа. Аналогичный опыт есть с «мандельштамовским » эшелоном. Составлен свод, в который вошло 719 человек с указанием фамилии, имени и отчества каждого, года рождения, статьи обвинения и профессии (если имелись данные). Этот документ, тщательно выверенный и прокомментированный, был напечатан не только в книге П. Нерлера «Слово и «дело» О. Мандельштама», но и во владивостокском альманахе «Рубеж», размещен на сайте международного Мандельштамовского общества.
Казалось бы, в силу своей обжигающей эмоциональности - по нему ведь можно установить сотни безвестных судеб! - он должен был вызвать взрыв общественного интереса - не меньший и гораздо более важный, чем вызывают, скажем, некоторые сюжеты телешоу «Жди меня». Но этого не произошло - откликов от родственников и других людей оказалось очень немного. Из писателей откликнулся, пожалуй, один А. Битов - в эссе «Колина страничка», посвященном памяти Н. Поболя .
Не ждет ли та же участь общественного молчания и нелюбопытства и список «шаламовско-оксмановского » эшелона? И неужели все-таки прав автор «Колым-ских рассказов» со своей печальной сентенцией: «Искусство жить, если таковое имеется - по существу есть искусство забывать»?
__________________
1 Основные диалоги пьесы «Вечерние беседы» опубликованы в недавно вышедшем 7-м, дополнительном томе сочинений В.Т. Шаламова (М.: Терра - Книжный клуб - Книговек , 2013). Главными героями пьесы (названной автором «фантастической») являются русские лауреаты Нобелевской премии - И. Бунин, Б. Пастернак, М. Шолохов и А. Сол-женицын, с которыми Шаламов ведет спор.
2 В архиве Шаламова сохранилось письмо Храбровицкого , свидетельствующее о разрыве их отношений в 1970 г. Можно предполагать, что главным поводом здесь стало продолжавшееся сотрудничество Храбровицкого с А.И. Солженицыным, с которым Шаламов порвал раньше. Ср. запись из его дневника 1968 г: «Через Храбровицкого сообщил Солженицыну, что я не разрешаю использовать ни один факт из моих работ для его работ» (впервые: Знамя, 1995, № 6). Как показывают современные публикации, слухи о сотрудничестве Храбровицкого с КГБ возникли в 1969 г. (См: А. Шикман . К истории одной клеветы // Новое литературное обозрение, 2012, № 118). В недавней дискуссии о получивших скандальную известность мемуарах Храбровицкого (Вопросы литературы, 2014, № 1) отмечаются некоторые болезненные черты характера их автора, но подозрение в доносительстве отвергается. Пользуясь случаем, стоит заметить, что мемуары Храбровицкого в части, касающейся В. Шаламова, крайне поверхностны и предвзяты.
3 В первые: Реабилитирован в 2000. Публ . И. Сиротинской и С. Поцелуева // Знамя, 2001, № 6.
4 РГВА, ф. 18444, оп. 2, д. 119, л. 383.
5 РГАЛИ, ф. 2567, оп. 1, д. 1083, л. 17.
6 Данная статья и пункт по Уголовному кодексу РСФСР 1926 г. в части воинских преступлений означали «злоупотребление властью, превышение власти, если деяния эти совершались систематически, либо из корыстных соображений или иной личной заинтересованности».
7 Книги издательства «Academia », изданные при Л.Б. Каменеве, давно стали редкостью, и стоит напомнить об одной из них, отчасти связанной с Ю.Г. Оксманом . Речь идет об издании «И.Г. Прыжов . Очерки. Статьи. Письма», подготовленном в 1933 г. М.С. Альтманом (издано в 1934 г.), где есть ссылка на архивную помощь Оксмана в разыскании одной из рукописей Прыжова . Между прочим, на это издание, «книжку Альтмана», ссылался в свое время Ю. Трифонов в повести «Долгое прощание». Автор не мог не отметить эти знаменательные факты в своей недавней книге о И.Г. Прыжове (См: Есипов В., «Житие великого грешника». М.: Русская панорама, 2012). М.С. Альтман, дважды подвергавшийся репрессиям (первый раз - за связь с Каменевым), дружил и в 1950-1960-е годы переписывался с Оксманом . Автор имел счастье встречаться с Альтманом незадолго до его кончины (он умер в 1986 г.) и рад, что все эти «странные сближенья» и реальные соприкосновения в конце концов нашли воплощение в данной публикации.
8 Хранящийся в фонде Оксмана в РГАЛИ акт этого обыска ввиду его чрезвычайной ценности - он насчитывает 16 пунктов перечня материалов, изъятых из коллекции ученого: от писем Пушкина, Некрасова, Чехова, Аксакова до корректуры «Истории Пугачевского бунта» - давно заслуживал бы отдельной публикации и исследования. Известно, что в момент обыска Ю.Г. Оксман отсутствовал (находился в Москве). Нет сомнения в том, что он, будучи до 5 ноября 1936 г. на свободе и располагая достаточным статусом, принял все меры к обеспечению сохранности этих уникальных материалов и передаче их из Ленинградского УНКВД (куда они были увезены) в Пушкинский Дом, либо в Государственный литературный музей. Однако исполнено ли было это требование и в полной ли мере - на этот вопрос необходим документированный, не оставляющий никаких недомолвок ответ.
9 Дабы не быть заподозренным в навязчивой тяге к конспирологии заказных убийств сталинской эпохи (а такая конспирология имеет, как известно, реальную почву), автор не стал бы допускать возможность подобной версии в случае с Оксманом , если бы она не имела некоторых весомых, как представляется, оснований. Напомним, что острое отравление, из-за которого Ю.Г. Оксман был списан в Омске, имело «затянувшийся характер», и связывать его с недоброкачественной пищей, как мы предположили выше, было бы слишком просто: ученый имел аристократические привычки и был весьма разборчив в еде - предпочел бы скорее голодать, нежели употреблять что-либо сомнительное (так поступал на этапе и на пересылке, по известным свидетельствам, О.Э. Мандель-штам, - боясь именно отравления. См. указ. к нигу П. Нерлера ). Оксман , судя по всему, рефлексировал в том же ключе, задумываясь о причинах неожиданных острых болей в желудке вскоре после отправления эшелона из Москвы, приведших его к бессознательному состоянию. Причем рефлексировал он по этому поводу и много лет спустя. На этот счет немало может сказать лаконичная запись на одной из карточек, сохранившихся в архиве Оксмана , сделанная, очевидно, в 1960-е годы: «Марк Павлович Шнейдерман , майор госбезопасности, работал в Москве. В 1937-1938 гг. участвовал, по его словам, в операции по отравлению какого-то национального героя Монголии. Его, несмотря на бешеное сопротивление, отравили в вагоне, не доезжая Иркутска. Я познакомился с Ш. в Магадане в 1944-1945 г.» (РГАЛИ, ф. 2567, оп. 3, д. 12, л. 16. Подобных карточек с заветными мыслями и наблюдениями выдающегося ученого, его эпиграммами и афоризмами сохранилось 25, и странно, что они до сих пор не опубликованы и не прокомментированы. Стоит привести хотя бы еще две, очень характерные: «Страшный человек этот Бакунин, - писал о нем в 1840 г. Грановский. - Умен , как немногие, с глубоким интересом к науке - и без тени всяких нравственных убеждений. В первый раз встречаю такое чудовищное создание. Для него нет субъектов, а все объекты». «Очень похоже на Сталина!» - добавлено ниже Оксманом - там же, л. 18; «В случаях, когда исключаются дискуссии, начинаются репрессии» - там же, л. 11).
Факт о насильственном отравлении в вагоне неизвестного монгольского героя (что было, несомненно, связано с «чистками» маршала Х. Чойбалсана и управлявшего его действиями НКВД) Оксман мог записать и в качестве иллюстрации смертельной вакханалии 1937-1938 годов, и в качестве проекции собственного опыта. Вероятно, этот опыт не буквально совпадал с приведенным случаем, и отрава могла быть «подсыпана» Оксману еще в Бутырской тюрьме. Такая версия имеет основания еще и потому, что выдающийся пушкинист являлся важным и крупным «объектом»- свидетелем, заслуживающим, по логике Сталина, устранения после расстрела Л.Б. Каменева и загадочной смерти М. Горького (версия отравления которого не подтверждена, но и не опровергнута). Необходимо добавить - для иллюстрации строгой приверженности Оксмана-историка реальным фактам: Марк Павлович Шнейдерман (1899-1948, по другим данным - 1949) - крупный военный разведчик, работавший в Европе, Японии, Китае, США. По возвращении домой дважды арестовывался и отбывал срок в Бутырской тюрьме (ноябрь 1937 - сентябрь 1938) и на Магадане (1939-1947). Оба раза был освобожден за отсутствием данных о виновности. Реабилитирован 22.12.1956 (Алексеев М.А., Колпакиди А.И., Кочик В.Я. Энциклопедия военной разведки. 1918-1945 гг. М., 2012).
Стоит заметить, что Шаламов на Колыме тоже имел случаи встречаться с з /к - бывшими сотрудниками госбезопасности, стремясь узнать о их роли в событиях 1937-1938 гг. В своих заметках «Что я видел и понял» он отмечал: «Узнал правду о подготовке таинственных процессов от мастеров сих дел». Один из подобных героев запечатлен в его рассказе «Букинист» (1956 г.) - его прототип В.А. Кундуш , бывший следователь НКВД в Ленинграде времен Л.М. Заковского , учившийся вместе с Шаламовым на лагерных фельдшерских курсах. От него писатель услышал рассказ об использовании фармакологических (психотропных) средств дл я подавления воли подсудимых на судебных процессах периода «Большого террора». Имело ли место в действительно-сти применение некоей «сыворотки» в подобных случаях, - к сожалению, до сих пор не выяснено. Наличие же в системе НКВД секретной токсикологической лаборатории подтверждено в книгах генерала П.А. Судоплатова и в современных исследованиях (См: Петров Н.В. Палачи. Они выполняли заказы Сталина. М.: Новая газета, 2011).
10 РГАЛИ, ф. 2567, оп. 1, д. 1083, л. 6. В этом заявлении виден еще раз смелый и несгибаемый характер Оксмана , а также выясняются некоторые важные подробности его тогдашнего колымского положения. Ср: «...За приписанную мне без всяких оснований “контрреволюционную деятельность” я и в бытовом отношении оказался приравненным в лагерях к самым тяжким преступникам, особо изолированным даже в пределах лагеря, не имеющим право на зачеты рабочих дней и подлежащим использованию только на общих работах и лишь в случае болезни на подсобных работах в цехах. Невольно является вопрос, неужели ученый специалист, квалификацию которого во всем СССР имеют не более 2-х или 3-х исследователей, даже на Колыме может быть полезен только в качестве чернорабочего, - и это при острой дефицитности здесь не то, что квалифицированных, а просто дельных и элементарно честных людей. Горько сознавать, что даже силою случайных обстоятельств оказавшись на одной из грандиознейших советских строек, на руководимом вами и вашими славными соратниками строительстве Дальнего Севера, я не мог дать и тысячной доли того, что было бы в моих силах...». (Особенно хороши здесь «славные соратники»! - В.Е.)
11 Н ельзя не согласиться с А. Эткиндом, высказавшим недавно аналогичную мысль - о том, что труды Ю.Г. Оксмана о Белинском представляли собой форму актуального отклика на проблемы своей эпохи (см: А. Эткинд. Железный август, или Память двойного назначения // Новое литературное обозрение, 2012, № 116). К примеру работ о Белинском можно присоединить, с очевидностью, и работы Оксмана того же периода о Пушкине. Однако, в данном случае более уместным представляется вместо используемого исследователем термина «культурный продукт двойного назначения» применять все же традиционное понятие «эзопова языка». Уникальность Оксмана в том, что для выражения своего отношения к современности он использовал в качестве «эзопова» не художественный, а профессиональный научный язык - как правило, те кондовые формулы сталинского литературоведения, которые применялись для характеристик царского режима, а также революционную терминологию. Этот смелый пародийный прием ученый часто пускал в действие и в своих докладах и устных выступлениях. Характерный случай произошел на Пушкинской конференции в ИРЛИ в 1955 г.: ученый говорил о том, что ода «Вольность» и послание «К Чаадаеву» «по сути своей являются политическими прокламациями». Еще более выразительна реплика на это со стороны постоянного оппонента Оксмана Б.В. Томашевского: «Видно, у Вас большой опыт в распространении прокламаций...» (Коробова Е., Ю.Г. Оксман в Саратове. 1947-1957 // Корни травы. Сборник статей молодых историков. М., 1996. Электронный ресурс: http://www.memo.ru/library/books/KORNI/CHAPTER12.HTMhttp://www.memo.ru/library/books/KORNI/CHAPTER12.HTM)
Юлиан Григорьевич Оксман – ученый, литературовед, архивед, коллекционер, общественный деятель.
Родился в г. Вознесенске 12 января 1895 года. Отец Григорий Эммануилович – врач-фармацевт, владелец аптеки, мать Мария Яковлевна – фармацевт-лаборант. Кроме Юлиана в семье росли младшие сыновья Николай и Эммануил, дочь Тамара.
В семье любили литературу, искусство, в домашней библиотеке были книги по разным отраслям знаний, отечественная и зарубежная литературная классика. Юлиан с гимназических лет интересовался историей, литературой, искусством, причем очень серьезно и глубоко. По окончании гимназии он поехал в Германию, где изучал историю и философию в университетах Гейдельберга и Бонна, но понял, что вне русской культуры для него творческая жизнь невозможна.
Возвратившись домой, он продолжает образование в Петроградском университете, где посещает семинар профессора С.А. Венгерова, слушает лекции историка академика С.Ф. Платонова, который привлекает его к работе по реорганизации архивного дела в России.
Нужно было организовать государственную систему архивов России (тогда существовали только Императорский и ведомственные), одновременно разрабатывая научные основы определения принадлежности, исторической значимости, разборки и хранения огромного количества накопившихся за века документов.
Работая в архиве Министерства просвещения, Юлиан Григорьевич по материалам разысканий пишет и публикует научные статьи, выступает с научными докладами и т.п. Еще в студенческие годы по рекомендации академика Платонова он назначается научным сотрудником, а потом помощником начальника архива министерства (согласно “Табеля о рангах” эта должность соответствовала воинскому званию подполковника).
В 1917 году окончившего курс обучения Ю.Г. Оксмана оставляют при университете для подготовки к профессорскому званию.
После революции он продолжает работать в университете, архивах, занимается научно-исследовательской и общественной деятельностью, как член губернского и городского Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов (1918 – 1920 годы).
В январе 1920 г. по приглашению профессора Р.М. Волкова, ректора ИНО (“Институт народного образования” – вместо прежнего названия “Новороссийский университет”) Оксман с молодой женой Антониной Петровной, урожденной Семеновой, с которой они в Вознесенске росли по соседству, приезжает в Одессу на должность профессора. С этого времени начинается его “Одесский период”, недолгий, но плодотворный.
В свои двадцать пять лет он уже известный пушкинист, архивист, хороший организатор и сразу разворачивает активную деятельность.
В ИНО Юлиан Григорьевич организует постоянно действующий семинар, куда для работы привлекает видных ученых и талантливых студентов (например секретарем семинара назначает студента Г.П. Сербского).
С первых дней по приезде в Одессу Юлиан Григорьевич начинает работу по организации губернского архива. В Одессе только недавно установилась советская власть. В различных местах, на чердаках и подвалах среди всякого хлама валялись документы, архивы разных организаций, воинских формирований, семейные архивы, брошенные их хозяевами в спешке при оставлении города. Их нужно было разыскивать, собирать, разбирать, определять их принадлежность и значимость, место и правила хранения.
Юлиан Григорьевич возглавил губернский архив и руководил этой работой. С небольшим коллективом сотрудников, в который входили: профессор Трефильев, его жена Антонина Петровна и студенты ИНО, в числе которых был его младший брат Эммануил, будущий пушкинист Г.П. Сербский, будущий историк профессор С.Я. Боровой и в будущем известный доктор искусствоведения и коллекционер И.С. Зильберштейн. Была проделана огромная работа, были собраны и обработаны сотни тысяч документов, Одесский губернский архив был создан.
Фактически все сотрудники были волонтерами, поскольку сначала зарплата была мизерной, потом она вовсе не выплачивалась, а продуктовый паек давался обычно лавровым листом.
Еще одной стороной деятельности Юлиана Григорьевича Оксмана в одесские 1920-1923 годы явилось создание и руководство Археологическим институтом.
Идея создания такого института еще ранее выдвигалась одесскими учеными С.С. Дложевским, Б.В. Варнеке и др., она предопределялась богатой с самых древних времен историей Северного Причерноморья, имеющимися уже научными наработками ее изучения и необходимостью дальнейшего развития науки, для чего надо было готовить специалистов-археологов, этнографов, музееведов, архиведов и др.
Юлиан Григорьевич взялся за организацию института, возглавил его и уже осенью 1921 г. в нем начались занятия. Юлиан Григорьевич читал в нем архивоведение. Очень удачно подобрался профессорско-преподавательский состав и студенческий коллектив с хорошей общеобразовательной подготовкой, но надежды на выпуск нужных специалистов в ближайшие годы рухнули – из-за экономических трудностей институт был расформирован, а его программы частично были переданы в ИНО, где постепенно “растаяли”.
Юлиан Григорьевич был очень огорчен ликвидацией института. Появились неприятности в архивной работе, причем с такими организациями как ЧК и ГПУ. Работники этих органов, имея свободный доступ к документам, обращались с ними неаккуратно, не возвращали взятые, при том не скрывали своего недовольства требованиями Юлиана Григорьевича соблюдать порядок. В сентябре 1923 г. Ю.Г. Оксман возвращается в Петроград, его избирают профессором университета. На этом “одесский период” для него заканчивается.
В Петрограде Юлиан Григорьевич со свойственной ему энергией разворачивает кроме научно-исследовательской и преподавательской работы широкую организационную, административную и общественную деятельность.
В ночь на 6 ноября 1936 года Юлиан Григорьевич был арестован. Предъявленные ему обвинения – задержка академического издания сочинений А.С. Пушкина и приобретение по его указанию архива “пресловутого генерала М.И. Кутузова” для Пушкинского Дома он не признал. В суд дело не отправлялось, а особое совещание осудило Юлиана Григорьевича на 5 лет ИТЛ.
Далее – Колыма, Магадан, лесоповал, работа на стройке, грузчик, сторож, кладовщик, заведующий баней, прачечной. Срок истекал в ноябре 1941 года, шла война. По совету начальника лагеря Ю.Г. Оксман согласился на то, чтобы лагерная “тройка” добавила ему еще 5 лет – “за клевету на советский суд, он ведь говорил, что сидит ни за что!” В то время ему, освобожденному из ИТЛ, на воле опаснее, чем в “своем” лагере.
В 1946 г. по обращению академиков С.И. Вавилова, Б.Д. Грекова, И.И. Мещанинова, писателей Н.С. Тихонова и Л.М. Леонова в Совет Министров СССР Ю.Г. Оксману было разрешено после освобождения жить в городах, где можно заниматься научной и преподавательской деятельностью, в том числе в Москве и Ленинграде. Юлиан Григорьевич выбирает Саратов, где ему предлагают должность профессора СГУ и предоставляют жилье.
О саратовской литературной школе Оксмана потом еще долго вспоминали – она дала многих настоящих ученых в том числе зарубежных.
И.Л. Андроников, И.С. Зильберштейн, Ю.Г. Оксман. Ленинград. 1956 г.
Юлиан Григорьевич обладал феноменальной работоспособностью. Его научно-исследовательские работы отличались особой тщательностью, всегда были документально обоснованы, обобщены в контексте темы. Он не допускал вольной трактовки научных фактов и текстов, ратовал за то, чтобы текстология была доведена до уровня точных наук, а научный поиск приводил к истине. У него не было много последователей, но были недоброжелатели и враги, даже именитые, работы которых он критиковал или, как редактор, возвращал на доработку.
В Саратове у него возникают неприятности, трудности с публикацией своих трудов.
В 1957 году Юлиан Григорьевич переезжает в Москву. Работает старшим научным сотрудником в институте мировой литературы им. Горького (ИМЛИ), заведует Герценовской группой, публикует ранее подготовленную книгу “Труды и дни В.Г. Белинского” (удостоена Большой премии и золотой медали АН СССР).
Возвращение в науку Ю.Г. Оксмана вызывает к нему большой интерес со стороны зарубежных коллег, западных славистов – Глеба Струве и других. Хрущевская “оттепель” и прорыв “железного занавеса” позволяют им приезжать для профессионального общения с ним. Юлиан Григорьевич помогает им, например, в издании произведений русских поэтов “серебряного века”, даже передает им несколько текстов неизданных стихов Н. Гумилева, А. Ахматовой, О. Мандельштама.
Ю.Г. Оксман у К.И. Чуковского. Переделкино. 1958 г.
А “бдительные органы” следят за Ю.Г. Оксманом. Его телефон прослушивается, приходящие к нему люди “просматриваются”. Проверяется его авторство статей в зарубежных публикациях под псевдонимами, но хотя эти подозрения не подтверждаются, в августе 1963 года у него в доме был произведен обыск. Были изъяты рабочие рукописи, в том числе воспоминания об А. Ахматовой, часть личной переписки, книги “самиздата” и “тамиздата”.
Следствие продолжалось до конца года, дело было прекращено, а материалы о контактах Юлиана Григорьевича с иностранными учеными и писателями, в том числе эмигрантами, были переданы в Союз писателей и в ИМЛН для принятия “мер общественного воздействия”.
Оксмана исключают из Союза писателей, вынуждают уйти на пенсию, в газете “Правда” упоминают в числе диссидентов и “рекомендуют” не упоминать его имени ни в одном из печатных, ни в устных выступлениях.
Но уже пожилой, больной Юлиан Григорьевич полон творческой энергии, продолжает начатые работы, строит планы новых, общается с друзьями и коллегами.
С 1966 г. он начинает передавать материалы своего творческого наследия (рукописи, документы, коллекции) в созданный когда-то при его участии Центральный архив литературы и искусства России. После его кончины передачу материалов продолжила его жена Антонина Петровна Оксман.
Умер Юлиан Григорьевич Оксман 15 сентября 1970 года. Смерть наступила мгновенно, улыбка не успела сойти с его лица…
Похоронен на Востряковском кладбище в Москве.
Как написала в своем очерке о Ю.Г. Оксмане Наталия Яблокова-Белинкова – жена его ученика Аркадия Белинкова: “Вклад Ю.Г. Оксмана в отечественную науку огромен и еще не измерен”.
В архивном фонде Ю.Г. Оксмана № 2567 содержится 2.107 (!) папок с разобранными, упорядоченными материалами, документами. Они ждут своих исследователей.
Ольга Оксман, племянница
Биография
Происхождение и образование
Сын аптекаря. В 1912-1913 учился в Германии, в Боннском и Гейдельбергском университетах. В 1913-1917 - студент историко-филологического факультета Санкт-Петербургского (Петроградского) университета . Ещё студентом начал печататься.
Первые годы после революции
В 1917-1918 - помощник начальника архива Министерства (Наркомата) просвещения , участник подготовки и проведения реформы архивного дела после Февральской революции (1917). В 1918-1919 - заведующий сектором цензуры и печати Центрархива РСФСР (одновременно - член Петроградского совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов). В 1920-1923 работал в Одессе (начальник губернского архивного управления, ректор Археологического института, член губревкома).
Работа в Ленинграде
Арест и заключение
В ночь с 5 на 6.11.1936 Оксман был арестован по ложному доносу сотрудницы Пушкинского дома (ему инкриминировались «попытки срыва юбилея Пушкина, путем торможения работы над юбилейным собранием сочинений»). Осуждён постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 15.06.1937 к 5 годам ИТЛ . Отбывал срок на Колыме (Севвостлаг), работал банщиком, бондарем, сапожником, сторожем. В 1941 получил новый срок (5 лет) за «клевету на советский суд». В заключении продолжал научную работу, собирая документы и устные свидетельства о русской культуре начала ХХ века. Освобождён в Магадане (6.11.1946).
Работа после освобождения
В 1947-1957 - на кафедре истории русской литературы в Саратовском университете (профессор, с 1950 - старший преподаватель, с 1952 - ассистент, с 1954 - профессор). В 1958 Оксман вернулся в Москву , до 1964 работал старшим научным сотрудником Отдела русской литературы в , заведовал Герценовской группой, подготовил к печати книгу «Труды и дни В. Г. Белинского» (удостоена Золотой медали АН СССР). В 1934-1936 и в 1956-1964 был членом Союза писателей СССР (оба раза исключён).
Активная гражданская позиция
Одной из основных своих жизненных задач после освобождения Оксман считал «борьбу (пусть безнадежную) за изгнание из науки и литературы хотя бы наиболее гнусных из подручных палачей Ежова , Берии , Заковского , Рюмина и др.», на научных и писательских собраниях публично разоблачал доносчиков. С 1958 Оксман начал устанавливать связи с западными славистами (в том числе эмигрантами, прежде всего с профессором Глебом Струве), вёл с ними обширную переписку (в том числе и тайную - через стажёров, работавших в СССР). Передавал на Запад не опубликованные в СССР тексты поэтов «серебряного века » - Николая Гумилёва , Осипа Мандельштама , Анны Ахматовой - и свои воспоминания о них, помогая Струве в издании собраний сочинений этих авторов.
Летом 1963 Оксман анонимно опубликовал на Западе статью «Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых» . В августе 1963, после того как одно из писем за рубеж было конфисковано пограничниками, органы КГБ провели у Оксмана обыск (изъяты дневники, часть переписки и самиздат). Было начато следствие, продолжавшееся до конца года (проверялась версия, что Оксман печатается за рубежом под псевдонимом Абрам Терц). Дело против Оксмана было прекращено, а материалы о его контактах с эмигрантами были переданы в Союз писателей и ИМЛИ для принятия «мер общественного воздействия». Оксмана исключили из Союза писателей (октябрь 1964), вынудили уйти из ИМЛИ на пенсию, вывели из состава редколлегии «Краткой литературной энциклопедии» , одним из инициаторов издания которой он был.
Последние годы жизни
В 1965-1968 Оксман работал профессором-консультантом кафедр истории СССР и истории русской литературы в Горьковском университете , был уволен оттуда по требованию КГБ и обкома КПСС. Работы Оксмана либо не выходили в свет, либо печатались под псевдонимами. Сообщение о его смерти не было помещено в советской печати (единственный отечественный некролог О. опубликовала «Хроника текущих событий », № 16).
Категории:
- Персоналии по алфавиту
- Учёные по алфавиту
- Родившиеся в 1895 году
- Родившиеся в Вознесенске Николаевской области
- Родившиеся в Херсонской губернии
- Умершие 15 сентября
- Умершие в 1970 году
- Умершие в Москве
- Родившиеся 5 января
- Члены Союза писателей СССР
- Литературоведы СССР
- Пушкинисты
- Ректоры вузов Украины
- Репрессированные в СССР
- Похороненные на Востряковском кладбище
Wikimedia Foundation . 2010 .
Смотреть что такое "Оксман, Юлиан Григорьевич" в других словарях:
- (1895 1970) российский литературовед. Основные работы посвящены истории русской общественно политической мысли, движению декабристов, жизни и творчеству А. С. Пушкина. В 1936 репрессирован. После освобождения (1946 56) профессор Саратовского… … Большой Энциклопедический словарь
- (05.01.1895, город Вознесенск, Херсонская губерния, Украина 1970), литературовед, сценарист. Окончил историко филологический факультет Петроградского университета (1917). Доктор филологических наук, профессор. 1927 С.В.Д. (СОЮЗ ВЕЛИКОГО ДЕЛА)… … Энциклопедия кино
- (1894/1895 1970), литературовед, профессор Ленинградского университета (с 1923). В 1933 36 заместитель директора Пушкинского Дома. Необоснованно репрессирован (1936 46). Профессор Саратовского университета (1947 57), сотрудник ИМЛИ (1958 64).… … Энциклопедический словарь
Современный литературовед. Специализировался по источниковедению, текстологии и истории, занимаясь в Гейдельбергском и Боннском университетах. В 1917 1919 руководил организацией архива цензуры и печати и принимал ближайшее участие в… … Большая биографическая энциклопедия Биографический словарь
АСЯ, СССР, Совкино (Ленинград), 1928, ч/б, 77 мин. Мелодрама. Авантюрно любовная драма незаконной дочери Тургенева Аси, бежавшей из поместья в Петербург с возлюбленным, переплетается с действительными фактами жизни писателя. Фильм не имеет ничего … Энциклопедия кино
- «С.В.Д. (СОЮЗ ВЕЛИКОГО ДЕЛА)», СССР, Совкино (Ленинград), 1927, ч/б, 114 мин. Эксцентрическая историко социальная драма. 1825 год. Карточный шулер Медокс узнает о готовящемся восстании Черниговского полка. Авантюрист смекает, что может неплохо… … Энциклопедия кино
Кладбище Востряковское Страна РоссияРоссия … Википедия