Сценарий веселой сценки про женщин, которую можно смело показывать не только на международный женский день, но и на новый год или любой другой корпоратив, если коллектив у вас преимущественно женский. Юмор здесь очень даже добрый, без пошлостей и намеков.
ВЕДУЩИЙ: В каждой женщине есть загадка, а учитывая, что дам на земле несколько миллиардов, представляете, сколько непонятных для нас мужчин вещей?! И сегодня, в международный женский день, мы попытаемся чуть-чуть продвинуться в этом вопросе. Ведь у нас в гостях (вновь) ученые из Института женщиноведения РАН Альберт Геннадьевич и Виктор Христофорович.
На сцену выходят двое мужчин в белых халатах (или костюмах).
УЧЕНЫЙ 1: Добрый день, коллеги. Да, да, коллеги, ведь все мы, мужчины, на протяжении всей жизни пытаемся понять представительниц противоположного пола.
УЧЕНЫЙ 2: А у нас это еще и работа.
УЧЕНЫЙ 1: Но не надо нас желать. Сегодня мы представим вашему вниманию выдержки из нашей диссертации: «Женщины: мифы и загадки».
УЧЕНЫЙ 2: В частности, в ней мы разрушаем некоторые стереотипы, существующие в социуме о дамах. Например, женщины могут часами проводить у зеркала
УЧЕНЫЙ 1: Это миф. Женщины часами могут проводить у любого отражающего внешность предмета.
УЧЕНЫЙ 2: Женщины живут дольше мужчин.
УЧЕНЫЙ 1: Давайте сначала разберемся, из-за кого мужчины живут меньше. Или вот, женщина за рулем как обезьяна с гранатой.
УЧЕНЫЙ 2: Полная ересь. Проводился даже сравнительный анализ — кроме опасности для окружающих ничего общего.
УЧЕНЫЙ 1: Женщины красятся и одеваются только для мужчин.
УЧЕНЫЙ 2: Если бы это было правдой, то все бы женщины ходили в майке с надписью АРШАВИН с сумочкой в форме пивного бочонка. Или то, что любовь женщины можно купить подарками
УЧЕНЫЙ 1: На самом деле это неправда...но не останавливайтесь.
УЧЕНЫЙ 2: Если окольцевать девушку, то можно отслеживать все её передвижения
УЧЕНЫЙ 1: Это, правда кольцо в четыре карата стоит того, что бы отзвониться и сказать, где ты находишься.
УЧЕНЫЙ 2: Женщины мечтают увидеть Париж одним глазком
УЧЕНЫЙ 1: Это миф, женщины мечтают совершить шоп-тур по Парижу хоть с закрытыми глазами. Женщины любят сидеть на диете
УЧЕНЫЙ 2: Это не миф, это проявление гуманности. Просто, перед тем как сесть вам на шею, с их стороны гуманно посидеть на диете.
УЧЕНЫЙ 1: Женщины быстро пьянеют
УЧЕНЫЙ 2: Это миф, просто после шести они не закусывают.
УЧЕНЫЙ 1: Женщины — слабый пол
УЧЕНЫЙ 2: Если вы хоть раз вступали в конфликт с кондуктором в автобусе, то сами понимаете, что это миф.
УЧЕНЫЙ 1: Все женщины хотят замуж за Бреда Пита
УЧЕНЫЙ 2: Это миф, потому что не только все женщины, но и некоторые мужчины хотят замуж за Бреда Пита.
УЧЕНЫЙ 1: Женщины могут делать несколько дел одновременно
УЧЕНЫЙ 2: Это миф. Красить ногти и при этом говорить по телефону — вряд ли можно назвать делами. И наконец, Женщины – нежные и ранимые создания …
УЧЕНЫЙ 1: Пока одна из них не придет в таком же платье!
УЧЕНЫЙ 2: Ну что, на этом, пожалуй, закончим наш доклад, хотя тема эта очень обширна.
УЧЕНЫЙ 1: Нет, не в смысле что женщины — толстые. В смысле, любим вас очень! С праздником!
Поклон. Уходят.
У нас есть еще несколько сценок на восьмое марта: , и
Деревня Белый Берег Наровлянского района Гомельской области.
Говорят: Анна Павловна Артюшенко, Ева Адамовна Артюшенко, Василий Николаевич Артюшенко, Софья Николаевна Мороз, Надежда Борисовна Николаенко, Александр Фёдорович Николаенко, Михаил Мартынович Лис.
– Гостейки к нам… Добрые люди… Не ворожилось на встречу, никакого знака. Бывает, ладонь чешется – поздоровкаешься. А сегодня, ани, не ворожилось. Одно соловейка всю ночь пел – на солнечный день. Ой! Наши бабы в момент сбегутся. Вон Надя уже летит…
– Ой, не хочу вспоминать. Страшно. Выгоняли нас, солдаты выгоняли. Военная техника понаехала. Самоходки. Один дед старый… Уже лежал. Помирал. Куда ехать? «Я вот встану, – плакал, – и пойду на могилки. Своими ногами». Что нам за хаты заплатили? Что? Поглядите, какая тут красота! Кто нам за эту красоту заплатит? Курортная зона!
– Самолёты, вертолёты – гул стоял. КамАЗы с прицепами… Солдаты. Ну, думаю, началась война. С китайцами или американцами.
– Хозяин пришёл с колхозного собрания и говорит: «Завтра нас эвакуируют». А я: «Как же картошка? Не выкопали». Стучит в дверь сосед, и сели они с моим выпивать. Выпили и давай ругать председателя: «Не поедем и точка. Войну пережили, а тут радиация». Хоть залезай в эту землю. Не поедем!
– Сначала думали, что все умрём через два-три месяца. Так нас пугали. Агитировали ехать. Слава Богу – живы!
– Слава Богу! Слава Богу!
– Никто не знает, что на том свете. Тут лучше… Знакомее. Как моя мама приговаривала: красуешься, радуешься и самовольничаешь.
– Пойдём в церковь, помолимся.
– Уезжали… Взяла землю с маминой могилки в мешочек. Постояла на коленках: «Прости, что мы тебя оставляем». Ночью пошла к ней и не боялась. Люди свои фамилии писали на хатах. На брёвнах, на заборе. На асфальте.
– Собак солдаты убивали. Стреляли. Бах-бах! После этого я не могу слышать, как кричит живое.
– Я тут бригадирствовал. Сорок пять лет… Жалел людей… В Москву на выставку мы свой лён возили, колхоз посылал. Значок оттуда привёз и красную грамоту. Тут ко мне с уважением: «Василий Николаевич… Наш Николаевич…» А кто я там, на новом месте? Старый дед в капелюше. Тут буду помирать, женщинки мне воды принесут, в хате натеплят. Жалел я людей… Вечером идут бабы с поля и поют, а я знаю, что они ничего не получат. Одни палочки на трудодни. А они поют.
– В деревне у нас люди живут вместе. Одним миром.
– Снится мне сон, это я уже в городе у сына жила. Сон… Что жду смерти, поджидаю. И сыновьям наказываю: «Повезёте меня на наши могилки, хоть пять минут постойте со мной возле родной хаты». И сверху вижу, как сыны меня туда везут…
– Пусть она отравленная, с радиацией, но это моя родина. Нигде мы больше не нужны. Даже птице своё гнездо мило.
– Доскажу… Жила у сына на седьмом этаже, подойду к окну, гляну вниз и крещусь. Кажется, что коня слышу. Петуха… И такая жаль… А то соснится свой двор: корову привязываю и дою, дою… Просыпаюсь… Не хочу вставать. Я ещё там. Я то здесь, то там.
– Днём мы жили на новом месте, а ночью на родине. Во сне.
– Зимой ночи длинные, сидим, бывает, и считаем: кто уже помер? В городе от нервности и расстройства много помирало, по сорок-пятьдесят лет – разве это время смерти? А мы живём. Молимся каждый день Богу, просим одно – здоровье.
– Как говорится, кто где родился, там и сгодился.
– Мой хозяин два месяца лежал… Молчал, не отвечал мне. Как обиделся. Хожу по двору, вернусь: «Батька, как ты?» Глаза только на голос поднимет, а мне уже легче. Пусть бы лежал, молчал, а был в хате. Когда человек умирает, плакать нельзя. Перебьёшь ему смерть, будет долго трудиться. Я в шкафу свечку взяла и в руки ему вставила. Он взял и дышит… Глаза, вижу, мутные… Не плакала… Об одном просила: «Передай там привет нашей дочушке и моей любой мамочке». Молилась, чтобы нам вместе… Некоторые Бога и упросят, а мне он смерти не дал. Живу.
– А я помирать не боюсь. Никто два раза не живёт. И лист отлетает, и дерево падает.
– Бабоньки! Не плачьте. В передовиках все годы ходили. Стахановки. Сталина пережили. Войну! Если бы не смеялись и не тешились, то давно б повесились. Значит, разговаривают две чернобыльские женщины. Одна: «Слыхала, у нас у всех теперь белокровие?» Другая: «Ерунда! Я вчера палец порезала, кровь текла красная».
– В родном краю, как в раю. А на чужине и солнце не так светит.
– А моя мама когда-то меня научила, что возьми иконку и переверни её, и чтобы она так три дня повисела. Где б ты не была, обязательно домой возвратишься. У меня было две коровы и две телки, пять свиней, гуси, куры. Собака. Руками голову обхвачу и хожу по саду. А яблок, яблок-то сколько! Пропало все, тьфу, пропало!
– Помыла хату, печь побелила… Надо оставить хлеб на столе и соль, миску и три ложечки. Ложек столько, сколько душ в хате… Все, чтоб вернуться…
– А гребешки у кур были чёрные, а не красные – радиация. И сыр не получался. Месяц жили без творога и сыра. Молоко не кисло, оно в порошок сворачивалось, белый порошок. Радиация…
– Эта радиация у меня на огороде была. Огород весь побелел, беленький-беленький, как чем-то посыпанный. Какими-то кусочками… Я думала, может, что-то из лесу принесло. Ветер насыпал.
– Не хотели мы уезжать. Ой, не хотели! Мужики выпившие. Под колёса бросались. Начальство ходило по хатам и каждого уговаривало. Наказ: «Имущество не брать!»
– Скот три дня не поенный. Не кормленный. На убой! Приехал корреспондент из газеты: «Как настроение? Как дела?» Пьяные доярки чуть его не убили.
– Председатель с солдатами кружится вокруг моей хаты… Стращают: «Выходи или будем поджигать! А ну, сюда канистру с бензином». Забегала – то рушник схвачу, то подушку…
– Вот вы скажите по науке, как действует та радиация? Говорите правду, нам все равно скоро помирать.
– А что вы думаете в Минске её нет, раз она невидимая?
– Привёз внук собачку… Назвали Радий, потому что живём в радиации. И где мой Радий поделся, то всегда возле ног? Боюсь, побежит за деревню, волки съедят. Буду одна.
– А в войну целую ночь орудия стукают-стукают. Секут-секут. Мы земляночку в лесу выдолбили. Бомбят и бомбят. Все сожгли, сказать бы хаты, а то и огород, и вишенки погорели.
Только б не было войны… Как я её боюсь!
– У армянского радио спрашивают: «Можно ли есть чернобыльские яблоки?» Ответ: «Можно, только огрызки надо глубоко в землю закапывать». Второй вопрос: «Сколько будет семь помножить на семь?» Ответ: «Да тебе любой чернобылец на пальцах сосчитает». Ха-ха-ха…
– Дали нам новый домик. Каменный. Так, знаете, за семь лет не забили ни одного гвоздя. Чужбина! Все чужое. Мой хозяин плакал и плакал. Неделю работает в колхозе на тракторе, ждёт воскресенья, а в воскресенье ляжет у стенки и плачет.
– Больше нас никто не обманет, никуда мы со своего места не двинемся. Магазина нет, больницы нет. Света нет. Сидим при керосиновой лампе и при лучине. А нам хорошо! Мы – дома.
– В городе невестка ходила за мной по квартире с тряпкой и вытирала дверную ручку, стул… А все за мои деньги куплено, вся мебель и машина «Жигули». Деньги кончились, и мама не нужна.
– Деньги наши дети забрали… А что осталось, инфляция съела. То, что нам отдали за хозяйство, за хаты. За яблоньки.
– А нам все равно весело… У армянского радио спрашивают: «Что такое радионяня?» – Это – бабушка из Чернобыля. " Ха-ха-ха…
– Две недели я шла пешком… И коровку свою вела… Люди не пускали в хату. В лесу ночевала.
– Боятся нас. Заразные, говорят. За что Бог наказал? Рассердился? Живём не по-людски, не по божьим законам. Казним один одного. За это.
– Мои внуки летом приезжали… Первые годы не ехали, тоже боялись… А теперь навещают, продукты уже берут, все пакуют, что дашь. «Бабушка, – спрашивали, – а читала ты книгу о Робинзоне?» Жил один так, как и мы. Без людей. Я с собой полмешка спичек привезла… Топор и лопату… А теперь у меня сало, яйца, молоко, – все своё. Одно что – сахар не посеешь. Земли тут сколько хочешь! Хоть сто гектаров запахивай. А власти никакой. Тут человеку никто не мешает… Начальства нет… Мы – свободные.
– С нами и коты вернулись. И собаки. Возвращались вместе. Солдаты нас не пускали. Омоновцы. Так мы ночью… Лесными тропками… Партизанскими…
– Ничего от государства нам не надо. Все сами производим. Не трогайте только нас! Ни магазина не надо, ни автобуса. За хлебом и солью ходим пешком за двадцать километров… Мы сами себе.
– Табором вернулись. Три семьи… А здесь все разграблено: печь разбили, окна, двери сняли. Полы. Лампочки, выключатели, розетки, – все выкрутили. Ничего живого. Вот этими руками все заново, вот этими руками. А как же!
– Дикие гуси кричат – весна наступила. Сеять пора. А мы в пустых хатах… Одно – крыши целые…
– Милиция кричала. Приедут на машинах, а мы – в лес. Как от немцев. Один раз напали на нас с прокурором, так он грозился, что будут судить. Я говорю: «Пускай мне дадут год тюрьмы, я отбуду и сюда вернусь». Их дело покричать, а наше помолчать. Я орден имею, как передовой комбайнёр, а он мне грозится – по десятой статье пойдёшь… Преступник…
– Каждый день мне моя хата снилась. Я возвращалась: то копаю огород, то постель прибираю… И всегда что-нибудь найду: то туфлю, то цыплят… К добру все, к радости. На возвращение…
– Ночью Бога просим, а днём милиционеров. Спросите вы у меня: «Что ты плачешь?» А я не знаю, чего я плачу. Я рада, что я в своём дворе живу.
– И пережили все, перетерпели…
– Я вам анекдот расскажу… Указ правительства о льготам чернобыльцам… Тому, кто проживает в двадцати километрах от станции, к фамилии добавляется приставка «фон». Те, кто в десяти километрах, они уже – Ваша светлость. А те, кто возле станции выжили – Ваше сиятельство. Ну, вот и живём, Ваша светлость… Ха-ха…
– Добилась я к доктору: «Миленький, ножки не ходят. Суставчики болят». – «Коровку надо сдать, бабка. Молоко отравленное». – «Ой, нет, – плачу, – ножки болят, коленки болят, а коровку не отдам. Моя кормилица».
– У меня семеро детей. Все в городах живут. Я тут одна. Затоскую, сяду под их фотографиями… Поговорю…. Все… Все одна. Дом одна покрасила, шесть банок краски уложила. Так вот и живу. Вырастила четыре сына и три дочки. А муж рано умер. Одна.
– Я с волком встречался вот так: он стоит, и я стою. Посмотрели один на одного, и он в сторону отскочил… Помчался… Так у меня шапка поднялась от страха.
– Любой зверь боится человека. Ты зверя не трогай, и он тебя обойдёт. Раньше ходишь по лесу, услышишь голоса, бежишь к людям, а сейчас человек от человека прячется. Не дай Бог встретить в лесу человека!
– Все, что в Библии написано, все исполняется. Там и про наш колхоз написано… И про Горбачёва… Что будет большой начальник с клеймом на лбу и великая держава рассыпется. А потом наступит Божий суд… Кто в городах живёт, все погибнут, а в деревне один человек останется. Человек будет рад человеческому следу! Не человеку, а только следу его…
– А свет у нас – лампа. Керосинка. А-а… Бабы уже доложили вам. Убьём кабана, так в погреб несём или в землю закапываем. В земле мясо три дня лежит. Самогонка у нас из своего жита. Из варенья.
– У меня два мешка соли… Не пропадём без государства! Дров полно – кругом лес. Хата тёплая. Лампа горит. Хорошо! Козу держу, козлика, трое свиней, четырнадцать кур. Земли – вдосталь, травы – вдосталь. Вода есть в колодце. Воля! Нам хорошо! У нас тут не колхоз, а коммуна. Коммунизм! Ещё одного коника купим. И тогда никто нам больше не нужен. Одного коника…
– Мы не домой вернулись, как один корреспондент тут был и удивлялся, а на сто лет назад. Серпом жнём, косой косим. Молотим цепами зерно прямо на асфальте. Хозяин корзинки плетёт. А я зимой вышиваю. Тку.
– В войну в нашем роду погибло семнадцать человек. Двоих моих братьев убили… Мама плачет и плачет. А ходила старушка по деревням, побиралась. «Скорбишь?» – говорит маме. – Не скорби. Кто отдал жизнь за других, тот святой человек". И я все за Родину могу… Только убивать не могу… Я – учительница, я учила – любите человека. Всегда побеждает добро. Дети, они маленькие, душой чистые.
– Чернобыль… Над войнами война. Нет человеку нигде спасения. Ни на земле, ни в воде, ни на небе.
– Радио сразу отключили. Никаких новостей не знаем, зато нам спокойно жить. Не расстраиваемся. Приезжают люди, пересказывают: везде война. И будто социализм кончился, живём при капитализме. Царь вернётся. Правда!?
– То кабан из лесу в сад зайдёт, то лосиха… Люди редко. Одни милиционеры…
– А вы и в мою хату зайдите.
– И в мою. Так давно у меня в хате гости не сидели.
– И крещусь, и молюсь… Господи! Два раза милиция мне печку рубила… На тракторе вывозили… А я – назад! Пустили бы людей – они все на коленках домой бы поползли. Разнесли по свету наше горе. Только мёртвым разрешают вернуться. Их привозят. А живые – ночью. Лесом…
– На радуницу все сюда рвутся. До одного. Каждый хочет своего помянуть. Милиция по спискам пропускает, а детям до восемнадцати лет нельзя. Приедут и так рады возле своей хаты постоять… В своём саду возле яблони… Сначала на могилках плачут, потом расходятся по своим дворам. И там тоже плачут и молятся. Ставят свечки. Висят на своих заборах как на оградах у могилок. Бывает, что и веночек положат возле дома. Повесят белый рушник на калитке… Батюшка молитву читает: «Братья и сестры! Будьте терпеливыми!»
– На кладбище берут и яйца, и булки… Многие блины вместо хлеба. У кого что есть… Каждый садится возле своей родни. Зовут: «Сестра, пришла тебя отведать. Иди к нам обедать». Или: «Мамочка ты наша… Папочка ты наш… Татуля…» Зовут души с неба… У кого в этот год умерли, те плачут, а у кого раньше, те не плачут. Поговорят, вспомнят. Все молятся. Кто не умеет, тоже молится.
– А ночью по мёртвым плакать нельзя. Солнце зайдёт – и уже нельзя. Помяни, Боже, души их. И царство им небесное!
– Кто не скачет, тот плачет… Вот хохлушка продаёт на базаре большие красные яблоки. Зазывает: «Покупайте яблочки! Яблочки чернобыльские!» Кто-то ей советует: «Не признавайся, тётка, что они чернобыльские. Никто не купит». – «Не скажите! Берут! Кому надо для тёщи, кому для начальника!»
– Тут один из тюрьмы вернулся. По амнистии. В соседней деревне жил. Мать умерла, дом закопали. Прибился к нам. «Тётка, дайте кусок хлеба и сала. Я вам дров наколю». Побирается.
– Бардак в стране – и сюда бегут люди. От людей бегут. От закона. И живут одни. Чужие люди… Суровые, нет приветствия в глазах. Напьются – подожгут. Ночью спим, а под кроватью – вилы, топоры. На кухне у дверей – молоток.
– Весной бешеная лиса бегала, когда она бешеная, то ласковая-ласковая. Не может смотреть на воду. Поставь во дворе ведро воды – и не бойся! Уйдёт.
– Приезжают… Фильмы про нас снимают, а мы их никогда не увидим. У нас нет ни телевизоров, ни электричества. Одно – в окно смотреть. Ну, и молиться, конечно. То были коммунисты вместо Бога, а теперь остался один Бог.
– Мы – люди заслуженные. Я – партизан, год был в партизанах. А когда наши немцев отбили, на фронт попал. На рейхстаге свою фамилию написал: Артюшенко. Снял шинельку, коммунизм строил. А где тот коммунизм?
– У нас тут коммунизм. Живём – братья и сестры.
– Как война началась, не было в тот год ни грибов, ни ягод. Поверите? Сама земля беду чуяла… Сорок первый год… Ой, вспоминаю! Я войну не забыла. Пролетел слух, что пригнали наших пленных, кто признает своего, может забрать. Поднялись, побежали наши бабы! Вечером кто своего, а кто чужого привёл. Но нашёлся такой гад… Жил, как все, женатый, двое детей. Заявил в комендатуру, что мы украинцев взяли. Васько, Сашко… Назавтра немцы на мотоциклах приезжают… Просим, на колени падаем… А они вывели их за деревню и положили из автоматов. Девять человек. Они ж молодые-молодые, хорошие! Васько, Сашко…
Только б не было войны. Как я её боюсь!
– Начальство приедет, покричит-покричит, а мы глухие и немые. И пережили все, перетерпели…
– А я про своё… Про своё думаю и думаю… На могилках… Кто причитает громко, а кто тихо. Другие, бывает, прискажут: «Распахнись, жёлтый песочек. Распахнись, тёмная ночка». Из лесу дождёшься, а из песка никогда. Буду обращаться ласково: «Иван… Иван, как мне жить?» А он ничего не ответит мне, ни хорошего, ни плохого.
– А я… Я никого не боюсь: ни покойников, ни зверей, никого. Сын приедет из города и ругается: «Что сидишь одна? А как кто задушит?» А что он возьмёт у меня? Одни подушки… В простой хате все уборы – подушки. Как станет бандит лезть, он же голову всунет в окно, а я её топориком прочь. По-нашему, секеркой… Может, и нет Бога, может, другой кто, но там, высоко, кто-то есть… И я живу.
– Зимой дед повесил во дворе разделанного телёнка. И иностранцев как раз привезли: «Дедушка, что ты делаешь?» – «Радиацию выгоняю».
– Было же… Люди рассказывали… Похоронил муж жену, а хлопчик маленький у него остался. Мужчина один… Запил с горя… Снимет с дитенка все мокрое и под подушку. А жена – то ли она сама, то ли только душа её – явится ночью, помоет, посушит и сложит в одном месте. Раз он её увидел… Позвал, она сразу как растаяла… Воздухом стала… Тогда соседи ему посоветовали: как тень мелькнёт – двери на ключ, то, может, скоро не убежит. А она и совсем не пришла. Что там такое было? Кто там такой приходил?
Не верите? А тогда отвечайте, откуда сказки взялись? Это же, может, когда-то правда была? Вот вы грамотные…
– Отчего тот Чернобыль сорвался? Одни бают – учёные виновны. Хватают Бога за бороду, а он смеётся. А нам тут терпи!..
Хорошо мы никогда не жили. Спокойно. Перед самой войной людей забирали… Хватун был… У нас троих мужчин… Приехали на чёрных машинах и с поля забрали, и до сих пор они не вернулись. Всегда мы боялись.
– Я плакать не люблю… Я люблю анекдот новый послушать… В чернобыльской зоне вырастили табак. На фабрике из этого табака изготовили сигареты. На каждой пачке написано: «Минздрав в по-о-следний! раз предупреждает – курение опасно для здоровья». Ха – ха – ха … А наши деды курят…
– Одно, что у меня есть, коровка. Я пошла б и отдала, только б не было войны. Как я её боюсь!
– И кукушка кукует, сороки трещат. Косули бегают. А будут ли они дальше вестись, никто не скажет. Утром глянула в сад – кабаны порыли. Дики. Людей можно переселить, а лося и кабана нет. И вода границ не придерживается, идёт себе по земле, под землёй…
Дом не может без человека. И зверю человек нужен. Все ищут человека. Аист прилетел… Жучок вылез. Всему рада.
– Болит, бабоньки… Ой, как мне болит! Надо тихо… Гроб несут тихо… Осторожно… Не стукнуть о дверь или кровать, ни до чего не дотронуться и не ударить. А то беда – жди второго покойника. Помяни, Боже, душечку их. И царство им небесное! А где хоронят, там и причитают. Тут у нас все – могилки. Кругом могилки… Самосвалы гудят. Бульдозеры. Хаты падают… Похоронщики работают и работают… Закопали школу, сельсовет, баню… Этот самый свет, да люди уже не те. Одно не знаю, если ли у человека душа? Какая она? И где они все на том свете вмещаются?
Ох, уж не утерплю, расскажу, как я в Москву-то слетала! Десятьгодов сбиралась, не могла удосужиться. А тут не глядя свернулась,откуда что и взялось. Отпуск в конторе начислили. Я рукавицамихлоп - только меня и видели! Мужика с детками, все хозяйствооставила, из-под коров да под самый Кремль! Поехала к брату - ону меня полковник. Моложе меня, а давно на пенсии;
делать-то ему нечего - вот обрадел! Я телеграмму-то датьпостеснялась. "Ой, ты?! - говорит. - Кабы ты, - говорит, - была сголовой, сообщила бы. Я бы, - говорит, - на машине тебя с вокзалаувез. Только свистнуло бы!" - "Ну, - говорю, - не велика ибаронь, дошла и пешком".
Дошла-то дошла, а намаялася. Дорогу-то мне указывают, дапо-разному все: один говорит - влево, девушка, другой - вправо,гражданка, третий скажет - тетка, дуй напрямик! На котомку-топоглядят, ой, господи! До чего доходила взад-вперед - уж и вглазах двоится. Вдруг дядечка старенький подошел, спрашивает:"Вам не к Ивану Петровичу? Вон, - говорит, - в этом дому, навторой этаж, шестая квартера. Давно, - говорит, - ждут!" - "Ой,спасибо, гражданин старичок!" Пошла, пошла, пошла, вижу,написано: 2-й этаж. Ой, дай, думаю, пойду до третьего, надежнее.Уж брат-от с невесткой порасстраивались, поругали меня: почемутелеграмму не подала? День живу, другой. Меня и на спектаклизовут, меня и везде, а я говорю: "Куда меня, такую растрепу?Лучше уж дома держать, не показывать". Брат мне и говорит: "А вотмы из тебя сейчас такую мадаму сделаем!" Да и повез в главнуюполикмахтерскую. Завел - господи, царица небесная, куда япопала-то! Бабы сидят, мужики над ними в белых халатах.Ухаживают, как в больнице.
Колпаков-то всяких, скляночек-то! Посадили меня, боюсьшевельнуться. Всю обстригли сперва, потом завивать, после давайсушить мою голову.
Полдня, считай, зря ухлопали, а брат мне говорит: "Ну, теперьеще маникюр!" Маникюр так и маникюр, одинова погибать. Завели вдругую комнату. Руки-то мои оклали в блюдо с теплой водой,видать, отмачивать. Экие-то капарули! Обтерли, кажин ноготокобчистили. Потом стали красить в розовое.
Сижу да и думаю: как я коров-то буду доить?
Этакими баскимието? Да и заревела... Слезы-то из меня какгорох, а девушка-то испугалась, а брат-от ждет, а начальство-топрибежало. Что да почему, разве чем недовольны? Вышли на волю-то,поуспокоилась да и говорю брату: "Отправь домой ради Христа, уменя три коровы вот-вот должны отелиться". - "Ладно, отелятся безтебя, поедем теперь в магазин". Кофту купил, да платье, да модныетуфли. К вечеру-то наоделась, стою сама не своя. Как поглядела взеркало-то, милые! Я ли не я? Да и заревела еще пуще. Уж онвозил, возил меня, и в ресторан, и по знакомым. Вплоть до самогогенерала: вот, познакомьтесь, родная сестра! А родная сестраслова сказать не может, ступить боится. Надоело-то, еле выжила.Нет, говорю, поеду и поеду домой. Проводили меня, в хороший вагонпосадили, гостинцев полнехонек чемодан. Не надо и гостинцев,поскорей бы домой.
Как вышла на своей-то станции, так сердце и зашлось. Стою,гляжу - бежит! Я стою: узнает аль не узнает? Пробежал мимо...Весь поезд обежал, бежит обратно. Уже и народу никого неосталось. Он опять бежит, да опять мимо меня. Ну, думаю, ещеразок пробежит, я и окликну. Как увидел, так и растерялся:обнимать аль погодить? "Эк, - говорит, - тебя, и подойти боязно.Только по чемодану и узнал". е "А вот, не все тебе на народефорсить, в другой раз и не так накрашусь! Не отелилиськоровы-то?" - "Отелились, - говорит, - все три...".
Сергей
КОНДРАТЬЕВ
Трезвый
муж
(женский монолог в образе)
Меня мой муж своим пьянством вконец заколебал! Ведь это же невозможно — пьет все, что горит. Французские духи пол флакона десять лет берегла — на опохмелку выдул. Потом полдня возмущался: как это французы такую гадость по утрам пьют! Я ему косметичкой в лицо тычу, кричу: «Ты бы, ирод, еще вот — губной помадой закусил». Он говорит: «А что ты думаешь — закусывал. Начинка у этого сникерса вкусная, только сам шоколад больно твердый».
Ой! Уж и в квартиру его пьяным пускать перестала. Так он пару ночей на коврике в подъезде поночевал и домой запросился. «А то, — говорит, — по утрам собачники своих пуделей во двор выгуливать выводят, а у тех до двора терпежу не хватает, и они меня за газон принимают».
Ну, домой стал приходить — как стеклышко. А через полчаса, глядишь, он уже лыка не вяжет. И ведь обыщешь его всего, как в гестапо, убедишься, что ничего спиртного с собой не принес, — а он, оказывается, ухитрялся водку наливать в этот… ну, знаете, вроде шарика надувного резинового — и под штаны его сзади подкладывать. Я бы так и не узнала никогда, если бы он однажды на гвоздь в табуретке ни плюхнул. Оглянуться не успела — всю табуретку вылизал, заодно и в коридоре языком протер.
Уж где он только эту водку от меня ни прятал! В сливном чке, в аквариуме, в стенных часах с кукушкой… Там у него к-то чекушка разлилась — так в результате кукушка икать чала. Выскакивает каждый час и кричит: «Ку-ку-Ик-ку!» кричу: «Ты что, гад этакий, с бедной птичкой сотворил?» он говорит: «А чего — для кукушки хватит и чекушки».
А потом — врать не буду, сама не видела, — но он, вид-I, еще где-то в телевизоре бутылку разлил. Потому что Доренко в тот вечер так ругался, так ругался — трезвый человек такого себе никогда бы не позволил!
Ой, и чего я со своим только ни делала! Вместо водки в бутылку керосину наливала — у него от этого только язва зарубцевалась.
К бабке-знахарке водила. Совсем древняя старуха, столько не живут, мхом уже вся заросла от старости. «Шей-час, — говорит, — я табе, касатик, шнадобья накапаю, и ты про пьянку навшегда жабудешь». А он снадобье вылакал и к щгой бабке целоваться полез. Насилу я его бабкиной клюкой от нее отбила, а та довольная, губами чмокает, вслед кричит: «Видно, ш одного ражу не подейштвовало, ты яго красотка, ко Мне ящще, ящще приводи — процедуру повторять будем!»
Потом «торпеду» ему вшили. Так он где-то на рынке
ухитрился ее вытащить и какому-то чукче на бутылку сменял —
сумел чукчу уговорить, что этой «торпедой» тюленя
глушить хорошо.
В общем, все на свете средства я перепробовала, а потом он сам вдруг
пить бросил. Как получилось-то? Решила я себе огуречную маску против
морщин положить. Берешь кожуру от свежих огурцов, клей
«Момент», перемешиваешь, все тело себе обмазываешь
и ждешь, когда засохнет. А засохнет — _ всю эту дрянь с себя
пилкой для ногтей соскребываешь. Там, где морщин не было, там их и не
будет, а где были — их теперь под клеем с кожурой не заметно.
Хороший способ — мне соседка подсказала, она его сама
изобрела. Говорит: «Попробуй, может, хоть у тебя
получится».
Ну и решила я попробовать. В воскресенье встала пораньше, всю себя — насколько руками сумела достать — кожурой на клею обмазала, хожу по квартире, жду, пока засохнет. А мой проснулся с похмелья водички попить, увидал меня в сумерках, да как закричит: «Врешь, не убьешь, нас много на каждом километре! Орленок, орленок, товарищ крылатый!.. Много, — кричит, — я чертей зеленых по пьянке видал, но такого страшного даже представить себе не мог!»
«Успокойся, — говорю, — дурень, это ж я, жена твоя законная!» — «Нет, — кричит, — не обманешь, кикимора болотная! Законная у меня всегда человеком была!» Я говорю: «А я что тебе, не человек?» Он говорит: «А раз человек — дай опохмелиться!»
Ну я ему и дала! Опохмелиться! Все снадобье, что от знахарки-поцелуйщицы осталось, — всю трехлитровую банку ему и выставила. Залпом выдул. Потом весь день в обнимку с фаянсовым другом провел. Но зато после этого все — как отрезало: пить бросил. Час не пьет, второй не пьет… И сколько уже месяцев прошло, а он — ни-ни: ни в Новый год, ни в день рождения, ни в свой профессиональный праздник — День обивщика дверей из материала заказчика.
И главное, сразу же как подменили мужика! На следующий день иду я с работы, гляжу — он меня на остановке встречает. «Дай, — говорит, — я тебе сумки нести помогу». Ну, думаю, умом тронулся. У меня ж в этой сумке картошки пуда два, а он отродясь больше двухсот граммов не поднимал.
Ну, я-то с ним по-хорошему. «Отдай сумки, — говорю, — народ кругом, стыдобень! Посмотри вокруг — все люди как люди, вон один, хоть и выпил, а жену не позорит: она стиральную машину на себе тащит, а он ничего, только за шланг держится».
Нет, с одной стороны, это, конечно, хорошо, когда муж не пьет. Если, к примеру, в магазин пойдет, то за чем посылала, то и принесет. Раньше-то, за чем ни пошлешь — его самого прохожие приносили.
Или, помню, в химчистку за своей кофточкой его отправила, проследила, чтобы у него денег с собой ни копейки не было, а он возвращается — пьяней некуда! «На что пил?» — запрашиваю. Он говорит: «Пока приемщица бумагу оберточную доставала, я об твою чистую кофточку свои ботинки вытер. Приемщица предложила ее на повторную чистку отправить, а я попросил, чтобы она лучше вместо этого мне пятновыводитель дала».
Но ведь и проблем-то теперь с ним сколько! Готовить ему надо. Раньше-то, помню, вместо ужина водички из-под крана попьет, да «Мухомор-канал» свой покурит. Он эту воду с курением называл «бульон с курятиной».
А то еще как-то говорит: «Что это у тебя за масло на подоконнике — селедочное, что ли? Третий бутерброд ем, а оно все вроде как скипидаром отдает. Я как посмотрела! Да это ж мыло хозяйственное.
Или пришел под утро — и на кухню. Я заглянула — пятилитровый бак на плите пустой стоит. А ведь я в том бачке белье кипятить поставила. «Суп, — говорит, — вкусный, только клецки жесткие».
Опять же — ревновать его теперь надо: на трезвого, того и гляди, кто-нибудь позарится. Хоть он у меня и не очень фигуристый: метр пятьдесят с тюбетейкой. Тюбетейка у него такая специальная есть — она ему тридцать сантиметров росту прибавляет.
Зато начитанный теперь стал! Пить бросил — с книжкой не расстается. За полтора года до титульного листа дочитал. Видно, сложное произведение — называется: «Конек Горбунок и его товарищи». Автор — Коржаков.
По дому помогает — гвоздь в табуретке, на который плюхнулся-то когда-то, забил наконец. Хорошо так забил —. с одного удара. У соседей снизу люстра, правда, рухнула. Заботу решил отцовскую проявить. Пришел домой заполночь, говорит: «Хотел ребенка из детского садика забрать. До закрытия просидел, пока не вспомнил, что его в армию взяли».
Так вот посмотришь на него трезвого — и сразу молодость нашу с ним вспоминаешь. Как познакомились, как на свидания ходили… За неделю до свадьбы он ночью всю клумбу в палисаднике перед домом оборвал, чтобы я проснулась и утром на подоконнике букет увидела. А мы с мамой перед этим два месяца за этой клумбой ухаживали…
Он и сейчас, когда пить бросил, заботливым стал. На Восьмое марта гуталином туфли мои начистил замшевые. Колготки горячим утюгом выгладил. Они теперь ажурными стали.
Ну и Бог с ними, с колготками. На те деньги, что он теперь на водке экономит, этих колготок можно купить — от Парижа до Находки. Зато теперь тишь да покой в доме. Он же на пьянку даже по телевизору смотреть не может: как только кто в кино выпивать начинает — он сразу про чертей зеленых вспоминает. Так что соседке своей за ее маску от морщин я по гроб жизни благодарна: как муж пить бросил — у меня все морщины сами по себе сошли.
Чего я вам всем, дорогие женщины, от души и желаю!
Памятник
Купил «новый русский» земельный участок. Особняк отгрохал, парк разбил, вокруг ограда металлическая, лавочки, березы… Решил еще для пущего шика свою статую на холмике установить. Братанам говорит:
— А че: сяду летом в холодке на лавочке, а рядом — вот он я в полный рост под березкой торчу. Только где у нас в городе статую заказать можно?
А один из братанов ему и подскажи:
— Так вот же рядом гранитная мастерская. Так и написано: «Изготовление памятников».
А «новый русский» — он же не понимает, что статуя в парке ставится, а памятник… Правильно — на кладбище. Ему лишь бы в полный рост торчать. Двигает он в гранитную мастерскую, видит, там гранитчик работает, и с ходу:
— Слышь, халдей, статуевину в полный рост слепить сможешь? Тогда обмеривай меня скорей — мне еще на разборку успеть надо!
Гранитчик, который привык получать заказы исключительно от родственников усопших, от изумления чуть линейку не проглотил.
— А кому еще! Бабки я плачу, — так неужели статуй чужому дяде?
— У меня такое впервые, чтобы клиент мне при жизни памятник заказывал…
— А че же, мне ждать, пока ты помрешь, что ли?!
— Нет, пожалуйста, пожалуйста, сделаем в лучшем виде, тем более вам ведь не к спеху…
— Че это не к спеху-то? Пацанов заряжу, как только сделаешь — они в тот же день и вмуруют намертво.
— Так мы ведь уже через две недели заказ выполним.
— Значит, через две недели и вмуруют.
— А у вас что, уже и место есть?
— А то! Над холмиком. Под березкой.
— Кстати, мы не только памятник — мы еще можем вам цветы на участке посадить, — предлагает гранитчик, думая, что речь идет об участке кладбищенском.
А «новый русский» — он же о своем загородном участке думает, поэтому говорит:
— Цветов не надо, пусть лучше на холмике огурцы растут.
— Странное какое-то у вас желание…
— Чего это странное? Кто меня навещать придет — закуска под рукой.
— Ну огурцы, это не по нашей части, но мы можем организовать уборку мусора…
— Чего? Я за охрану участка «мусору» деньги плачу, а вы его убирать собираетесь!
— Ну хорошо, а оркестр закажете?
— Да ну его — братаны танцевать начнут, все огурцы на холмике перетопчут.
— А вы решили, где памятник стоять будет?
— Все продумано: тут — ограда, тут — лавочка, а тут — статуй. Рядом с сауной.
— Не понял. Сауна-то вам в таком месте зачем?
— Девочек закажу. Пусть обмывают меня. Под душем. Каждую пятницу.
— Что же, они вас каждую пятницу оттуда в душ таскать будут?
— А что делать — вдруг лето жаркое будет?! Поэтому и лавочку прямо под холмиком ставлю: пивка попил — в туалет ходить ближе будет.
— Кому ходить? Ведь как памятник установят — все и разойдутся…
— Ну и разойдутся. А я-то останусь!
— Чего-то я опять не понял: вы что же, оттуда в туалет ходить планируете?
— А чего же мне там, лопнуть, что ли? Или прямо на статую? Как кобелю? Нет, я из-под холмика поднимусь, в туалет схожу и обратно в холодок.
— Своим ходом?
— А как еще? Чего мне — полдня в туалете, что ли, сидеть? Организм у меня здоровый — сходил что надо, сделал и назад под холмик. Мангал для шашлыков разжигать.
— Это в смысле, чтобы на девять дней отметить…
— Чегой-то на девять? А в остальные дни я что, голодать там должен? Когда в холодке сидишь, — знаешь, какой аппетит просыпается!
— Вообще-то наши клиенты там обычно лежат.
— Да ты че! Одному в холодке лежать — застудиться можно! Вот если красотка какая там со мной уединиться захочет…
— Кто же в таком месте с вами уединиться захочет?!
— Да ты че, я однажды одну по пьянке в телефонной будке уединиться уговорил, Потом оказалось — это холодильник у нес на кухне.
Совершенно обалдевший гранитчик принял у странного клиента заказ, а когда памятник изготовили, он в тот же день и понадобился — в «мерседес» «нового русского» кто-то бомбу подложил. Огурцы на холмике, правда, сажать не стали, но венков братаны столько нанесли, что гранитчик никак понять не мог, как же «новый русский» из-под них в туалет выбираться будет?..
Вы читали подборку
смешных рассказов современного писателя юмориста.
Улыбайтесь, дамы и господа!
......................................................................................
В декабре 2011 года в региональном издательстве ЛИТКАРАВАН вышла моя новая книжка "Я о деревне знаю много". Предисловие написала учитель литературы местной школы, ветеран педагогического труда Галина Ильинична Кондратьева.
Декабрь 2011 года.
ЖИВЕТ ПОЭЗИЯ В СЕЛЕ.
О таких людях, как Петр Данилович Черных, говорят так: «Где родился, там и пригодился». А пригодился он в родном бирюченском крае в очень разных качествах: как хлебороб, как сельский учитель, как председатель сельского совета, как председатель районного совета, как заместитель главы администрации района, как член ЦК КПСС последнего созыва, как делегат последнего в истории съезда этой партии. И, наконец, как поэт, прославляющий родные белгородские края, родное село Казацкое, с которым связана вся его жизнь.
Более десятка лет мы были с ним коллегами: работали в одном педагогическом коллективе. Трудолюбивый, целеустремленный, внимательный и добрый человек, он в душе всегда был творцом, писал стихи, хотя об этом мало кто знал. И вот передо мной рукопись нового творческого сборника «Я о деревне знаю много…». Он состоит из нескольких разделов: «Деревенские мотивы», «Монолог», «Лирика», «Сельские были», «Деревенские хроники», Невыдуманные истории».
Творчество Петра Черных привлекает многообразием тематики, широтой взгляда на мир. Но, пожалуй, бОльшая часть его стихов посвящена родной белгородской глубинке, родимому селу, его людям, которых он любит той сокровенной, пристрастной любовью, впитываемой с молоком матери, с родной песней и речью.
Прежде всего, Петр Черных мастер лирического пейзажа. Его волнует всё: лиманов разливы, плакучие ивы над чистой речкой, которую он ласково называет Усёрдицей, белые склоны меловых холмов, сиреневый цвет чабреца, белая равнина снегов. И волшебный лунный свет, и тихий плес, и журавлиный клин под облаками.
Удивительно, но детали обычного деревенского пейзажа приобретают вдруг необычную притягательность, ощущение тепла родного дома. Далеко не каждому своему почитателю природа раскрывает тайны. Она доверяет их родным людям, умеющим зорько видеть, чутко слышать и тонко чувствовать. Отдельные зарисовки Петра Черных можно назвать «фотоснимками» душевного состояния поэта: он грустит, радуется, восторгается, удивляется.
Вот зима снегами забросала,
распустила белое крыло.
И мороз с холодными усами
мне дохнул в замерзшее окно.
Подожду, когда уйдут сугробы,
речка ледоходом закружится.
И вздохнет земля после озноба,
и в саду затренькает синица.
Предельно искренне поэт передает свою любовь и преданность родным местам с их неброской скромной красотой. Впечатления о зарубежной поездке, где он впервые увидел «высокий» цивилизованный мир, вдруг завершается такими искренними ностальгическими строками:
Днем бродил у цветущих газонов,
по музеям, по паркам, дворцам.
А во сне видел белые склоны
и сиреневый цвет чабреца.
Видел яркие краски Берлина,
и за городом буковый лес.
Но степной запах горькой полыни
мне дороже заморских чудес.
Как у всякого русского человека у поэта П.Черных чувства Родины – одно из самых глубоких и сильных. Любовь к своей малой родине, к своему родному селу пронизывает многие его стихи.
Судьба нас не спросит, по свету поносит.
Но к старости все же сюда я приду.
Где в майские грозы заплачут берёзы.
Где храм на пригорке и домик в саду.
Природа и человек у поэта неразрывны. Он передает мгновения счастливого единения человеческой души и окружающего мира. И отсюда возникает ощущение полноты и красоты жизни. Вот примеры:
«…Где в палисаднике у хаты
не кипарис, а просто ель.
Не на песке, а в листьях мяты
ночь приготовит мне постель».
Или «я в обнимку иду с тишиною», «и как по савану проехала телега, оставив строчки от своих колёс». А вот ещё: «задзинькала в подойнике струя симфонией великого оркестра» (это о дойке коровы ранним летним утром!)
С большой теплотой и сыновней любовью написаны стихотворные строчки о самом родном человеке, о матери. В стихотворении «Зима 1946 года» он рассказывает о лютой, голодной зиме, когда он пацаном таскал по сугробам санки с дровами, чтобы натопить выстуженную хату, где «со слезами матушка встречала кормильца – сына на родном крыльце». Образ женщины: матери, сестры, любимой – с неизменным чувством нежности и благодарности живет в стихах П.Черных.
Но поэту не чужды высокий патриотизм, гражданственность и социальная зоркость. Эти темы пронизывают его стихотворения о Великой Отечественной войне, о судьбах бывших фронтовиков, о горячих точках в современном мире, о противоречиях и боли в душах нынешних россиян. Говоря о ветеранах войны, П.Черных не прибегает к каким-то гиперболам, чтобы нарисовать образ воина-победителя. Он говорит о скромном мужике, живущем с ним на одной улице, трудолюбивом, немногословном, не знавшим особых почестей и льгот, Иване Демьянове, которого по сельскому обычаю звали Иванкой.
Всё горит, всё в дыму, как в тумане.
И к Берлину пути далеки.
Но шагал наш Иванка Демьянов
из деревни моей Казаки
…на рейхстаге есть надпись: Демьянов.
А чуть ниже – село Казаки.
Поэт с горечью говорит о том разоре, который постиг Россию в трагические годы горбачевско-ельцинских реформ, когда простой русский человек, остался у разбитого корыта, когда у него было отнято, беззастенчиво распродано, раздарено, расхапано всё, что создавалось десятилетиями.
В стихотворении «Мой тесть» (а многие стихи поэта автобиографичные), повествуя о подлинном трудяге-хлеборобе,
который «в страду, не зная дня и ночи, урожай на поле убирал», П.Черных с болью говорит о растревоженном крестьянском доме, о заросших бурьяном полях, о комбайнах, отвезенных в металлолом. Стихотворение заканчивается строчками, которые звучат, как выстрел в бездумность и жестокость времени:
Понятно, не вернёшь того, что было,
не повернёшь былое время вспять.
Но если бы мой тесть встал из могилы,
увидев это, умер бы опять.
Стихи Петр Черных пишет, задыхаясь в любви и горе. Они рождены кровью сердца, безмерной любовью к жизни. Они берут в плен своей правдой, своей честностью. В стихотворении «Дети Беслана» читаем:
В небесах журавлей караваны,
на земле – все кресты и кресты.
Горько матери плачут в Беслане
и несут на могилы цветы.
Говорить, повторять не устану:
нет на свете страшнее утрат.
Плачьте, плачьте по детям Беслана,
они с неба на землю глядят.
О судьбе современной деревни пишут сейчас многие. И у каждого поэта своё вИдение трагического пути русского крестьянина, своя боль, своя надежда. У Петра Даниловича это выражено предельно четко, но с большой любовью, с ностальгией по доброму сельскому укладу, по бескорыстным человеческим отношениям, по всему тому, что безвозвратно уходит из труженицы-деревни в наше непростое, непредсказуемое и недоброе время:
Как нежно пахнут белые берёзы!
Нет русской деревеньки без берёз.
Пусть иногда здесь запахи навоза-
где хлеб растет, там пахнет и навоз…
Стихотворение завершает обобщающим образом: «Деревней пахнет родина моя».
Никогда русскому крестьянину не жилось легко, вольготно. Деревня пережила поборы и налоги, пережила разбой, осталась жить – горько размышляет поэт и тут же обращается к вершителям судеб русского села, да и народа в целом:
Имейте совесть, чтоб её не трогать,
имейте честь деревню сохранить!
А как трудно сохранять, возрождать то, что намеренно, цинично разрушалось, уничтожалось, развращалось:
Заплакала без пахаря земля,
она от горя заросла бурьяном.
И нет давно ни плуга, ни коня.
Да и крестьянин под забором пьяный.
Увы, картина из жизни. Рушится привычный уклад жизни, ломаются судьбы людей, возникает не ведомая русской душе обида и зло на бывших братьев по союзу. И всё же, как ни называют нас презрительными кличками «кацап», «москаль» - в народе не изжита житейская мудрость, доброта, чистота души. Петр Черных написал «Оду москалю», не побоявшись взять слово из высоко
стиля (Ода-хвалебная песнь). Вот отрывок из неё:
И ныне песнь свою пою я москалю.
А добрый друг хохол пусть будет не в обиде.
Я эту жизнь всегда без хитростей люблю,
и простодушней люда, чем москаль, не видел.
Размышляя о жизни деревенских людей, поэт не обособляет их, он мыслит шире, ищет ответ на вопрос: удержится ли Россия на краю пропасти, которая в 90-х годах была так близка и, казалось, неотвратима. Поражает сравнение развороченной, разгневанной страны с бешеной, неуправляемой тройкой, летящей по краю пропасти (опять гоголевский образ Руси-тройки!)
Что впереди? Там пропасть впереди!
А тройка мчит по самому по краю.
И упирается ногами пристяжная
и хлопья пены падают с груди.
Пора, кончать всем, врать и обещать,
разбрасывать свои слова напрасно.
Кто хочет видеть нашу жизнь прекрасной,
не дайте тройке в прОпасти пропАсть!
(«В прОпасти пропАсть- такая игра слов с передвинутым ударением – несомненно поэтическая находка автора).
В стихотворениях последних лет Петр Данилович Черных более оптимистичен, ему увиделись другие горизонты, хотя и не очень ясные и, конечно, не близкие. Но вера в свой народ дает ему прилив новых сил, прилив надежд и на лучшее будущее своей Родины.
С небесной выси журавлиный зов,
берёзы тянутся листвой к бездонной сини.
Переживет Россия всех врагов
и станет на ноги моя Россия!
Стихи П.Черных привлекают не только тематикой, искренностью и теплотой. Они не лишены настоящих поэтических средств художественного восприятия мира. В его стихах олицетворения, метафоры, сравнения, не надуманные, не искусственные – они как бы сами входят в канву стиха, потому что простые, образные, неразрывно связанные с мыслью и чувством поэта, выходца из простого народа, сердцем связанного с русской деревней. Вот некоторые из его сравнений: «Ой, ты лето, ты позднее лето. Ты как женщина в первом декрете. Ой, ты осень, ты ранняя осень, ты как женщина эта на сносях». Или вот эти: «…мороз, как разъяренный зверь…», «часы стучат, как капельки по крыше, срываются листки календаря. А звуки от друзей все тише, тише, как будто гаснет поздняя заря». У него облака плы-вут верблюжьим караваном; года текут, как медленная повесть; а зыбь играет на воде гармошкой. А вот ещё строчки, дающие представление о поэтическом даре автора-самородка:
Веточки ивы, как девичьи косы,
целуются с сонной рекой.
…Смотрю, как радуга горит над горизонтом,
чтоб в дальней речке чудо-воду пить.
…За нами с неба бдительно следят
отара звёзд с пастушкою-луною.
Лирика П.Черных в книге «Я о деревне знаю много…» проникнута грустными мыслями об ушедшей юности. О друзьях, которые уже «на том, на другом берегу». О том, чего не удалось в жизни. Но и о том, что быстротечное время все-таки не уносит то доброе, то неприкосновенное, что есть в душе поэта.
Раздел «Лирика» плавно переходит в «Деревенские хроники» - интереснейшее авторское исследование местных обрядов, обычаев, которые, увы, ушли в прошлое, но о которых помнят люди старшего поколения, помнит автор книги и старается передать эстафету народной культуры, фольклорного песенного творчества, народных праздников, таких как престольный Дмитриев день в родном селе. В этом разделе книги в стихотворной форме, очень подробно и живописно рисуется обряд старинной свадьбы: сватанье, подготовка к свадьбе, сама свадебка и жизнь молодых после свадьбы. Здесь столько интересных моментов, точных наблюдений, живописных диалогов, столько крестьянского юмора, что читаешь это с улыбкой и набегающими слезами. Ведь в это авторское повествование органично вплетены старинные песни, соответствующие каждому этапу свадебного события.
Так же живо и бережно передает автор ход православных праздников, как рождество, начиная от колядований (кстати приводятся и варианты колядок, которые были в ходу и сто лет назад и ныне ещё живы). Описание рождествен-ских торжеств сменяется святками, тоже очень интересным временем общения сельского люда. Наконец, русская масленица. Написано ярко, сочно, удивительно душевно. Этот раздел книги просто сам просится в руки современных культработников, организаторов праздничных зрелищ, связанных с фольклором нашего белгородского края.
Особо хочется остановиться на печальных, трагических главах книги «А в деревнях бабы голосили» и «Русский шансон». Это проза, проникнутая душевной болью автора, проза, которую равнодушно не сможет читать ни один человек. Первая из них – повествование о скорбных причитаниях при прощании с умершими близкими людьми. В наших местах не «причитают» а «голОсят». Вот эти голошения такие многообразные, такие трогательные и печальные, что невольно думаешь, как же глубока народная душа, что в ней находятся удивительно точные и сердечные слова и для праздников, и для печали.
А рассказ «Русский шансон» - глубоко трагическая страница из жизни самого автора. Автобиографичность рассказа не лишает его большой художественной силы. Одиннадцатилетним мальчиком в голодном послевоенном году он переносит тяжелое горе, придавившее всю его семью: мать и троих детей. На их глазах погибает отец, переживший военное лихолетье, погибает в мирное время… Колхозный конь с громыхающей водовозкой, обезумевший от страха, несся прямо на играющих в песке детей. Данил Матвеевич, один из мужиков, видевших это, бросился наперехват, чтобы остановить жеребца, отвести от детей беду. Нельзя равнодушно это читать: «К упавшему отцу одновременно подбежали попутчики-конюхи, мама и я. Лежал отец на спине, руки раскинуты в стороны. Изо рта тонкой струйкой текла кровь. На виске от удара оглобли осталась вмятина. Мама упала на колени перед отцом, взяла его раскинутые руки в свои и взмолилась: -Данилушка, вставай, вставай, родной. Пойдем домой, тут близко… Ты почти пришел…»
Повествование прерывается словами песни из альбома «Русский шансон».
«Упала птица в камыши,
лишили лебедя полета.
Над ним лебедушка кружит:
-Вставай скорей, мой милый, что ты…
Вставай скорей, пришла зима.
Дорога в дальний путь открыта.
А он в ответ: -Лети сама,
я не могу, крыло подбито».
«Приехавший фельдшер распорядился устроить в кузове что-то вроде постели, отца подняли, положили в подготовленное ложе. Рядом сели фельдшер и моя мама и повезли в больницу. Вечером отца привезли в гробу…»
Завершается рассказ так: «Русский шансон» и песня о лебединой верности – это хорошо. Славлю женщин с лебединой верностью. Мою маму и чью-то маму. Всех мам, рано потерявших своих мужей, но оставшихся верными им. Пусть будет презренным тот, кто святое слово МАМА повторяет всуе».
Дар Петра Даниловича как прозаика проявляется в его невыдуманных рассказах о своих земляках, о трагических и забавных случаях из деревенской жизни. Сборник дополняют прекрасные фотоиллюстрации, выполненные руками автора.
О творчестве сельского поэта Петра Даниловича Черных можно сказать, что оно объединено общей «мелодией любви». Родная природа, родной уклад жизни, родные люди сливаются в единой, живой картине. Кажется, поэт любящим взглядов увидел эту картину и «остановил мгновенье».
За поселком пахнет хлебом поле.
В синем небе голос птичьих стай.
Ты, мое родное Белогорье,
ты, родной бирюченский мой край!»
Приятно сознавать, что рядом с нами, в сельской глубинке живут талантливые люди, подобные Петру Даниловичу Черных. Только жаль, что издать сборник творчества самодеятельного автора сейчас так не просто. Хочется надеяться, что в Красногвардейском районе найдутся люди, которые оценят труд этого неординарного человека и станут спонсорами творчества талантливого земляка.
КОНДРАТЬЕВА Г.И.
Ветеран педагогического труда.