Константин Хабенский: «Я, наверное, несуетный. Но тут другое: я очень… увлекающийся. Константин Хабенский: «Хочу разрушить стереотипный положительный образ ELLE Почему надеетесь

21.06.2016 09:00

В начале июня Константин Хабенский , чтобы поблагодарить клиентов за участие в программе «Малый бизнес с большим сердцем». Елена Ищеева и Юлия Решетова воспользовались этой возможностью, чтобы поговорить с актером о том, куда движутся страна, банки и благотворительность.

Елена Ищеева: В нашей стране банкиров недолюбливают, говорят про них «жирные коты». Как вы относитесь к людям финансового сектора?

Константин Хабенский: В первую очередь как нормальный человек и как многие из нас - с завистью. А уже дальше, при личном знакомстве, они мне либо становятся интересны - своими действиями и образом мыслей, либо совсем не интересны. Все зависит от того, насколько у человека широкий кругозор и есть ли понимание того, что не все упирается в денежные знаки. Многое, но не все. Вот есть математика, а есть высшая математика. Есть люди, которые умеют считать, складывать цифры, а есть люди, которые умеют с цифрами фантазировать. Согласитесь, это разные подходы. Те, которые умеют с цифрами фантазировать, - вот они мне очень интересны.

Е. И.: В нашей стране каждый человек хотя бы раз терял в банке деньги. Я помню свои первые $11 000, сгоревшие в «СБС Агро», который находился через дверь (!) от ЦБ. Вы боитесь за свои сбережения?

К. Х.: Конечно, я боюсь потерять деньги, тем более их не так много, как пишут средства массовой информации. Но они, как я надеюсь, честно заработанные. По крайней мере, с моей точки зрения, это так - я всегда стараюсь выполнять работу на совесть. Но как их сберечь… Это непростой вопрос. Тут, конечно, надо и самому думать, и обращаться к людям, которые находятся в этом самом финансовом секторе, держат руку на пульсе. Но я скажу, что даже они не дают одинаковых советов. Кто-то говорит «бери лопату», а кто-то - «не балуйся».

Е. И.: Вы доверяете свои деньги банку с госучастием или коммерческому?

К. Х.: Знаете, я совсем не бизнесмен, и даже не могу вам сказать, есть ли госучастие в том банке, где я храню свои деньги.

Юлия Решетова: Cтрана все никак не выберется из затяжного кризиса. Деньги фонду стало тяжелее собирать?

К. Х.: На этот вопрос Алена лучше ответит.

Алена Мешкова (директор Благотворительного Фонда Константина Хабенского): Я не могу сказать, тяжелее или легче. Мы продолжаем развиваться и расти, потому что весь сектор благотворительности продолжает это делать. Но что я точно заметила - в тяжелые времена люди помогают больше. Еще у нас изменился формат пожертвований. Благотворители переходят от разовых эмоциональных перечислений денег к регулярным. Это то, что принято во всем мире, то, что позволяет фондам планировать свою работу. Безусловно, крупное пожертвование - это хорошо, но человек или компания, которые его сделали, могут появиться в жизни фонда и потом исчезнуть. Наш подход к повседневной благотворительности, частью которой является и программа ВТБ 24 «Малый бизнес с большим сердцем», - это встраивание благотворительной составляющей в актуальные продукты. Люди же не приходят в банк, чтобы сделать пожертвование, они приходят, чтобы решать повседневные задачи. И если кредитная организация предоставит простой и понятный способ оказать помощь, причем в размерах, которые не являются для многих людей критичными, то они с удовольствием этой опцией воспользуются. Важно, что человек получает от банка обратную связь: сколько средств было пожертвовано и на что пошли эти деньги.

Ю. Р.: То есть не вы, а банк дает обратную связь?

А. М.: Мы присылаем информацию в банк, а он уже общается со своим клиентом. Пока можно строить очень разные форматы взаимодействия с кредитными организациями, это направление не зарегламентировано, можно придумывать какие-то интересные вещи, модели win-win, которые позволяют обеим сторонам получать пользу от сотрудничества.

Ю. Р.: Каким детям помогает фонд?

К. Х.: Абсолютно разным. У нас есть ребята из интернатов, есть из стран СНГ. Когда мы только делали первые шаги, то старались помочь тем, у кого нет совсем никаких возможностей - ни денег, ни квот. Но потом мы выросли, разработали бизнес-план, который необходим в работе любого благотворительного фонда, и стали стараться помочь большему количеству детей независимо от их социального статуса. Ведь беда не выбирает. Она внезапно наваливается на семьи с каким угодно достатком, одинаково бьет по всем.

Е. И.: Я не раз замечала, что когда идет крупный сбор денег заболевшему ребенку, то лечиться его отправляют за границу: в Израиль или Германию. У нас все так плохо с медициной?

К. Х.: 95% детей, которым помогает фонд, лечатся в России. Вы, видимо, имеете в виду какие-то уникальные случаи, когда помочь могут только определенные специалисты. У нас есть подопечный - молодой парень Олег, которого мы ведем с 2008 года. Он перенес четыре нейрооперации, его случай - второй в мировой практике. И у врачей просто нет опыта лечения такого заболевания, понимания, как с ним бороться. Пятую операцию ему сделали наши врачи в госпитале Бурденко. Буквально вытащили его. В этом году Олег окончил школу, недавно у него был последний звонок. Жалко, что не всем могут помочь в России, но мы работаем над этим - отправляем молодых врачей в лучшие клиники, обучаем и возвращаем на родину.

Ю. Р.: Когда человек приходит в благотворительность, он ежедневно сталкивается с болью и страданием людей. Это очень тяжело психологически. Как вы справляетесь с таким грузом?

К. Х.: У меня есть щит - это моя профессия. Я не могу выйти в плохом настроении на сцену, я не имею права прийти расстроенным или с какими-то своими проблемами к родителям, к ребенку, которому помогаю. Поэтому я щитом позитивности прикрываюсь. И еще я стараюсь за время общения вытащить из девочки или мальчика как можно больше положительных эмоций, заметить какие-то подробности в его одежде, характере. Это очень важно.

А если говорить о других людях, то кто-то из них встраивается в волонтерскую работу сразу, кто-то постепенно, а у кого-то это совсем не получается, и он уходит. Может быть, я сейчас грубо скажу, но это правда: задача фонда - не вытирать сопли, а помогать. Для того, чтобы помочь человеку, им нужно управлять, говорить ему, что делать. Наши задачи: а) найти деньги на лечение; б) объяснить людям, попавшим в тяжелую ситуацию, что сейчас нужно сделать два шага вперед, потом повернуть налево, затем направо, идти дальше и так далее. Мы должны отстроить маршрут их движения. Если по пути следования у пациента возникают психологические проблемы, то все сотрудники фонда и волонтеры стараются его поддержать. Например, мы знакомим ребенка и его семью с человеком, который такой же путь уже прошел. Это вселяет в них надежду и уберегает от многих ошибок. Я еще раз хочу сказать, что прекрасно понимаю людей, которые по любым причинам сначала оказались в больнице, но потом убежали оттуда сломя голову. Как и от самой благотворительности. Потому что это действительно тяжело и не всем под силу.

Е. И.: Вы можете заплакать при виде больного ребенка? Я, например, не могу сдержаться и часто пускаю слезу, попадая в больницы…

К. Х.: Я не имею на это права. Я не могу плакать там, где вы рыдаете. Поэтому я уверен, что не всем людям стоит приходить в больницы. Помогать можно по-разному. Нам, например, удалось «срастить» детей-ровесников для того, чтобы они поддерживали друг друга. Я сейчас говорю о другом проекте - сети театральных студий в провинциальных городах, где я и мои коллеги занимаемся с детьми актерским мастерством, пластикой, художественным словом и так далее. Мы делаем это не для того, чтобы превратить их в актеров, а чтобы научить общаться друг с другом и с нами. Чтобы наладить мостик.

С самого начала мы мечтали поставить с воспитанниками студий большой спектакль, и не так давно все получилось. На сегодняшний день мы выпустили «Поколение Маугли» по Киплингу в Казани, Уфе, Питере, Новосибирске и вот сейчас готовим в Челябинске. Привозили постановку в Москву, в Кремль. В ней прекрасные декорации, свет, очень хорошую музыку Леша Кортнев написал. На площадке работают сто детей и пять профессиональных актеров. Так вот этот спектакль - больше чем спектакль. Потому что все собранные от продажи билетов средства идут на помощь конкретным детям, которых юные актеры видят на большом экране в финале спектакля. И в ролике, который я ставлю им перед генеральным прогоном, - том, который был снят для фонда «Подари жизнь» с Хаматовой и Шевчуком. И дети по колено в слезах сидят, а дальше выходят на сцену и работают с еще большим усердием. А как наши артисты были потрясены, когда увидели в зале Мишу и Соню - детей, на чье лечение они полгода назад собирали деньги! Так что спектакль - это своего рода терапия от равнодушия, это втягивание молодого поколения через действие, через творчество в благотворительность.

Ю. Р.: Практически все фонды занимаются детьми и лишь единицы - взрослыми. А ведь им порой тоже очень сильно нужна помощь.

К. Х.: Фонд уже сейчас поднимает возрастной порог пациентов. На сегодняшний момент это 18 лет, но мы уже с экспертами говорим и о 25 годах. Это максимум, что мы пока можем сделать. Охватить все мы, к сожалению, не в состоянии - просто захлебнемся. Если при нашей жизни мы решим проблему, которую сейчас для себя определили, - то пойдем дальше.

Е. И.: Костя, у вас нет ощущения, что последние потрясения пошли России на пользу? Люди стали трезветь, как-то шевелиться, Россия потихоньку наращивает мускулы. Вы замечаете нечто подобное?

К. Х.: Я скажу так: конечно, ситуация стресса приводит к некому отрезвлению и пониманию своих сил. Но, с другой стороны, ситуацию отрезвления от ситуации озверения разделяет каких-то полшага. То, что просыпается национальное самосознание, - это хорошо, но государству сейчас важно не только поддерживать людей морально, но и финансово. Для того, чтобы эти люди могли сказать: да, я могу что-то сделать в своей стране, да, в моей стране меня слышат. Главное - чтобы душевный подъем не захлебнулся в финансовых проблемах, когда люди думают только о том, как прокормить себя и семью.

Е. И.: Расскажите, где вы на данный момент снимаетесь?

К. Х.: Сейчас продолжаются съемки фильма «Время первых» режиссера Дмитрия Киселева. В качестве продюсеров выступают Евгений Миронов и Тимур Бекмамбетов. Это история о человеке, который первым вышел в космическое пространство. Об Алексее Леонове.

Ю. Р.: Кого вы играете?

К. Х.: Фамилия моего героя Беляев. Это капитан космического корабля, который корректировал выход Алексея Архиповича в открытый космос.

Ю. Р.: Кто играет Леонова?

К. Х.: Евгений Витальевич Миронов. Съемки еще не закончились, они длятся почти год, мы достаточно скрупулезно работаем, придумываем историю, чтобы она была не просто очередным байопиком, а действительно трогала, брала за душу.

Е. И.: Вы были в Звездном городке?

К. Х.: Нет, не был. Он переехал к нам на площадку. Я вас уверяю - там построили настоящий Звездный городок.

Е. И.: А как можно снимать кино про космос, не побывав в Звездном городке?

К. Х.: Все по-разному подходят к созданию роли. Можно сидеть под памятником Гагарину годами и потом совершенно бездарно его сыграть.

Ю. Р.: А ждать нам третьего сезона сериала «Небесный суд»?

К. Х.: Я очень бы хотел, чтобы он был. Но все в руках продюсеров и сценаристов. Пока только у них можно спросить, будет ли третий сезон.

Е. И.: И напоследок короткий блиц. Что вас может разозлить прямо до дрожи в руках?

К. Х.: Самонадеянная глупость.

Е. И.: Ваш любимый музей?

К. Х.: Ух ты… Давайте я оттолкнусь от того, что видел совсем недавно. Это «Ельцин Центр» в Екатеринбурге. Меня поразили атмосфера и решение пространства, это захватило.

Ю. Р.: Любимое направление в музыке.

К. Х.: Нет у меня такого. Все зависит от настроения. Мне иногда даже кажется, что я хочу послушать определенную музыку, включаю ее и понимаю, что ошибся, - она мне сейчас не нужна.

Е. И.: У вас есть кумир?

К. Х.: Кумира у меня нет. У меня есть люди, на которых я хотел бы равняться, у которых хотел бы, в хорошем смысле слова, воровать те вещи, которые воспитают меня как человека. Я не буду называть сейчас этих людей, но их, поверьте, достаточное количество.

Е. И.: Что вам поднимает настроение?

К. Х.: Вообще у людей, которые меня не знают, может сложиться впечатление, что я все время в депрессии. У меня нет вещей, которые вдруг неожиданно подняли бы мне настроение. Или, скажем так, нет проверенных вещей, как то цвет или музыка… Если у меня плохое настроение - оно будет плохим. Но я буду стараться его исправить и даже в таком состоянии делать свою работу на все сто процентов.

Константин Хабенский, получивший гран-при "Кинотавра" за роль в фильме "Географ глобус пропил", рассказал главному редактору HELLO! Светлане Бондарчук о семье, о творчестве и о своей большой благотворительной работе.

О роли Виктора Служкина

Служкин живет так, как нам бы хотелось жить, но мы в силу разных жизненных обстоятельств, статуса, примет времени просто не можем себе этого позволить. Его же просто распирает от любви! Он "фантазирует свою жизнь" и старательно, но безуспешно пытается жить так, как придумал. Если бы он смог довести свою сконструированную историю до конца, он не был бы собой - стал бы каким-нибудь надкусанным яблоком или чем-то еще, но был бы совершенно другим человеком, нам не столь интересным.

О начале карьеры

Была работа монтировщиком в театре-студии "Суббота" в Петербурге. Я был молодым человеком, мне требовались деньги, а просить у родителей не хотелось, поэтому работал и зарабатывал по тем временам очень хорошо. А потом в один прекрасный день всех монтировщиков в качестве театрального горошка попросили выйти на сцену.

Затем меня перевели по трудовой из монтировщиков в актеры какой-то категории - мне было тогда 19. А потом я решил попробовать поступить.

Об известности

Я думаю, что известность физиогномическая пришла ко мне не через театр, а с "Убойной силой". Не стоит этого отрицать, надо сказать огромное спасибо Сереже Мелькумову и Первому каналу, который сделал это проект: для меня он судьбоносен, потому что один из важных этапов продвижения в профессии - это когда актера начинают узнавать в лицо.

О Голливуде

Я осознаю, что чего-то серьезного в Голливуде я по определению не сделаю - просто потому, что не умею "дышать на английском языке". На языке, на котором работаешь, нужно дышать, музыкально его чувствовать, а не вспоминать слова. Поэтому к голливудским историям я отношусь как к некоему приключению. Самое ценное в этом то, что у меня есть гипотетическая возможность общения с теми актерами, с которыми я хотел бы пообщаться. Взять фильм Wanted (в российском прокате шел под названием "Особо опасен". - Ред.), это были Морган Фриман, Джеймс Макэвой, Анджелина Джоли - люди, которые отбрасывают все свои амбиции, статусы и звания, приходят на площадку и начинают работать. Восемь дублей? Значит, восемь дублей. Нон-стоп.

О частном пространстве

Есть часть работы: красные дорожки, пресс-конференции, где актер выходит, представляет фильм, фотографируется и улыбается, насколько это возможно. А есть частное пространство. Лично я не собираюсь прятаться, не хочу ходить только в закрытые заведения, я хочу жить так, как живу, поэтому считаю, что люди, зрители, любят они меня или нет, должны меня понимать. Я не аппарат для фотографирования, не обезьянка. На просьбы сфотографироваться я имею право сказать "нет", когда где-то нахожусь, курю, общаюсь с друзьями - я не обязан соглашаться на что-то по любому запросу. Это моя личная жизнь.

О благотворительности

Я считаю, что если человек занимается благотворительностью, если он вошел в эту воду, не вышел обратно, не умыл руки, не вытерся полотенцем и не сбежал, а продолжает ею заниматься, значит, это правильно.

Рассуждать на эту тему я не очень хочу, потому что мы не размышляем, а действуем. Лично я занимаюсь этим с 2008 года, сейчас набран и расширен штат, мне помогают очень хорошие девочки, которые частично сняли с меня груз и ведут всю эту историю. Нужно выходить. Нужно понимать, что у нас существуют не 1-2 фонда в стране, а есть разные направления, достаточно большой спектр тех, кто помогает. Есть люди. Помощь есть!

О дружбе

В тот момент, когда произошло чудовищное, страшное событие в моей жизни в 2008 году, друзей появилось намного больше. Люди, которые не набивались ко мне в друзья, которых я знал, но они были в стороне, они невероятно себя проявили, подставили плечи, руки, локти... и я понял, что у меня друзей намного больше. Леня Ярмольник, Сережа Гармаш, Миша Пореченков, Миша Трухин, Андрюша Зибров - я сейчас в суете могу кого-то забыть. Дело не в том, сколько времени в году мы с ними общаемся, выходим на одну сцену или нет, а в тех 3-5 минутах, когда мы видимся, взахлеб общаемся и разбегаемся или по телефону просим друг друга о помощи в том или ином случае, вот в чем дело.

О сыне

Иван Константинович уже второй год живет с бабушкой и дедушкой. Он посещает школу, учит немецкий, английский, русский. Я считаю, то, как с ним общаются, занимаются и как его воспитывают бабушка с дедушкой, - высший пилотаж. И лучше бабушки и дедушки никакие няни не справятся. Поэтому в те нечастые дни, когда я приезжаю к Ивану Константиновичу и мы с ним общаемся, я получаю неимоверный заряд энергии и понимание того, что это уже взрослый человек.

Он уже актер, понимает, что это такое. Выступал на сцене МХАТа, читал стихи, его видели. Он уже нравится женщинам, знает, как манипулировать людьми.

О родительском воспитании

Мама нас с сестрой всячески пригревала, а папа - да, достаточно строгий, принципиальный. Он был не востребован с точки зрения творческого потенциала, работал инженером, строил мосты, но внутри у него, как и у моего деда и других родственников, которые даже пытались поступать в театральные институты, но не поступали, "сидело" творческое начало.

Когда я заявил родителям, что ухожу из института авиационного приборостроения и автоматики в никуда, папа сказал: "Не нравится - иди". Потом, когда я вдруг сказал, что поступаю в театральный, он ответил: "Нравится - иди". Когда я собрался к Константину Райкину, который пригласил меня в "Сатирикон", отец поведал мне историю из своего далекого прошлого, когда они с Райкиным, будучи детьми, сидели в одной машине, то есть знали друг друга - его отец Аркадий и мой дед были знакомы.

Актер Константин Хабенский — о новом, более степенном этапе в своей жизни и жизни в условиях сохранения энергии.

«Где только мы с Константином Хабенским не встречались! - Говорит Вадим Верник в предисловии к интервью.- Впервые это случилось в Калининграде, когда он был еще студентом и вместе с однокурсниками играл там дипломный спектакль. На этот раз договорились пообщаться прямо в фотостудии перед съемкой. Я приехал за десять минут до условленного времени. Осмотрел студию, пообщался с сотрудниками и съемочной группой и только потом заметил в коридоре Константина. Оказалось, что он уже час здесь, - приехал утром на скоростном «Сапсане» из Санкт-Петербурга. Костя тихо сидел в дальнем углу и очень комфортно чувствовал себя в уединении. И в этом весь Хабенский...»

Костя, у тебя непривычно короткая стрижка. С чем это связано?

Это связано с париком. Снимаюсь в сериале «Троцкий», у меня там три парика, и, чтобы не травмировать волосы, которых и так не слишком много осталось, я принял волевое решение - коротко подстригся.

В парике комфортно сниматься?

Нет. Так же как в наклеенных бородах, усах и так далее. Поэтому я предпочитаю поступать иначе. Например, для «Метода» я отращивал себе всю растительность, чтобы не думать о том, отклеится борода или нет в самый неподходящий момент.

Тебе как-то везет в последнее время на исторических персонажей: и Колчак был, и певец Пётр Лещенко, теперь вот Лев Троцкий. И космонавт Павел Беляев в фильме «Время первых».

«Последнее время», как ты говоришь, - это уже лет десять. Беляев скорее собирательный образ, так же как и Колчак, да и как Лещенко, потому что не осталось ни одной видеозаписи с ним, мы можем судить об этом человеке только по голосу с пластинки и по фотографиям.

Скажи, Костя, для съемок в фильме «Время первых» нужна была какая-то специальная подготовка?

Физическая - да, по причине того, что там очень много моментов связано с каскадерскими трюками, в первую очередь с невесомостью. Невесомость тоже можно назвать своего рода каскадерским трюком: ты весь день привязан к тросам, тебе нужно сберечь и спину, и ноги, и руки и создать ощущение полета. Приходится держать некоторые части тела в напряжении. Поэтому да, это потребовало немалых физических усилий. И слава богу, что мы с Женей Мироновым чуть раньше подумали об этом: он предложил мне наконец-то заняться спортом. Это на пятом десятке! (Улыбается. )

А ты что, никогда не занимался спортом?

Так, чтобы специально пойти в спортивный зал, - нет. Но если ты окунешься в историю моих спектаклей, то увидишь, что все они, в первую очередь связанные с творчеством Юрия Бутусова (театральный режиссер. - Прим. ОК! ), рассчитаны на хорошую физическую подготовку. Поэтому каждый спектакль - это и тренажерный зал, и чемпионат по забегам каким-то невероятным.

Да-да, особенно «Калигула», мой любимый спектакль с твоим участием.

«Калигула» в том числе. А сейчас вот пришлось подкачать те мышцы, которые «уснули» на время. Но не могу сказать, что я вошел во вкус. Начались другие съемки, так что сейчас продолжаю заниматься больше в домашних условиях: отжимания, резиночка.

Главное, что Женя Миронов тебя вдохновил на эти занятия. Вы, кстати, впервые снимались вместе?

Впервые. Женя прекрасный актер. Это еще одна причина, почему я согласился сниматься в картине «Время первых». Потом сама история. Изначально мы заходили в эту воду, чтобы поучаствовать в очень интересной истории конфликта двух характеров, конфликта мировоззрений двух людей, оказавшихся в замкнутом пространстве. Это чертовски интересный эксперимент. А где он происходит - в космосе, на подводной лодке, в пещере, - это уже по большому счету не имеет значения. У меня не было подобных съемок, это настолько экстремальная ситуация, где по-актерски нельзя переиграть, нельзя пережать.

Что-то я не припомню ни одного фильма или спектакля, где бы ты переигрывал или пережимал.

По крайней мере, об этом можно думать всё время. Мне было очень интересно поучаствовать в этой истории, как, наверное, в свое время было интересно попробовать этот никому не понятный формат «Ночного дозора». А космос, скажем так, более распаханное поле для кинематографа. Я надеюсь, что фильм «Время первых» поднимет общее настроение и престиж страны в глазах зрителей и кто-то задумается еще раз, что именно мы являемся первооткрывателями космоса. Сейчас мне бы хотелось провести параллель с тем, что мы делаем, - я говорю про наши студии творческого развития для детей, наши фестивали. Это не кто-то придумал, это мы сами придумали. Мы придумали и своими руками осуществили. Невероятными усилиями. Не скажу, что прямо космическими, но это тоже требовало запредельных человеческих усилий.

Недавно я был в Нижнем Новгороде, где мы открыли свой фестиваль, промежуточный между летними фестивалями «Оперение». Называется «Малая сцена большой жизни». Он длился три дня. Ребята из семи городов привезли свои серьезные работы, я их посмотрел и, скажем так, поставил знак качества. Мы даже билеты продавали. Дети выходили на сцену - за три дня мы показали восемь спектаклей.

Ты тоже там участвовал?

Да, но не во всех спектаклях, только в трех. Я открывал фестиваль, участвовал в пресс-конференции. Не то чтобы на мне была колоссальная нагрузка, но мне кажется, что мое участие способно привлечь внимание к тем работам, которые мы показываем. А работы стоят этого, действительно. Это спектакли для взрослых, вот в чем дело. Дети играют в спектаклях, а вопросы, которые там поднимаются, адресованы взрослым. Как я могу обойти стороной эту тему? Как я могу сказать: «Нет, я не поеду, я лучше эти два дня полежу на диване»? Как? Никак.

Мне нравится азарт, с которым ты рассказываешь про свое замечательное студийное движение. Я же несколько лет назад был на твоем фестивале в Уфе и с восхищением наблюдал, насколько ребята преданы - причем искренне - этому делу. И ты с такой любовью, с такой радостью, с такой невероятно теплой энергией всему этому отдавался и отдаешься. Идет время, и в этом плане ничего не меняется.

Нет, меняется. Не в плане моего отношения, конечно. Мне нравится, с какой скоростью этот «кустик» растет, какие невероятные «цветы» на нем вырастают. Я уже не знаю, чего ждать от следующего фестиваля, в хорошем смысле.

Ты существуешь в очень плотном графике. Сознательно загоняешь себя в жесткие рамки?

Понимаю, о чем ты говоришь. Я всё время нахожусь в состоянии «надо разбавить свой график отдыхом, какими-то каникулами». Последние несколько лет живу с этой мечтой. И всё время у меня не получается осуществить задуманное.

При всем этом ты человек несуетный.

Я, наверное, несуетный. Но тут другое: я очень... увлекающийся, вот от этого надо отталкиваться. Вроде я и придумал себе какой-то график, а потом оп! - еще что-то интересное, потом оп! - студии, какие-то гастроли, потом что-то еще. Мне сложно отказаться от вещей, которые мне нравятся. Тех, что связаны с профессией.

Обычно такая жадность до работы проявляется у тех, кому жизнь чего-то недодала. Но у тебя совсем иной случай.

Конечно, мне грешить на то, что «недодала», неправильно. С другой стороны, и говорить, что «додала», тоже не совсем верно.

Что ты имеешь в виду?

У меня есть хорошие предложения, были хорошие предложения, но говорить о том, что у меня всё случилось и всё замечательно, я не хочу просто принципиально. Есть работа, есть много-много всего, но, опять же говорю, отказаться от того, что интересно, что увлекает (это не обязательно кино, не обязательно театр), я не могу.

Когда находишься в постоянном цейтноте, можно стать злым, раздраженным.

А характер со временем портится?

Ну наверняка все мы идем этой дорогой. Иногда наступают моменты благости, доброты и так далее. Это не обязательно должно наступать в Великий пост. Этот пост может длиться и в течение года - для тех, кто научился гасить в себе, скажем так, негативную энергию и не пускать в себя озлобленность. Иногда это просто сказывается на физическом состоянии. Ну, много всего. Я нормальный человек, и повышенное внимание тоже иногда не к месту и не вовремя. Но я понимаю, что не надо становиться на эту дорожку. Не надо озлобляться.

Послушай, у тебя столько прекрасных поводов для положительных эмоций! Ты женился. Оля Литвинова - красивая женщина и талантливая актриса, я давно слежу за ее судьбой в Московском Художественном театре. Дочка родилась меньше года назад. Всё это тоже дает какую-то новую энергию.

Несомненно.

Скажи, а дочкой ты успеваешь заниматься?

Нет. Я только что приехал из Питера, и, вместо того чтобы сразу нырнуть домой, сижу вот в фотостудии с тобой и общаюсь на тему того, что мне катастрофически не хватает времени, понимаешь? А вообще я скажу очень простую вещь (это к вопросу о том, как на всё хватает сил и как всё успевать): я понял, что просто не надо задавать самому себе эти вопросы, не надо. И не надо пытаться ответить на них, когда их задают другие. Иначе сил не хватит, иначе ты начнешь двигаться как сороконожка и запутаешься. Поэтому ответов я не ищу. Просто надо больше спать.

Сколько ты спишь?

По-разному, иногда можно днем нагнать по десять минут в паузах, в перестановках на съемках, между репетициями. Я очень быстро засыпаю. У меня с налогами всё хорошо, поэтому я моментально засыпаю. (Улыбается. ) А вообще есть тренинговые такие вещи (на актерских курсах их преподают) - это упражнения на расслабление. Но мне, честно говоря, даже и не нужны эти упражнения. Просто, наверное, ритм и усталость плюс возраст - тоже не надо об этом забывать - способствуют тому, что ты моментально выключаешься.

Надолго вырвался в Москву?

На пару дней. У меня сейчас все съемки в Питере. «Троцкого» мы частично снимали в Мексике, а всё остальное время - в Санкт-Петербурге.

Скажи, Питер остается для тебя родным городом?

А что ты вкладываешь в понятие «родной город»? Во-первых, Питер прекрасен с любыми фасадами в солнечный день. Любое качество фасадов в солнечный день радует глаз. Но этих солнечных дней немного в Санкт-Петербурге, к сожалению. И я сейчас смотрю на качество фасадов домов, расположенных не в центре города, которые раньше были роскошными, а сейчас, к сожалению, в ужасающем состоянии, и это меня дико расстраивает. Если бы это был не мой родной город, то, наверное, это бы меня так не расстраивало. Соответственно, я еще испытываю к Питеру серьезные чувства.

То есть стопроцентным москвичом ты, наверное, никогда не станешь.

Я сейчас стопроцентный пассажир. Пассажир самолетов, поездов, кораблей - всего чего угодно, как и многие мои коллеги...

...и сменить пластинку ты не можешь и не хочешь.

Сергей Прокофьев говорил, что вначале его бесили и убивали гастрольные дороги, а в какой-то момент он стал воспринимать дорогу как часть своей жизни и наслаждаться ею, наблюдать за ней, вытаскивать из нее приключения, и вдруг эта дорога превратилась в праздник. Это наблюдение о жизни я «подхватил» на съемках фильма Ани Матисон «Прокофьев: Во время пути». И я стараюсь следовать этому, иначе всё, что ты делаешь, превратится в ад.

Знаешь, многие смотрят на тебя, на твои грустные глаза и считают, что ты по жизни не очень веселый человек…

Да я хохочу внутри! Я внутри хохочу - партнеры и друзья не дадут соврать. А внешность, она обманчива.

Костя, несколько лет назад ты рассказывал мне про свой аскетизм, что ты приходишь домой, а в холодильнике у тебя только колбаса.

В каждой шутке есть доля шутки. Сейчас у тебя семейная жизнь, всё по-другому. Или ты остаешься таким же аскетом?

Пусть скажут про меня «идиот пафосный»: сейчас, когда что-то получается, когда есть какой-то невероятный интерес к тому, что ты делаешь, мне неважно, что там в холодильнике.

Я тебя спрашиваю про житейскую ситуацию, а ты всё равно на профессию разговор переводишь.

Скажи, а быт вообще есть в твоей жизни?

Есть, есть. Но по дому никаких обязанностей на меня не вешают, если ты об этом.

Счастливый.

Я выхожу на охоту, рубить лес и зверя стрелять, привожу всё это домой и опять ухожу на охоту. Вот мои обязанности по большому счету.

И Олю всё это устраивает?

Пока да. В этом и есть предназначение мужчины, когда-то именно с этого всё и началось. А то сейчас слишком много амазонок появилось на территории России, которые сами выходят на охоту и отбирают у нас и пушнину, и лес, и так далее.

Понятно, тебе больше нравится по старинке, когда глава семьи все-таки мужчина.

Ты занят в МХТ только в одном спектакле. Это «Контрабас», практически моноспектакль. Недавно снялся в фильме «Коллектор» - это практически монофильм. Тебе так комфортнее всего?

С юмором говорю об этом: конечно, в этой ситуации никто не мешает, никто не забывает текст. (Улыбается. ) Я специально пошел по этой дороге, - имею в виду «Контрабас». Уже потом было предложение сняться в «Коллекторе», и я тоже не мог от него отказаться, потому что сценическое пространство моноспектакля и кинопространство моноработы - это разные вещи, это разное напряжение, разные формы существования. В спектакле, даже если актер один на сцене, есть диалог, есть разговор со зрителем. Даже если зритель лишен текста, он не лишен эмоций, которые выдает тебе как собеседник.

Тебе бы хотелось и дальше двигаться в этом направлении?

Нет, нужно иметь совесть. Ты не забывай, что у меня еще и в «Современнике» спектакль «Не покидай свою планету» по «Маленькому принцу».

Тоже, по сути, моноспектакль.

Бог троицу любит. Я думаю, что нужно на этом остановиться. Вообще я очень надеюсь, что звезды так сойдутся и мы опять поработаем в нашей прекрасной команде, что-нибудь выдадим а-ля «Мушкетёры десять лет спустя», образно говоря.

Ты про вашу команду с Мишей Трухиным и Мишей Пореченковым?

Да. Надеюсь на это. И Юрия Николаевича Бутусова подключим, потому что мы десять лет назад последний раз с ним что-то делали.

У вас остается прежняя спайка с Трухиным, с Пореченковым? Или сейчас тебе достаточно своей семьи?

Я не скажу, что этого достаточно. Нам, в принципе, всегда чего-то не хватает. А спайка, как ты говоришь, никуда не делась: даже когда мы долго не видимся, она ощущается в СМС-переписке. Когда мы выходим друг с другом на связь, мы понимаем, что ничего не меняется, слава богу, в этом смысле. Но наверное, у нас закончился тот этап жизни, когда мы друг у дружки ночевали вповалку, притом что были уже женатыми. Начался другой этап жизни, может быть, более степенный. Хотя, может, это со стороны кажется, что степенный, а на самом деле внутренний жар, пыл тот же самый.

Костя, я иногда общаюсь по телефону с твоей мамой Татьяной Геннадьевной, у нее такой мощный темперамент, так много невероятно позитивной энергии. А ты все-таки тихушник. Кепочка, темные очки - лишь бы никто не заметил.

Что касается Татьяны Геннадьевны, моей мамы, то да, она свою энергию распаляет везде на 180, а то и на 360 градусов. А я стараюсь всё это сохранять для сценических подмостков, до момента, когда это нужно выплеснуть. Мы, ленинградцы, всегда жили и продолжаем жить в законе сохранения энергии.

У нас низкое небо, у нас дует сильный ветер, у нас не надо очень часто открывать рот для болтовни, иначе замерзнешь. Поэтому закон сохранения энергии в нас, ленинградцах, глубоко сидит. Далее в какой-то момент появляется необходимость «открывания», и вот тогда мы выдаем. А мама все-таки провела свое детство в Йошкар-Оле. Это более теплый климат, все-таки это Марийская АССР бывшая и там немножко по-другому всё. Я же родился и вырос в Ленинграде.

Ты говоришь «мы, ленинградцы». То есть ленинградцем считать себя приятнее, чем петербуржцем?

Я точно не петербуржец. Петербуржцев я видел. А я, наверное, питерский ленинградец.

В чем разница?

Если меня поставить рядом с фасадом петербургского здания, я не буду гармонировать с ним. А вот петербуржец будет. Петербуржцы - это какой-то другой внутренний ритм, другой мир. Вот у нас в институте был такой педагог по зарубежному театру Гительман Лев

Иосифович. В начале 90-х мы сидели зимой в неотапливаемых аудиториях в куртках, шарфах. А он заходил в костюме-тройке, у него изо рта шел пар (потому что было холодно), смотрел на нас, таких упакованных в ватники молодых и наглых, и говорил, глядя в окно: «Вот я зашел - и выглянуло солнце». Потом читал лекцию и в перерыве обращался к нам: «А теперь мы с вами спустимся в буфет и выпьем чашечку кофе». Что подразумевалось под чашечкой кофе? Одноразовые пластиковые стаканы, которые еще были проткнуты сигаретами. А он брал эту прожженную пластиковую тару, на дне немножко кофе, и пил, смакуя сам процесс. Вот для меня это истинный петербуржец.

Отличный пример! Слушай, Костя, удивительная вещь: когда мы с тобой только начали говорить, ты был уставший, измученный с дороги, а сейчас, хоть и не так много времени прошло, у меня ощущение, что ты как будто преобразился, как будто отдохнул, и взгляд стал помягче.

Это потому, что ты, слава богу, сохраняешь в себе профессию, умеешь вести разговор, задавать вопросы, на которые мне интересно отвечать. Если бы на твоем месте сидел человек, который бы задавал банальные вопросы, я бы через десять минут уже скукожился. Вот, наверное, и весь ответ.

Спасибо тебе.

Я не болтун, но ты превращаешь меня вот в этого болтуна, который размышляет о любимом городе, о профессии, о том, надо или не надо так много отдавать ей времени и сил. Я, например, понимаю, что выходить на сцену для того, чтобы проговорить текст и вывести себя, народного-перенародного, лауреата многочисленных премий, и уйти, мне неинтересно. Мне интересно, как Михаил Константинович Девяткин, актер Театра Ленсовета, когда ему было 75 лет, прыгал по стульям, уже плохо видел, но тем не менее прекрасно играл! И вот он говорил: «Костенька, неважно - заслуженный ты или какой угодно. Важно, что ты сегодня вышел и доказал, что ты имеешь на это право». Я запомнил его слова.

Еще немного про профессию. Я уже говорил тебе однажды, что в абсолютном восторге от того, как ты сыграл в комедии «Хороший мальчик». Такой острохарактерный получился персонаж, папаша главного героя. Хочется почаще видеть тебя на экране и таким тоже!

Ну вот таких интересных вещей, начиная со сценария, не так много в моей жизни, не так много. Поэтому за эту историю я ухватился. Это было на девяносто процентов хулиганство. Когда мы все фантазируем в одном направлении - это всегда большой кайф. Когда режиссер фантазирует в одном направлении, а ты совершенно в другом - это ад, это муки. Ты играешь, стиснув зубы.

В профессии есть условия: режиссер и актер. Кто первый занял стул, тот и режиссер. Как у психиатров: кто первый надел халат - тот и врач. Поэтому правила игры нужно принимать, либо изначально не входить в эту игру.

А ты не хочешь сам занять режиссерский стул?

Я прекрасно отдаю себе отчет, чем занимаются эти люди и что нужно уметь для того, чтобы этим заниматься по-настоящему. Но попробовать, наверное, пора бы. Чтобы либо влюбиться в это, либо сказать: «Правильно, что не пошел в эту сторону».

Все-таки ты перфекционист, Константин Хабенский.

Я могу ошибаться, но у меня полное ощущение, что таким меня сделали на курсе в театральном институте. Мне кажется, на курс я пришел совсем другим. Я повторю фразу, которую я когда-то для себя сформулировал: в институте у меня произошло какое-то незаметное переливание крови.

А в чем ты стал другим?

Я даже не знаю, как сказать... Вот плохой и хороший вкус - в чем разница? Я не говорю, что у меня прям хороший вкус, но люди, которые умеют фантазировать, - это люди с хорошим вкусом. Люди, которые не умеют фантазировать, - у них, к сожалению, более скудные возможности. Так вот я, наверное, пришел в институт с достаточно скудными возможностями. А вышел пускай с не совсем отточенной актерской техникой, но зато с фонтанами идей и желанием работать. Хотя поначалу у меня были страшнейшие тупики, не дадут соврать мои друзья-однокурсники. Мастер курса Вениамин Михайлович Фильштинский периодически говорил нам: «Найдите в себе силы уйти из профессии».

Кто-нибудь ушел?

Из двадцати шести человек с курса в профессии остались человек семь-восемь. Вот ответ на твой вопрос...

Что ж, Костя, я рад нашей встрече и разговору. И пусть по-прежнему покой тебе только снится. Убежден, в твоем случае иначе и быть не может.

Я тебе так скажу: я в достаточно нормальной весовой категории боксерской, я не обременен никаким жиром, мне не тяжело передвигаться. Единственное, что я все-таки учился не на летчика-испытателя, поэтому физически все эти перелеты-переезды - они, конечно, сказываются. Но мы причешемся, расправим брови - и дальше в бой! Наверное, так... Ну что, пойду осваивать технику фотомодели? (Улыбается. )

Фото: Ольга Тупоногова-Волкова. Стиль: Ирина Волкова. Груминг: Светлана Житкевич

Катерина гордеева

Константин Хабенский:
Мы боимся совсем не того,
что оказывается действительно страшным

В интервью Катерине Гордеевой артист, режиссер и учредитель благотворительного фонда говорит об опыте потерь, боли, страхе, прощении, детях, которых не помнит, и родителях, которых не может забыть. А также – о том, почему он спросил Путина про реанимацию и что думает о деле Серебренникова.

– Восемь лет назад вы ввязались в довольно неожиданную историю: мастерские творческого развития для детей и подростков по всей стране. В итоге вышел подростковый мюзикл «Поколение Маугли», который должны были, в том числе, играть на сцене МХТ им. Чехова. Но недавно я узнала, что проект кончился. Что случилось и почему?

– Тут надо рассказывать все с самого начала.

– Все сложные истории надо рассказывать с самого начала.

– В середине двухтысячных я как-то почти случайно оказался в питерском Доме ветеранов сцены.

– Это – очень красивое, старинное, полное поразительных людей место.

– Да, так это выглядит сейчас. Я там недавно был на съемках «Троцкого» – все совсем не так, как было в первый мой приезд. И дело даже не в ремонте: когда я впервые туда пришел, меня потрясла атмосфера, понимаете?

– Думаю, да: несколько десятков невероятных пожилых людей с потрясающими биографиями, которые оказались на обочине жизни. Так?

– Был еще один важный нюанс: эти люди совершенно не готовы были списывать себя в запас. И мы, те, кто пришел тогда вот в это место обитания возрастных актеров, – нас привел [режиссер] Дима Месхиев – впали в какой-то ступор, что ли.

Вначале попытались привычно и не очень энергозатратно решить проблему деньгами: что будем скидываться, что отдадим, например, все денежные призы, связанные с фильмом «Свои» [в котором тогда снимались у Месхиева], включая призовой фонд «Ники»... Оказалось, что сделать это официально очень сложно технически: привычными конвертиками – проще. Но что такое конвертик для человека, который мучается одиночеством и невостребованностью больше, чем неустроенностью и скромным образом жизни?

– В чем-то даже оскорбительно.

– Никто из них не заслуживает такого положения… когда их содержат, понимаете? В какой-то момент я понял, что единственное по-настоящему полезное, что я могу для них сделать – вовлечь в нормальное достойное дело. Черт, вы знаете, я сейчас стал все это рассказывать и обнаружил, что давно об этой истории ни с кем не говорил.

– Почему?

– Не спрашивают. Не интересно, наверное.

– Одновременно с тем, что я понял, что возрастным артистам, в первую очередь, нужны не деньги, а дело, до меня каким-то образом стал доходить масштаб неприкаянности творческих ребят по всей стране: куче детей, который бредят так или иначе сценой, некуда податься, нет никакой возможности себя проверить, испытать.

И появилась идея эти две истории соединить: артисты получили бы занятость, а дети – крутых учителей. В разных городах все технически выглядело по-разному, но в основном принцип был такой, что на базе домов творчества, при театрах – чтобы аренду не платить – открываются студии, где маститые артисты преподают детям наши профессиональные дисциплины: актерскую фантазию, речь, сцендвижение.

И вот так постепенно мужчины и женщины, которые отдали театру, по сути, всю свою жизнь, чья биография в творческом плане отнюдь не исчерпала себя, почувствовали себя снова нужными. Знаете, что было поразительным для меня лично? Преподавать детям захотели не только возрастные актеры в провинции. Очень для многих моих коллег более молодых это стало очень важной историей.

– Это про востребованность?

– Давайте честно: возможности для самореализации не у всех одинаково большие. И деньги, кстати, тоже важны. Преподавание в студиях стало помощью для моих коллег, которым в регионах живется не сладко. А для детей обучение было совершенно бесплатным.

– Как это получалось?

– Ну, в итоге это стало социальной историей: конверты превратились в официальную зарплату, которую сперва мы с друзьями-товарищами платили вскладчину, а потом все вышло на официальный уровень – платили городские бюджеты или какие-то местные уже филантропы. Начав с двух городов – Казань и Екатеринбург – в итоге мы создали 11 творческих мастерских по всей стране, в каждой – от 150 до 300 детей.

– Слушайте, но это же выходит – самая крупная не военно-патриотическая и не спортивная детская организация страны со времен Советского Союза?

– Я об этом так не думал. Мне было важно другое. Студии стали ситом, которое дало понимание юношам и девушкам, что такое профессия актера, и вообще что значит заниматься творчеством.

– То есть что-то кроме оваций и букетов?

– Грезы об овациях сменил ежедневный труд, слезы, нервы, радость принадлежности делу, – все, что эту профессию действительно составляет. Слава Богу, это понимание ко многим из них пришло раньше, чем они пошли поступать в театральные вузы.

– Кто-то даже до театрального вуза дошел?

– Кто-то дошел, а с кем-то, как с нашим новосибирским одним студийцем, я даже встречаюсь на съемочной площадке: он играет в финале «Собибора» бегущего мальчика, помните? Вот он – остался. А кто-то все понял и ушел. И для меня это тоже – важная история: мы человека уберегли от опасности испортить себе жизнь, занимаясь не своим делом. Даже если одного уберегли, все равно стоило затеваться.

– Итогом творческих мастерских – в провинции их называли театральными школами Константина Хабенского – стал всероссийский спектакль «Поколение Маугли». Кто выбирал тему?

– Вам нравится история про Маугли?

– Кто из нас не был любителем Киплинга в детстве? А мультфильм «Маугли» с такой таинственной и тревожной музыкой – он же затягивал, цеплял и не отпускал. И еще, мне кажется, это – очень добрая история.

– История о том, как ребенка лишили мамы и папы, а теперь его воспитывают звери, вам правда кажется доброй?

– Я в детстве все время слушал пластинку про Маугли, потом – смотрел мультфильм. У меня не было такого, как у вас, обостренного чувства реальности: дескать, звери воспитывают! Вы меня озадачили. Мне все происходящее в «Маугли» казалось совершенно естественным, нормальным и добрым. В отличие, например, от «Малыша и Карлсона» – вот тут страдания ребенка, который доверился старому не очень порядочному человеку, я вполне разделял.

– Но для «дипломного» спектакля студийцев вы выбрали именно «Маугли».

– Там была задача: показать получасовую заявку, в которой были бы все пройденные за год элементы. Было много вариантов, но звезды сошлись на Киплинге. Мы с товарищами сели и стали придумывать. Вышла история про приключения мальчика, который ищет свою правду в каменных джунглях мегаполиса. Мы придумали диалоги и ужали время действия до суток: утро – это весна, день – лето, вечер – осень, зима – это ночь. Дальше мы фантазировали уже со студийцами. Первый город, который попал под раздачу – Казань. Собственно, там этот спектакль и родился: Алексей Кортнев придумал тексты песен, Николай Симонов, наш, мхатовский, художник – многофункциональные декорации. Все было по-взрослому.

– Сколько времени лично вы отдавали проекту?

– Был момент, когда этот проект занимал большую часть моего времени. После Казани были Уфа, Новосибирск, Питер, Челябинск – проект развивался, а к нему подключались удивительные и неожиданные участники. Например, Диана Арбенина или Александр Кержаков.

– Я видела Кержакова в роли Удава Каа. Прямо скажем, неожиданное камео.

– Ребята вначале боялись, а потом сами ловили кайф и требовали, чтобы их привлекали к каким-то спектаклям за пределами Москвы, на гастролях. В спектакле было занято огромное количество звезд: и Юра Гальцев, и Катя Гусева, и Родригес, кого там только не было. А потом «Поколение Маугли» – стало чем-то большим, чем спектакль.

– В каком смысле?

– Это произошло в тот момент, когда мы решили, что все средства от сборов должны пойти в помощь ровесникам артистов, занятых в «Поколении Маугли».

– Это вы придумали?

– Это придумалось неожиданно. Но я понимал, что студийцы прекрасно знают, чем я занимаюсь.

– Откуда?

– Странный вопрос. Они читают интервью, смотрят репортажи, они – нормальные люди с нормальным кругозором. И они прекрасно знают, что помимо профессии актера у меня есть фонд, в котором я занимаюсь помощью детям с онкологическими и другими тяжелыми заболеваниями головного мозга.

До какого-то момента творческие студии и больные дети никак не соединялись: ни в жизни, ни в моей голове. Хотя в Перми мы соприкасались с ребятами из детских домов, в Уфе – с детьми, у которых были нарушения двигательного аппарата, но все шло медленно. И я понимал, что такие встречи очень развивают в человеческом смысле, но психологически это непросто. Я это знаю, мне самому не очень комфортно приходить в больницы, там встречаться, общаться, видеть глаза родителей больных детей и настраивать их на позитив.

– Почему? Я раньше много времени проводила в больницах. И, мне кажется, отношения, которые там, внутри, – одни из самых честных на свете.

– Безусловно. Но, смотрите, я – актер, хочу я, не хочу выходить на площадку – мне нужно. Я выхожу и начинаю работать на зрителя. Верит он мне или нет – это другая история. В больнице – то же самое: я хочу или не хочу, я прихожу, переступаю порог отделения и начинаю разговаривать. Разница, очень важная притом, состоит в том, что в больнице – дети: прыгать и кривляться перед ними не надо. Надо поймать тональность: не жалеть, но, в то же время, обласкать. Дать надежду. Это – трудно.

По первости я не вылезал из больниц, и тогда я – вот как вы говорите – ни о чем таком не думал, просто занимался делом: объяснял родителям, где подписать, что подготовить, это – сюда положите, вот так переверните ребенка, эту бумажку – доктору, а эту – в фонд. Времени на рефлексии не было, да я особенно и не поднимал голову. Единственное, что меня иногда выводило из этого ритма – глаза родителей. Тех, чьи дети выздоравливали. На это я обращал внимание: «Ох, ничего себе! Бывает же такое!» И шел дальше.

Сейчас у меня – и это довольно закономерно – меньше времени посвящено непосредственно больнице: в фонде работает большая классная команда, я становлюсь менее нужен лично. Меня теперь используют, в основном, как лицо в тех проектах, когда без меня уже совсем никак не обойтись… В общем, в больницах я появляюсь редко. И находить общий язык с детьми – мне стало сложнее. С родителями – нормально, почти как раньше, но с ними проще. А с ребятами – там ежедневная практика нужна.

– Так как вы соединили «Поколение Маугли» с больными детьми?

– В какой-то момент стало абсолютной нормой, что на каждом спектакле, в каком бы городе мы ни играли, в конце на экран выводили фотографии ребят, которые лежат в больнице или сидят дома. И им нужна помощь. То есть мы совершенно точно понимали, для чего мы играем спектакли, куда пойдут деньги – вот этим детям.

Чтобы было предельно ясно, я перед каждым генеральным прогоном – для мам и пап, как мы его называем, – обязательно в каждом городе показывал студийцам клип Чулпашин [Хаматовой, создан для фонда «Подари жизнь» в 2014 году] , который она сделала вместе с Шевчуком: «Это все, что останется после меня», знаете его?

– Да. Вы в нем тоже участвовали.

– Точно. Так вот, это был мой самый последний волшебный пинок: я показывал всей команде клип, а потом выходил и говорил: «То, насколько мы сможем помочь этим больным детям, зависит сегодня от того, как мы потратим себя на сцене. От того, какой будет ваша энергетика, желание и понимание того, для чего вся эта история рассказывается, будет зависеть, придет ли к нам зритель завтра и будет ли у нас возможность помогать. Если вы будете работать в полноги…»

– Дети разве умеют халтурить?

– Дети умеют все, глядя на взрослых, и быстро учатся. Но, кажется, наши дети поняли, в чем сверхсмысл их существования на сцене. Через «Поколение Маугли» прошли те, кто потом стал «маленькой армией благотворителей», как я это называю.

А потом случилось чудо. Во время наших гастролей в Москве за кулисы пришли те ребята, для которых всего полгода назад студийцы собирали деньги. Не помню, казанские или новосибирские это ребята, но они узнали их в лицо – это были те самые, с фотографий. И вот они пришли за кулисы сказать: «Спасибо».

– И что было?

– Я не стал никого заранее предупреждать и настраивать, подумал, пусть все будет как будет. Они вошли и… Ну, там по-разному. Кто-то рыдал, не мог прийти в себя, кто-то ржал совершенно неукротимо, кто-то целовался, а кто-то просто остолбенел.

– А вы?

– Я стоял в сторонке и наблюдал, как они со всем этим справляются, я ничего не корректировал. Я думал о том, как важно, что взрослые в кои-то веки их не обманули: взрослые им обещали, что деньги, собранные на спектаклях, пойдут на лечение этих детей, они бухнули туда все свои силы, отказываясь от каникул, от своих обычных занятий и развлечений, чем-то жертвовали. И вот – результат. Все закольцевалось.

Мне кажется, это важный опыт: помимо того, что это – абсолютно честная история, они еще поняли, что спектакль – это не только выпуск пара и какая-то экономически перспективная история. Это еще и возможность помочь другим людям. Это самое большое достижение, о каком я даже не мечтал, создавая подобные студии.

– За время проекта студийцы вообще сильно изменились?

– С ребятами на моих глазах вообще произошли довольно важные перемены: если в первый год моего или моих друзей появления в их жизни им были нужны фотографии и автографы, то на второй и третий стали важны ответы на вопросы. Они перестали селфиться с приезжающими известными людьми – а в студии приезжали почти все, кого вы сможете вспомнить из наших знаменитостей – они стали их спрашивать о том, что те думают на чувствительные и волнительные темы.

Так я увидел их взросление: они превратились в профессионалов третьего-четвертого курса театрального вуза, будучи вообще-то школьниками девятого, максимум одиннадцатого класса. До меня дошло, что я больше не имею права делать им профессиональные замечания, потому что они вышли на уровень более высокий, чем мы с ними договаривались. Не все из них были готовы посвятить свою жизнь этой профессии, но они научились говорить, что думают, выражать свои чувства – это условие договора я выполнил. И понял, что пришло время расставаться.

– То есть как – расставаться?

– Отпустить их в большую и взрослую жизнь. Уже без меня.

– Но это же – больно.

– Я понял, что так будет, примерно за год до того, как сказал им об этом.

– Что вы сказали?

– Я сказал: «Ребята, вы, в принципе, все умеете, вы передружились. У вас педагоги, которые тоже научились вместе с вами за наш семилетний путь. Они знают, с чего начинать, куда идти. У каждой студии – свой почерк, все вы – достигли уровня, когда я как художественный руководитель вам больше не нужен».

– А они?

– Ну, там сразу – слезы, сопли, ах-ах-ах. Вначале трудно было. Сейчас уже прошел год. Все потихонечку взяли себя в руки, и пришло осмысление: все было сделано правильно. Они пошли своей дорогой: где-то города объединились, где-то студии стали молодежными театрами, кто-то остался на уровне мастерской.

– Но вы их, выходит, бросили?

– Я не буду сейчас препарировать свои чувства и воспоминания. Я не то чтобы сжег этот дом безвозвратно. Я понимаю, что ребята терзались, у них были сомнения, они не понимали, почему я так поступаю. Перед расставанием я написал письмо каждому студийцу: «Я вам помогу во всем, чем смогу, но мое наставничество кончилось». Так вот, это слово я намерен держать. Но семь лет – это правильный срок для того, чтобы перейти на новый уровень отношений.

– А какие были опасности?

– Разные. Я не люблю, когда начинают сажать на трон и петь хвалу, я бегу таких вещей. Слава Богу, до этого не дошло, в Ленина меня не превратили.

– «Поколение Маугли» должны были играть на сцене МХТ имени Чехова. Почему этого не произошло?

– Я понимал, что «Поколению Маугли» как самостоятельному проекту хорошо было бы в итоге дать надежную гавань. Я понимал, что мог бы быть и режиссером, и продюсером этого нового витка. И я пришел к Олегу Палычу [Табакову, художественному руководителю и директору МХТ им. А.П. Чехова в 2000 – 2018 гг. ] и предложил ему и театру этот спектакль. Разумеется, я объяснил, что эта история должна быть благотворительной. Но в тот момент у Олега Палыча были другие мысли по поводу производства, театра и того, какие и в каком объеме деньги театр должен приносить. С благотворительностью это никак не вязалось, к сожалению. Но я продолжал ходить и напоминать о себе. Ходил два года. А потом что-то изменилось.

– Что?

– Не знаю, но, видимо, в жизни Олега Палыча что-то такое произошло, что изменило его мнение. На последнем сборе труппы он объявил о том, что я буду делать спектакль «Поколение Маугли» здесь, в МХТ. Я сказал: «Олег Палыч, у вас есть прекрасный колледж, в котором учатся дети, ровесники моих студийцев. И «Поколение Маугли» – это спектакль, который сможет их объединить». Я придумал программу обученческую для всех курсов колледжа, при которой каждый год у студента будет происходить смена рисунка и смена типажа: то есть первый курс приходит и начинает готовить программу второго курса спектакля, второй – работает над программой третьего и так далее.

Олег Палыч дал добро, мы стали репетировать со студентами и фактически перепридумали спектакль: в колледже ведь уже такие огромные лоси учатся, а я начинал «Поколение» с маленькими шпендиками-студийцами. В общем, начали вводить в новую историю любовные линии, приплетать высказывания рокеров, рэперов и даже политиков, которые, кстати, очень хорошо ложились на язык Шерхана и Акелы. Леша Кортнев добавил в спектакль песни, чему был совершенно счастлив, поскольку переживал, что не все его идеи вошли в первый вариант. В общем, мы сделали нечто совсем новое. На первый прогон в театре, куда обычно приходит человек десять, пришел полный зал. Спектакль случился, это была очень убедительная история.

– По сути, это был уже новый спектакль, в котором были заняты студенты колледжа Табакова, преподаватели этого колледжа и артисты МХТ имени Чехова?

– Вы собирались играть «Поколение Маугли» на сцене МХТ, имея в виду, что все сборы будут идти в помощь детям-подопечным вашего фонда?

– Да, мы придумывали это так.

– Но спектакль так и не появился в афише театра. Почему?

– Олег Палыч умер, пришли новые руководители театра, появились другие замыслы и планы на жизнь, которые никак не сходились с планами «Поколения Маугли». Набор в колледж в этом году не случился. Мне пришлось принять решение перестать тратить свое и чужое время. И я закрыл эту историю: мы собрали все декорации, сложили в ангар. Детям я все объяснил, сказал «спасибо». Мне кажется, и им была полезна эта история, и мне было полезно пофантазировать, подумать и понять, что нет предела совершенству.

– То есть все?

– Все. Сейчас Челябинская студия выступила с инициативой сделать спектакль в прежнем формате, но я сказал, что мне это больше не интересно.

– В ситуации ощутимого дефицита качественного контента для детей и подростков «Поколение Маугли» разве не имело шансов на успех?

– Мне кажется, имело все шансы. Но у нас вообще сейчас мало смельчаков, которые готовы вкладывать деньги, понимая, что подростковое, детское кино может быть провальным и неокупаемым, но оно очень нужно. Никого не могу обвинять, но хорошо бы поскорее у нас появились яркие режиссеры, умеющие рассказывать даже не про детские проблемы, а про то, что волнует 14-, 15-, 16-летних ребят, которых колбасит от того, что они не понимают, для чего им жизнь, что им жизнь и что они в этой жизни.

– Нелепо кивать в сторону СССР, но детских и подростковых фильмов, сказок, записанных в те годы, хватило на ваше поколение и еще на три вперед. Тот же Табаков сыграл гениального Али-Бабу в аудиосказке Вениамина Смехова…

Бывало и другое, мы просто не помним. Сейчас на самом деле всего самого разного для детей – сколько хочешь: и «Смешарики», и «Малышарики», и «Лунтик», и «Маша и медведь». Да, это поставлено на поток и требует гораздо больших затрат, чем требовалось в советские времена…

– Я про другое: вот Табаков играл в детской сказке, и не одной, озвучивал персонажей в мультфильме и так далее. А вы?

– А я «Малышариков» озвучиваю.

– Да вы что?

– Ну, всех «Малышариков» озвучивать у меня не хватает времени, но я – папа «Малышариков». Я песни там пою, и мне это очень нравится. Вы, наверное, просто плохо знакомы с «Малышариками», потому что «Смешарики» их забили и они почти не видны. Но, если коротко, «Малышарики» – это те же «Смешарики», только у них проблемы поменьше: это проблемы полуторагодовалых детей.

– Что вы смотрите с дочкой?

– Вот как раз «Малышариков».

– А не из вашего творчества?

– Она много чего смотрит: нашего, не нашего, советского, современного.

– Вы с ней вместе смотрите?

– Я знаю, что именно она смотрит. Но когда она это смотрит, я не знаю.

– Вы – хороший отец?

– Я могу быть намного лучше. Но я стараюсь.

– В каком смысле?

– По мере понимания того, что я значу для детей, что они для меня значат, стараюсь исправить недоработки.

– Например?

– Пытаюсь научиться формировать так график, чтобы в нем была не только работа.

– Чем бы вы хотели запомниться своим детям?

– Я против каких-то нарочитых вещей. Но я стараюсь многое делать в своей профессии так, чтобы им было интересно, чтобы они или участвовали, или смотрели… Нет, Катя, вы как-то неправильно спросили: запомниться. Это какая-то навязчивая вещь. Я не хочу никак запоминаться, я хочу, чтобы в какой-то момент они – все ли, не все ли – подошли и сказали: «Ты молодец, пап!» Мне этого достаточно. Я хочу верить, что смогу понять, что прячется за этими двумя словами: «ты» и «молодец».

Надеюсь, я к этому моменту не рухну совершенно башкой и не превращусь в какого-нибудь оскароносного, недоступного и ни хрена не понимающего творца, который будет объяснять всем, как надо жить, только потому что у него все эти многочисленные награды и еще он где-то там снялся. Вот этот образ – поучающего безумца – самое страшное, наверное, что может случиться. А это сплошь и рядом происходит.

– На свете много людей, с кем ничего такого не случилось.

– Значит, еще просто не время. Или Бог их так любит, что говорит: «Ну, давайте еще потянем немножко. Мне так нравится этот парень или эта девчонка, хочу еще немножко послушать, как он смеется. А потом сделаем то же, что делаем обычно с остальными».

Конечно, я верю, что у меня сработает «сигнализация» и я не сделаюсь сумасшедшим авторитарным стариком с причудами. Но – про сигнализацию – многие так думают. А она не срабатывает, представляете? В нужный момент садится батарейка.

Люди рядом могли бы, конечно, тебе своевременно сказать: «Пора завязывать, помолчи, старик, уйди в тень». Но ты их не попросил об этом, когда был в себе. Вот они и молчат. И молча смотрят, как ты сидишь и раздаешь всем вокруг непрошеные советы.

Про это очень правильно написано в «Этике» Станиславского, хорошая, кстати, брошюра, всего несколько страниц. Ее преподают, но никто, к сожалению, не читает. Константин Сергеевич рекомендовал прежде, чем раздавать советы, спросить, нужен ли такой совет, и только потом – предложить помощь. Еще он учил никогда не поучать людей, как жить: в сценическом ли пространстве, в профессиональном пространстве, в житейском. Вот если этой просто личной гигиены придерживаться, то, быть может, протянешь в сознании дольше и сойдешь с помоста нормальным человеком.

– Помогли ли самому Станиславскому его этические правила?

– Вопрос спорный. Судя по тому, что описывал в «Театральном романе» Михаил Афанасьевич Булгаков, – не очень. Текст у Булгакова, разумеется, художественный, многое он там изложил, не выпячивая, а сводя к шутке или мистике, но МХАТ и вся ситуация в театре описана достоверно. Не только, может быть, МХАТ, но вообще любой механизм, который называется «русский театр» и движется по вполне предсказуемой дуге: от бойкого зародыша до полного фонтана сумасшествия. Иногда бывает, фонтан еще не бьет, все выглядит снаружи очень прилично, но ты знаешь, как это устроено, и точно можешь сказать: еще чуть-чуть и все вскроется. «Театральный роман» вылезет и здесь.

– Если следовать так называемой «мхатовской» традиции, то руководить театром после смерти Табакова должен был бы человек из актерского цеха, из труппы театра. Так было всегда. У вас были амбиции стать худруком МХТ?

– Нет. Я не горю большим желанием чем-то или кем-то руководить. Я иногда возгораюсь желанием что-то с кем-то сделать, но административных амбиций у меня нет и мысли типа «ах, надо взять театр», – не было. Кроме того, я не являюсь официальным учеником Олега Палыча.

– Да, вы учились у Фильштинского, в Питере. Но в МХТ все же провели много времени.

– Вы правы, я учился у Олега Палыча на протяжении всех этих лет. Всем мелочам: и жизненным, и профессиональным. Многое мне казалось правильным, многое было важным. Но здесь, в стенах этого театра, есть более заслуженные для подхвата знамени ученики и артисты.

– Какую часть вашего времени занимает фонд?

– Гораздо меньше, чем раньше. Это все еще огромная часть меня, но я фонду уже не так нужен, как вначале, он – самостоятельный механизм, не так сильно на мне завязанный. Это как с фильмом, в котором ты снялся: съемки вроде закончены, но он всегда с тобой внутри и живет своей жизнью.

– Однако, создавая фонд, вы дали ему ни много ни мало – свое имя. Он так и называется: «Фонд Константина Хабенского».

– Это не было моей специальной наглостью.

– Речь не о наглости, о риске скорее.

– Да понятно же, что сразу возникает подозрение: ага, он решил своим именем фонд назвать, чтобы в мрамор войти таким образом. Нет.

– А почему?

– Если честно, когда подошел момент регистрации, я не успел придумать название, не до того было, скажем так. И я решил ничего не придумывать, назвать как есть. Как оно, по сути, на тот момент и было: я всем занимался сам, напрямую.

– Вы начали помогать детям, страдающим раком головного мозга, вместе с Настей [Анастасией Федосеевой (31.03.1975 – 1.12.2008 ), первой женой] во время ее болезни [в 2007 году у Федосеевой была диагностирована опухоль головного мозга]?

– Да. Это началось спонтанно, но действия наши, мои были совершенно сознательными. Я в какой-то момент понял, что надо помочь ей отвлечься от собственной болезни. Нам нужно было максимально отвлечься от себя.

– Чтобы не сойти с ума?

– Чтобы отвлечься. Чтобы быть занятыми делом. Это помогает. Иногда. Я тогда предложил поучаствовать в помощи другим людям, – речь о детях в основном, – которые находились в той же ситуации, что и мы. В тот момент мы что-то уже знали, чем-то могли помочь: врачи, маршруты, больницы.

– Почему вы решили помогать именно детям?

– Не знаю. Это случайно получилось. Я плохо помню события того времени и не всегда могу восстановить некоторые детали: я мотался между континентами, приезжал в больницу, мы что-то обсуждали, я уезжал, летел и уже в Москве с кем-то встречался, брал и передавал какие-то деньги, разговаривал с мамами, помогал искать врачей, опять летел через океан, рассказывал, как и что, что сдвинулось, получилось. Я думал, что это поможет переключиться, поможет отвлечься.

– Помогало?

– Мы только начали. Что-то успели даже сделать. Кому-то даже успели помочь. А потом, когда у нас все произошло… ну, когда все случилось, я понял, что грош мне цена, если я эту историю не продолжу. Если вот в этом моменте закончу существование фонда. Я решил продолжать один.

– Это очень трудно?

– Одному – почти невозможно. Со временем стали появляться вокруг люди, которые были готовы помочь: приходили, уходили. Потом мне вдруг повезло: пришла Алена Мешкова и ее команда. И у фонда случился перезапуск. То, что сделала Алена, я бы не смог никогда.

– Что вы имеете в виду?

– Понимаете, благотворительность – это не только про сочувствие. Это менеджмент. Из меня менеджер – нулевой. Команда, которая пришла в фонд, принципиально пересмотрела все прошлые позиции и предложила план развития. А я сидел, открыв рот, и понимал, что это какая-то фантастика, – что они предлагают. И что, скорее всего, это в фонде работать не будет. А оно вдруг заработало. И пошло такими темпами, что я теперь уже не очень понимаю, почему это называется фондом Константина Хабенского.

– Сколько фонд собирает сегодня?

– Больше 250 миллионов рублей в год. В этом году у нас около семисот подопечных.

– В отчетах фонда есть фраза о том, что вы помогли шести тысячам семей. Не детей, семей. О чем это?

– Это о том, что когда в семье случается такое несчастье – болезнь, то помощь нужна и ребенку, который заболел, и – едва ли не в большей степени – тем, кто с ним рядом. И нужна железная уверенность, что тебя не бросят.

Знаете, я запомнил одного парня из Запорожья, который приехал к нам с полуторагодовалой дочкой. Он всю жизнь работал ментом. У него взгляд был такой непробиваемый: уличный, натертый. Мы с ним сидели, я ему объяснял, что нужно сделать, какие бумажки заполнить, куда им с женой пойти после того, как они в отделение заселятся, а он вдруг говорит: «Костя, я всю жизнь привык людей подозревать. Когда ехал сюда, меня спросили: кто тебе деньги даст? Я ответил: Фонд Хабенского обещал. Ну и все такие: ага, сейчас, конечно, ха-ха-ха». А потом он вдруг говорит: «Я не верил людям. А вы это изменили».

– Что вы ответили?

– Я не знал, что ему ответить. Я его похлопал – он такой огромный амбал – по плечу: «Всё, лечитесь, держитесь, не унывайте. Я побежал, у меня дела». Но я тогда подумал о том, что, может быть, фонд нужен для такой элементарной вещи, как вера человека в людей.

– Вы помните первого ребенка, которому помог фонд и который поправился?

– Нет. Я не помню детей, если честно. Я помню родителей. Точнее, их глаза. Там очень высокая концентрация боли и страха. У детей совсем не так. У детей нет страха смерти практически: они не так связаны какими-то материальными якорями, долгоиграющими планами и обязательствами перед близкими. Иногда я думаю, что, из-за отсутствия страха, опухоли в голове – это один из самых сложных и тяжких онкологических диагнозов – у детей излечиваются намного чаще и лучше, чем у взрослых. У меня нет этому подтверждений никаких, наука еще, слава Богу, не рассказала нам молекулярные схемы страха, любви и ненависти, что-то еще все-таки – остается тайной.

Но если про страх – это мои домыслы, то в том, что любовь и возможность сохранить привычный ритм жизни – это важная составляющая лечения, я уверен. А значит – важная задача фонда. Это к вопросу о шести тысячах семей, которым помогает фонд. Я попробую объяснить: у нас есть прекрасные сумасшедшие родители, которые, узнав о болезни, не только не меняют график ребенка, наоборот – делают все возможное, чтобы оставить все секции и кружки на своих местах.

У нас есть родители, которые, несмотря на болезнь, мчатся с ребенком на конкурсы и соревнования (как это было в здоровой жизни), и наша задача – сделать все, чтобы они своего энтузиазма и своих сил не растеряли, просто корректировать: ребята, ваш ребенок принимает кое-какие препараты, которые сказываются на длине ежедневного забега, поэтому вы чуть-чуть поберегите его. Но не останавливайтесь!

У нас есть 11-летний парень, выигравший олимпиаду во время лечения, есть девчонка, которая до болезни боксом занималась, танцами и музыкой, сейчас, уже после терапии, вернулась в бокс. А с танцами пока придется подождать: там крутиться, вертеться надо, ей тяжеловато еще.

Есть у нас парнишка, который загремел в больницу почти выпускником и потерял из-за болезни зрение. Но родители сказали: «Никаких соплей», наняли репетитора, и он сдал ЕГЭ, поступил в универ, ходит и учится. Так вот, чтобы у всех этих семей были силы поддерживать своих детей, им самим нужна поддержка, плечо. Мы стараемся этим плечом быть. В любой ситуации. Мы должны объяснить, что происходит, предложить помощь. И никогда не судить. Даже если нам кажется, что родители поступают вопреки нашим рекомендациям и даже здравому смыслу.

– Вы их не останавливаете?

– Мне не надо рассказывать, почему, когда человек попадает в беду, его близкие хотят использовать все мыслимые и немыслимые варианты для того, чтобы справиться с болезнью. Бывает, даже отказываются от классического лечения.

– И вы молчите?

– Я не сужу. Я говорю: «Вы вправе сделать все, но мы вам хотим предложить и рекомендуем сделать сюда два шажочка, потом направо два шажочка. Вот вам рука, пойдемте. Устанете – отдохните. Потом по коридору десять шажочков. Там будет стульчик. Вы сядете, и мы скажем, куда идти дальше». Это тоже очень важная задача – подхватить ошеломленного болезнью человека. Потому что в этом состоянии – я это знаю – он растерян, беспомощен и очень уязвим.

– Вы простили журналистам то, как они десять лет назад воспользовались вашей беспомощностью в момент болезни Насти?

– Нет. Но это и не журналисты, это папарацци. В какой-то момент в стране произошло повальное превращение журналистов в папарацци, безнравственность которых подогревалась изданиями: чем более мерзкий снимок ты принесешь, тем больше мы тебе заплатим.

Вначале эти люди выходили на боевые задания против уже болеющего Александра Гавриловича [Абдулова] . Я своими глазами видел, как один из главных подонков страны в упор снимал день рождения Абдулова, который – и это вполне нормально – хотел побыть с друзьями. Александр Гаврилович, пьяненький, и так, и эдак: «Уйдите, не надо, уйдите». Но нет. Подонок продолжал лезть к нему со своим аппаратом. Вышли покурить, и этот – бросился со своей камерой, тыкая ею в лицо. Вот тогда ему квадрат этого фотоаппарата и оставили на физиономии. Это было по делу.

После этого случая они стали ходить вдвоем: один близко подходит, типа камикадзе, а другой со стороны с расстояния двадцать метров на длинном объективе снимает побои. Я с ними сталкивался. Это люди, которым нравится играть в войнушку и которые не понимают, что за этой их «войнушкой» стоит что-то большее: чья-то честь, боль, просто личная жизнь, которая их не касается. Но для них же не существует людей, не готовых видеть на страницах газет свои фотографии или фотографии своих родных. Вот они и щелкают, щелкают. Лезут, подкупают, внедряются.

Мне не сложно будет в какой-то момент, если я кого-то из них увижу рядом и узнаю, дать в рожу со всей силы. Просто отведу подальше от камер.

Но это не журналисты, повторюсь. С журналистами как раз проблема. Их мало. Поэтому интервью так мало. Вот и лезут отовсюду перепечатанные, сфабрикованные из каких-то ошметков, обрывков разного времени ответы на вопросы, которые никто не задавал. Но все это пользуется популярностью: люди читают, фантазируют, придумывают какие-то совсем фантастические истории. Чушь, конечно.

А настоящих, талантливых журналистов – мало. Таких, знаете, чтобы ты вдруг читал и поражался: вот это полет мысли, вот это мастерство, я бы сам не додумался.

– Люди, столкнувшиеся с онкологической болезнью, трудной и тяжелой, иногда задаются вопросом: «За что?» А иногда этот вопрос переформулируют в «Для чего?». Как было у вас?

– У меня было совсем по-другому. Я не болел. Я был рядом. Это разные вещи. У меня тоже были свои мысли, свои какие-то их трансформации. Но это – совершенно не то, это не сравнимо с переживаниями и мыслями того, кто находится в эпицентре болезни.

– Вы сами говорите, что находящиеся рядом с тем, кто болеет – едва ли не более беспомощны: ты не знаешь, что сделать, и ты боишься. Даже потом, в другой истории, с другим человеком – боишься. Вы научились справляться с этим страхом?

– Я понимаю, о чем вы. Да. Этот страх, наверное, когда-то пройдет. Не совсем точно назвать его страхом за близких, но это страх того, что все, ты попал в капкан, и этот капкан никогда не отцепить, это навсегда к тебе прицепилось и уже не отвяжется. Отсюда все это идет: и что заболевания передаются через поколения, и онкология передастся, и что-то ты такое в жизни сделал не так или твои родители сделали что-то – и вот тебе кара, и платит кто-то, кто тебе дорог.

Из этих порождений страха вырастают потом муки родителей: «Ах, мы провели так по-дурацки свою жизнь, наш ребенок теперь мучается». Так вот, этот страх надо победить в себе. Ничего не прицепляется навсегда. Отцепится. И то, что неизлечимо, и то, что это за какие-то деяния или по наследству – нет, неправда. Это заблуждения.

И я, кстати, считаю одной из важных задач фонда помочь вот этим вот шести тысячам семей победить страх: не хоронить ребенка, не относиться к нему пожизненно как к больному, не хоронить себя, свою семью, не делать из боли семейный склеп. Жить. Научиться закрывать за собой дверь в больницу – это, кстати, очень трудно. Иногда это даже труднее, чем победить болезнь.

– Почему?

– Потому что, пока ты болеешь, время бежит вперед. В ту точку, из которой ты ушел в больницу, вернуться невозможно. Ты возвращаешься в социум и справляешься со всем, что ты пережил, под косыми взглядами друзей, знакомых и коллег по работе, которые с самого начала на тебя смотрят с настроением «ах, у вас горе, и мы уже заранее по вам всем скорбим». Это нужно пройти и пережить.

Хотя, если честно, любой нормальный человек с этим в одиночку не сможет справиться. Если мы имеем в виду – справиться до конца. Поэтому во всем мире существуют специальные методики реабилитации, которая начинается уже в тот момент, когда ребенок только-только попадает в больницу. Это все давно придумано, это работает, и это реально необходимо. Реабилитация сейчас – для меня, пожалуй, главная программа фонда.

– За десять лет, что существует в России системная благотворительность, фонды подросли и стали такими мощными, что иногда кажется, что некоммерческий сектор – это если и не параллельный Минздрав, то уж точно – костыль для существующей системы здравоохранения. А вы как себе представляете эти отношения?

– Я бы не назвал нас костылем. Конечно, идея построить – финансово и организационно – систему альтернативной помощи так, чтобы при любой смене власти она оставалась незыблемой, очень заманчива. Но я считаю ее слабореализуемой и неперспективной. Если сравнивать фонды и систему, то в каких-то случаях мы очевидно более мобильны: мы можем подхватить человека в сложной ситуации и сделать для него что-то быстрее, чем большая тяжелая машина, которая тоже сделает это в результате, но, возможно, тогда, когда уже ничего не будет нужно. Из этого я делаю вывод: значит, мы с системой должны работать в сцепке.

– В сцепке?

– Да. Мы должны друг друга страховать и использовать сильные стороны – наши и системы здравоохранения – чтобы помогать людям. По-моему, разумно.

– Насколько необходимость не подвести фонд связывает вас в ваших высказываниях и поступках?

– У меня есть иллюзия того, что я свободный человек. Но это моя иллюзия. Я понимаю, что так или иначе какие-то вещи мне правильнее просто не комментировать. Просто промолчать и сказать: «Я политику не комментирую». Думать я могу при этом все что угодно. Но я всегда держу в голове, что я отвечаю как за двадцать человек, которые работают в фонде, так и за тысячи семей, которые находятся под опекой. И если вдруг что-то случится, – а найти, как мы видим по последним нашим судебным разбирательствам, можно что угодно у кого угодно, – то кто будет вместо меня? Поэтому да, я стараюсь иногда держаться в стороне.

– Это позволяет вам потом пользоваться своей репутацией, своей узнаваемостью?

– Такого, чтобы я ногой открывал двери в какие-то кабинеты и, со своим лицом наперевес, выкручивал людям, которые сидят в креслах в этих кабинетах, руки, для того, чтобы фонд расцветал и шел дальше – нет, такого нет, я никому ничего не выкручиваю. Но в каких-то местах я принципиально стою на своей позиции. И в каких-то моментах я встаю и выступаю, потому что молчать нельзя и мне надо становиться тем, кто произнесет что-то вслух, прямо. Так было в истории с реанимацией.

– Когда вы встали на Прямой линии с Путиным, чтобы про реанимацию, мне стало за вас страшно, если честно.

– Так получилось, что мне доверили этот вопрос задавать. Это не было впрямую моим криком или волей нашего фонда. Это был общий крик, который мы обсудили. И меня от лица всех тех, кто боролся за возможность открыть двери в реанимации, делегировали на встречу с президентом, где я должен был задать вопрос. Было тяжело.

– Почему?

– Еще раз говорю, этот вопрос был сформулирован несколькими фондами, мне поручили его задать. Я волновался, потому что я не во всех вопросах одинаково хорошо подкован. По-моему, это нормально: если я буду вообще разбираться во всех медицинских прибамбасах, я сойду с ума. Но я достаточное количество времени провел в больнице, больницах, чтобы понимать суть вопроса, чтобы встать на защиту права родных быть рядом с тем, кто находится в реанимации. Не только в Москве или Питере. Везде, по всей стране. Я достаточно понимаю про то, что значит тепло родного человека, когда ты в беде. И лишать людей, и без того страдающих, еще и этой поддержки нельзя. Тем более на дурацком основании типа, знаете, у вас грязные ногти, мы не можем вас пустить.

– Как часто вас специально просят промолчать, давая понять, что за вами – фонд и ответственность?

– В этом смысле я неудобный товарищ. Я думаю, что так действовать ни у кого не получится. Пока ни одного случая, когда мне бы что-то приказывали – молчать или говорить – угрожая последствиями для фонда, не было. Я слышал, как это было у других, у меня – не было.

– Чем вы объясняете свое молчание по поводу дела Серебренникова? Если это не страх за фонд, может быть, – какие-то внутренние театральные обязательства.

– А чего вы от меня ждете?

– Да я в целом от сообщества жду какого-то общего заявления в духе: «Какого черта! Что вы делаете с нашим товарищем?»

– Я в первый же день после ареста стал поручителем Кирилла Семеновича, подписав документ с просьбой о том, чтобы это все-таки был домашний арест, а не какой-то другой. Я прекрасно понимаю, что ситуация, в которой оказался Кирилл Семенович, может коснуться любого из нас. Могут взять за что угодно.

Я вижу, как Женя Миронов, Чулпан Хаматова и другие ребята беспокоятся, приходят на заседания в надежде на то, что их физиономии что-то решат. Это, конечно, поддержка Кириллу Семеновичу и команде, которая оказалась в этой ситуации, но я считаю, что это никак не решение вопроса.

– А что тогда – решение?

– Не знаю. Как не знаю и не понимаю, почему тот, по сути, досадный пустяк, халатность, допущенная в «Седьмой студии», раздувается и раскручивается так, до таких масштабов, что я даже не знаю, чем все это может закончиться. Я очень надеюсь, что это закончится нормально. И эта история станет просто большим жизненным опытом для всех, не более.

Я очень сочувствую Кириллу Семеновичу и хорошо понимаю ситуацию – в гораздо более мелком масштабе я обжегся на истории, связанной с финансовым ведением театрального проекта, во время «Поколения Маугли», я знаю, о чем говорю. Я вижу, как тяжело театру прекрасному, «Гоголь-центру», без режиссера. Хотя ребята держатся и вот эта энергетика, она в театре ощущается: в этом театре одинаково круто и одинаково хочется существовать и на сцене, и в зрительном зале, так там намолено, накатано потоками любви. Всему этому, конечно, Кирилла Семеновича не хватает. Но я не знаю, что я еще могу, кроме вот этих вот слов поддержки?

Я не верю в то, что мое физическое присутствие в зале суда заставит судью принять какое-то другое решение и мы вдруг услышим: «Всё, отпускаем, отпускаем прямо сейчас». Не будет такого. Через это мы тоже проходили, когда [в 2011 году] Чулпан судилась на рубль [с фондом «Федерация»] , это был принципиальный рубль, репутационный. Мы все тогда приехали в суд: и я, и Кирилл, кстати, Семенович, и Женя Миронов, много известных людей. Но это ничего не изменило, суд был проигран. Не работает это так, не работает.

– А как тогда работает?

– Возможно, работает, если ты приходишь один на один. И, если человек нормальный, вы с ним договариваетесь, а потом он исполняет свое обещание, а ты – исполняешь свое обещание.

– Вы пробовали куда-то ходить, чтобы договориться?

– Кто-то пробовал, кто-то нет. Кто-то приходит в суд что-то демонстрировать, кто-то нет.

Я не демонстрирую свое отношение. Это не значит, что мне все равно. Мне – не все равно. Но я не знаю, чем помочь, кроме того, чтобы быть поручителем. Не знаю. Уже больше года все это длится…

– По поводу чего?

– По поводу «Собибора». У нас с товарищами спор разгорелся, по поводу того, что будет молодежь черпать из просмотра этого фильма, и поймут ли они вот эти вот наши мучения. И, когда меня взбесили утверждения о том, что фильм неинтересен молодым и это совсем мимо, я попросил, чтобы мне сделали подборку, все прочел и убедился, что был прав.

– В чем правы?

– В том, что зрители не дураки: молодые или немолодые, те, которые с попкорном приходят на триллеры и комедии, – они не дураки. Вот в чем дело. Они могут смотреть все что угодно, мы можем травить их любой вкусовщиной, но они чувствующие, они умеют отличить настоящее от ненастоящего. И они не дураки. Это очень важно.

Хотя, честно, я не собирался из этой картины делать какой-то там ликбез, не собирался демонстрировать никакой новый взгляд. Я просто хотел чуть взбудоражить эмоциональную составляющую зрителя, которая должна, конечно, быть подкреплена какими-то знаниями: кто захочет – пойдет и выяснит, кто не захочет – останется с эмоциональным ощущением. Кому страшно с этим ощущением жить, тут же его загасит и что-нибудь придумает себе другое.

– Насколько для вас лично, еврея по национальности, была важна именно национальная составляющая фильма как личная история?

– Знаете, мой друг Саша Цыпкин, с которым мы много работаем, как-то талантливо и просто сформулировал про евреев: есть неправильные – те, у которых еврей папа, и есть правильные – у которых еврейка мама. Первые в еврейском обществе евреями не считаются, а у нас в стране – как раз оказываются евреями. Вторые – у нас не евреи, а там – наоборот. Я отношусь к первым: я вроде и русский, а по папе – еврей. У меня не было национального воспитания в детстве, в том смысле, что я принадлежу к еврейской нации.

У нас семья интернациональная: мама русская, смесь Мордовии и чего-то еще, папа – еврей, есть еще польские корни плюс татары, прошедшие через всю семейную историю неоднократно туда-сюда. И я понимаю, что я имею к этой нации ровно такое отношение, чтобы иметь право говорить о ней, шутить, показывать любые, кроме религиозных, стороны. Но к «Собибору», если вы об этом, это никак не относится.

– Но в связи с выдвижением «Собибора» на «Оскар» раздается предостаточно голосов, уверяющих, что это все не из-за художественных достоинств картины, а благодаря поднятой теме.

– Честно, я не знаю, почему выдвинули. Вполне возможно, что и по национальному признаку тоже. Я это никак не комментирую. Да и мне-то – какая разница? Я понимаю, что в моей жизни второго такого случая – попасть в оскаровский список – может и не произойти, значит, надо пользоваться шансом и отжимать все на полную катушку. Тем более что про «Оскар» в нашем цехе шутят все: оскаровский план, оскаровская шутка, оскаровский сценарий и так далее.

Короче, мне просто чертовски приятно, что так получилось. Хотя во время съемок и монтажа, и дальнейшей фантазии уже на монтажном столе, связанной с музыкой и звуками, с сюжетом – у меня не было ни одной мысли в направлении «Оскара».

– О чем думали?

– Я для себя ценность того или иного фильма определяю просто: может ли он помочь, например, дяде Васе и тете Ире изменить вектор своего восприятия мира? Не намного, на чуть-чуть совсем. Получится ли у них, выйдя вечером из кинотеатра, подумать про себя: «А вот завтра я поступлю не так, как герой, я вот этой ошибки не повторю». Я как-то наивно верю в то, что кино должно менять. Ну, может, не жизнь, но вектор восприятия жизни. Что касается фестивалей, то там какие-то другие задачи, для меня трудно формулируемые. Но этим вопросом я никогда всерьез и не задавался.

– В юности вы собирались строить самолеты, а не снимать фильмы и сниматься в них.

– Если быть точным, я должен был делать мозги для самолетов, которые бы летали.

– Сколько раз в жизни вы пожалели о том, что так не вышло?

– Ой, что вы. Никогда. Слава Богу, что всего этого у меня не получилось. Хотя это – одно из первых моих самостоятельных решений в жизни: я сказал, что не хочу больше учиться в школе. Ушел после восьмого класса и поступил в техникум авиационного приборостроения и автоматики, но его тоже бросил. Понял вдруг, что ни черта в этом не понимаю. Можете себе представить, какие самолеты бы я понастроил?

(«Живой») сопровождалась пятиминутными несмолкаемыми аплодисментами, чего не было ещё ни на одном показе на «Кинотавре». Сразу после пресс-конференции с создателями , собравшей, кстати, гораздо большее количество гостей, нежели обычно, актёр ответил на ряд вопросов журналистов при большом скоплении людей и сразу для нескольких изданий. А ведущему программы «Индустрия кино» Ивану Кудрявцеву удалось заполучить Константина Хабенского на отдельное интервью, что называется, тет-а-тет.

Иван Кудрявцев

Во-первых, поздравляю вас с картиной. Признаюсь - это великолепный фильм, раз в несколько лет бывают фильмы, которые делают меня таким счастливым как зрителя. И поздравляю с великолепной ролью. Что вас так вдохновило в этой книге, в этой истории?

Константин Хабенский

Чтобы этот фильм состоялся, я, режиссёр и оператор периодически вспоминали фильмы, на которых мы воспитывались, чтобы наша картина с ними ассоциировалась. При просмотре фильма «Географ глобус пропил» вспоминаешь «Полёты во сне и наяву» , «Отпуск в сентябре» , «Пацаны» ... Эта планка, эти режиссёры и актёры как-то наполнили нашу кровь.

Иван Кудрявцев

Как вы думаете, почему ваш герой такой обаятельный? Ведь он со всех сторон неправильный и всех раздражает. Может, его просто жалко? В чём секрет вашего героя?

Константин Хабенский

Нет, не жалко. Наверное, секрет в том, что он, набивая шишки, борясь и пытаясь бороться с набором своих плохих привычек, продолжает жить, любить и искать. Искать тот мир, ту форму существования, которая ему видится. Пожалуй, это самое заразительное в нём.

Константин Хабенский

Да, и в этом страшном, неказистом, нелепом и неуклюжем мире он лепит свой мир, в котором, как ему кажется, и должны жить люди. И учит этому тех молодых людей, которые находятся рядом.

Иван Кудрявцев

Когда смотришь фильм, вообще не думаешь о сценарии. Только потом понимаешь, как он хорошо и ловко написан. То есть, как говорят, без слов. Но возникло ощущение, что на площадке было много находок, своего рода экспериментов, текстовых и постановочных импровизаций.

Константин Хабенский

Текстовых импровизаций практически не было, всё скомпоновал Велединский. Но, например, один раз режиссёр мне предложил: когда ученики проходят «пороги», чтобы мой герой Служкин сказал - «Тысячу лет маме не звонил». От этого нельзя было отказаться и предложить что-нибудь другое, потому что это, по-моему, гениально. Вообще, мы отталкивались от текста, но иногда принимали решения и фантазировали прямо на месте.

Иван Кудрявцев

Насколько изматывающими были съёмки? У вас там такие локации, что работать, кажется, невозможно.

Герой Константина Хабенского работает учителем географии в средней школе

Константин Хабенский

Это хуже, чем поход. Поход даёт какую-то степень расслабленности. Идёшь себе по реке и идёшь. А здесь дубли, работа с партнёрами, с камерой. Проходит два часа - выгружаемся, возвращаемся обратно, снова загружаем все лодки, корабли - и история повторяется. То есть, это как бы мобилизация.

Иван Кудрявцев

У вас великолепные партнёры по этой картине. Я имею в виду и профессиональных актёров, и тех, кто только начинает свой путь, и даже непрофессионалов. Насколько я понял, некоторые из детей и не начали актёрскую карьеру.

Константин Хабенский

И не начнут, слава Богу. Они поняли, что это такое.

Иван Кудрявцев

Непрофессионалы смотрелись органично, естественно. Возникает вопрос: чему нужно учиться в этой профессии, если, не будучи профессионалом, актёр может выглядеть абсолютно естественно?

Константин Хабенский

Я думаю, это заслуга Александра Велединского и Ирины Третьяковой, которая работала с детьми. Может быть, чуть-чуть моя. Но это, скорее, вопрос к ним. Они смогли настроить молодых ребят, подсказать им, что нужно. Что касается тех, с кем я имел счастье сниматься из профессионалов, из моих коллег, - это просто... букет. И , и , и , и Евгения Брик, и Евгения Крегжде, и , всех не упомню, - это, мне кажется, бриллианты. Огромная радость работать с такими актёрами в одном кадре.

Иван Кудрявцев

Режиссёр Александр Велединский «поднял» очень большой и сложный в постановке, экспедиционный проект. Что в этой личности, в этом характере делает его таким сильным? Как бы центром Вселенной, вокруг которого всё вращается?

Константин Хабенский

Слава Богу, мне повезло в жизни поработать с некоторыми режиссёрами, которые имеют право называть себя режиссёрами. Александр - один из них. Задавая себе вопрос «Могу ли я быть режиссёром?», я говорю себе «нет». Просто потому что это отдельное мировоззрение, особая фантазия и, самое главное, воля и бескомпромиссность в некоторых вопросах. Это режиссёр с большой буквы.

Елена Лядова, звезда «Елены» Андрея Звягинцева, сыграла с Хабенским в фильме «Географ глобус пропил»

Иван Кудрявцев

Понятно, что режиссёр сомневается в процессе работы. Знаете ли вы о каких-либо его сомнениях, или это человек, который транслирует непрерывную мощную уверенность во всём, что происходит?

Константин Хабенский

Александр Велединский делился со мной своими сомнениями. Мы искали, находили, фантазировали. Придумывали, «переворачивали» сцены. Это режиссёр, который отталкивается от актёров.