Искатель высшей правды. Ф.М. Достоевский и Православие. Электронный журнал "православный поклонник на святой земле"

Достоевский и Булгаков – два величайших русских писателя, творчество которых теснейшим образом связано с христианством. Именно в произведениях этих авторов наиболее прямо и последовательно используются библейские и евангельские тексты, сюжетные линии, идеи. Христианские мотивы отчетливо прослеживаются в творчестве большинства русских писателей: Гоголя, Толстого, Лескова, Тургенева, Чехова, Андреева, Бунина. Этические принципы даже советской литературы времён эпохи соцреализма, на наш взгляд, проистекают из христианства, представляют собой модернизированные христианские заповеди. Современная русская литература в этом смысле тоже является преемницей классической русской литературы, основанной на православии (Солженицын). Мы полагаем, что в этом ряду два писателя наиболее явно и последовательно используют в своём творчестве христианские сюжеты, идеи и постулаты: Ф.М. Достоевский и М.А. Булгаков. Другие русские классики использовали их в меньшей мере и, как правило, косвенно. Так Н.В. Гоголь преимущественно обращался к мистическим, а не чисто христианским мотивам, Л.Н. Толстой отошёл от православия и создал собственные богословские произведения, в творчестве других писателей христианские мотивы либо скрыты, либо используются как вторичные, вспомогательные. Не вызывает сомнения, что творчество именно Ф.М. Достоевского наиболее целостно и глубоко связано с православием. Именно ему мир обязан популяризацией идей православия, их осмыслением и художественным изложением. Известно, что Булгаков внимательно исследовал произведения Достоевского, считал себя его учеником. Булгакову принадлежит первая и самая значимая в советской литературе попытка творческого осмысления (а точнее сказать, переосмысления) идей христианства. Все сказанное обуславливает необходимость сравнения произведений Достоевского и Булгакова в контексте понимания основ православия.
Следует подчеркнуть, что опыта подобного сравнения нет даже в научной литературе, о чём свидетельствует проведённый нами библиографический поиск не только критических и литературоведческих изданий, но и диссертационного фонда. Особенность советского литературоведения, скованного идеологическими и атеистическими рамками, привела к тому, что до последнего времени практически отсутствовали российские исследования даже христианских мотивов в творчестве Достоевского, признаваемого всем миром величайшим православным писателем. В советской критической литературе подобные исследования полностью отсутствуют, литературоведческие работы ограничиваются анализом человеческих исканий в творчестве писателя, рассматривая нравственность как социальный, а не религиозный эпифеномен. В своей попытке исследовании мы использовали широкий круг критической литературы, как русских, так и советских и зарубежных литературоведов.
Цель Достоевского – пропедевтика, осмысление и популяризация христианства, средство достижения цели – создание глубочайших по проникновению и сильнейших по воздействию на читателя литературных произведений. Тексты романов Достоевского насыщены и прямыми цитатами из Священного Писания, и аллюзиями, и скрытыми символами, и толкованиями. Последовательно идя по пути осмысления христианства, Достоевский создает целую галерею литературных произведений разных жанров, в каждом из которых он, так или иначе, касается волнующих его мотивов Священного писания. Православие для Достоевского тождественно нравственности, а все его творчество можно назвать энциклопедией христианской этики. Он касается как библейских заповедей "Не убий", "Не прелюбодействуй", "Не сотвори себе кумира", так и основных постулатов Нового Завета.
Вера в единого Бога – главный принцип монотеизма и главный стержень творчества писателя. Все отрицающие Бога, все колеблющиеся и сомневающиеся герои его произведений обязательно скатываются в пучину греха, злодеяний или душевной пустоты. Подмена идеи Бога любым политическим, социальным или утилитарно-нравственным идеалом недопустима и всегда приводит к деморализации и даже преступлению. Так происходит со Ставрогиным в "Бесах", с Иваном Карамазовым, с Родионом Раскольниковым.
Самой волнующей для Достоевского на протяжении всего его творчества остается великая заповедь "Не убий", к осмыслению которой он возвращается снова и снова. Апофеозом этого осмысления является его "Преступление и наказание" , но эта же тема определяет идеи и других основных его произведений: "Идиота" и "Братьев Карамазовых" . Как глубокий мыслитель, Достоевский не просто обсуждает основное человеческое табу: запрет на убийство себе подобного – а ищет причины, побуждающие личность преступать этот запрет. Убийство у Достоевского – нравственная катастрофа прежде всего для самого убийцы. Среди причин, побуждающих человека на этот смертный грех, Достоевский выделяет поиск собственного "Я" и самоутверждение человека (Раскольников); необходимость доказать свою причастность к "человеческому" сообществу, как правило, маргинальному, для которого не существует традиционной нравственности ("Бесы"); попытку избавиться от собственных душевных мук и избавить от нравственных страданий другого человека (именно так убивает несчастную Настасью Филлиповну не менее несчастный Рогожин).
Более терпимо относится Достоевский к нарушению заповеди "Не прелюбодействуй". С точки зрения библейской морали падшими женщинами являются и Настасья Филлиповна, и Соня Мармеладова. Однако именно они – самые страдающие, самые лучшие героини Достоевского. Следуя Иисусу Христу, Достоевский не просто прощает этих "блудниц", а видит в них прекрасных, мучающихся и кающихся людей, падение которых есть не их собственный грех, а грех других. Соня Мармеладова для автора вообще является символом чистоты и всепоглощающей жертвенности, она самая истинная христианка.
Но главным на протяжении всего творчества для Достоевского является осмысление идей Нового Завета, составляющих собственно православие. Их обсуждение Достоевский вкладывает в уста многих своих героев: князя Мышкина, Алексея Карамазова, старцев Зосимы и Тихона, Мармеладова, Лебедева и даже Федора Карамазова. Апологетика православия у Достоевского включает широкий круг богословских вопросов: идею христианской любви, проблему искупления греха, значение церкви, монашества, старчества, силу священного писания, соприкосновение мирам иным, представление о рае и аде и многие другие.
Идея христианской любви – центральная в творчестве Достоевского. "Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уже подобно божеской любви и есть верх любви нам земле. Любите все создание божие, и целое, и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч божий любите," – такой гимн христианской любви создает Достоевский в поучениях старца Зосимы.
Важнейшим мотивом творчества Достоевского является осмысление жертвы Христа. Именно образ Христа навеял у Достоевского желание создать образ "вполне прекрасного человека" . Христос для него не просто Сын Божий, а человек страдающий, это объединяет, сближает его со всеми людьми. Именно человеческое в Христе более всего интересует Достоевского. Тема воскрешения как дающего надежду и искупление, красной нитью проходит по всему творчеству Достоевского. Чтение "Воскрешения Лазаря" производит сильнейшее впечатление на Раскольникова. Идея воскрешения дает надежду любому, даже последнему грешнику, надо только уверовать.
Мотив разрушения, смерти, связанный с образом сатаны, олицетворяет в романе "Бесы" Ставрогин, вторгающийся во внутренний мир героев, определяющий их слабые места и обретающий власть над ними. Главный способ завладеть чьей-либо душой – посеять неверие, сомнение в существовании Бога, взрастить гордыню, заставить поверить в собственную исключительность. Такие люди, как Иван Карамазов, Ставрогин, Смердяков, по Достоевскому, одержимы бесом, что автор недвусмысленно показывает. Исследуя значимость любви и добра в человеческой жизни, Достоевский неизбежно приходит к осмыслению зла как антидобра, антиблага. В этом смысле особенно важным является роман "Бесы" . Эпиграф представляет читателям два полюса романа: полюс бесов, зла и противоположный полюс – "возвращения в самих себя", равновесия в мире, связанный с образом Христа. Два основных лейтмотива романа: лейтмотив зла, темноты, и лейтмотив Богоприсутствия, гармонии и света. Текст "Бесов" наполнен евангельскими ссылками, прямыми цитатами. Само название главы "Премудрый змий" наполнено библейскими реминисценциями. Это и змей, искуситель и лжец, в Книге Бытия и "древний змий, обольщающий всю вселенную" из Откровения Иоанна, олицетворяющий сатану. Образ сатаны (от еврейского "противник") является противоположностью Бога; его слово утверждает не правду, а ложь, старается разобщить, разрушить мир, дать не жизнь, а смерть. "Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен… Кто победит боль и страх, тот сам бог будет. А тот Бог не будет". Все, кто не поддался на искушение, познают смерть, либо став жертвами, как Шатов и Марья Тимофеевна, освободившиеся от разрушающего влияния, либо, подобно евангельским свиньям, следуя за учителем до самого конца, до самой пропасти. Силы зла начинают свои действия с развращения детских душ: "…учитель, смеющийся с детьми над их Богом… Школьники, убивающие мужика, чтобы испытать ощущение, наши… одно или два поколения разврата нам необходимо". В роли искусителя, подстрекателя выступает и Свидригайлов, мучающий Дашу и Раскольникова, добавляющего последнему сомнений и душевных мучений. Сатана является и Ставрогину, и Ивану Карамазову. У последнего образ сатаны ассоциируется с образом собственного отца, который сам себя называет "отцом лжи". Вывернутый наизнанку, образ сатаны предстает перед молодым Карамазовым не в огненных одеждах Люцифера, а в омерзительном фатовском обличье. Рассуждения Ивана, манипулирующего с текстом Библии, подобны действиям сатаны, стремящегося разрушить изнутри Божий мир, без которого он не мог бы существовать.
Тесно связана с темой жертвы и скорби и тема бедности. Достоевский в большинстве своих произведений возвращается к евангельской мудрости: "Легче верблюду пройти сквозь угольное ушко, чем богатому попасть в рай". Герои "Бедных людей", "Униженных и оскорбленных", "Преступления и наказания" ужасающе бедны. Нищета иногда толкает их на путь порока, но она же является гарантом будущего спасения. "Блаженны страждущие, ибо они утешатся" – эта тема лейтмотивом пронизывает все творчество Достоевского.
Достоевский не просто последовательный ревнитель христианства, он защитник именно православия и становится удивительно воинствующим, когда речь заходит не только о нехристианских религиях, но даже о родственном православию католицизме. Христианство для него тождественно православию, любое отступление от последнего грешно и кощунственно. Князь Мышкин с волнением говорит: " … католичество римское даже хуже самого атеизма… Атеизм только проповедует нуль, а католицизм идет дальше: он искаженного Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного! Он антихриста проповедует, клянусь вам, уверяю вас! …Атеизм из них вышел, из самого римского католичества… он порождение их лжи и бессилия духовного! …Ведь и социализм порождение католичества и католической сущности! Он тоже, как и брат его атеизм, вышел из отчаяния… чтобы заменить собой потерянную нравственную власть религии, чтоб утолить жажду духовную возжаждавшего человечества и спасти его не Христом, а тоже насилием!… Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос, которого мы сохранили и которого они и не знали!"
Таким образом, в своем творчестве Достоевский затрагивает все основные христианские идеи, осмысляет их как великий художник и православный мыслитель, исследует их значимость для человечества, целиком разделяя их.
Творчество Булгакова тоже основано на осмыслении евангельских (в первую очередь, "Мастер и Маргарита") и библейских идей и сюжетов. Однако с точки зрения ортодоксального христианства булгаковские интерпретации евангельских сюжетов являются излишне вольными. Анализ булгаковских текстов позволяет выявить их явные расхождения с текстом Нового Завета, что с литературной точки зрения, безусловно, позволено художнику, а с точки зрения христианского канона не позволено христианину.
Самый известный роман Булгакова "Мастер и Маргарита" посвящен развитию темы борьбы метафизического, вселенского добра и зла, столь значимой для Достоевского. Сам роман представляет собой гипертекст, значительную часть которого составляет текст в тексте – роман Мастера, представляющий собой фантазию на тему жизни и смерти Иисуса Христа. В период написания романа Булгаков изучил не только текст Евангелий, но и многочисленные исторические источники об Иудее начала эры, иврит, неканонические толкования. Он сознательно отступает от евангельского сюжета, лишает Иисуса привычного апостольского окружения, учеников, использует не привычные евангельские, а еврейские имена и названия. Образ Иешуа – самый спорный с точки зрения христианства образ романа. Если для Достоевского Христос - Богочеловек, наделенный лучшими человеческими качествами, прежде всего – способностью любить и сострадать, то у Булгакова он – человек, временами слабый, даже жалкий, чрезвычайно одинокий, но великий своим духом и всепобеждающей добротой.
Другой центральный образ романа – Воланд, дьявол, сатана, также очень далек от классического образа "духа тьмы" Священного Писания. Если в христианском толковании сатана – олицетворение зла, то у Булгакова он "часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо". Здесь Булгаков явно следует гётевским оценкам Мефистофеля. Однако более глубокое знакомство с богословием позволяет понять, что эпиграф к роману – не просто литературный образ, а важнейший теологический постулат, заимствованный Булгаковым у иудейских религиозных мыслителей и средневековых каббалистов. Согласно традиции иудаизма, в мире не существует абсолютного зла, все в конечном счете есть добро. Булгаков многократно подчеркивает значимость и очистительную силу зла. "Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что делало бы твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени?" – спрашивает Воланд Левия Матвея.
Еще одной важной темой романа является тема предательства, влекущего за собой "ад в душе". Человек сам наказывает себя своими деяниями, и это наказание самое страшное, вечное, перед которым смерть кажется желанной. Булгаков обсуждает два предательства: предательство "глупого и жадного", предательство Иуды, и предательство "трусливого", Понтия Пилата. Грех второго гораздо страшнее, наказание за него неизмеримо тяжелее.
Представления о рае и аде в "Мастере и Маргарите" сильно отличается от канонических христианских. В отличие от Достоевского, считавшего возможным существование "рая на земле", рай и ад по Булгакову не достижимы в земной жизни, а даются человеку лишь после смерти. Помимо рая ("света") и ада ("тьмы"), существуют и другие состояния: вечный покой и небытие.
Но представления о гармонии мира, о любви и милосердии, правящем в мире, столь значимые для христианства и столь широко звучающие у Достоевского, - центральные и в творчестве Булгакова. Тема христианской любви, христианского всепрощения является для него одной из самых важных. Эпизод с Фридой, когда Маргарита, забыв о себе говорит ей: "Тебя прощают, больше не будут подавать платок", – стала для всего мира символом милосердия.
И есть нечто, что оправдывает Булгакова даже с точки зрения православия и сближает его с Достоевским, - это прямое отрицание неверия, безбожия, атеизма.
Дальнейшее развитие событий показывает, что даже с точки зрения сатаны безбожие – самый страшный грех, и Бездомный, и Берлиоз за него жестоко наказаны, первый – безумием, второй – небытием. Вера в любых богов по Булгакову предпочтительнее атеизма. Рефреном по роману идет восклицание: "О боги, вы боги!", свидетельствующие о множественности человеческих представлений о божественном, которая Булгаковым, в отличие от Достоевского, вовсе не осуждается.
Тезис о силе веры, о Божественном присутствии в мире звучит и в других произведениях Булгакова. В "Белой гвардии" искренняя молитва Елены спасает от смерти ее брата: Еще один христианский мотив определил тему других произведений Булгакова. Человеческая гордыня порой толкает людей сделать то, что положено лишь Богу: взять на себя функции творца, сотворить себе подобных или преобразовать мир животных. Практически отождествить себя с Творцом, встать на одну с ним ступень пытаются и герои произведений Булгакова. В "Роковых яйцах" это привело к невиданной катастрофе: отвратительные гады наводнили страну, сделав мир апокалиптически ужасающим.
В "Собачьем сердце", стремясь избавить человечество от старения и болезней, профессор Преображенский увлекается и, подобно Фаусту, пытается сотворить человека. Итог этого печальный: отвратительный гомункул Шариков становится опасным, мнит себя не только равным человеку, но и превосходящим его. Ужаснувшись содеянному, Преображенский решается практически на убийство, уничтожая эту псевдоличность и терпя духовный крах и страдание.
Итак, Достоевский и Булгаков совершенно по-разному осмысляют христианство. Достоевский – ортодоксальный христианин, православный мыслитель, защитник православия, облегший свои философские размышления и теологические изыскания в форму совершенных литературных произведений и в каждом из них открыто заявляющий о своей приверженности православию.
Для Булгакова христианство – лишь одна из возможностей духовных исканий человечества, защищая веру в любой форме и ополчаясь против атеизма, он вовсе не призывает именно к православию. В своем творчестве Булгаков использует и идеи иудаизма, и идеи буддизма, и идеи единой вселенской церкви В.Соловьева. Однако писатель отчетливо осознает значимость христианства, как прекраснейшей этической доктрины, являющейся воплощением Любви и Всепрощения. Осмеливаясь отойти от евангельского канона в изложении истории Иисуса Христа, Булгаков вовсе не умаляет этого образа, а лишь по-своему читает его, что так свойственно гению. Обвинения в адрес Булгакова в апологии сатанизма, мирового зла, в последние годы звучащие со страниц религиозных издании, кажутся нам неверными, не отражающими сути его творчества. Мысли о силе добра, о вторичности и подчиненности ему зла, о гармонии и справедливости, царящих в мире, не просто звучат, а кричат со страниц булгаковской прозы: "Все будет правильно, на этом построен мир". Можно ли автору подобных строк предъявлять хоть какие-нибудь обвинения?
И произведения Достоевского, и произведения Булгакова заставляют задуматься о беспредельной сложности бытия, существовании духовного мира, окунуться в то сложное, что И. Кант называл трансцендентным, а С. Франк – непостижимым. И в особые минуты испытать особое состояние души – почувствовать Божественное присутствие в мире, как до нас это чувствовали и Алексей Карамазов, и князь Мышкин, и Мастер, и Елена Турбина и многие другие герои Достоевского и Булгакова.

Рецензии

Ежедневная аудитория портала Проза.ру - порядка 100 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более полумиллиона страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

Ф.М. Достоевским было выделено два варианта жизненного пути, по которому может идти человек: путь человекобожества и путь богочеловека.

Путь человекобожества – путь абсолютной свободы человека. Человек отвергает всякие авторитеты, в том числе Бога, считает свои возможности безграничными, а себя – вправе делать все, он сам пытается стать Богом, вместо Бога. По Достоевскому, данный путь губителен и опасен как для окружающих, так и для самого человека. Идущий по нему потерпит крах.

Второй путь богочеловека – путь следования Богу, стремление к нему во всех своих привычках и поступках. Такой путь Ф. М. Достоевский считал наиболее верным, праведным и спасительным для человека.

Вопрос о бытии Бога Ф. М. Достоевский считал главным в нашей жизни. «... Не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла...». «... Вопросы о том, есть ли Бог и есть ли бессмертие... первые вопросы и прежде всего» 5 . Ф. М. Достоевский не верил в возможность абсолютного атеизма: «Никто не может быть не убежден в существовании Бога. Я думаю, что даже и атеисты сохраняют это убеждение, хотя в этом и не сознаются, от стыда, что ли...» 6 . Отрицающий Бога попадает в логический тупик: рационально доказать, что Бога нет, он не может - слишком много неизвестного есть еще на Земле. Он начнет нам говорить о пороках церкви, укажет на противоречия в Писании, на слабость древних людей, выдумавших для утешения себе Бога. Но не о Боге будет говорить этот человек, а о людях, их пороках и несовершенствах. Говорит князь Мышкин: «Сколько я ни встречался с неверующими и сколько ни читал таких книг, все мне казалось, что и говорят они... будто не про то, хотя с виду и кажется, что про то» 7 .. Тем не менее, Ф. М. Достоевский продумывает разные виды приближения к атеизму и следствия из него. Рассмотрим его героев, которые находятся ближе всего к атеистическому мировоззрению. Самый логически последовательный из героев-атеистов- Кириллов. Его Бог измучил до болезни, до помешательства. Он уверен, что «Бог необходим, а потому должен быть», но, с другой стороны, убежден: «... Его нет и не может быть» 8 .

«Безбожника-то я совсем не встречал ни разу, а встречал заместо его суетливого... - говорит Макар Иванович Долгорукий в "Подростке". -... Есть такие, что и впрямь безбожники, только те много пострашней этих будут, потому что с именем Божиим на устах приходят» 9 .

Ставрогин, Верховенский, Раскольников- люди во многом суетливые, хотя для них вопрос о Боге тоже жизненно важный. Они либо Бога не принимают, либо Его забывают и действовать пытаются соответственно. Им не открыта мировая гармония, как Кириллову, и поэтому они чувствуют глубокое разочарование в жизни (Кириллов же был счастливым). Ставрогину прийти к Богу помешали его гордость и презрение к людям, судьба Верховенского неизвестна, Раскольников, пройдя через очищение страданием, Бога принял. Однако самый сильный богоборец у Ф.М. Достоевского- Иван Карамазов. Он Бога принимает, но мира созданного принять не может, т.е. идет по дороге сатанинского бунта.

Иван Карамазов превосходит Кириллова и по своему духовному развитию, и по своей страсти. Он понял то, что "человекобог", не понял: абсолютное своеволие приведет к страшным последствиям.

Мучения Ивана происходят из-за его неспособности любить людей, своих ближних ("разве что дальних") - в этом он признается Алеше. "Иван никого не любит",- говорит про него отец. Мало того, он не верит в Божию любовь к миру и поэтому видит в нем одно зло. Его любовь к человечеству расходится с божественной к людям. «Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству» 10 . Иван бунтует из вполне гуманных соображений. Он признается в сильнейшей страсти к жизни, но понимает, что с его бунтом жить нельзя. Даже страдания, неистовые мучения над главными вопросами бытия не могут дать ему полноты жизни, ибо он забыл о вселюбящем, всепрощающем Боге.

По рассуждению атеистических героев Ф.М. Достоевского, мистический ужас жизни, закабаленность человека естественными и социальными законами бытия - это та очевидная нелепица, которая позволяет им попирать все законы, презирать все добродетели, преступать все границы, поставленные Богом, природой и людьми. Они оправдывают свои поступки тем, что делают это "во имя исстрадавшегося человечества, преклоняясь перед его страданиями и мукой". Страдание - атмосфера нашей печальной планеты. Антигерои не могут смириться со страданием. Страдание для них - это самое очевидное отрицание Бога. Для них этот мир - наихудший из всех возможных миров. Они рассматривают его как онтологическое доказательство небытия Бога, или по крайней мере Его безумия. И как доказательство безграничной власти дьявола. История рода человеческого для них есть обличение Бога и оправдание дьявола.

Можно сказать, в мировой литературе нет равных Достоевскому, когда речь идет о демонологии. Исключительная заслуга Ф.М. Достоевского в том, что он открыл тайный метод дьяволова внедрения в человеческую деятельность. Поэтому некоторые считают, что Ф. М. Достоевский был носителем дьявольского духа.

Ф. М. Достоевский в каждом своем произведении неопровержимо доказывает, что дьявол существует. Но для писателя было бы катастрофой, не сумей он столь же неопровержимо доказать существование Бога и участие Его в жизни человека. Без Бога мир - невыносимая бессмыслица, без бессмертия человек - олицетворение злобной насмешки.

Достоевскому необходим Бог, необходим - чтобы не сойти с ума от ужаса и отчаяния. Без веры в Бога для Ф.М. Достоевского невозможны ни настоящая нравственность, ни подлинная любовь к людям. Заключенный в тюрьму Митя Карамазов говорит Алеше: «Меня Бог мучит... А что, как Его нет?. . Тогда если Его нет, то человек шеф земли, мироздания... Только как он будет добродетелен без Бога-то?. . У меня одна добродетель, а у китайца другая - вещь, значит, относительная».

Таким образом, Достоевский Ф.М. в своих произведениях показывает читателю, что человек одержим бесом и вся жизнь его должна быть подчинена освобождению от этого беса и приближению к Богу. Единственным правильным жизненным путем Достоевский Ф.М. считает путь служения Богу, путь, так называемого «богочеловека».

2.2. Религиозное откровение .

Вершины своего сознания Ф. М. Достоевский достигает в “Легенде о Великом Инквизиторе”. Тут завершаются его антропологические откровения, и проблема человека ставится в новом религиозном свете. В поэме этой Ф. М. Достоевский вплотную сдвигает свою тайну о человеке с тайной о Христе. Человеку дороже всего его свобода, и свобода человека дороже всего Христу. Великий Инквизитор говорит: “Свобода их веры Тебе была дороже всего еще тогда, полторы тысячи лет назад. Не Ты ли так часто тогда говорил: “Хочу сделать вас свободными”...” Великий Инквизитор хочет сделать людей счастливыми, устроенными и успокоенными, он выступает носителем вечного начала человеческого благополучия и устроения. Он ставит в заслугу себе и своим, что наконец-то они побороли свободу, и сделали так для того, чтобы сделать людей счастливыми. В этой гениальной метафизической поэме, быть может, величайшей из всего написанного людьми, Ф. М. Достоевский раскрывает борьбу двух мировых начал - Христова и антихристова, свободы и принуждения. Говорит все время Великий Инквизитор, враг свободы, презирающий человека, желающий осчастливить через принуждение. Но в этой отрицательной форме Ф. М. Достоевский раскрывает свое положительное учение о человеке, о его бесконечном достоинстве, о его бесконечной свободе. Это - поэма о гордой, горней свободе человека, о бесконечно высоком его призвании, о бесконечных силах, заложенных в человеке. В поэму эту вложено совершенно исключительное чувство Христа. Поражает сходство духа Христова с духом Заратустры. Антихристово начало это - не Кириллов с его стремлением к человекобожеству, а Великий Инквизитор с его стремлением лишить людей свободы во имя счастья. Это - аристократическая антропология. Антихрист может принимать разные, самые противоположные обличья, от самого католического до самого социалистического, от самого цезаристского до самого демократического. Но антихристово начало всегда есть вражда к человеку, истребление достоинства человека. Тот ослепительный обратный свет, который падает от демонических слов Великого Инквизитора, заключает, в себе большее религиозное откровение и откровение христианское, чем поучения Заратустры, чем образ Алеши. Здесь нужно искать ключ к великим антропологическим откровениям Ф.М. Достоевского, к его положительной религиозной идее о человеке.

Христианство Ф.М. Достоевского есть новое христианство, хотя он остается верен исконной истине христианства. Ф. М. Достоевский в своем понимании христианской свободы как бы выходит за пределы исторического православия. Для чисто православного сознания он, конечно, более приемлем, чем для сознания католического, но и консервативное православие должна пугать духовная революционность Ф.М. Достоевского, его безмерная свобода духа. Как и все великие гении, Ф. М. Достоевский стоит на вершине. Серединное же религиозное сознание раскрывает себя на плоскости. Соборность религиозного сознания есть качество сознания, соборность ничего общего не имеет с количествами, с коллективностью, она может быть, у нескольких более, чем у миллионов. Религиозный гений может более выражать качество соборности, чем народный коллектив в количественном смысле слова. Так всегда бывает. Ф. М. Достоевский был одинок в своем сознании христианской свободы, количество было против него. Но в нем было качество соборности. В своем понимании свободы он родствен Хомякову, который тоже возвышался над официальным православным сознанием. Православие Хомякова и Ф.М. Достоевского отличается от православия и митрополита Филарета, и Феофана-Затворника.

Положительные религиозные идеи Ф.М. Достоевского, его своеобразное понимание христианства нужно искать прежде всего в "Легенде о Великом Инквизиторе". В ней Ф. М. Достоевский, на наш взгляд, более гениален, более единствен, чем в образе Зосимы и Алеши, чем в поучениях "Дневника писателя". Образ Христа Ф.М. Достоевского родствен ницшевскому Заратустре. Тот же дух горной свободы, та же головокружительная высота, тот же аристократизм духа. Это– оригинальная черта в понимании Достоевским Христа, на которую еще не было указано. Такого отождествления образа Христа со свободой духа, доступной лишь немногим, никогда не бывало. Эта свобода духа возможна только потому, что Христос отказывается от всякой власти над миром. Воля к власти лишает свободы и того, кто властвует, и тех, над кем властвуют. Христос знает только власть любви, это– единственная власть, совместимая со свободой. Религия Христа есть религия свободы и любви, свободной любви между Богом и людьми.

Ф. М. Достоевский считает, что судить людей- дело не наше, а Божие. «Помни особенно, что не можешь ничьим судиею быти,- говорит старец Зосима. - Ибо, был бы я сам праведен, может, и преступника, стоящего передо мною, не было бы». Христианское учение понимается Достоевским не как этика, а как жизнь, и заповеди Христа- не ограничитель поведения (как часто толкуется мораль), а некие установления свыше, следуя которым, мы получим полноту жизни в этом мире и вечную жизнь в ином.

Таким образом,«Легенду о Великом Инквизиторе» можно считать своего рода откровением о человеке, поставленным в интимную связь с откровением о Христе. Эта поэма стала результатом многолетнего изучения Ф.М. Достоевского отношений между Богом и человеком.

В сборнике «Золотые цитаты», вышедшем в издательстве Сретенского монастыря, предпринята попытка собрать самые яркие и наиболее значимые мысли Федора Михайловича Достоевского, вложенные им в уста своих героев или же высказанные им самим в многочисленных статьях и заметках. Это мысли, касающиеся главных тем, волновавших писателя всю его творческую жизнь: вера и Бог, человек и его жизнь, творчество, современность, нравственность, любовь и, конечно же, Россия.

Я - дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоило и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но и с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше бы хотелось оставаться со Христом, нежели с истиной.

(Письма. XXVIII/1. С. 176)

…Если исказишь Христову веру, соединив ее с целями мира сего, то разом утратится и весь смысл христианства, ум несомненно должен впасть в безверие, вместо великого Христова идеала созиждется лишь новая Вавилонская башня.

(Вступительное слово, сказанное на литературном утре в пользу студентов С.–Петербургского университета

(Дневник 1881. XXVII. С. 85)

Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация. А высшая идея на земле лишь одна и именно - идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные «высшие» идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из одной нее вытекают.

(Дневник писателя. XXIV. С. 48)

…Без веры в свою душу и ее бессмертие бытие человека неестественно, немыслимо и невыносимо.

(Дневник писателя. XXIV. С. 46)

Совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного

Совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного.

(Дневник 1881. XXVII. С. 56)

Дух Святый есть непосредственное понимание красоты, пророческое сознавание гармонии, а стало быть, неуклонное стремление к ней…

(Заметки к «Бесам». XI. С. 154)

Ничего нет лучше для исправления, как прежнее с раскаянием вспомнить.

(Идиот. VIII. С. 203)

…Бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку заприметит, такая же точно бывает и у Бога радость всякий раз, когда он с неба завидит, что грешник пред ним от всего своего сердца на молитву становится.

(Идиот. VIII. С. 183–184)

На земле же воистину мы как бы блуждаем, и не было бы драгоценного Христова образа пред нами, то погибли бы мы и заблудились совсем, как род человеческий пред потопом. Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных.

(Братья Карамазовы. XIV. С. 290)

Добрые дела не остаются без награды, и добродетель всегда будет увенчана венцом справедливости Божией, рано ли, поздно ли.

(Бедные люди. I. С. 105)

Уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила

…Уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь. Мало того: тогда ничего уже не будет безнравственного, всё будет позволено.

(Братья Карамазовы. XIV. С. 64–65)

Тайна что? все есть тайна, друг, во всем тайна Божия. В каждом дереве, в каждой былинке эта самая тайна заключена. Птичка ли малая поет, али звезды всем сонмом на небе блещут в ночи - всё одна эта тайна, одинаковая. А всех бо́льшая тайна - в том, что душу человека на том свете ожидает. Вот так-то, друг!

(Подросток. XIII. С. 287)

О, благодарю Тебя, Боже, за все, за все, и за гнев Твой, и за милость Твою!.. И за солнце Твое, которое просияло теперь, после грозы, на нас! За всю эту минуту благодарю!

(Униженные и оскорбленные. III. С. 422)

Бог уже потому мне необходим, что это единственное существо, которое можно вечно любить…

(Бесы. X. С. 505)

Отсутствие Бога нельзя заменить любовью к человечеству, потому что человек тотчас спросит: для чего мне любить человечество?

(Записная тетрадь. XXIV. С. 308)

…Сущность религиозного чувства ни под какие рассуждения, ни под какие атеизмы не подходит; тут что-то не то, и вечно будет не то; тут что-то такое, обо что вечно будут скользить атеизмы и вечно будут не про то говорить.

(Идиот. VIII. С. 181)

Лишь в человеческом духовном достоинстве равенство, и сие поймут лишь у нас. Были бы братья, будет и братство, а раньше братства никогда не разделятся. Образ Христов храним, и воссияет как драгоценный алмаз всему миру… Бу́ди, бу́ди!

(Братья Карамазовы. XIV. С. 286)

Покоя нет. Будущность чревата. Что-то недоделанное в мире.

(Записная тетрадь. XXIV. С. 97

Просмотры: 3 912

Ошибка в тексте? Выделите её мышкой!
И нажмите.

Достоевский глазами предстоятелей церкви: предположения о будущем христианства

Удивительно, но факт: все вызовы XX и XXI века так или иначе были отражены в творчестве Достоевского, все проблемы были так или иначе им предсказаны. Тот, кто примет это утверждение скептически, должен убедиться в нём сам. Марксизм? Сколько угодно: это те самые «телеги, подвозящие хлеб человечеству», на которые так яростно нападает Лебедев в «Идиоте». Большевистская революция? Пожалуйста: роман «Бесы» подробно отражает чудовищные гримасы революционного насилия и его идеологии. Сталинизм? Предсказание его можно прочесть в истовой мечте Петра Верховенского об «Иване Царевиче», который придёт на смену революционному разгулу и станет вождём народа, одновременно популярным и аристократичным, кем-то вроде римского папы Востока. Разумеется, ещё более чётко явлено предсказание Сталина в фигуре Великого Инквизитора. Фашизм? Но это же идеология Раскольникова, которая разделяет людей на два сорта, предполагая, что лучшим людям позволено и преступление. Потеря религией своего значения в наши дни, «секуляризация» культуры? Вполне внятно мы читаем об этом обмирщении и торжестве современного язычества в «Бесах» (глава «Пред праздником») или узнаём эту враждебность к религии в кривлянии Фёдора Карамазова в келье старца, столь похожем на кривляния современной свободолюбивой прессы. Глобализация мира, торжество всесильной либеральной демократии североатлантического образца, при которой большинство получает сытость и иллюзию свободы, но настоящими носителями решений остаётся избранное меньшинство? «Легенда о Великом Инквизиторе» из «Братьев Карамазовых». Оправдание сексуальности и распространение извращений, включая педофилию? Свидригайлов из «Преступления и наказания», совращённая им девочка и его же несовершеннолетняя невеста; Тоцкий из «Идиота», Ставрогин, который в главе «У Тихона», не вошедшей в окончательную редакцию, признаётся в совращении девочки-подростка. Коммерциализация всей жизни, включая семейную и духовную? Аркадий Долгорукий из «Подростка», Ганя Иволгин, который поставил себе цель стать Ротшильдом; рассказчик «Кроткой», небольшой повести из «Дневника писателя»; Рогожин из «Идиота», который убеждён в том, что даже любовь можно купить (за большие деньги, разумеется); денежный спор между Дмитрием Карамазовым и его отцом Фёдором Павловичем. Ментальное порабощение русского человека западными идеалами? Лакей Смердяков, который брезгливо сожалеет о том, что в 1812 году мы не были завоёваны французами (как это похоже на рассуждения современных либералов о Великой отечественной войне!); Степан Трофимович Верховенский, всю жизнь преклонявшийся перед Западом; Видоплясов из «Села Степанчиково». Как хотите, а тексты Достоевского можно рассматривать как своеобразный пророческий каталог, в котором содержатся даже такие относительно мелкие для отечественной истории события, как «панк-молебен» Надежды Толоконниковой, Марии Алёхиной и Екатерины Самуцевич в Храме Христа Спасителя. Автор имеет в виду сцену из «Бесов»: почитаемая икона Богоматери осквернена тем, что некто пустил за разбитое стекло перед образом живую мышь. (Много ли разницы, что в одном случае речь идёт об одной мыши, а в другом – о трёх «кисках», как они сами рекомендовали переводить суду название своей панк-группы?) Достоевский всегда себя считал именно писателем, но его обострённое духовное чутьё и горячее религиозное чувство, вместе с размерами его писательского таланта, сделали его больше чем писателем: они его сделали проповедником и, более того, религиозным мыслителем, даже теологом (хоть это звучит странно, ниже в статье мы обратимся к авторитетным мнениям, которые утверждают, что это буквально так и есть). Ст;ит ли поэтому так уж удивляться тому, что к творчеству Достоевского для объяснения проблем современности (а то и положений своей веры) обратилось христианское духовенство? Обратилось в лице не только рядовых священников, но в лице предстоятелей церкви, то есть глав основных христианских конфессий. Мы убеждены, что «пророческий заряд» Достоевского не потерял своей силы и в наши дни, поэтому то, что именно предстоятели церквей осмыслили в наследии русского писателя, до известной степени способно указать нам на будущее самого христианства. Конечно, это лишь предположение: его правдивость или ложность мы увидим через несколько десятилетий.

Мы начнём с предстоятеля Русской православной церкви, Святейшего Патриарха Кирилла, хотя бы по причине того, что он является главой Русской православной церкви и потому (это остаточно очевидно), что судьба православия любому русскому (в том числе буддисту или мусульманину) несколько важней, чем, например, судьба католицизма. Будучи ещё митрополитом Калининградским и Смоленским, нынешний Патриарх выступил в эфире ток-шоу «Имя России» на телеканале «Россия». Это выступление от 26 ноября 2008 года кажется нам достаточно примечательным для того, чтобы привести его полностью, включая некоторые повторы, характерные для разговорной речи:

«Добрый вечер! Я рад возможности включиться в дискуссию, и мне только приходится сожалеть о том, что физически я не могу присутствовать среди вас, мои дорогие собратья, члены жюри, а также с нашей замечательной телеаудиторией. Мне хотелось бы говорить о Достоевском, конечно, как о религиозном мыслителе. Вот эта его замечательная серия великих романов – «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы», – как замечательно об этом сказал Вячеслав Иванов, наш замечательный поэт Серебряного века, это – «пять актов одной драмы», а в центре этой драмы – человеческая душа. Достоевский пишет о глубинах религиозного опыта не как богослов, составляющий отвлечённый трактат, а на основании своего собственного глубочайшего религиозного опыта, это помогает ему реально актуализировать христианские ценности. Образ Христа оживает в «Идиоте»! Конечно, не в полной мере, но для многих современников Достоевского, которые отказались от веры, от церкви, вдруг образ князя Мышкина стал ярким выражением христианской идеи. Люди стали понимать, что же такое сила смирения. А Раскольников? Покаяние, искупление, возрождение и воскресение – это же центральные идеи христианского послания, но как они вплетены в контекст жизни простых людей, как ярко и образно они представлены! Но не просто покаяние: искупление, страдание. То, над чем билась на протяжении всей человеческой истории философская мысль: осознание того, что есть страдание, каков смысл страдания. И даже сейчас, в нашем комфортном XXI веке, тема страдания не сходит с повестки дня и не сойдёт никогда! Человек умом и духом должен преодолевать эту тему, и Достоевский помогает нам понять смысл человеческих страданий как искупления, подобно искуплению, которое Спаситель принёс на кресте, как очищения, как просветления, за которым возрождение. Но нельзя говорить о Достоевском только как о религиозном мыслителе и сердцеведце. Нужно говорить о Достоевском и как об огромной величине политической философии. Ведь это он – автор Русской идеи. Да-да! В далёком 1861 году в объявлении к подписке на журнал «Время», который он издавал вместе со своим братом, он развивает основные положения «Русской идеи», о которых так замечательно скажет впоследствии Владимир Соловьёв: «Русская идея – это христианское преображение мира на основе истины, красоты и добра». И Достоевский предлагает Русскую идею, именно для того, чтобы русский народ и Россия вошли в Европу, обогащая Европу, но никак не теряя своего собственного лица. Ну разве не современен Фёдор Михайлович Достоевский? Разве с этими идеями нам не стоит смотреть на Запад и на Восток и определять своё место в глобализирующемся мире? Я хотел бы на этом закончить, памятуя о необходимости быть кратким в этой замечательной, интересной дискуссии. Всем желаю успеха».

Вероятно, Достоевскому как верующему человеку было бы очень лестно услышать этот сердечный отзыв о себе со стороны главы (будущего) Русской православной церкви, особенно учитывая то, что едва ли он сам, хотя бы в силу собственной скромности, при жизни думал о своём творчестве так высоко. Выступление митрополита было кратким и во многом спонтанным (хотя бы повторы некоторых определений говорят о его неподготовленном характере), тем важнее его смысловые центры: потому, что подготовленное заранее может иметь некоторую долю лукавства, а произносимое спонтанно, как правило, говорится от сердца, и дело не том, что мы подозреваем предстоятеля РПЦ в неискренности, но просто одинаково искренне может быть более или менее важным. Этих смысловых центров в выступлении было три: князь Мышкин как прообраз Христа, Раскольников и страдание, Русская идея. Мы начнём, для удобства, с третьего.

Преобразование мира для Достоевского (и Владимира Соловьёва) означало преобразование государства в идеальное братство людей, то есть как бы возвышение государства до уровня церкви, и даже, строго говоря, не церкви, а религиозной общины. И всё же, хотя мы до сих пор с трудом можем представить себе конечный итог такого преобразования, оно не может совершиться (по мысли Достоевского) без церкви православной. Отсюда идеал сотрудничества государства и церкви, которое со времён Византии известно под названием симфонии (религиозной и светской власти). Рискнём предположить, что и в будущем Русская православная церковь от этого сотрудничества не откажется. Будет ли оно успешным, так сказать, «животворящим», одухотворяющим и церковь, и государство, или же чисто формальным и в некоторой мере лицемерным, как союз партии и правительства в советское время, – это уже совершенно другой вопрос. И ответ на этот вопрос, на наш взгляд, будет зависеть от будущих президентов России и их религиозного чувства, их деликатности и способности понять нужды других религий (а не только православного христианства) на территории России. Народ же, как известно, выбирает такого президента, которого заслуживает. Вопрос о том, будут ли традиционные религии России деятельным участником социальной и культурной жизни страны или попросту займут «угол в государстве», обнесённый загородкой, за которую им будет запрещено заходить (как уже предлагали некоторые кандидаты на президентских выборах 2012 года), определится именно народным выбором и тем, насколько в наших умах, умах русских людей, успели восторжествовать прагматизм и неоязычество, культ потребления и эгоистическая независимость от других. Что же, нам стоит надеяться на лучшее, однако нужно быть готовыми к тому, что результат, как обычно бывает в истории, окажется ни самым печальным, ни самым выдающимся.

Мысль об искупительном страдании свидетельствует о Патриархе Кирилле как об очень русском человеке: мысль эта не столько «достоевская», сколько типично русская. Ведь если быть честным, Раскольников хоть и страдает на протяжении всего романа, но его страдание большей частью – не искупительное, и вплоть до самого конца, до последней части эпилога в его голове нет и проблеска идеи покаяния. Правильней было бы сказать, что Раскольников переживает острое мучение, которое, да, готовит его к покаянию, но в большей мере нужно Достоевскому для того, чтобы самым наглядным образом дать читателю почувствовать ужасность его теории. (Конечно, это слишком короткая интерпретация романа, и, как все короткие истины, она не является полностью верной.) Уж если говорить об искупительном страдании, то Дмитрий Карамазов является гораздо лучшим его образцом. В известной мере мы все прочитываем в любом тексте то, что имеем внутри нас, или то, что хотим видеть, так и Патриарх Кирилл видит в муках Раскольникова очистительное страдание, но ведь без встречи с Соней никакого покаяния не случилось бы, было бы только мрачное движение героя навстречу самоубийству, а это стремление предстоятеля русской церкви говорит, скорее, о том, что православная церковь не откажется от идеи искупительного страдания и, увы, не будет очень энергичным ходатаем за муки людей перед государством (каким она не является и сейчас), ведь страданиями душа возвеличивается. Этот – не камень в огород и не насмешка над православной церковью, это просто констатация того, что созерцательно-медитативный характер восточной христианской церкви (о котором с некоторой горечью говорил ещё Владимир Соловьёв) за последние века не изменился. Упоминание князя Мышкина является этому ещё лучшим доказательством.

Митрополиту Кириллу на ум пришёл не старец Зосима, а именно князь Мышкин, которого, действительно, Достоевский в черновиках к роману хотел сделать «князем-Христом». Нет никакого сомнения в том, что князь Мышкин – очень симпатичный персонаж, но, скажем, Роуэн Уильямс (о нём пойдёт речь позже) однозначно считает, что этот образ не есть образец святости. По разным причинам он считает так: в частности, потому, что князь Мышкин на протяжении всего романа не принимает взрослых решений и, при всём своём прекраснодушии, не считается с реалиями этого мира, в котором ведь нельзя жениться сразу на двоих или любить женщину только «любовью-жалостью» без всякой примеси страсти и без того, чтобы женщине это стало, наконец, обидно и невыносимо. Роуэн Уильямс идёт так далеко, что предлагает видеть Мышкина как Мефистофеля наоборот, который, в противоположность Мефистофелю Гёте, всё время хочет блага, но вечно совершает зло. Это всё сказано очень жестоко по отношению к бедному князю, но в этом есть большая доля правды. Впрочем, ведь и самого Христа тоже можно посчитать «Мефистофелем наоборот», ведь сам Христос отчасти был возвышенным идеалистом, не соображавшимся с историческими условиями, и не без Его помощи (как ни чудовищно это прозвучит) на земле утвердилось историческое христианство, включившее в себя крестовые походы и инквизицию. Мышкин смирен, это было будущим Патриархом очень точно подмечено, в его смирении – великая сила, но, принимая решения, он не вполне отвечает за их следствия, в частности, из решения стать женихом Аглаи у взрослого человека могло и должно было последовать решение уберечь её от безумного и вредоносного для девушки свидания с Настасьей Филипповной, ведь совсем не обязательно всегда надеяться на безупречную благость, мудрость или такт того, кого мы любим, но удержать невоздержанного ребёнка от глупости не сумел тот, кто сам являлся лишь прекрасным ребёнком. Так происходит в силу скорей созерцательного, чем деятельного характера Мышкина, иначе говоря, в силу того, что характер «князя-Христа» вполне соответствует характеру православного христианства.

И это, с точки зрения будущего Русской православной церкви, являет собой тревожный симптом. Разумеется, с каждым годом православная церковь становится активней в своём социальном служении. Но если, не дай Бог, в обозримом будущем в России дойдёт до серьёзных социальных потрясений, существует значительная опасность того, что Русская православная церковь, подобно князю Мышкину, не возьмёт на себя ответственность за социальную жизнь людей. Она будет продолжить говорить о том, как д;лжно поступать, но из общественной и политической жизни устранится полностью. И слава Богу, скажет кто-то, но дело в том, что если мы не доверяем религии, считая, что сама религия не знает, чт; есть добро и что зло, насколько меньше мы должны доверять светскому политику, даже выбранному самым демократическим путём и самым что ни на есть убедительным большинством (например, как Гитлер, 84 процентами голосов). Большинство ещё не является носителем моральной истины, и если все религии России умоют руки, не желая эти истины (не отвлечённые, а годные для применения к конкретной жизни) указывать, Россия, вслед за Европой, пойдёт к своему бесславному духовному концу.

Мы переходим именно к Европе, а если быть шире, к католическому миру. Любопытно, что некоторое отношение к Достоевскому имеет как прошлый римский папа, Бенедикт XVI, так и нынешний, папа Франциск.

Бенедикт XVI упоминает Достоевского (правда, мимоходом) в энциклике Spe Salvi («О надежде») от 30 ноября 2007 года, данной им в третий год своего понтификата. Сама по себе эта энциклика достаточно примечательна. (Желающие без труда смогут найти русский текст послания на сайте Ватикана или с помощью любой поисковой системы.)

Начинается энциклика с отвлечённых и несколько суховатых рассуждений о том, чт; есть надежда. За этими такими немецкими строчками, сравнивающими греческие и римские слова Священного Писания, постепенно проступает мысль: надежда есть образ будущего, который у человека обязательно должен быть. Некогда образом будущего было идеальное братство, предсказанное Христом. Потом, увы, этот идеал оказался подменён идеалом материального благополучия, достижимого через революцию, идеалом тех самых «телег, подвозящих хлеб человечеству» (впрочем, эта цитата принадлежит исключительно нам). «Он [Маркс] считал, – справедливо заключает понтифик, – что после приведения в порядок экономики всё остальное станет на своё место. Его главная ошибка – материализм: на самом деле человек представляет собой отнюдь не только плод экономических усилий, и его невозможно оздоровить лишь извне, создав благоприятную экономическую среду».

Но ведь так, вслед за Марксом, считают и лидеры современной демократии, и, как с грустью признаёт Бенедикт XVI, «в руках заблуждающихся людей он [прогресс] может стать, а фактически уже стал ужасающим прогрессом зла». Вот ещё несколько пессимистичных, но точно отражающих действительность цитат из этой печальной энциклики:

«Перед лицом успехов науки в прогрессивном структурировании мира современное христианство по большей части сосредоточилось только на индивидууме и на его спасении. Тем самым оно ограничило горизонт его надежды и не осознало в должной мере величия своей задачи».

Христианство, как горько замечает предыдущий римский папа, не вполне удалось, и современному историческому периоду больше надеяться не на что. Наверное, правильно применить это только к католической Европе, потому что не может ведь глава западной церкви отвечать за христианство восточное?

В чём, однако, вероучительный пафос энциклики? Он содержится в её последней трети. Мы должны, вопреки всему, сохранять надежду, верить в искупление любовью и постепенно, в меру своих христианских сил, усовершенствовать социальную жизнь вокруг нас. И вот здесь, в последней части, и происходит упоминание Достоевского.

Бенедикт XVI обращается, фактически, к теодицее в одном из её аспектов: проблеме того, как Господня справедливость может быть совмещена с Господней милостью. Если Бог бесконечно благ для всех, это будет несправедливо по отношению ко греху и к грешникам, если же Он будет справедлив, то Он – не бесконечно благ, по той причине, например, что грешникам, прежде чем наказывать их, можно было бы протянуть руку помощи, но большинству грешников никто никогда не протянул эту руку, что было бы так несложно сделать, сочетайся божественная благость с божественным всемогуществом. «Милость, – пишет понтифик, – не исключает справедливости. Она не какая-то губка, которая всё стирает, так что всё, что было сделано на земле, в итоге приобретает одинаковую ценность. Против такого образа неба и милости справедливо протестовал, к примеру, Достоевский в своём романе “Братья Карамазовы”». Верно, а если быть точным, против этого протестовал Иван в разговоре с Алёшей. Иван Карамазов не принимает Царства Божьего, которое наступит для всех без разбора, в том числе и для мучителей детей. Но как совместить милость и справедливость Бога? Каков будет ответ?!

Понтифик – не даёт ответа. Точней, даёт единственный ответ: «Протест против Бога во имя справедливости бесполезен. Мир без Бога – это мир без надежды». Сказать это можно было бы и иными словами: мы не знаем, как ответить удовлетворительно для чувства логики. Но христианское вероучение, даже со всеми своими противоречиями, – это источник блага. Отказавшись от него, вы лишитесь этого блага и рано или поздно придёте к животному состоянию. Мысль, безусловно, справедливая. Но, увы, недостаточная для пытливого искателя христианской истины.

С необычайной грустью приходится признать, что Бенедикт XVI, весьма достойный человек и выдающийся теолог, энцикликой Spe Salvi признаёт, даже сам этого не желая, беспомощность традиционного католичества, и социальную («если очевидно, что моей жизни или историческому периоду, в который я живу, больше не на что надеяться»), и даже теологическую. Ведь ответа про совмещение милости и справедливости, как ни крути, нет: ответ лишь в том, что милость не исключает справедливости, но каким именно таинственным образом она её не исключает? Тем, что грешники всё же будут наказаны? Но пока страдает хоть одно живое существо, невозможно говорить о вселенском благе и всепроникающей милости.

Добровольное сложение Бенедиктом XVI сана понтифика стало печальным результатом этой беспомощности. Католичеству требуется реформа, и взоры с надеждой обращаются на нового римского папу, Франциска.

Папа Франциск ещё не упомянул Достоевского ни в одной из проповедей, да и сказал он их пока не так много. Но известно, что русского писателя он любит. Выстраивается любопытная триада: Достоевский близок святому Франциску Ассизскому (например, вниманием к бедным и страдающим, готовностью активно изменять общество, любовью к животному миру), Св. Франциск, в свою очередь, близок новому римскому папе. Из всех же героев Достоевского новый папа больше всего напоминает старца Зосиму. В любом случае, не князя Мышкина: папа Франциск не избегает взрослых решений; он не отличается чрезмерной медитативной сентиментальностью; он любим народом и не очень одобряем защитникам традиции; он позволяет себе, как и старец Зосима, некоторые отклонения от устава (в частности, он не преклоняет колени после пресуществления даров во время мессы, а старец Зосима, согласно роману Достоевского, не брезговал вишнёвым вареньем во время поста: для строгих ортодоксов и то, и другое должно являться большим грехом).

Чем кончится дело с папой Франциском? Неизвестно, но Достоевский выразительно описал, чем завершилась жизнь старца Зосимы и преувеличенные надежды на его посмертное чудотворение, рискнём и мы на этой основе совершить попытку прогноза. Папа Франциск будет любим народом, но недовольство им со стороны иерархов католичества и просто ревностных обрядоверов (вроде отца Ферапонта из «Братьев Карамазовых»), вероятно, будет расти. В какой-то момент консервативные круги могут даже рискнуть объявить Франциска лжепапой, по крайней мере, если они и не совершат этого открыто, то позволят себе соответствующие намёки. Значительной реформы католичества при Франциске, скорее всего, не произойдёт (однако будем искренне надеяться на лучшее), но некоторое освежение католичества, придание ему нового импульса вполне возможно. Подобно тому, как старец Зосима оказался втянут в чисто мирской некрасивый конфликт между Дмитрием Карамазовым и его отцом, не исключено, что и действующего папу попытаются втянуть в тот или иной политический конфликт (кстати, президент Аргентины уже попыталась это сделать сразу после избрания понтифика). Если напряжение между понтификом и консервативными кругами дойдёт до определённой точки, не исключено и то, что некоторое количество католиков предпочтут остаться с папой, а не с церковью. После его смерти они либо образуют самостоятельную деноминацию (в лучшем случае – орден в границах католичества, в худшем – секту), либо вообще разочаруются в традиционном христианстве. Впрочем, про Алёшу Карамазова было бы неверно сказать, что он в христианстве разочаровался, но, в любом случае, Алёша снимает с себя рясу послушника; в черновиках Достоевского имелся и вариант сделать его революционером. Также и после смерти папы Франциска (и даже при его жизни) не исключён вариант своеобразной католической революции. Насколько жизнеспособной она окажется? Чем закончится? Совершится ли вообще? Бог весть. Самым вероятным, увы, автору кажется сценарий-минимум, в виде частичного (но недостаточного) обновления католичества и появления неофранцисканцев. В этом случае после смерти действующего папы разочарование ожидаемой реакцией и тем, что значительные перемены так и не совершились, будет велико (подобно разочарованию в старце Зосиме некоторыми из его «искренних» последователей), а значит, католичество рано или поздно ждёт угасание, по крайней мере, угасание в Западной Европе. Хочется верить, что в латинской Америке силы католичества ещё не исчерпаны.

Католичество католичеством, но не ст;ит забывать, что католицизм в Европе охватывает только Бельгию, Испанию, Ирландию, Францию, Италию, Польшу, некоторые районы Южной Германии и некоторые страны Восточной Европы. Это немало, конечно, но нам ведь говорят, что «локомотивом прогресса» в наш век являются англосаксонские страны. А эти страны исповедуют христианство в той или иной форме протестантизма.

Разновидностей протестантизма много: это и лютеранство, и почти сошедший сегодня на нет кальвинизм, и процветающий баптизм, и разные маргинальные течения, вроде мормонов. Но говорить о предстоятелях протестантизма сложно: ему чужда сама идея «предстояния», точней, идея апостольской преемственности. Всеобщее священство, то есть мысль о том, что любой крещёный христианин уже способен совершать литургию, – эта мысль является фундаментальным принципом и лютеранства, и баптизма, а поскольку это так, любой избранный глава той или иной разновидности протестантизма будет лишь менеджером, далёким от взятия на себя догматической ответственности за свои слова, словам этого менеджера приписывать не только провиденциальное, но хотя бы догматическое значение нет большого смысла.

(«Менеджеризм», то есть светский характер протестантизма порой заходит так далеко, что заставляет сомневаться в собственно религиозном характере некоторых его ответвлений. Оставим христианам спор о том, насколько баптизм является христианством, но насколько баптизм является вообще религией? Мы задаём этот вопрос исходя из того, что не так давно некоторые баптистские лидеры призвали пасторов не совершать венчаний до тех пор, пока государство (точней, власти штата) не легализует однополые браки. Представить это в православии невозможно, и речь сейчас идёт даже не про отношение к гомосексуализму, а про сам факт «забастовки». Мы не можем себе представить православного священника, который объявит «забастовку» и будет посредством её добиваться, например, отставки президента, с избранием которого он, священник, по политическим или даже по духовным соображениям не согласен. Мы так же мало способны вообразить это, как вообразить буддийского ламу, который откажется передавать Учение до тех пор, пока тот или иной политик не уйдёт в отставку; как вообразить врача, который откажется лечить больного по политическим мотивам. И дело здесь, разумеется, не в том, что священнослужитель или лама якобы не имеют права на свои политические пристрастия, а должны будто бы покорно исповедовать политические взгляды своего духовного начальства. Дело в том, что христиане совершают причастие, а буддисты выслушивают Учение не ради собственного удовольствия, а чтобы соприкоснуться с глубинными основами своей веры, и эта потребность верующего человека стоит превыше политических соображений. Ведь если мы вообще признаём религию религией, то есть чем-то, что связывает нас с Высшим началом (которое в одной религии уместно назвать Богом, в другой – Освобождением и Учением как дверью, ведущей к Освобождению), требования этого Высшего начала для верующего человека (кольми паче для священнослужителя!) оказываются превыше не только политики или соображений жизненного комфорта, но в некоторых случаях и самой жизни. Если же, напротив, мы рассматриваем церковь как предприятие культурного досуга, нечто вроде массажного салона для души или кинозала, то, разумеется, директор кинозала имеет полное право бастовать против чего угодно в любых разрешённых законом формах. Но какое отношение кинозал или массажный салон имеют собственно к религии? А в той мере, в какой религия перестаёт быть религией, она перестаёт и нам быть интересна и не может быть предметом этой статьи: любопытно, конечно, читать про кинозалы или, скажем, про новинки автомобильной промышленности, но этим занимаются специальные люди в специальных журналах за отдельную плату, к ним и ст;ит обратиться.)

Есть, однако, и в протестантизме исключение из принципа всеобщего священства. Англиканская церковь (English church), которую в догматическом аспекте даже нельзя назвать в полной мере протестантской, признаёт апостольскую преемственность и отвергает идею всеобщего священства. Предстоятелем Англиканской церкви традиционно является епископ Кентерберийский. Неужели, спрашивается, какой-либо епископ Кентерберийский когда-либо что-то писал о Достоевском? Может ли вообще русский автор быть интересен англосаксу, и особенно может ли его православие быть интересно иерарху Англиканской церкви?

Оказывается, может. Пора признаться, что Роуэн Уильямс, мнение которого о князе Мышкине мы процитировали вначале, является 104-м епископом Кентерберийским. (Точней, являлся: Уильямс сложил с себя полномочия архиепископа в 2012 году.) Перу его принадлежит серьёзная работа Dostoevsky: Language, Faith and Fiction («Достоевский: язык, вера и вымысел»), появившаяся в 2008 году. Книга Уильямса – это 300 страниц убористого текста, ради её завершения ему даже пришлось взять отпуск от исполнения своих пасторских обязанностей. Сам по себе факт появления такой книги, на наш взгляд, очень значителен, поскольку становится серьёзным аргументом против двух мифов: мифе о том, что Достоевский как специфически русский автор может быть интересен только русским (впрочем, этот миф поддерживают не иностранцы, а именно русские, да и то не все, а лишь поклонники западных либеральных идеалов), равно как и мифе о том Достоевский, горячий защитник православия, может быть интересен только православным.

Хоть название книги и содержит в себе слово «язык», о собственно языке Достоевского, о том, что интересует литературоведов, Уильямс говорит не так много. Его Dostoevsky – это, скорее, богословское размышление. (Если честно, автор этой статьи был бы только рад, если бы в тексте архиепископа оказалось ещё больше богословия и ещё меньше литературоведения.) Книга Уильямса содержит много интересных и небанальных мыслей, в частности, мысль о том, что Достоевский самим фактом своего творчества создаёт особую теологию, теологию повествования (narrative theology). Подобно тому, как Бог любит все свои создания, но Его любовь заключается в том, чтобы не вмешиваться в их жизнь, а предоставить им свободу выбора, так и Достоевский не вмешивается в жизнь своих персонажей, но предоставляет им свободу решений в рамках созданного им пространства, даже если эти решения ведут к суициду. Это и есть, по Уильямсу, подлинно христианское поведение: взять на себя ответственность за другого человека, но принять факт его инаковости (otherness). Любопытно, что Уильямс, как и Бенедикт XVI, тоже поднимает вопрос о теодицее и тоже не даёт на него внятного логического ответа. Строго говоря, он и вообще не претендует на то, чтобы дать ответ на этот вопрос, а просто-напросто признаёт: «Даже лучшее теологическое обоснование не даёт удовлетворительного теоретического решения умозрительной проблемы, которая встаёт перед Иваном и Алёшей: проблемы того, каким образом Бог одновременно является необходимым условием беспросветности человеческого страдания, а также источником существования мира, в котором такому страданию разрешено существовать».

Но, в конце концов, христианство – не буддизм, чтобы всегда требовать от него безусловной логичности, достоинства и пафос этой религии иные. Проблема, однако, в том, что помимо отказа дать удовлетворительный теологический ответ о теодицее (за каковой отказ мы не можем возложить вину исключительно на одного архиепископа, при том, что ещё остаётся вопрос, не нарочито ли сохраняет христианство внутри себя противоречие теодицеи как способ определённого отбора недостаточно верных, о чём писал, к примеру, Бенедикт XVI), текст обнаруживает ещё и некоторую социальную беспомощность, точнее, робость, а ещё точней – нарочитое самоограничение. Оно, это самоограничение, начинается буквально с титульной страницы книги (которая отнюдь не делает очевидным, что книгу написал архиепископ Кентерберийский) и с предисловия, в котором автор извиняется за то, что не является специалистом по русской литературе, что, во-первых, не вполне так, а во-вторых, нам как читателям в любом случае интересно мнение о Достоевском автора как архиепископа (куда больше его филологических способностей). Но факта своего архиепископства автор почти стесняется, что, разумеется, является похвальной скромностью, но одновременно и отказом от того, чтобы церкви в наши дни говорить повелительным голосом, к которому общество прислушивается. Особенно ярко проявляется такой отказ в размышлениях Уильямса по поводу преобразования государства в братство, с выразительной силой ожидаемого в главе «Буди, буди!» «Братьев Карамазовых». Автор книги о Достоевском прекрасно понимает, о каком уповании идёт речь, понимает он и то, что речь в этой главе не идёт ни о простом превращении государства в подобие тео(иеро)кратии, ни о воспалённом расизмом воображении – понимает, но при этом он не готов дать мечте Достоевского однозначную оценку, не готов быть солидарным с русским «теологом» в этой надежде. Но ведь религия, которая полностью отказывается от мироустроительства, неизбежно должна будет занять всего только «угол в государстве» и смириться с языческим характером общества, которое терпит эту самую религию лишь постольку, поскольку она не покушается на удобства и грехи социальной жизни. Это и происходит с протестантизмом в настоящее время.

Роуэну Уильямсу нельзя отказать ни в личном, ни в гражданском мужестве. В своё время он осудил вторжение США в Ирак; поддержал сотрудницу British Airways, которой пытались запретить носить на работе крестик; при его участии был принят Пакт англиканских церквей, который, фактически, делает невозможными дальнейшее рукоположение в священство открытых гомосексуалистов. Наконец, в феврале 2008 года он заявил, что английское законодательство должно быть пересмотрено в сторону включения в него некоторых норм шариата. Это предложение любому человеку, далёкому от ислама, вначале покажется одиозным (оно англичанам и показалось таковым, и вызвало шквал возмущения). Но в нём с особенной, убедительной силой сказалось credo Уильямса, которое раньше он обозначил в своей книге: брать ответственность за других людей, но принимать их инаковость. Если уж арабы стали частью английского общества, если общество само захотело этого, необходимо позаботиться о благе арабов, в том числе, сделать так, чтобы светские законы больше соответствовали их представлениям о правильной духовной жизни. Первосвященник, который избран обществом для служения его, общества, духовному благу, должен взять ответственность и за духовные интересы арабов, даром что они не возлагали на него такого обязательства. Это, если хотите, очень честная позиция, которая свидетельствует о том, что религии в наш век не могут остаться отдельными друг от друга, что они должны сопротивляться вызовам безрелигиозного мира вместе. Но именно эта позиция (вместе с мягким, но достаточно настойчивым сопротивлением гомосексуальному лобби) привела к буре критики и итоговому решению Уильямса сложить с себя сан англиканского первосвященника.

Здесь не требуется дополнительных комментариев или дополнительного пояснения о судьбе англиканской церкви, она и так достаточно очевидна. Церковь в англосаксонском мире стала заложником, во-первых, светской власти, во-вторых, общественного мнения, и если мы до сих пор верим в то, что общественное мнение само по себе может быть источником духовного блага, добродетели и нравственной истины, нам стоит неустанно напоминать себе о том, что Гитлер был избран «фюрером» немецкого народа 84,6 % голосов избирателей. Отдельные священнослужители англосаксонского мира, вроде Роуэна Уильямса, будут сопротивляться этому постыдному рабству религии и стремиться совмещать служение обществу с его, общества, христианским просвещением, но их сопротивление не будет бесконечным. Рано или поздно все протестантские церкви благословят (как благословляют уже сейчас) грех и антихристианские нормы жизни, либо публично, либо хотя бы фактом молчаливого согласия с ними, ведь не все имеют мужество Уильямса защищать то, что требует религия. Сделав это, они окончательно превратятся из религиозных учреждений, созданных для воспитания человека в духе блага и истины, в кинотеатры, созданные для удовольствия посетителей, или, самое большее, в музеи, где можно будет бесплатно познакомиться с давно умершей культурой.

Такие три разные (но, в любом случае, далёкие от безоблачных) судьбы ожидают православие, католичество и протестантизм, если верить пророческой интуиции Достоевского и нашему истолкованию её. Последнее, что нам хочется отметить (и с чего, наверное, стоило бы начать, но тогда это опрокинуло бы логику нашего рассказа): думается, что первосвященник Англиканской церкви написал большую книгу о русском православном писателе не по той причине, что ему, предстоятелю англиканства, интересно было именно православие – но потому, что его жгуче занимают вопросы христианства вообще, о существовании которого в стремительно теряющем веру мире Достоевский сумел сказать так много. Также и причиной для размещения этой статье о будущем христианских церквей на сайте буддийской общины является не наш особый и пристальный интерес к христианству, но наше беспокойство о судьбе религии вообще, ведь религии в объединившемся мире испытывают схожие трудности и глядят в глаза схожим противникам. Имелось историческое время, когда уместно и правильно было усердствовать в конфессиональных разделениях и определении ясных отличительных черт каждой разновидности религии или религиозной школы. Время это закончилось. Религия в XXI веке столкнулась с противником, угрожающим её не физическому (в виде римских императоров, распинающих христиан на кресте), но её духовному существованию. И кто знает, не является ли стратегия, предложенная Достоевским в пересказе архиепископа Кентерберийского – взять на себя ответственность за всех людей на земле, но при этом принять факт их инаковости, – лучшей стратегией для борьбы с этим противником? Больше того, не является ли эта стратегия вообще единственным выходом?

Лучшие люди познаются высшим

нравственным развитием и высшим

нравственным влиянием.

Ф.М. Достоевский

Есть два типа людей, которые ярко выделяются среди прочих. Первый – люди загадочные. Они очень странны. Ибо как ещё можно охарактеризовать таких, которые, зная и видя, что корабль их жизни с каждым мгновением приближается к катастрофе, тем не менее отдают все свои силы на то, чтобы как можно комфортнее на нём устроиться? При этом для достижения своей цели они нередко попирают и совесть, и любовь, и правду. Их не беспокоят вопросы: «Зачем я живу, есть ли Бог, что будет после смерти?» Они не обременяют себя сомнениями и переживаниями: «Вдруг и правда есть ад, есть возмездие за дела этой жизни?» Их вообще ничто не беспокоит, кроме требований своей «кожи»: что есть, что пить, во что одеться (см.Мф. 6, 25). Такое состояние действительно странно и непонятно, поскольку оно вопиюще противоречит какой-либо разумности.

Об этих людях с горечью сказал Иисус Христос Своему ученику: Предоставь мёртвым погребать своих мертвецов (Мф. 8, 22). В Апокалипсисе они названы «теплохладными», и в адрес такого человека Бог произносит суровые слова: Извергну тебя из уст Моих (Откр. 3, 16).

Полную противоположность такому животно-растительному отношению к жизни представляет собой второй тип людей, немногочисленный, но не менее загадочный и по-своему странный. Эти люди, напротив, как бесконечно влюбленные охвачены неистребимым стремлением найти ответ на все эти так называемые «проклятые вопросы». Они не могут обрести себе покоя, пока не уверятся, что нашли истину. Среди них найдём немало известнейших людей России: А.Пушкин, святитель Игнатий (Брянчанинов), И.Киреевский, К.Леонтьев, игумен Никон (Воробьёв) и т.д. Здесь же и Фёдор Михайлович Достоевский. Этот человек, говоря его же словами, был «широк... слишком даже широк, я бы сузил». Ичтобы как можно меньше погрешить против этого гения русской культуры, не станем касаться широты его личности, перипетий его жизни и деятельности, давать оценку его трудам; уклонимся от анализа художественных достоинств и недостатков его произведений, умолчим даже о том колоссальном влиянии, которое имело и оказывает до сих пор его творческое наследие на всё мыслящее человечество. Попытаемся, насколько это возможно, осветить только один вопрос, лежащий совсем не в горизонтальном измерении личности писателя и его творчества, а в вертикали понимания им глубин души человеческой, в которой живут и Бог, и дьявол, из которой проистекают добро и зло и которая спасается или гибнет. Именно здесь находится источник необыкновенно богатого клада духовных ценностей, оставленных русским гением своим потомкам, всему человечеству.

Первым из вопросов, который немалое время мучил его и разрешение которого он нашёл не просто, но пройдя через глубокие внутренние страдания, через горнило сомнений, был вопрос о высшей Правде. Но Правде не отвлечённой, философской, фактически ни к чему не обязывающей человека, а о той, которая не зависит ни от каких человеческих треволнений, является вечно существующей и может избавить душу от зла страстей и принести вечный мир и радость каждому алчущему и жаждущему Её.

Эту Правду нашёл Достоевский в Боге, без признания Которого, по его убеждению, человечество идёт к человекобожеству, сатанизму и неминуемой гибели. В уста беса в «Братьях Карамазовых» Достоевский влагает следующие потрясающие слова: «По-моему, и разрушать ничего не надо, а надо всего только разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело! С этого, с этого надобно начинать, – о слепцы, ничего не понимающие! Раз человечество отречётся поголовно от Бога, то само собою, без антропофагии, падёт всё прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит всё новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизни всё, что она может дать, но непременно для счастья и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится человеко-бог... а ему “всё позволено”... Для бога не существует закона! Где станет бог – там уже место божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место... “всё дозволено” и шабаш!»

Мысль о безусловной необходимости для человека веры в Бога и бессмертие души является у Фёдора Михайловича, можно сказать, основным стержнем его творчества. В ней источник его неотступного богоискательства, приведшего его к Христу и Православной Церкви. В «Дневнике писателя» он подчёркивает: «Только с верой в своё бессмертие человек постигает всю разумную цель свою на земле». Более того, сама «любовь к человечеству даже совсем немыслима, непонятна и совсем невозможна без совместной веры в бессмертие души человеческой». Ибо « нравственность, предоставленная самой себе или науке, может извратиться до последней погани – до реабилитации плоти и до сожжения младенцев».

Эдгар По однажды записал: «Если какой-нибудь честолюбивый человек возмечтает революционизировать одним усилием весь мир человеческой мысли, человеческого мнения и человеческого чувства, подходящий случай у него в руках – дорога к бессмертию лежит перед ним прямо, она открыта и ничем не загромождена. Всё, что он должен сделать, – это написать... маленькую книгу. Заглавие её должно быть простым – три ясных слова: “Моё обнажённое сердце”. Ноэта маленькая книга должна быть верна своему заглавию».

Сказано глубоко, но писатель, видимо, забыл, что такая книга уже давно написана и без каких-либо честолюбивых мечтаний о революционных преобразованиях человеческой мысли . Эта Маленькая книга – Евангелие. Оно с предельной ясностью обнажило сокровенную жизнь человеческого сердца, открыв дорогу к истинному бессмертию. Евангелие стало источником истинного познания человека, путём к совершенному знанию его души, в которой скрываются и рай, и ад: и невыразимая красота, равной которой, по выражению преподобного Макария Египетского, нет ни на земле, ни на небе, и безмерное зло, возникшее в ней же по причине отступления человека от источника всякого блага – Бога.

Достоевский явился одним из тех немногих писателей, которые в свете именно этой Маленькой книги , а не в ключе так называемого реализма, часто граничащего с натурализмом, с потрясающей глубиной показали обнажённое сердце человека. И прежде всего хотелось бы отметить следующий, как кажется, парадоксальный факт. Имея довольно сложный, даже неуживчивый, по отзывам современников, характер, он в своих сочинениях настойчиво и постоянно подчёркивает красоту человеческой души. Эта любовь к человеку, хотя и падшему и потерявшему своё изначальное богоподобное достоинство, но, тем не менее, сохранившему в сокровенных глубинах души отблеск вечной Божественной святости – главная тема его творчества. «А любил он прежде всего живую человеческую душу во всём и везде, и верил он, что мы все род Божий, верил в бесконечную силу человеческой души, торжествующую над всяким внешним насилием и над всяким внутренним падением», – так говорил над могилой Достоевского 1 февраля 1881 года В.С. Соловьёв.

Что же представляет собой человек в понимании Достоевского?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо вспомнить те взгляды на человека, которые господствовали в просвещённом обществе того времени. Их три основных.

1. Человек – это коварная, чувственная и эгоистическая обезьяна, несущая в себе наследие своих животных предков.

2. Человек – добр, любвеобилен, способен к самопожертвованию. Дурные качества, которые замечаем в нём, – свойства не его природы, но прямые следствия развития цивилизации, которая внесла в человека дисгармонию, отдалив его от природы, от естественной жизни.

3. Человек не зол и не добр по природе, он – «чистая доска», на которую лишь социальная среда во всём многообразии её факторов наносит соответствующие письмена.

Достоевский очень далёк от всех этих теорий. Для него противоестественна первая, дарвинистская точка зрения, хотя редко кто из писателей мог изобразить с такой силой и яркостью «дно» души человеческой, как он.

Он не согласен и со второй теорией, несмотря на то, что сама идея неизгладимого и всегда действующего в человеке добра и правды была ведущей во всём его творчестве. В «Дневнике писателя» читаем даже такое: «Зло таится в человеке глубже, чем предполагают обычно».

Критику вызывает у Достоевского и третья теория. Он не может принять того, о чём мечтают глупцы: «если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, так как не для чего будет протестовать, и все в один миг станут праведными». «Ни в каком устройстве общества, – писал он, – не избегнете зла... душа человеческая останется та же... ненормальность и грех исходят из неё самой».

У Фёдора Михайловича иное воззрение на человека.

Маленькая книга – Евангелие, которое он так любил и читал до самой своей смерти, – открыла ему тайну человека, открыла, что человек – не обезьяна и не святой ангел, и не tabula rasa , но образ Божий, который по своей изначальной богозданной природе добр, чист и прекрасен, однако в силу отступления от Источника жизни глубоко исказился, и земля сердца его стала порождать терния и волчцы (Быт. 3, 18). Поэтому нынешнее, так называемое «естественное» состояние человека в действительности является нижеестественным, больным, в нём присутствуют и перемешаны между собой и семена добра, и плевелы (сорняки) зла.

Какое средство избавления от этой ненормальности предлагает Евангелие? Прежде всего – внутреннее согласие человека с очевидным фактом ненормальности своей природы, постоянно влекущей его к мыслям, намерениям и поступкам, прямо противоречащим нравственному чувству, совести и разуму. Затем – познание неспособности своими силами исцелить, искоренить это. И наконец, нужно смириться и убедиться в необходимости Христа как единственного своего Спасителя. Совершенно очевидно, какое главное препятствие стоит на этом пути – глупая, тупая гордыня, которая и оставляет человека валяться в грязи всех страстей…

Об их изобилии в душе человеческой Достоевский ярко говорит устами князя в «Униженных и оскорблённых»: «Если б только могло быть (чего, впрочем, по человеческой натуре никогда быть не может), если б могло быть, чтобы каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтобы не побоялся изложить не только то, что он боится сказать и ни за что не скажет людям, не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям, но даже и то, в чём боится подчас признаться самому себе, – то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться».

Потому-то везде и всюду, если не словом, то самой жизнью героя, его падениями и восстаниями Достоевский призывает человека к смирению и труду над самим собой: «Смири, – восклицает он, – свою гордость, гордый человек, поработай на ниве, праздный человек!» Его мысль необычайно здрава. Смирение не унижает человека, а напротив, ставит его на твёрдую почву честного взгляда на себя, ибо оно есть тот свет, только благодаря которому человек видит себя таким, каким он является на самом деле. Оно есть свидетельство великого мужества человека, не убоявшегося встретиться с самым грозным и неумолимым соперником – совестью своею. Смирение является твёрдой основой, солью всех добродетелей. Без него они вырождаются в лицемерие, ханжество, гордыню.

Да и как не смириться тому, кто прямо посмотрит на себя и честно признается себе во всём? Эта мысль постоянно звучит в творчестве Достоевского. Она является для него своего рода фундаментом, на котором он строит весь свой редкий по глубине прозрения анализ души человека. Отсюда необычайная правда изображения им внутреннего мира человека, сокровенных движений его души, его греха и покаяния – и святости образа Божия в нём, сохраняющейся в самой глубине души. При этом никогда не чувствуется со стороны автора ни малейшего осуждения самого человека. В уста старца Зосимы Достоевский вкладывает замечательные слова: «Братья, – поучает старец, – не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уже подобие Божеской любви и есть верх любви на земле... И да не смущает вас грех людей в вашем делании, не бойтесь, что он затрёт дело ваше и не даст ему совершиться. Бегите сего уныния... Помни особенно, что не можешь ничьим судьёю быть. Ибо не может быть на земле судьи преступника, прежде чем сам судья не познает, что он такой же точно преступник, как и стоящий перед ним, и что он-то за преступление стоящего перед ним, может, прежде всех виноват».

Но познать это не так просто. Далеко не каждый способен увидеть, что и он такой же точно преступник . Напротив, все видят и считают себя в целом хорошими. Именно потому и мир так плох. Но те, которые способны увидеть, что все виноваты за всех , увидеть личную свою преступность перед внутренним законом правды и раскаяться, – глубоко преображаются, потому что становятся способными принять в себя Божью правду, принять Бога.

Да и что значат пред Богом все дела человеческие! Все они не более чем «луковка», о которой говорит Алёше Грушенька в «Братьях Карамазовых»: «Всего-то я луковку какую-нибудь во всю жизнь мою подала, всего только на мне и есть добродетели». То же самое говорит Алёше во сне и его праведный старец Зосима, удостоившийся чести быть на брачном пире Господнем: «Тоже, милый, тоже зван, зван и призван. Веселимся. Я луковку подал, вот и я здесь. И многие здесь только по луковке подали, по одной только маленькой луковке... Что наши дела?»

Тот же мотив видим мы и в «Преступлении и наказании» у пьяницы Мармеладова, когда он говорит о Страшном суде Божием: «И всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных... И когда уже кончит над всеми, тогда возглаголет и к нам: “Выходите, скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!ˮ И мы выйдем все, не стыдясь, и станем. И скажет: “Свиньи вы! Образа звериного и печати его; но приидите и вы!ˮ И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: “Господи! Почто сих приемлеши?ˮ И скажет: “Потому их приемлю, премудрые, потому их приемлю, разумные, что ни един из сих сам не считал себя достойным сегоˮ... И прострет к нам руце Свои, и мы припадем... и заплачем... и всё поймём! Тогда всё поймём... и все поймут». Так изумительно переложил Достоевский саму основу евангельского учения о спасении – Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное (Мф. 5, 3) – на язык современности: «Блаженны, потому что ни один из них сам не считал себя достойным этого Царства».

В годы 1861–1881 Достоевский внимательно изучает творения святых отцов Церкви: Исаака Сирина, Нила Сорского, Тихона Задонского. Последнего он особенно почитал и особенно указывал на него образованному обществу: «Многие ли знают про Тихона Задонского? Зачем это так совсем не знать и совсем дать себе слово не читать?.. Поверьте, господа, что вы, к удивлению вашему, узнали бы прекрасные вещи» («Дневник писателя»). От них узнал Достоевский о главнейшем законе духовной жизни: «Мерою духовного роста человека является его смирение» – эта евангельская нищета духа, на основе которой лишь возможно достижение и самой цели христианской жизни – любви. Ибо там, где нет смирения, не может быть истинной любви.

Но не о романтической любви идёт речь. Напротив, именно смиренная любовь как исцеляющая, возрождающая сила проповедуется Достоевским, к ней зовёт он людей. Вспомним заключительную сцену из «Братьев Карамазовых», когда семинарист Ракитин, зло радуясь, приводит Алёшу к блуднице Грушеньке, надеясь увидеть позор праведника. Но позора не случилось. Напротив, Грушенька была потрясена чистой любовью-состраданием к ней Алёши. Всё дурное враз исчезло у неё, когда она увидела это. «“Не знаю я, – говорила она Ракитину, – не ведаю, ничего не ведаю, что он мне такое сказал, сердцу сказалось, сердце он мне перевернул... Пожалел он меня первый, единый, вот что! – Зачем ты, херувим, не приходил прежде, – обратилась она к Алёше, упав перед ним на колени, как бы в исступлении. – Я всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то такой придёт и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!ˮ “Что я тебе такого сделал, – умилённо улыбаясь, ответил Алёша, нагнувшись к ней и взяв её за руки, – луковку я тебе подал, одну самую малую луковку, только, только!ˮ И, проговорив, сам заплакал».

Великая заслуга Достоевского и состоит в том, что он не только познал эту основную истину христианства и пришёл через труднейшую внутреннюю борьбу к вере во Христа («…не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла»), – но и в необычайно яркой, сильной, глубоко художественной форме раскрыл эту реальность в своих романах, рассказах, дневниках, записных книжках. Он как бы переложил для внешнего мира эту самую основную жизненно-практическую истину Евангелия – о смирении, ведущем к истинной любви, – и сделал это так, как, может быть, никто из светских писателей ни до, ни после него не делал.

Хотел Достоевский показать – и показал со всей силой своего таланта, что живёт Бог в человеке, живёт в нём добро, несмотря на всю ту наносную грязь , которой он покрывает себя. Конечно, не ангел человек по жизни своей, но и опустившись на самое «дно», сохраняет он образ Божий. Достоевский видит в каждом грешнике искру Божию как залог его восстания и спасения, потому и не судит его.

Вот Дмитрий Карамазов, человек взбалмошный, распущенный, с нравом дерзким, необузданным. Что творится в этой страшной личности, кто он? Мир произнёс своё окончательное суждение о нём: злодей. Но верно ли это? «Нет!» – утверждает со всей силой своей души Достоевский. И в этой душе, в её глубине, горит, оказывается, лампада. Смотрите, как искренно исповедуется Дмитрий Алёше, брату своему, в одной из бесед: «Мне случалось погружаться в самый глубокий позор разврата (а мне только это и случалось)... И вот в самом-то этом позоре я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок, подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чёртом, но я всё-таки и Твой сын, Господи, и я люблю Тебя, и ощущаю радость, без которой миру нельзя стоять и быть...»

Потому и в русский народ так глубоко и искренне верил Достоевский, несмотря на все его грехи. «Кто истинный друг человечества, – призывал он, – у кого хоть раз билось сердце по страданиям народа, тот поймёт и извинит всю непроходимую наносную грязь, в которую погружён народ наш, и сумеет отыскать в этой грязи бриллианты. Повторяю: судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно вздыхает... Нет, судите наш народ не по тому, что он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений».

Как желал Достоевский показать красоту очищенной души человеческой, этот бесценный бриллиант , который большей частью весь завален, захламлён грязью лжи, гордыни, плотоугодия, но вновь начинает сверкать, омытый слезами страданий, слезами покаяния! Он был убеждён, что потому и грешит человек, потому и зол он часто и дурён, что не видит красоты своей подлинной, не видит души своей первозданной. В материалах к роману «Бесы» находим у него такое: «Христос затем и приходил, чтобы человечество узнало, что и его земная природа, дух человеческий может явиться в таком небесном блеске на самом деле и во плоти, а не то что в одной мечте и в идеале, – что это и естественно, и возможно». Именно об этой красоте, представшей духовно очищенному взору человека, говорил Достоевский, когда утверждал, что «красота спасёт мир» («Идиот»). Эту красоту он особенно замечательно показал в детских образах. Дети везде в его сочинениях святы, всюду они как ангелы Божьи, свидетельствующие среди ужасного, развращённого мира самим ликом своим о той чистоте, любви непорочной, той красоте души, которая глубоко сокрыта внутрь каждого человека (Лк.17, 21).

Но эта спасающая в нашем дольнем мире красота не может, оказывается, открыться в человеке без мужественного несения креста своего. Ибо, по непреложному духовному закону, многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие (Деян. 14, 22). Не случайно страдания в творчестве Достоевского занимают настолько значительное место, что его самого нередко называют художником страданий. Ими, как золото огнём, очищается душа. Они, порождая покаяние, очищают душу от грехов, принося ей мир и радость. «Если хотите, – пишет Достоевский в «Записной книжке», – человек должен быть глубоко несчастен, ибо тогда он будет счастлив. Если же он будет постоянно счастлив, то он тотчас же сделается глубоко несчастлив». «Горе узришь великое, – говорит старец Зосима Алёше, – и в горе сам счастлив будешь. Вот тебе завет: в горе счастье ищи».

Одним из постоянных мотивов в творчестве Достоевского звучит его твёрдое убеждение, что Христос – это высочайшая ценность в мире. Он выше всякой человеческой истины, которая всегда условна, относительна и временна. Без Христа любая истина – не истинна. В письме к Фонвизиной он пишет: «Если б кто доказал мне, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели со истиной». Но что значит оставаться с Ним? Через Алёшу Карамазова Достоевский произносит исполненные грустной иронии слова: «Не могу я отдать вместо “всегоˮ два рубля, а вместо “иди за Мнойˮ ходить лишь к обедне» . Ибо если так, то действительно в душе человека от Христа остаётся, как говорил В.С. Соловьёв, лишь «мёртвый образ, которому поклоняются в церквах по праздникам, но которому нет места в жизни» .

Но живой Христос, по глубокому убеждению Достоевского, сохранился неповреждённым лишь в Православии, в народах славянских и особенно в русском народе, который он называл народом-богоносцем, имеющим исключительное назначение в мире. «Русский народ весь в Православии и в идее его. Более в нём и у него ничего нет – да и не надо, потому что Православие всё. Православие есть Церковь, а Церковь – увенчание здания и уже навеки». «Всё, всё, чего ищет русский народ, – пишет он, – заключается для него в Православии – в одном Православии и правда, и спасение народа русского»; «главнейшее предызбранное назначение народа русского в судьбах всего человечества и состоит в том, чтоб сохранившийся в Православии Божественный лик Христа, когда придёт время, – явить всему миру, потерявшему свой путь». И прежде всего русский народ должен спасти Европу – это «дорогое, – по словам Ивана Карамазова, – кладбище… давно уже кладбище, и никак не более».

О Европе Достоевский говорит много. Он хорошо её знал и видел, что произошло в ней с христианством. «В Европе и теперь есть христиане, но зато страшно много извращённого понимания христианства» («Записная книжка»). «На Западе, – пишет он Н.Страхову, – Христа потеряли – благодаря католицизму, и оттого Запад падает». За год до смерти он писал: «Да она накануне падения, ваша Европа, повсеместного и общего. Муравейник, давно уже создавшийся в ней без Церкви и без Христа, с расшатанным до основания нравственным началом, утратившим всё общее и всё абсолютное, – этот созидавшийся муравейник весь подкопан».

Причину духовного омертвения Европы Достоевский видит в искажении католичеством самых основ христианства. Именно это привело Запад к грандиозной религиозной и политической катастрофе в XVI веке, оно же породило и великую трагедию всей европейской культуры. При этом Достоевский подчёркивает: «Я не про религию католическую одну говорю – но про всю идею католическую». В «Легенде о Великом Инквизиторе» Достоевский раскрывает эту идею. Он убеждён, что Католическая церковь, по существу, отвергла Христа, поскольку не приняла важнейшую предпосылку Его учения: благовестие о свободном и только свободном обращении человека к Богу, свободном ответе человека на любовь Божию. Она, по Достоевскому, стремится любыми средствами, в том числе насилием и хитростью, подчинить все народы власти Рима. В «Бесах» он пишет: «Рим провозгласил [своего] Христа, поддавшегося на третье дьяволово искушение , и, …возвестив всему свету, что Христос без царства земного на земле устоять не может, католичество тем самым провозгласило антихриста и тем погубило весь западный мир». И поскольку цель католицизма – земное царство во главе с царём-первосвященником, то более всего её осуществлению и мешает евангельский Христос, сказавший: Царство Моё не от мира сего (Ин. 18, 36). В уста Великого Инквизитора Достоевский вкладывает ужасное признание: «Я не хочу любви Твоей, – говорит он Христу, – потому что сам не люблю Тебя. Может быть, ты хочешь услышать нашу тайну из моих уст, так слушай же: мы не с Тобой, а с ним [антихристом], вот наша тайна».

Решительно развенчивая католицизм, Достоевский тем с большей силой подчёркивает безусловную значимость Православной Церкви в качестве того единственного духовного начала жизни и носителя той истинной культуры, которые Россия должна принести миру. Православная Церковь для Достоевского – это живая реальность, воплощающая учение Христа в конкретных исторических условиях. Не случайно В.С. Соловьёв говорил: «Если мы хотим одним словом обозначить тот общественный идеал, к которому пришёл Достоевский, то это слово будет... Церковь» («Первая речь» о Достоевском). О том же через полвека писал протоиерей Василий Зеньковский: «Оцерковление всей жизни – вот тот положительный идеал, который одушевлял Достоевского и который он понимал не как внешнее подчинение всей жизни Церкви (как это именно и думало католичество), но как свободное и внутреннее усвоение жизнью во всех её формах христианских начал» .

Итак, чем особенно дорог и ценен Достоевский для своих потомков? Тем, что всё его творчество пронизано главной евангельской мыслью о том важнейшем в психологии человека, что делает его способным принять Христа. Достоевский, кажется, только и пишет о «бедных людях», об «униженных и оскорблённых», о «карамазовых», о преступниках, об убийцах, возрождающихся через осознание своей греховности и покаянием восходящих к началам новой жизни. «Возрождение, – подчёркивал митрополит Антоний (Храповицкий), – вот о чём писал Достоевский во всех своих повестях: покаяние и возрождение, грехопадение и исправление, а если нет, то ожесточённое самоубийство; только около этих настроений вращается вся жизнь всех его героев» .

Замечательны последние минуты жизни Достоевского, приоткрывающие нам сокровенные тайны его духа. «В 11 часов горловое кровотечение повторилось. Больной почувствовал необыкновенную слабость. Он позвал детей, взял их за руки и попросил жену прочесть притчу о блудном сыне». Это было последнее покаяние, увенчавшее далеко не простую жизнь Фёдора Михайловича и показавшее верность его духа Маленькой книге – Евангелию.

Прекрасно сказал о Достоевском В.С. Соловьёв в своей «Второй речи»: «Творят жизнь люди веры. Это те, которые называются мечтателями, утопистами, юродивыми – они же пророки, истинно лучшие люди и вожди человечества. Такого человека мы сегодня поминаем!»

См. притчу о богатом юноше: Русские мыслители и Европа. Париж, 1995. С. 245.