Феномен русской интеллигенции. Исторический феномен русской интеллигенции. Рождение понятия и класса интеллигенции

Для начала необходимо определиться с историей и этимологией этого термина. Итак, интеллигенция (лат. intelligentia – понимание, познавательная сила, знание) – общественный слой людей, профессионально занимающийся умственным, преимущественно сложным, творческим трудом, развитием и распространением культуры. Само слово «интеллигенция» ввёл в употребление писатель П.Д. Боборыкин, который в 1866 году определил таким образом «высшим образованным слоем общества». Из русского понятие перекочевало в другие языки. Краткий Оксфордский словарь определяет интеллигенцию как «ту часть народа (в особенности русского), которая стремится к независимому мышлению». Данный термин в современном его понимании существует только в русском языке. На Западе существует параллельное определение «интеллектуал», которое в русском понимании имеет совершенно иное значение.

Во многом интеллигенция возникла во времена Петра I, когда страна стала европеизироваться. В это время в Россию стало активно проникать масонство, и само возникновение интеллигенции как общественной прослойки нередко связывают именно с ним. Данной позиции придерживаются такие авторы как И. Солоневич, Б. Башилов, А. Селянинов, Н. Марков, В.Ф. Иванов. Определяет интеллигенцию как «малый народ» и группу, имеющую определённую связь с еврейством, И.Р. Шафаревич в своей известной работе «Русофобия».

Своё назначение русская интеллигенция усматривала в воздействии на власть всеми доступными средствами, будь то критическая публицистика, художественное и научное слово, многочисленные акции общественного неповиновения. Основной целью она считала полностью уничтожить, либо модернизировать монархию, лишив её нравственного и духовного смысла (во многом исполняя решения многочисленных масонских лож по ликвидации «законной» русской власти).

В итоге, все эти действия интеллигенции неизбежно привели к дистанцированию ее как от государства, так и от народа. Как, отмечал Г.П. Федотов, интеллигенция, подобно еврейству, «максимально беспочвенна, интернациональна по сознанию и необычайно активна». Кроме этого, в своей статье «Трагедия интеллигенции» он выделяет основные признаки этой группы – «объединяемая идейностью своих задач и беспочвенностью своих целей».

В то же самое время, крушение многовековой русской государственности как в 1917, так и в 1991 годах, к чему так яростно стремилась передовая интеллигенция, стало, в итоге, в значительной степени и её крушением.

Идеализированное представление об интеллигенции и её социальных функциях были подвергнуты резкой критике такими великими деятелями русской культуры, которых нельзя, как вполне резонно считает Б. Башилов, причислить к «ордену русской интеллигенции», как А. Пушкин, Н. Гоголь, славянофилы, А. Григорьев, Ф. Тютчев, Н. Данилевский, Ф.М. Достоевский, К. Леонтьев, А. Фет, А. Майков, Ю. Говорухо – Отрок, В. Розанов, Л. Тихомиров, В. Эрн, М. Меньшиков, И. Ильин, Иван Солоневич, Л.Н. Гумилёв и др.

Известно, что Аполлона Григорьева передовая интеллигенция исключила из своих рядов, из-за того, что русский критик стал защитником русских форм жизни и нравов. А поэта А. Блока за статью, написанную в поддержку русского мыслителя в 1916 году, многие символисты, входящие в этот орден (З. Гиппиус, Д. Мережковский, Д. Философов и др.), моментально обвинили в черносотенстве и объявили ему бойкот, перестав печатать.

Ф. Тютчев в одном своём стихотворении пишет, обращаясь к либералам, типичным представителям интеллигенции: «Напрасный труд, нет, их не вразумишь... Чем либеральнее, тем они пошлее...». Сам Тютчев на протяжении ряда лет исследовал причины русофобии (в том числе, и причины ненависти русских интеллигентов к своей стране). Он надеялся, что враждебность Запада к России во многом отрезвит наших людей. Так, в письме к П.А. Вяземскому, написанному во время европейских революций, читаем: «Вот почему враждебность, проявляемая к нам Европой, есть, может быть, величайшая услуга, которая она в состоянии нам оказать. Это положительно, не без промысла». Однако, по прошествии лет, оценивая состояние общества после реформ 60-х годов, Тютчев видит малоподвижность изменения в общественном сознании.

Подтверждением этого является фраза из письма поэта к родным, которое было написано в 1867 году. Ее цитирует В.В. Кожинов в своей книге «Судьба России: вчера, сегодня, завтра» (1997). Тютчев писал: «Можно было бы дать анализ современного явления, приобретающего всё более патологический характер. Это русофобия некоторых русских людей – кстати, весьма почитаемых. Раньше (т.е. во времена Николая I – Прим. С.Л.) они говорили нам... что в России им ненавистно бесправие, отсутствие свободы печати и т.д., и т. П., что, потому именно, они нежно любят Европу, что она бесспорно обладает тем, чего нет в России... А что мы видим ныне? По мере того как Россия, добиваясь большей свободы, всё более самоутверждается, нелюбовь этих господ только усиливается».

Великий русский писатель Николай Гоголь за великолепные религиозные статьи и трактаты «Авторская исповедь», «Избранные места из переписки с друзьями» и «Божественная литургия» был подвергнут бойкоту со стороны яркого представителя интеллигенции В. Белинского и его последователей.

В «Переписке с друзьями» Гоголь призывает своих, ставших интеллигентами-космополитами, соотечественников осознать самих себя, свою национальную душу, свою русскую сущность и своё православное миропонимание, сделав то, к чему он так тяжело шёл всю свою жизнь. Всё неустройство русской жизни, считает Гоголь, происходит оттого, что русский образованный класс перестал ценить то великое, духовное сокровище, которое всегда ценил русский народ – Православие. Интеллигенцию же, чтобы она понимала свою страну, он призывал «проездиться по России», ибо этот слой, живя в стране, «её не знает». «Великое незнание России посреди России», – таков неутешительный вердикт русского писателя и патриота.

Известный русский публицист и издатель М.Н. Катков связывает наше варварство с нашей же «иностранной интеллигенцией». В статье с одноимённым названием, написанной в 1878 году, он отмечает следующее: «Наша интеллигенция выбивается из сил показать себя как можно менее русской, полагая, что в этом-то и состоит европеизм. Но европейская интеллигенция так не мыслит. Европейские державы, напротив, только заботятся о своих интересах и не мало не думают о Европе». А на обвинения передовой интеллигенции в «недоразвитости» народа, критик парирует следующим доводом: «Наше варварство заключается не в необразованности наших народных масс: массы везде массы, но с полным убеждением и с чувством достоинства признать, что нигде в народе нет столько духа и силы веры как в нашем, а это уже не варварство... Нет, наше варварство – в нашей иностранной интеллигенции», – подытоживает своё рассуждение русский мыслитель. В итоге, после подобных выступлений, прежде «друг интеллигенции» Катков, как отметил Л.А. Тихомиров в «Концах и началах», «навсегда остался для либеральной души изменником и врагом».

Критиковал подобное явление и Н.Я. Данилевский. С его точки зрения, Россия (как «самый главный представитель славянства») должна избавиться от одолевающей её болезни, получившей у него название «европейничанье», т.е. подражательство или «обезьяниченье». Трагически воспринималась Данилевским потеря образованным русским обществом ясного понимания конкретных национальных задач, не говоря уже о метафизике национально-государственного бытия. Т.о., утратившие под ногами твёрдую почву отечественных преданий и повторяющие как «попугаи чужие слова и мысли», российские интеллигенты стали наиболее восприимчивы к любым доктринам (в основном разрушительным). Ныне эта болезнь приняла уже другие формы – американобесие.

Ф.М. Достоевский был также обеспокоен поведением «передовой интеллигенции». В своём творчестве он не раз поднимал эти вопросы, в частности в романах «Преступление и наказание», «Бесы», «Братья Карамазовы», «Подросток» и в «Дневнике писателя». В одном из выпусков «Дневника» он, с гениальной прозорливостью, предвидит все последствия подобной деятельности интеллигенции, приведшей, в итоге к революции: «Безбожный анархизм близок: наши дети увидят его... Интернационал распорядился, чтобы еврейская революция началась в России... Она и начинается, ибо нет у нас против неё надёжного отпора – ни в управлении, нив обществе. Бунт начнётся с атеизма и грабежа всех богатств, начнут разлагать религию, разрушать храмы и превращать их в казармы, в стойла, зальют мир кровью и потом сами испугаются».

Русские интеллигенты, по меткому определению К.Н. Леонтьева, самые наивные и доверчивые ко всему, что они считают новым и что имеет западное происхождение. Они являются своего рода «обезьянами прогресса». Между тем, считал он, на самом Западе в полной мере возобладал самый худший для русского мыслителя сорт людей – буржуа. Российская интеллигенция, согласно Леонтьеву только и делает, что суетится, стараясь подсунуть русскому мужику «западное просвещение», в котором он ничуть не нуждается, и оно для него является даже смертельно вредным (что подтверждает и сегодняшняя ситуация в стране). Отсюда вполне естественен разлад между мужиком, защищавшим свой естественный, сложившийся веками уклад жизни, и интеллигенцией, не знающей толком, чего она хочет. И поэтому, русский народ «интеллигенцию не любит». А раз так, то не народ должен подниматься до интеллигентского миропонимания, а сама интеллигенция до народного понимания мира, делает вполне закономерный вывод русский философ.

Упоминаемый выше Лев Тихомиров в работе «Начало и концы. Либералы и террористы» следующим образом характеризует российскую интеллигенцию, погрязшую в космополитизме: «Космополитизм нашего образованного класса должен был выродиться в нечто ещё худшее. Анархист французский или немецкий ненавидит вообще современное общество, а не специально своё – немецкое или французское. Наш космополит, в сущности, даже не космополит, для его сердца не все страны одинаковы, а всё приятнее, нежели отечество. Духовное отечество для него – Франция или Англия, вообще «Европа»». И по отношению к Западу он является его же и патриотом, а вовсе не космополитом. А сам русский интеллигент способен любить свою страну только в будущем, где от самого русского не осталось и следа».

Особое место в философском осмыслении феномена русской интеллигенции в обществе занимает сборник «Вехи», выпущенный в 1909 году, ознаменовавший смену леворадикального понимания мира. Его авторы Н. Бердяев, С. Булгаков, П. Струве, М. Гершензон, Б. Кистяковский, А. Изгоев, С. Франк предупреждали о тяжёлых последствиях для России нигилизма, интеллигентской партийной разобщённости, подавляющей нравственность, духовную свободу и суверенность личности. Однако, призывая осудить «интеллигентщину», авторы «Вех» сосредоточивались в основном на критике, а не на позитивных разработках, и потому их призыв оказался невостребованным.

Критически относился к интеллигенции и В.В. Розанов. «Не люблю и не доверяю», – так говорил он о подобных русофобски мыслящих личностях, не понимающих и не любящих Россию. В 10-х годах ХХ века Василий Васильевич уделял много внимания проблемам ненависти многих деятелей, в том числе, представителей еврейства и масонства, к России. Подобные настроения выражены в его статье «Почему нельзя давать амнистию эмигрантам?» (1913), в целом отрицательно воспринятой «передовой интеллигенцией». На вопрос, что он отрицает решительно и однозначно, Розанов прямо ответил: «Непонимание России и отрицание России». Кроме этого, Розанов выражает неприятие той духовной и общественной политической миссии, которую активно в России реализуют масоны, парламентская оппозиция (да и вообще думский парламентаризм в целом).

За эти высказывания, а также за критические материалы, связанные с судебным делом М. Бейлиса, деятели русской интеллигенции (в том числе, З. Гиппиус, Д. Мережковский, А. Карташёв) выгоняют Василия Розанова из Религиозно-философского общества, которым он прежде руководил.

Основные симптомы ненависти российской интеллигенции к России выразил и Иван Ильин. В противовес этому он предложил преодолеть эту «национальную судорогу» воспитанием новой национально мыслящей элиты, объединённой национальной идеей. Эта идея должна быть государственно-исторической, государственно-национальной и государственно-патриотической. При этом Иван Александрович сформулировал программу духовного возрождения русского народа, основанную на понимании того, что «Россия есть живой организм», который никак не поддаётся, как показал опыт ХХ века, переустройству в соответствии с некритически заимствованными с Запада идеями.

В «Наших задачах» он показывает, что возрождение России и её интеллектуального слоя состоится лишь на основе безусловного отказа от укоренившихся в её среде приобщения к «политической кривде», «политическому доктринёрству», никак не учитывающему реалии и опыт России.

Критиковал передовую интеллигенцию и Иван Солоневич. Он резко возмущался многочисленными произведениями представителей интеллигенции не понимающих и недооценивающих феномена России и русской цивилизации. «Никакие мерки, рецепты, программы и идеологии, заимствованные откуда бы ни было извне, – неприменимы для русской государственности, русской национальности, русской культуры». А сама русская мысль может быть русской только в том случае, когда она исходит из русских исторических предпосылок. Именно начиная с эпохи Петра I, считает Солоневич, и происходит окончательный духовный разрыв между народом и интеллигенцией, и их интересы резко расходятся.

Как, справедливо считает В.Ф. Иванов, передовой интеллигенции были «чужды здоровый национализм и любовь к отечеству». Т.о., противонациональными интересами была обвеяна вся её ведущая часть. В данном случае, можно говорить о том, что либеральная и социалистическая интеллигенция любила «прежде всего, весь мир, а потом уже свой народ: она любила его случайно, урывками, скрывая перед другими свои чувства, стыдясь своей любви!».

Если же говорить о сегодняшней ситуации в стране, то можно отметить, что внутренние противники России в лице нынешней передовой интеллигенции усилились и фактически захватили власть в стране под видом многочисленных движений и борцов за «права человека». Всё это привело к распаду исторической России, и сулит ещё большие потрясения оставшейся ее части. Об этом говорит и академик Игорь Шафаревич.

В недавно вышедших трёх новых книгах, Шафаревич оценивает уже нынешнюю ситуацию в стране. Как тогда, так и сейчас, Игорь Ростиславович кроме русофобии самой русской интеллигенции видит русофобию среди определённой части еврейства, которая живёт в России и намеренно разрушает её изнутри. С 60-х годов возникли так называемые «диссиденты», которые и составили основу «малого народа». Некоторые из них до сих пор выступают с русофобскими высказываниями в адрес России и русского народа.

Если раньше книги, цитаты из которых приводит академик, печатались в самиздате, то сейчас идеи, заложенные в этих книгах, в популяризированном виде ежедневно тиражируются в газетах, журналах, на телеэкране (в качестве примера можно привести многочисленные выступления таких сатириков как А. Арканов, В. Шендерович, Е. Шифрин, Г. Хазанов и т.д.). Кроме этого, русофобскими идеями проникнуты программы М. Швыдкого «Культурная революция», В. Познера «Времена» и т.д.

Сегодня, как и сто лет назад, по-прежнему остро стоит задача воспитания национальной элиты в духе патриотизма и любви к своему отечеству и Православной Церкви. А нынешним национально мыслящим интеллектуалам пора смело говорить о вышеперечисленных проблемах, не смотря на то, что же скажет на это либерально – мыслящая интеллигенция.

Используемая литература:

Русская философия. Словарь. – М:1995.

Новая философская энциклопедия. – М:2001.

Б. Башилов. История русского масонства. – М:2003.

В.Ф. Иванов. Русская интеллигенция и масонство: от Петра I до наших дней. – М:1998.

Святая Русь. Энциклопедический словарь русской цивилизации. – М:2000.

В.В. Кожинов. Судьба России: вчера, сегодня, завтра. – М:1997.

Ф. Тютчев. Пол. собр. соч. -М:2000.

Н.В. Гоголь. Собр. соч. в 9-ти томах. – М:1994.

М.Н. Катков. Имперское слово. – М:2002.

Ф.М. Достоевский. Полн. собр. соч. в 30-ти томах. Т.21-27. Л:1972-90.

Л.А. Тихомиров. Критика демократии. – М:1998.

И.Л. Солоневич. Народная монархия. – Мн:1998.

Вехи. Интеллигенция в России. – М:1991.

Н.Я. Данилевский. Россия и Европа. – Сп-б:1995.

Н.Я. Данилевский. Горе победителям. – М:1998.

И.Р. Шафаревич. Русофобия. – М:1994.

И.Р. Шафаревич. Русский народ на переломе тысячелетий. Бег наперегонки со смертью. – М:2000.

Лекция 15. Русская интеллигенция

Особый интерес для теоретической интерпретации истории отечественной культуры представляет русская интеллигенция, одновременно выступающая и как своеобразный феномен культуры, с присущими ему историческими, национальными, нравственными и иными особенностями (т.е. специфический объект культурологического исследования), и как субъект культуры, ее несущий, осмысляющий и формирующий; ведь своеобразие интеллигенции состоит в единстве предмета рефлексии и самой рефлексивности как таковой, причем специализированный предмет рефлексии и органическая способность к ней не только взаимно обусловливают и стимулируют друг друга, но и принципиально совпадают в едином целостном феномене. Для понимания русской интеллигенции важно и то, что ее глубинная сущность, равно как и разнообразные поверхностные ее проявления, получившие сравнительно недавно систематическое (теоретическое и публицистическое) осмысление и объяснение (главным образом в конце XIX – начале XX веков), неразрывно связаны со всей тысячелетней историей русской культуры и имманентны ей. Таким образом, рассмотрение русской интеллигенции как феномена отечественной культуры есть в то же время осмысление всей культуры России как целого, в том числе и отдельных наиболее фундаментальных ее пластов и закономерностей.

Начнем с условной «словарной» дефиниции. Интеллигенция (лат. intelligentia, intellegentia – понимание, познавательная сила, знание; от intelligens, intellegens – умный, знающий, мысляший, понимающий) в современном общепринятом (обыденном) представлении означает общественный слой образованных людей, профессионально занимающихся сложным умственным (по преимуществу интеллектуальным) трудом. В соответствии с таким, в значительной степени социологизированным и схематизированным пониманием этого термина (сложившимся относительно поздно, в XIX веке) принято говорить сегодня, например, о творческой и научно-технической, столичной и провинциальной, дворянской и буржуазной, городской и сельской, «крепостной», «рабочей» и даже «партийной» интеллигенции как об особых социокультурных стратах (при всей условности и даже нарочитости последнего деления интеллигенции по классово-политическому признаку: ведь русская интеллигенция, например, по определению была образованием идейным и этичным, «снимавшим» в себе все социальные разделения, – отсюда ее принципиальная разночинность, причем складывавшаяся отнюдь не в XIX веке, когда возник сам термин «разночинцы», а значительно раньше, еще в Киевской Руси, когда не было самого понятия «чин», но уже появились первые русские книжники).

Генетически понятие интеллигенции является чисто культурологическим и означает прежде всего круг людей культуры, т.е. тех, чьими знаниями и мыслительными усилиями созидаются и поддерживаются ценности, нормы и традиции культуры. Не утрачивается до конца в понятии интеллигенции и его изначальный смысл, заключенный в латинском термине: понимание, знание, познавательная сила, интеллект – именно эти свойства, присущие определенной категории людей, оказываются определяющими их деятельность, ведущими в их общественном значении и социокультурном статусе, в их самосознании и престиже. Именно эти ценностно-смысловые атрибуты собственно и являются главным в характеристике «круга людей», социальной группы или социокультурной страты, называемых интеллигенцией, а не их положение среди других сословий или классов общества, которое оказывается производным от того места, которое занимают в том или ином типе общества соответствующие социокультурные ценности: знание, интеллект, понимание происходящих в обществе процессов, познавательная деятельность и т.д.

Понятие интеллигенции по своему происхождению является категорией русской культуры, и в большинство европейских языков (французский, немецкий, английский и др.) пришло из России в XIX веке. Определенным аналогом русского слова «интеллигенция» (но без значений собирательности, связанности, цельности, появившихся позднее) в западно-европейской культуре стал термин intellectuels («интеллектуалы»), хотя попытки западных деятелей культуры (например, О. де Бальзака, Ф. Гизо) ввести в обиход слова, близкие, адекватные будущему русскому понятию «интеллигенция» (франц. intelligentiels, intelligence; нем. die Intelligenz), так и не прижились. Для того чтобы понять специфически русский смысл собирательного понятия «интеллигенция», важно понять его исходную семантику, саму логику его формирования в русской культуре. Во второй четверти XVIII века склонный к учености В.К. Тредиаковский переводил латинское слово intelligentia как «разумность»; позже профессор Петербургского университета А.И. Галич, один из учителей Пушкина в Царскосельском лицее, в «Опыте философского словаря» (1819) объяснял понятие интеллигенции в шеллингианском духе как «разумный дух» и «высшее сознание». В аналогичном, философском смысле употребляли слово «интеллигенция» еще и в 1850 – 60-е гг. такие разные, во многом взаимоисключающие деятели отечественной культуры, как демократы Н.П. Огарев и Н.Г. Чернышевский, аристократы князь В.Ф. Одоевский и князь П.А. Вяземский и др. Традиция отвлеченно-философского толкования интеллигенции оказалась прочно укорененной в русской культуре и была в значительной мере распространена на круг образованных людей, причастных «высшему сознанию» и «разумному духу», определенно связанных с философствованием и научно-теоретической деятельностью.

Несомненно, что на формирование понятия интеллигенции как интеллектуальной элиты общества в первой половине XIX века оказала сильное влияние классическая немецкая философия, увлечение которой, особенно Шеллингом, а также Фихте и позднее Гегелем, становилось престижным и модным в образованных слоях русского общества. Мало кто из русских мыслителей первой трети XIX века прошел мимо Шеллинга: Д.М. Велланский, А.И. Галич, М.Г. Павлов, М.П. Погодин, С.П. Шевырев, И.В. Киреевский, А.С. Хомяков, А.И. Кошелев, Д.В. Веневитинов, В.К. Кюхельбекер, П.Я. Чаадаев, Н.В. Станкевич, В.Ф. Одоевский, Ф.И. Тютчев начинали как правоверные шеллингианцы; многие слушали лекции самого Шеллинга, общались с ним и состояли в переписке. Из шеллингианского «любомудрия» (русская калька греческого термина «философия») вышли все представители русской интеллигенции 1830–1850-х гг. – и западники, и славянофилы, и консерваторы, и либералы, а косвенно и радикалы (многие декабристы, позднее В.Г. Белинский и М.А. Бакунин).

Конечно, немецкое философствование переводилось на русский язык, а вместе с тем – на язык русской культуры. В немецкой философской традиции понятие «интеллигенция», пришедшее из средневековой латыни и неоплатонической схоластики, имело значение отвлеченной философской категории – в одном ряду с понятиями «дух», «разум», «интеллект», «сознание», «мыслящая субстанция» и т.п. На русской почве это понятие конкретизировалось и «заземлилось» (прежде всего в силу неразвитости в истории русской культуры специализированной области философии): носители философского разума, духа и были этой самой «мыслящей субстанцией». Неудивительно, что, с одной стороны, многие важные оттенки значения слова «интеллигенция» в русском языке явно имели философско-идеалистическое происхождение и генетически восходили к категориям немецкой философской культуры; с другой же – при переводе на язык русской культуры происходили различные упрощения, конкретизации, «забытовление» чисто философских категорий. Спускаясь с философских «небес» мыслящего духа, европейская философия на русской почве обретала образно-метафорические и социально-практические эквиваленты: небожители-философы становились любомудрами, т.е. любителями мудрости, мудрецами-любителями; мыслящая субстанция превратилась в крут людей, являющихся мыслителями, точнее практическими «работниками мысли», по роду службы занимающихся, так сказать, субстанцированием мысли. Да и сам разум (нем. Vernunft) в русской интерпретации снижался до семантики народных фразеологизмов, простых поговорок («учить уму-разуму», «ум за разум зашел» и т.п., где место разуму отводится на задворках «нормальной жизни», как, впрочем, и заблуждающемуся уму).

Во всех дефинициях начала XIX века понятие «интеллигенция» предстает как единство сознания и сознаваемых предметов, мышления и мыслимого содержания, разумного мироустройства и чистой духовности, получающей умственное, нравственное и эстетическое удовольствие как от познания разумности мира, так и самосознания, – особенно последнего (выступающего как самосозерцание разума). Сохранение этого отвлеченно-философского (неоплатонического, а затем и немецкого) смысла в слове «интеллигенция» показательно для русской (именно русской, а не античной или западно-европейской) культуры.

Так, в русском словоупотреблении Нового времени сложилось и закрепилось представление об интеллигенции как о смысловом единстве познаваемых идей и избранного сообщества разумных людей, живущих этими идеями, как о тождестве носителей высшего сознания и духовности, способных к рефлексии культуры и саморефлексии, и самих форм духовной культуры, рефлектируемых умом, – как о духовном образовании, воплощающем в себе самоценный смысл действительности, соотнесенный в самосознании с самим собой. Подобная интеллектуальная семантика экстраполировалась на представления о соответствующем сословии (классе или страте) российского общества, специализирующемся на духовном производстве, познавательной деятельности и самосознании (особенно последнем).

Не подлежит никакому сомнению, что история русской культуры неразрывно связана с историей русской интеллигенции. Интеллигенция выступала одновременно и носителем, и творцом, и теоретиком, и критиком культуры, – фактически являлась ее сосредоточием, воплощением и смыслом. Драматическая, часто трагическая судьба русской интеллигенции была не просто составной частью истории русской культуры, но как бы концентрировала в себе ее собственную судьбу, также весьма драматичную (самоданность смысла). Внутренние противоречия русской интеллигенции (включая пресловутую проблему «вины» и «беды», поднимавшуюся то А.И. Герценом в романе «Кто виноват?» и его эссеистике того же времени, то Н.Г. Чернышевским в «Русском человеке на render-vous» и романе «Что делать?», то В.И. Лениным в «Памяти Герцена» и др. статьях), очень осложнявшие ее внутреннюю жизнь, самосознание и самореализацию в деятельности, в культурном творчестве, лежали в основании ее собственного саморазвития и развития всей культуры России. Исторический опыт русской культуры откладывался в самосознании и деятельности интеллигенции, порождая соответствующие противоречия и конфликты.

Своеобразие русской интеллигенции как феномена национальной русской культуры, не имеющего буквальных аналогов среди «интеллектуалов» Западной Европы, людей, занимающихся по преимуществу умственным трудом, представителей «среднего класса», «белых воротничков» и т.д., являющееся сегодня общепризнанным (как известно, во всех словарях мира слово « интеллигенция» в близком нам смысле употребляется с пометкой: «рус.» – как специфическое образование русской истории, национальной общественной жизни). В этом отношении феномен русской интеллигенции совпадает с национальным менталитетом русской культуры и оказывается в такой же мере источником, причиной ее становления и развития, в какой и результатом, плодом истории культуры России.

Универсальность того смысла, какой заключает в себе русская интеллигенция, объясняет многообразие притязаний на представительство интеллигенции в российском обществе со стороны разных классов и сословий: дворянство и духовенство, крестьянство (в том числе даже крепостное) и городское мещанство, разночинцы и чиновники, буржуазия и рабочий класс, советская партгосноменклатура и диссиденты, техническая (ИТР) и гуманитарная интеллигенция, научная и «творческая», члены официальных творческих союзов и андеграунд. Принадлежность к интеллигенции в разные культурно-исторические эпохи была престижна по-своему, но исключительно в духовном и нравственном смысле: ни социально-политических, ни экономических, ни властных привилегий причастность к интеллигенции никогда не давала, однако продолжала являться стимулом для пополнения рядов интеллигенции даже тогда, когда наименование интеллигенции было равносильно политической неблагонадежности или оппозиционности властям, а ее материальное положение было по сравнению с другими социальными группами просто плачевным.

Долгое время считалось, что слова «интеллигенция», «интеллигент» и «интеллигентный» ввел в повседневный обиход русского языка и отечественной журналистики прозаик, критик и публицист П.Д. Боборыкин (1866), который сам объявил себя «крестным отцом» этих слов (в статьях 1904 и 1909 гг.). Писатель, использовавший еще в 1875 г. слово «интеллигенция» в философском значении: «разумное постижение действительности», в то же время определял интеллигенцию (в социальном значении) как «самый образованный, культурный и передовой слой общества», или как «высший образованный слой общества». Однако подобный смысл понятия интеллигенции выявляется сегодня в различных, и гораздо более ранних источниках. С.О. Шмидт недавно доказал, что слово «интеллигенция» впервые употребил почти в современном его значении В.А. Жуковский в 1836 г. (в контексте: «лучшее петербургское дворянство», представляющее «всю русскую европейскую интеллигенцию»). При этом не исключается влияние на мировоззрение и речь Жуковского, а также людей его круга А.И. Тургенева, тесно общавшегося и состоявшего в переписке с Шеллингом (последний сам признавал духовную близость себе своего русского корреспондента).

Показательно, что понятие интеллигенции ассоциируется у Жуковского: с принадлежностью к определенной социокультурной среде; с европейской образованностью; с нравственным образом мысли и поведением, т.е. с «интеллигентностью» в позднейшем смысле этого слова. Таким образом, представления об интеллигенции как социокультурной среде, моральном облике и типе поведения складывались в русском обществе уже в 1830-е гг., в среде Карамзина и деятелей пушкинского круга, и были связаны прежде всего с идеалами «нравственного бытия» как основы просвещения и образованности и дворянским долгом служения России. В 1860-е гг. это представление было лишь переосмыслено в новом семантическом и социальном контексте (прежде всего в связи с задачами самосознания разночинской, демократической интеллигенции, ориентированной на служение народу и непосредственно крестьянству, на общественное подвижничество, жертвенность, а затем и на самоотверженный героизм служения революции), что получило вскоре более активное и широкое распространение в обществе.

Смысловой оттенок умственного, духовного избранничества, элитарности, нравственного или философского превосходства, сознательных претензий на «высшее» в интеллектуальном, образовательном, этическом и эстетическом отношениях сохранялся в словах «интеллигенция», «интеллигентный» даже тогда (в 1860-е гг.), когда в русском обществе получили хождение взгляды на преимущественно разночинский, демократический характер, поведение и убеждения русской интеллигенции (в этом отношении последовательно противопоставляемой дворянству и аристократии), а вместе с тем появилось и ироническое, насмешливо-презрительное отношение к тем «интеллигентам», которые таковыми, в сущности, не являлись, хотя претендовали на это престижное самоназвание (об этом свидетельствуют переписка В.П. Боткина, И.С. Тургенева, дневниковые записи А.В. Никитенко, В.О. Ключевского, статьи в периодической печати А.И. Герцена, П.А. Лавровского, П.Д. Боборыкина, «Толковый словарь живого великорусского языка» В.И. Даля, лексика Л.Н. Толстого, И.А. Гончарова и др.).

Фактически с этого времени ведет свое начало борьба среди интеллигенции за отделение подлинных ценностей интеллигенции от мнимых, действительных представителей интеллигенции и ее внешних подражателей, за «чистоту рядов» интеллигенции, кристаллизацию ее норм, традиций, идеологии. Интеллигенция сама осуществляла различение и разделение смыслов интеллигенции, постоянно вступая в смысловое соотношение с самой собой в процессе исторического саморазвития и саморефлексии и стремясь к своему качественному самосовершенствованию, интенсивному саморазвитию и росту. Это и полемика западников и славянофилов, и взаимоотношения консерваторов, либералов и радикалов, и первые конфронтации «естественников» и гуманитариев, представителей религиозно-философской мысли и атеизма, науки и искусства и т.п. Речь шла именно о духовном, ценностно-смысловом превосходстве интеллигенции над другими слоями и классами общества, в том числе, например, над дворянством (отличавшимся знатностью рода, исторической генеалогией, политико-правовыми и экономическими привилегиями), над буржуазией (выделяющейся своим богатством, предпринимательской инициативой, практичностью, подчас нравственной неразборчивостью в отношении используемых средств финансово-экономического самоутверждения в обществе) и над крестьянством (составляющим основную массу российского населения, живущим своим трудом и воплощающим собою народ как основную силу истории, но в большинстве случаев неспособным подняться до осмысленного и словесно оформленного образа жизни, до сознательного протеста и научного мировоззрения). Смысл духовного избранничества интеллигенции тем самым оказывался тесно связанным не только с усилением социальной дифференциации общества и разложением четкой сословно-классовой структуры феодального (или близкого ему) общественно-политического строя (прежде всего – с возникновением типично российского явления разночинства, т.е. с утратой сословиями и классами России своих смысловых и социальных границ и возникновением смешанных, маргинальных групп и слоев общества), но и с традицией наивно-просветительских представлений о поступательном характере социально-экономического, политического и культурного прогресса, о непосредственной детерминированности исторического развития появлением и распространением философских, политических, нравственных и эстетических идей, продуцируемых носителями высшего Разума – мыслителями, писателями, деятелями культуры.

Отсюда легко объяснимые притязания интеллигенции на выражение высшего исторического и нравственного смысла социальной действительности, на понимание и формулирование объективных закономерностей социокультурного развития, на выражение «гласа народа», изъявление национальной воли, непосредственное созерцание истины, не наблюдаемой остальными представителями общества. Эти интенции русской интеллигенции при всей их этической и социально-психологической самобытности, несомненно, содержат в себе многие смысловые атрибуты философской категории интеллигенции, почерпнутые отечественными мыслителями из классической немецкой философии – у Фихте, Шеллинга, Гегеля. Правда, апология народа и стремление быть выразителем его интересов, стать голосом его мысли и чувства, подвигнуть его собственной силой убеждения на практическое (созидательное или разрушительное) действие – все это чисто русская семантика представлений об интеллигенции и ее общественной, национально-исторической миссии.

Особняком среди идеологов русской интеллигенции (Белинский, Добролюбов, Чернышевский, Писарев, Михайловский и др.) стоит К.Н. Леонтьев, открыто выступающий не только против интеллигентских идеалов и нравственного авторитета интеллигенции, но и против самой идеи «сближения ее с народом» (которой не были чужды ни Л. Толстой, ни Ф. Достоевский, ни весьма последовательные консерваторы – М.Н. Катков, К.П. Победоносцев и др.). За этим парадоксальным суждением Леонтьева стало, с одной стороны, признание культурной силы интеллигенции, способной «заразить» народ «чуждым», европейским влиянием, повести его за собой пагубным путем, вовлечь в революцию; с другой – констатация низкой культурной ценности духовного содержания русской интеллигенции как вторичного, подражательного, нетворческого продукта, тяготеющего к уравнительности, пошлому благополучию.

По К. Леонтьеву получается, что русская интеллигенция как социальная субстанция органически и глубоко отчуждена от интеллигенции как философской рефлексии, как мыслительной субстанции, находится с нею в трагическом противоречии. Недаром «интеллигенция» (у Леонтьева в кавычках!), т.е. сословие, класс, не тождественна интеллигенции, т.е. разумности.

Культура, по Леонтьеву, – это интерпретация знания и информации, а не сами по себе знания и информация. Культуру создает народ (несущий традицию, «мудрость веков», а потому способный к «живому» и «своеобразному», естественному осмыслению любой информации, в том числе и к культурным инновациям), а не так называемая интеллигенция (в лучшем случае лишь обремененная «массой знаний», а потому способная интерпретировать знание с помощью того же «готового» знания, т.е. вторично, формально, искусственно).

Фактически, доказывал своим читателям русский мыслитель-консерватор, интеллигенция русской действительности (в шеллингианско-гегельянском смысле) складывается и развивается в среде простого народа, а не в сознании интеллектуальной элиты; отсюда нескрываемое презрение Леонтьева к «интеллигенции», неспособной понять и выразить свою, национальную интеллигенцию, неспособной к глубокой и органической саморефлексии. (Позднее подобным же образом А. Солженицын будет презирать и обличать «образованщину», не признавая за только лишь образованной частью советского общества права быть духовной преемницей русской интеллигенции, наполненной, кроме знаний и информации, еще и пафосом идейности, ответственности, принципиальности и т.п.) «Интеллигенция» (как образованное сословие) не только удалена от подлинно национальной и самобытной интеллигенции (мыслительного содержания), но и, с этой точки зрения, способна воспринимать только «чужую», или безнациональную семантику культуры. Природа «интеллигенции», неспособной проникнуться собственной интеллигенцией, оказывается полностью извращена.

Заметим, у Леонтьева речь не идет о любви к народу интеллигенции или любви интеллигенции к народу, речь не идет о сближении интеллигенции с народом или народа с интеллигенцией в социальном, юридическом, деловом или каком бы то ни было еще отношении, речь не идет и об обучении или подражании одних другим. Образованное сословие призвано лишь «восстановить» и утонченно «развить» ту самобытную, но «загрубелую» в «бедных руках» национальную интеллигенцию, которая бессознательно живет в простом народе, выражая его безусловное понимание действительности, притом свое, неповторимо своеобразное понимание любой действительности.

В некотором смысле еще более парадоксальным, нежели концепция почвенника и реакционера К.Н. Леонтьева, было объяснение феномена русской интеллигенции западником и либералом В.О. Ключевским. Парадоксальность «Мыслей об интеллигенции», записанных великим русским историком в 1897 г., состоит в том, что русская интеллигенция, осмысленная им с позиций, во всем противоположных леонтьевским, также воспринимается как явление негативное, ущербное, в корне расходящееся со своим назначением и названием. Если, по Ключевскому, назначение интеллигенции – понимать окружающее, действительность, свое положение и свой народ, то приходится признать, что русская интеллигенция именно этого-то своего назначения не выполнила и своего названия не оправдала.

Русское национальное самосознание, по мысли Ключевского, складывалось у образованных и просвещенных представителей русской нации либо как заимствованная, «чужая» интеллигенция, неадекватная окружающей действительности; либо как искусственное, вынужденное явление, вызванное к жизни разгулом насилия или внешними потрясениями, т.е. неинтеллигенция (мыслительное образование, лишенное органичности и возникшее внезапно, спонтанно, а не в результате духовного саморазвития).

Коренная проблема русской интеллигенции, как ее представлял Ключевский, заключается в том, что в сознании образованных русских людей складывается неразрешимое противоречие между знанием и пониманием действительности, между знанием и его применением на практике, между обыденным сознанием, ориентирующимся на традицию, и разумом, требующим понимания своих целей и задач, между верой в догматы и авторитеты и мышлением, рациональным по своей природе. Это сквозное противоречие русской интеллигенции, как его трактует В. Ключевский, представляет собой форму отчуждения интеллигенции как социальной субстанции от интеллигенции как мыслящей субстанции, в результате чего осознание действительности становится формальным, не углубляющимся в содержательные ценностно-смысловые пласты реальности, не проникающим в сущность бытия.

Начиная с 1880-х гг. (фактически накануне и особенно после акта цареубийства 1 марта 1881 г.), в российском образованном обществе складывается новый этап в смыслоразличении интеллигенции. Независимо друг от друга А. Волынский в цикле статей, в дальнейшем объединенных в книге «Русские критики», В. Розанов в цикле статей о наследстве 60-х и 70-х годов («Московские ведомости» 1891–1892 гг.) и Д. Мережковский в публичной лекции «О причинах упадка и о новых течениях русской литературы» (1892 г., вышла в свет отдельной брошюрой в следующем, 1893 г.) поставили вопрос об ограниченности политических и нравственных идеалов интеллигентов «шестидесятников», об ущербности их материалистической и атеистической философии, представляющей человека не целью, а средством общественного развития. Критикуемые, с точки зрения «вечных истин», взгляды позднего Белинского, Чернышевского, и Добролюбова, Писарева и др., слывших в общественном мнении мучениками в борьбе за идею, борцами за освобождение народа, смелыми новаторами-вольнодумцами, предстали в трактовке мыслителей Серебряного века опасными упрощениями и заблуждениями, дилетантизмом в науке и философии, тенденциозной пропагандой, граничащей с политической демагогией, т.е. как огромный соблазн для российского общества.

С этого времени интеллигенция, как и ее духовные вожди, стали рассматриваться в русской культуре как своего рода интеллектуальное «сектантство», характеризующееся специфической идеологией и моралью, особым типом поведения и бытом, физическим обликом и радикальным умонастроением, неотделимым от идейно-политической нетерпимости. Соответствующий облик интеллигенции сложился в результате ее идейного противостояния (в лице радикально настроенных поборников демократии в России) русскому самодержавию. Интеллигенция ассоциировалась уже не с аккумуляцией всех достижений отечественной и мировой культуры, не с концентрацией национального духа и творческой энергии, а скорее с политической «кружковщиной», с подпольной, заговорщицкой деятельностью, этическим радикализмом, тяготеющим к революционности (вплоть до террора), пропагандистской активностью и «хождением в народ». Принадлежность к интеллигенции тем самым означала не столько духовное избранничество и универсальность, сколько политическую целенаправленность – фанатическую одержимость социальными идеями, стремление к насильственному переустройству мира в духе книжно-утопических идеалов, готовность к личным жертвам во имя народного блага.

При Николае I фактически началось массовое производство специалистов в области гуманитарного знания. Император делал расчет на то, что они будет возрождать русскую национальную культуру - во время от Петра Великого до начала 19 века та потерпела столь огромный ущерб, что еще немного и возрождать было бы нечего.

Сегодня трудно это представить, но спасать приходилось даже русский язык. Живой русский язык протопопа Аввакума и замечательный русский язык Пушкина и Гоголя были разделены более чем вековым языковым обмороком, когда для образованного класса родная речь стала практически чужой, применялась лишь для отдания приказаний «туземцам» (унеси-принеси), была замусорена иноязычными лексическими и граматическими формами. И вот этот обморок наконец закончился. Волшебные перья Пушкина и Гоголя вернули яркость российской словесности, а вместе с тем язык ожил и заиграл, вернулся в обиход образованного класса и был очищен от иноязычного сора. Ученые вспомнили о традиционной русской культуре, из задавленного состояния вышла церковь.

Но гуманитарную среду стали поражать «идейные эпидемии», одна за другой приходящие с Запада, как ранее приходила оттуда чума. Словно в чашке Петри, достаточно было одного-двух «микроорганизмов» и вот уже вся поверхность питательного бульона покрыта свежей зеленой плесенью. Идеи французского просвещения сменялись идеями католического консерватизма и английского либерализма, вслед за тем идеями французского утопического социализма, а потом концепциями научного социализма Маркса и анархизма Прудона. Возбудитель эпидемии все время менялся, постоянным оставалось лихорадочное возбуждение, которое он вызывал во многих российских умах. Идеи, созданные на Западе из прагматических нужд, у нас обретали фанатический оттенок, превращались в суррогат религиозной веры и вызывали острое желание немедленно смести якобы установленные государством препоны, дабы присоединиться к передовой Европе.

Специалисты в области гуманитарного знания обернулись интеллигенцией, которая в психологическом и организационном плане многое унаследовала от масонства и других тайных дворянских организаций. «Масоны и декабристы подготавливают появление русской интеллигенции XIX в., которую на западе плохо понимают, смешивая с тем, что там называют intellectuels», - определяет Бердяев.

«Мы мечтали о том, как начать новый союз по образцу декабристов», - свидетельствует Герцен об университетской атмосфере 1830-х, а уж его можно смело назвать отцом-основателем российской интеллигенции.

У интеллигенции была та же психологическая зависимость от абстрактных идей, как у масонов, такая же отделенность от темной массы, которую нужно «просвещать», которую нужно вести к счастью, но с которой не нужно сливаться. У интеллигенции сразу возникла своя система опознания «свой-чужой» - чем она также напоминала масонство.

Вне зависимости от того, ориентировалась ли интеллигенция на либеральные или социалистические проекты, сидела ли она сама в высших властных эшелонах или преимущественно со стопкой водки по трактирам, для нее все мерзости жизни объяснялось зловредностью «самодержавия», препятствующего воцарению правильных идей. И если государство (самодержавие) слито с русской церковью и русской нацией - они и создавались вместе - интеллигенция готова разрушить государство вместе с церковью и нацией.

Для западного intellectuel, работающего в государственных инстанциях, исповедание антигосударственных взглядов - это в 19 веке нонсенс, для наших интеллигентов (среди которых 99 % получают жалование от правительства) - это норма.

Способствовало переходу нашей гуманитарной интеллигенции в разряд манихейской религиозной секты и то, что она создавалось как бы на вырост. Она количественно не соответствовала уровню развития производительных сил, размерам производимого в стране прибавочного продукта. Отсюда такое количество «лишних людей», объясняющих свою неполную незанятость (или полное безделие) несогласием с режимом. К примеру, суперактивный Виссарион Белинский был занят работой в журнале не более 5–7 дней в месяц, остальное время проводя в дружеских беседах и застольях.

Как бы компенсируя свою неполную занятость, интеллигенция присваивает себе функции морального судьи, «общественной совести», назначающей вину и меру ответственности царям, чиновникам, народу. Но при этом саму себя освобождая от каких-либо моральных норм. Она легко выносит приговоры и вскоре начинает приводить их в исполнение - взрывчатка и револьвер идут в ход уже в царствование Александра II.

Ключевский пишет, что русскому интеллигенту даже не приходило в голову, что обстановку, которая так ему не нравится, «он может улучшить упорным трудом, чтобы приблизить ее к любимым идеям».

А Достоевский видит фундаментальную неспособность людей, набравшихся яда манихейских абстракций, послужить своей стране: «Тут главное, давнишний, старинный, старческий и исторический уже испуг наш перед дерзкой мыслью о возможности русской самостоятельности… если разобрать все воззрения нашей европействующей интеллигенции, то ничего более враждебного здоровому, правильному и самостоятельному развитию русского народа нельзя и придумать.»

Фанатический ум «истинного интеллигента» утверждал неправильность русской жизни не только в настоящем, но и на всем ее протяжении, называя ее неисторической, выпадающей из мирового прогресса, и противопоставляя ее западной жизни, исторической и прогрессивной.

Для Чаадаева русские не живут жизнью человечества и по сей день, потому что держатся за свою религию, отделяющую их от цивилизованного Запада. «С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды». «Мы, во всяком случае, составляем пробел в нравственном миропорядке». Как тут не вспомнить фразу одного известного генерала, что глупость - это особая форма ума.

Для Белинского русские люди до начала вестернизации был «народ, не живший жизнию человечества». Читая автора 17 века, Котошихина, Белинский поражается, как русские власти порют князя и боярина, как отнимают у них поместья и вотчин всего лишь за преступление, совершенное против мужиков. Поражается темноте и дикости России! Хотя надо было поражаться справедливости русского государства, поскольку в большинстве европейских стран того времени за грабеж и убийство мужиков никаких наказания людям высшего сословия не полагалось. Для Белинского телесное наказание - вообще какое-то специфически русское явление. Ему ничего неизвестно об унизительных телесных наказаниях, которые существуют даже в современном ему западном мире, не говоря уже о Европе 17 века. Не «ложится» это в концепцию. И как же надо было в московском университете преподавать и изучать мировую историю?

А историю «передовых» стран студентам преподавали в парадном отутюженном виде, не вскрывая то, что находится за фасадом технических и социальных достижений. Популярнейший профессор истории Т. Грановский, к примеру, полностью находился под влиянием гегельянской философии, которая утверждала историчность только западных романо-германских наций, через которые проявляется мировой дух. Грановский говорил московским студентам о том, «какой необъятный долг благодарности лежит на нас по отношению к Европе, от которой мы даром получили блага цивилизации.»

Возможно, Белинский и слышал о том, как работает гильотина во Франции, бич и виселица в Англии, однако забывает это по одной уж причине, что французы и англичане - исторические народы и всё, что у них происходит, служит всемирному прогрессу.

При всем сочувствии к обиженным московским боярам, Белинский мог сообщить в июне 1841 г. своему приятелю Боткину: «Увы, друг мой, я теперь забился в одну идею, которая поглотила и пожрала меня всего… Во мне развилась какая-то дикая, бешенная фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой личности, которые возможны только при обществе, основанном на правде и доблести… Я понял… кровавую любовь Марата к свободе, его кровавую ненависть ко всему, что хотело отделяться от братства с человечеством хоть коляскою с гербом… Я начинаю любить человечество по-маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я кажется, огнем и мечом истребил: бы остальную.»

В этом месте своей переписки с другом Белинскому следовало бы остановиться и принюхаться, не пахнет ли серой, не слышны ли из подпола слова: «Добро пожаловать в ад». В душе Белинского уже сидят бесы, которые в итоге разрушат одну из самых устойчивых социальных систем в мире, выживавшую, возобновлявшуюся и расширявшуюся на протяжении многих веков в самых неблагоприятных условиях.

Белинский испытывает художественную ненависть к Гоголю за то, что тот не разделяет интеллигентских взглядов на Европу и Россию.

«Невежество абсолютное. Что наблевал о Париже-то», - пишет Белинский, никогда не бывавший за границей, о парижских заметках Гоголя. Насколько это в стилистике нашей интеллигенции - фанатическое желание уничтожить любое мнение, противоречащее догматам ее веры, веры в Запад.

Рациональная часть писем Белинского к Гоголю показывают лишь ограниченного защитника догмы, что «Запад лучше России» и в полной красе демонстрирует агрессивно-послушное состояние сознания. Послушное по отношению к умозрительной картине Европы, агрессивное по отношению к своим мыслящим соотечественникам.

Белинский называет гоголевские «Выбранные места из переписки с друзьями» «артистически рассчитанной подлостью», «плодом умственного расстройства», потому что усматривает в них «гимн властям предержащим». Но, по существу, об умственном растройстве стоило бы задуматься самому неистовому Виссариону, который без всяких затей признавался: «Люди так глупы, что их насильно надо вести к счастью.»

Гоголь не ученый, а художник, и поэтому лишь может обратить внимание Белинского на необходимость постижения не только манихейских схем, но и конкретных основ русской жизни:: «И прежде, и теперь я был уверен в том, что нужно очень хорошо и очень глубоко узнать свою русскую природу, и что только с помощью этого знания можно почувствовать, что именно следует нам брать и заимствовать из Европы, которая сама этого не говорит». «Россия не Франция; элементы французские - не русские. Ты позабыл даже своеобразность каждого народа и думаешь, что одни и те же события могут действовать одинаковым образом на каждый народ.»

Примечательно обращение Гоголя к Белинскому с предложением продолжить свое образование: «Вспомните, что вы учились кое-как, не кончили даже университетского курса. Вознаградите это чтеньем больших сочинений, а не современных брошюр, писанных разгоряченным умом, совращающим с прямого взгляда».

Справедливости ради замечу, что трудно представить Белинского, продающего свое перо врагу. А вот для Герцена это уже возможно. Столь ценимый, как либеральными кругами, так революционерами, он тесно сотрудничал с людьми, которые по его же словам, ненавидели Россию и все русское «дико, безумно, неисправимо», сливался с ними в борьбе против русского государство. Знакомство с Герценым водили чуть ли не все, кто желал нагадить России любыми средствами. Александр Иванович помогал им чем мог, видя в них, так или иначе, борцов за счастье русского народа. Среди друзей Герцена числятся конкретные головорезы, убивавшие русских солдат и похищавшие на Кавказе русских женщин и детей. Он был в курсе секретных диверсионных операций против России, организованных на английские деньги. Ненадежным людям таких сведений не доверяют. Иногда Герцен совсем уж напоминает координатора антироссийской подрывной деятельности - это видно даже из тщательно отшлифованных воспоминаний «Былое и думы». Надо полагать, на бумаге Герцен вспомнил о своей работе далеко не все. Однако надо быть незнайкой-либералом, что не заметить, как много сказал «Искандер» в своих знаменитых мемуарах, как в строках, так и между.

Удивительно, но в Герцене стальное закаленное желание уничтожить российское государство сочетались с полной переменчивостью идеологических взглядов.

Под воздействием страшных сцен парижской бойни июня 1848 г., он поменял свои убеждения с либеральных западнических на социалистические, тоже западнические.

Русскую общину, о существовании которой Герцен узнал из труда Гакстхаузена «Этюды о России», он стал стал соединять с сен-симонистским фаланстером. Во взглядах Герцена на социализм было мало понимания реальностей русской общины, исторических и современных. С Герцена начинается любопытный футуристический квазипатриотизм, согласно которому можно использовать русских, «свежее девственное племя», как кирпичи для построения какой-нибудь социальной идиллии на благо всего человечества. Герцен разбудил не только Троцкого со товарищи, но и многих других строителей утопии на русской земле, включая гайдаровских мальчиков.

Переход Герцена к социалистической идеологии Достоевский оценивает не как истинное страдание за народ, а лишь как чрезвычайную отзывчивость к отвлеченным идеям, проистекающей из внутренней пустоты.

«Разумеется, Герцен должен был стать социалистом и именно как русский барин, то есть безо всякой нужды и цели, а из одного только «логического течения идей» и от сердечной пустоты на родине. Он отрекся от основ прежнего общества;. отрицал семейство и был, кажется, хорошим отцом и мужем. Отрицал собственность, а в ожидании успел устроить дела свои и с удовольствием ощущал за границей свою обеспеченность. Он заводил революции, и подстрекал к ним других, и в то же время любил комфорт и семейный покой…. Всегда, везде и во всю свою жизнь, он, прежде всего был gentil homme Russe et Citoyen du Monde (русский барин и гражданин мира), был попросту продукт прежнего крепостничества, которое он ненавидел и из которого произошел, не по отцу только, а именно через разрыв с родной землей и с ее идеалами.»

В Лондоне Герцен уже не был таким чувствительным, как в Париже; по поводу горестного положения ирландцев, пострадавших от английской «свободы», дипломатично молчал.

На британских островах появляется и бывший доцент московского университета Печорин, который принял католицизм и написал из идеалистических соображений:

Как сладостно отчизну ненавидеть,

И жадно ждать ее уничтоженья,

И в разрушении отчизны видеть

Всемирного денницы пробужденья.

Однако, в отличие от Герцена, Печорин был все-таки человеком с христианской совестью, поэтому пытался как-то помогать своим новым собратьям по вере, несчастным католикам-ирландцам.

А великое сердце Герцена (чья фамилия означает «сердечный») никогда не беспокоится по поводу тех вопросов, которые могут вызвать раздражение британских властей.

Тщетно искать в его произведениях отклики на современные ему события британской жизни: ирландский голод, бессовестную опиумную войну, кровавое подавление индийского восстания, подневольный труд на колониальных плантациях, уничтожение австралийских аборигенов, работные дома-морильни, ночлежки и пролетарские трущобы Лондона. На тему телесного наказания моряков Герцен писал обличительные письма редким русским капитанам, заходящим в Лондон, а вовсе не английским флотоводцам.

Переживает великое сердце только за тех, кого якобы погубило «самодержавие». Причем в число «погубленных» Герцен для кучности записывает почти что всех русских литераторов. (Военачальники любят сочинять число убитых врагов, интеллигенты - число убитых соратников). Демонстрируя особый сорт правдивости, Герцен усердно кропает мартирологи светлых личностей, якобы истребленных безжалостным тираном Николаем. Сюда попадает и Рылеев, повешенный бы судом любой страны того времени - за вооруженный путч. И Грибоедов, погибший на посту российского посла от рук персидской черни, за которой стояли английские агенты. И Лермонтов, попавший на Кавказа за запрещенную дуэль и погибший там на очередной дуэли. («Жаль, что тот, который мог нам заменить Пушкина, убит», - таковы были слова Николая о погибшем поэте.) И рано умерший от болезни Веневитинов, и нелюбимый в своей семье (но отнюдь не императором) Кольцов. И умерший от чахотки Белинский, отнюдь не страдавший от нищеты, имевший и прислугу, и хорошую квартиру.

Во годы Восточной войны Герцен - настоящий британский агент 007, деятельный участник информационно-психологической войны против России. Он печатает подложные письма к русскому народу, за подписями Пугачева и св. Кондратия, с помощью польских боевиков распространяя их среди находящих в Польше русских войск.

19 июня 1854 года Герцен пишет итальянскому революционеру А. Саффи: «Для меня, как для русского, дела идут хорошо, и я уже (предвижу) падение этого зверя Николая. Если бы взять Крым, ему пришел бы конец, а я со своей типографией переехал бы в английский город Одессу… Превосходно». Как «русский» Герцен хочет переехать со своей пропагандной фабричкой в английскую Одессу. Забавно.

Кстати, радости, схожие с герценовскими, испытывали и многие российские интеллигенты, оставшиеся в Петербурге и Москве. «Когда в Петербурге сделалось известным, что нас разбили под Черной, я встретил Пекарского, тогда он еще не был академиком. Пекарский шел, опустив голову, выглядывая исподлобья и с подавленным и худо скрытым довольством; вообще он имел вид заговорщика, уверенного в успехе, но в глазах его светилась худо скрытая радость. Заметив меня Пекарский зашагал крупнее, пожал мне руку и шепнул таинственно в самое ухо: «Нас разбили»» .

В тесной антироссийской связи Герцен и польские националисты находились также в 1860-е гг., когда Николая уже не было, а на русском троне сидел либерал и реформатор Александр II. В это время Герцен не только помогает очередной попытке польской шляхты восстановить Польшу в границах 1772 г., но даже пробует организовать восстание на Волге, чтобы за польские интересы подставить глупых русских демократов под пули.

Как написал Достоевский в «Дневнике Писателя»: «Герцен не эмигрировал, не полагал начала русской эмиграции; - нет, он так уж и родился эмигрантом. Они все, ему подобные, так прямо и рождались у нас эмигрантами, хотя большинство их и не выезжало из России. В полтораста лет предыдущей жизни русского барства, за весьма малыми исключениями, истлели последние корни, расшатались последние связи его с русской почвой и русской правдой. Герцену, как будто сама история предназначила выразить собою в самом ярком типе этот разрыв с народом огромного большинства образованного нашего сословия. В этом смысле это тип исторический. Отделяясь от народа они естественно потеряли и Бога…»

В.Розанов менее Достоевского склонен прощать Герцена: ««Герцен напустил целую реку фраз в Россию, воображая, что это «политика» и «история»… Именно, он есть основатель политического пустозвонства в России. Оно состоит из двух вещей: I) «я страдаю», и 2) когда это доказано - мели, какой угодно, вздор, это будет «политика».»

Другим властителем дум русской интеллигенции стал такой деятельный персонаж как М. Бакунин. Изрекая «Страсть к разрушению есть в то же время творческая страсть», он стремится претворить эту концепцию в жизнь. Убоявшись русского городового, Бакунин уезжает заграницу. Вовсю играет там со своей «страстью» во время революции 1848 г., и за «творчество» приговорен в Пруссии и Австрии к смертной казни. Полгода Бакунин сидит в западной темнице на цепи, ожидая палача. Однако австрийцы выдали его как русского подданного царю Николаю. Никакая казнь в России кровожадному революционеру уже не угрожала, напротив император назвал его «умным и хорошим малым». После недолгого пребывания в крепости во вполне сносных условиях Бакунин помилован и отправлен в Сибирь. Не в глубину сибирских руд, а на вольное житье. Там он женится, занимается откупным бизнесом, занимает кучу денег и при удобном случае дает деру в Европу.

Хитроумный Герцен научил Бакунина не обострять отношений с западными властями, ограничив применение своего «дико-разрушительного воодушевления» российским направлением.

Ни капли не боялись польские шляхтичи и английские лорды бакунинского анархизма, знали прекрасно, что не против них, лордов и шляхтичей, эта дикость.

Чтобы никто из западных друзей не заподозрил в нем нормального русского человека, Бакунин кается перед ними в грехах России, бьет себя шпорой в грудь, участвует в польской вооруженной экспедиции, снаряженной на английские деньги. Затем с задушевной простотой маньяка объясняет предательство: «Между большинством польских деятелей, и именно той польской шляхетско-католической партией, которой журналистика наша приписывает наибольшее влияние на русскую молодежь, и между нами есть только одно общее чувство и одна общая цель: это ненависть ко Всероссийскому государству и твердая воля способствовать всеми возможными средствами наискорейшему разрушению его. Вот в чем мы сходимся.» Очевидно, Бакунин считал, что если он расходится с шляхтичами в музыкальных и гастрономических пристрастиях, то это демонстрирует огромное между ними рассхождение.

Бакунин успел увидеть новую поросль интеллигентных манихеев и вместе с небезызвестным политкиллером С. Нечаевым (которого отразил Достоевский в романе «Бесы») написал «Катехизис революционера».

«Он (революционер) знает только одну науку - науку разрушения… Революционер не должен останавливаться перед истреблением положения, отношения или какого-либо человека, принадлежащему к этому миру… Все и вся должны быть ему ненавистны. Все это поганое общество должно быть раздроблено на несколько категорий: первая категория неотлагаемо осужденных на смерть. Да будет составлен список таких осужденных, по порядку их относительной зловредности для успеха революционного дела, так чтобы предыдущие номера убрались прежде последующих».

Тайна и безжалостность создавали ореол мрачного романтизма вокруг этого сочинения в России - хотя конечно надо было спросить мнения психиаторов.

«Не признавая другой какой-либо деятельности, кроме дела истребления, мы соглашаемся, что форма, в которой должна проявляться эта деятельность, - яд, кинжал, петля и тому подобное.»

Бакунин и его товарищи сильно любят русский народ. Однако если народ не может отделить себя от этого «поганого общества» (а как отделить, если росли они вместе, как кора и древесина одного дерева), тем хуже для народа.

В нормальной обществе такие как Бакунин сидят в психушке, дабы не обратились они в Чикатило. Томился бы Бакунин в Бедламе, если бы ушлые англичане не распознали своевременно (а может быть им об этом Герцен прямо сказал), что маньяк этот для Англии безвредный и зачем расходоваться на оплату его лечения.

А в России, вместо того, чтобы плюнуть на катехизированную гадость и перекреститься, тысячи интеллигентов, подготовленных трудами Белинского и Герцена, охотно берутся ее читать.

У антигосударственных сил тогда не было никакой социальной опоры в широких общественных слоях, ни у крестьян, ни у рабочих, она держалась только на интеллигенции, но последняя заведовала общественной атмосферой. Интеллигентные манихеи, «повинуясь старому преданию верить в примеры Европы, продолжали свое гибельное дело на всех поприщах жизни нашей и по всем ведомствам, так сказать, нашей государственности, в делах церковных, в войске, в школах (особенно низших), в судах и журналистике.»

До первой волны террора оставалось всего одно поколение.

Русские революционеры начнут впитывать и неприязнь Маркса к России. А ведь ненависть к Российской империи у основоположника - это вовсе не ненависть к русскому капитализму, совсем наоборот. Маркс ненавидит Россию как недостаточно капиталистическую страну, тормозящую развитие капиталистических отношений в Европе, как аномалию, способную воспрепятствовать смене общественных формаций. Российские ученики Маркса хотят крушения Российского государства не как коммунисты и не как противники капитализма, а как европоцентристы, презирающие историческую Россию. Либералы и марксисты легко обмениваются информационными конструкциями, вместе ненавидят русское прошлое и настоящее, царя и даже славянофилов. Вместе они приписывают «царскому самодержавию» грехи дворянской вольности и дикого капитализма. По принципу матрешки российский марксизм надевается на российский либерализм, но под либерализмом-то спрятаны антигосударственные интересы сырьевой олигархии.

В 1917 духовные наследники декабристов, герценов, бакуниных, уничтожив русское государство («самодержавие, православие и народность»), начнут использовать весь русский народ как сырье для мирового прогресса. Но уже в конце 1930-х гг. строители нового советского государства станут избавляться от декабристов, герценов, бакуниных, как от бешеных собак. (Как часто советские государственники волей-неволей будут обращаться к наследию Николая I, только это произойдет в беспощадных формах стремительного 20 века.)

А в конце этого столетия русско-советское государство опять попадет под удар чистых марксистов, революционных демократов и истинных либералов. Новое поколение декабристов, герценов, бакуниных снова приведет к власти антинациональную сырьевую олигархию, только уже газо-нефтяную…

Вплоть до сего дня имя Бакунина присутствует в западных и российских книгах, специализирующихся вовсе не на теме психопатологий, а на теме российского революционного движения. В некоторых энциклопедических статьях, посвященных времени Николая I, Бакунину выделяется несуразно большой объем текста, видимо, чтобы доказать жестокость тирана.

ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ! Краса и гордость России. Само слово “интеллигенция” придумано в России и разошлось по всему свету. Уже почти с самого ее зарождения в XIX веке феномен русской интеллигенции привлекает внимание всего мира.

Откуда в интеллигентах, непрерывно родящихся под гнетом обыкновенно неколебимого русского деспотизма, такая бездна благороднейших мыслей и чувств? – задается неразрешимым вопросом прогрессивное человечество в целом и сама интеллигенция в первую голову, - Русь, дай ответ! – не дает ответа. И не мудрено – вопрос уж больно трудный.

Вот С.Волков решил советскую интеллигенцию пересчитать . В нынешних обстоятельствах шаг этот следует признать вполне конструктивным, - пересчитывая и классифицируя подопечных, можно набрести на мысль, что с ними делать. Как бы там ни было, у меня по прочтении книги С.Волкова дозрели некоторые соображения о пресловутой “роли русской интеллигенции” в обществе.

Для начала попробуем определиться, с тем как “интеллигент” воспринимается в общественном сознании и в чем видится отличие советской интеллигенции от русской. Согласно широко распространенным толкованиям, интеллигенция – это некоторая особенная часть образованного класса . До революции 1917г. отличие интеллигентов от прочих образованных людей России сознавалось очень хорошо, однако при Советской власти под “интеллигенцией” стали понимать всех “работников умственного труда” (и как мы увидим далее, такая, быть может, и нечаянная смена терминологии была по-своему последовательна). С.Волков обращает внимание на эту существенную терминологическую разницу и противопоставляет дореволюционному “образованному слою” русского общества сформировавшуюся после 1917г. “советскую интеллигенцию”. Причину культурной и интеллектуальной ущербности советского образованного слоя общества по отношению к русскому дореволюционному С.Волков видит в политике Советской власти, стремившейся достичь социальной однородности общества, и приведшей к культурной и сословной нивелировке между рабочим и средним советским интеллигентом. Однако позицию С.Волкова приходится признать внутренне противоречивой. Следует отдать автору должное, эти противоречия он не скрывает и объективно их отмечает.

С.Волков выделяет два основных фактора, позволяющие поддерживать обществу высокое качество интеллектуального слоя: сословность и элитный отбор. Сословность сохраняет культурные традиции и стандарты образованного слоя общества, а элитный отбор по принципу “личных заслуг и дарований” воспроизводит и поддерживает его интеллектуальное качество: “Принцип комплектования российского интеллектуального элитного слоя соединял лучшие элементы европейской и восточной традиций, сочетая принципы наследственного привилегированного статуса образованного сословия и вхождения в его состав по основаниям личных способностей и достоинств. Наряду с тем, что абсолютное большинство членов интеллектуального слоя России вошли в него путем собственных заслуг, их дети практически всегда наследовали статус своих родителей, оставаясь в составе этого слоя ”. То есть речь идет о своего рода интеллектуальной и культурной аристократии. Причем предполагается, что “сословность” не противоречит “элитному отбору”, поскольку интеллектуальные способности индивидом в значительной мере наследуются. В заключении С.Волков приходит к выводу: “Деградация интеллектуального слоя была неизбежной прежде всего потому, что советский строй основан на принципе антиселекции. Он не только уничтожал лучших, но (что еще более существенно) последовательно выдвигал худших ”. Однако выбранные критерия анализа в целом не подтверждают сделанные в книге выводы (из чего, впрочем, еще не следует, что сами выводы неверны).

Во-первых , исследование не проясняет в полной мере мотивы действий Советской власти по “антиотбору” интеллектуальной элиты. То, что все мероприятия в СССР ритуально оправдывались ссылками на идеологию, еще не означает, будто истинные причины политики властей были сокрыты в предначертаниях Маркса-Ленина или действительно имеют прямое отношение к идеологии “коммунизма”. В книге отмечается, что “во всей советской истории наиболее благоприятными для интеллектуального слоя (разумеется, не в политическом, а в социальном плане) были 40-50-е годы, когда наметилось некоторое приближение к тем стандартам его статуса, комплектования и материального обеспечения, которые были свойственны старой России (что было тесно связано с общей тенденцией уподоблению дореволюционным образцам) ”. Довольно странно, ибо этот период советской истории как раз соответствует времени зрелого сталинизма, т.е. отличается марксистской – в том смысле, что тогда под этим понимали в СССР - ортодоксальностью и абсолютной непреклонностью в коммунистической идеологии. И к тому же выясняется следующее обстоятельство: “На качестве и положении интеллектуального слоя катастрофически отразилось хрущевское правление и заданные им подходы к политике в области науки и образования, обусловленные ожиданием пришествия коммунизма уже в ближайшие десятилетия. Именно тогда профанация высшего образования достигла апогея ”. Но ведь это как раз те самые столь восхищавшие свободолюбивую советскую интеллигенцию времена идеологической “оттепели”?! Получается, что ссылки на идеологические мотивы в действиях Советской власти в интеллектуальной сфере никак нельзя признать убедительными или, по крайней мере, решающими.

Во-вторых , С.Волков не вполне корректно проводит противопоставление советской интеллигенции русскому образованному сословию. Он определяет относительную долю элитного интеллектуального слоя общества в размере не более 2-3% от всего населения и примерно таким значением оценивает численность образованного класса Российской империи в ХХ веке. В то же время предметом исследования является советская интеллигенция, т.е. формально слой на порядок более массовый, численность которого к 70-80 годам достигла четверти населения СССР. Сам по себе подобный рост численности “работников интеллектуального труда” можно признать гипертрофированным, но едва ли правомерно следующее категорическое утверждение:

“Подготовка специалистов и развитие сети учебных заведений форсировались практически на всех этапах истории советского общества, ибо были прямо связаны с целью лишить интеллектуальный слой особого привилегированного статуса путем “превращения всех людей в интеллигентов”. Темпы подготовки инженеров и других специалистов массовых интеллигентских профессий намного опережали реальные потребности экономики (особенно в производственной сфере) и диктовались, главным образом, пропагандистскими и политическими соображениями ”.

С.Волков в примечании (26) к гл.3.1 книги справедливо указывается на неуникальность советской политики: “Та же политика, проводимая в последние несколько десятилетий рядом демократических режимов, имела иные цели и соотносима с советской лишь в той мере, в какой все они являются разновидностями “массового общества” . Проводимая Советской властью индустриализация требовала массовой подготовки специалистов, и не считаться с этой практической потребностью было бы неверно. Тут дело не в злонамеренности коммунистов как таковой или просчете их политики в области образования. С.Волков пишет, что для отнесения к интеллектуальной элите “важна прежде всего степень отличия уровня информированности “образованного сословия” от такового основной массы населения”, и “понятия “среднего”, “высшего” и т.д. образования вообще весьма относительны и в плане социальной значимости сами по себе ничего не говорят: при введении, допустим, “всеобщего высшего образования”, реальным высшим образованием будет аспирантура, если всех пропускать через аспирантуру, то “интеллигентами с высшим образованием” можно будет считать обладателей докторских степеней и т.д. ”. Значит, к советскому интеллектуальному слою корректно отнести только небольшую часть (примерно 10%) советской интеллигенции эпохи “развитого социализма”, и только тогда мы получим искомые 2-3% советской интеллектуальной элиты, пригодные для сравнения с русским образованным классом. А ведь, несмотря на всю неустанную борьбу Советской власти за пресловутую “однородность” советского общества, элитный, привилегированный слой советской интеллигенции существовал, уровень его относительной материальной обеспеченности нельзя было назвать низким и с наследственной “сословностью” там все обстояло замечательно. С.Волков этой темы в книге не касается по причинам извинительным, – никаких социологических данных по вопросу просто не существует.

В-третьих , в книге С.Волкова подчеркивается особо высокая степень “бюрократизации” советской интеллигенции, выражавшаяся в том, что почти все 100% ее представителей являлись государственными служащими и, собственно говоря, официально имели советский социальный статус “служащих”. Вообще говоря, существует известное всеобщее предубеждение, что советское общество было “бюрократизировано”, так С.Волков прямо утверждает: “Советский строй был немыслим без бюрократизации, это та основа, без которого он не мог существовать, даже если бы примитивизм и ограниченность его политического руководства на всех уровнях не заставляли искать в ней спасения ”. Тут наличествует традиционная у нас путаница между понятиями “госслужащий”, “чиновник” и “бюрократ”. Не всякий государственный служащий – чиновник (чиновник в государственном аппарате выполняет обязанности связанные с управлением), и не любой чиновник – бюрократ.

Бюрократия, как принцип, - это иерархическая административная структура, элементами которой формально вменено в обязанность безусловное подчинение вышестоящим инстанциям. В Российской империи такая государственная бюрократическая система имелась (в противовес советской С.Волков именует ее “настоящей бюрократией”), и традиционно вызывала крайнее негодование интеллигенции самим фактом своего существования. В результате революций 1917 года интеллигенция регулярную бюрократию (вместе естественно с государством) совершенно разрушила, и в СССР всеобъемлющая государственная бюрократия уже никогда не была восстановлена! Советская власть по заветам Ленина всегда боролась с “бюрократизмом” и вполне его победила: Советы разного уровня вовсе не были обязаны безусловно подчиняться друг другу, компартия осуществляла свою власть в стране и в государстве почти на неформальной основе, да, кстати, и партийный аппарат был весьма далек от строгих канонов бюрократии. Платой за одоление “бюрократизма” оказывалась хроническая относительная неэффективность советского госаппарата, что всегда охотно признавалось и самими советскими деятелями, что, впрочем, лишь усиливало сакраментальную борьбу со злосчастным бюрократизмом (а также “канцелярщиной” и “казенщиной”) . Вынуждено, в силу очевидной практической необходимости фрагменты бюрократических структур в СССР все-таки были созданы, но сфера их компетенции была ограничена (например, армия, служба государственной безопасности НКВД-КГБ, МВД, министерства и т.п.), они были административно разобщены, единой системы государственной бюрократии никогда не существовало. Только в эпоху зрелого сталинизма государство в целом функционировало как бюрократический аппарат, однако, это явилось следствием войны и военной организации государства, и также было достигнуто небюрократическими методами. Последующий социальный ренессанс интеллигенции (так называемая “оттепель”) опять сопровождался борьбой с и без того слаборазвитым советским “бюрократизмом”.

Русский образованный класс всегда был тесно связан с русским государством, службой ему, порожден преимущественно служивым сословием (дворянством). В первой половине XIX века русская интеллектуальная элита почти полностью совпадала с дворянством, к концу века ситуация меняется (С.Волков): “на рубеже XIX-ХХ вв. весь образованный слой составлял 2-3% населения, а дворяне (в т.ч. и личные) - 1,5%, большинство его членов официально относились к высшему сословию (среди тех его представителей, которые состояли на государственной службе - 73%) ”, а непосредственно “до революции на государственной службе состояло менее четверти всех представителей интеллектуального слоя ”. Русская интеллектуальная элита в своем большинстве традиционно служила русскому государству. До революции лучшая часть русского образованного слоя составляла элиту чиновничества (при советской власти картина наблюдалась обратная, элита советского чиновничества формировалась из интеллигенции, и в целом деградировала даже относительно среднего уровня советского образованного слоя). С.Волков правильно указывает на сравнительную малочисленность и относительную слабость русской дореволюционной бюрократии. Вменять “бюрократизм” в вину Российской империи да и Советскому Союзу нет объективных оснований. Скорее наоборот, в России бюрократизм всегда был слаб (сравнительно с Западом), а в СССР – более многочисленный, чем в дореволюционной России (хотя и все равно числом заметно уступал Западу), и отличался убежденным антиинтеллектуализмом (устрашающей бестолковостью).

Еще раз обратим внимание, что смешивать интеллигенцию с образованным классом страны, людьми занятыми в интеллектуальной сфере, - грубая ошибка. Хотя, действительно, интеллигенция действует в сфере культуры, и склонна идеологически подчинять себе культуру и монополизировать интеллектуальную сферу вообще (социальный механизм этого процесса рассмотрим в следующей части). И все же интеллигентность это далеко не ученость, Н.Бердяев свидетельствовал:

“Многие замечательные ученые-специалисты, как, например, Лобачевский или Менделеев, не могут быть в точном смысле причислены к интеллигенции, как, и наоборот, многие, ничем не ознаменовавшие себя в интеллектуальном труде, к интеллигенции принадлежат ”

Это цитата из “Русской идеи” (3, гл.I). Книга, вышедшая в 1946 г. в Париже, явно ориентирована на западного читателя, обзор русских дел. В нашем контексте можно сказать, что Бердяев подводит итог первого столетия деятельности русской интеллигенции (нам суждено расхлебывать второе). Так вот, Бердяев выразился еще довольно мягко. Для интеллигенции Культура не высшая ценность, не цель, но лишь средство социального самоутверждения. Интеллигенция не только не испытывает никакого уважения к выдающимся деятелям культуры и их достижениям, но не раз в истории самым хамским образом травила даже и классиков русской культуры. Сказанное не означает, что человек, имеющий заслуженный авторитет в научной или гуманитарной сфере, не может попасть в круг интеллигенции. Может, и такое не раз случалось. Однако лишь при условии, что разделит мировоззрение интеллигентской среды, в противном случае он будет активно злобно травим интеллигенцией (если попытается занять самостоятельную общественную позицию). Вот, например, Сахаров, Лихачев, Ростропович заслужили отменные профессиональные репутации, но публичную общественную карьеру делали как интеллигенты. Такого рода случаи поддерживают миф, будто интеллигенция производит культурные ценности. (Заметим, по жизни интеллигентствование неотвратимо приводит личность к умственной и духовной деградации.) В целом же интеллигенция склонна презирать образование и умственный труд, если они выходят за рамки ее, Интеллигенции, влияния и контроля. Так А.И.Солженицын придумал дразнилку для неинтеллигентных людей интеллектуального труда -– “образованщина” . Волков справедливо отмечает склонность советской интеллигенции к “профанации интеллектуального труда”. Однако хтонический антиинтеллектуализм вовсе не является благоприобретенным в советские времена, а изначально присущ русской интеллигенции. Интеллигенция благосклонна к наукам и просвещению, пока видит в них идеологическою опору, а в противном случае способна дойти до воинствующего обскурантизма.

М.О.Гершензон в знаменитых «Вехах» (1909) констатировал :

«… естественно, чем подлиннее был талант, тем ненавистнее были ему шоры интеллигентской общественно-утилитарной морали, так что силу художественного гения у нас почти безошибочно можно было измерять степенью его ненависти к интеллигенции: достаточно назвать гениальнейших – Л. Толстого и Достоевского, Тютчева и Фета. И разве не стыдно знать, что наши лучшие люди смотрели на нас с отвращением и отказывались благословить наше дело? Они звали нас на иные пути – из нашей духовной тюрьмы на свободу широкого мира, в глубину нашего духа, в постижение верных тайн. То, чем жила интеллигенция, для них словно не существовало; в самый разгар гражданственности Толстой славил мудрую "глупость" Каратаева и Кутузова, Достоевский изучал "подполье", Тютчев пел о первозданном хаосе, Фет – о любви и вечности. Но за ними никто не пошел. Интеллигенция рукоплескала им, потому что уж очень хорошо они пели, но оставалось непоколебимой. Больше того, в лице своих духовных вождей – критиков и публицистов – она творила партийный суд над свободной истиной творчества и выносила приговоры: Тютчеву – на невнимание, Фету – на посмеяние, Достоевского объявляла реакционным, а Чехова индифферентным ».

«масса интеллигенции была безлична, со всеми свойствами стада: тупой косностью своего радикализма и фанатической нетерпимостью ».

Общее правило, подверженное горьким историческим опытом: социальное торжество интеллигенции ведет к разгрому интеллектуальной сферы, общей культурной деградации общества. Так было после победы обеих интеллигентских революций в России 1917 и 1991 годов. В 30-е годы уничтожение интеллигенции Сталиным, - несмотря на то, что оно проводилось чудовищно варварски, с огромными социальными издержками, тем не менее, - привело СССР к грандиозным индустриальным и научно-техническим достижениям. Примерно с 1943 г. сталинский режим сознательно и последовательно ориентировался на образцы Российской империи, и хотя по идеологическим причинам процесс шел однобоко, государство высоко подняло социальный престиж ученого, инженера, специалиста, офицера. Когда в хрущевские времена “оттепели” интеллигенция взяла политический реванш над сталинистами, то опять стала преобладать отмеченная С.Волковым тенденция профанации интеллектуального труда и социальной дискредитации интеллектуальной элиты как таковой (со сталинских времен и по сию пору социальный престиж высококвалифицированных специалистов умственного труда неуклонно падал). Тогдашнее господствующее интеллигентское движение, получившее обобщенное название “шестидесятники”, выдвинуло политическую программу: обещание скорого коммунизма, восстановление “ленинских норм партийной жизни” и репрессии против церкви (во время войны частично возрожденной сталинистами). Борьба за “социализм с человеческим лицом” сопровождалась реабилитацией революционной большевистской интеллигенции – “ленинской гвардии”, жутких палачей и убийц.

Если для интеллигенции науки (и культура вообще) суть дисциплины второстепенные, вспомогательные, то что же для Интеллигента главное? Самое главное для русской Интеллигенции – приверженность нравственным Идеалам.

Н.Бердяев “Русская идея” (3, гл.I):

“Русская интеллигенция есть совсем особое, лишь в России существующее духовно-социальное образование. … Интеллигенция была идеалистическим классом, классом людей, целиком увлеченных идеями и готовых во имя своих идей на тюрьму, каторгу и на казнь. Интеллигенция не могла у нас жить в настоящем, она жила в будущем, а иногда в прошедшем. … Интеллигенция была русским явлением и имела характерные русские черты, но она чувствовала себя беспочвенной.

… Интеллигенция чувствовала свободу от тяжести истории, против которой она восставала.

… Русская интеллигенция обнаружила исключительную способность к идейным увлечениям. Русские были так увлечены Гегелем, Шеллингом, Сен-Симоном, Фурье, Фейербахом, Марксом, как никто никогда не был увлечен на их родине. … Дарвинизм, который на Западе был биологической гипотезой, у русской интеллигенции приобретает догматический характер, как будто речь шла о спасении для вечной жизни. Материализм был предметом религиозной веры, и противники его в известную эпоху трактовались как враги освобождения народа. … Увлечение Гегелем носило характер религиозного увлечения, и от гегелевской философии ждали даже разрешения судеб православной церкви. В фаланстеры Фурье верили, как в наступление царства Божьего. Молодые люди объяснялись в любви в терминах натурфилософии ”.

Со стороны наблюдать, наверное даже и забавно .

Неприязнь к практическим наукам в сочетании с фанатичной верностью Идеям составили славу о трогательной “непрактичности” интеллигента, иначе говоря, знаменитый “идеализм” русской интеллигенции. (Надо заметить, что социальный антагонизм Интеллигенции и Науки сокрыт глубоко и не очевиден. Обычно Интеллигенция публично одобряет науки, любит именовать свои идеологические воззрения “научными” и не прочь заполучить для себя научные звания и регалии.).

Казалось бы, не пригодная ни к какой внятной практической деятельности интеллигенция не способна взять власть в стране, или, во всяком случае, удержать ее. Сама интеллигенция именно так и полагает: этот мир слишком грязен и порочен для интеллигента, и поэтому прямодушную благородную Интеллигенцию в практической жизни всегда затаптывают темные силы, - власть и Интеллигентность не совместимы. Увы, это всего лишь один из мифов, навязываемых общественному сознанию интеллигенцией. Верно лишь то, что ради общественного блага интеллигенцию категорически нельзя допускать к власти, следует препятствовать малейшему влиянию интеллигенции на государство как величайшей опасности для страны и народа.

Интеллигенция непосредственно пришла к власти в России в результате февральской революции 1917г. (пресловутая октябрьская революция была по большей части межинтеллигентской разборкой). Фактически политическое и идеологическое влияние интеллигенции было весьма велико уже и до февральской революции, советская власть явилась её, интеллигенции, окончательной социальной победой. Советская власть – власть Интеллигенции. Последний вывод может показаться сомнительным, т.к. мы привыкли считать интеллигенцию антиподом номенклатуры, а дореволюционную интеллигенцию – абсолютно несовместимой с советчиной. Действительно, за годы советской власти интеллигенция в сравнении с дореволюционным периодом внешне во многом изменилась, однако её социальная природа осталась прежней (эволюции советской интеллигенции коснемся в следующих частях).

Классовая сущность советской власти по общему мнению настолько не заслуживает разъяснения, что вразумительного ответа, кажется, не существует. Поставим вопрос более конкретно, на кого опирался советский строй, чьи классовые (сословные) предпочтения он выражал? Советская власть на данный вопрос имела твердый ответ, имеющий для нее фундаментальное идеологическое значение, - рабочего класса, признанного гегемона советского общества. Интересно, что сия основополагающая заповедь по существу никем не оспаривалась. Вот и С.Волков подтвердил, что Советская власть открыто и сознательно унижала интеллигенцию в сравнении с рабочим классом, что в этом была суть советской политики: третировать массы советской интеллигенции. Однако при всех ритуальных поклонах в сторону уважаемого рабочего класса, славословий строго обязательных в советском государстве, довольно очевидно, что советские рабочие и трудовое крестьянство своим родным “рабочим государством” не управляли, полноценными субъектами политики не были.

Естественно возникает вопрос: кто же управлял Советским государством, какой класс был правящим? Ответ тривиален – номенклатура. А номенклатура, это кто? Понятно, что сатрапы. Речь несколько о другом, о социальном смысле советского правящего класса. Советскому правящему классу навесили ярлык “номенклатура” (разумея, чиновники-бюрократы, “функционеры”), и поскольку из самого по себе этого обстоятельства ничего определенного не следует, то далее в умозаключениях заинтересованные стороны не продвинулись. А определиться с социальными корнями и генезисом “номенклатуры” все-таки очень хотелось бы, т.к. без этого нам не разрешить загадку советской власти. Правящий класс всегда выполняет управляющие (чиновные) функции, по крайней мере, наверху государственной пирамиды, но чиновничеству он не тождественен. Так не случилось даже в СССР, где огромная часть населения так или иначе относилась к категории “госслужащих”. Вообще говоря, ни общество, ни правящий класс на деле никогда полностью не совпадают с государством. Чиновничество как таковое своего собственного всеобъемлющего социального смысла не имеет, и нуждается в социальном целеполагании. В конце концов, даже если отвлечься от пресловутого марксового “классового подхода”, чиновничество всегда ориентируется на вкусы, привычки, стереотипы, идеалы, ценности, мировоззрение какого-либо социального слоя, явно или нет, считает именно их приоритетными, “правильными”, эталонными, “высшими”.

Советская номенклатура в первую голову ориентировалась на мнения и настроения интеллигенции, в целом, по мере сил обсуживала интересы советской интеллигенции. Предполагаю, многим соотечественникам будет психологически сложно согласиться этим тезисом, поскольку, как мы уже отмечали ранее, распространено предубеждение о несовместимости номенклатурности и подлинной интеллигентности. Удивительный предрассудок! Ведь именно интеллигенты основали советское государство, большевистское правительство более всего напоминало редакцию левой радикальной газеты. Вожди революции по роду профессиональных занятий были, как они сами выражались, “литераторы”. Занятно, со временем интеллигенция перестала воспринимать этих персонажей в качестве “своих”. Как советские коммунисты никогда не бывали осуждены советским правосудием, поскольку до суда их аккуратно исключали из Партии, так и интеллигентов перед судом истории исключают из рядов Интеллигенции.

Советская номенклатура ведет свое социальное происхождение прямо от интеллигенции. То дела давно минувших дней (хотя идеологически эта генеалогия весьма актуальна). Однако и теперь непосредственная связь современной интеллигенции и номенклатуры не исчезла, - господствующая ныне в российском обществе либеральная интеллигенция, настроенная категорически антиноменклатурно и антисоветски, в силу хитрой аберрации менталитета не видит, что большинство ее вождей прямо происходят из советской номенклатуры. Например, такие выдающиеся деятели “перестройки” и “реформ” как Е.Гайдар, С.Кириенко или А.Яковлев (и многие, многие другие, нет смысла перечислять) без всяких оговорок принадлежат к партийной номенклатуре высокого ранга. И не то что бы интеллигенция считала их “хорошими” (прогрессивными) советскими функционерами в противовес “плохим” (реакционерам), нет, их просто не признают за презренных “номенклатрущиков” и все. Не желают видеть очевидного и “не видят”.

Однако интеллигенция и советская номенклатура связаны не только генетически.

Номенклатура вообще весьма своеобразная форма организации правящего класса, она никак не выводится из догм марксистской идеологии и не следует из известных исторических традиций государственного строительства. Зато прекрасно проистекает из ментальности и обычаев русской интеллигенции.

В советском государстве назначение на всякую ответственную должность (не обязательно государственную) требовало согласия соответствующего партийного комитета. У райкомов, обкомов, ЦК, Политбюро имелся перечень (номенклатура) должностей, входящих в его компетенцию. Официальная процедура назначения (выдвижения, избрания) никаких формальных связей с решением партийных органов не имела (хотя тайной роль Партии не являлась, - не скрывалась, но и не афишировалась).

Мы не хотели бы быть превратно понятыми таким образом, что номенклатура и советская интеллигенция тождественны, или что номенклатура есть элита интеллигенции. Проблема не сводится к взаимоотношениям интеллигенции и номенклатуры. Важно то, что сам принцип номенклатурности вполне во вкусе интеллигенции и поэтому привился в советской жизни (фактически сохранился и после распада СССР, причем его питательной средой явилась в большей мере либеральная интеллигенция). По своему духу идея номенклатуры глубоко интеллигентна, - контролировать власть, по возможности уклоняясь от прямой ответственности, поскольку интеллигент желает “отвечать” лишь за приверженность Идеалам, но не за последствия своих деяний.

Но как ни велика роль номенклатуры, подлинной советской элитой была не она. В СССР настоящей Элитой, обладавшей огромными привилегиями и бесспорным моральным авторитетом, была Творческая Интеллигенция (верхушка литераторов, театральных деятелей, художников, кинематографистов и т.п.) . Солженицын в упомянутой статье “Образованщина” со знанием дела мечтал:

“А есть ещё особый разряд - людей именитых, так недосягаемо, так прочно поставивших имя своё, предохранительно окутанное всесоюзной, а то и мировой известностью, что, во всяком случае в послесталинскую эпоху, их уже не может постичь полицейский удар, это ясно всем напрозор, и вблизи, и издали; и нуждою тоже их не накажешь - накоплено. Они-то - могли бы снова возвысить честь и независимость русской интеллигенции? выступить в защиту гонимых, в защиту свободы, против удушающих несправедливостей, против убогой навязываемой лжи? Двести таких человек (а их и полтысячи можно насчитать) своим появлением и спаянным стоянием очистили бы общественный воздух в нашей стране, едва не переменили бы всю жизнь!”

В оценке влияния советских Властителей Дум Солженицын ничуть не заблуждался. Едва ли будет преувеличением сказать, что решения “творческих союзов” (кинематографистов, писателей и прочих художников) предопределили ход “перестройки” и распад СССР. И пресловутому “советскому тоталитаризму” было невозможно сопротивляться настроениям элиты советской интеллигенции, тоталитаризм оказался идеологически и политически беспомощен, поскольку Интеллигенция была душой советской власти. Разочарование интеллигенции в социализме привело к Перестройке. Советский строй стремительно рухнул, как только утратил симпатии своей главной социальной опоры – Интеллигенции. Последующий безобразно дикий режим нетрезвого Ельцина держался, главным образом, моральной поддержкой либеральной Интеллигенции.

И все же, несмотря на то, что Советский Союз был государством интеллигенции, мы не сможем отрицать, что советской властью сознательно проводилась политика морального и социального унижения масс интеллигенции относительно “рабочего класса” и прочих трудящихся “от сохи”. Парадокс? Вовсе нет. То есть, конечно, коллизия, но являющаяся следствием противоречивости самой природы вещей.

Советская социальная политика имела ясно декларированную цель – построение Коммунизма и воспитание Нового коммунистического человека (одно без другого предполагалось невозможным). И кроме свойств вполне фантастических, ожидаемый “новый человек” советскими идеологами наделялся чертами реального прототипа – Интеллигента. Собственно когда “шестидесятники” задумались о скором наступлении коммунизма, то Человечеством будущего им привиделась именно Интеллигенция (как идеал Интеллигента в своем предельном развитии). С тех романтических пор в советском обществе принято гордиться образованием собственной интеллигенции буквально во всех слоях общества: рабочая интеллигенция, крестьянская, военная и даже партийная. Не погрешим против правды, если скажем, что подлинная цель реального социализма – сделать из человека Интеллигента.

С.Волков в советской политике “превращения всех людей в интеллигентов” видит умысел против интеллектуальной элиты (гл.2, “Ликвидация старого и подход к созданию нового образованного слоя ”):

“Итак, интеллигенция должна была исчезнуть как особый слой с превращением всех людей в интеллигентов. Вот почему “стирание граней между физическим и умственным трудом” было одной из основных целей всякого приходившего к власти коммунистического режима (как предельно доступно выразился корейский коммунистический лидер Ким Ир Сен, ”чтобы уничтожить интеллигенцию, надо превратить всех людей в интеллигентов”). Классический опыт в этом отношении был приобретен в нашей стране. Вся история “советской интеллигенции” проходила именно под этим лозунгом, и все социальные процессы, связанные так или иначе с политикой в области образование, рассматривались сквозь призму задачи “становления социальной однородности советского общества” ”.

Волков прав, советское государство, перенявшее интеллигентский антиинтеллектуализм, относилось к интеллектуальной элите с рефлекторным недоверием, стремилось идеологически подчинить самосознание образованного сословия. С другой стороны, с интеллигенцией у советской власти, действительно, имелись большие проблемы чисто идеологического свойства, - никак было невозможно открыто провозгласить социальный приоритет в советском обществе за интеллигенцией. Бесспорно, препятствовали догмы марксизма о “передовом рабочем классе”, но дело не только в них, а и в традициях русской интеллигенции:

“Народничество Лаврова выражалось главным образом в том, что он признает вину интеллигенции перед народом и требует уплаты долга народу. Но в 70-е годы были формы народничества, которые требовали от интеллигенции полного отречения от культурных ценностей не только во имя блага народа, но и во имя мнений народа, эти формы народничества не защищали личности. Иногда народничество принимало религиозную и мистическую окраску. В 70-е годы существовали религиозные братства, и они тоже представляли одну из форм народничества. Народ жил под “властью земли”, и оторванная от земли интеллигенция готова была подчиниться этой власти ”. Бердяев “Русская идея” (часть 3 гл.V)

Так что отправляя массы советских студентов, инженеров и ученых на сельхозработы, кроме очевидного желания спасти урожай, руководствовались намерением привить советскому образованному сословию присущее интеллигенции преклонение перед “простым человеком труда”, крестьянином (как самый простой случай). Оговоримся, в интеллигенции искони существует и противоположная традиция, взявшая верх в 90-е годы, – презрительного отношения к “народу” (особенно русскому), но по понятным идеологическим основаниям советской власти было близки интеллигентское “народничество”. (Народничество и народоненавистничество сплелись в интеллигентском менталитете в неразрывное диалектическое единство борьбы противоположностей и “отрицание отрицания”. Подробнее рассмотрим феномен в следующей части.)

Как видим, социальная политика советского государства в отношении интеллигенции была непоследовательна. В умножении числа “интеллигентных” профессий (и вообще росте “советской интеллигенции”) видели несомненный признак социального прогресса, и одновременно рабочий класс признавался самым “прогрессивным” и “гегемоном” советского общества” . И тем не менее, несоответствие советской идеологии социальной практике не имело принципиального значения, не сказывалось в ущерб интеллигентской природе советской власти. Интеллигенция вообще предпочитает властвовать не от своего имени, а представлять кого-либо (считается, что у самой Интеллигенции своекорыстные социальные интересы отсутствуют, и поэтому она служит в обществе проводником Общего/Высшего блага).

Русской интеллигенции всегда было свойственно пристрастие к анархизму. Однако “анархизм” интеллигенции истоком имеет не отвращение свободолюбивой и социально безответственной личности к навязчивому деспотизму чуждого государства. Нет, анархизм интеллигенции это отнюдь не безвластие, т.к. среда самой интеллигенции отличается коллективным деспотизмом, безусловной властью интеллигентских авторитетов, жестокими междоусобными сварами интеллигентских группировок, в которых войнах интеллигенту держать нейтралитет непозволительно (смотри энциклопедию русской интеллигенции – роман Ф.М.Достоевского “Бесы”). Декларируемый интеллигенцией идеал безвластия на деле есть антигосударственичество.

“Весь XIX век интеллигенция борется с империей, исповедует безгосударственный, безвластный идеал, создает крайние формы анархической идеологии. … Всегда было противоположение “мы – интеллигенция, общество, народ, освободительное движение, и “они” – государство, империя, власть ”. Н.Бердяев “Русская идея” (часть 1 гл.VII)

Подрывная антигосударственная деятельность – инвариант поведения интеллигенции во все эпохи. Своего рода социально-ментальный инстинкт. Показное свободолюбие, внешняя независимость поведения и суждений (ничего подобного внутренне интеллигенции не свойственно) имеет единственную цель – разрушение Государства (русского, прежде всего, к прочим государствам как институтам интеллигенция равнодушна).

Обычно интеллигенция отделяет от государства “страну” и “народ”, объявляет “общество” угнетенной жертвой государства. Однако если ненависть к русскому государству и пожелание ему всяческих бед и скорейшей погибели являются для интеллигенции основным инстинктом, то идеологические отношения со страной и народом имеют характер сложно диалектический. От открытого презрения к “быдлу” и “этой стране тюрьме народов”, недостойных своей интеллигенции, до поклонения Народу и позиционирование себя как печальницы его судьбы и заступницы перед Властью, горький плач о “угнетенной своим же государством несчастной России”. Специально эти извивы интеллигентских воззрений мы разбирать не будем, т.к. они всё равно так или иначе обслуживают главное направление – дискредитацию государства, противопоставление его обществу. Бердяев видит в том героизм русской интеллигенции:

“Интеллигенция была поставлена в трагическое положение между империей и народом. Она восстала против империи во имя народа ”. “Русская идея” (часть 3 гл.I)

Подумать только, это было написано в эмиграции далеко после 1917г., когда интеллигенция таки осуществила свою вековую мечту, – разрушила государство русского народа. То есть результат интеллигентского “выбора во имя народа”, и чего он стоил этому самому возлюбленному народу, был отлично Бердяеву известен. Интересно, и кем это интеллигенция была поставлена в “трагическое положение”, разве не сама она?!.. Впрочем, чему удивляться, - Бердяев и сам был Интеллигент изрядный.

Однако нельзя сказать, что интеллигенция отрицает государство абсолютно. В восприятии интеллигенции государство – волшебная Золотая Рыбка, призванная исполнять любые интеллигентские капризы. Все менее того – недостойный нравственный компромисс, тирания и удушение свободы. Отсюда всегдашнее интеллигентское озлобление против “чиновничества”, стремление унизить достоинство государственной службы (советское – “слуга народа”, нынешнее либеральное – “наемный менеджер” на побегушках у обывателя). Для интеллигента “чиновник” давно стало синонимом подлеца, а все исходящее “от власти” – “противоестественно” и “навязано сверху” (насилие над обществом).

С прискорбием приходится констатировать, что интеллигенции удалось внедрить в русское общество высокомерно презрительное отношение к “бюрократу”. Это при том, что последний век страна сильно страдает от отсутствия квалифицированной регулярной бюрократии, от общей неразвитости государственного бюрократизма. Россия остро нуждается в талантливой одухотворенной Русской бюрократии.

Нельзя утверждать, что своим исконным промыслом – компрометацией в глазах народа государственной бюрократии – интеллигенция занимается исключительно из любви к искусству и неодолимого отвращения к “бездушному бюрократизму”. Интеллигенции, как корпорации, чиновничество составляет естественную конкуренцию по влиянию на общество, и соответственно является главным “классовым врагом”. Поэтому для интеллигенции жизненно важно посредством морального террора – излюбленного оружия – укрощать и контролировать самосознание государственной бюрократии.

К слову заметить, интеллигенты охотно “ходят во власть” (на руководящие должности). Добром эти хождения редко кончаются. Интеллигент всегда плохой чиновник. Как не может быть хорошим врачом человек, который принципиально отвергает медицину, так не может быть хорошим чиновником интеллигент, ненавидящий бюрократию. Впрочем, сама интеллигенция истолковывает упрямые факты таким образом, что-де вот, еще один прекраснодушный интеллигент не сумел справиться с кошмарным бюрократическим аппаратом. А раз уж благороднейший Интеллигент ничего не сумел сделать с этими чинушами, и даже состояние дел заметно ухудшилось, то для интеллигенции каждый подобный казус служит лишним подтверждением неисправимой преступности бюрократии и тщетности самоотверженных попыток наивных интеллигентов, идущих во Власть, переродить ее для службы Светлым Идеалам.

Последние полтора века в России качество государственной службы неуклонно ухудшается. А чего бы вы хотели?! Дискредитируйте врачей, внушите обществу и самым медицинским работникам, что “официальная бездушная медицина” – убийцы в белых халатах, противопоставьте “казенщине дипломированных лекарей” душевность истинных народных целителей – шаманов и знахарей, и посмотрите, что в результате у вас останется от народного здравоохранения.

В досоветскую эпоху своей истории интеллигенция третировала государство и чиновника преимущественно с социалистических позиций, - как угнетателей трудящихся и прислужников капитала. В советское время чиновников упрекали за “формализм и бюрократизм”, мешающих “живому творчеству масс” воплотить в жизнь все “преимущества социалистического строя”. В “перестройку” открыли наличие в СССР зловредной “командно-административной системы”, и упразднили оную (вместе с Советским Союзом). Последнее десятилетие либеральная интеллигенция требует радикального ограничения возможностей государства в дела общества, чиновник рассматривается как угнетатель экономической свободы и природный пособник социализма (занятно, бюрократию в частных компаниях наши либертарианцы совсем не видят).

За последние полтора века интеллигенция не раз одерживала разнообразные победы над государством, однако, вместо обещанного Царства Свободы образовывалось нечто иное.

Не следует видеть противоречия или чьи-то таинственные происки, или трагическую историческую случайность в том, что следом за захватом в 1917г. власти интеллигенцией, и разрушением ею русского традиционного государства, пришла эпоха тоталитаризма (советского типа). Бердяев, который к интеллигенции относится в целом благожелательно, признает генетически свойственную интеллигенции тоталитарную ментальность:

“Русская интеллигенция всегда стремилась выработать себе тоталитарное, целостное миросозерцание, в котором правда-истина будет соединена с правдой-справедливостью. Через тоталитарное мышление оно искало совершенной жизни, а не только совершенных произведений философии, науки, искусства. По этому тоталитарному характеру можно даже определить принадлежность к интеллигенции ”. “Русская идея” (часть 3 гл.I)

Впоследствии знаменитые “Правда-Истина-Справедливость” русской интеллигенции органично превратились в “генеральную линию Партии”. То есть никакого разрыва с тоталитарными традициями русской интеллигенции в советскую эпоху не произошло. В.В.Розанов замечает (“Последние листья”, запись от 17.VI.1916):

“Юноша, студентом знавший греческую скульптуру, так что специалисты спрашивали его совета в своих трудах, не кончил, “потому что не умел сдать курса средних веков, напичканного политической экономией и классовой борьбой” профессора Виппера, колбасника и нигилиста ”.

Самого Розанова в начале 1914г. интеллигенция вычистила из Религиозно-Философского общества, одним из основателей которого он являлся. Причиной политико-идеологических гонений была “возмутительная” позиция Вас.Васильевича в деле Бейлиса. Изгнание сопровождалось жутким публичным скандалом, беснованием интеллигенции и массированной травлей Розанова в печати. Людям, пожившим при Историческом Материализме, знакомы реалии, не правда ли?

Нередко неискушенный наблюдатель за гонения властей на интеллигенцию ошибочно принимает разборки внутри самой интеллигенции. Не следует забывать, что интеллигенция не едина, в свободном состоянии всегда расколота на враждебные группировки, интригующие друг против друга в борьбе за власть. Консолидация интеллигенции возможна лишь как безусловная победа одной из фракций, той которая, уничтожив конкурентов, сумеет установить свою диктатуру, терроризируя массу прочей интеллигенции (и уж разумеется, тираня остальной народ).

В гражданской войне 1917-21гг. победили большевики (история известная). После распада СССР в 1991г. пришедшая к власти либеральная интеллигенция, по счастью, не сумела политически консолидироваться, и страна оказалась избавлена от второго издания интеллигентского тоталитаризма. Сплоченно удалось выступить для совершения государственного переворота сентября-октября 1993г. и с целью повторного избрания Ельцина президентом в 1996г. (в обоих случаях в виду реальной угрозы краха режима либеральной интеллигенции). В остальном 90-е годы были потрачены номенклатурой “либеральных реформ” на лютой казнокрадство и заказ друг дружке киллеров (когда не удавалось по-братски поделить награбленное).

История властвования интеллигенции – отдельная тема. Для нас сейчас важно обратить внимание, что нередко междоусобную грызню интеллигентских группировок выдают за преследование некими Темными Силами интеллигенции (образованного класса) вообще, - что грозит гибелью Культуры! Можно проучиться, что ничего подобного на Руси отродясь не бывало, все имевшие место погромы культуры и цивилизации на совести самой интеллигенции.

В заключение заметим, что советская власть не была вовсе лишена государственного здравомыслия, и не могла (и не всегда хотела) исполнить любые прихоти интеллигенции (что вызывало злобное ворчание последней). В советской истории можно встретить примеры противодействия интеллигенции. Однако советская политика социального подавления интеллигенции не бывала долговременной и последовательной. Не была она и сознательным стремлением ограничить интеллигенцию как враждебный класс, т.к. во всех случаях руководствовались более приземленными прагматичными соображениями. Что, в конце концов, всегда позволяло интеллигенции добиться социально-политическго реванша.

Таким образом, мы очертили внешние границы феномена “русская интеллигенция”. (Строго говоря, интеллигенция возникла и существует не только в России, но для нашей темы это обстоятельство пока не важно). Подведем некоторые предварительные итоги.

Индивидуально как качество личности интеллигентность есть особенное состояние души, с присущим интеллигенции характерным отношением к окружающему миру (интеллигентская этика). Социально, интеллигенция это среда и субкультура. Интеллигентская среда задается этическим инвариантом, который, собственно, и определяет Интеллигенцию, поскольку принадлежность к Интеллигенции есть прежде всего исповедование особливой Нравственности (этики). Интеллигентская субкультура (по сути, сводящаяся к проповеди Идеалов) со временем эволюционирует, и вообще говоря, является продуктом социальной адаптацией, реакцией приспособления к изменяющимся внешним условиям. Однако во всякую эпоху интеллигентская субкультура исторически понятие вполне определенное, имеет ярко выраженное идеологическое ядро.

Интеллигенцию сплачивает сознание своего морального превосходства над остальным обществом (человечеством), принадлежность к Интеллигенции порождает личное и корпоративное самоощущение Духовной Избранности. Обществу внушается, что Интеллигенция есть Совесть народа , имеющая неоспоримое право и обязанность судить и осуждать всех (даже и Бога), казнить и миловать (хотя бы морально). Для человека интеллигентность большой соблазн.

С точки зрения предпочтений социальной самоорганизации интеллигенция – тоталитарная среда, разделяющаяся на секты (как раньше выражались, “кружковщина” и “групповщина”). По социальной структуре и внутренним взаимоотношениям интеллигентские сообщества крайне авторитарны и деспотичны, держаться на иерархии Бесспорных моральных Авторитетов (как разных для различных интеллигентских группировок, так и общих для большинства интеллигенции). Систему интеллигентских культов, поклонение своим Героям и Кумирам интеллигенция стремиться навязать обществу как некий нравственный императив. Вообще, интеллигенция отличается крайней идеологической нетерпимостью, и если и проповедует обществу толерантность и всепрощение, то только по отношению к “своим”. Ответной любезности от интеллигенции дождаться невозможно, мстительность интеллигенции ее врагам невозможно недооценить.

В заключение заметим, что рассмотренные социальные качества и характеристики интеллигенции сами по себе не объясняют, каким образом интеллигенции удалось добиться гегемонии в России, почему русский народ оказался беспомощен перед интеллигенцией, и попал под ее уже почти вековое иго. Для ответа на этот вопрос необходимо исследовать способ социального существования интеллигенции. Чем мы и займемся в следующей части.

ПРИМЕЧАНИЯ

ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ (от лат. intelligens понимающий, мыслящий, разумный), общественный слой людей, профессионально занимающихся умственным, преимущественно сложным, творческим трудом, развитием и распространением культуры. Понятию интеллигенция придают нередко и моральный смысл, считая ее воплощением высокой нравственности и демократизма. Термин “интеллигенция” введен писателем П. Д. Боборыкиным и из русского перешел в другие языки. На Западе более распространен термин “интеллектуалы”, употребляемый и как синоним интеллигенции. Интеллигенция неоднородна по своему составу. Предпосылкой появления интеллигенции было разделение труда на умственный и физический. Зародившись в античных и средневековых обществах, получила значительное развитие в индустриальном и постиндустриальном обществах. “The Cyril and Methodius ”

Обычно под интеллигенцией понимают образованные слои общества вообще, или точнее, Интеллигент рассматривается как некий идеал (эталон) Просвещенного человека. Понятно, что как всякое социальное явление интеллигенция не имеет четко очерченных границ. Однако нас интересует сущность феномена русской Интеллигенции, её ядро, то, что позволяло в начале XX века говорить об Ордене русской интеллигенции. Вот как трактует русскую “интеллигенцию” Британская энциклопедия .

The “intelligentsia”

Beginning about 1860, Russian culture was dominated by a group known as the “intelligentsia”, a word that English borrowed from Russian but which means something rather different in its original Russian usage. In the word’s narrow sense, the “intelligentsia” consisted of people who owed their primary allegiance not to their profession or class but to a group of men and women with whom they shared a common set of beliefs, including a fanatic faith in revolution, atheism, and materialism. They usually adopted a specific set of manners, customs, and sexual behaviour, primarily from their favourite book, Nikolay Chernyshevsky"s utopian novel Chto delat (1863; What Is to Be Done?). Although appallingly bad from a literary point of view, this novel, which also features a fake suicide, was probably the most widely read work of the 19th century.

Generally speaking, the intelligentsia insisted that literature be a form of socialist propaganda and rejected aesthetic criteria or apolitical works. In addition to Chernyshevsky and Dobrolyubov, typical members of the intelligentsia came to include Lenin, Stalin, and other Bolsheviks who seized power in 1917. Thus it is not surprising that a gulf separated the writers from the intelligentsia. In an important anthology attacking the mentality of the intelligentsia, Vekhi (1909; Landmarks), the critic Mikhail Gershenzon observed that “an almost infallible gauge of the strengths of an artist’s genius is the extent of his hatred for the intelligentsia”. Typically, the writers objected to the intelligentsia’s intellectual intolerance, addiction to theory, and belief that morality was defined by utility to the revolution. Tolstoy, Dostoyevsky, and Anton Chekhov were all sharply contemptuous of the intelligentsia.

По-британски трезвый (и несколько презрительный) взгляд. Отметим ключевые пункты. И. доминирует в русской культуре примерно с 1860 года. И. отличается крайней идеологической нетерпимостью (фанатичная вера в революцию, социализм, атеизм и материализм). Идеологической библией И. стал роман Н.Чернышевского “Что делать”. Книга низких литературных достоинств, но полюбившаяся И. правильной социально-политической ориентацией. Объединяет И. верность неким идеалам, особое мировоззрение и соответствующие идеологические приоритеты. В культуре И. видит прежде всего форму пропаганды (социалистической), эстетические критерии вторичны, главный этический принцип – польза для революции, И. отвергает аполитичность. Большевики – типичные интеллигенты. Талантливые деятели русской культуры презирали интеллигенцию.

Англичане правильно указывают на характерную приверженность интеллигенции социализму. Интеллигенция исступленно бредила социализмом примерно век: с 60-х годов XIX в. по 60-е годы XX века (шестидесятники, и первые советские диссиденты изначально боролись за “социализм с человеческим лицом” и восстановление “ленинских норм партийной жизни”). Разочарование интеллигенции в социализме привело к начавшейся в 1986 году Перестройке, распаду СССР в 1991г. и последующим реформам радикального либертарианского толка. Однако радикальная смена политико-идеологической ориентации - с социалистической на капиталистическую – вовсе не означает изменение природы интеллигенции и утраты ею культурной гегемонии в России. Далее покажем, что интеллигентский “капитализм” имеет глубокую преемственность с “реальным социализмом”.

Как видим, по мнению просвещенного Запада русская Интеллигенция имеет многие черты, как бы сейчас выразились, “тоталитарной секты”. Сама Интеллигенция воспринимает свое социальное место и роль так, что Интеллигент есть критически автономно мыслящая Личность. Забегая вперед, заметим, что критическое отношение к миру в первую очередь направлено против России и русского народа. Моральному осуждению со стороны интеллигенции не подлежит лишь сама Святая Великомученица Интеллигенция (за исключением враждебных фракций интеллигенции, которые, правда, изобличаются в отступлении от Идеалов подлинной Интеллигенции).

В.И.Ленин (VIII съезд, ПСС, т.38, стр.198-199):

“К нам присосались кое-где карьеристы, авантюристы, которые назвались коммунистами и надувают нас, которые полезли к нам потому, что коммунисты теперь у власти, потому что более честные “служилые” элементы не пошли к нам работать вследствие своих отсталых идей, а у карьеристов никаких идей, нет никакой честности. Это люди, которые стремятся только выслужиться, пускают на местах в ход принуждение и думают, что это хорошо ”.

Такого рода жалоб и проклятий в адрес советского госаппарата у Ленина полным полно. Особенно бросается в глаза невольное сравнение “служащих” совдепии с проклятым русской интеллигенцией чиновничеством царской России, контраст разителен (хотя прямо и честно Ленин об этом нигде не говорит). О каких таких “честных “служилых” элементах мечтает В.И.? Об оплеванном интеллигенцией русском бюрократе. Честный служилый элемент не идет к большевикам из-за “своих отсталых идей”. Советский госаппарат формируется из “элемента” вдохновленного идеями исключительно передовыми, т.е. из интеллигенции (преимущественно еврейской).

Какие “отсталые идеи” русской бюрократии целый век презирала и высмеивала интеллигенция: дисциплина, субординация, ориентация на карьеру на госслужбе, ответственность, верность долгу, идеал служения Отечеству и патриотизм (что интеллигенцией третировалось, как подлое желание выслужиться перед начальством, раболепство, деспотизм, обскурантизм, тупость и прочее). После февраля 1917г. пришедшая к власти интеллигенция принялась утверждать свои любимые передовые идеи: безначалие, народная демократия, чиновники – это плохо, государство есть чудовищная машина насилия (классового) и принуждения свободолюбивого народа (человека), и существует как временное неизбежное зло, в скором светлом будущем его совсем не должно быть. Чему ж удивляться, что доставшееся интеллигенции государство удалось развалить за полгода (еще долго продержалось, крепкое было), и следом пришел кровавый хаос Гражданской войны.

А уж сколько велось интеллигентных разговоров об ужасной коррупции старого чиновничества… (по большей части демагогия и спекуляции), для русской литературы такого рода сентенции - общее место. Зато после революций 1917 и 1991 годов дорывавшаяся до власти интеллигенция показывала, что значит настоящее разграбление страны и казнокрадство без дурацких сантиментов.

На деле без ненавистного “чиновничества” интеллигенция недееспособна. С начала и до самого конца советской власти длилась борьба с “бюрократизмом”, практически подразумевавшая наведение элементарного бюрократического порядка. То же происходит и после победы либеральной “демократии” в 1991г. Из этого шизофренического круга идеологам интеллигенции (прежней советской, теперешней либеральной и всякой прочей) не удалось выбраться и поныне.

Одной из основных причин позорного поражения ГКЧП была его попытка действовать бюрократическими методами в стране, где бюрократия была организационно расколота, морально слаба. В России систему подлинной государственной бюрократии еще только предстоит возродить.

А.Солженицын “Образованщина ”, “Новый мир”, 1991, №5

Статья посвящена осуждению советской “образованщины”, и является недурным пособием по интеллигентским комплексам. Солженицын вполне сознает, какую фатальную роль сыграла русская интеллигенция в падении Российской империи. И считает возможным натравить советскую интеллигенцию на борьбу с советской властью.

Так или иначе, кличкой “образованщина” Солженицын обзывает не только аполитичных советских интеллектуалов (пассивно советских), отступившихся от Идеалов русской интеллигенции, но и враждебные группировки собственно Интеллигенции.

Аркадий Аверченко, из книги “Дюжина ножей в спину революции”, глава “Чертово колесо”:

“Все новое, революционное, по-большевистски радикальное строительство жизни, все разрушение старого, якобы отжившего, - ведь это же “веселая кухня”! Вот тебе на полках расставлен старый суд, старые финансы, церковь, искусство, пресса, театр, народное просвещение - какая пышная выставка!

И вот подходит к барьеру дурак, выбирает из корзины в левую руку побольше деревянных шаров, берет в правую один шар, вот размахнулся - трах! Вдребезги правосудие. Трах! - в кусочки финансы. Бац! - и уже нет искусства, и только остается на месте какой-то жалкий покосившийся пролеткультский огрызок.

А дурак уже разгорячился, уже пришел в азарт - благо шаров в руках много - и вот летит с полки разбитая церковь, трещит народное просвещение, гудит и стонет торговля. Любо дураку, а кругом собрались, столпились посторонние зрители - французы, англичане, немцы - и только, знай, посмеиваются над веселым дураком, а немец еще и подзуживает:

- Ай, ловкий! Ну, и голова же! А ну, шваркни еще по университету. А долбани-ка в промышленность!..

Горяч русский дурак - ох, как горяч... Что толку с того, что потом, когда очухается он от веселого азарта, долго и тупо будет плакать свинцовыми слезами и над разбитой церковью, и над сокрушенными вдребезги финансами, и над мертвой уже наукой, зато теперь все смотрят на дурака! Зато теперь он - центр веселого внимания, этот самый дурак, которого прежде и не замечал никто ”.

И кто же у нас тот “дурак”? Крестьянин, рабочий, мещанин?.. Да русский мужик и не сумел бы ничего такого, самому ему на ум бы не пришло – громить финансы, университеты… государство. Столь красочно описаны деяния русской интеллигенции. И не одних большевиков, большевики лишь завершали дело. Русская либеральная интеллигенция в феврале 1917г. совершила государственной переворот и приступила осуществлять вековые чаяния русской Интеллигенции. Да и пресловутых большевиков, своих соратников по борьбе против “дикого самодержавия”, в Россию завезли именно февралисты. Распоряжением Временного правительства Ленин-Троцкий сотоварищи спешно доставлялись на родину из эмиграции за казенный счет.

Думаете, чудом выживший, вышвырнутый пинком на эмигрантскую помойку “дурак” одумался и раскаялся? Ничуть ни бывало, это надо совсем не знать русского интеллигента. Тот же Аверченко, в свое время восторженно приветствовавший революцию, в предисловии к “Дюжине ножей…” пишет:

“Нужна была России революция?

Конечно, нужна.

Что такое революция? Это - переворот и избавление ”. (…)

“… мой собрат по перу, знаменитый русский поэт и гражданин К. Бальмонт, мужественно боровшийся в прежнее время, как и я, против уродливостей минувшего царизма ”.

Вот так-то вот.

Бессовестность и безответственность вообще сословный атрибут Интеллигенции. Отсюда и непроходимая дурь. Чего же удивляться, что у нас 1991 год недалеко ушел от 1917.

Казалось бы, исторический анекдот, а в нем сокрыта великая правда советской жизни. Для Л.И.Бержнева, Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Президиума Верховного Совета СССР, Маршала и пятижды Героя Советского Союза, вершиной карьеры и общественного признания явилось авторство трилогии воспоминаний (“Малая земля”, “Возрождение”, “Целина”). Не ученой степенью соблазнился, не избранием в члены Академии Наук. Добрейший Леонид Ильич на закате жизни и вершине могущества решился приобщиться к высшему советскому сословию – писателям, художникам слова, инженерам человеческих душ.

Бесспорно, идеологический аспект проблемы имеет немаловажное значение. Собственно у самого Маркса никаких особых теоретических затруднений не было. Согласно классической марксистской философии при коммунизме исчезает отчуждение человека от результатов его труда, что сопровождается в том числе упразднением социального разделения людей на профессиональные группы, вообще происходит отмирание государства и т.п. Между прочим, по духу взгляды марксистов на человека и общество весьма близки либеральной утопии, с той только непринципиальной для метафизики разницей, что согласно последовательного либертарианства человек экономический должен эволюционировать в универсального рыночного гомункулуса – идеальный элемент Свободного рынка. Предполагается, что в светлом либеральном будущем общество окончательно утратит сословную структуру, государство будет упразднено за ненадобностью, а выбор профессии и смена человеком сферы деятельности будет определяться исключительно размером зарплаты, установившейся в процессе конкуренции автономных индивидов на свободном рынке труда.

Возвращаясь к проблематике марксистской идеологии. Маркс не знал социализма как некой переходной общественной формации от капитализма к коммунизму, в его трудах социализм и коммунизм синонимы. Однако практика показала, что перейти сразу к коммунизму не удается (большевики честно предпринимали соответствующие попытки, в их понимании социализм – прямое нерыночное распределение общественного продукта). В конце концов, пришли к спасительной мысли – приоритет Ленина, - что коммунистическая партия при отсутствии адекватного коммунизму экономического базиса вопреки классическому марксизму может мерами политического насилия создать необходимый индустриальный базис, на основе которого будет сознательно строить социализм-коммунизм. Оно бы и хорошо, да только вот из марксистской ортодоксии никак не следовало, что чиновники “пролетарского государства” социально выражают интересы рабочих, и вообще имеют объективную классовую заинтересованность в коммунизме (строго говоря, такой прямой заинтересованности и рабочие не имеют, но в эти теоретические эмпиреи мы углубляться не будем).

Важнейший миф Советской власти повествует о знаменитой ленинской кухарке, предназначенной для управления государством. “Правые” традиционно приходят в ужас от возможных последствий подобных новаций, “левые” в свою очередь возмущенно указывают, что по мысли В.И.Ленина кухарка должна учиться управлять государством. Обычно, в подобных дискуссиях никто не утруждает себя умственным усилием сделать следующий шаг: “правые” не задаются вопросом, кто же действительно правит в социалистическом обществе. А левые не задумываются, кем же станет “кухарка”, овладевшая наукой и практикой государственного управления. Как не странно, обе стороны молчаливо (или нет) сходятся в ответе – чиновником. Разумеется, природу этого самого социалистического чиновника стороны мыслят себе по-разному: для “правых” он душитель общественных и индивидуальных прав и свобод, а с точки зрения “левых” он преодолевает в себе наследие прежнего антинародного “бюрократизма”, и из прислужника буржуазии становится “слугой народа” и т.п. Таким образом, в обоих случаях мы имеем чиновника, что, однако ровным счетом ничего не проясняет, поскольку чиновники управляют государством при любом общественном строе, работа у них такая.

Фактически в совдепии представители от рабочих (желательно орденоносные “герои труда”) играли роль “свадебных генералов”, а делами заправляли профессиональные партийные и советские чиновники. Трудящегося “от сохи” еще можно было посадить в президиум для публичного представительства, но действительно доверить ему важную руководящую должность было никак невозможно (из-за его элементарной некомпетентности). Непролетарский характер труда советских вождей и высшего чиновничества “пролетарского государства” бросался в глаза.

Советскими идеологами была выдвинута концепция о “пролетарском происхождении”. Считалось, что советский функционер, выходец из рабоче-крестьянской семьи, сам в молодости год-другой поработавший на заводе (в колхозе), пожизненно проникался пролетарской классовой сознательностью, и в дальнейшем преданно отстаивал “классовые интересы” рабочих и трудового крестьянства. Риторику эту даже советским гражданам было затруднительно признать убедительной, поэтому известные сомнения относительно подлинной классовой природы советского государства существовали всегда (воли им, сомнениям, конечно, не давали). Честная социальная классификация номенклатуры никак не давалась советским теоретикам.

Интеллигенция – ум, честь и совесть нашей эпохи. Правда, В.И.Ленин говорил о Партии. И это очень верно, поскольку совесть самого интеллигента исчерпывается общим мнением его тусовки.

Напомню, Ленинский афоризм появился в статье “Политический шантаж”, где В.И. трактовал свое нежелание в публичном суде опровергнуть обвинение, мягко выражаясь, в сомнительных связях с Германией. Приходится признать, что Ленин объяснился с общественностью 100% интеллигентно.

По опросам слово "интеллигенция", как выяснилось, хорошо знакомо двум третям (66%) опрошенных россиян, и еще 30% - слышали его; лишь 1% сказали, что впервые услышали это слово от интервьюера.

Раскрывая свое понимание того, что такое "интеллигенция", россияне в ответах на соответствующий открытый вопрос не столько характеризовали ее как общественный слой с определенными социальными функциями, сколько описывали черты, атрибуты людей, которых они считают интеллигентными. Чаще всего при этом речь шла об уме и образованности таких людей, а также о воспитанности, хороших манерах. Так, самые распространенные высказывания (40%) касались образования, "грамотности": "имеют дипломы"; "широко образованный"; "грамотный человек"; "люди с высшим образованием". 10% участников опроса заявляют, что интеллигентным людям присущ ум: "высокоинтеллектуальный, развитый человек". Еще 5% респондентов описывают интеллигенцию как людей эрудированных, начитанных: "кто читает умные книжки"; "человек-универсал, знает понемногу обо всем и ни о чем конкретно".

Почти четверть респондентов (24%) говорили о вежливости, присущей, по их мнению, интеллигенции: "который держит себя в рамках приличия"; "воспитан, тактичен"; "следует этикету..." Некоторые акцентировали внимание на чистой, литературной речи: "без матов обращение"; "культурные, не ругаются вульгарными словами".

Вместе с тем значительная часть респондентов (14%) подчеркивали значение моральных качеств - прежде всего таких, как порядочность и справедливость (7%): "правильный"; "человек слова, порядочность"; "честь и совесть"; "справедливый". 3% участников опроса говорят, что интеллигенция - это добрые, отзывчивые люди: "отзывчивый к проблемам окружающих"; "обходительный, внимательный"; "доброжелательный и правильно относится к людям". Были высказаны и мнения (2%) о духовности, нравственности интеллигенции. Столько же россиян утверждают, что интеллигенция - это общественно активные люди, патриоты. В таких ответах можно усмотреть отголоски представлений об особом этическом кодексе интеллигенции, о ее социальной миссии.

У 23% участников опроса это понятие связано прежде всего с категорией "культурности": "высокая культура в истинном значении этого слова"; "внутренняя культура". По всей видимости, такие характеристики являются "комплексными", касающимися и моральных качеств, и интеллектуальных достоинств, и манеры поведения.

Те участники опроса, кто пытался говорить об интеллигенции как социальной группе, чаще всего отождествляли ее с определенным родом занятий или профессией. Так, 5% респондентов указали на связь интеллигенции с умственным, творческим трудом: "это не рабочие"; "люди творческих специальностей"; "люди интеллектуального труда". 6% участников опроса называли конкретные профессии, в которых заняты, по их мнению, интеллигентные люди: "это человек, который занимается наукой"; "врачи, инженеры, учителя, художники, артисты"; "государственные служащие"; "писатели, преподаватели"; "профессора"; "они чаще либо учат, либо танцуют". Немногие (4%), описывая интеллигенцию, определяли ее как социальный слой или, как говорили в советское время, "прослойку" общества: "прослойка общества"; "определенный слой населения, верхушка"; "это особый класс, особая прослойка у нас в России". И все же 66% респондентов думают, что интеллигенция существует и в других странах, и только 13% склонны считать ее исключительно российским явлением.

Смотря на итоги опроса, получается, что сейчас ни кто точно не знает что такое интеллигенция, и точного определения ни кто сказать не может.

Что же такое русская интеллигенция? В разное время термин интеллигенция понимался по-разному. Перед тем, как дать свое понимание интеллигенции, приведу несколько примеров определения этого термина. Интеллигенция от латинского, образованные, умственно развитые классы общества, живущие интересами политики, литературы и искусств. Интеллигент - просвещенный человек, принадлежащий к классу интеллигенции.

Таково понятие интеллигенции в широком смысле

Дать какое-то общее понятие русской интеллигенции, и ее возникновения довольно сложно, потому что и у историков и у интеллигентов мнения по этому вопросу расходятся. Известный русский литературовед говорил: «Термин интеллигенция я беру в самом широком и в самом определенном смысле: интеллигент - это все образованное общество; в ее состав входят все, кто так или иначе, прямо или косвенно, активно или пассивно принимает участие в умственной жизни страны. Интеллигенция есть мыслящая среда, где вырабатываются умственные блага, так называемые «духовные ценности». Они многочисленны и разнообразны, и мы классифицируем их под рубриками: наука, философия, искусство, мораль и т.д. По самой своей природе эти блага или ценности не имеют объективного бытия вне человеческой психики». Д.Н. Овсянниково-Куликовский. Психология русской интеллигенции. Другой русский деятель дал следующее определение: «Интеллигенция есть эстетически - антимещанская, социологически - внесословная, преемственная, группа, характеризуемая творчеством новых форм и идеалов и активным проведением их в жизнь в направление к физическому и умственному, общественному и личному освобождению личности». Иванов-Разумник. История русской общественной мысли. Если обратиться к словарям, там мы увидим такое определение интеллигенции: «Интеллигенция - общественный слой людей, профессионально занимающихся умственным, преимущественно сложным творческим, трудом, развитием и распространением культуры.