Анализ повести «Роковые яйца» (Булгаков). Прием контраста в роковые яйца и собачье сердце Контрольная работа по литературе

Сатирические повести М. Булгакова занимают особое место как в его творчестве, так и во всей русской литературе. Если бы они были широко напечатаны и оценены в свое время, то, возможно, смогли бы послужить предостережением от многих ошибок – но, увы, именно поэтому им и суж-дена была такая нелегкая судьба.
Действие в повести “Роковые яйца”, написанной в 1924 году, происходит в недалеком будущем. Сытая и беспечная Москва “светилась, огни танцевали, гасли и вспыхивали”. Ученый Персиков, “специалист по голым гадам”, открывает красный луч, с помощью которого можно увеличивать живые организмы до небывалых размеров. Газеты трубят о том, как преобразится жизнь страны. Увы, при проведении эксперимента вместо мирных и столь полезных кур размножаются и вырастают всем на ужас всякие гады – змеи, крокодилы и прочие опасные для жизни звери. И спасает от них не Красная Армия, а чудо – 18-градусный мороз среди августа.
Повесть была написано так легко, с таким блестящим юмором, что до критики не сразу дошла параллель с главным красным экспериментом, проводимым в стране: тоже ведь хотели, как лучше, а размножались и прибирали к рукам невиданную власть в основном какие-то гады. И спастись от них с каждым годом было все труднее. И мороз их, увы, тоже не брал.
“Злая сатира”, “откровенное издевательство”, “прямая враждебность” – так в конце концов оценила рапповская критика повесть.
В дальнейшем власть учла свои ошибки – следующая повесть Булгакова, “Собачье сердце”, написанная в 1925 году, увидела свет только в 1987.
Тема та же – непродуманный эксперимент и его результаты. Несчастная бродячая собачка, вечно голодная и униженная, вдруг превращается в человека – ив результате не бросается почему-то осваивать, например, человеческую культуру, не хочется ей, обретя права человека – паспорт и прописку – сотворить что-нибудь полезное для человечества, даже элементарной благодарности к благодетелям своим не испытывает – ни к профессору Преображенскому за сытое и пристойное существование и за попытки как-то облагородить, ни к духовному наставнику Швондеру, столь рьяно отстаивающему права “угнетенного” создания. Ну не верил Булгаков, что провозглашение каких-либо идей, даже самых распрекрасных, вместе с чтением Маркса, сделает из алкоголиков и тунеядцев, развращенных бездельем, приличных людей – не говоря уже о идеальном человеке будущего, “сознательном строителе социализма”. Генетика генетикой, но кто знает, без вмешательства Швондера, может, и удалось бы Преображенскому держать Шарикова в рамках приличий. Постепенно – но очень не скоро – глядишь, и впрямь на человека стал бы походить, слегка. Если б знал свое место. Да Швондер позаботился, чтобы “просветить” насчет прав. И получилось нечто дикое и нелепое. Наглое, агрессивное, в то же время трусливое до потери всякого соображения, лишенное малейших признаков добрых чувств, жадное, безнадежно тупое – но при этом хитрое. И вдобавок с неумеренной тягой к спиртному.
В повести все кончается хорошо. Ну, разбил кучу всякого, ну, устроил небольшое наводнение, потрепал, разумеется, хорошенько нервы, сорвал несколько приемов, секретаршу шантажировал увольнением с работы… Вовремя спохватились – и превратили мерзкого недоделанного человека обратно в очаровательного пса, благодарного и всем довольного. Котам, правда, не повезло.
В жизни все обстояло сложнее. Толпы шариковых, развращенных неожиданно свалившейся на них властью, творили, что хотели. “Душили-душили…”
В повести много милой житейской мудрости. Когда вся страна была загипнотизирована красивыми словами и в разрухе грезила о построении чего-то небывало великого, каким диссонансом звучали слова профессора Преображенского о том, что разруха – это когда поют хором вместо того, чтобы выполнять свои обязанности – чинить ли трубы, оперировать ли. Разруха – когда говорят о революции и воруют галоши. Есть дело, и есть болтовня, есть “разруха в головах”, от которой все беды.
Повесть Булгакова дошла до нас после шестидесятилетнего эксперимента, проводимого со страной. Мы видим, как он был прав – еще в самом начале. И как жаль, что прочли мы эти книги так поздно!

Сочинение по литературе на тему: Опасный эксперимент (повести М. Булгакова “Собачье сердце” и “Роковые яйца”)

Другие сочинения:

1. Сатирические повести М. Булгакова занимают особое место как в его творчестве, так и во всей русской литературе. Если бы они были широко напечатаны и оценены в свое время, то, возможно, смогли бы послужить предостережением от многих ошибок – но, увы, Read More ......
2. В последнее время очень остро встает вопрос об ответственности каждого человека за результаты своего труда. Труда в самом широком смысле слова. Многочисленные безответственные эксперименты над природой привели к экологической катастрофе. Результаты непродуманных социальных опытов мы постоянно ощущаем на себе. Об Read More ......
3. Повесть М. Булгакова “Собачье сердце” была написана как сатира на теоретиков, утверждавших, что человека можно изменить, поместив его в благоприятные условия, обеспечив достаточную материальную базу и избавив от лишений. Грандиозный литературный эксперимент, проведенный Булгаковым, доказал: для того чтобы сделать из Read More ......
4. Судьба многих произведений Булгакова трагична: они не были напечатаны при жизни автора и нашли своего читателя лишь через десятилетия. Такая участь не обошла и фантастическую повесть “Собачье сердце”. Цензура запретила повесть к печати по причинам весьма обоснованным: произведение было названо Read More ......
5. Повесть М. Булгакова “Собачье сердце” – одно из сатирических произведений М. Булгакова. Предметом обличения является новое общественное устройство, возникшее после 1917 года. Революцию М. Булгаков воспринимал как грандиозный и очень опасный социальный эксперимент. Моделью общественных преобразований и трагических экспериментов новой Read More ......
6. Человек сочинял легенды, не зная, как объяснить дождь, ветер, солнце, хорошую погоду. Шли годы, эволюционировала Земля. Не понимая, как зарождается любовь, как возникает дружба, как вспыхивает война, человек выдумывал богов, верил в них, приносил себя им в жертву. Поклоняясь Афродите, Read More ......
7. Творческий путь Булгакова полон драматизма. В литературу он вступил, имея богатый жизненный опыт. После университета, который он окончил по медицинской части, Булгаков работал земским врачом в Никольской больнице Сычевского уезда. В 1918- 1919 годах он оказался в Киеве и был Read More ......
8. Булгаков создавал в своих полуфантастических произведениях очень точный и реалистичный образ той действительности, которая возникла в России после революции. Окружающая обстановка показана в гротесковой манере, но именно это позволяет обнажить нелепости и противоречия существующего общественного строя. В письме Правительству СССР Read More ......

Повесть «Роковые яйца» была написана в 1924 г. Публикация ее в 1925 г. вызвала широкий резонанс в критике и писательс­ких кругах – от восторгов до политических обвинений в адрес писателя. Вот как об этом писал А. Воронский: «Роковые яйца» Булгакова – вещь необычайно талантливая и острая – вызвала ряд ожесточенных нападок. Булгакова окрестили контрреволю­ционером, белогвардейцем и т. п., и окрестили, на наш взгляд, напрасно… Писатель написал памфлет о том, как из хорошей идеи получается отвратительная чепуха, когда эта идея попада­ет в голову отважному, но невежественному человеку».

В повести «Роковые яйца» рассказывается о том, как про­фессор зоологии Персиков открыл «луч жизни», который спо­собствует ускорению созревания и размножения живых су­ществ. В это же время в стране начинался куриный мор, уг­рожающий голодом населению. И, конечно, в открытии профессора Персикова видится спасение. Использовать это от­крытие на практике берется некий Александр Семенович Рокк, человек в кожаной двубортной куртке и с огромным старой конструкции пистолетом в желтой кобуре на боку. Рокк представился профессору как заведующий показательным со­вхозом «Красный луч», который намерен производить при по­мощи открытия опыты с куриными яйцами. Несмотря на про­тесты Персикова, ссылающегося на непроверенность опыта, на непредсказуемость последствий, Рокку при помощи бумаги из Кремля удается забрать его открытие. На что Персиков только и мог сказать: «Я умываю руки» (потом подобным об­разом будет вести себя Пилат при решении участи Иешуа в «Мастере и Маргарите».) Здесь встает вопрос о нравственной ответственности ученого.

Булгаков в понимании этой проблемы близок к Достоевс­кому. Достоевский считал, что человек несет ответственность не только за свои действия, но даже за свои мысли и их по­следствия. Самая известная и сжатая версия этой идеи – в романе «Братья Карамазовы». В третьем свидании с Иваном Федоровичем Карамазовым Смердяков говорит: «…Вы вино­ваты во всем-с, ибо про убийство вы знали-с, а мне поручили-с, а сами, все знамши, уехали. Поэтому и хочу вам в сей вечер это в глаза доказать, что главный убивец во всем здесь единый вы-с, а я только самый не главный, хоть это я и убил…» Смысл разговора в том, что хотя Иван Федорович сам не совершал преступления, но именно он подал Смер­дякову философскую идею: «Если Бога нет, то все разреше­но». Поэтому вина в убийстве лежит на Иване Карамазове.

Здесь искали:

• роковые яйца анализ
• роковые яйца проблематика
• роковые яйца проблемы

Я вскрыл целую тысячу трупов, и ни в одном из них не обнаружил никаких признаков души, - заявил профессор Мечников. В ответ, несомненно, раздались апло­дисменты.

Дело происходило на заре XX века. Новый бог был дан людям. Имя ему Наука. Возражать жрецу Науки было всё равно, что признаться… - но никто не признавался! Младенца не нашлось, который задал бы прославленному ученому самый естественный вопрос - что́ это он вздумал отыскивать душу в предмете, который, собственно, и характеризуется отсутствием души? Сказано, что нет души - значит нету! А раз нету, то и не было никогда.

А что же тогда было и есть? - Труп. Просто сначала этот труп живой, а затем - мёртвый.

В повести М. А. Булгакова «Собачье сердце» выдающийся ученый Ф. Ф. Преображенский в процессе эксперимента неожиданно для себя решает небывалую задачу - создает на основе мертвого трупа новую человеческую единицу. Труп, таким образом, выступает в качестве подателя жизни. Что это - литературная фантазия? Ничуть! Недаром же научно обосновано и в школьные учебники записано - живое происходит из неживого, органическое из неорганического. Оспаривать эту истину - всё равно что отрицать последовательность элементов гениальной таблицы Менделеева. Это занятие, достойное не просто обскурантов и невежд, а форменных животных. И одно такое животное, пёс Шарик, герой вышеупомянутой повести Булгакова, позволило себе взобраться на стол своего высокоучёного хозяина - и так засветило по портрету профессора Мечникова, что только осколки посыпались. Рискованно, что ни говори. И не только со стороны пса, но и со стороны автора повести.

Михаил Булгаков приобрел свою первую известность романом «Белая гвардия». Роман этот, напечатанный ничтожно малым тиражом, понравился многим. Немногих же - например, провидца Максимилиана Волошина - он ошеломил. Это было предвосхищение того ошеломляющего впечатления, которое произвело на Россию, а затем и на весь мир, главное творение Булгакова - «Мастер и Маргарита».

В чем же крылась причина этого изумления? Что, собственно говоря, произошло? - А произошло то, что один человек, М. А. Булгаков, вновь обрёл то ви́дение мира, которое большинством людей было вовсе утрачено.

Что же увидел Булгаков? Небо отверстым и ангелов, нисходящих к сынам человеческим . И не просто увидел, а сумел поведать об этом всем и каждому, запечатлев увиденное в самой доступной, в самой любимой к тому времени художественной форме - в романе.

Европейцы XIX века любили роман такой любовью, что лучше её ни с чем не сравнивать - пусть она останется несравненной. В основе этой любви лежала величайшая потребность человеческой души - любить ближнего, как самого себя. В лице романных героев читатель обретал именно таких ближних, а любовь к ним была ещё тем хороша, что осуществлялась без малейших моральных и материальных затрат. Стремление окружить себя вся­чес­ким комфортом, и прежде всего, моральным, - главная черта, отличающая образованного европейца от варваров всех мастей.

Но и эта любовь пришла к концу - в науке он зовётся «кризисом романа». Ибо нет ничего вечного под тем небом и на той земле, где живут герои добулгаковского романа, где стирает своё бельё «Прачка» Шардена. Посмотрите на неё, уже который век занятую своим бесхитростным трудом! Разве она не достойна любви? Разве не достоин похвалы художник, запечатлевший её и давший нам возможность видеть этот милый облик через много лет после её смерти? - В том-то и беда, что смерть её уже здесь, она царствует в этой картине. Ведь небо над головой Прачки - это сгущение лёгких частиц, за которыми пустота, а земля под её ногами - это вцепившиеся друг в друга элементы таблицы Менделеева. И нет у Прачки иного пути, чем разложиться на все эти частицы и элементы, и знал об этом Шарден, когда её рисовал. Поэтому не живую Прачку видим мы на полотне, а давным-давно мёртвую. А значит, и ни к чему лезть на рожон и возражать что-то профессору Мечникову.

Но вот происходит нечто, что можно условно назвать чудом, и у человека открывается иное зрение, и он начинает видеть мир не таким, как на картине Шардена, а, скажем, таким, как на росписи церковной стены. И он видит - не на картине, не на росписи, а наяву небо отверстым , и видит, что отверсто оно над головами тех, кто уверовал в свою абсолютную смерть, кто согласился признать себя живым трупом, и вот теперь носится туда-сюда, пока не придёт в окончательное состояние. А под ногами их он, этот прозревший, видит ад преисподний, приходящий в движение ради того, что происходит на земле.

И оказывается, что за истекший период ничего не изменилось ни на небе вверху , ни ниже земли - всё до удивления похоже на то, как это было когда-то нарисовано на церковной стене. Один лишь земной мир выглядит по-иному, поэтому визитёрам «снизу» приходится обзаводиться кепками, пиджаками, треснутыми пенсне и прочей дрянью, чтобы не слишком выделяться из общей массы.

Но вот он, прозревший, привыкает к этой многомерной картине, и тогда его взгляд начинает различать ещё более удивительные вещи. Он всматривается в происходящее между небом и землёй и видит, что все эти пиджаки и пенсне, трамваи и аэропланы, словом, все приметы времени, создающие его неповторимый облик, можно взять и смести в сторону, как никчемную кучу хлама. А то, что с трепетом обнажается при этом - да разве это не то же самое, что нарисовано на церковной стене? Всё похоже, всё, даже приземистая Лысая гора.

Таким дано было видеть мир Михаилу Булгакову в то самое время, когда наука - всё на свете уже объяснившая и обещавшая всё по-своему переиначить - торжествовала окончательную победу. Окончательную, но не бесповоротную.

Горе живущим на земле... ибо к вам сошёл дьявол в великой ярости, зная, что недолго ему осталось.

Поначалу Булгаков создаёт сатиру на эту по­бе­до­носную науку - повесть «Роковые яйца». Всё в этой повести великолепно: и очумелый профессор Персиков, похожий на рептилию, и бледный завистник ассистент Иванов, и большевик Рокк, расстриженный из ко­мис­саров в хозяйственники. И то, как Рокк пытается при помощи браунинга руководить научным процессом, и то, как сам Персиков звонит поминутно на «эту, как её, Лубянку» с просьбой расстрелять всех тех, кто мешает ему работать. Мудрая повесть, и правдива её горькая мораль: современная наука способна погубить и всё вокруг, и самих творцов своих. Всё это так, никто не посмеет сказать, что «Роковые яйца» бьют мимо цели. Однако наука не дрогнула.

И тогда Булгаков написал новую повесть о талантливых учёных и выдающихся научных открытиях - «Собачье сердце».

Формально её можно расценить как произведение, посвящённое новому этапу торжества науки: герою, профессору Преображенскому, удаётся, в отличие от Персикова, совладать с взбунтовавшимся про­тив него творением собственных рук. Но не стоит спешить с выводами на основе формальных признаков. Ведь в то же самое время, опять же формально, «Собачье сердце» - сатира, тому свидетель каждый, кто его читал. Следовательно, необходимо разобраться, торжест­вует ли в данном случае наука или подвергается осмеянию. А если не наука здесь осмеивается, то что же? Гоголевский вопрос - «Над чем смеётесь?» - оказывается тут необыкновенно уместным. Увы, ещё более уместным оказывается тут гоголевский ответ - «Над собой смеётесь!» Да, над собой смеётся читатель «Собачьего сердца», и не какой-то там абстрактный, произвольный читатель, но читатель образованный, и хорошо образованный, осведомлённый в новейших достижени­ях науки, уверовавший в неё до конца, в то, что она призвана заменить ему Господа Бога, отца и мать, стыд и совесть. Этот читатель - незримый герой, вынесенный за пределы текста - и служит главным объектом осмеяния в «Собачьем сердце». Это его дурачит и водит за нос автор, это он оказывается разоблачённым до такой степени, что вот уже видишь, как скальпель щекочет его голые рёбра с коварным вопросом - не отыщутся ли здесь какие-нибудь признаки души?

Нет, читатель, как ты ни отнекивайся, как ни ссылайся на профессора Мечникова, душа у тебя всё-таки есть. И именно на её наличие делал Булгаков свой безошибочный расчёт, иначе стал бы он вообще затеваться с «Собачьим сердцем», да и с любым другим произведением? Не зря же, раскрыв «Собачье сердце», ты сразу находишь, к кому прилепиться душой - вот он, герой, учёный, бесстрашный преобразователь природы. Его, Филиппа Преображенского, полюбишь ты как самого себя, и умилишься всем, что ему мило, и возненавидишь всё, что ему враждебно, что мешает его победоносному движению вперёд.

Но знай, читатель, не будет тебе в этой любви счастья, не добьёшься ты взаимности от Ф. Ф. Преображенского, не полюбит он тебя никогда. Чтобы убедиться в этом, надо перечитать «Собачье сердце», перечитать очень внимательно, слово за словом, ибо написано оно автором, который хорошо знает, что за каждое слово предстоит держать ответ, и поэтому не позволяет себе ничего не значащих, случайных слов.

Итак, приступим. Воплем Шарика - «О, гляньте на меня, я погибаю!» - открывается «Собачье сердце». И ты, читатель, идёшь на этот зов и оказываешься внутри особого мира, сотворённого булгаковским словом, - будь поэтому внимателен к каждому слову! - и живущего по строгим законам. Хотя снаружи этот мир невелик - меньше пяти печатных листов, трудно будет тебе выбраться из него, и страшным покажется он тебе, хоть ты и много смеялся, читая «Собачье сердце» в первый раз, да и перечитывая, всякий раз засмеёшься опять.

В самом деле, можно ли удержаться от смеха, слушая, как бездомный пёс критикует советский общепит! А между тем, он осуществляет своё естественное право, ведь доказано - научно доказано! - что никакой души нет, есть только недолгий период физических ощущений (они же - мучения) между двумя чёрными безднами. Существа же, данные ощущения испытывающие, располагаются друг за другом на эволюционной лестнице (О, цепь величайшая от пса до Менделеева-химика! - И. А. Борменталь ). И в какой-то момент эта лестница так плавно переходит в лестницу социальную, что уловить этот момент не так-то просто. Вот например, тот же Шарик из помойного пса становится домашней собакой крупного учёного. Его пищевой рацион сразу же начинает играть такими красками и оттенками, которые и не снились мелкому служащему, вынужденному травиться в дешёвой столовке. Смело можно сказать, что между Шариком и упомянутым служащим образовалась социальная пропасть. Следовательно, перед шариковым голово­кружительным вознесением между ними существовало известное равенство. И поскольку никакой души ни у того, ни у другого и вообще ни у кого нет, основным критерием отличия одного животного от другого (а также человека от человека) становится способ и качество питания. У Шарика с первой страницы «Собачьего сердца» есть веские основания быть недовольным своим питанием, равно как и всей своей судьбой. Ему явно не повезло. Ведь вполне бы мог он родиться от миссис Дарвин в культурнейшей Англии, ан нет - родился от безвестной шавки в варварской России, да ещё в период разрухи. Тяжело ему приходится. Да и не ему одному. Тем, кто соседствует с ним на эволюционно-социальной лестнице, тоже приходится несладко - голод, холод, неразбериха во всём. Время такое, что даже щи из вонючей солонины, что варят в Совете нормального питания, не каждому двуногому прямоходящему достаются. Иные из них, подобно четвероногим (собратьям? коллегам?), и в помойках роются, и там не всегда находят. Учти это обстоятельство, дорогой читатель, когда будешь смеяться, слушая, как пересотворённый Шариков тычет профессору Преображенскому: «Один в восьми комнатах живёт, а другой в помойке роется». Но Шарик-собака никому не тычет, он только стенает - голод, холод, бок кипятком ошпарен! - и, надо отдать ему должное, жалеет не одного себя. Он ведь стоит на нижней ступени великой лестницы, с достижениями науки не знаком, никто ему не объяснил, что души нет, вот он и даёт себе волю - со-чувствует, со-страдает, что при отсутствии души и бессмысленно, и просто невозможно. Сам подыхать собрался, а всех ему жалко - и посетителей дешёвой столовки, и машинисточку, которую утесняет подлец-любовник. Внимание! - не успела машинисточка всплыть в сознании Шарика, в его сбивчивом монологе, как вот уже она входит в подворотню и с взаимной жалостью обращается к несчастному псу: «…Чего ты скулишь, бедняжка? Кто тебя обидел?» Машинисточка реализовалась . Это только начало. В «Собачьем сердце» ни одно слово не пропадёт зря. Всё реализуется. И подлец-любовник, который возник в шариковом монологе-бреду с восклицанием: «Сколько ни накраду - всё на женское тело, на раковые шейки, на Абрау-Дюрсо. Потому что наголодался я в молодости достаточно, а загробной жизни не существует», - он тоже будет реализован, только не скоро, запомни пока его, читатель, и слова его постарайся запомнить, потому что вскоре ты позабудешь обо всём на свете.

Читатель недоумевает. С какой стати я должен позабыть обо всём на свете? - В силу наличия у тебя этой самой недоказанной души, её способности со-страдать и со-чувствовать. Ведь прочитав первую страницу, ты уподобился Ромео, который до встречи с Джульеттой расточал свои чувства первой попавшейся Розалине. Ты увидел голодного пса с ошпаренным до костей боком, и тебе жалко его до слёз. И когда богатый чудак поманит его куском колбасы и поведёт за собой по Пречистенке, и дальше, дальше, мимо приличнейшего швейцара Фёдора, вверх по роскошной лестнице в свою неуплотнённую квартиру, - ты будешь бесконечно благодарен Филиппу Филипповичу и счастлив так, как будто тебя самого, голодного, израненного, согрели, исцелили, обласкали. Неважно, что впоследствии тебе суждено возненавидеть Шарикова, вставшего поперёк научного прогресса. Сейчас это не имеет никакого значения. Сейчас ты разомлел вместе с Шариком на ковровом узоре возле кожаного дивана, и всё, что в ближайшие часы произойдёт в этой великолепной квартире, будет воспринято вами обоими сквозь сладостную дремоту.

Очнись, читатель! Вспомни, что ты пере-читываешь «Собачье сердце». Конечно, ты опять увлечён ходом событий, ты вновь со-переживаешь (и так будет и при десятом, и при двадцатом прочтении, такова сила настоящего искусства), но ты уже обязан знать, что Шарик обманулся, что его, страдающего пса, привели сюда не из со-страдания, а для опытов. Кроме того, потрудись отметить, что Филипп Филиппович даже не увидел, что у пса ошпарен бок, а заметившая это идеальная домработница Зина прониклась к нему отнюдь не жалостью, а отвращением - «Батюшки! До чего паршивый». Отметил? - Наблюдай дальше!

Кабинет Филиппа Филипповича - пёс уже разобрался, что это крупный учёный, экспериментирующий в области омоложения путём пересадки половых желез, - начинают заполнять странные существа. Кто они с точки зрения эволюционной теории? - Козлы и обезьяны! - так сказал Шекспир устами своего Венецианского мавра, ибо в его веке этих бедных животных незаслуженно считали воплощением самого гнусного разврата. Но с тех пор прошло столько времени, науке открылись такие горизонты, что человечество стало шире смотреть на вещи. Если во времена Шекспира клиенты Филиппа Филипповича были козлами и обезьянами, то за истекший период они поднялись по эволюционно-социальной лестнице на такой верх, что иным двуногим их только в подзорную трубу и разглядывать. И вот доказательство - деньги! У них кучи денег - и у зеленоволосого развратника, смахивающего на чёрта, и у старой ведьмы в сверкающем колье, и у всех прочих. И деньги их плавно текут в карман белоснежного профессорского халата - вот ведь хитрый пёс, заснул почти, а червонцы примечает. Наконец, его совсем сморило, и один из посетителей совершенно расплылся в его сознании, пёс расслышал только голоса:

Господа, - возмущённо кричал Филипп Филиппович, - нельзя же так. Нужно сдерживать себя. Сколько ей лет?
- Четырнадцать, профессор… Вы понимаете, огласка погубит меня.

Читатель, вглядись в этого посетителя, ведь ты же не пёс. И хотя «Собачье сердце» утверждает, что собаки тоже умеют читать, но Достоевского они всё же не читают. Но ты-то его наверняка читал. И когда он показал тебе Свидригайлова, ты испытывал всё, что положено - и отвращение, и стыд, и даже раскаяние, ведь не вынес же Свидригайлов собственной мерзости, застрелился. Этот не застрелится. Под другим небом он живёт. Наука ему всё объяснила, всё позволила, от стыда освободила, и та же наука, в лице Филиппа Филипповича, поможет ему ликвидировать все нежелательные последствия. Да и ты, читатель, судя по всему, спокоен и не торопишься кого-то осуждать. Достоевский со своей совестью в книжном шкафу лежит, науку ты уважаешь, Филипп Филиппович тебе очень симпатичен. И в самом деле, человек даже прислуге своей не разрешает взять в рот моссельпромовскую колбасу! А как он изящно, с юмором отчи­тывает её по этому по­воду - заслушаешься:

Взрослая девушка, а как ребёнок тащишь в рот всякую гадость… Ни я, ни доктор Борменталь не будем с тобой возиться, когда у тебя живот схватит…

А сколько раз «Зинуша», «детка»! А какой переполох поднимается, когда Шариков дважды пытается покуситься на её добродетель (эпизод с червонцами и ночной визит)!

Но ясное дело, одним сюсюканьем с прислугой не завоюешь такого образованного читателя, как наш. А вот рассуждение Филиппа Филипповича о терроре - это уже аргумент посильнее.

Как это вам удалось, Филипп Филиппович, подманить такого нервного пса? - спрашивает Борменталь.

И Преображенский отвечает:

Лаской-с. Единственным способом, который возможен в обращении с живым су­ществом.

(Вот откуда и «Зинуша», и «детка». Слышишь, читатель? Нет, ты не желаешь слышать, ты упиваешься речью Филиппа Филипповича.)

Террором ничего поделать нельзя с животным, на какой бы ступени развития оно ни стояло (!! - Е.С.). Это я утверждал, утверждаю и буду утверждать. Они напрасно думают, что террор им поможет. Нет-с, нет-с, не поможет, какой бы он ни был: белый, красный и даже коричневый. Террор совершенно парализует нерв­ную систему.

И несколькими страницами позже:

Драть никого нельзя. На человека и на животное можно воздействовать только внушением.

Да неужели посмеет интеллигентный человек что-нибудь возразить на эти слова? Золотые слова. И про­из­­не­­се­ны они необычайно вовремя. Перед самым явлением пациентов. Читатель уже настолько расположен к Филиппу Филипповичу, что готов оказать снисхождение всякому, кто включён в сферу его бытия, если он, этот всякий, конечно, не выступает в роли обидчика героя. (Обидчики появляются в следующей сцене.)

И в самом деле, визитёры Преображенского комичны, даже мерзковаты, если говорить начистоту, но он-то здесь причём? Он врач, он помогает каждому, кто к нему обращается, он, между прочим, клятву Гиппократа давал. Он ведь не насильно превращает их в животных, вставляя им обезьяньи железы, они сами его об этом просят. Находясь на столь головокружительном верху эволюционной лестницы (такие деньги! такие деньги!), можно позволить себе и опуститься на несколько ступенек. Средства, во всяком случае, позволяют. Но главное-то, главное - выигрывает наука (в лице Преображенского), наука движется вперёд!

Правда, Шарик, лёжа на ковре, отметит мысленно: «Похабная квартирка», - и тут же добавит: «Но до чего же хорошо!» Но ты, читатель, отныне выслушиваешь шариковы мнения только для того, чтобы посмеяться. Собака для тебя уже пройденный этап и по части эволюции, и по части симпатий. Ты, как принц Гамлет, «нашёл себе магнит попритягательней». Пёс, между прочим, в сочувствии больше не нуждается. Он устроен в прекрасной квартире, жрёт в три горла, обласкан…

Да его для опытов сюда привели!!!

Читатель высокомерно поднимает брови и па­ри­рует:

Немалая честь для бездомного пса послужить прогрессу науки!

Вот до чего непостоянна человеческая душа - ведь ты же только что страдал вместе с ним в холодной подворотне! Поневоле прислушаешься к профессору Меч­никову.

Но в сторону сантименты. Четверо обидчиков уже явились в кабинет Преображенского и требуют к себе самого пристального читательского внимания. Они пред­ставляются:

Мы - новое домоуправление нашего дома… Я - Швондер, она - Вяземская, он - товарищ Пеструхин и Жаровкин.

Повествование вступает в новую, остро-драматическую фазу. Начинается борьба не на жизнь, а на смерть между учёным Ф. Ф. Преображенским и домкомом в лице его председателя Швондера. Последний желает принудить Преображенского разделить всеобщую кошмарную участь - стать жильцом коммунальной квартиры. Учёный отчаянно сопротивляется. В ходе их первого поединка читательская симпатия к Филиппу Филипповичу перерастает в иное чувство, горячее и сильное, в ту любовь, которой, как было сказано выше, суждено остаться без взаимности.

Во-первых, ничто так не усиливает любви, как тревога за дорогое существо, это отмечено у Овидия и у Ибн-Хазма. А у читателя есть все основания тревожиться за своего героя. Во-вторых, именно во время этой сцены читатель впервые узнаёт, что Филипп - не один из многих, пусть даже крупных учёных, а звезда первой величины. Подобное открытие никогда не охладит любовное чувство, а, напротив, подогреет его. И в-третьих, если верить Овидию и Ибн-Хазму, самый пламенный из всех видов любви - это любовь за проявленный героизм. И именно в этой сцене Филипп Филиппович совершает такой геройский поступок, что у читателя открывается рот и останавливается сердце. Учёный заявляет, что он «не любит пролетариата». Заявляет прямо ИМ в лицо. Пускай ОНИ представлены здесь всего лишь членами домкома, но мы-то знаем, что за этим стоит, что олицетворяет этот домком, ведь художественное произведение, как-никак!

Верно говоришь, читатель, высокохудожественное, и заслуживает поэтому тщательного анализа, а не поверхностных эмоциональных оценок, которые суть не что иное, как паника и истерика. Вот, полюбуйся на своего героя - он совершенно спокоен; ты за него распереживался, а он твоих переживаний (и вообще твоих чувств) отнюдь не разделяет. Он-то хорошо видит, кто и что перед ним.

Пойдём с конца. Во-первых, Жаровкин. Посмотришь - вроде бы, фамилия как фамилия. А принюхаешься - тушёной говядиной отдаёт. Затем Пеструхин. Пеструхами обычно коров зовут, но встречаются и куры того же прозвания. Во всяком случае, происхождение незваного гостя вполне прозрачно. Теперь Вяземская. Да не введёт её «человеческая» фамилия в заблуждение нашего вдумчивого читателя. Вяземская - это просто порода коров, ныне безвозвратно загубленная. Пеструхин и Вяземская, судя по некоторым авторским ремаркам, связаны нежными узами. Натурально, ведь из одного стада. Наконец, Швондер. Он хоть и прикрылся фигово-иностранными корнем и суффиксом, но от него так и несёт и хвостом собачьим (шванц), и свинарником (швайн). В общем, в «цепи великой от пса до Менделеева-химика» на эволюционно-социальной лестнице им удалось пристроиться чуть повыше того же Шарика, но ненамного (у них и денег-то, наверное, едва-едва). Ну могут ли их претензии всерьёз взволновать Филиппа Преображенского, который стоит на самой верхней ступени пресловутой лестницы?! Или ты думаешь, читатель, что и Пётр Александрович испугается, узнав, что Вяземская корова собирается разъяснить его на дискуссии?

Филипп Филиппович звонит Петру Александровичу, Пётр Александрович велит домкому убираться, Вяземская мычит на прощание, что Филипп Филиппович - «ненавистник пролетариата», он преспокойно с ней соглашается. Узреть в данном случае какой-то героизм в поведении учёного мог только пёс Шарик:

Пёс встал на задние лапы и сотворил перед Филиппом Филипповичем какой-то намаз.

И ты, читатель, стыдно сказать, ему уподобился. И тревога твоя за дорогого тебе учёного - ложная. Ничего ему не грозит. Он это прекрасно знает. И если он гневается, то по другой причине, но совершенно справедливо. Во-первых, ему ковры испачкали, а он их очень уважает, чуть ли не по отчеству зовёт - «все ковры у меня персидские». А во-вторых, к нему ворвались и грубо отвлекли его в тот момент, когда он собирался обедать!!! Тут необходимо отметить, что наука, пришедшая на смену всем прежним религиям, превзошла их также по части терпимости и гуманности. Хотелось бы посмотреть на этого Швондера где-нибудь в Древнем Риме или в Египте, если бы он преградил дорогу Верховному жрецу, идущему во Храм для вкушения священной трапезы, и стал бы дискутировать с ним по поводу излишков жилплощади, у данного жреца имеющихся. Хотелось бы посмотреть, что после этого осталось бы от такого Швондера.

Но вот он с позором удаляется, а Жрец, вновь обретя спокойствие, без которого немыслимо священнодействие, вступает в столовую.

Веди себя прилично, читатель, не про тебя всё это - ни хрустальные графинчики с разноцветными водками, ни серебряное крытое блюдо, источающее пахнущий раками пар, ни маринованные угри, ни нарезанная тонкими ломтиками сёмга, ни сыр в слезах, ни обложенная снегом икра в серебряной кадушке. Тебе, равно как и собаке Шарику, отведена здесь роль наблюдателя, и насмешник-автор ничуть от тебя не скрывает, что ты присутствуешь не на простом обеде (такой обед даже стыдно назвать простым), а при некоем священном ритуале.

Стол подобен гробнице - аналогия с жерт­вен­ником.

Салфетки свёрнуты в виде папских тиар - аналогия с первосвященником. Ниже говорится, что «во время этих обедов Филипп Филиппович получил звание божества ». Всё верно, во всех мистериях именно первосвященник выступает как заместитель божества.

Во время трапезы Филипп Филиппович проповедовал . И тема его проповеди - не что иное, как Еда.

- …Есть нужно уметь, а представьте себе - большинство людей вовсе есть не умеют. Нужно не только знать - что съесть, но и когда и как. (Филипп Филиппович многозначительно потряс ложкой.) И что при этом говорить.

Запомни эти слова, читатель! Не потому, что они имеют для тебя практическое значение, ибо в столовке, где ты травишься, подобные сведения - это информационный балласт. Запомни их потому, что впоследствии они помогут тебе разобраться в системе взглядов Филиппа Преображенского и выбраться наконец из лабиринта собачьих сердец.

Но всё происходит наоборот. Читатель немедленно забывает важнейшие положения проповеди Филиппа Филипповича, потому что слышит от него нечто такое, что для интеллигентного человека слаще всего на свете и может сравниться только с чёрной икрой. Великий учёный начинает и в хвост и в гриву честить ИХ.

Если вы заботитесь о своём пищеварении, мой добрый совет - не говорить за обедом о большевизме… И - боже вас сохрани - не читайте советских газет.

Что, съели?!

Или вот такой пассаж:

Люди… которые вообще отстав в развитии от европейцев лет на двести, до сих пор ещё не совсем уверенно застёгивают собственные штаны…

Так их, так их!

Но это всё же не апофеоз. Апофеоз читательского восторга происходит в том месте, где Филипп Филиппович высказывается о событиях 1917 года. Что же произошло, по профессору Преображенскому, в этом достопамятном человечеству году? А вот что:

В марте 17-го года в один прекрасный день пропали все калоши, в том числе две пары моих , три палки, пальто и самовар у швейцара!

Читатель заливается счастливым смехом и, вытащив из карманов оба кукиша, громко аплодирует.

Ах, читатель! Злорадство твоё - в чужом пиру похмелье. А профессор Преображенский вовсе не острит, он говорит чистейшую правду. В одна тысяча девятьсот семнадцатом году для него не произошло ничего более существенного, чем пропажа калош. Потому что стоял он и стоит на такой высоте, что все потрясения и бури мировые проходят под ним , и пенистые гребни взметённых волн достают только до его ступней, то бишь до калош.

И нет ему дела до того, что́ у тебя на дворе, читатель, - война ли мировая, разруха ли, нэп ли, всё это пройдёт под ним. Вот поэтому ни к чему ему читать газеты. Нет ему дела до смены режимов, до борьбы всяких партий и фракций, он твёрдо знает, что всё это не может поколебать его власть. Власть его пребудет несокрушимой до тех пор, пока не прейдут это небо и эта земля. Мёртвое небо - обман зрения, сгустившаяся пус­тота, и мёртвая земля - гробница всего, что порожда­ется ею для недолгой жизни. И все эти недолго живущие карабкаются по эволюционно-социальной лестнице, стремясь во что бы то ни стало отсрочить неизбежную смерть. И если прежде они молили о продлении жизни всяческих богов, то к кому же сегодня обращается их последняя надежда? К нему и только к нему, к Филиппу Преображенскому, жрецу всемогущей Науки. Поэтому ещё важнее, чем прежде, взобраться по этой лестнице на самые верхние ступени, поближе к вознесённому выше всех великому учёному. Он уже омолодил их половые железы, заменив их обезьяньими, он сулит и бо́льшие чудеса. Помнишь, читатель, как во время приёма скулил старый развратник:

Эх, профессор, если бы вы открыли способ, чтобы и волосы омолаживать!
- Не сразу, не сразу, мой дорогой, - бормотал Филипп Филиппович, но отнюдь не отка­зы­вался.

И ему решительно всё равно, кто находился до 17-го года на том месте, где сидит сейчас Пётр Александрович (или тот военный, который доставит ему в самом конце шариковский донос), и кто займёт это место в том случае, если Петра Александровича удастся всё-таки «разъяснить» и спихнуть. Кто бы там ни оказался, он будет создавать своему божеству необходимые условия для научного поиска и так рявкнет на любого Швондера, что…

Что же касается пациентов Филиппа Филипповича ступенькой ниже, тех, кого мы видели на приёме, то и они, судя по замашкам, до 17-го года отнюдь не в помойках рылись. А если кто и рылся, то сейчас вдвойне должен оценить роскошную свою жизнь и того, кто обещает эту жизнь продлить. Вот и всё. А ещё ниже смелый учёный опуститься не может по вполне естественным причинам. Ведь какой бы всесильной ни была наука, заменившая Господа Бога, отца и мать, но и она на всех не напасётся. Ни чёрной икры, ни гениальных хирургов, ни червонцев, которыми хирурги оплачиваются, ни обезьяньих половых желез. Да, последнее обстоятельство самое немаловажное. Обезьяны животные дефицитные. Не так уж много крупных че­ло­ве­ко­по­доб­ных обезьян проживает в далёких экваториальных стра­нах.

Ну, не беда! Великий учёный уже идёт по новому, более эффективному пути. И более экономичному, между прочим. Он собирается экспериментировать на животных, которых пруд пруди, и далеко ходить за ними не надо.

Этим и завершается священная трапеза - малое таинство. Назревает таинство великое.

- …Вот что, Иван Арнольдович… следите внимательно: как только подходящая смерть, тотчас со стола - в питательную жидкость и ко мне.

(Нет, не зря гробницей назвал Булгаков тот стол, за которым ест сам Филипп Филиппович.)

Не беспокойтесь, Филипп Филиппович, патологоанатомы мне обещали, -

ответствует Борменталь и устремляется - куда же? Вовне, за пределы текста, туда, где находишься ты, читатель! Берегись, как бы твоя смерть не оказалась самой для него подходящей.

А Преображенский едет в Большой театр, поскольку он, как выясняется, очень любит оперу.

Влюблённый читатель горделиво улыбается. Он не ошибся в выборе своего «предмета». Кто же не знает, что боги и полубоги от науки обожают классическую музыку? Иной на скрипке наяривает, иной… Нет, Булгаков удивительно точен. Изображает самое то.

Да, читатель, Булгаков необыкновенно точен. И он всё знает про своего героя. И то, что он оперу любит, и какую именно оперу. Попадись «Собачье сердце» какому-нибудь филологу-структуралисту, он бы сразу сказал, что опера «Аида» просто припаяна к тексту произведения. Она звучит на первой странице, ею завершается страница последняя, она возникает во всех кульминациях. Перечитай первую страницу, то место, где Шарик вспоминает лето в Со­кольниках:

И если бы не грымза какая-то, что поёт на лугу при луне - «милая Аида», - так, что сердце падает, было бы отлично.

Вряд ли у Преображенского «сердце падает» от «милой Аиды», но он тоже предпочитает не слушать эту арию и едет сразу ко второму акту. Ибо во втором акте появляется тот, на кого будет он смотреть как заворожённый, позабыв о времени - так женщины и дети порою смотрятся в зеркало. Он и смотрится в него, как в зеркало, это его, Филиппа Филипповича, изображение - верховный жрец Древнего Египта, двойник божества, властелин, перед которым склоняются цари. И держится его власть на великом и сокровенном знании, которое в просторечии зовётся новейшим достижением науки.

«К берегам священным Нила», - поёт жрец.
«К берегам священным Нила», - поёт Пре­ображенский.

Читатель явно недоволен. Ему хочется считать, что Филипп Филиппович ездит в Большой из любви к бель канто. В конце концов, «Аида» - что это за опера для интеллектуала? И сравнение со жрецом натянуто! Выражение «жрец науки» - чисто метафорическое. Что общего между современной, опирающейся на эксперимент, наукой, и тёмными суевериями далёких эпох? - А не доводилось ли тебе, читатель, слышать, что новое - это хорошо забытое старое?

Что же касается «Аиды», то пролистай ещё несколько страниц, и прочтёшь:

Если в Большом не было «Аиды», и не было заседания Всероссийского хирургического общества, божество помещалось в кабинете в глубоком кресле.

Следовательно, Булгаков подчёркивает, что его герой ездил слушать эту и только эту оперу.

Итак, он уезжает в театр. А ты, читатель, вместе с Шариком-псом останешься в его квартире. Ты, надо сказать, поступишь совершенно правильно: в этом небольшом снаружи и столь просторном внутри мире, который сотворён булгаковским словом и зовётся «Собачье сердце», самое лучшее место - эта прекрасная квартира. Там, за окнами, холод и мрак. Там завывает вьюга. Там умирают от голода, от болезней, от страха перед террором и репрессиями. И самое страшное - там рыщет доктор Борменталь, рыцарь науки, заключивший союз со смертью. И все ночные убийцы состязаются перед ним в своём искусстве. Но он не спешит. Он ждёт самого искусного из них. Того, кто убивает одним ударом в сердце. В молодое сердце - для того, чтобы все прочие органы, которые пойдут в дело, тоже были молодыми и здоровыми.

Справедливости ради надо отметить, что в то время, к которому относится действие «Собачьего сердца», человеческие жертвоприношения во имя торжества разных научных теорий совершались, и в немалых масштабах (например, война мировая, и многое другое в том же роде), но происходило всё это крайне беспорядочно. Прав был Филипп Филиппович, когда утверждал, что разруха не в клозетах, а в головах. Согласитесь, что совершенно нелепо для серьёзного учёного ожидать, как милости, услуг доморощенного убийцы. Но, глядя на профессора Преображенского, начинаешь верить, что он сумеет преодолеть и эти трудности. «Упорный человек, настойчивый. Всё чего-то добивался», - характеризует его автор на последней странице «Собачьего сердца». И он уже многого добился. Посмотрите, с какой вдохновенной методичностью осуществляется в его квартире - этом храме порядка посреди разгромленной Москвы - заклание малых жерт­венных животных для малого таинства - трапезы Филиппа Филипповича. Пёс Шарик сходу окрестил кухню в квартире Преображенского главным отделением рая. Но это не тот, традиционный, населённый святыми праведниками рай, куда боялся попасть Гекльберри Финн, дабы не помереть там со скуки. Всё в этом раю наводит на мысль об иных богах: «заслонка с громом отпрыгивала, обнаруживала страшный ад , в котором пламя клокотало и переливалось», «пламя стреляло и бушевало», «в багровых столбах горело вечной огненной мукой » лицо поварихи Дарьи Петровны. Если это и рай, то такой, в который попадают за беспорочную службу Молоху. И неутомимая Дарья недаром занимает здесь прочное место:

Острым узким ножом она отрубала беспомощным рябчикам головы и лапки, затем, как яростный палач , с костей сдирала мякоть, из кур вырывала внутренности.

Ты ведь уже согласился, читатель, что автор «Собачьего сердца» словами не швыряется? Безответственно было бы со стороны любого автора, даже самого что ни на есть сатирического, сравнивать усердную повариху с яростным палачом. Но трапезу Преображенского готовит не простая кухарка - это жрица Молоха и, по совместительству, Астарты.

«Матерь наслаждений» играет в волшебной квартире в Обуховом переулке не последнюю роль. Над бесстрастным Верховным жрецом она власти не имеет (папская тиара , патриарший куколь в сцене операции - первосвященник безбрачен). Наоборот, Астарта служит ему, она у него в маклерах, она поставляет ему клиентуру:

Верите ли, профессор, каждую ночь обнажённые девушки стаями («Зеленоволосый»).
- Это моя последняя страсть. Ведь это такой негодяй! («Ведьма в бриллиантах»)

Дарья же, как пушкинская Клеопатра, «на ложе страст­ных искушений» восходит «простой наёмницей» и исполняет свой долг безукоризненно. Подобно служительницам древних астартиных капищ, расточавшим своё пламя всем смертным без различия: богатым и бедным, красавцам и уродам, здоровым и увечным, - она служит своей богине, не гнушаясь ничем. Полиграф Полиграфович Шариков произошёл из собаки на Дарьиных глазах, с него ещё не вся собачья шерсть слезла, он ещё блох зубами ловит, но уже отмечен знаком Дарьиного внимания:

- …Шикарный галстук. Дарья Петровна подарила.

В сцене, где Шариков покушается на храмовую весталку Зину, Дарья - «грандиозная и нагая» - произносит слова, которые могли бы показаться двусмысленными, если бы не были совершенно не­дву­смыс­ленными:

- …Я замужем была, а Зина - невинная девушка.

И если учесть, что в другом месте сказано, что целомудренный Борменталь «стыдливо прикрывал рукой горло без галстука», то Дарьина нагота перед лицом двух учёных приобретает поистине космический масштаб.

И целомудрие Борменталя отнюдь не помеха для Дарьиных вожделений. В дневнике учёного записано: «Оказывается, Д. П. была в меня влюблена и свистнула карточку из альбома Филиппа Филипповича». Слово «влюблена» в данном случае всего лишь эвфемизм деликатного учёного. Влюблённость относится к сфере несуществующей души. Ни в «Собачьем сердце», ни в каком другом сердце по всей «цепи великой от пса до Менделеева-химика» нет места подобным чувствам, не подтверждённым научным экспериментом. Нет ему места и в той сцене, которую подсматривает лежащий на тёплой плите пёс Шарик:

…Черноусый и взволнованный человек в широком кожаном поясе <…> обнимал Дарью Петровну. Лицо у той горело мукой и страстью всё, кроме мертвенного , напудренного носа.

Труп, читатель, это проступает труп. Всевластная и неотвратимая смерть и в эту минуту напоминает о себе.

А рядом, через две комнаты, в кабинете Преображенского всё та же смерть выступает невозмутимым ассистентом учёного в его упорных научных поисках. Шарик

…Глядел на ужасные дела. В отвратительной жиже в стеклянных сосудах лежали человеческие мозги. Руки божества, обнажённые по локоть, были в рыжих резиновых перчатках, и скользкие тупые пальцы копошились в извилинах. Временами божество вооружалось маленьким сверкающим ножиком и тихонько резало жёлтые упругие мозги.

Чьи это мозги, читатель? Ах, не всё ли равно! Ведь смерть, как известно, не разбирает. Вот и доктор Борменталь так думает: «Не всё ли равно, чей гипофиз?» - запишет он в своём дневнике после небывалой операции. А вот показания к операции:

Постановка опыта Преображенского с комбинированной пересадкой гипофиза и яичек для выяснения вопроса о прижива­емости гипофиза, а в дальнейшем его влияния на омоложение организма у людей.

В свете поставленной грандиозной задачи может ли что-то значить какая-то отдельно взятая личность? Да и где она? Её уже нет в помине. Остался труп, и важно одно - чтобы он был наилучшего качества. Ведь ему суждено способствовать прогрессу науки и, следовательно, счастью всего человечества. Ведь постоянное омоложение - это же бессмертие, чёрт побери!

Вот что сулит наука:

…Не умрёте… но будете, как боги!

Здесь уместно задать читателю такой вопрос: уверен ли он, что этого счастья хватит на всё человечество? Мяса животных, как известно, на всех не хватает, про икру и говорить нечего, а тут - такое дело. Но читатель не слышит. Он захвачен суматохой в квартире Преображенского, волнение героев передалось ему. Затаив дыхание, он готовится лицезреть великое таинство - «нехорошее пакостное дело, если не целое преступление». Чьи это слова, читатель? Кто в сцене операции прямо называет Филиппа Филипповича жрецом:

В белом сиянии стоял жрец и сквозь зубы напевал про священные берега Нила,

Неужели собака Шарик? Ты и впрямь уверовал, что собаки знают подобные слова? - Нет, это звучит прямая авторская речь, и ты обязан выслушать её, а не ссылаться на то, что тебе, мол, не до этого, твоё внимание поглощено уникальной операцией, «не имеющей равных в Европе».

Итак, перед тем как Шарику вознестись по лестнице эволюции, ему «почему-то в ванне померещились отвратительные волчьи глаза». Зина, допущенная к таинству весталка, «оказалась неожиданно в халате, похожем на саван». Глаза её стали «такие же мерзкие», как у Борменталя, а у него они «фальшивые и в глубине их таилось нехорошее пакостное дело, если не целое преступление». Операция начинается: «Зубы Филиппа Филипповича сжались, глазки приобрели остренький колючий блеск». На рану Шарика «Борменталь набросился хищно». «Лицо его (Борменталя) стало мясистым и разноцветным». «Лицо Филиппа Филипповича стало страшным». «Филипп Филиппович стал положительно страшен… зубы открылись до дёсен». «Борменталь коварно кольнул Шарика где-то у сердца». «Иду к турецкому седлу, - зарычал Филипп Филиппович». Несколькими строчками ниже профессор «злобно заревел», «лицо у него при этом стало, как у вдохновенного разбойника». Учёные «заволновались, как убийцы , которые спешат». «Филипп Филиппович отвалился окончательно, как сытый вампир ».

Но ведь это всё образные выражения! - возопит читатель. - Кто же не знает, что хирургическая операция требует огромного напряжения интеллектуальных и физических сил! Подозревать врача только потому, что он зубы стиснул, что с него пот градом катится!..

Прости, читатель, но в этой сцене нет никаких врачей. Герой «Собачьего сердца» - «божество», «жрец», «учёный», не имеющий равных в Москве, Лондоне, Окс­форде. Филипп Филиппович даже в тот час, когда Борменталь предлагает ему убить Шарикова, не называет себя врачом, он иначе аргументирует свой отказ:

Я - московский студент. - Филипп Филиппович горделиво поднял плечи и сделался похож на древнего французского короля.

Булгаков только один раз называет Преображенского и Борменталя «врачами» (когда они обсуждают возможное убийство своего подопечного) и ещё один раз - «оба эскулапа». Но Эскулап - это всё же не врач. Это греческое божество во французском произношении, оно обитает в благословенных краях, во храме, среди миртов и лавров. А врач - это тот, кто в ледяную стужу и вьюгу тащится к больным в Грачёвку Мурьевского уезда, и счастье ещё, что по дороге лежит культурный центр Грабиловка, там можно переночевать и отогреться в домишке учителя.

Поскольку это путешествие описано всё тем же Булгаковым в «Записках юного врача», и создавались эти «Записки» одновременно с «Собачьим сердцем», то ты, читатель, можешь не сомневаться, что наш автор отлично знал, что такое врач и чем он отличается от учёного, тем более «великого учёного». «Великий учёный» должен быть знаменит и богат - иначе поди докажи, что ты великий. Но прославиться среди мужиков, до того тёмных, что они себе горчичники на зипун ставят? Сама идея - полный абсурд. С тем же успехом можно разбогатеть, врачуя этих мужиков. Что-что, а уж это они отлично знают - доктор их лечить обязан, ему за это казённое жалованье положено. Однако герой «Записок» и не ждёт никаких подношений. Ему, булгаковскому врачу, это запрещает его булгаковская этика. Он даже от «полотенца с петухом» пробует отказаться, но потом берёт его из жалости к девушке, которую он чудом спас от неминуемой смерти. Возникает вопрос, чего же ради он с таким усердием их лечит, вскакивает по ночам, мчится по морозу, едва выйдя из горячей ванны - «воспаление лёгких обеспечено!». Вывод напрашивается совершенно нелепый - он их любит. За что, если учесть всё вышесказанное? На это есть только один ответ - за то, что они люди. Ну, может быть, они ему кого-то напоминают.

Надо отдать должное Юному врачу - он нигде об этой любви не заявляет. Он о ней молчит - слишком много о ней говорят и кричат другие. Зато он делает совершенно удивительное заявление - он говорит, что он ненавидит смерть:

Я так всегда при виде смерти. Я её ненавижу.

Прислушайся к этим словам, читатель. В том мире, где смерть признана единственной абсолютной величиной и даже объявлена подательницей жизни - живое произошло из неживого, это каждый школьник знает, - такие слова даже произнести невозможно. Но ведь Юный врач отнюдь не похож на сумасшедшего - что же он прёт поперёк объективной реальности? Может быть, он живёт в другом мире, и там другая объективная реальность, другое небо, другая земля?

Во всяком случае, совершенно непреложно: когда Юный врач оперирует с огромным напряжением физических, интеллектуальных, а также душевных сил, то никаких ассоциаций ни с убийцами, ни с вампирами не возникает. Так что, читатель, тут тебе не отпереться: «убийца» и «вампир» - это не образные выражения, это персональные эпитеты твоего обожаемого учёного.

Но читатель не думает сдаваться. Не зря же он с младенчества воспитан в преклонении перед наукой. Он твёрдо выучил, что в науке самое главное - результат, учёных судят по результатам, а они налицо - блистательные, неподражаемые:

Скальпель хирурга вызвал к жизни новую человеческую единицу. Проф. Преображенский, вы - творец. (Клякса).

Так записывает Борменталь в своём дневнике, который он начинает вести сразу же после операции в самый тёмный и зловещий день года - 22 декабря. Ты, читатель, естественно, не видишь оснований для того, чтобы с ним не согласиться.

Но что же получается - не успел читатель полюбоваться на вышеназванный результат, на новую человеческую единицу по имени П. П. Шариков, как ему уже хочется запустить в него чем-нибудь тяжёлым, а Борменталь, одописец его возникновения, откровенно признаётся, что готов покормить его мышьяком. И вот уже в «полнейшей и ужаснейшей» тишине, во мраке глухой ночи, «творец» вновь раскладывает своё творение на составные части, «новая человеческая единица» исчезает, пёс Шарик восстановлен в своём первоначальном виде.

Что же, выходит, опорочены блестящие результаты Преображенского? Выходит, что сам учёный потерпел фиаско? Ничуть. Он только подтвердил своё право называться «творцом». Более того, если результат первой операции был всё же неожиданным, если человек из собаки появился случайно, то во время второй учёный проявил себя уже как полновластный властелин, и собаку из человека он сделал совершенно сознательно.

Вдумайся, о читатель, в то, что произошло. Филипп Преображенский превратил человека в собаку за то, что человек этот покусился на его житейский комфорт. На ваш комфорт, потому что твоя душа во всё время чтения слита с душой профессора воедино. И превращение человека в собаку, соответственно, происходило при твоём сочувствии и соучастии.

Но читатель и ухом не ведёт. Он высоко ценит звание человека и именно поэтому не намерен этим званием разбрасываться. Шариков - гнусный, пьяный, матерящийся, воняющий дохлыми кошками - звания человека явно не достоин. Не человек это, а «такая мразь, что волосы дыбом встают» - так заявляет сам Преображенский, и любой, кто читал «Собачье сердце», подпишется под этим заявлением. И тогда встаёт вопрос наиважнейший - кого же, собственно, считать человеком? Где в «цепи величайшей от пса до Менделеева-химика» проходит граница, за которой начинаются «высоко стоящие», не говоря уже о «чрезвычайно высоко стоящих»? Кто возьмётся определить эту границу? - Только наука. Тут вся надежда на науку, в лице её лучших, талантливейших представителей. И недаром же Преображенский - «жрец», «властелин», «божество», наконец, «творец», - утверждает:

Человечество… в эволюционном порядке каждый год упорно, выделяя из массы всякой мрази , создаёт десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар.

Можно не сомневаться, что «выдающиеся гении» сумеют постоять за себя, отмежеваться от «массы всякой мрази» и указать ей подобающее место. И средства для этого уже изобретены, и качество и количество этих средств всё возрастает.

Тут опять напрашивается вопрос, но уже более скромный - есть ли гарантия, что в такое немаловажное дело, как научное размежевание на «мразь» и «высоко стоящих», не вкрадётся ошибка? Ведь даже у самого Филиппа Филипповича, не имеющего равных ни в Москве, ни в Лондоне, ни в Оксфорде, произошла всё же некоторая осечка.

Однако читатель как нельзя лучше готов к обороне. Во-первых, ему известно, что ошибки гениев способны влиять на мировой прогресс куда заметнее, чем запланированные достижения рядовых учёных. Во-вторых:

«Ф. Ф. как истый учёный признал свою ошибку… От этого его изумительное, потрясающее открытие не становится ничуть меньше». (Дневник Борменталя).

В-третьих, вся свистопляска с Шариковым, бросающая тень на результаты блестящего эксперимента, произошла отнюдь не по вине учёного.

Тогда по чьей же? Кто виноват?

Профессор Преображенский даёт на это ясный и чёткий ответ - виноват Клим Чугунов. А раз Клим, то, стало быть, и его убийца, который нанёс «удар ножом в сердце» не тому, кому нужно. Вот если бы в пивной «Стоп Сигнал» у Преображенской заставы зарезали Спинозу!..

Филипп Филиппович! А если бы мозг Спи­но­зы?
- Да! - рявкнул Филипп Филиппович. - Да! …Можно привить гипофиз Спинозы или ещё какого-нибудь такого лешего и соорудить из собаки чрезвычайно высоко стоящего, но на какого дьявола?

Да, на какого дьявола? - спросим и мы вслед за Филиппом Филипповичем. Ведь не думаешь же ты, читатель, что, возникни в квартире учёного Спиноза, он не стал бы претендовать на жилую площадь? Да ведь ему сверх Шариковых шестнадцати аршин ещё излишки причитаются, на научную работу. Или ты считаешь, что «высоко стоящий» должен пренебречь тем, что ему положено по праву рождения, и смиренно отправиться на помойку?

Шариков, подученный Швондером, вопит, что он не давал согласия на операцию, что он иск может предъявить. «Высоко стоящий» так глупо себя вести бы не стал. Он скорее потребовал бы признать себя соавтором великого открытия. Сомневаешься, читатель? Зря. Ты ведь не по книжкам знаком с научным миром. Но если ты веришь только книжкам, то открой «Роковые яйца» и прочти, как профессор Персиков приглашал в соавторы своего ассистента Иванова. Знал, что делает, старик. Не в одних только лягушках разбирался, но и в людях тоже. Ведь недаром же Персиков, чуть что не так, сразу же звонит на Лубянку. Вот и Иванов, обидевшись, что не он, а Персиков сделал открытие, вполне мог бы туда позвонить. А уж гениальный Спиноза в два счёта достал бы нужный телефон. Так что Преображенский совершенно прав, категорически отказываясь сооружать Спинозу из собаки. Добра из этого не выйдет.

Так оно и есть. «Божество», обитающее в Обуховом переулке, отлично знает, что ́ добро и что́ зло. И даже на Шарикова, которого «боги» соорудили своими силами и своим талантом, пролился свет этого знания, и он прекрасно разбирается, где добро и в чём зло. И все его помыслы и действия направлены исключительно на стяжание добра и избежание, по возможности, зла.

Ты удивлён, читатель? Ты прочитал, а затем перечитал «Собачье сердце» до конца и ничего такого не заметил? Такова волшебная сила искусства - апеллируя к чувству, она иной раз совершенно лишает объективности. Находясь целиком и полностью на стороне Преображенского, ты видел только, как Шариков посягает на его добро и причиняет ему зло. Но ведь по отношению к самому себе он ведёт себя диаметрально противоположно. Иначе и быть не могло. Ведь божество сотворило его по всем правилам науки, той самой науки, которая подразумевает межвидовую борьбу, а также борьбу внутривидовую. Шарик-пёс, между прочим, никаких наклонностей к межвидовой борьбе не обнаруживал, непримиримость к кошкам взыграла в нём только в результате пересотворения. Да и в отношении внутривидовой борьбы, той самой, что на языке Швондера зовётся «классовой», он был совершенно пассивен.

Читатель содрогается от отвращения. Он слышать не может о классовой борьбе, неизбежно сопряжённой с террором, который Преображенский так убедительно заклеймил в самом начале повествования. Безусловно, читатель прав. Классовая гармония несравненно лучше классовой борьбы. Именно гармония между «массами всякой мрази» и немногочисленными «гениями, украшающими земной шар». И ты веруешь, читатель, что науке под силу установить подобную гармонию, и уж конечно безо всякого террора, а «лаской, единственным способом, который возможен в обращении с живым существом» (Ф. Ф. Преображенский). Так почему же в роскошной квартире в Обуховом переулке не возникло подобной гармонии? Ведь и гений был налицо, и мразь «такая, что волосы дыбом встают».

Читатель вне себя от возмущения. Он потрясает теми страницами, в которых описываются похождения Шарикова-человека. Он не просто омерзителен, он опасен для окружающих. Да, Шариков, обработанный негодяем Швондером (ведь ясно же, кто тут главный злодей), представляет собой потенциальную опасность. Нет, почему же потенциальную? Он успел настрочить на Преображенского (на своего создателя!) ужасный донос, он вооружился револьвером и угрожает Борменталю.

Увы тебе, читатель. Те же самые страницы свидетельствуют против тебя. Филипп Филиппович начинает обдумывать превращение человека в собаку задолго до доноса и револьвера - после эпизода с котом и затоплением квартиры, в результате чего был сорван приём. Убытки (помимо разбитых стёкол, испорченных ковров и т.д.) составили, как ясно сказано, 390 рублей. Есть над чем задуматься.

В прозрачной и тяжёлой жидкости плавал, не падая на дно, малый беленький комочек, извлечённый из недр Шарикова мозга… Высокоучёный человек… воскликнул:
- Ей-богу, я, кажется, решусь.

А вот что подводит Борменталя к идее «покормить его мышьяком» - Шариков спёр два червонца, а его пьяные гости, убираясь, прихватили с собой пепельницу, бобровую шапку и памятную трость Филиппа Филипповича.

Устыдись, читатель! Смертная казнь за такую ничтожную кражу! Как бы там ни было, но лишь после этих трагических событий Борменталь провиденциально замечает:

- …Да ежели его ещё обработает этот Швондер, что ж из него получится?!

Выходит, смертная казнь в целях профилактики?

Читатель на это ничего не отвечает. Только что был упомянут Швондер, фигура настолько зловещая, что даже при мысли о нём можно лишиться дара слова. Читатель твёрдо убеждён, что страшнее Швондера зверя нет по всей цепи великой от пса до Менделеева-химика. Но ведь Швондеру уже было указано его место на эволюционно-социальной лестнице, и он - как же ты, читатель, этого не заметил? - носу не показывал в квартире Преображенского. Разве он возобновляет свои требования об уплотнении квартиры? Да как он посмеет после приказа самого Петра Александровича! Но профессор в данном случае сам подал повод ищущим повода, он, выряжаясь языком домовой книги, самоуплотнился. Швондер может только злорадствовать, но на самых законных основаниях, Шариков же имеет законное право на ту жилплощадь, на которой он зародился. С какой стати ему жертвовать своими правами? Находясь внутри «Собачьего сердца», видел ли ты хоть раз, о читатель, чтобы кто-то отказался от своего добра?

…Будете, как боги, знающие добро и зло.

И неужели Шариков, созданный богами в лабораторных условиях, должен вести себя по-другому? Да что за нелепая идея спрашивать с того, кто произошёл от собаки, больше, чем с тех, которые произошли от обезьяны? Несправедливо также требовать, чтобы Шариков был благодарен Филиппу Филипповичу за то, что тот его сотворил. Подобная мысль нет-нет, да мелькает у каждого читателя «Собачьего сердца». Но разве кто-нибудь поблизости возносит благодарность за своё сотворение? И кого прикажете благодарить? Всё живое произошло из неживого по чистой случайности, Шариков здесь не исключение, все прочие также явились на свет исключительно по воле случая. Но раз уж такой случай выпал, надо использовать его до отказа. Таков закон жизни, подтверждённый и освящённый наукой, той самой, что пришла на смену всем религиям. Именно этот закон повелевает Шарикову остервенело гоняться за котами. Но, как справедливо заметил Филипп Филиппович:

Коты - это временно… Это вопрос дисциплины и двух-трёх недель.

Естественно, ведь непримиримость к котам - это не что иное, как межвидовая борьба. Осознав её как пройденный этап, Шариков активнейшим образом включается в борьбу внутривидовую. Ты, читатель, негодуешь на него как на неслыханного рвача, а он просто не может вести себя иначе - он неукоснительно подчиняется закону, согласно которому он сотворён и пересотворён. И воспитание, которое он получает от своих создателей, пронизано идеями всё той же науки и может только развить и усилить его природные склонности.

Наиболее выразительная попытка учёных воспитать Шарикова происходит во время обеда. Это второй обед, изображённый в «Собачьем сердце», и ты, читатель, присутствовавший также и на первом обеде, вероятно, помнишь, что трапезы Филиппа Филипповича суть священные ритуальные действа, малые таинства, но всё же таинства. Лучшего времени и места для посвя­щения в «высоко стоящие» не найти. Ведь именно еда, именно способ питания, согласно науке, прежде всего отличает одних животных от других - всех этих жвачных, травоядных, насекомоядных, хищников и проч. А уж внутривидовые различия и подавно определяются по способу питания - достаточно сравнить столовский обед для служащих Совета нормального питания, описанный Шариком в начале «Собачьего сердца», и каждодневные пиршества Филиппа Филипповича, - и всё сразу делается ясно, сразу видно, кто на какой ступени стоит.

И недаром во время первого обеда еда явилась темой проповеди:

- …Нужно не только знать, что съесть, но и когда и как. <…> И что при этом говорить.

С той же проповедью, только смещённой в прак­ти­чес­кую плоскость, Борменталь во время обеда второго обра­ щается к Шарикову.

Ты хочешь сказать, читатель, что Шариков не способен воспринять столь возвышенную проповедь? Но вот ведь - воспринимает: салфетку заложить - закладывает, вилкой есть - ест вилкой, водку разливать в установленном порядке - и это делает.

Ты думаешь, что он поступает так под нажимом извне? Что истинный смысл проповеди не ложится на его сердце? Клевета! Он настолько проникся этим смыслом, что даже предлагает своё толкование к словам жреца «и что при этом говорить»:

Вот всё у вас, как на параде… а так, чтобы по-настоящему, - это нет…
- А как это «по-настоящему?»…
Шариков на это ничего не ответил Филиппу Филипповичу, а поднял рюмку и произнёс:
- Ну, желаю, чтобы все…
- И вам так же, - с некоторой иронией отозвался Борменталь.

Приверженный фактам учёный не может не оценить результата:

И Филипп Филиппович несколько подобрел после вина. Его глаза прояснились, он благосклонно поглядывал на Шарикова.

Читатель, понимаешь ли, трепещет, что мерзкого Шарикова обработает гнусный Швондер, а он ни в какой обработке не нуждается, даже со стороны своего творца Преображенского. Ему надо только дозреть. Великий учёный, использовав в качестве полуфабрикатов бездомного пса и Клима Чугунова, создал новую человеческую единицу, и создал вполне традиционно - по своему образу и подобию. И в то место, где могла бы находиться пресловутая душа (а теперь оно совершенно пустое), прекрасно уместилась основополагающая идея его - а теперь уже их общей - жизненной философии: есть и вообще жить надо по самому высшему разряду. Да найдётся ли «по всей цепи великой» какая-нибудь бездушная тварь, которая станет возражать против этой идеи? Во всяком случае, никак не твердокаменные марксисты (Пётр Александрович и пр.), ждущие операции Преображенского для максимального продления своей собственной жизни «по высшему разряду». А шавки всякие, как то Швондер, Пеструхин etc ., просто ещё (или уже) не достигли этого разряда. Вот и занимаются демагогией. А почему бы и нет, если для столь многих она оказалась столь прибыльной? Вот и сам Филипп Филиппович не побрезговал ею, когда возникла угроза его бесподобному существованию со стороны обнаглевшего Шарикова.

Как?! Филипп Филиппович?!

Да, не кто иной как он. В конце обеда второго, оценив по достоинству успехи своего питомца, великий учёный предлагает ему:

Учиться 1 и стараться стать хоть сколько-нибудь приемлемым членом социалистического общества.

Читатель бледнеет, теряет сознание и с грохотом падает под стол.

А вот когда пришла пора издавать «Собачье сердце», почти через семьдесят лет после его написания, когда Преображенские набрались такой силы, что отмели к чертям социалистическую демагогию, точно так же, как в 17-м году они отмели демагогию религиозную, то побледнел редактор.

Побледнел, но в обморок не свалился. Он взял, да за­менил слово «социалистического» на похожее. Получилось - «социального общества». Вот ведь мерзавцы находятся - приписать величайшему писателю XX века такое безмозглое словосочетание. Но ты, читатель, не сомневайся. Когда ты читал эту повесть в первый (второй, третий) раз в самиздатовском варианте, там стояло слово «социалистического», ты просто проглядел его в вихре эмоций, как и многое другое.

Итак, с марксистской демагогией мы разобрались. Ею в квартире Преображенского, этом сердце «Собачьего сердца», никого не испугаешь и не удивишь. Ещё бы, ведь этот марксизм самый что ни на есть внебрачный сын дарвинизма. Просто он возрос, подобно многим незаконнорожденным, в церковно-приходском приюте, вот и нахватался всякой благостной лексики: «равенство», «братство», «справедливость». «Любви к ближнему» только ещё не хватало! Нет, что ни говори, противоречив этот марксизм. Научная ментальность и христианская сентиментальность - куда это годится?!

Но Филипп Преображенский - законный сын соборного протоиерея Филиппа Преображенского - все эти сантименты, апеллирующие к несуществующей душе, решительно и со знанием дела вышвырнул из своей квартиры. Их место там, в подворотне, возле мусорных ящиков, на самых низких ступенях эволюционно-социальной лестницы. Их испытывает голод­ный пёс Шарик, голодная машинисточка, да ещё повар Влас (наверняка личность малообразованная), подкармливавший бездомных собак. Ах, этот Влас! Какой панегирик слагает ему бедный Шарик на первых страницах повести, какие прочувствованные слова в его адрес вырываются из доброго, благодарного собачьего сердца.

Стоп! Так чьё же, всё таки, сердце бьётся в груди Полиграфа Шарикова? Сердце Клима, мастерски пронзённое убийцей - добровольным споспешником науки, как нам известно, осталось в морге, а «собачьим сердцем» аж всё произведение названо. Неужели наш автор, у которого каждое слово на вес золота, продешевил в таком важном деле, как название повести?

И вот теперь, читатель, тебе придётся временно покинуть пространство изучаемого текста, сделать, так сказать, отступление за его границы.

Была некогда на этом свете прекрасная и несчастная порода людей. Звалась она русская интеллигенция. Почему прекрасная? Потому что её Бог такой создал. Почему несчастная? Потому что она Бога забыла. Очень уж постарались для этого такие иереи, как Филипп Преображенский-старший, а потом уже Наука подоспела, новый бог со своими чудесами и своими иереями, вроде Филиппа Преображенского-младшего.

Люди этой прекрасной несчастной породы превыше всего на свете ценили честность и доброту, честность даже выше доброты ставили. Прикоснувшись к деньгам, тотчас же мыли руки, и не только из гигиенических соображений. А ещё они верили в настоящую любовь, как в «Мастере и Маргарите». А ещё они осуждали отношения, вроде бы на любовь похожие, но никак не на возвышенную, верную, вечную. Называли они подобные отношения «собачья любовь», причём произносили эти слова нечасто и вполголоса, чтоб дети не услышали. Поэтому, когда от русской интеллигенции остались одни воспоминания, то упомянутое выражение и вовсе в Лету кануло и до тебя, о читатель, не дошло. Но великий Булгаков, знавший, что такое настоящая любовь, и про «собачью любовь» слышал.

А великий поэт Мандельштам в своей прозе окрестил «собачьим племенем» всех скопом советских писателей, эту злобную свору, затравившую и его, и Булгакова. Может быть, поэт не придумал это именование? Может быть, оно ходило среди тех, кого эти писатели травили и загрызали? И почему Булгаков нарёк Шарикова Полиграфом? Такого имени нет в святцах (не ищи его, читатель, уже искали) и быть не может. Ведь «поли-граф» по-древнегречески - «многопишущий», зачем бы древним грекам понадобилось такое имя? У них ведь не было Союза писателей, обеспечивающего еду и жизнь по высшему разряду для членов правления и жирные объедки для просто членов. Тебя, читатель, конечно же, рассмешило и сейчас смешит имя-отчество Шарикова, но автору оно, несомненно, доставило двойное удовольствие. Хоть как-то, да поквитался он с теми, кто «погубил Мастера».

Да, читатель, не сомневайся, «собачье сердце», которое бьётся в груди гражданина Полиграфа, роднит с сердцем доброго пса Шарика только мышечная ткань. Но чувства, его наполняющие, точно такие же, как у многих и многих прямоходящих и высокостоящих - учёных, членов Союза писателей, партийных и государственных деятелей, военачальников и крепких хозяйственников. Чувства эти суть любовь к себе, жажда материальных благ в количестве чем больше, тем лучше, и лютая ненависть к тем, кто пытается эти блага урезать. И финальная битва на страницах «Собачьего сердца» разыгрывается вокруг Шариковских неотъемлемых шестнадцати аршин, а вовсе не на идеологической почве. Да если бы не эти спорные метры (как выразились бы герои позднейшей эпохи), стал бы Шариков строчить доносы на верховного жреца, да нет - на божество, которое создаёт новые человеческие единицы, продлевает существование старых, на словах и на деле учит тому, как жить и харчеваться по высшему разряду.

Нет, читатель, ты просто обязан задержать внимание и отметить, как скрупулёзно верен Филипп Филиппович своим идейным установкам даже в минуты тяжелейших испытаний. Вот они с Борменталем держат в ночи совет по серьёзнейшему вопросу - убивать или не убивать Шарикова. А вот непременная атрибутика этого совещания:

Между врачами (sic !) на круглом столе… стояла бутылка коньяку, блюдечко с лимоном и сигарный ящик.

Остроумцы-французы любят говорить, что дьявол прячется в деталях . В данном случае их остроумие неуместно. В квартире Преображенского дьявол не прячется. Он здесь развалился во всю её длину и ширину - и если ты не хочешь его замечать, читатель, то можешь объявить оптическим обманом и всё то, что происходит за пределами этой великолепной квартиры: нищету, голод, холод, репрессии, пытки, изнурительный труд массы всякой мрази ради светлого будущего для себя и тёмного, но соблазнительного настоящего для хозяев и гостей всё той же квартиры.

Однако чем закончилось совещание? Да ничем, если не считать очередной хулиганской выходки пьяного Шарикова. И неужели, читатель, ты всерьёз возомнил, что твой герой, «величина мирового значения», станет о чём-то советоваться с каким-то Борменталем? Может, он ещё и с тобой посоветуется?

- …Вы-то ведь не величина мирового значения.
- Где уж… <…>
Филипп Филиппович горделиво поднял плечи и сделался похож на французского древнего короля.

Он просто перед вами обоими позирует, а заодно даёт многословный выход накопившимся отрицательным эмоциям. Ещё бы - коммуналка с Шариковым! Да такой сосед не каждому пролетарию в страшном сне приснится. Но судьба этого соседа была предопределена задолго до мелкой кражи и оклеветания Зинуши. Пролистай несколько страниц назад, читатель, и ты увидишь, что сразу же после обеда второго, спровадив Борменталя с Шариковым в цирк, Филипп Филиппович вынул из шкафа банку, в которой

В прозрачной и тяжёлой жидкости плавал… малый беленький комочек, извлечённый из недр Шарикова мозга.

Наглядевшись и заперев банку в шкаф, он вос­клик­нул:

Ей-богу, я, кажется, решусь.
Никто ему не ответил на это. В квартире прекратились всякие звуки.

Но тебе, читатель, хорошо известно, что он решился. И решился уже тогда.

«Не имеющий равных» ни в Москве, ни в Европе, ни в Лондоне, ни в Оксфорде, профессор Преображенский - это тебе не студент-недоучка Франкенштейн. Он лучше и раньше других оценил свой шедевр, но и самому себе цену знает. И он играет на опережение - и выигрывает. Знай наших, Франкенштейн!

А что до упомянутого шедевра по имени Полиграф Полиграфович, то и он не имеет себе равных и несомненно заслуживает восхищения, невзирая на битьё стёкол, пьяную матерщину и прочие Шариковские непотребства. В конце-то концов, это же всё временное. Дело двух-трёх недель, как выразился Филипп Филиппович применительно к охоте за кошками и прочему собачьему наследию. А пьяное непотребство - это наследие Клима Чугунова, и оно тоже будет изжито.

Не верь Преображенскому, читатель, когда он восклицает, что во всём виноват Клим. Он просто обманывает твою и Борменталя наивность. Он хочет вернее заручиться вашим согласием на уничтожение «новой человеческой единицы». Ведь вы его охотно дали, это согласие, при убийстве Клима-первого. Он и внушает вам, что перед вами - Клим-второй. Но кем был первый Клим? Трактирным балалаечником с циррозом печени. Протри глаза, читатель, разве таков Шариков?

Совершив по воле своего создателя гигантский скачок по эволюционной лестнице, он уже по собственной воле во всю прыть лезет вверх по лестнице социальной.

…Наголодался я в молодости достаточно… а загробной жизни не существует.

И вот он уже реализован и воплощён в образе П. П. Шарикова. И вот он уже входит в квартиру Преображенского, ведя за собой ту самую машинисточку.

…Будешь в роскошной квартире жить…
каждый день ананасы…

Нет, Филипп Филиппович не станет дожидаться судьбы Франкенштейна.

Преступление созрело и упало (М. А. Булгаков).

Да, не какое-нибудь банальное убийство, за которое готов взяться рыцарь Борменталь, а преступление грандиозное, достойное Верховного жреца - превращение человека в собаку .

«К берегам священным Нила…»

Жизнь в «роскошной квартире» входит в своё русло, возвращается на привычный «самый высокий уровень». Прогрессу науки тоже ничто больше не препятствует -

Пёс видел страшные дела. Руки в скользких перчатках важный человек погружал в сосуд, доставал мозги - упорный человек, настойчивый, всё чего-то добивался…

Превращение человека в собаку состоялось окончательно и бесповоротно. Кто следующий?

Не пугайся, читатель, превращать тебя в собаку нет никакого смысла - дорого это, трудоёмко. А вот если тебя с миллионами тебе подобных лишить средств к существованию - ничего вам не останется, как кормиться из мусорных ящиков и обитать там же. Сами собой в бездомных собак превратитесь. Скатившись к подножию социальной лестницы, вполне логично продолжить движение вниз.

Шариков отлавливал и душил бездомных котов, чтобы воротники из них делать. А «новые единицы», возникшие в результате инволюции (и слово-то уже готово), они даже на органы не пригодны. Вон сколько их объявления дают - «продам почку». Да кто у них купит? Покупать надо в солидных фирмах, которые отлавливают и убивают молодых, здоровых, ещё не успевших наголодаться. Внутривидовая борьба вышла на новый виток. Вернее сказать, наука её на этот виток вывела. В дикой природе пожирают друг друга, чтобы выживать до поры до времени. А тут такие горизонты открываются!.. А чего стесняться, если души нет и загробной жизни не существует? А вдруг? - Ну, тогда ещё больше резонов оставаться здесь и дожидаться, пока наука настолько продвинется, что гарантирует «самый высокий уровень жизни» и по ту сторону.

«К берегам священным Нила…»

Так что, сам видишь, читатель, ни о какой любви в контексте «собачьего сердца» и речи быть не может. Про любовь - это «Мастер и Маргарита». Но и там немало такого, над чем можно посмеяться. Булгаков есть Булгаков.

О Великий Насмешник!

О любимый наш Мастер!

САТИРА М.А. Булгакова.

("Роковые яйца" и "Собачье сердце" М.А.Булгакова.

Восемьдесят лет назад молодой Михаил Булгаков написал повести "Роковые яйца" и "Собачье сердце", которым мы не устаем удивляться сегодня и которе постоянно перечитываем с упоением. В творческих исканиях рождается неповторимый булгаковский стиль мысли и слова. В сатирической прозе его - обаятельный юмор веселого, бывалого собеседника-интеллигента, умеющего смешно рассказывать о весьма печальных обстоятельствах и не потерявшего дара удивляться превратностям судьбы и людским причудам. Сами ритм и интонация этой прозы подсказаны временем. Видно, что автор умеет, говоря словами Чехова, коротко писать о длинных вещах. Недаром известный сатирик и фантаст Е.Замятин с одобрением заметил о ранней булгаковской повести "Дьяволиада": "Фантастика, корнями врастающая в быт, быстрая, как в кино, смена картин". Здесь впервые отмечено то, что стало отличительной особенностью зрелой прозы Булгакова.

Пушкин говорил: "Куда не досягает меч законов, туда достает бич сатиры". В "Роковых яйцах" и "Собачьем сердце" сатира проникает далеко и глубоко в реальнейший быт 1920-х годов, и ей помогает научная фантастика, показывающая этот быт и людей с неожиданной точки зрения. Вспомним, что Булгаков в очерке "Киев-город" (1923) упоминает об "атомистической бомбе", тогда не изобретенной, но уже описанной английским фантастом Гербертом Уэллсом. Имя автора "Человека-невидимки" появляется и в "Роковых яйцах". Булгаков был внимательным читателем и не мог пройти мимо бурно развивавшейся в 1920-е годы научно-фантастической литературы.

Но фантастика для него не самоцель, она лишь способ выразить любимые мысли, показать быт и людей с неожиданной точки зрения, служит общему замыслу трилогии о судьбах науки, зародившемуся в очерке "Киев-город" и воплотившемуся в повестях "Роковые яйца" и "Собачье сердце" и пьесе "Адам и Ева". Достоевский советовал писателям: "Фантастическое в искусстве имеет предел и правила. Фантастическое должно до того соприкасаться с реальным, что вы должны почти поверить ему".

Булгаков умело и творчески следует этому совету. Он допускает возможность чуда, гениальную научную выдумку, но помещает ее в реальность и далее верен законам этой реальности, логике душевных движений и мыслей настоящих, не придуманных людей. Есть в фантастической прозе Булгакова неожиданная, глубоко спрятанная грусть, скептическая мудрость и трагизм, заставляющие вспомнить печальную сатиру Свифта. И это делает повести "Роковые яйца" и "Собачье сердце" удивительно достоверными и вместе с тем пророческими.

Повесть "Роковые яйца" начата писателем осенью 1924 года и завершена уже в октябре. И сразу с ней начались разного рода приключения. Само название многосмысленно, пародийно и потому долго обдумывалось и менялось. В 1921 году в Москве вышел любопытнейший сборник "Собачий ящик, или Труды творческого бюро ничевоков", где мелькала вызывающая подпись "Рок". Булгаков явно знал принадлежавшее Г.Гейне выражение "роковые яйца истории". Но вначале назвал повесть озорно - "Яйца профессора Персикова". Потом оно также, видимо, читалось двусмысленно - "Рокковы яйца".

Автор долго считал повесть "пробой пера", очередным фельетоном. Однако цензура и власти были о "Роковых яйцах" иного мнения. "Большие затруднения с моей повестью-гротеском "Роковые яйца"... Пройдёт ли цензуру", - записано в дневнике Булгакова. Опасения автора, увы, оправдались тут же. В тексте повести советской цензурой произведено более 20 "выдирок" и изменений (в подавляющем большинстве булгаковских изданий они так и не восстановлены по рукописи, и сама рукопись таинственно пропала из архива РГБ, хотя её ксерокопия имеется в США), а тираж булгаковской книги "Дьяволиада", центральной вещью которой были "Роковые яйца", конфискован. Перепуганное издательство "Недра" тянуло с выплатой гонорара.

Из дневника писателя видно, что он боялся ссылки за свою политически острую повесть. Но куда больше волновал Булгакова финал "Роковых яиц": "В повести испорчен конец, потому что писал я её наспех". Эту понятную, но досадную авторскую "недоработку" заметил Горький: "Булгаков очень понравился мне, очень, но он сделал конец рассказа плохо. Поход пресмыкающихся на Москву не использован, а подумайте, какая это чудовищно интересная картина!". В мемуарах соседа по квартире В.Лёвшина говорится, что, прося по телефону задерживаемый издательством аванс, Булгаков сымпровизировал именно такой финал "Роковых яиц", какой хотелось прочесть Горькому: "В "телефонном" варианте повесть заканчивалась грандиозной картиной эвакуации Москвы, к которой подступают полчища гигантских удавов". Сохранилось и свидетельство слушателя авторского чтения повести о другом её эпилоге: "Заключительная картина - мёртвая Москва и огромный змей, обвившийся вокруг колокольни Ивана Великого… Тема весёленькая!". Но неоднократно перерабатывавшаяся автором концовка ничего не меняла в остром и глубоком философско-политическом смысле булгаковской фантастической сатиры.

В повести "Роковые яйца", как и в "Дьяволиаде", Булгаков экспериментирует, сыплет анекдотами и каламбурами, умело играет стилем, пробует разные творческие манеры, не чуждаясь при этом пародии и острого политического гротеска. Об одном из посетителей профессора Персикова, вежливейшем чекисте, сказано форсисто: "На носу у него сидело, как хрустальная бабочка, пенсне". Здесь есть и воспоминание о собственной студенческой молодости и увлечении энтомологией, о своей уникальной коллекции бабочек, подаренной Киевскому университету. Но не в этом только дело. Таких красивых метафор и эффектных фраз много в "орнаментальной" прозе 1920-х годов, особенно у прозаика и драматурга Юрия Олеши, тогдашнего приятеля Булгакова. Потом так форсисто писал собиратель бабочек Владимир Набоков. Однако весёлый автор "Роковых яиц" хорошо знал истину, высказанную его мрачноватым и мечтательным современником Андреем Платоновым: "Играя метафорой, автор и выигрывает одну метафору".

Булгаков хотел выиграть нечто большее. Вспомним один только эпизод его повести, где автор, врач и газетчик, познавший в эпоху нэпа всю сложность ежедневной борьбы за существование, смотрит вместе с профессором Персиковым в микроскоп на неожиданный результат действия изобретённого учёным красного "луча жизни": "В красной полосе, а потом и во всём диске стало тесно, и началась неизбежная борьба. Вновь рождённые яростно набрасывались друг на друга и рвали в клочья и глотали. Среди рождённых лежали трупы погибших в борьбе за существование. Побеждали лучшие и сильные. И эти лучшие были ужасны. Во-первых, они объёмом приблизительно в два раза превышали обыкновенных амёб, а во-вторых, отличались какой-то особенной злобой и резвостью. Движения их были стремительны, их ложноножки гораздо длиннее нормальных, и работали они ими, без преувеличения, как спрут щупальцами".

Мы слышим голос очевидца, интонация его серьёзная и взволнованная, ибо речь идёт, конечно, не только о мире амёб. Писатель что-то увидел, понял, хочет нам о своём открытии поведать и потому избегает эффектных фраз и навязчивой игры в метафоры, не это ему нужно. Мы сразу видим, что собственный стиль Булгакова совсем другой. Одним из первых понял это Горький, прочитавший повесть в Сорренто: "Остроумно и ловко написаны "Роковые яйца" Булгакова". Горький имел в виду не только стиль.

Остроумие, ловкость, да и сама фантастика для Булгакова не самоцель, с их помощью он описывает "бесчисленные уродства" быта, наглость малограмотных газетчиков, проникает глубоко в души людей, в исторический смысл тогдашних событий. И его художественная проза уже далека от газетного фельетона, хотя опыт журналиста пригодился и здесь (сравните острый булгаковский фельетон о Мейерхольде "Биомеханическая глава" с памфлетным описанием театра имени "покойного" Вс.Мейерхольда в "Роковых яйцах"). Мы замечаем, что у этой весёлой сатиры имеется очень серьёзная цель.

Видели это и современники. Не будем говорить о писателях, но вот агентурная справка ОГПУ от 22 февраля 1928 года: "Там есть подлое место, злобный кивок в сторону покойного т.Ленина, что лежит мёртвая жаба, у которой даже после смерти осталось злобное выражение на лице. Как эта его книга свободно гуляет - невозможно понять. Её читают запоем. Булгаков пользуется любовью молодежи, он популярен". Таков был отклик власти на "Роковые яйца", она сразу всё поняла и пришла в ярость.

В булгаковских "Записках на манжетах" сказано с горькой иронией: "Только через страдание приходит истина... Это верно, будьте покойны! Но за знание истины ни денег не платят, ни пайка не дают. Печально, но факт". Замечательный юмористический талант не помешал автору сказать очень серьёзное, главное для него слово "истина". Находясь в центре стремительного круговорота событий, людей и мнений, сатирик Булгаков себе и читателям задаёт вечный вопрос евангельского Понтия Пилата, будущего своего персонажа: "Что есть истина?" В трудные 1920-е годы он ответил на этот вопрос "Белой гвардией", сатирическими повестями "Роковые яйца" и "Собачье сердце".

Повести эти - о профессорах старой школы, гениальных учёных, сделавших в новую, не совсем им понятную эпоху великие открытия, самонадеянно внёсшие революционные изменения в великую эволюцию природы. Пожалуй, булгаковскую сатирическую дилогию о науке можно назвать остроумной и в то же время серьёзной вариацией на вечную тему "Фауста" Гёте. В глубине невероятно смешных историй скрыты трагизм, грустные размышления о человеческих недостатках, об ответственности учёного и науки и о страшной силе самодовольного невежества. Темы, как видим, вечные, не утратившие своего значения и сегодня.

Произошло очередное возвращение доктора Фауста. Профессора Персиков и Преображенский пришли в булгаковскую прозу с Пречистенки, где издавна селилась потомственная московская интеллигенция. Недавний москвич, Булгаков этот старинный район древней столицы и его просвещённых обитателей знал и любил. В Обухове (Чистом) переулке он поселился в 1924 году и написал "Роковые яйца" и "Собачье сердце". Здесь жили люди мысли, близкие ему по духу и культуре. Ведь Булгаков своим писательским долгом считал "упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране". Автор любит и жалеет учёных чудаков Персикова и Преображенского.

Почему же классические интеллигенты с Пречистенки стали объектом блистательной сатиры? Ведь и позднее Булгаков собирался "написать или пьесу или роман "Пречистенка", чтобы вывести эту старую Москву, которая его так раздражает".

Современник вспоминал о писателе: "Его юмор порой принимал, так сказать, разоблачительный характер, зачастую вырастая до философского сарказма". Сатира Булгакова - умная и зрячая, свойственное писателю глубокое понимание людей и исторических событий подсказывали ему, что талант учёного, безукоризненная личная честность в сочетании с одиночеством, высокомерным непониманием и неприятием новой действительности могут привести к последствиям трагическим и неожиданным. И потому в повестях "Роковые яйца" и "Собачье сердце" произведено беспощадное сатирическое разоблачение "чистой", лишённой этического начала науки и её самодовольных "жрецов", вообразивших себя творцами новой жизни, продолженное потом в пьесе "Адам и Ева".

Опыт и знания врача помогли писателю создать эти повести, но надо помнить и о скептическом отношении Булгакова к медицине. Ведь говорил же он, что пройдёт время - и над нашими терапевтами будут смеяться, как над мольеровскими докторами. И сам над ними от души посмеялся в, увы, и ныне не устаревшем фельетоне "Летучий голландец". А в последней записной книжке Булгакова есть заметка: "Медицина? История её? Заблуждения её? История её ошибок?".

Повести "Роковые яйца" и "Собачье сердце" посвящены именно заблуждениям науки, в том числе и медицинской. Сам автор поначалу не мог понять, какой этой жанр: "Что это? Фельетон? Или дерзость? А может быть, серьёзное?" Да, это повесть, глубокая и потому особенно дерзкая сатира, трагическая фантастика. И в основе своей она очень серьёзна и грустна, хотя и не чуждается фельетонных приёмов, приближается иногда к памфлету и пасквилю. Сам автор это хорошо понимал и записал в дневнике: "Боюсь, как бы не саданули меня за все эти подвиги в "места, не столь отдалённые". Опять-таки Булгаков оказался пророком: за "Собачье сердце" его вызывали на допросы по доносам "братьев"-литераторов, собирались сослать по "сшитому" с помощью Лежнева "делу сменовеховцев", но опять что-то этому помешало. В 1925 году В.В.Вересаев говорил о Булгакове: "Цензура режет его беспощадно. Недавно зарезала чудесную вещь "Собачье сердце", и он совсем падает духом. Да и живёт почти нищенски".

Цензура своё дело знала. Печальна судьба гениального профессора Персикова, любившего одних своих пупырчатых жаб ("Известно, лягушка жены не заменит", - сочувствует ему безымянный котелок из охраны) и потому ставшего причиной многих трагических событий. Ибо, умыв, подобно Понтию Пилату, руки, он покорно отдал свой опасный "луч жизни" в руки Рокка Александра Семеновича, профессионального "руководителя", субъекта крайне самоуверенного, развязного и необразованного. Сестра писателя Надежда, да и не только она, видела в этой трагикомической фигуре памфлетный выпад против Троцкого. А нынешние исследователи, конечно же, с ней согласны, а в Персикове усматривают черты Ленина. Это всего лишь гипотезы. Даже если оно и так, то вымышленные персонажи никак не равны столь произвольно определённым прототипам. Другое дело, что эти очень разные люди в булгаковской повести, как и в реальной жизни, составляют неразлучную пару, и в этом их и наша трагедия.

И в их бестрепетных руках "луч жизни" превратился в источник смерти, из него родились несметные полчища гадов, пошедшие на Москву и послужившие причиной гибели самого Персикова и многих других людей. Наука, поддавшаяся величайшему соблазну высокомерного самодовольства и грубому нажиму циничной и малограмотной власти, в который раз дрогнула и отступила, и в образовавшуюся щель хлынули силы разложения и разобщения, растоптавшие и самоё науку, загнавшие её в номерные города, "шарашки" и "ящики". Учёные, эти "дети народа", в безнравственном союзе с равнодушной к ним и несчастному народу тоталитарной властью породили народную трагедию, которая легко приобретает планетарные, даже космические масштабы. Это вечная тема преступления и наказания, унаследованная автором "Роковых яиц" у Достоевского и решённая средствами трагической сатиры.

Как и у всякого талантливого писателя, у Булгакова в его произведениях нет ничего лишнего, в этом тесном мире каждая деталь важна и не случайна. Повесть "Роковые яйца" пронизана трагическими символами крови, огня, мрака и смерти. В ней царят рок, трагическая судьба, и писатель эту интонацию усиливает, вводя в повесть тютчевскую пронзительную строку "Жизнь, как подстреленная птица". Такова цена промахов науки.

И особенно важен здесь светлый образ летнего солнца, символ вечной жизни. Ему противостоит мрачный, с опущенными шторами кабинет научного чудака Персикова. Чувствуется, что здесь обитает "демон знания" (Пушкин). Холодом и одиночеством веет в комнате, жутковат даже рабочий стол, "на дальнем краю которого в сыром тёмном отверстии мерцали безжизненно, как изумруды, чьи-то глаза". Да и сам несчастный профессор кажется божеством лишь безграмотному сторожу Панкрату.

Самое же интересное в том, что "луч жизни" Персикова искусственный. Плод кабинетного ума, он не может родиться от живого солнца и возникает лишь в холодном электрическом сиянии. От такого луча могла произойти лишь выразительно описанная Булгаковым нежить. Эксперимент гениального Персикова нарушил естественное развитие жизни, и потому он безнравственен, развязывает страшные силы и обречён на неудачу. Важен и эпилог повести: живая вечная природа сама себя защитила от нашествия чудовищ, помогла поздно опомнившимся людям в их отчаянной борьбе с враждебными жизни силами.

Изобретательность выдумки и мощь сатирического таланта автора повести потрясают, здесь ни одна строчка не устарела и не потеряла своей значимости, да и сама красочная панорама Москвы врёмен нэпа с её суетой, газетами, театрами, картинками нравов замечательна в своей исторической точности и подлинной художественности. Более того, сегодня, после Хиросимы, Чернобыля и других страшных планетарных катастроф, "Роковые яйца" читаются как гениальное предвидение будущих великих потрясений (вспомним горящий, оставленный войсками и жителями Смоленск, отчаянные оборонительные бои под Вязьмой и Можайском, панику и эвакуацию Москвы) и очень трезвое, вещее предостережение, совсем не случайно повторённое в пророческой пьесе "Адам и Ева".

Любопытно, что позднее в том же стиле описано Бородинское сражение в школьном учебнике "Курс истории СССР", который Булгаков начал в 1936 году и не завершил: "Поля под Бородином стали ареной бешеных столкновений конниц, налетавших полками друг на друга, железных пехотных атак, когда и русские и французы шли в штыковой бой без единого выстрела". Писатель дожил до начала второй мировой войны, понимал, что война неизбежно придёт и на русскую землю и что "всем надо быть к этому готовыми". Тем более интересно читать сегодня его раннюю повесть "Роковые яйца", где дан прообраз будущего вражеского вторжения и показана всенародная борьба с ним.

Но ведь это повесть и о гражданской войне, о русском бунте, страшном, бессмысленном и беспощадном, но порождённом, увы, гениальным научным открытием. Вина русской интеллигенции велика… Не было бы луча Персикова - не родились бы чудовища. Не написал бы кабинетный учёный Карл Маркс свои толстенные тома и не приспособил бы их гениальный и бездушный популяризатор Ленин к российской реальности и психологии - не произошла бы страшная кровавая смута.

В XX веке долго пережёвывавшиеся в тиши кабинетов и библиотек полубезумными идеологами и уединёнными начётчиками отвлечённые идеи, в том числе и научные, вдруг вырвались на волю, стали материальной силой. Отец Булгакова был историком, и его учитель Карамзин сделал всем пророческое предупреждение: "Покойная французская революция оставила семя, как саранча: из него вылезают гадкие насекомые". Михаил Булгаков показал, что роковые яйца революции, как и трихины из вещего сна Раскольникова, долго ещё будут порождать зло, распри, смуту, огонь и кровь, наши люди, и в том числе интеллигенция, и по сей день не переболели до конца идеологией и политикой, не выстрадали ещё собственного самобытного мировоззрения.

Кончается же грустная история об ошибке и гибели профессора Персикова победой жизни, и неизбежный трагизм её уравновешивается юмористическим тоном рассказа и блеском фантазии сатирика. Печаль разрешается смехом. Мысли автора повести глубоки и серьёзны, и всё же "Роковые яйца" полны подлинного веселья, игры наблюдательного и язвительного ума и чрезвычайно занимательны.

Особенно хороша в "Роковых яйцах" сцена встречи незадачливого экспериментатора Рокка с выведенной им гигантской змеей-анакондой: "Лишённые век, открытые ледяные и узкие глаза сидели в крыше головы, и в глазах этих мерцала совершенно невиданная злоба. Александр Семенович поднёс флейту к губам, хрипло пискнул и заиграл, ежесекундно задыхаясь, вальс из "Евгения Онегина". Глаза в зелени тотчас же загорелись непримиримой ненавистью к этой опере". Далее, как известно, последовала страшная, но справедливая расплата за невежество и самонадеянность. Русский бунт стёр с лица земли несчастного профессора Персикова и его гениальное изобретение. В пророческой повести Булгакова о блеске и нищете русской интеллигенции каждому воздаётся по делам его и вере его.

"Собачье сердце" - шедевр булгаковской сатиры, после этой удивительно зрелой вещи возможны были лишь московские сцены "Мастера и Маргариты". И здесь писатель идёт вослед своему учителю Гоголю, его "Запискам сумасшедшего", где в одной из глав духовно изувеченный обществом человек показан с собачьей точки зрения и где говорится: "Собаки народ умный". Знает он и о романтиках Владимире Одоевском и Эрнсте Теодоре Амадее Гофмане, писавших об умных говорящих собаках. Но не знает, что в 1922 году мрачноватый австриец Франц Кафка написал повесть-гротеск "Исследования одной собаки".

Ясно, что автор "Собачьего сердца", врач и хирург по профессии, был внимательным читателем тогдашних научных журналов, где много говорилось об "омоложении", удивительных пересадках органов во имя "улучшения человеческой породы". Так что фантастика Булгакова при всём блеске художественного дара автора вполне научна.

Тема повести - человек как существо общественное, над которым тоталитарные общество и государство производят грандиозный бесчеловечный эксперимент, с холодной жестокостью воплощая гениальные идеи своих вождей-теоретиков. Этому перерождению личности служат "новые" литература и искусство. Вспомним одну только гордую советскую песню:

По полюсу гордо шагает,
Меняет движение рек,
Высокие горы сдвигает
Советский простой человек.

Это ведь бодрая хвалебная песнь об оставляющем за собой пустыню и разруху булгаковском Шарикове, она написана для него, равно как для него звучали жизнерадостные песни штатного сталинского весельчака И.О.Дунаевского, снимались лубочные комедии "Весёлые ребята", "Кубанские казаки" и "Цирк". Такая весёлая простота хуже всякого воровства.

Поэтому "Собачье сердце" можно прочесть и как опыт художественной антропологии и патологоанатомии, показавший удивительные духовные превращения человека под бестрепетным скальпелем истории. И здесь отчётливо видна граница, которую умная и человечная сатира Булгакова не переходит. Ибо нельзя бездумно издеваться и смеяться над человеческими несчастьями, даже если человек сам в них повинен. Личность разрушена, раздавлена, все её многовековые достижения - духовная культура, вера, семья, дом - уничтожены и запрещены. Шариковы сами не рождаются...

Мы сегодня много говорим и пишем о "Хомо советикусе", особом ущербном существе, садистскими методами выращенном в гулаговском "загоне" тоталитарным режимом (см. соответствующие работы философствующего публициста А.Зиновьева и др.). Но забываем, что разговор этот начат очень давно и не нами. И выводы были другие.

Философ Сергей Булгаков в книге "На пиру богов" (1918), столь внимательно прочитанной автором "Собачьего сердца", с интересом и ужасом наблюдал за страшными искажениями в душах и облике людей революционной эпохи: "Признаюсь Вам, что "товарищи" кажутся мне иногда существами, вовсе лишёнными духа и обладающими только низшими душевными способностями, особой разновидностью дарвиновских обезьян - homo socialisticus". Речь идёт о партийно-государственной номенклатуре и "новой" интеллигенции. Михаил Булгаков рассказал об этих "преображениях" как социальный художник, великий сатирик и научный фантаст. Но навряд ли стоит сводить его повесть к бичеванию шариковых.

"Собачье сердце" - произведение многосмысленное, и каждый читает его согласно своим мыслям и своему времени. Ясно, например, что сейчас внимание читателей с помощью всемогущих кинематографа, театра и телевидения упорно привлекают к Шарикову, наталкивая на весьма решительные параллели и обобщения. Да, персонаж этот глубоко несимпатичен, но он немыслим без пса Шарика, эта пара друг друга разъясняет.

Ведь пёс не только хитёр, ласков и прожорлив. Он умён, наблюдателен, даже совестлив - задремал от стыда в кабинете гинеколога. К тому же Шарик обладает бесспорным сатирическим даром: увиденная им из подворотни жизнь человеческая чрезвычайно интересна в метко схваченных и высмеянных подробностях тогдашнего быта и характеров. Именно ему принадлежит тонкая мысль, повторённая автором повести неоднократно: "О, глаза - значительная вещь! Вроде барометра. Всё видно - у кого великая сушь в душе...". Пёс не чужд политической мысли и рассуждает философически: "Да и что такое воля? Так, дым, мираж, фикция... Бред этих злосчастных демократов..." Мы и сегодня каждый день слышим хитрый забалтывающий бред сыто цыкающих зубом "демократов" и видим в "чёртовом ящике" безнравственную политическую игру в фикции и миражи.

Понял Шарик и весьма простую психологию новых "хозяев жизни" и так её изложил своими язвительными словами: "Надоела мне моя Матрёна, намучился я с фланелевыми штанами, теперь пришло моё времечко. Я теперь председатель, и сколько ни накраду - всё, всё на женское тело, на раковые шейки, на Абрау-Дюрсо (шампанское. - B.C.)! Потому что наголодался в молодости достаточно, будет с меня, а загробной жизни не существует". С тех пор эта "номенклатурная" психология мало изменилась, хотя злые и капризные "Матрёны" сегодня сменили голубые фланелевые панталоны "дружба" на дорогое французское бельё и ездят на "тойотах" и "пежо" по фитнес-клубам, бутикам, массажистам, стриптизёрам и суши-барам, пока их угрюмые мужья-"менеджеры" "по понятиям" крутят в офисах наворованные баксы и госимущество...

Автор делает пса симпатичным, дарит ему светлые воспоминания о ранней юности на Преображенской заставе и вольных собаках-побродягах, поэтический сон о весёлых розовых псах, плавающих на лодках по озеру. Повторяем, у Булгакова нет ничего случайного или лишнего, и эта важная деталь - место юных беспечных игр - чётко соединяет Шарика с его "донором" Климом Чугункиным, убитым в пьяной драке именно в грязной пивной "Стоп-сигнал" у Преображенской заставы.

Соединившись по недоброй воле Преображенского с мерзкой личностью, умный и человечный, если можно так выразиться, пёс превращается в злобного и пакостливого душителя котов Шарикова. Таково движение авторской мысли от одного персонажа к другому, несущее в себе их художественную оценку. Дело читателя заметить и сопоставить красноречивые детали.

Свою повесть Булгаков назвал вначале "Собачье счастье. Чудовищная история". Но главным её героем сделал не собаку и не Шарикова, а профессора старой школы. Он создавал колоритного Филиппа Филипповича Преображенского, оглядываясь на родного дядю, известного всей Москве врача-гинеколога Николая Михайловича Покровского. Первая жена писателя, Татьяна Николаевна Лаппа, вспоминала: "Я как начала читать - сразу догадалась, что это он. Такой же сердитый, напевал всегда что-то, ноздри раздувались, усы такие же пышные были. Вообще он симпатичный был. Он тогда на Михаила очень обиделся за это. Собака у него была одно время, доберман-пинчер". Но булгаковский сердитый профессор очень далеко ушёл от реального своего прототипа.

Уже в наше время зарубежные исследователи попытались список прототипов расширить, прочесть в "Собачьем сердце" некую политическую "тайнопись". И вот что у них получилось.

Преображенский - это В.И.Ленин, Борменталь - Лев Троцкий, стареющая любвеобильная дама, пришедшая к врачу омолаживаться, - знаменитая поборница женских прав А.М.Коллонтай, Швондер - Л.Б.Каменев, блондин в папахе - известный коммунист-астроном П.К.Штернберг, девушка-юноша Вяземская - секретарь Московского комитета партии В.Н.Яковлева, которая потом вновь появилась в жизни драматурга Булгакова. Всё это забавно и даже остроумно, но принадлежит скорее к сфере литературоведческой занимательной фантастики и гипотез.

Никакой "тайнописи" в "Собачьем сердце" нет, булгаковские образы сами по себе хороши и значимы, и "московский студент" Филипп Преображенский ничем не напоминает "казанского студента" Владимира Ульянова. Надо читать в книге то, что в ней есть, ничего не навязывая автору.

Впрочем, фантазировать никому не запрещено. "Собачье сердце" - книга великая и потому многосмысленная, каждый читает её согласно своему уровню, мыслям, следуя духу своего времени, находит там своё. И это естественно, так обстоит дело и с "Мастером и Маргаритой". Но очевидно, что булгаковская повесть богаче и лучше любой произвольно налагаемой на неё схемы. Позволим себе вопрос: может ли сегодняшний читатель повести представить себе облик и характер московского партийного лидера Л.Б.Каменева или его ленинградского кудрявого двойника Г.Е.Зиновьева? А булгаковский профессор живёт зримо, убедителен и красочен, характер его самобытен и потому текуч, противоречив, являет собой сплав ума, таланта учёного и хирурга, простодушия и качеств весьма отрицательных. И образ этот дан через его речи, живой разговор, движение сердитой мысли. Это человек, которому не чужды простые радости жизни, самомнение, глубокие заблуждения и капитальные ошибки. Он виден и понятен без исторических разысканий.

Ведь гордый и величественный профессор Филипп Филиппович Преображенский, столп генетики и евгеники, задумавший от прибыльных операций по омоложению стареющих дам и бойких старичков перейти к решительному улучшению человеческой породы, воспринимается как высшее существо, великий жрец только Шариком. Да и высокомерные, злобно-язвительные суждения его о новой действительности и новых людях принадлежат персонажу, а не автору, хотя в словах скептичного профессора больше реальной правды, чем нам хотелось бы.

Само одиночество немолодого Преображенского, его стремление уединиться, спрятаться от беспокойного мира в комфортабельной квартире, жить прошлым, одной "высокой" наукой уже несут в себе авторскую оценку персонажа, оценку отрицательную (вспомним одиночество булгаковского Пилата), несмотря на очевидную симпатию к его бесспорным достоинствам, врачебному гению, высокой культуре ума и знания. Многое говорят о Преображенском его случайно обронённые слова "подходящая смерть". В них бездушное отношение к жизни и человеку.

Впрочем, самодовольство профессора, задумавшего своим безотказным скальпелем улучшить самоё природу, соревноваться с жизнью, поправлять её и создать по заказу какого-то "нового" человека, было наказано быстро и жестоко. Напрасно верный Борменталь восторгался: "Профессор Преображенский, вы - творец!!". Седой Фауст сотворил доносчика, алкоголика и демагога, который ему же сел на шею и превратил жизнь и без того несчастного профессора в обычный советский ад. Хитрый Швондер лишь ловко использовал эту роковую ошибку.

Тем, кто простодушно или своекорыстно считает профессора Преображенского чисто положительным героем, страдающим от негодяя Шарикова, всеобщего хамства и неустройства новой жизни, стоит вспомнить слова из позднейшей фантастической пьесы Булгакова "Адам и Ева" о чистеньких старичках-профессорах: "По сути дела, старичкам безразлична какая бы то ни было идея, за исключением одной - чтобы экономка вовремя подавала кофе... Я боюсь идей! Всякая из них хороша сама по себе, но лишь до того момента, пока старичок-профессор не вооружит её технически...". Вся последующая история XX века, неизбежно превратившаяся в кровавую мировую борьбу отлично вооружённых учёными политических идей, подтвердила правоту этого пророчества.

Чего же хочет вполне благополучный профессор Преображенский? Может быть, демократии, парламентского строя, гласности? Как бы не так... Вот его доподлинные слова, о которых почему-то молчат комментаторы повести: "Городовой! Это, и только это. И совершенно неважно, будет ли он с бляхой или же в красном кепи (тогдашний головной убор советской милиции. - B.C.). Поставить городового рядом с каждым человеком и заставить этого городового умерить вокальные порывы наших граждан". Страшные и безответственные слова...

Ведь все мы знаем, что через несколько лет такой "городовой" был приставлен практически к каждому, и разруха действительно кончилась, люди прекратили петь мрачные революционные гимны, перешли на бодрые песни Дунаевского и стали строить Днепрогэс, Магнитку, метро и т.п. Но какой ценой! А Преображенский согласен на эту цену, лишь бы ему вовремя подавали натуральный кофе и щедро финансировали его гениальные научные опыты. Отсюда недалеко идти до использования труда заключённых (см. описание изделий узников ГУЛАГа в булгаковском фельетоне "Золотистый город") и даже до медицинских опытов над этими заключёнными - во имя высокой чистой науки, разумеется. Ведь упоминаемая профессором евгеника, наука об "улучшении человеческой породы", не только допускала такие опыты, но и основывалась на них.

Автор описывает решительные операции гениального хирурга Преображенского как чудовищные вивисекции, бестрепетное вторжение в чужую жизнь и судьбу. Творец постепенно превращается в убийцу, "вдохновенного разбойника", "сытого вампира": "Нож вскочил к нему в руки как бы сам собой, после чего лицо Филиппа Филипповича стало страшным". Белые одежды жреца науки в крови. На допросе в ОГПУ автор признался: "Считаю, что произведение "Повесть о собачьем сердце" вышло гораздо более злободневным, чем я предполагал, создавая его". Но всё дело в том, что булгаковская повесть о профессоре и сегодня, увы, злободневна… Так что в этом симпатичном персонаже содержится и разоблачительная сатира, глубокая и пророческая критика обходящейся без этики, эгоистической научной психологии, легко принимающей печально известный принцип "Лес рубят - щепки летят". Ведь не Шариков же "подарил" миру ядерное оружие, Чернобыль и СПИД...

Хорошо хоть, что новоявленный советский Фауст опомнился, сам вернул в первобытное состояние своё создание - омерзительного гомункулюса Шарикова и понял всю безнравственность "научного" насилия над природой и человеком: "Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно!.. Ведь родила же в Холмогорах мадам Ломоносова этого своего знаменитого!". Прозрение, пусть позднее, всегда лучше высокомерного ослепления.

И здесь же автор, развивая тему Достоевского, приводит своего героя к знаменательному выводу: "На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками". Это ведь одна из главных идей романа "Мастер и Маргарита", точно намеченная в "Собачьем сердце". Так что история преступления и наказания начата в ранней булгаковской прозе и здесь не кончается.

Ибо ту же мысль мы встречаем и в романе Булгакова "Жизнь господина де Мольера", где профессору-эпикурейцу из "Собачьего сердца" вторит весёлый мудрец Гассенди: "О том, как сохранить здоровье, вам скажет любой хороший врач. А как достичь душевного спокойствия, скажу я вам: не совершайте, дети мои, преступлений, не будет у вас ни раскаяния, ни сожаления, а только они делают людей несчастными". За словами персонажей ощутима любимая авторская идея, обозначившаяся уже в сатирических повестях 1920-х годов и до конца высказанная в "Мастере и Маргарите".

Как и в "Роковых яйцах", в повести о Преображенском важны и живописный фон, любимый автором образ огня, точно очерченные фигуры и события второго плана (хитрый беспринципный Швондер и его истеричная компания, вороватый и шкодливый Шариков, страстная кухарка), а также чудесный эпилог, столь мастерски придуманный и написанный, что его можно перечитывать бесконечно, как, впрочем, и всю повесть, шедевр умной и веселой занимательности. В "Собачьем сердце" с особой ясностью видно, как автор последовательно изгоняет из своей прозы поверхностную фельетонность и приходит к высокому творчеству, становится замечательным художником, достойным наследником великих сатириков Гоголя и Щедрина и вдохновенного мыслителя Достоевского. Это путь к "Мастеру и Маргарите". Автор впоследствии называл повесть "грубой", но она, конечно же, просто честная, сильная, глубокая сатира, не знающая запретов и границ, идущая до конца.

Наверно, именно поэтому "Собачье сердце" было самым потаённым, замалчиваемым произведением М.А.Булгакова в советские времена. Заговор молчания лишь усилился после публикации дефектной "пиратской" копии повести за рубежом в 1968 году. Запрещалось даже упоминать в печати и публичных выступлениях название крамольной вещи. Глупо? Да, но такова советская логика. К тому же у этого упорного замалчивания тоталитарной властью разоблачающего и высмеивающего её памфлета есть своя тайная история, закреплённая в официальных документах, мемуарах читателей и слушателей "Собачьего сердца", протоколах заседаний литературного объединения "Никитинские субботники" и секретных отчетах осведомителей ГПУ.

Булгаков прекрасно знал об особом внимании "органов" к поучительной истории Шарикова. Не случайно он демонстративно устроил читку повести в московской редакции газеты "Накануне", то есть на территории ОГПУ. Но больше всего Булгаков хотел сделать "Собачье сердце" фактом тогдашней литературы, стремился ознакомить с текстом как можно большее число писателей. Впервые он читал повесть на квартире Н.С.Ангарского в феврале 1925 года, во время заседания там редколлегии издательства "Недра". Присутствовали Вересаев, Тренёв, Никандров, Соколов-Микитов, Вс.Иванов, Подъячев и др. Это цвет тогдашней литературы.

По данным ОГПУ "Собачье сердце" читалось также в литературном кружке "Зелёная лампа" и в поэтическом объединении "Узел", собиравшемся у П.Н.Зайцева. В "Узле" появлялись Андрей Белый, Борис Пастернак, София Парнок, Александр Ромм, Владимир Луговской и другие поэты. Здесь встретил Булгакова молодой филолог А.В.Чичерин: "Михаил Афанасьевич Булгаков, очень худощавый, удивительно обыкновенный (в сравнении с Белым или Пастернаком!), тоже приходил в содружество "Узел" и читал "Роковые яйца", "Собачье сердце". Без фейерверков. Совсем просто. Но думаю, что чуть ли не Гоголь мог бы позавидовать такому чтению, такой игре".

7 и 21 марта 1925 года автор читал повесть в многолюдном собрании "Никитинских субботников". В первом заседании обсуждения не было, а вот потом братья-писатели своё мнение высказали, оно сохранено в стенограмме (Гос. литературный музей). Приведём их выступления полностью.

"М.Я.Шнейдер - Эзоповский язык - вещь давно знакомая: он является результатом особого [монтажа] действительности. Недостатки повести - излишние усилия для того, чтобы понять развитие сюжета. Надо принять неправдоподобную фабулу. С точки зрения игры с сюжетом - это первое литературное произведение, которое осмеливается быть самим собой. Пришло время для реализации отношения к происшедшему. Написано совершенно чистым и чётким русским языком. Выдумкой отвечая на то, что происходит, художник делал ошибку: напрасно не прибегал к бытовой комедии, чем в своё время был "Ревизор". Сила автора значительна. Он выше своего задания.

Федеральное агентство по образованию Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Поморский государственный университет имени М. В. Ломоносова»

Контрольная работа по литературе

«Сатира в творчестве М.А.Булгакова

(по повестям: «Дьяволиада», «Роковые яйца», «Собачье сердце»)».

Работу выполнила:

Студентка ФФиЖ 6 курса, заочн.отд.

Рудакова Ольга Николаевна.

Архангельск

II. Сатира в творчестве М.А.Булгакова 4

1. М.А.Булгаков – прозаик, драматург. 4

2. Повесть «Дьяволиада». 5

2.1. Краткое содержание повести. 6

2.2. Анализ главных эпизодов. 7

2.3. Вывод об идейном содержании. 8

3. Повесть «Роковые яйца». 9

3.1. Сюжет повести. 9

3.2. Смысловые пласты повести. 11

4. Повесть «Собачье сердце». 12

4.1. Краткое содержание повести и анализ эпизодов. 12

4.2. На что направлена сатира писателя в повести. 16

III. Заключение. 17

Список использованной литературы. 19

I . Введение.

Сатира – это способ проявления комического в искусстве, состоящий в уничтожающем осмеянии явлений, которые представляются автору порочными.

Мы выбрали тему, связанную с сатирой, потому что нам очень нравятся сатирические произведения, которые осмеивают различные явления и события.

Сила сатиры зависит от эффективности сатирических методов – сарказма, иронии, гиперболы, гротеска, аллегории, пародии и др. Сатирическим может быть и целое произведение, и отдельные образы, ситуации, эпизоды.

Выбрав данную тему работы, мы поставили следующие задачи:

Систематизировать свои знания о сатире М.А.Булгакова и о его жизни;

Рассмотреть особенности сатиры М.А.Булгакова на примере трех повестей: «Собачье сердце», «Дьяволиада», «Роковые яйца»;

Сделать выводы по трем повестям и в общем по реферату.

Мы пишем работу используя критическую литературу.

С помощью «Русской литературы XX века. Христоматия» А.В.Бараникова, мы выбрали информацию о Булгакове. Информацию о Булгакове, о его жизни и творчестве мы возьмём еще в «Справочнике школьника». Читать повести и их анализировать мы будем по книге М.А.Булгакова «Собрание сочинений в 5 томах».

II . Сатира в творчестве М.А.Булгакова

1. М.А.Булгаков – прозаик, драматург

Булгаков М.А. (1891-1940) закончил Первую Александровскую гимназию, где учились дети русской интеллигенции Киева. Уровень преподавания был высокий, занятия порой вели даже университетские профессора.

В 1909 году Булгаков поступил на медицинский факультет Киевского университета. В 1914 году разразилась Первая мировая война, которая разрушила надежды его и миллионов его сверстников на мирное и благополучное будущее. После окончания университета Булгаков работал в полевом госпитале.

В сентябре 1916 года Булгакова отозвали с фронта и направили заведовать земской никольской сельской больницей в Смоленской губернии, а в 1917 году перевели в Вязьму.

Февральская революция нарушила привычную жизнь. После Октябрьской революции его освободили от военной службы, и он вернулся в Киев, вскоре занятый германскими войсками. Так будущий писатель окунулся в водоворот гражданской войны. Булгаков был хорошим врачом, и в его услугах нуждались воюющие стороны.

Во Владикавказе в конце 1919 года и в начале 1920 года Булгаков покинул ряды деникинской армии и стал сотрудничать в местных газетах, навсегда бросив занятия медициной. Вышел его первый художественный текст «Дань восхищения».

Занятия литературным творчеством было спровоцировано нежеланием участвовать в войне.

Незадолго до отступления белых из Владикавказа Булгаков заболел возвратным тифом. Когда он выздоровел весной 1920 года, город уже заняли части Красной армии. Булгаков стал сотрудничать в подотделе искусств ревкома. Владикавказские впечатления послужили материалом для повести «Записки на манжетах».

В сатирических фельетонах и очерках объектом булгаковской сатиры становится не только «накипь НЭПа» - нувориш-нэпманы, но и та часть населения, чей низкий культурный уровень наблюдал писатель: обитатели московских коммуналок, базарные торги и др. Но Булгаков видит и ростки нового, приметы возвращения жизни в нормальное русло.

Булгаков совершил открытие в своих сатирических произведениях, вошедшее в систему русских национальных ценностей и по праву заслужил звание русского национального писателя.

Рассмотрим сатирические направления в некоторых повестях М.А.Булгакова.

2. Повесть «Дьяволиада».

В 1923-1925 годах Булгаков пишет одну за другой три сатирические повести: «Дьяволиада», «Роковые яйца» и «Собачье сердце». Булгаков создает вещи, практически не отделенные от современности в самом прямом, узком смысле слова. «Дьяволиада» повествует о времени только что миновавшего, но прекрасно памятного военного коммунизма; с описанием тех же скудных, голодных и холодных лет начаты «Роковые яйца»; фон «Собачьего сердца» - остроактуальные приметы НЭПа.

Первой повестью, вышедшей к читателю в марте 1924 года, стала «Дьяволиада», само название которой, по свидетельствам современников Булгакова, быстро вошло в устную речь, превратившись в нарицательное.

В этом произведении Булгаков рисует бюрократизм советских учреждений. И.М.Нусинов в докладе о творчестве Булгакова констатировал: «Мелкий чиновник, который затерялся в советской государственной машине - символе «Диаволиады»». Новый государственный организм – «Диаволиада», новый быт – такая «гадость, <…>»

2.1. Краткое содержание повести.

В этой повести говорится о «маленьком человеке» Короткове. Незаметный служащий Спимата путает подпись нового начальника, носящего необычайную фамилию Кальсонер, в срочной деловой бумаге. Встреча же его с Кальсонером, поразительная внешность заведующего (голова, сверкающая огнями, электрические лампочки, вспыхивающие на темени, голос как «у медного таза»), а также его способность к мгновенным перемещениям в пространстве и разительным трансформациям – окончательно выбивает Короткова из колеи и лишает способности разумно мыслить. «Двойник» бритого Кальсонера, его брат с «ассирийской бородой и тонким голосом», и Кальсонер - первый, которые поочередно попадаются на глаза Короткову, - вот, кажется, виновники сумасшествия героя.

Но на деле к безумию и гибели Короткова толкает не столько Кальсонеры – двойники, то есть случайные несуразицы происходящего, которые он не способен объяснить, сколько общее ощущение шаткости, неуверенности и ирреальности жизни.

Жалованье, выданное спичками и церковным вином; небывало-театральный облик грозного начальника – все эти частности, не страшные каждая в отдельности, сливаясь в одно жуткое целое, обнажают беззащитность Короткова, его несмелое одиночество в мире. Боязнь безумия – мысль здорового рассудка, она-то и страхует героя. В «Дьяволиаде» же действительность бредит, а человеку легче «уступить ей, признав виновным в разламывании, деформации реальности себя самого». В «Дьяволиаде» заявлен один из постоянных лейтмотивов произведений писателя: мистическая роль бумаги, канцелярского выморочного быта. Если сначала Булгаков шутил, то развитие сюжета отнюдь не шуточно, потому что если нет документа, который подтверждает твою личность, то ты никто.

Нарушена причинно-следственная связь – какое отношение может иметь наличие (или отсутствие) бумаги к назревающему любовному эпизоду, когда Короткову на шею бросается брюнетка и просит его жениться на ней. Коротков не может этого сделать, потому что у него нет документов с его настоящей фамилией. Оказывается, что клочок бумаги не только способен определить человеческие взаимоотношения, документ санкционирует поступки и, наконец, конституирует личность. Гротескна интонация обезумевшего Короткова: «Застрели ты меня на месте, но выправь ты мне какой ни на есть документик … ». Уже и саму жизнь герой готов обменять на «правильность» и оформленность ее протекания. Лишить «места» и украсть бумаги – оказывается достаточным чтобы вытолкнуть героя из жизни в безумный прыжок, гибель.

2.2. Анализ главных эпизодов.

В «Дьяволиаде», описывающей учреждение, казалось бы, вовсе не связанное с писательством, Булгаков вводит, хотя и мельком, тему литературы литературного быта. Напомним сцену, когда запутавшийся в лабиринтах «Альпийской розы» Коротков застревает в загадочном и пугающем его разговоре с Яном Собесским: «Чем же вы порадуете нас? Фельетон? Очерки? <…> Вы не можете себе представить, до чего они нужны нам».

Эпизод, по-видимому, отсылается к тому самому Лито, в котором служил секретарем Булгаков, или ко времени его работы в «Гудке». Автобиографический подтекст время от времени короткими, яркими вспышками будто «подсвечивающий» сюжет «Дьяволиады», сообщает новое качество литературному материалу.

Вся повесть «сделана» из динамичных, кратких сценок, мгновенных диалогов, энергичных глаголов, будто подгоняющих действие, которое к концу уже несется во всю мочь, наращивая и взвихривая и без того бешеный темп. Движение, быстрота, скорость («понесся», «кинулся», «грянул», «обрушился», «провалился» и прочее)

На последних страницах «Дьяволиады» у тихого доселе Короткова вдруг являются «орлиный взор», «боевой клич», и «отвага смерти», придающая сил герою. И гибнет он, - с фразой, мгновенно вынесшей на поверхность то, что таилось в глубине сознания «застенчивого» делопроизводителя. В финальном возгласе – внезапный всплеск сокрытого прежде чувства достоинства. Высказавшись в нем вполне, Коротков гибнет, произнеся свою «главную» мысль: «Лучше смерть, чем позор». 2

Здесь и чертовщина, дьявольская фантасмагория (имеющая при этом бытовую мотивировку во вполне возможных обстоятельствах), тут и пристрастие к комическим эффектам (во фразе: «Скворец зашипел змеей», либо «товарищ де Руни» и прочее).