Джон Стейнбек
Гроздья гнева
Кэрол, которая подвигла меня на это.
Тому, который испытал все это на себе.
Глава первая
Красные поля и часть серых полей Оклахомы только сбрызнуло последними дождями, и этого было слишком мало, чтобы размягчить запекшуюся землю. Плуги прошлись по полям, исчерченным струйками не впитавшейся в почву воды. После дождей кукуруза быстро дала ростки, по обочинам дорог зазеленели травы и бурьян, - и серые поля и темно-красные поля начали исчезать под зеленым покровом. В конце мая небо выцвело, и облака, всю весну державшиеся кучками высоко в небе, мало-помалу растаяли. Горячее солнце день за днем пекло подрастающую кукурузу, и вот по краям зеленых побегов уже начала проступать коричневая полоска. Тучи появлялись ненадолго и исчезали, а потом и вовсе перестали собираться. Зеленый бурьян потемнел, защищаясь от солнца, и уже не захватывал новых участков. На поверхности земли образовалась тонкая спекшаяся корка, и по мере того как выцветало небо, выцветала и земля: красные поля становились жухло-розовыми, серые выгорали до белизны.
По откосам размывов, оставшихся после прошлогодних дождей, земля струилась сухими струйками. Пробегая по ним, суслики и муравьиные львы ссыпали вниз маленькие лавины пыли. Солнце палило изо дня в день, и листья молодой кукурузы становились уже не такими упругими и прямыми: сначала они чуть прогнулись посередине, потом жилки потеряли свою крепость, и лист поник к земле. Пришел июнь, и солнце стало печь еще свирепее. Коричневая полоска по краям кукурузных листьев ширилась, подбираясь к центральной жилке. Бурьян сморщился, и стебли его повисли вниз, касаясь корней. Воздух был прозрачный, небо - совсем выцветшее, и земля тоже выцветала день ото дня.
На дорогах, там, где землю дробили колеса и рассекали лошадиные копыта, корка подсохшей грязи превратилась в пыль. Все движущееся по этим дорогам поднимало ее за собой: пешеход шел по пояс в тонкой пыли, фургон взметал ее вровень с изгородью, за автомобилем она клубилась облаком. Пыль долго стояла в воздухе, прежде чем снова осесть на землю.
Когда июнь уже близился к концу, из Техаса и Мексиканского залива надвинулись тучи - тяжелые грозовые тучи. Люди в полях смотрели на них, втягивали ноздрями воздух, поднимали руку, послюнив палец, - проверяли, есть ли ветер. И лошади беспокоились, не стояли на месте. Грозовые тучи окропили землю дождем и быстро ушли дальше, в другие страны. Небо после их ухода было такое же выцветшее, солнце палило по-прежнему. Дождевые капли, упав на землю, пробуравили в пыли маленькие воронки, немного промыли кукурузные листья, и это было все.
Вслед тучам повеял мягкий ветер, он гнал их к северу и легко покачивал увядающую кукурузу. Прошел день, и ветер окреп, но дул он ровно, без порывов. Дорожная пыль поднялась в воздух, ее относило на бурьян, росший по обочинам дорог, и на поля. Теперь ветер дул сильно и резко, он старался раскрошить подсохшую корку на кукурузных грядах. Мало-помалу небо потемнело, а ветер все шарил по земле, вздымая пыль и унося ее с собой. Ветер крепчал. Запекшаяся корка не устояла перед ним, над полями поднялась пыль, тянувшаяся серыми, похожими на дым космами. Кукурузу с сухим шуршанием хлестал налетавший на нее ветер. Тончайшая пыль уже не оседала на землю, а шла вверх, в потемневшее небо.
Ветер крепчал, он забирался под камни, уносил за собой солому, листья и даже небольшие комья земли и отмечал ими свой путь, проносясь по полям. Воздух и небо потемнели, солнце отсвечивало красным, от пыли першило в горле. За ночь ветер усилился; он ловко пробирался между корнями кукурузы, и она отбивалась от него ослабевшими листьями до тех пор, пока он не вырвал ее из земли, и тогда стебли устало повалились набок, верхушками указывая направление ветра.
Наступило время рассвета, но день не пришел. В сером небе появилось солнце - мутно-красный круг, излучающий слабый, похожий на сумерки свет; к вечеру сумерки снова слились с темнотой, и в темноте над повалившейся кукурузой завывал и плакал ветер.
Люди сидели по домам, а если им случалось выходить, они завязывали нос платком и надевали очки, чтобы защитить глаза от пыли.
Снова наступила ночь - кромешно черная, потому что звезды не могли проникнуть сквозь мглу, а света из окон хватало только на то, чтобы разогнать темноту во дворе около жилья. Пыль смешалась с воздухом, слилась с ним воедино, точно эмульсия из пыли и воздуха. Дома были закрыты наглухо, дверные и оконные щели забиты тряпками, но пыль незаметно проникала внутрь и тончайшим слоем ложилась на стулья и столы, на посуду. Люди стряхивали ее у себя с плеч. Еле заметные полоски пыли наметало к дверным порогам.
Среди ночи ветер смолк, и наступила тишина. Пропитанный пылью воздух приглушал звуки, как не приглушает их даже туман. Лежа в постелях, люди услышали, что ветер утих. Они проснулись в ту минуту, когда свист его замер вдали. Они лежали и напряженно вслушивались в тишину. Вот закукарекали петухи, но их голоса звучали приглушенно, и люди беспокойно заворочались в постелях, думая: скорей бы утро. Они знали: такая пыль уляжется не скоро. Утром она стояла в воздухе, точно туман, а солнце было ярко-красное, как свежая кровь. И этот день и весь следующий небо сеяло пыль на землю. Земля покрылась ровным мягким слоем. Пыль оседала на кукурузу, скапливалась кучками на столбах изгородей, на проводах; она оседала на крыши, покрывала траву и деревья.
Люди выходили из домов и, потянув ноздрями опаляющий жаром воздух, прикрывали ладонью нос. И дети тоже вышли из домов, но они не стали носиться с криками по двору, как это бывает с ними после дождя. Мужчины стояли у изгородей и смотрели на погибшую кукурузу, которая быстро увядала теперь и только кое-где проглядывала зеленью сквозь слой пыли. Мужчины молчали и не отходили от изгородей. И женщины тоже вышли из домов и стали рядом с мужьями, спрашивая себя, хватит ли у мужчин сил выдержать это. Женщины украдкой приглядывались к лицам мужей, кукурузы не жалко, пусть пропадает, лишь бы сохранить другое, главное. Дети стояли рядом, выводя босыми ногами узоры на пыли, и дети тоже старались проведать чутьем, выдержат ли мужчины и женщины. Дети поглядывали на лица мужчин и женщин и осторожно чертили по пыли босыми ногами. Лошади подходили к водопою и, мотая мордами, разгоняли налет пыли на поверхности воды. И вот выражение растерянности покинуло лица мужчин, уступило место злобе, ожесточению и упорству. Тогда женщины поняли, что все обошлось, что на этот раз мужчины выдержат. И они спросили: что же теперь делать? И мужчины ответили: не знаем. Но это было не страшно, женщины поняли, что это не страшно, и дети тоже поняли, что это не страшно. Женщины и дети знали твердо: нет такой беды, которую нельзя было бы стерпеть, лишь бы она не сломила мужчин. Женщины вернулись к домашним делам, дети занялись игрой, но игра не сразу пошла на лад. К середине дня солнце было уже не такое красное. Оно заливало зноем укрытую пылью землю. Мужчины сели на крылечки; в руках они вертели кто прутик, кто камешек. Они сидели молча… прикидывали… думали.
Глава вторая
У небольшого придорожного бара стоял громадный красный грузовик. Вертикальная выхлопная труба глухо пофыркивала, и над ней стлался почти невидимый глазу серо-голубой дымок. Грузовик поблескивал свежей красной краской, а по борту у него шла надпись огромными буквами: Транспортная компания Оклахома-Сити. Двойные шины на скатах были новые, на засове широкой задней дверцы стоял торчком медный замок. Из бара доносилась спокойная танцевальная музыка; радио было пущено совсем тихо, очевидно, его никто не слушал. Маленький вентилятор бесшумно вертелся в круглом отверстии над входом, и мухи взволнованно жужжали у двери и окон, ударяясь о металлическую сетку. В баре был только один посетитель - шофер грузовика; он сидел на табурете, поставив локти на стойку, и смотрел поверх чашки кофе на скучающую худую официантку. Между ними шел пустой, ни к чему не обязывающий разговор, какие часто ведутся в придорожных барах:
Я его видел месяца три назад, после операции. Вырезали ему что-то. Только не помню что.
Да я сама его видела на прошлой неделе. Здоровый был, ни на что не жаловался. Он ничего малый, пока не напьется.
Мухи то и дело с жужжаньем налетали на металлическую дверную сетку. Из электрического кофейника пошел пар, официантка, не глядя, протянула назад руку и выключила его.
На шоссе появился прохожий. Увидев грузовик, он медленно подошел к нему, тронул рукой блестящее крыло и посмотрел на бумажку, приклеенную к ветровому стеклу: «Брать пассажиров воспрещается». Он хотел было идти дальше своей дорогой, но раздумал и сел на подножку грузовика с той стороны, которая была дальше от бара. Человек этот выглядел лет на тридцать, не больше. Глаза у него были темно-карие, с желтоватыми белками, скулы широкие, по обе стороны рта залегли две глубокие морщины. Зубы выдавались вперед, но их не было видно, потому что он держал губы сомкнутыми; руки были огрубевшие, ногти толстые и твердые, как ракушки. В выемке между большим и указательным пальцами и на мясистой части ладоней поблескивали мозоли.
Прочитав эту книгу я пошла искать историю её cоздания - стало интересно насколько реалистичен роман и описанные в нём события. У книги оказалась очень интересная судьба: её наградили Пулитцеровской премией в 1940 году, а в 1962 году Стейнбек получил за неё Нобелевскую премию, но при этом роман запрещали, критиковали за негатив и очень неоднозначно приняли в Америке - месте действия. По одним источникам Сейнбек сгустил краски, по другим, наоборот, сгладил острые моменты. Но так или иначе автор сам проехал по пути своих героев из Оклахомы в Калифорнию, несколько раз ездил в Калифорнию, чтобы увидеть там жизнь переселенцев, так что в реалистичности романа сомневаться не приходится.
Сюжет книги построен вокруг семьи разорившихся фермеров, которые отправляются в Калифорнию, чтобы устроиться на новом месте и зажить там по-человечески. Но автор не зацикливается на одной семье: он сначала даёт описание общей картины, излагает причины экономической депрессии и социального обострения в обществе, а потом фокусирует внимание читателя на семье Джоудов, показывая все беды и несчастья на конкретном примере.
Несколько лет засухи и изменения в способе обработки земли приводят к тому что очень многие фермеры Оклахомы и нескольких других штатов попадают под маховик истории, когда маленький человек становится не у удел. Индустриализация и наращивание капитала для одних и полное обнищание для других. Сейчас модно писать про попадацев - о том как они выживают в новом мире. Вот у героев романа "Гроздья гнева" тоже условия жизни изменились и им надо найти способ выжить и приспособится к новым. Далеко не все смогут это сделать: многие опустятся на дно, кто-то умрёт от голода, кто-то начнёт воровать, кто-то сядет в тюрьму. Да и жители Калифорнии очень предвзято восприняли оклахомцев, наградив их презрительным прозвищем "Оки". Столкновение переселенцев с местными жителями неминуемы и в современном мире этому есть много примеров, так что зря обвиняли Стейнбека в неправдоподобном и негативном изображении калифорнийцев, люди везде одинаковые - чужаков на своей земле никто не любят. Хотя автор приводит примеры и лояльного отношения и помощи, которую получают переселенцы от коренных жителей Калифорнии. Стейнбек не стремится показать одних абсолютным злом, а других абсолютным добром - его герои реалистичны и поэтому сочетают плохое и хорошее. Переселенцы совершенно не выглядят ангелами, в них тоже достаточно неприглядных черт и они тоже способны на плохие поступки.
Реалистичность бед и реалистичность реакций людей на эти беды в этой книге невероятная: сначала человек испытывает растерянность и страх перед неизвестным будущем, а потом в ответ на несправедливость в нём растёт и копится гнев, гроздья гнева, как виноград зреют в его душе. На примере семьи Джоудов Стейнбек показал, что в трудных условиях людям помогает выжить сплочённость и взаимопомощь, когда человек заботится не только о себе, но и о других. И конечно, этих людей спасает невероятная трудоспособность.
Финал книги вызвал у меня неоднозначную реакцию. С одной стороны, я понимаю его символизм, а с другой стороны, хотелось брезгливо сказать "фу", но тут в памяти всплыли все беды и ужасы, которые пережили герои этого романа и отношение к финальной сцене кардинально изменилось.
Томас Манн
Доктор Фаустус
Lo giorno se n’andava, e l’aere bruno
toglieva gli animai che sono in terra
da le fatiche loro, ed io sol uno
m’apparecchiava a sostener la guerra
si del cammino e si della pietate,
che ritrarrà la mente che non erra.
О Muse, о alto ingegno, or m’aiutate,
о mente che scrivesti ciò ch’io vidi,
qui si parrà la tua nobilitate.
День потухал. На землю сумрак лег,
Людей труда к покою призывая.
Лишь я один покойным быть не мог,
Путь трудный, утомительный свершая.
Все то, что предстояло мне вперед -
Страдания и обаянье рая, -
То в памяти навеки не умрет……
О, музы, о святое вдохновенье!
Теперь вы мой единственный оплот!
Данте, «Ад», песнь вторая
Печатается с разрешения издательства S. Fischer Verlag GmbH, Frankfurt am Main.
© Thomas Mann, 1947
© Перевод. Н. Ман, наследники, 2014
© Перевод. С. Апт, наследники, 2014
© Издание на русском языке AST Publishers, 2015
Со всей решительностью спешу заявить, что если этому рассказу о жизни Адриана Леверкюна, этой первой и, так сказать, предварительной биографии дорогого мне человека и гениального музыканта, с которым столь беспощадно обошлась судьба, высоко его вознесшая и затем низринувшая в бездну, я и предпосылаю несколько слов о себе и своих житейских обстоятельствах, то отнюдь не с целью возвеличить свою особу. Единственным моим побуждением была мысль, что читатель, вернее, будущий читатель, ибо в настоящее время нельзя и думать о том, чтобы моя рукопись увидела свет, если только чудом она не окажется за стенами осажденной «крепости Европы» и там хоть отчасти приоткроет темную тайну нашего одиночества… Но лучше начну сначала: только в предположении, что читатель захочет узнать, кто же это пишет об Адриане Леверкюне, я предпосылаю его биографии несколько слов о самом себе - не без боязни, конечно, вселить в читателя сомнение, в надежные ли руки он попал. Иными словами, посильна ли человеку моего склада эта задача, задача, на выполнение которой меня подвигло скорее сердце, нежели право духовного сродства?
Перечитав эти строки, я уловил в них какую-то затрудненность дыхания, беспокойство, столь характерное для душевного состояния, в котором я нахожусь ныне, 23 мая anno 1943, через два года после смерти Леверкюна (вернее, через два года после того, как из темной ночи он перешел в ночь беспросветную), собираясь приступить здесь, в маленьком своем кабинете в городе Фрейзинге на Изаре, к жизнеописанию моего с миром почившего - о, если бы так! - несчастного друга. Да, нелегко у меня на душе, ибо настойчивая тяга к сообщительности - увы! - парализуется страхом сказать нечто не подлежащее огласке.
Я человек уравновешенный, по натуре здоровый, что называется, хорошо темперированный, словом, приверженный гармонии и разуму, по роду занятий я ученый, conjuratus «латинского воинства», не вовсе чуждый искусству (играю на viola d’amore), но отношения мои с музами носят скорее академический характер, и сам я рассматриваю себя как преемника немецких гуманистов эпохи «Писем темных людей», Рейхлина, Крота из Дорнгейма, Муциана и Эобана Гесса. Демонического начала, хотя я отнюдь не собираюсь отрицать его влияния на человеческую жизнь, я всегда чурался, инстинктивно его избегал, не чувствуя ни малейшей склонности отважно спускаться к силам тьмы или самонадеянно вызывать их из бездны, а если волею судеб они порой искушали меня, я им и пальца не протягивал. Этому своему убеждению я приносил немало жертв, идеальных и меркантильно-житейских, - так, я без малейших колебаний до срока отказался от любезной моему сердцу педагогической деятельности, как только понял, что она не идет в ногу с запросами и духом нашего исторического развития. В этом смысле я собой доволен. Но такая решительность, или, если угодно, ограниченность моей натуры, тем более заставляет меня сомневаться, по плечу ли мне тот урок, который я себе задал.
Не успел я взяться за перо, как с него уже сбежало слово, втайне смутившее меня, слово «гениальность». Я говорил о музыкальном гении моего покойного друга. Впрочем, слово «гений», хотя и сверхмерное, все же обладает благородным, гармоническим, по-человечески здравым звучанием, и поскольку я, обыкновенный человек, и в мыслях не имею считать себя причастным к этим высоким сферам или исполненным divinis influxibus ex alto, то у меня, собственно, нет разумного повода страшиться этого слова, как нет причины страшиться благоговейно, радостно и почтительно говорить о гениальности. Похоже, что так. И тем не менее нельзя отрицать, да это никогда и не отрицалось, что в сияющей сфере гения тревожно соприсутствует демоническое начало, противное разуму, что существует ужасающая связь между гением и темным царством и, наконец, что именно поэтому эпитеты, которые я старался к нему приложить: «благородный», «здравый», «гармонический», - не совсем подходящие эпитеты, даже когда - с болью решаюсь я на такое разграничение - речь идет о чистой, неподдельной гениальности, которою Господь Бог благословил (или покарал?) человека, а не о гениальности гибельной и порочной, о грешном, противоестественном сжигании своих талантов, о мерзостном выполнении богопротивной сделки…
Тут меня останавливает неприятное чувство, что я допустил некую артистическую промашку. Сам Адриан, уж конечно, бы не потерпел, чтобы, ну, скажем, в симфонии так преждевременно зазвучала эта тема. У него она проступила бы разве что потаенно, почти неощутимо, словно издалека. Впрочем, возможно, то, что сорвалось у меня с языка, воспримется читателем как нечто туманное, как сомнительный намек, и только я один в этом усматриваю грубую и непростительную нескромность. Человеку моего склада кажется трудным, едва ли не фривольным подойти к предмету, который ему дороже жизни, который переполняет всю его душу, с рассудочно-игровой расчетливостью компонующего художника. Потому-то я раньше времени и заговорил о различии между просветленным и непросветленным гением, различии, которое я отметил лишь затем, чтобы тут же в нем усомниться. И правда, пережитое заставило меня так напряженно, так неотступно размышлять над этой проблемой, что временами, к ужасу моему, мне начинало казаться, будто меня самого выносит за пределы предуказанной мне ограниченной сферы и я недозволенным образом превышаю уровень своих природных способностей…
Но обрываю и этот ход мысли, так как вспомнил, что заговорил-то я о гении и о его бесспорной причастности демоническому началу лишь затем, чтобы объяснить, почему я сомневаюсь, обладаю ли я необходимыми данными для разрешения предстоящей мне задачи. Рассеять мои сомнения может только один успокоительный довод. Мне было суждено долгие годы прожить в доверительной близости с гениальным человеком, с героем этих моих записей, знать его с детства, быть свидетелем его становления, его судьбы и в скромной роли помощника даже участвовать в его творчестве. Либретто для задорной юношеской оперы Леверкюна по комедии Шекспира «Бесплодные усилия любви» написано мною, да и текст к гротескной оперной сюите «Gesta Romanorum» и к оратории «Откровение Святого Иоанна Богослова» составлен с моей помощью и отчасти по моему почину. Вдобавок я обладатель бесценных записей, которые покойный мне, а не кому другому, завещал еще в добром здравии или, вернее, в юридически неоспоримом, относительно добром здравии; на эти записи я и буду опираться в своем повествовании и даже вставлять в него обдуманно выбранные из них отрывки. Но первейшим и решающим моим оправданием, если не перед людьми, так перед Богом, было и осталось то, что я любил его - с ужасом и нежностью, с состраданием и беззаветным восторгом, при этом нимало не заботясь о том, отвечает ли он хоть сколько-нибудь на мою любовь.
Доктор Фаустус
Описание: Доктор Фаустус. Жизнь немецкого композитора Адриана Леверкюна, рассказанная его другом. Значительнейшее — и масштабнейшее произведение Томаса Манна. Классическая история гения, продавшего душу дьяволу, вписанная в историю Германии переломной эпохи — первой четверти минувшего века.
Из отзывов читателей: Сюжет есть классическая история Фауста. Гораздо больший интерес и ценность представляют декорации, довольно обширные и значительные, в которых эта история предстает перед читателем. Всё, что в других произведениях выполняет функции служебные, создает атмосферу, так называемый фон, в «Докторе Фаустусе» кажется чуть ли не жизненно важным, возможно даже более важным, чем непосредственное описание биографии Адриана Леверкюна, гениального композитора и героя всего торжества. Безусловно, стоит отметить, что весь рас
сказ ведется от лица его близкого друга – Серенуса Цейтблома – отчего теряет большую часть диалогов и превращается в пересказ, обогащаясь, однако, при этом определенной доверительностью и чуткостью именно в силу своей сопричастности. Кроме того примечательно ещё и расслоение времен, в которые попадает читатель, причем каждое из них описывается добросовестно и подробно, со всеми нравами и укладами, отношениями внутренними и внешними, расставляются вехи, важные для понимания полной картины как жизни самого Адриана, так и жизни его би
ографа и обстоятельств, сопутствующих повествованию. Так действия жизнеописания начинаются на заре ХХ века, в то время как добрый Серенус создает свои записи ближе к его середине, а именно в разгар Второй мировой войны, кроме того не стоит забывать и о нашем нынешнем ХХI веке. Динамика красноречива.
Вообще «Доктора Фаустуса» довольно сложно отнести к литературе чисто художественной, поскольку произведение изобилует философскими мыслями и музыкальными терминами. И если с философией ещё можно примириться и даже в какие-то моменты порадоваться этой встрече, то музыкальность для человека неподготовленного становится достаточно серьезным препятствием при чтении. Ибо если ты не смыслишь в философии, то частично-то уж как-то воспринимаешь, а если не смыслишь в музыке, то большая часть музыкального текста со скрипом проходит мимо. Хо
тя общего впечатления от книги это всё же не портит.
Произведение Томаса Манна – это конечно та литература, в которую нужно погружаться полностью, оно не потерпит присутствия «где-то около», для него нужен определенный настрой. Вы должны быть в нем или пройти мимо, третьего тут не дано. Его невозможно «проглотить» за пару дней, да и неприлично это даже, писали-то годами, а читать будут веками.
Это не просто история жизни талантливого композитора Адриана Леверкюна. Эта книга — многопластовое произведение, поднимающее философские, онтологические, религиозные вопросы. Роман постоянно отсылает нас к истории, теории музыки, естествознанию. Неподкованному читателю с этой книгой нелегко. Мне большую трудность доставила часть, описывающая музыку, тк от этой сферы я далека. Чтение этой книги стало для меня трудом, но трудом приятным, я вынесла из неё множество мыслей и фактов.
Это тот случай, когда прочитав книгу, испытываешь особое удовлетворение.
Роман «Доктор Фаустус» создавался Томасом Манном в непростое время. Первые страницы произведения были написаны в 1943 году, когда уже всем, даже немцам, стала очевидной истина о крахе новой национальной идеи, выродившейся в фашизм. Опубликованный в 1947-м году роман явился художественным отрицанием того античеловеческого идеала, который ставила перед собой Германия 30-40-х годов.
Герой-рассказчик – друг главного персонажа, доктор философии Серенус Цейтблом, пишет биографию Адриана Леверкюна во время падения немецких городов под натиском русских войск. Повествуя о событиях, приходящихся на начало XX века, он периодически возвращает читателя в настоящее время, проводя конкретную параллель между историей жизни частного лица и целой страны.
Гениальный композитор Адриан Леверкюн – вымышленный герой. В его художественном образе гораздо больше от гётевского Фауста , чем от кого-либо из реально существовавших музыкантов. Отдельные реминисцентные черты в персонаже присутствуют, но скорее на уровне музыкальной техники (параллель в XXII главе с современником Томаса Манна – композитором и теоретиком Арнольдом Шенбергом), чем характера или особенностей жизни. Создаваемые Адрианом Леверкюном музыкальные композиции являются не продолжением, а противопоставлением классических произведений, утверждающих созидательную основу творчества. Присутствующая в симфониях «доктора Фаустуса» дисгармония к концу жизни превращается в настоящий «Плач», являющийся антиподом девятой симфонии Бетховена и выражением внутреннего распада личности композитора.
Доминантная черта характера главного героя – гордость является основой и его безумной гениальности, и его духовного падения. Невероятный индивидуализм, присущий Адриану Леверкюну, делает его недоступным для простых человеческих чувств, лишая в начале любви женщины, затем – друга и, в конце жизни, - названного сына, племянника Непомука. Свои неудачи Адриан объясняет сделкой с Дьяволом, которая состоялась в силу изначальной испорченности его души.
Дьяволу нет нужды уговаривать героя на подписание договора: он является уточнить условия сотрудничества и объяснить, как всё будет работать. Враг рода Человеческого становится видимым только после появления в головном мозге Адриана очажка венерического менингита – болезни, подхваченной им после первого любовного опыта в объятиях проститутки. Грехопадение персонажа объясняет его видение с духовной точки зрения, поражение мозга – с физиологической. Действительно ли Адриан Леверкюн встретил Дьявола или ему это только показалось – должен решать читатель. Автор-рассказчик не берёт на себя смелость делать какие-либо заявления.
Главное условие сделки – отсутствие любви – беспрекословно выполняется Адрианом вплоть до проникновения в его жизнь молодого талантливого скрипача Рудольфа Швердтфегера. Настойчивость маленького пижона незаметно для композитора покоряет его сердце. Только зародившаяся дружба разрушается внезапно, когда выясняется, что Адриан и Рудольф любят одну и ту же девушку – художницу Мари Годо. Последняя видит в Леверкюне только гениального композитора, Руди же она отдаёт своё сердце. Помолвка художницы и скрипача оборачивается трагедией: бывшая любовница Швердтфегера, Инеса Родде убивает его в трамвае после концерта. Адриан дважды теряет друга – в начале из-за предательства, затем – в силу природной смерти.
В «Докторе Фаустусе» любовь не имеет жизнеутверждающего начала: актриса Кларисса Родде убивает себя, преданная одним любовником и покинутая женихом; тянущаяся к простому буржуазному счастью Инеса Родде, оказывается чувственной изменницей, наркоманкой и преступницей; хранящий свою чистоту «богослов» Адриан Леверкюн отдаёт её на поругание блуднице. Присутствует ли любовь в семьях Серенуса Цейтблома или Урсель Леверкюн – сказать сложно. Вполне возможно, что эти союзы образуются в силу общемировой традиции по достижении определённого возраста обзаводиться спутниками жизни.
Тема любви в романе отражает распад культуры Германии, постепенно скатывающейся в бездну фашизма. Племянник Адриана Леверкюна – пятилетний Непомук Шнейдевейн представляет собой символический образ старой, умирающей Германии – красивой и чистой сердцем. Сам композитор становится символическим выражением Германии настоящей – гордой, никого не любящей, ставящей собственную деструктивную гениальность превыше всего. Несостоятельность внутреннего индивидуализма и внешнего отчуждения доказывается безумием Адриана Леверкюна и крахом нацистских идей Гитлера. Смерть композитора и уничтожение Германии как культурной страны ставят финальные точки в двух временных пластах повествования – 1940-м и 1945-м, соответственно.
Зарождение фашизма в Германии Серенус Цейтблом связывает с извечным стремлением немецкой нации заявить о себе. Уже Первая мировая война была воспринята немцами как «освобождение от мирового застоя». Вторая Мировая стала новой попыткой выдвинуться на политической арене. Буржуазная интеллигенция негативно отнеслась к нацистским идеям, но попыталась увидеть в них реальный шанс для возрождения страны. Серенус Цейтблом, принимающий участие в дискуссиях кружка Сикста Кридвиса, сторонится сочувственных разговоров о новой политике немецких властей, но напрямую своего неприятия также не высказывает.
«Доктор Фаустус» - интеллектуальный, философский, музыкальный роман. В нём присутствуют пространные рассуждения о музыке – музыкальных инструментах, композиторах, старинных и современных техниках создания музыкальных произведений. Томас Манн раскрывает перед читателем историю музыки, природу творчества, проблему гениальности. Последняя рассматривается в романе двояко – то, что владеет Адрианом Леверкюном можно назвать и безумной гениальностью, и гениальным безумием одновременно.
Художественное пространство романа представлено небольшим немецким городком – Кайзерсашерном, дух которого преследует главного героя на протяжении всей жизни. Даже оторвавшись от родного дома, Адриан Леверкюн выбирает себе место жительства, один в один совпадающее с местом, где прошло его детство. Внутреннее одиночество композитора определяет и его внешнее обустройство: в начале – за городом, а затем – в мрачных, лишённых солнечного света комнатах.