Иван шухов и платон каратаев. Биография и внешность Платона Каратаева. Кто такой Платон Каратаев

Перечитывая ответ И. Бродского журналистам из интервью 1978 года, вспомним и слова Б. Пастернака об истинном поэте, о «строчках с кровью», ибо проза Александра Исаевича Солженицына, предлагаемая современным старшеклассникам, - это, конечно, произведения литературы, но все же «здесь кончается искусство и дышат почва и судьба». Отсюда и проблемы, и задачи изучения рассказов «Один день Ивана Денисовича» и «Матренин двор», а при возможности - знакомства с книгой «Архипелаг ГУЛАГ» .

Рассмотрим, с какими проблемами сталкиваются старшеклассники, а с какими - учитель литературы при изучении двух рассказов.

Во-первых, «Один день Ивана Денисовича» и «Матренин двор» стали для современного читателя произведениями об ушедшей истории середины ХХ века. А ее нынешние школьники знают очень неглубоко, и даже если изучали, то плохо помнят и понимают. Значит, надо «обновлять» эти знания, основываясь на истории литературы (биографиях писателей, например), ибо без них рассказы совсем непонятны.

Во-вторых, герои обоих произведений по образу жизни, кругу интересов не очень-то близки детям - особенно городским школьникам. Следовательно, нужно показать, где связь между сегодня и вчера, где общесоциальное и общечеловеческое в далеком.

В-третьих, для значительной части учеников чтение прозы Солженицына - это труд, требующий усилий, как, впрочем, и для многих взрослых. Это связано с использованием разного рода диалектизмов, в том числе грамматических, своеобразных неологизмов, широким введением «вариантной» речи - то есть с речевой свободой автора. Не забудем также о типах повествования, о стихии сказа, о смене рассказчиков… Значит, все это нужно предвидеть, вовремя предупреждая учеников, правильно организуя их деятельность и не думая, что они обязаны заранее все знать, понимать, уметь.

Можно представить себе монографическое изучение темы «А.И. Солженицын» только в конце 11 класса, например, после Шолохова. В этом есть логический резон.

Так, образ Ивана Денисовича Шухова, конечно, заставляет соотнести реальность и вымысел, шолоховское приукрашенное, идеализированное, тенденциозное изображение коллективизации и военных судеб людей со страшной правдой советского быта и бытия. А судьба Матрены, изменения в российской деревне, авторское осмысление нравов, характеров людей - опора для перехода к проблемам, образам рассказов В. Шукшина, В. Тендрякова, повестей В. Распутина, романов В. Астафьева. Но писатель-современник Солженицын при «отложенном» изучении останется слишком долго таинственным незнакомцем, и возникнут еще проблемы…

Предложим другие основания для распределения часов.

«Один день Ивана Денисовича» - это новелла, по словам И. Бродского, или повесть, с точки зрения многих критиков, но всё же рассказ, по авторскому определению, в котором звучат размышления Солженицына не только о судьбе простого человека, крестьянина, но о многих судьбах самых разных героев, а также о смысле происходящих исторических процессов. То есть - о «правде сущей, правде, прямо в душу бьющей, да была б она погуще, как бы ни была горька», как писал Твардовский в своей народной поэме. В рассказе Солженицына речь идет и о коллективизации, и о страшной войне, и о лагерях; о связи людей со своей национальной стихией (эстонцах, украинца, латышах…), о мере ответственности человека перед государством и государства перед народом - и каждым его представителем… Автор заставляет задуматься о роли природы для своего героя, о роли труда для русского человека… Но ведь всё это - «мысль народная», не так ли?

Еще одна «подсказка» - в письме Ю.О. Домбровского: «…Почему герой носит имя и фамилию Ивана Шухова? Я бы назвал его «Платон Каратаев в лагере» .

Итак, рассказ «Один день Ивана Денисовича» можно изучать в 10 классе сразу после романа-эпопеи Л.Н. Толстого «Война и мир».

А когда же - «Матренин двор»? Рекомендация изучать рассказ в 9 классе не представляется убедительной. Учащиеся в это время, как нам кажется, еще не подготовлены к восприятию авторского замысла. Но перечитаем пушкинские строки - эпиграфы ко второй главе «Евгения Онегина» -

О Русь!» -

и увидим давно известное: поэт соединил звучание строки Горация о деревне со смыслом собственных размышлений о судьбе русского человека. В 11 классе мы возвращаемся к этой игре смыслов в связи с «Деревней» И. Бунина: «Да она вся - деревня, на носу заруби себе это!» - говорит самоучка Балашкин Кузьме Красову о России. (Кроме того, изучен уже Некрасов…)

В размышлениях о судьбе России, ее народа, об истоках и развитии национального характера в ХХ столетии, об изменениях в российской ментальности можно опираться именно на бунинскую «Деревню», а поскольку эта повесть сложна для старшеклассников, то неплохо бы разговор продолжить вскоре после ее изучения. Итак, есть смысл «деревенскую» литературу ХХ века изучать сразу после темы «И.А. Бунин» в 11 классе, то есть осенью. В таком случае литература второй половины века не потеряется в «быстроходном» изучении конца учебного года, исторические соответствия будут живыми, книги - прочитанными, пусть и бегло, но не только для экзаменов. А ведь это, помимо «Матренина двора», и рассказы В. Тендрякова, и В. Шукшина, и творчество В. Распутина, В. Астафьева… Опыт показал, что такое изучение возможно и достаточно результативно.

Распределение часов: 2 урока + 1 урок развития речи (можно - из часов русского языка).

После окончания темы «Л.Н. Толстой» десятиклассники получают домашнее задание.

2) Пересмотреть главы «Войны и мира» о Платоне Каратаеве (том IV часть I, главы 12–13, часть II, главы 11–12, часть III, главы 12–14) и приготовить устный ответ на вопрос: почему некоторые читатели сравнивали Ивана Денисовича Шухова с Платоном Каратаевым?

Можно сразу познакомить учеников с мнением Ю.О. Домбровского: «…Почему герой носит имя и фамилию Ивана Шухова? Я бы назвал его «Платон Каратаев в лагере». (Хорошо бы заранее записать эту мысль на доске, а теперь открыть .)

Согласимся с мнением писателя или оспорим его?

Варианты индивидуальных заданий к 1 уроку по теме:

1. Краткий рассказ о жизни А.И. Солженицына. Основные произведения - для записи на доску.

2. Составление таблицы «Иван Шухов и Платон Каратаев» - в свободной форме, в любом порядке. Второе задание лучше давать двоим, чтобы можно было сравнить наблюдения прямо на уроке. Попросим объяснить, что именно сравнивали.

(Дополнительно. 3. История публикации рассказа «Один день Ивана Денисовича».) Индивидуальные задания нуждаются в предварительном объяснении учителя.

Биография в изложении ученика не должна стать кратким перечнем фактов, потому что речь не просто о знакомстве - надо удивить, заинтересовать. Если подготовка невозможна, учитель должен взять изложение на себя, при этом прозвучит нечто вроде слова о писателе. Ученика же можно попросить сделать список событий жизни и творчества Солженицына - приготовить краткую хронологическую канву для записи на доске.

Составление таблицы «Иван Шухов и Платон Каратаев» под силу старательным, думающим ученикам, хотя и они сделают только часть работы. При объяснении можно назвать некоторые основания для сравнения: в чем проявляется крестьянское в обоих героях, как относятся к труду, что умеют, как ведут себя по отношению к близким и чужим людям, к врагам… И надо предложить добавить свои линии сопоставления. Можно подсказать, что сравнимы и факты жизни, и характеры, и поведение.

История публикации рассказа заслуживает внимания, так как открывает атмосферу восприятия рассказа первыми его читателями. Историю эту можно не вычленять из биографии для отдельного рассказа, но при наличии времени полезно рассказать подробно.

Первое название - «Щ–854 (Один день одного зэка)»

В основе урока - лекция учителя и последующая беседа.

Расскажем коротко об обстоятельствах жизни юного способного студента, который учился одновременно математике и физике в ростовском университете, а то же время поступил заочно учиться в ИФЛИ . Значит, свой писательский дар почувствовал рано. Расскажем, как был арестован в 1944 году дошедший со своей частью до Кенигсберга боевой офицер Солженицын, имевший очень уважаемые награды: и орден красной Звезды, и орден Отечественной войны 2 степени… И объясним детям, за что арестован - за то, что в письме товарищу высказал свои взгляды на происходящее вокруг… (Нынешние старшеклассники верят, но не очень; не до конца не понимают, как это - за свое мнение...) И был осужден на восемь лет лагерей и ссылку.

Как долго будем говорить о биографии? Как разрешит время. Главное - сделать акцент на том страшном опыте, который был пережит (включая близкую смерть - и не раз: на войне, в тюрьмах и лагерях, от рака…), и на той удивительной силе духа, которая помогла выдюжить, не сломиться, поставить цели - и достичь их. Включим также в пересказе фрагменты из книги «Бодался теленок с дубом» (как выслали писателя из страны, как спускался с трапа самолета, а сам не знал, куда привезли, - оказался в Западном Берлине, где встречал Генрих Бёлль). Включим и высказывания современников об Александре Солженицыне.

Анна Ахматова, прочитав рассказ, сказала автору при встрече-знакомстве: «Знаете ли вы, что через месяц вы будете самым знаменитым человеком на земном шаре?» А через несколько лет, когда Солженицын станет гонимым, Михаил Шолохов в речи на IV съезде советских писателей гневно произнесет: «Кто такой Солженицын? - Сумасшедший… Что с ним надлежит делать? - Посадить в сумасшедший дом…».

Не забудем о том, что был писатель исключен из Союза советских писателей, а вскоре после того удостоен Нобелевской премии (1970). Обратим внимание учеников как читателей и к рассказам 1990‑х годов. Для дальнейшего знакомства с биографией писателя можно адресовать не только к учебнику, но и к книге В.М. Акимова «От Блока до Солженицына», а также к статье В. Котельникова в «Библиографическом словаре» . Заслуживает всяческого внимания история публикации рассказа. Наивно думать, что это материал для урока истории (проверено не раз - не изучается!). Это именно история литературы, как история ссылок Пушкина. Лермонтова, публикации стихотворения «Смерть поэта» и откликов на роман Тургенева «Отцы и дети». При нехватке времени на уроке перенесем разговор на спецкурс или превратим в текст для изложения. Но не забудем.

История публикации рассказа заслуживает внимания и тем, что открывает атмосферу восприятия рассказа первыми его читателями.

Рязанский учитель физики и математики А.И. Солженицын написал свой рассказ в 1959 году, назвав «Щ–854 (Один день одного зэка)». Скажем сразу, что Солженицын считает правильно писать ЗЭК - с буквой Э. Герою он отдал свой собственный лагерный номер.

(Обратим внимание, что в названии нет имени - только номер - и получим в ответ воспоминание учеников: как «нумер» в романе Е. Замятина «Мы». Конечно, они вспомнят, если читали, то есть или при изучении в конце 11 класса, или если роман изучался после «Преступления и наказания» в 10 классе. В противном случае пусть сам учитель теперь же обратит внимание учеников на роман Замятина - писателя, который предвидел и предупреждал, во что обойдется человеку создание Единого государства… Это будет вариант рекомендации к летнему чтению перед 11 классом.)

Рассказ Солженицына написан за 3 недели в 1959 году. Летом 1962 года его привез в Москву и принес в редакцию журнала «Новый мир» товарищ писателя по Марфинской «шарашке» Лев Копелев. Рукопись попала к редактору Анне Берзер, сразу прочитавшей ее и положившей на стол главному редактору журнала А.Т. Твардовскому. (Объясним детям, что не всякая рукопись доходила до главного редактора и не всякую он соглашался утвердить в печать.) Но, прочитав «Щ-854…», Твардовский был потрясен, решил добиться разрешения печатать произведение и передал помощнику главы государства В.С. Лебедеву.

Отдыхавший в Пицунде Н.С. Хрущев, по совету Лебедева прочитавший рассказ Солженицына, был изумлен правдой о русском мужике. Исторический казус: глава государства начала 60‑х годов ХХ века мог запретить публикацию, но не имел права сам разрешить и потому велел отпечатать 20 экземпляров рассказа для членов Президиума ЦК КПСС. Вопрос был включен в повестку дня, но только на втором заседании Президиума ЦК КПСС, после долгих сомнений, решение печатать было принято, причем единогласно.

Известно, что «Один день Ивана Денисовича» (название было изменено Твардовским с разрешения автора) был опубликован в 11 номере журнала «Новый мир» за 1962 год. Как был воспринято произведение в обществе? В газете «Правда» 23 ноября 1962 года появилась статья «Во имя правды, во имя жизни». «…Повесть Александра Солженицына напоминает толстовскую художественную силу в изображении народного характера», - писал Владимир Ермилов, конъюнктурный критик. (Сразу можно спросить: так рассказ или повесть перед нами?)

Вскоре автора рассказа приняли в Союз советских писателей по инициативе самого Союза. В январе 1963 года «Один день Ивана Денисовича» был опубликован тиражом 750 тысяч экземпляров, из которых 100 000 разошлись за 1 месяц. А в конце 1963 года рассказ был выдвинут редакцией «Нового мира» на Ленинскую премию по литературе.

Если рассказывал ученик, то теперь зазвучит речь учителя. Вот мнение из письма Ю.О. Домбровского - опытнейшего читателя и прекрасного писателя, пережившего два десятка лет лагерей и ссылок: «Москва сошла с ума от той части правды, которую он высказал. Только почему герой носит имя и фамилию Ивана Шухова? Я бы назвал его «Платон Каратаев в лагере». Впечатление у меня двойственное. Это, конечно, только правда, одна только правда, но не вся правда… Человеческая плазма, конечно, состояла только из подобных Иванов Денисовичей, но лицо-то лагеря делали никак не они, они и там были нулями, и сказать об этом необходимо. Впрочем, мастерство автора, его писательская зрелость, точность глаза и слуха, умелость - неоспоримы». Согласимся ли мы с определением «человеческая плазма» по отношению к Ивану Денисовичу? Задумаемся, что имел в виду Домбровский. Поставим вопросы - и только опросим мнения еще не изучивших рассказ читателей. Понимают ли они, что человек в советской системе 30–40‑х годов был объявлен винтиком государственной машины? А крепчайшая из налаженных «машин» - это лагеря… (Помним ли мы сами грустные строки И. Уткина: «Я рад, что в огне мирового пожара мой маленький домик сгорит»? Интересно, обрадовался бы Шухов такому повороту событий?..)

Продолжим лекцию-беседу. Сначала спросим детей: что неожиданного, нового, непонятного в рассказе для современного читателя (для вас)? Про современного читателя спросить бывает полезно потому, что тогда ученик сможет говорить как бы не о себе, то есть отстранится от себя - иногда так легче высказать и собственное понимание. В процессе беседы выяснится, чего не знают или не понимают дети. Если на уроках истории уже говорилось о 30-х годах ХХ века - а к апрелю так должно быть, - они должны представлять, что такое тоталитарное государство. Правда, большая часть учеников все равно не понимает, что такое полное подавление человеческой личности. И, кроме конкретных слов, связанных с лагерем, с крестьянской жизнью, им все равно непонятно многое, и прежде всего - отношения между людьми, между человеком и советским государством.

Следующий вопрос: как вы думаете, что потрясло первых читателей рассказа? (Вспомогательный вопрос: чего не знали обычные жители страны, не прошедшие через лагеря, верившие правительству?)

Ученики скажут о тяжести жизни в лагере, о несправедливости власти. Но они не сразу увидят, что речь - об отношении к человеку во всей советской стране. Ведь пели: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!» И - смею уверить молодых коллег - многие пели совершенно искренне, уверенные, что так и есть, много лет подряд. И вот открылась страшная правда: оказывается, не «вольно», а иногда и вовсе не может дышать - и не один человек, а сотни, тысячи, миллионы. Открыто скажет об этом Солженицын в «Архипелаге…», но неглупый читатель быстро понял, увидев колоссальное обобщение за фигурами отдельных героев уже в рассказе.

«В числе признаков великого писателя - дар открытия новых миров. «Один день Ивана Денисовича» был землетрясением, которое обрушило могучие стены лжи и открыло землю ГУЛАГ…», - писал историк Михаил Геллер. Что это были за открытия? Обычный советский читатель узнал правду о том, кто и за что сидит в лагерях: чаще невинные жертвы и, например, герои войны; узнал о нечеловеческих условиях жизни «зэков»; о жестокости власти - от конвоиров до тех, кто издает декреты; узнал об извращении идей и колоссальной лжи в основе «социалистического строительства». А еще автор показал, что человеческая правда может быть выше государственной. Ведь государство объявило врагами своих попавших в плен граждан. Обратим внимание на некоторые фрагменты рассказа. Что не очевидно, что нуждается в осмыслении?

На первом плане - историческое неведение. Поэтому учителю стоит проверить, понятен ли, например, рассказ бригадира Тюрина о своей судьбе. В частности, что сделал он позже и почему для одной из спасших его девушек? «…Она в тридцать пятом в кировском потоке попала, доходила на общих, я ее в портняжную устроил» - здесь каждая синтагма требует объяснения…

Дети не всегда понимают, как автор оценивает Цезаря Марковича. Видят не самоуверенность, ограниченность этого героя, а «везение» и умение приспосабливаться. Только опытные и внимательные читатели разберутся и в смысле диалога Цезаря с каторжанином X–123 о фильме С. Эйзенштейна «Иоанн Грозный» (надо знать о фильме, времени и причинах постановки). А ведь речь «двадцатилетника», по-видимому, передает точку зрения автора: «Гении не подгоняют трактовку под вкус тиранов!». И, однако, важно, что во время «образованного разговора» собеседники не замечают Ивана Денисовича, который Цезарю кашу принес и о котором тот потом «не помнит»…

Не вполне ясно, как характеризует главного героя его диалог с кавторангом после рабочего дня о том, «куда месяц девается». Большинство учащихся уверены - вместе с Буйновским, - что Шухов - «дурной», необразованный, потому и «поведал»: «…старый месяц Бог на звезды крошит». Однако заметим, как вводится этот эпизод: «Шухову весело, что все сошло гладко, кавторанга под бок бьёт и закидывает…». Итак, в веселую минуту лукавый русский мужик подцепляет на удочку простодушного моряка, а сам прикидывается дурачком. Прочитаем дальше: «Шухов головой крутит, смеётся», «Шухов зубы раскрыл»… И Буйновского повеселил, и сам душе отдых дал: дальше-то звучат классические речи «простака» - объяснения про Бога, гром… Заметим и красоту народного мифа, оживленного Иваном Денисовичем. Это действительно народный герой - из тех, кто в огне не горит и в воде не тонет. Горе в том, что не со Змеем ему приходится сражаться и не в сказке мучит людей советский ГУЛАГ.

Особенно отметим образ «тихого» Семена Клёвшина. Пусть сведения о нем соберет кто-то из учеников. Что знает о Сеньке Шухов? «Ухо у него лопнуло одно, еще в сорок первом. Потом в плен попал, бежал три раза, излавливали, сунули в Бухенвальд. … он в Бухенвальде сидел и там в подпольной организации был, оружие в зону носил для восстания. И как его немцы за руки сзади спины подвешивали и палками били. …теперь отбывает срок тихо» - в советском лагере! Как такого человека назвать? Ведь это настоящий герой Великой Отечественной войны. И в судьбе его самое страшное - несправедливость родного государства.

Будет неправильно, если все размышления и наблюдения не будут записаны. Рекомендуется вести постоянный конспект на уроках, а для лучшего обобщения делать паузы и отслеживать, как формулируются основные идеи - тезисы.

Об открытиях Александра Солженицына , используя мнение историка Михаила Геллера (1989) , запишем конспективно в тетрадь. Можно и продиктовать на уроке русского языка.

1. Неизвестные картины лагерной жизни (устно проговорим - какие). Правда о несправедливости и преступности власти, о несчастье целого народа, о конкретных событиях эпохи (например, об осуждении бывших пленных и даже героев войны как шпионов: ср. судьбы Буйновского, Клевшина).

2. Открытие героя, парадоксально неожиданного. Солженицын писал о нем: «…Выбирая героя лагерной повести, я взял работягу, не мог взять никого другого, ибо только ему видны истинные соотношения лагеря (как только солдат пехоты может взвесить всю гирю войны)… Впрочем, Шухов не промах и судит обо всех событиях в стране посмелее генерала…».

«Иван Денисович» - «синекдоха советского общества, столкновение духа и бездуховности, веры и отчаяния» (Мих. Геллер, историк). Обязательно вспомним, что синекдоха - вариант метонимии. Имеется в виду изображение части общества (лагерь) вместо целого (страны) и для понимания целого.

3. Открытие языка. «Солженицын вернул в литературу «сказ», вычеркнутый вместе с книгами великих мастеров - Замятина, Зощенко, Платонова. Сказ - замечательный инструмент, позволяющий изображать многозначность мира и населяющих его людей. Его запрещение было логичным в литературе, высшей ценностью которой стала - однозначность…» (Мих. Геллер).

Отдельная задача - различить позиции Солженицына и Ивана Денисовича. Где же «выглядывает» автор? Обратим внимание, что иногда герой оценивается как будто со стороны. Вот это и есть авторская речь: «Дума арестантская - и та несвободная…»; «Шухов совсем забыл, что сам он только что так же работал… Сейчас он зяб со всеми и лютел со всеми…».

Полстраницы подряд звучит речь автора, характеризующего кавторанга Буйновского (сцена в столовой). Особенно выразительно и горько звучат строки, изображающие его радость при получении «нечаянной» лишней каши - прочитаем их в классе: «Виноватая улыбка раздвинула растресканные губы капитана, ходившего и вокруг Европы, и Великим северным путем. И он наклонился, счастливый, над неполным черпаком жидкой овсяной каши, безжирной вовсе, - над овсом и водой». Здесь каждое обособление, каждая инверсия подчеркивают горечь автора, его сочувствие герою и обвинение власти.

Теперь поговорим о словах, словосочетаниях - о самой речи рассказа. Она очень своеобразна и требует конкретных знаний. Не стоит разбирать все, но надо видеть. Например, есть язык зоны: попки на вышках, бдительность травят, придурок, вагонка, шакал, вертухай, шестерка, кум, косануть, доходяга, шмон, фитили… Народная речь проявляется в лексике, грамматике, словообразовании (взлез, обледь, засветляли, наскорях, не окунумши, дохрястывают, доболтки…), а также - просторечиии, диалектизмах. (И еще проблема для лингвистов - разобраться что где!) Встречаются авторские словообразование и словоизменение (подлизнул, замусленными, плесь, подстрельнуть, зарьялись, напересек…) и даже орфография («цынга», «цыгарку»). Пусть ученики найдут примеры.

Подростки совсем не представляют себе, что их жаргон, как и большая часть уличного сленга, прямо связан с уголовным. А надо бы знать - для осознанного выбора речи и типа поведения.

4. Критики и читатели сравнивали Ивана Денисовича Шухова и Платона Каратаева. Какие для этого основания? Разговор по первым впечатлениям могут начать сами ученики, а в слабом классе - учитель. Обнаружится, что оба героя - крестьяне, ставшие в военное время солдатами, (между прочем, та и другая войны названы «отечественная»); оба - в заключении у неправедной власти. Подскажем: и говорят особенно - пословицами, поговорками. Выходим к размышлениям, что можно найти много общего в героях, но есть и разница.

5. Объясним домашнее задание - составление и запись таблицы: «Платон Каратаев и Иван Шухов». Скажем: подумайте, что откроется при таком сопоставлении. Можно дать индивидуальное задание - выписать как можно больше пословиц, поговорок из речи Ивана Денисовича. (Обратим внимание учащихся, что некоторые он явно сочиняет сам по аналогии с народными.)

Урок 2. Особенный герой Солженицына

Эвристическая беседа и работа в группах. Составление таблиц и работа с ними

I. Каковы ваши впечатления о герое? Что в нем удивляет? Что отталкивает? Что вызывает уважение? Что нравится? Проставим акценты: нравится в человеке, нравится в том, как изображает его автор. Это нужно, чтоб различали человека и художественный образ; это и путь для последующего изучения, как реализован авторский замысел.

II. Поинтересуемся мнениями других читателей. Справедлива ли мысль писателя Ю.О. Домбровского об Иване Денисовиче: «Платон Каратаев в лагере»? Почему? Если оно еще не звучало полностью, то теперь время пришло. Где основания для сопоставления? Сначала опросим многих, потом прямо перейдем к разговору о таблице.

Дети не всегда справляются с домашним заданием - целой таблицей. Тем важнее подготовка тех, кто справился хотя бы отчасти. Итак, или на основе выполненных индивидуальных заданий, или с опорой на записи большинства составляем общую таблицу.

Скажем о том, какие знания используют ученики и учитель.

Для учащихся Платон Каратаев герой чаще непонятный: очень уж терпеливый, смиренный. Например, его неспособность дважды одинаково повторить высказанную мысль с очевидностью проявляет бессознательность его бытия, а не столь дорогое для писателя живое ощущение текучести жизни. Однако если учитель при изучении смог акцентировать вопрос об авторском замысле, то герой этот осмысляется учащимися как один из важнейших в связи с темой национального менталитета и характера, народной нравственности, в связи с ролью в жизни и сознании главного героя «Войны и мира» - Пьера Безухова.

Зададим вопрос о том, как случилось, что именно принятое Безуховым каратаевское отношение к жизни помогло ему в плену обрести чувство внутренней свободы? Не углубляясь в текст романа-эпопеи, вспомним долгий «толстый» смех Пьера, удививший окружающих: «…Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня… Кого меня?.. Меня - мою бессмертную душу!..» (т. IV, ч. 2, гл. 14). Он осознал то мироощущение, которое сложилось у него под влиянием народного восприятия мира как целого, протяженного в бесконечном времени и пространстве, гармонического единства, - «совершенную внутреннюю свободу». Именно это осознание, может быть, и даст опору графу Петру Кирилловичу Безухову во всей дальнейшей жизни?

Но сам Платон Каратаев, со своим миролюбием, ладностью движений, смиренным умилением перед Божьим замыслом человеческого бытия, что особенно заметно в любимых им историях-притчах, вызывает сожаление и не становится для старшеклассников примером человеческого достоинства. Этот герой, кажется, приспосабливался и к самой смерти, что казалось Толстому особенно благостным. Надо ли сегодня учить детей, что «труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий», чему учился Пьер в плену у Каратаева? Во всяком случае, вряд ли это задача именно учителя литературы.

Если в разговоре о «Войне и мире» целесообразно подчеркнуть задачу Л. Толстого, не случайно возвеличившего «маленького человека» с «роевым» народным сознанием, ставшего опорой «большому» Пьеру, то теперь, вероятно, важнее вспомнить о той горечи, с какой думал и писал о «рое мужиков» М.Е. Салтыков-Щедрин . И сегодня тема достоинства, «самостоянья человека» - важнейшая.

Работая с текстом рассказа и таблицей «Платон Каратаев и Иван Шухов», читаем и обсуждаем свои наблюдения, авторские замечания. Записываем в тетрадь дополнения и выводы. Частично или полностью таблицу можно оформить и на доске. Что может получиться?

Иван Денисович Шухов и Платон Каратаев

(из домашнего задания ко 2 уроку или для составления на уроке)

Сравнивая двух героев-крестьян разных писателей, обнаруживаем коренное отличие солженицынского героя. Он, по характеристике автора, «не промах», то есть и ловок, и смышлён, и смел. Но это не все. Главное, что Иван Денисович - мыслящий человек, осознающий свое место в большом и малом мире, имеющий чувство собственного достоинства, оценивающий все вокруг с требовательной нравственной точки зрения.

Давно уже критики заговорили о праведности героев Солженицына. У читателей, видимо, в связи с темой мученичества в лагере, возникает вопрос о праведности героя этого рассказа. Знаем ли мы значение этого слова?

Запишем в тетрадь : Праведник - это… (ваше мнение). Через 3 минуты прочитаем вслух все мнения, сколько успеем.

А теперь - под диктовку: Праведность - это способность жить, «не солгав, не слукавив, не осудив ближнего и не осудив пристрастного врага». «Героя создает случай, праведника - ежедневная доблесть».

(По Н.С. Лескову.)

Можно ли Ивана Денисовича назвать праведником ? И можно ли считать его самым обыкновенным, незначительным человеком («нулем», по Домбровскому)? А «маленьким человеком»? (А если с толстовской точки зрения?) Очевидно, что всего успеть нельзя по условиям времени. Важно выйти к промежуточному вопросу - что спасает Шухова?

Но можно спасти жизнь, но потерять живую душу и стать подлым человеком, утратить личностные свойства... Особенно важный вопрос - о границах нравственного компромисса .

Обсудим в группах: кого и за что уважает Иван Денисович? Не тех, кто хорошо приспосабливается, а тех, кто сохраняет в себе живую душу. Он сердцем приветствует Алешку, хотя тот и «недобытчик», и Семена Клевшина, который не бросит товарища, и Буйновского, который ведет себя не по законам выживания и «залупается», но труженик настоящий, и Шухов рад, что лишнюю кашу отдадут именно ему. И пусть вспомнится беззубый старик, который в столовой, как и главный герой рассказа, «не допускал себя» есть в шапке. О бригадире Андрее Прокофьиче Тюрине, его образе, судьбе нужно было бы говорить отдельно…

Чтобы обсуждение состоялось, перед началом работы в группах запишем дополнительные вопросы в тетрадь (или можно открыть на доске):

Что такое компромисс?

Кого и за что уважает Шухов?

Приспособляемость или приспособленчество изображает автор? Из чего это следует?

Что спасает Ивана Денисовича Шухова?

В чем же особенности героя Солженицына? Они открываются более всего в его поведении, мыслях и в сопоставлении с другими героями (это может быть темой отдельного исследования). Оказывается, что перед нами - очень сильный, смышлёный, довольно-таки смелый человек. Он умеет использовать полученный опыт, он прекрасный работник, крестьянское здоровье и терпенье помогают ему выживать, хотя и с трудом, в условиях каторжного лагеря. То есть он умело приспосабливается, а потому выживает. Иногда Иван Денисович вынужден идти на компромиссы, быть агрессивным, а потому вряд ли он праведник (это может стать предметом обсуждения).

Но удивляет в Шухове другое (отметим, что это - его внутреннее состояние, так сам чувствовал): «он не был шакал даже после восьми лет общих работ - и чем дальше, тем больше утверждался»; «на подлость, на предательство он не пошел бы и под страхом смерти». То есть - приспособленцем и подлецом не стал. А это уже - результат осознанного нравственного выбора, постоянного процесса работы совести и самовоспитания «простого человека». Можно думать - вслед за автором, что в тяжелые годы так выживал народ и сохранял живую душу.

Урок 3. О некоторых особенностях художественного мира А.И. Солженицына

Урок развития речи. Подготовка к письменной работе

Предложим неразвернутый план урока с некоторыми комментариями. Представляется очень важным дать ученикам выразить свое понимание рассказа после изучения. Из-за всегдашней нехватки времени художественные особенности его рассмотрены в малой степени, а ведь они - основа понимания авторского замысла. Если возможность представится, процесс обобщения впечатлений и знаний можно соединить с освоением «дополнительной» информации. (Лучше бы, конечно, дети сами вышли к ней, открыли для себя…) Тогда и письменные работы могут стать глубже, серьезнее осмысляя авторское понимание проблем.

I. (Повторение и обобщение.) Какой герой создан Солженицыным? (Фронтальная беседа.)

• «Уж сам он не знал, хотел он воли или нет…» Хотел ли воли Иван Денисович? Из чего это следует? (Мог даже похвалить свой лагерь, но за то, что здесь воли - «от пуза». Ср. еще: «Теперь-то он, как птица вольная», выпорхнул из-под тамбурной крыши…»)
• Как доказать, что Шухов - личность? Что означают слова А.С. Пушкина о «самостоянье человека - залог величия его», которые можно записать как вывод к таблице «Что спасает Шухова?»?
• Почему можно утверждать, что Солженицын размышлял не об одном человеке, а о целом русском народе, стране, о национальном характере?

II. Некоторые особенности художественного мира Солженицына - по рассказу «Один день Ивана Денисовича» . (Задание - конспективная запись. На уроке русского языка можно продиктовать как тезисы и попросить развить устно - индивидуально или в группах.)

• Автор всегда строгий судья, а произведения его подобны судебному разбирательству, но он редко произносит однозначные решения. «В его книгах чаще слышатся «pro» и «contra».
• Весь рассказ - внутренний монолог героя (сказовое повествование). Разговорность речи. (На самом деле - несколько типов: внутренняя речь, устная диалогическая или монологическая, несобственно-прямая. И редко прорезывается собственно речь автора.)
• Иногда в рассказе проявляется открытый голос автора. Яркая публицистичность - важная черта его стиля (заметил еще А.Т. Твардовский).
• Положение автора по отношению к герою особенное:
  а) изредка встречаются элементы прямой оценки;
  б) сравнение с другими героями в основном оставлено читателю;
  в) фрагменты пейзажных зарисовок помогают характеризовать героя;
  г) понять авторскую оценку героя можно, сравнивая, как он относится к другим героям.
• Одна из важнейших тем: души мертвые и души живые. (О ком это - проговорим устно.)
• Необычайное уплотнение событий во времени ведет к художественному обобщению. Один день - модель многих лет и десятилетий: ср. - финальные строки рассказа.
• Микромир (образ человека: его внутренний мир и его жизнь) шаг за шагом раздвигается в макромир (вся страна). Пространственные и временные параллели: лагерь - село, лагерь - война, в лагере - в колхозе, в семье…

III. Письменная работа. Учитель, конечно, может давать немного тем, но лучше, если выбор есть. Кратко обсудим возможное содержание работ.

Сначала объясним, что, почему и зачем требует исследования. Потом предложим выбрать фрагменты рассказа точно по теме. И обратим внимание на речь и возможную интонацию пишущих в зависимости от темы.

Темы письменных работ (записываются под диктовку всеми или - заранее - на доске):

1) Иван Шухов и Платон Каратаев.

3) Открытия А.Солженицына (по рассказу ««Один день Ивана Денисовича»).

5) Мои размышления после чтения рассказа А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича».

Писать лучше на уроке и не менее 25 минут. Главная опора - на текст рассказа и записи в тетради и на доске. Понятно, что такие темы годятся и для домашних сочинений, но лучше сделать работу обучающей, учитывающей живое восприятие, а не отчетной. Возможное предложение использовать материал учебника - это задание для более длительной работы.

В ряду других для итогового сочинения за 10 класс предлагалась тема «Человека можно и так повернуть, и так»? (По рассказу А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича»».) При возможности расскажем ученикам, как прокомментировал рассказ самый квалифицированный читатель - Варлам Тихонович Шаламов. Известны его письма автору. Особенного внимания заслуживают замечания о «легкости» изображенного лагеря и оценка лагерного труда.

Для автора был важен сам факт духовного раскрепощения человека в труде, возможность расцвета души, который и тело лечит. Поэтому на уроке важно прочитать вслух фрагмент, описывающий работу каменщиков. Здесь автор подчеркивает и проявление силы духа, и талантливость русского мастера. Н.А. Некрасов надеялся: «Еще народу русскому пределы не поставлены, пред ним широкий путь». И А.И. Солженицыну хотелось верить, что, вопреки всем растлевающим воздействиям нового времени, на лучшее в русских людях надеяться можно и нужно.

Но Шаламов, прошедший путем страшных открытий, побывавший в аду, созданном людьми, знал еще больше о человеческих страданиях, не имел никаких иллюзий и возражал против любого насилия над человеком. Не этим ли объясняется его неожиданное для читателя толкование образа Фетюкова (см. в приложении)? Однако и категорическое суждение о Буйновском («будущий Фетюков») нуждается в обсуждении. Думается, что этот герой скорее погибнет, но не сломится. Вспомним этот разговор, когда будем изучать «Колымские рассказы» Варлама Шаламова.

Ниже - выдержки из писем В. Шаламова А. Солженицыну. Есть смысл и теперь обсудить мнение Шаламова о рассказе Солженицына - хотя бы на классном часе. Или посвятить урок русского языка построению рассуждения на спорную тему о роли труда и влиянии его на человека в обычной жизни - и в каторжном лагере. Ибо несомненна не только художественная ценность, но и воспитательное значение произведений А.И. Солженицына. Прежде всего - для развития гражданского сознания, демократических и гуманистических убеждений наших учеников.

«...Нет ничего циничнее надписи» на фронтонах лагерных ворот: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства».

«Ни Шухов, ни бригадир не захотели понять высшей лагерной мудрости: никогда не приказывай ничего своему товарищу, особенно - работать. Может, он болен, голоден, во много раз слабее тебя. Вот это умение поверить товарищу и есть самая высшая доблесть арестанта. В ссоре кавторанга с Фетюковым мои симпатии всецело на стороне Фетюкова. Кавторанг - это будущий шакал...

«...Одного нельзя - приказывать товарищу работать. Вот потому-то я не стал бригадиром. Лучше, думаю, умру. Я мисок не лизал, но не считаю, что это занятие позорное, это можно делать. А то, что делает кавторанг, - нельзя».

«В повести все достоверно». Но «это лагерь “легкий”, не совсем настоящий...» (Нет вшей, охрана не отвечает за план, есть живой кот, не таскают к следователю, не бьют, есть матрасы...) «Где этот чудный лагерь? Хоть бы годок там посидеть в свое время». «Блатарей в вашем лагере нет!»

«Шухов остался человеком не благодаря лагерю, а вопреки ему».

Почему же И. Бродский считал, что Солженицына можно назвать Гомером советской эпохи? Гомер создал поэмы-эпопеи о судьбе своего народа - греков. Такой эпопеей - повествованием о судьбе русского народа - стали рассказы Солженицына, а потом книга «Архипелаг ГУЛАГ». Интересно, что и там автор будет вспоминать об Иване Денисовиче - как о свидетеле и своем советчике, чье мнение для него авторитетно и дорого. «Архипелаг ГУЛАГ» - это достойнейшее, хотя и трудное чтение. Уважающий себя человек прочитает эту книгу. В 11 классе мы обратимся к некоторым ее фрагментам на уроках литературы.

1. Шнеерсон, М. Александр Солженицын. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1984.

2. Геллер, М. Александр Солженицын: к семидесятилетию со дня рождения. Lon­don, 1989.

3. Нива, Ж. Солженицын. М.: Худож. литература», 1992.

4. Латынина, А. Крушение идеократии: от «Одного дня Ивана Денисовича» к «Архипелагу ГУЛАГ» // Литературное обозрение. 1990. С. 3–8.

5. Русские писатели: ХХ век: библиографический словарь в 2 ч. / под ред. Н.Н. Ска­то­ва. М., 1998. Ч. 2: М–Я. С. 379–385.

Бродский И.А. Большая книга интервью. М., 2000. С. 48–f49.

См.: Как читать книгу А.И. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» в 11 классе?: Размышления учителя литературы о подготовке к конференции в 11 классе: материалы к зачетной работе // И.А. Мухина, Т.Я. Еремина. Мастерские по литературе: интеграция инновационного и традиционного опыта: Книга для учителя. СПб.: СПбГУПМ, 2002. С. 156–188.

Домбровский Ю.О. «Меня убить хотели эти суки». М., 1997. С.171. (Из писем Кларе Турумовой.)

МИФЛИ - чаще упоминается как ИФЛИ - Московский институт философии, литературы, истории.

Русские писатели: ХХ век: библиографический словарь в 2 ч. / под ред. Н.Н. Скатова. М., 1998. Ч. 2: М–Я. С. 379–385.

См.: Медведев Ж. Десять лет после «Одного дня Ивана Денисовича». Macmillan, 1973.

Слово «конъюнктурный» нужно объяснить. Вероятно, лучше это сделать раньше на уроке русского языка. О В. Ермилове придется сказать, что это был критик и литературовед, человек образованный, неглупый, но безнравственный, приспосабливавший свои взгляды и творчество к требованиям высокого начальства. В предыдущую эпоху - убежденный сталинист…

Геллер М.Я. Александр Солженицын: к 70-летию со дня рождения. London, 1989.

«…чрез губернский город летел отроившийся рой мужиков и осыпал всю базарную площадь. Сейчас эту благодать обрали, посадили в плетушку и послали в уезд» («Дикий помещик»).

Если спросить даже у старшеклассников, в чём разница между значениями слов «приспособление» и приспособленчество», далеко не все сегодня ответят!..

По кн.: Шнеерсон М. Александр Солженицын. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1984.

См.: Шаламовский сборник. Вологда, 1994. Вып. 1. Точные цитаты - в кавычках.

Из книги «Гефсиманское время», которая готовится в печать в издательстве «Время».

Памяти Александра Исаевича Солженицына

Русская литература дала миру образы «зеков», уподобив c ам этот мир лагерному бараку. Но литературные герои, получившие благодаря своим великим авторам все мирную известность, – это две, оказавшиеся роковыми для России и е` истории, ипостаси русского человека – правильный зек и душевный раб.

«Один день Ивана Денисовича» – это вещь прямого столкновения. Бывают взрывы, их называют «направленными», таким вот «направленным взрывом», в смысле выхода энергии, был этот рассказ, заряженный от русской жизни, будто от гигантской живой турбины, которую во вращение приводили и реки, и ветры, и вся людская, меренyая на лошадиную, сила. Этой машиной, махиной, молохом был уподобленный миру лагерный барак.

Многое в «Одном дне Ивана Денисовича» совпадает деталями, обрисовкой, обстоятельствами с толстовской легендой о Платоне Каратаеве, так что порой кажется, что совпадения направленны, сознательны. Однако здесь и важно отделить сознательные совпадения в образах Шухова и Каратаева от бессознательных – того, что есть в таком герое уже даже не типического, а архетипического (ведь это, повторимся, атом человека, то есть не тип, из жизни взятый, в жизни подсмотренный да обобщённый, это архетип, обобщtнное природой, историей).

Архетипическое, бессознательное совпадение – в обстоятельствах. Это главное обстоятельство – барак . И с Иваном Денисовичем Шуховым, и с Платоном Каратаевым знакомимся мы в бараке. Этот человек, на которого каждый из своего века глядели Толстой и Солженицын, был не подневольный, не просто угнетённый, а заключённый, лишённый свободы даже в передвижении. Заключение, барак, такая вот несвобода, превращающая людей в одну сплошную безликую массу сдавленных друг с другом тел? – это среда, где и высекается из массы атом человека, который, по Толстому, не мыслит себя отдельно, а имеет смысл только как частица целого, так что «каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнью»; а по Солженицыну, не верит ни в рай, ни в ад, считая их обманом? и, не желая жизни вечной, бессмертия души, не понимает своего интереса в жизни, кроме исполнения самых простых нужд, так что «он не знал, хотел он воли или нет». Этот человек в заточении обретал самого себя и неожиданно раскрывался в природных своих чертах – в сырости бараков прорастало семя, что должно было прорасти, будь ему земная-то жизнь волей. Этот человек абсурдным образом омужичивается именно в бараке, в неволе. А прорастало в нём семя христианское-крестьянское, но по-рабски уродливое. Рабство дало ему лживую свободу, безысходную свободу, свободу тайного действия. У Достоевского в «Записках из мёртвого дома», где в подземелье каторги обнаруживает он галерею лиц и душ из народа, встречается тоже точно такой вот атом – Чекунов, человек с такой душой и лицом, даже повадками, как у Шухова и Каратаева. Это тот добровольный раб, который старался прислуживать герою «Записок» в остроге, – как бы душевный раб, потому что услужить старался именно по доброй воле. Образы душевных рабов потом двоятся и троятся у Достоевского – это и Акулькин муж, и Смердяков, и мужик Марей... Но, повторюсь, этот атом человека не подглядывали и не писали его как с натуры; именно он, уже как не тип, а как архетип русского человека, рождал сложное и чем-то кровно тяжеловатое, тягостное к себе отношение – тот самый серьёзный взгляд. Серьёзность отношения порождала в свой черёд тот эффект, как если бы кусочек глины лип к рукам, и уже из этого кусочка начинали лепить, ваять на свой взгляд фигурку – эффект переноса на фигурку собственного скрытого внутреннего смысла, так что фигурка стала магической, мистической, имела уже особый сокровенный смысл. Такой сокровенный смысл стала иметь в русской литературе фигурка душевного раба; в общеупотребительном стыдливом понимании – фигурка маленького человека.

Метафорическое «маленький человек» сначала для обозначения только фигурки Каратаева употребляет настойчиво и Толстой, зная, что каратаевы в России – это вовсе не люди в правах своих, а крепостные рабы. Также бессознательно направлен был Солженицын отыскать в лагерном бараке, уподобленном миру, магическую фигурку маленького человека, тоже, однако, зная, что шуховы в России советской – рабы; но именно человеческое, а не рабское желает видеть и Солженицын в судорогах выживания да повадках уже советского лагерного раба.

Сознательные совпадения Шухова с Каратаевым даются в деталях. Именно детали возможно без труда изменить, подменить на другие, но Солженицын деталями будто бы сознательно и сталкивает Шухова с Каратаевым, а уже только своей обрисовкой продолжает он линии, скрытые или недописанные Толстым, давая свою дальнейшую версию каратаевщины, но вольно или невольно уже только разоблачая, что было скрыто за фантомом, за недосказанностью.

Уже начало «Одного дня Ивана Денисовича» – это раскрытие всех деталей, зароненных Толстым в полуслове. Сказано у него, что Каратаев ходил за чужими посылками, без разъяснения, отчего это было нужно ему, а Шухов как нарочно с этой мысли начинает день, и с первой страницы нам Солженицын разъясняет: за посылкой мужичок этот сбегает, чтобы услужить, это одна из «лагерных подработок», но вот только подработать может лишь тот, «кто знает лагерную жизнь». Подработать: «...шить кому-нибудь из старой подкладки чехол на рукавички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб ему босиком не топтаться вкруг кучи, не выбирать; или пробежать по каптёркам, где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь; или идти в столовую собирать миски со столов и сносить их горками в посудомойку – тоже накормят...» Ремеслом этим владеет Каратаев – из деталей этого ремесла выживания, что даны Толстым, разворачивает уже картину жизни лагерной, самого выживания Солженицын.

Не скоро, но совпадает ещё одна важная деталь: мы узнаём, что Шухов не какой-нибудь заключённый, а солдат и что его барак теперь – это, по сути, продолжение плена. Так и Каратаев – солдат; и он в балаган засажен как пленный, а это состояние и подразумевает – безвинный. Не за грехи, а по велению рока засажены в барак два русских солдата – осколочки двух величайших для своих веков войн. Этот рок войны лишил личной судьбы, и солдат весь во власти его. Судьбы нет. Жизнь, где корни были этой судьбы, прекращена – вот то, что и сделало этот атом человека поневоле-то «частью целого». Ещё деталь – в обрисовке: Шухов и Каратаев женоподобны, слащаво мягонько говорят; «с нежно-певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы». Если мужчине не служит женщина, жена, а по солдатской службе забыли они своих жён, то женское является в его характере. Все служки так или иначе женоподобны, зато их избалованные холеные господа напитываются неожиданно мужественной грубой силой. Барство внешне воинственно, по-мужски крепко, потому ему прислуживают. А у Солженицына читается и другая неожиданная мысль: его Иван Денисович никогда не мог быть хозяином, не мог быть господином в своей семье, потому что столько денег, чтоб её содержать, никак нельзя было ему честно заработать. И снова, если не хозяин, не господин, хоть уже и в семье, то мужская сила убывает. Мягкость, кротость в Иване Денисовиче и Каратаеве является будто б не от душевной силы, а от слабости душевной. «Младшего нарядчего разве Шухов боится»; а вот пугается в балагане по-бабьи Каратаев, когда Пьер громко возмущается о расстрелянных: «– Тц, тц... – сказал маленький человек. – Греха-то, греха-то, – быстро прибавил он...» Какого греха-то? Кого он боится? Кругом ведь свои, да и то храпят вповалку, а французы из конвоя русской речи-то не поймут. Значит, боится сам себя, страхом уже бессознательным, страхом слабости своей, добровольно себя страхом угнетая, когда даже нет для него причины.

Жизнью барачной, рабской в России разрушено прежде всего мироздание семьи. Бабы стали за мужиков – там, в них, есть та сила, что убыла по-рабски в их мужьях; что это за сила – расследовать будет Солженицын в «Матрёнином дворе», а Толстой – во всех своих женских образах, которые тем его и притягивали, что в русской женщине чувствовал он неосознанно сокрытую другую волю к жизни, сохранившийся заповедник души, где всё ещё можно было спастись от затхлости балагана, барака.

Внутри повествования как у Толстого, так и у Солженицына введены также легенды человеческих судеб, где есть обобщения, схожие с библейскими притчами, – рок уже как Божья воля, причинность временная раскрыта уже как причинность вечная. Легенда о безвинном купце – катарсис по Толстому, катарсис, которым разрешается бытие для Платона Каратаева. И тоже о безвинно виноватом – это сказ бригадира Тюрина, легенда о комвзвода, и это катарсис, но другой. Купец, оклеветанный в убийстве, мучаясь за чужой грех, понимает так, что мучается за свои грехи и по воле Божьей, потому что «мы все, говорит, Богу грешные»; с ним встречается на каторге настоящий убийца, раскаивается, но как приходил указ выпустить невинного купца на волю, стали искать, а он помер – «его уж Бог простил». Тюрин же, уличённый как сын кулака, после своих и не мучений, а мытарств, продолжая жить, вспоминает, что позднее узнал о судьбе своих командиров-судей: «...расстреляны в тридцать седьмом. Там уж были они пролетарии или кулаки. Имели совесть или не имели... Перекрестился я и говорю: "Всё же ты есть, Создатель, на небе. Долго терпишь, да больно бьёшь"».

Солженицын однажды высказал прямо свою личную версию Каратаева. Насколько была она для него определяющей в его собственной работе, то есть имела ли на неё такое же прямое влияние – об этом утверждений его нет. Не соглашался же он с Толстым так, будто б Каратаев принадлежал не толстовской эпопее, а самой жизни: он, Каратаев – вовсе не всепрощенец и не такой уж простодушно «круглый», так вот утверждал Солженицын, он хитрит, ловчит, понимая по-своему, что в этом мире да почём... Что же затаилось в Каратаеве, какая такая душа? Все душевные качества каратаевщины проявляются ясно, резко в Шухове, обретая вовсе другой смысл.

Является не праведный человек, а «правильный зек». Праведности нет, а есть правила, неписаные лагерные рабские законы: «Вкалывай на совесть – одно спасение». Но в том, что делал Каратаев ради спасения, исполняя правила жизни в бараке, Толстой увидел глазами уже другого своего героя, Безухова, – осмысленность и праведность муравья, что тащит и тащит свою соломинку в общую кучу, созидая мир и жизнь. Безухов различил мужика в бараке по запаху, но ведь и мужик без ошибки различил в полутьме, в потерявшем свои сословные одежды человеке, барина – не иначе ведь тоже по запаху: «– А много вы нужды увидали, барин? А? – cказал вдруг маленький человек». После делится с ним он «важнющей» из супа картошечкой, а откуда она у него? почему вдруг-то барина подкормил?

Вся суть в том, что вот перед нами два природно русских человека, барин да мужик; тот, кто ничего не умеет сам себе добыть, и который – всегда себе заработает, кому «деньги приходили только от честной работы». Служить – это и есть честная работа душевного раба, а чтобы работать да выживать, нужен ему так вот душевно барин, хозяин.

Тут уже не один атом, а два, в своём соединении: Каратаев – Безухов, Шухов – Цезарь. Мужики – и через сто лет солдаты, а господа сменяли профессию; Цезарь не граф и не дворянского сословия, а, видимо, из творческой интеллигенции, но этот советский интеллигент – барин. Что удивительно, барством не веет от конвоя, от начальства, но шибает от Цезаря, хоть он в бараке такой же арестант, как и Иван Денисович. Шухов же притягивается именно к Цезарю как магнитом; как магнитом притягивает во тьме кромешной барака мужика к барину. Между двумя этими людьми, этими атомами есть такая вот притягательная сила даже в бараке, потому что Цезарю «разрешили» носить чистую городскую шапку, а Безухову «разрешили» выбирать, в каком балаганчике, с офицерами или с солдатами, сидеть. Француз-конвоир тоже никогда бы не поделился табачком с Каратаевым, а с Безуховым ему есть о чём говорить, Безухова он угощает как равного. И потому барин так важен становится мужику, что только через барина может просыпаться и ему крошка табачку: манит запрещённое, манит та действительная явная свобода, воля, которая в самом есть только как тайное действие.

Но Цезарь делает то, на что Иван Денисович, работяга, не способен уже нравственно: Цезарь устроил себе и в бараке полубарскую жизнь тем, что «смог подмазать начальству» и ещё вовсе-то не постыдился взять в услужение себе подобных, поставить себя во всех смыслах выше таких же, как сам, собригадников, выше шуховых. А на каком основании? А на том, даже внешнем, что ему «не о чем было с ними говорить», что он с ними общих не имел мыслей и прочее, скажем, об искусстве. Из всех Цезарь близок только с кавторангом, остальные – не ровня, и если даст он Ивану Денисовичу окурочек, то за службу, а не по душе.

Шухов, раб лагерный, способен без всякой выгоды вдруг пожалеть Цезаря. Такой же жалостью к Безухову способен проникнуться и Платоша Каратаев. Но вот и Безухову было не о чем говорить с Каратаевым – он только его слушал . Окажись Безухов на сталинской каторге – быть ему, как и Цезарю, придурком, сиживал бы тоже в натопленной конторке. Даже когда должны Каратаева пристрелить как собаку – нечего Пьеру сказать и жалости существенной к издыхающему солдату нет; потому нет жалости, потому не жалеет, что слабее ведь он этого мужика – даже умирая доходягой тот оказывается духом своим сильней барина. Оказывается, барин в России душевно слабее своего раба! Но не иначе и Каратаев ждал, как ждал Иван Денисович, стоя столбиком при Цезаре, что заметит его Безухов да «угостит покурить», но и о нём – не помнили .

Загадка другая – почему барак для мужика становится как дом родной? Для него работа – свобода. Что считает Шухов в лагере своим – всё, до чего коснулся своим-то трудом. Он кладёт и стену лагерную как свою. Ему жалко обломка пилки, и он рискует из-за неё жизнью, потому что жалко уже-то как своего. Что воля, что неволя, будто ничего у него не отнимают. Но единоличие, с другой стороны, тому же Шухову в мыслях его о колхозных мужиках, что не ходят на общие работы, ради своего огорода и прочее, отчего-то претит. Он общее воспринимает как своё – вот разгадка. Он делает для людей, то есть во имя общего , как для себя. А для барина своё – это то, что он отделил себе от общего. Только конторка для Цезаря – своя, и он не ходит на лагерные общие работы , потому что именно работать может только единолично, только для себя.

Но в то же время в барстве есть неожиданное моральное превосходство над мужиком: чего нельзя честно заработать, то Иван Денисович или Каратаев умыкнёт, сворует – лишнюю порцайку или обрезков на обмоточки. Вот и скармливает Платоша «важнющую картошку» Безухову, и тот съедает с восторгом жизни, не согрешив, а ведь могла это быть та картошина, которую б Каратаев умыкнул, своровал из котла, как делает это без зазрения совести Иван Денисович – с него-то, с мужика русского, станется, «что он миску стережа, из неё картошку выловил». Так подкармливает русский мужик безгрешного русского барина ворованной картошкой, продлевая-то барский век!

Но ловчить на лету – для мужика «правильно», потому что нет в его голове мыслей о праведности, а есть вот уж именно простодушная мысль, что мир никому не принадлежит, а если и принадлежит, то всем – и это правильное, справедливое положение мира. Каратаев в солдаты попадает, как в наказание, потому что поймали на порубке в чужом лесу, понимай так, что в барском. Так вот, для барина грех – это когда мужик дровишек в его лесу нарубил. А мужик и не подумает, что грешит, для него всегда подспудно этот барский лес был ничьим, общим, всечеловеческим. И за такие грехи не заставишь мужика мучиться. Потому есть ложь в том, что Каратаев умиляется, когда Бог ему смерть дал, будто грехи простил, но нет лжи в том, что Иван Денисович крестится, когда надо пронестись над гибелью, а «с благодарностью» за спасение уже не крестится.

Толстой хотел видеть религиозный тип в Каратаеве; Cолженицын в Шухове увидел без прикрас честную земную мужицкую веру, проговорив, что страдает Иван Денисович не за Бога, и главный его вопрос: за что?! Так и Безухов не понимает: за что?! за что страдают люди безвинные? И это вопрос, который чуть не отменяет в России Бога. Возвращает «счастливый билет» в Царство Божие Иван Денисович, но это же и карамазовский вопрос, вопрос уже для человека по-господски просвещённого, образованного. В России будто б никто – ни мужики, ни баре – не в силах верить в такого Бога, каков он есть, но как духовные рабы уже в высшем порядке жаждут душевно Господина, Хозяина над собой: жаждут другого Бога с такой силой, что уже ему и служат и верят, как если бы не пусто это место, как бы где-то там он уже есть, тот создатель, что долго терпит да больно бьёт! Вопрос «за что?!» решается почти ветхозаветной местью жизни; таким сиротством, таким раскольничеством, что вся-то жизнь уходит в барак, где грехи всех сваливаются в один грех, в одно греховное месиво: «Я же не против Бога, понимаешь. В Бога я охотно верю. Только вот не верю я в рай и в ад. Зачем вы нас за дурачков считаете, рай и ад нам сулите?»

Солженицын миловал Ивана Денисовича – не казнил. Он сродняется с ним душой, оставляет кое-где недосказанности, чтобы было ему куда расти, но честно сам же описывает, что расти ему только и можно – от сих до сих. Шухов почти освободился, почти отбыл свой срок, но на свободу уйдёт – делать, как на лагерной фабричке, всё равно что зек, «дешёвые крашеные коврики»... «Один день Ивана Денисовича» – это не лагерь, увиденный глазами мужика; это лагерь, увиденный глазами Писателя. Солженицын заблуждался, когда утверждал, что Толстой писал свободно, – в силу своих обстоятельств эти два писателя свои взгляды самые сокровенные всё же глубоко запрятывали, отбрасывали от сокровенного обманную тень. Хоть был сокровенен Толстому этот мужик, а вот оглупил он его, принизил лиловой кривоногой собачкой.

Солженицыну, кажется, в рассказе его был сокровенным не только Иван Денисович, но и мелькнувший под самый конец рассказа человек, и мелькнувший-то не иначе как тенью Ивана Денисовича: «Теперь рассмотрел его Шухов вблизи. Изо всех пригорбленных лагерных спин его спина отменна была прямизною, и за столом казалось, будто он ещё сверх скамейки под себя что подложил. На голове его голой стричь давно было нечего – волоса все вылезли от хорошей жизни. Глаза старика не юрили вслед всему, что делалось в столовой, а поверх Шухова невидяще упёрлись в своё. Он мерно ел пустую баланду ложкой деревянной, надщерблённой, но не уходил головой в миску, как все, а высоко носил ложки ко рту. Зубов у него не было ни сверху, ни снизу ни одного: окостеневшие дёсны жевали хлеб за зубы. Лицо его всё вымотано было, но не до слабости фитиля-инвалида, а до камня тёсаного, тёмного. И по рукам, большим, в трещинах и черноте, видно было, что не много выпадало ему за все годы отсиживаться придурком. А засело-таки в нём, не примирится: трёхсотграммовку свою не ложит, как все, на нечистый стол в росплесках, а – на тряпочку стираную».

Только в полуслове даны детали, только взгляд молчаливый указывает – вот он! Тот, который знает, за что терпит. Но и терпение его – это не всепрощение, а это терпение в непокорности, в сопротивлении окружающим нечистотам и злу. Это тот человек, в ком сохранилось достоинство человеческое. Не раб и не барин – человек. Тот, что не покорился общему во зле и жить не стал по тем правилам, что и все. Но ни Толстой, ни Солженицын так и не сознались до конца и не произнесли свободно , что Каратаев и Шухов были лишены всех человеческих прав, были примерными рабами.

Сострадая рабам, желая видеть в рабских, рождённых неволей чертах русского человека не темноту и порчу, а свет страдальческий, добровольно обманывалось и всё сословие русских писателей. Всё это сословие – свободное – вместо того, чтоб проклясть рабское и в человеке и в жизни, раскаивалось безуховыми да цезарями в своём барстве, а каратаевыми да шуховыми избывало виноватость за свободу своего-то положения перед порабощённым русским мужиком. Раба в России это сословие не осуждало и не проклинало, а жалело да любило, делая само рабство уже религиозным, надмирным каким-то состоянием, видя в рабах святость да праведность. Иван Денисович, по Солженицыну, оказывается в конце концов тоже праведником, за праведность всё он и прощает ему, однако из-за плеча этого праведника указал нам уже не раба, а человека – на того, кто «трёхсотграммовку свою не ложит, как все, на нечистый стол». Этот стоик, узник своей совести – такое же русское явление, что и раб душевный. Солженицын написал этот образ в помощь Ивану Денисовичу, желая видеть уже двух этих русских людей – праведника и стоика – основой, твердью. Но что скрепляет своим душевным рабством Иван Денисович? Кажется, только рабство он и делает в своей душе сильней.

Так по пути ли им?

Солженицын, наделяя Шухова частичкой своей души и прошлого, сам не обратился в это же обаятельное рабство своей судьбой: любя шуховых, сострадая шуховым, и он-то в своей жизни «трёхсотграммовку свою не ложит, как все, на нечистый стол». Но, с другой стороны, Солженицын писал уже в ту эпоху, когда для большинства русских людей растворилось понятие Родины, понятие их русскости и общности как народа. У одних не было ничего за душой, кроме советского их настоящего. У тех, кто призывал восстать из скотского состояния, было сильно убеждение, что люди жили в советское время не на своей родной земле, а в «системе», в «коммунистической империи», будто с рожденья надо знать, что та земля, где ты родился по воле Божьей, – это не родина, а чужое тебе «системное» образование, где уже затаился в твоём же народе внутренний враг, душитель твоей свободы.

Это отражение зеркальное советского иезуитского духа воспитывало уже в людях свободомыслящих ту же чужесть, как у бездомных – что у них ничего родного и святого, кроме пресловутой этой «свободы». Солженицыну в Иване Денисовиче было сокровенным, что этот человек хранил в себе чувство родины... Всё кругом родное, хоть и скотское. Страшно восстать – страшно рушить родное. Страшно бежать, потому что некуда бежать со своей родины. «Но люди и здесь живут». Катастрофу Солженицын почувствовал в том, что некому Россию полюбить, будто и нету её у русского человека, родины-то. Катастрофа – это лагерный русский народ без своей земли и чувства родины, да лагерная русская земелюшка – без своего народа, что давно уже никому не родина. А с этой своей простодушной любовью к родине, ко всему родному и делается Иван Денисович неожиданно стоиком и главным для Солженицына человеком, его-то атомом восстановления.

Где находит успокоение, согласие духовное с миром русский человек, где же его «счастливый день» – это стало развязкой обоих творений, но ведь их финалом не кончалась сама русская история… Да и что там история… А если на другой раз не обманет Иван Денисович вертухая, пронося что-то запретное на зону? Круги расходятся и расходятся – не даром замысливал Достоевский «Житие великого грешника», потому что никогда в судьбе русского человека первым кругом ничего не кончалось, а скорее даже, что наоборот – первый круг только давал разгона рокового судьбе. «Красное колесо» должно было провести нас всеми этими кругами, но круги расплылись дальше и дальше; cтоило одолеть один круг истории, как возникал новый – колесо не катилось, а охватывало обручем своего рокового бесконечного кольца. Но Солженицын в «Одном дне Ивана Денисовича» показал то, что кроется внутри этих кругов.

Меню статьи:

Редко случается так, чтобы жизнь и личность крепостных людей или отдельных представителей крестьянства стали причиной изменений личности или мировоззрения людей высшего общества, аристократов. Такая тенденция исключительна в реальной жизни и не менее редкостна в литературе или других отраслях искусства.

В основном происходит наоборот: влиятельные господа привносят в жизнь простых людей кардинальные изменения. В романе Л.Н. Толстого «Война и мир» немало таких ситуаций, которые в обыденной жизни случаются в ряды годы. В романе действует множество героев, одни из них занимают главенствующую позицию, другие второстепенную.

Отличительной чертой романа-эпопеи является то, что все персонажи романа тесно связаны между собой. Поступки действующих героев частично или глобально влияют на жизненные ситуации других персонажей. Одним из основных в плане такого влияния на мировоззрение других персонажей является образ Платона Каратаева.

Биография и внешность Платона Каратаева

Платон Каратаев – краткодействующий в романе персонаж. Он появляется в романе только в нескольких главах, но его влияние на дальнейшую судьбу одного из представителей аристократии – Пьера Безухова становится исключительно велико.

Читатель знакомится в этим персонажем в 50-летнем возрасте Каратаева. Этот возрастной рубеж вполне расплывчатый – сам Каратаев не знает точно сколько зим он прожил. Родители Каратаева – простые крестьяне, они не были грамотны, поэтому данные о точной дате рождения сына не сохранились.

Биография Платона ничем не выделяется в контексте обычного представителя крестьянства. Он безграмотный человек, его мудрость основывается исключительно на жизненном опыте его личном и других представителей крестьянства. Однако, несмотря на это, в своем умственном развитии он находится несколько выше от высокообразованного аристократа Пьера.

Предлагаем ознакомиться с в романе Льва Толстого “Война и мир”.

Это объясняется тем, что Безухов лишен прагматичности жизненных позиций, ему никогда не доводилось решать сложные, противоречивые вопросы и жизненные проблемы. Он полон идеалистических понятий и восприятия действительности в рамках ирреальности. Его мир – это утопия.

Платон Каратаев – добродушный, душевный человек. Все его черты внешности наталкивают на восприятие его как теплого и приятного и положительного образа романа. Он имеет положительный, оптимистичный настрой и напоминает солнце: у него абсолютно круглая голова, нежные карие глаза, милая, приятная улыбка. Сам он невысокого роста. Платон часто улыбается – при этом становятся видны его хорошие белые зубы. Его волосы еще были нетронутые сединой ни на голове, ни на бороде. Тело его отличалось плавностью движений и гибкостью – что было удивительно для человека его возраста и происхождения.

О детстве и юношестве героя мы знаем крайне мало. Толстого интересует не процесс его становления как целостной личности, а уже конечный результат этого процесса.

В одежде Каратаев придерживается принципа удобности и практичности – его одежда не должна была сковывать движений.

Во время плена Каратаев он ходит в грязной, порванной рубахе, черных, испачканных портках. При каждом движении от него слышен неприятный, резкий запах пота.

Жизнь Каратаева до службы в армии

Жизнь Платона Каратаева до службы была более радостной и успешной, хотя и не лишена своих трагедий и огорчений.

Платон женился, и у него родилась дочь. Однако судьба не была благосклонна к девочке – она умерла его до того, как ее отец попал на службу.

Что случилось с женой Платона и были ли у него еще дети – Толстой нам не рассказывает. О цивильной жизни мы знаем то, что Каратаев жил не бедно. Он не был зажиточным крестьянином, но и не бедствовал. Его службу в армии предопределил случай – Платон был пойман за вырубкой чужого леса и отдан в солдаты. В армии Платон не потерял своего позитивного настроя, но ему чуждо такое занятие, он искренне сожалеет о том, что он не дома. Ему не хватает прежней жизни, он скучает за своим домом.

Характер Платона Каратаева

Платон Каратаев не обладает взрывным, противоречивым характером. Он хорошо знает все тяжести крестьянского бытия, понимает и осознает несправедливости и сложности жизни, но воспринимает это как неизбежность.

Каратаев – коммуникабельный человек, он любит говорить и умеет найти общий язык фактически с любым человеком. Он знает много интересных историй, умеет заинтересовывать своего собеседника. Его речь поэтична, она лишена грубости, общепринятой среди солдат.

Платон знает много пословиц и поговорок и часто их использует в своей речи. Солдаты часто используют пословицы, но в основном они носят отпечаток военной жизни – с некой долей грубости и похабности. Пословицы Каратаева не похожи на солдатские высказывания – в них исключены грубость и пошлость. У Каратаева приятный голос, он говорит на манер русских женщин-крестьянок – певуче и протяжно.

Платон умеет хорошо петь и очень любит это делать. Он делает это не похоже на обычных исполнителей песен – его пение похоже не трель птиц – оно нежное и мелодичное. Каратаев не бездумно, автоматично поет, он пропускает песню сквозь себя, кажется, что он проживает песню.

У Каратаева – золотые руки. Он умеет делать любую работу, не всегда это у него выходит хорошо, но все же предметы, сделанные ним, сносного, неплохого качества. Платон умеет выполнять как истинно мужскую – тяжелую, физическую работу, как и женскую – он неплохо готовит еду, умеет шить.

Он – заботливый, бескорыстный человек. Во время плена, Каратаев шьет Безухову рубаху, мастерит ему обувь. Делает это не из корыстной цели – выслужиться перед богатым аристократом, чтобы, в случае благополучного освобождения из плена получить от него какое-либо вознаграждения, а по доброте душевной. Ему жаль неприспособленного к сложностям плена, военной службы Пьера.

Каратаев – добрый, не жадный человек. Он подкармливает Пьера Безухова, часто приносит ему печеную картошку.

Каратаев считает, что он должен придерживаться своего слова. Пообещал – выполни – этой простой истины он всегда соответствовал.

В лучших традициях крестьянства Каратаев наделен трудолюбием. Он не может сидеть на месте без дела, даже в плену он постоянно чем-то занят – мастерит, помогает окружающим – для него это естественное состояние.

Мы привыкли, что простые мужики далеки от аккуратности, но это только частично касается Платона. Он может сам выглядеть довольно неопрятно, но по отношению к продуктам своего труда он всегда очень аккуратен. Такое диаметрально противоположное сочетание вызывает удивление.

Большинству людей, не зависимо от из социального и материального положения, свойственно привязываться к другим людям. При этом не важно, какие чувства преобладают у них по отношению к тем или иным героям – дружбы, симпатии или влюбленности. Каратаев – дружелюбный, он легко сходится с новыми людьми, но особой привязанности при этом не испытывает. Он легко расстается с людьми. При этом Платон никогда не бывает инициатором прекращения общения. В большинстве случаев такие события происходят в контексте определенных событий, над которыми ни он, ни его собеседник не имеют влияния.

Окружающие о нем вполне положительного мнения – он неконфликтный, положительно настроен, умеет поддержать человека в трудную минуту, заразить его своей жизнерадостностью. Подытожить этот факт и определить было ли такое отношение у Каратаева до службы практически не возможно.

С одной стороны мы можем предположить, что раньше у него было другое отношение – он искренне сожалеет о том, что находится далеко от своего дома и цивильной, «крестьянской» жизни.

И вполне вероятно, что такое отношение сформировалось у Каратаева вследствие военной службы – по словам Платона, он уже неоднократно принимал участие в военных событиях и не первый раз принимает участие в боях, поэтому он уже мог испытать на себе всю горечь утраты боевых товарищей и в связи с этим и возник такой защитный механизм – не стоит привязываться к тем людям, которые могут не сегодня-завтра погибнуть. Еще одним фактором, научившим Каратаева на зацикливаться на неудачах и расставаниях, могла стать смерть дочери.

В жизни Платона это событие стало трагическим, возможно переосмысления ценности жизни и чувства привязанности произошли с Каратаевым еще в то время. С другой стороны, наличие недостаточной информации на предмет жизни Платона Каратаева до военной службы и 1812 года в частности, не дает права сделать однозначный вывод на этот счет.

Платон Каратаев и Пьер Безухов

Вряд ли образ Каратаева имел влияние исключительно на Пьера Безухова, но о других взаимодействиях Платона с подобным результатом нам не известно.

После разочарований в семейной жизни, масонстве и светском обществе в целом. Безухов отправляется на фронт. Здесь он себя тоже чувствует лишним – он слишком изнежен и не приспособлен для такого вида деятельности. Военные события с французами становиться причиной еще одного огорчения – Безухов безнадежно разочаровывается в своем кумире – Наполеоне.

После того, как он попал в плен и увидел расстрелы, Пьер окончательно сломался. Он узнает слишком много неприятных для него вещей и поэтому в него зарождаются предпосылки для разочарования в людях в целом, но этого не происходит, так как именно в этот момент Безухов знакомится с Каратаевым.

Простота и спокойствие – это первое, что удивляет Пьера в новом знакомом. Каратаев показал Безухову, что счастье человека находится в нем самом. Со временем Безухов тоже заражается спокойствием Платона – он начинает не хаотично, как делал до этого, а уравновешено раскладывать все по полочкам в своей голове.

Смерть Платона Каратаева

Условия, в которых пребывали пленные русские солдаты, были далеки от идеальных. Такой факт приводит к новому рецидиву болезни Каратаева – он долге время провел в госпитале с простудой, и в плену заболевает повторно. Французы не заинтересованы в сохранении пленных, особенно если они являются простыми солдатами. Когда болезнь овладела Каратаевым в полной мере, и стало понятно, что лихорадка сама по себе не пройдет – Платона убивают. Делается это в целях не дать возможности распространения заболевания.

С точки зрения литературоведения смерть Платона Каратаева была полностью оправдана. Он выполнил свое предназначение и поэтому покидает страницы романа и его литературной жизни.

Таким образом, Платон Каратаев является важным элементом романа Л.Н. Толстого. Его встреча с Пьером Безуховым становиться судьбоносной для последнего. Оптимизм, мудрость и жизнерадостность простого мужика совершают то, что не могли осуществить ни книжные знания и великосветское общество. Безухов осознает жизненные принципы, позволяющие остаться самим собой, но при этом не деградировать и не отрекаться от своих жизненных позиций. Каратаев научил графа находить счастье в самом себе, Пьер убеждается в том, что основное предназначение человека быть счастливым.

Платон Каратаев в романе “Война и мир”: образ и характеристика, описание портрета

Писателя Александра Солженицына с самого момента его появления в литературе оглашали "новым Толстым", и по сей день приноравливают его к "новому Толстому" или пеняют на "нового Толстого", кем он будто бы так и не стал. Но те, кто ждали этого второго пришествия - да так и не дождались, усматривая эгоизм самоназначенного мессии уже только в затворничестве Солженицына - и тогда видимое выдавали за невидимое. В основе своей Толстой и Солженицын как личности не имеют ничего общего, кроме заурядного совпаденья человеческих черт. Будь то самоограничение или волевое осознание своих целей у Толстого и у Солженицына - это не натруженные мессианским призванием мускулы, а черты характера; человеческие черты, врожденные или воспитанные, то есть явившиеся еще, быть может, и до того момента, как стали они собственно писателями.

Но соизмерять личности Толстого и Солженицына - это как землю мерить с воздухом или воду с огнем. Это не просто и н ы е - это взаимоотталкивающиеся творческие стихии. Солженицын - борец. Толстой - созерцатель. Один взывал жить не по лжи, что подразумевало борьбу, возмущение. Другой исповедовал под конец жизни непротивление злу, смирение. Сердцевина личности Толстого - в мучительном отношении ко всем институтам современного ему русского общества, будь то собственность или брак, в котором он мечтал отыскать прежде всего нравственную гармонию, тогда как сердцевина личности Солженицына - изгойство. Толстой верил в мировую волю, эту веру воплотил в "Войну и мир"; Солженицын - волю мировую в "Красном колесе" разъял на осколки и судьбы, растворил в почти почасовой хронике исторических событий. Толстой полагал, что приносит своему народу какое-то страдание. Солженицын - что избавляет от страданий свой народ. Иначе сказать, один ощущал себя чужим и одиноким в своих убеждениях, тогда как другой писал от имени миллионов.

Но нет сомений, что Толстой жил в сознании Солженицына уже как художник. Иван Денисович - из того же вещества, что и Платон Каратаев. В первый и единственный раз, в написанной дебютом вещи, в Солженицыне отразился Толстой в том виде, в каком только и мог он отразиться - образом героя и духом повествования; а "Один день Ивана Денисовича" посчитали духовным и художественным продолжением толстовской прозы - началом "нового Толстого". Но как это уже было в русской литературе схватили с восторгом не того и понесли не туда. Солженицын заявил свой взгляд на этот образ: он Толстого не продолжал, а с Толстым спорил.

"Один день Ивана Денисовича" - это вещь прямого столкновения. Бывают взрывы, их называют "направленными", таким вот "направленным взрывом", в смысле выхода энергии, был этот рассказ, заряженный от русской жизни, будто от гигантской живой турбины, которую во вращение приводили и реки, и ветры, и вся людская, меряная на лошадиную, сила. Этой машиной, махиной, молохом - был упоболенный миру лагерный барак. Отечественная война или, сказать иначе, передел мира образца 1812 года давал энергию такого же свойства, на которой написал Толстой уже не рассказ, а эпопею, но важно понять, что и рассказ, и эпопея здесь были только сферой этой самой энергии - энергии распада мира.

Писатель как личность, преломляя в себе эту энергию, должен не разрушиться - должен выдержать силу ее напряжения в себе. Распад мира - это еще не распад человека, человеческой личности, но если мир распадается, то распадается он на атомы и эти атомы - люди. Или эти атомы все разрушают, жизнь лишается смысла - и "все завалилось в кучу бессмысленного сора", когда " будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым" (Толстой, "Война и мир"); или же все-таки что-то дает жизни смысл, ту самую пружину. Писатель как проводник, воплощается в одном из атомов человеческого вещества - в том, где он чувствует, что энергия распада претворяется этим атомом, этой человеческой личностью в энергию жизни. Потому для русской литературы есть неизбежный герой.

Этот герой был неизбежным для Толстого и для Солженицына в том смысле, как неизбежно русский писатель становится проводником национальной метафизической энергии катастрофы, распада, сопротивляясь которой духовно, он добудет неизбежно этот атом восстановления мира. Cолженицын также неизбежно написал Ивана Денисовча, как и Толстой своего неизбежного героя. Иначе сказать, он мог ничего не знать про Платона Каратаева, но Иван Денисович Шухов явился бы ко времени, хоть и был бы не таков. Таков же он вышел потому, что был направлен не иначе, как от зеркала каратаевщины; но направлен - не значит, что "отражен". Он вышел прямо из этого зеркала, шагнул из него, как из другой реальности, вылупляясь на свет из зазеркалья каратаевщины, будто птенец из скорлупы.

Платон Каратаев, "каратаевщина" - это то, куда был направлен Толстой, но при том отыскал он в этом мужике не основу русского мироздания, а породил гигантский фантом. Взрыв произошел, но это был тот взрыв, с таким направлением, который спрессовал из почти космических песчинок и пыли вселенную человека и народа, что родились не из жизни, а из вакуума, из толстовской "энергии заблуждения". Этот новорожденный из хаоса человек, Толстого, самого своего творца, вовсе не умилял: Толстой изобразил его в том духе, в каком и подал его животную тень - длинную, на коротких ножках, "лиловую cобачонку". Подобно тому как собачонка эта "очень скоро и очень ловко бежала на трех лапах", так и Платоша - весело и ловко бежит, только "о двух" лапах, меж абсурда кровавого войны и лубочно-солнечных миражей мира. В описании собачонки дан Толстым уже иронический взгляд на олицетворение "всего русского, доброго и круглого", вырастающий, впрочем, под конец и до трагического: воя собачонки над местом, где французский конвой пристрелил доходягу-солдата, откуда отшатнуло Пьера Безухова дальше по дороге, будто от царства мертвых. Платошу своего Толстой оставил в том царстве мертвых, а вот лиловая собачка - она на другой день конвой догоняет, объявляется живой.

Но Толстой глядел на Каратаева и вполне серьезно. Мгновениями ясно чувствуешь этот его серьезный, страждущий взгляд, который он только прячет в иронической усмешке. Говорить аристократу о любви к мужику в середине девятнадцатого века надо осторожно, с усмешкой - Пьер различает Каратаева в полутьме барака по запаху, и так вот, по запаху, и различали тогда мужицкую Россию: Толстой усмехается, обманывает для приличия "собачонкой", чтобы не шибало в нос и не отвращать от чтения, а сам до неприличия любуется этим русским мужиком - язычеством его, как молится Фролу и Лавру на "лошадиный праздник"; мудреным словесам; безвинными его страданиями... Он любуется праведником, какие есть в народе и на которых, должно быть, стоит Россия, но нет их в его дворянском непростодушном сословии.

Вcе сословия в России кормятся от плоти этого праведника: эту пасху мужичью и празднуем мы с Толстым. На жертвенной крови русского мужика - и покоится основание нашего мирозданья. Волей-неволей, но Толстой возводит в Каратаеве этот храм - храм мужика-на-крови, в котором скоро не усмотрит он места и для Бога. А по Евангелию от Толстого - верует русская интеллигенция. Верует то особенное сословие людей, которое взяло на себя добровольно миссию служения о б щ е м у, то есть в конечном счете самому безлично-общему, что только есть в России - не принадлежащему самому себе н а р о д у.

Многое в "Одном дне Ивана Денисовча" совпадает деталями, обрисовкой, обстоятельствами с толстовской легендой о Платоне Каратаеве, так что порой кажется, что совпаденья направленны, сознательны. Однако здесь и важно отделить сознательные совпадения в Шухове и Каратаеве от бессознательных - того, что есть в таком герое уже даже не типического, а архетипического (ведь это, повторимся, а т о м человека, то есть не тип, из жизни взятый, в жизни подсмотренный да обобщенный - это архетип, обобщенное природой, историей).

Архетипическое, бессознательное совпадение - в обстоятельствах. Это главное обстоятельство - б а р а к. И с Иваном Денисовичем Шуховым, и с Платоном Каратаевым знакомимся мы в бараке. Этот человек, на которого каждый из своего века глядели Толстой и Солженицын - был не подневольный, не просто угнетенный, а заключенный, лишенный свободы даже в передвижении. Заключение, барак, такая вот несвобода, превращающая людей в одну сплошную безликую массу сдавленных друг с другом тел - это среда, где и высекется из массы атом человека, который, по Толстому, не мыслит себя отдельно, а имеет смысл только как частица целого, так что "каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнью"; а по Солженицыну - не верит ни в рай, ни в ад, считая их обманом и, не желая жизни вечной, бессмертия души, не понимает своего интереса в жизни, кроме исполнения самых простых нужд, так что "он не знал, хотел он воли или нет". Этот человек в заточении обретал самого себя и неожиданно раскрывался в природных своих чертах - в сырости бараков прорастало семя, что должно было прорасти, будь ему земная-то жизнь волей. Этот человек абсурдным образом омужичивается именно в бараке, в неволе. А прорастало в нем семя христианское-крестьянское, но по-рабски уродливое. Рабство дало ему лживую свободу, безысходную свободу, свободу тайного действия. У Достоевского в "Записках из мертвого дома", где в подземелье каторги обнаруживает он галерею лиц и душ из народа, встречается тоже точно такой вот атом - Чекунов; человек с такой душой и лицом, даже повадками, как у Шухова и Каратаева. Это тот добровольный раб, который старался прислуживать герою "Записок" в остроге - как бы душевный раб, потому что услужить старался именно по доброй воле. Образы душевных рабов потом двоятся и троятся у Достоевского - это и Акулькин муж, и Смердяков, и мужик Марей... Но, повторюсь, этот атом человека не подглядывали и не писали его как с натуры; именно он, уже как не тип, а как архетип русского человека, рождал сложное и чем-то кровно тяжеловатое, тягостное к себе отношение - тот самый с е р ь е з н ы й взгляд. Серьезность отношения порождала в свой черед тот эффект, как если бы кусочек глины лип к рукам и из этого кусочка уж начинали лепить, ваять на свой взгляд фигурку - эффект переноса на фигурку собственного скрытого внутреннего смысла, так что фигурка стала магической, мистической, имела уж особой сокровенный смысл. Такой сокровенный смысл стала иметь в русской литературе фигурка ДУШЕВНОГО РАБА; в общеупотребительном стыдливом понимании - фигурка МАЛЕНЬКОГО ЧЕЛОВЕКА.

Метафорическое "маленький человек" сначала для обозначения только фигурки Каратаева употребрялет настойчиво и Толстой, зная, что каратаевы в России - это вовсе не люди в правах своих, а крепостные рабы. Также бессознательно направлен был Солженицын отыскать в лагерном бараке, уподобленном миру, магическую фигурку маленького человека, тоже, однако, зная, что шуховы в России советской - рабы; но именно человеческое, а не рабское желает видеть и Солженицын в судорогах выживания да повадках уже советского лагерного раба.

Сознательные совпадения у Каратаева с Шуховым - это

детали. Именно детали возможно без труда изменить, подменить на другие, но Солженицын деталями будто б сознательно и сталкивает Шухова с Каратаевым, а уже только своей обрисовкой продолжает он линии скрытые или недописанные Толстым, давая свою дальнейшую версию каратаевщины, но вольно или невольно уже только разоблачая, что было скрыто за фантомом, за недосказанностью.

Уже начало "Одного дня Ивана Денисовича" - это раскрытие всех деталей, зароненных Толстым в полуслове. Сказано у него, что Каратаев ходил за чужими посылками, без разъяснения, отчего ж это было нужно ему, а Шухов как нарочно с этой мысли начинает день и с первой страницы нам Солженицын разъясняет: за посылкой мужичок этот сбегает, чтобы услужить, это одна из "лагерных подработок", но вот только подработать может лишь тот, "кто знает лагерную жизнь". Подработать: "... шить кому-нибудь из старой подкладки чехол на руковички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб ему босиком не топтаться вокруг кучи, не выбирать, или пробежать по каптеркам, где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь; идти в столовую собирать миски со столов и сносить их горками в посудомойку - тоже накормят..." Ремеслом этим владеет Каратаев - из д е т а л е й этого ремесла выживания, что даны Толстым, разворачивает уже к а р т и н у жизни лагерной, самого выживания Солженицын.

Не скоро, но совпадает еще одна важная деталь: мы узнаем, что Шухов не какой-нибудь заключеный, а солдат, и что его барак теперь - это по сути продолжение плена. Так и Каратаев - солдат; и он в балаган засажен как пленный, а это состояние и подразумевает - безвинный. Не за грехи, а по велению рока засаженны в барак два русских солдата - осколочки двух величайших для своих веков войн. Этот рок войны лишил личной судьбы, и солдат весь во власти его. Судьбы нет. Жизнь, где корни были этой судьбы, прекращена - вот то, что и сделали этот атом человека поневоле-то "частью целого". Еще деталь, в обрисовке - Шухов и Каратаев женоподобны, слащаво мягонько говорят; "с нежно-певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы." Если мужчине не служит женщина, жена, а по солдатской службе забыли они своих жен, то женское является в его характере. Все служки так или иначе женоподобны, зато их избалованные холеные господа напитываются неожиданно мужественной грубой силой. Барство внеше воинственно, по-мужски крепко, потому ему прислуживают. А у Солженицына читается и другая неожиданная мысль: его Иван Денисович никогда не мог быть хозяином, не мог быть господином в своей семье, потому что столько денег, чтоб ее содержать, никак нельзя было ему честно заработать. И снова, если не хозяин, не господин, хоть уже и в семье, то мужская сила убывает. Мягкость, кротость в Иване Денисовиче и Каратаеве является будто б не от душевной силы, а от слабости душевной. "Младшего нарядчего разве Шухов боится"; а вот пугается в балагане по-бабьи Каратаев, когда Пьер громко возмущается о расстрелянных: " - Тц, тц... - сказал маленький человек. - Греха-то, греха-то - быстро прибавил он..." Какого греха-то? Кого он боится? Кругом ведь свои, да и то храпят вповалку, а французы из конвоя русской речи-то не поймут. Значит, боится сам себя, страхом уже бессознательным, страхом слабости своей, добровольно себя страхом угнетая, когда даже нет для него причины.

Жизнью барачной, рабской в России разрушено прежде всего мироздание семьи. Бабы стали за мужиков - там, в них, есть та сила, что убыла по-рабски в их мужьях; что это за сила - расследовать будет Солженицын в "Матренином дворе", а Толстой - во всех своих женских образах, которые тем его и притягивали, что в русской женщине чувствовал он неосознанно сокрытую другую волю к жизни, сохранившийся заповедник души, где все еще можно было спастись от затхлости балагана, барака.

Внутри повествования как у Толстого, так и у Солженицына введены также легенды человеческих судеб, но где есть обобщения, схожие с библейскими притчами, - рок уже как Божья воля, причинность временная раскрыта уже как причинность вечная. Легенда о безвинном купце - катарсис по Толстому, катарсис, которым разрешается бытие для Платона Каратаева. И тоже о безвинно виноватом - это сказ бригадира Тюрина, легенда о комвзвода, и это катарсис, но детально другой. Купец, оклеветанный в убийстве, мучаясь за чужой грех, понимает так, что мучается за свои грехи и по воле Божьей, потому что "мы все, говорит, Богу грешные"; с ним встречается на каторге настоящий убийца, раскаивается, но как приходил указ выпустить невинного купца на волю, стали искать, а он помер - "его уж Бог простил". Тюрин же, уличенный как сын кулака, после своих и не мучений, а мытарств, продолжая жить, вспоминает, что позднее узнал о судьбе своих командиров-судей: "... расстреляны в тридцать седьмом. Там уж были они пролетарии или кулаки. Имели совесть или не имели... Перекрестился я и говорю: "Все же ты есть, Создатель, на небе. Долго терпишь, да больно бьешь".

Солженицын однажды высказал прямо свою личную версию Каратаева. Насколько была она для него определяющей в его собственной работе, то есть имела ли на нее такое же прямое влияние - об этом утверждений его нет. Не соглашался же он с Толстым так, будто б Каратаев принадлежал не толстовской эпопее, а самой жизни: он, Каратаев - вовсе не всепрощенец и не такой уж простодушно "круглый", так вот утверждал Солженицын, он хитрит, ловчит, понимая по-своему, что в этом мире да по чем... Что же затаилось в Каратаеве, какая такая душа? Все душевные качества каратаевщины проявляются ясно, резко в Шухове, принимая вовсе другой смысл.

Является не праведный человек, а "правильный зек". Праведности нет, а есть правила, неписанные лагерные рабские законы: "Вкалывай на совесть - одно спасение". Но в том, что делал Каратаев ради спасения, исполняя правила жизни в бараке, Толстой увидел глазами уже другого своего героя, Безухова - осмысленность и праведность муравья, что тащит и тащит свою соломинку в общую кучу, созидая мир и жизнь. Безухов различил мужика в бараке по запаху, но ведь и мужик без ошибки различил в полутьме, в потерявшем свои сословные одежды человеке, барина - не иначе ведь тоже по запаху: " - А много вы нужды увидали, барин? А? - cказал вдруг маленький человек". После делится с ним он "важнющей" из супа картошечкой, а откуда она у него? почему вдруг-то б а р и н а подкормил?

Вся суть в том, что вот перед нами два природно русских человека, барин да мужик; тот, кто ничего не умеет сам себе добыть, и который - всегда себе заработает, кому "деньги приходили только от честной работы". Служить - это и есть честная работа душевного раба, а чтобы работать да выживать нужен ему так вот душевно барин, хозяин.

Тут уже не один атом, а два, в своем соединении: Каратаев - Безухов, Шухов - Цезарь. Мужики - и через сто лет солдаты, а господа сменяли профессию; Цезарь не граф и не дворянского соловия, а, видимо, из творческой интеллигенции, но этот cоветский интеллигент - барин. Что удивительно, барством не веет от конвоя, от начальства, но шибает от Цезаря, хоть он в бараке такой же арестант, как и Иван Денисович. Шухов же притягивается именно к Цезарю как магнитом; как магнитом притягивает во тьме кромешной барака мужика к барину. Между двумя этими людьми, этими атомами есть такая вот притягательная сила даже в бараке, потому что Цезарю "разрешили" носить чистую городскую шапку, а Безухову "разрешили" выбирать в каком балаганчике, с офицерами или с солдатами сидеть. Француз-конвоир тоже никогда б не поделился табачком с Каратаевым, а с Безуховым ему есть о чем говорить, Безухова он угощает как равного. И потому барин так важен становится мужику, что только через барина может просыпаться и ему крошка табачку: манит запрещенное, манит та действительная явная свобода, воля, которая в самом есть только как тайное действие.

Мужик будто б воспроизводит в служении рабском барину свою мечту о свободе.

Но Цезарь делает то, на что Иван Денисович, работяга, неспособен уже нравственно: Цезарь устроил себе и в бараке полубарскую жизнь тем, что "смог подмазать начальству", а еще потому, что вовсе-то не постыдился взять в услужение себе подобных, поставить себя во всех смыслах выше таких же как самсобригадников - выше шуховых. А на каком основании? А на том, даже внешнем, что ему "не о чем было с ними говорить", что он с ними общих не имел мыслей и прочее, скажем, об искусстве. Из всех Цезарь близок только с кавторангом, остальные - не ровня, и если даст он Ивану Денисовичу окурочек, то за службу, а не по душе.

Шухов, раб лагерный, способен без всякой выгоды вдруг пожалеть Цезаря. Такой ж жалостью к Безухову способен проникнуться и Платоша Каратаев. Но вот и Безухову было не о чем говорить с Каратаевым - он только его с л у ш а л. Окажись Безухов на сталинской каторге - быть ему, как и Цезарю, придурком, сиживал бы тоже в натопленной конторке. Даже когда должны Каратаева пристрелить как собаку - нечего Пьеру сказать и жалости существенной к издыхающему солдату нет; потому нет жалости, потому не жалеет, что слабее ведь он этого мужика - даже умирая доходягой тот оказывается духом своим сильней барина. Оказывается, барин в России, дувшено слабее своего раба! Но не иначе и Каратаев ждал, как ждал Иван Денисович, стоя столбиком при Цезаре, что заметит его Безухов да "угостит покурить", но и о нем - н е п о м н и л и.

Загадка другая - почему барак для мужика становится как дом родной? Для него работа - свобода. Что считает Шухов в лагере с в о и м - все, до чего коснулся своим-то трудом. Он кладет и стену лагерную, как свою. Ему жалко обломка пилки и он рискует с ней жизнью, потому что жалко уже-то как своего. Что воля, что неволя, будто ничего у него не отнимают. Но единоличие, с другой стороны, тому же Шухову в мыслях его о колхозных мужиках, что не ходят на о б щ и е р а б о т ы, ради своего огорода и прочее, отчего-то претит. Он о б щ е е воспринимает как свое - вот разгадка. Он делает для людей, то есть во имя о б щ е г о, как для себя. Для барина ж свое - это то, что он отделил себе от общего. Только конторка для Цезаря - своя, и он не ходит на лагерные о б щ и е р а б о т ы, потому что именно работать может только единолично, только для себя.

Но в то же время в барстве есть неожиданное моральное превосходство над мужиком: чего нельзя честно заработать, то Иван Денисович или Каратаев умыкнет, сворует - лишнюю порцайку или обрезков на обмоточки. Вот и скармливает Платоша "важнющую картошку" Безухову, и тот съедает с восторгом жизни, не согрешив, а ведь могла это быть та картошина, которую б Каратаев умыкнул, своровал из котла, как делает это без зазрения совести Иван Денисович - с него-то, с мужика русского, станется, "что он миску стережа, из нее картошку выловил". Так подкармливает русский мужик безгрешного русского барина ворованной картошкой, продлевая-то барский век!

Но ловчить на лету - для мужика "правильно", потому что нет в его голове мыслей о праведности, а есть та простая вот уж именно простодушная мысль, что мир никому не принадлежит, а если и принадлежит, то всем - и это правильное, справедливое положение мира. Каратаев в солдаты попадает, как в наказание, потому что поймали на порубке в чужом лесу, понимай так, что в барском. Так вот, для барина грех - это когда мужик дровишек в его лесу нарубил. А мужик и не подумает, что грешит, для него всегда подспудно этот барский лес был ничьим, общим, всечеловеческим. И за такие грехи - не заставишь мужика мучиться. Потому есть ложь в том, что Каратаев умиляется, когда Бог ему смерть дал, будто грехи простил, но нет лжи в том, что Иван Денисович крестится, когда надо пронестись над гибелью, а "с благодарностью" за спасение уже не крестится.

Толстой хотел видеть религиозный тип в Каратаеве; Cолженицын в Шухове - увидел без прикрас честную земную мужицкую веру, проговорив, что страдает Иван Денисович не за Бога и главный его вопрос: за что?! Так и Безухов не понимает: за что?! за что страдают люди безвинные? И это вопрос, который чуть не отменяет в России Бога. В царство Божье возвращает "счастливый билет" Иван Денисович, но это же и карамазовский вопрос, вопрос уже для человека по-господски просвещенного, образованного. В России будто б никто - ни мужики, ни баре - не в силах верить в такого Бога, каков он есть, но как духовные рабы уж в высшем порядке жаждут душевно Господина, Хозяина над собой: жаждут д р у г о г о Бога с такой силой, что уже ему и служат и верят, как если б не пусто это место - как бы где-то там он уже есть, тот создатель, что долго терпит да больно бьет! Вопрос - за что?! - решается почти ветхозаветной местью жизни; таким сиротством, таким раскольничеством, что вся-то жизнь уходит в барак, где грехи всех сваливаются в один грех, в одно греховное месиво; "Я же не против Бога, понимаешь. В Бога я охотно верю. Только вот не верю я в рай и в ад. Зачем вы нас за дурачков считаете, рай и ад нам сулите?"

Солженицын миловал Ивана Денисовича - не казнил. Он сродняется с ним душой, оставляет кое-где недосказанности, чтобы было ему куда расти, но честно сам же описывает, что расти ему только и можно - от сих до сих. Шухов почти освободился, почти отбыл свой срок, но на свободу уйдет - делать, как на лагерной фабричке, все равно что зек, "дешевые крашеные коврики"... "Один день Ивана Денисовича" - это не лагерь, увиденный глазами мужика; это лагерь, увиденный глазами Писателя. Солженицын заблуждался, когда утверждал, что Толстой писал с в о б о д н о - в силу своих обстоятельств эти два писателя свои взгляды самые сокровенные все же глубоко запрятывали, отбрасывали от сокровенного обманную тень. Хоть был сокровенен Толстому этот мужик, а вот оглупил он его, принизил лиловой кривоногой собачкой.

Солженицыну ж, кажется, в рассказе его был сокровенным не только Иван Денисович, но и мелькнувший под самый конец рассказа человек - и мелькнувший-то не иначе как тенью Ивана Денисовича: "Теперь рассмотрел его Шухов вблизи. Изо всех пригорбленных лагерных спин его спина отменна была прямизною, и за столом казалось, будто он еще сверх скамейки что-то под себя подложил. На голове его голой стричь давно было нечего - волоса его вылезли от хорошей жизни. Глаза старика не юлили всед всему, что делалось в столовой, а поверх Шухова невидяще уперлись а свое. Он мерно ел пустую баланду ложкой деревянной, надщербленной, но не уходил головой в миску, как все, а высоко носил ложку ко рту. Зубов у него не было ни сверху, ни снизу ни одного: окостеневшие десна жевали хлеб за зубы. Лицо его все вымотано было, но не до слабости фитиля-инвалида, а до камня тесанного, темного. И по рукам, большим, в трещинах и черноте видно было, что не много выпадало ему за все годы отсиживаться придурком. А засело-таки в нем, не примирится: трехсотграммовку свою не ложит, как все, на нечистый стол в росплесках, а - на тряпочу стиранную."

Только в полуслове даны детали, только взгляд молчаливый указывает - вот он! Тот, который знает за что терпит. Но и терпение его - это не всепрощение, а это терпение в непокорности, в сопротивлении окружающим нечистотам и злу. Это тот человек, в ком сохранилось достоинство человеческое. Не раб и не барин - человек. Тот, что не покорился общему во зле и жить не стал по тем правилам, что и все. Но ни Толстой, ни Солженицын так и не сознались до конца и не произнесли с в о б о д н о, что Каратаев и Шухов были лишены всех человеческих прав, были примерными рабами.

Сострадая рабам, желая видеть в рабских, рожденных в неволе чертах русского человека не темноту и порчу, а свет страдальческий, добровольно обманывалось и все сословие русских писателей. Все это сословие - свободное - вместо того, чтоб проклясть рабское и в человеке и в жизни, раскаивалось безуховыми да цезарями в своем барстве, а каратаевыми да шуховыми избывало виноватость за свободу своего-то положения перед порабощенным русским мужиком. Раба в России это сословие не осуждало и проклинало, а жалело да любило, делая само рабство уже религиозным, надмирным каким-то состоянием, видя в рабах святость да праведность. Иван Денисович по Солженицыну оказывается в конце концов тоже праведником, за праведность все он и прощает ему, однако из-за плеча этого праведника указал нам уже не раба, а на ч е л о в е к а - на того, кто "трехсотграммовку свою не ложит, как все, на нечистый стол". Этот стоик, узник своей совести - такой же русское явление, что и раб душевный. Солженицын написал этот образ в помощь Ивану Денисовичу, желая видеть уже двух этих русских людей - праведника и стоика - основой, твердью. Но что скрепляет своим душевным рабством Иван Денисович? Кажется, только рабство он и делает в своей душе сильней.

Так по пути ли им?

Солженицын, наделяя Шухова частичкой своей души и прошлого, сам не обратился в это ж обаятельное рабство своей судьбой: любя шуховых, сострадая шуховым, и он-то в своей жизни "трехсотграммовку свою не ложит, как все, на нечистый стол". Но, с другой стороны, Солженицын писал уже в ту эпоху, когда как сахар в кипятке, для большинства русских людей растворилось понятие Родины, понятие их русскости и общности как народа. У одних не было ничего за душой кроме советского их настоящего. У тех, кто призывал восстать из скотского состояния - у стоиков - было сильным убеждение, что все они жили в советское время не на своей родной земле, а в "системе", в "коммунистичекой империи", будто с рожденья надо знать, что та земля, где ты родился по воле Божьей - это не родина, а чужое тебе "системное" образование, где уже затаился в твоем же народе внутренний враг, душитель твоей свободы.

Это отражение зеркальное советского иезуитского духа, воспитывало уже в людях свободомыслящих ту же чужесть, как у бездомных, - что у них ничего родного и святого, кроме пресловутой этой "свободы". Солженицыну в Иване Денисовиче было сокровенным, что этот человек хранил в себе чувство родины... Все кругом родное, хоть и скотское. Страшно восстать - страшно рушить родное. Страшно бежать, потому что некуда бежать со своей родины. "Но люди и здесь живут". Этот камушек и пронес за пазухой Солженицын в литературу, загримированный для тех и других с "Одним днем Ивана Денисовича" под мужика. Катастрофу Солженицын почувствовал в том, что некому Россию полюбить, будто б нету ее у русского человека, родины-то. Катастрофа - это лагерный русский народ без своей земли и чувства родины, да лагерная русская земелюшка - без своего народа, что давно уж никому не родина. А с этой своей простодушной любовью к родине, ко всему родному и делается Иван Денисович неожиданно стоиком и главным для Солженицына человеком, его-то а т о м о м в о с с т а н о в л е н и я.

Где находит успокоение, согласие духовное с миром главный русский человек, где ж его "счастливый день" - это стало развязкой обоих творений, что власть имеет только в их хрупких, сотворенных пределах. А что, если попадется в декабристы Безухов? А что, если на другой раз не обманет Иван Денисович вертухая, пронося что-то запретное на зону? Круги расходятся и расходятся - не даром замысливал Достоевский "Житие великого грешника", потому что никогда в судьбе русского человека первым кругом ничего не кончалось, а скорее даже, что наоборот - первый круг только давал разгона рокового судьбе. "Красное колесо" должно было провести нас всеми этими кругами, но круги ж расплылись дальше и дальше; cтоило одолеть один круг истории, как трещали узлы и возникал на горизонте тот, что и не предполагался - колесо не катилось, а охватывало обручем своего рокового бесконечного кольца.

Но Солженицын в "Одном дне Ивана Денисовича" показал то, что кроется внутри этих кругов. Он же осмелился показать всю несостоятельнсть власти духовной, как двулично интеллигентство, что налагает моральные запреты на естество, чтобы себя же в моральном и социальном положении возвысить над естеством простонародья. Солженицын не создал духовного учения, потому что его ЭНЕРГИЯ СОПРОТИВЛЕНИЯ и его одиночество человека непримирившегося никак не могли обрасти толпой, пускай даже ревнителей да сподвижников. Литература - это главное дело его жизни, сфера его долга и ответственности как художника, но не вершина для влияния... Человек верующий, обретший веру, он не проповедовал власть духовную Церкви. Не преломилась в личности его и сама Власть. Он остался от нее в отдалении, не сближаясь с ней, даже для борьбы. "Письмо к вождям", "Как нам обустроить Россию", его политическая проза - это не заявка на Власть, а гражданское к ней послание человека, далекого от в силу своей любви к России от всякой политики.

Солженицын и есть - русский человек в ХХ веке, и не один он был таков; тот русский человек, что отыскал в этом веке и правду, и свободу, и веру. Отыскала, будто лучик света, свой ясный да прямой путь.

Статья Олега Олеговича Павлова