Борис Степанович Житков был одним из родоначальников современной литературы для детей. К сожалению, энциклопедия для малышей «Что я видел» вышла в свет, когда её автора уже не было. А до неё Борис Степанович написал множество рассказов, историй, сказок для детей и роман для взрослых. Писал Житков только о том, что видел сам, что сам хорошо знал, чем ему приходилось заниматься. А знал он много. Вот эпизод, рассказанный писателем Константином Фединым: «Однажды для одного рассказа мне понадобилось получше узнать, как делаются бочки. На лестнице Дома книги мне встретился Борис Степанович. Он спросил, что я делаю, и я сказал ему насчёт бочек.
Не помню сейчас книжек о бондарном деле, но когда-то сам был знаком с ним, - сказал он. – Вот послушай.
Мы отошли в сторонку, и тут же, на площадке лестницы, я узнал подробности о заготовке клёпки, обручей, обо всех трудностях, опасностях, болезнях и обо всём восторге бочоночного производства. Житков говорил с таким увлечением и так наглядно объяснял набивку обручей на клёпку, что я почувствовал себя перенесённым в бондарную мастерскую, слышал стук и гул работы, вдыхал аромат дубовой стружки и готов был взяться за горбатик, чтобы немножко построгать с замечательным бондарем – Житковым.
Так он знал десятки ремёсел».
Константин Федин считал Бориса Степановича Житкова мастером. Но не только потому, что тот многое умел делать руками, а ещё и потому, «что у него можно учиться письму: он писал, как никто другой, и в его книгу входишь, как ученик – в мастерскую». Писал о слонах, за работой которых наблюдал в Индии, и юрких мангустах, о шаловливой, надоедливой обезьянке Яшке и ручном волке, о том, как светит электрическая лампочка и как работает телеграф. А то начинал рассказывать, как сделать модель буера или теневой театр. И обязательно сам всё это смастерит и испытает. И даже нарисует картинки. Он считал, что писатель, тем более детский, должен работать не только головой, но и руками. «Что же это за детский писатель, - как-то заметил Борис Степанович, - если он даже гвоздя в стену вбить не умеет?»
В кругу друзей Борис Степанович сразу становился центром разговора. Рассказчиком он был непревзойдённым…
Каждый его рассказ, каждая книга – это опыт, поиск. Один писатель назвал Бориса Житкова «вечным Колумбом», то есть вечным искателем. Он написал сказку о доверчивом и добром утёнке и романтическую легенду о каменном корабле Элчан-Кайя, фантастическую повесть и роман.
Сборник «Морские истории» составляет один отдельный обширный цикл, создававшийся Житковым на протяжении всей жизни. И этот цикл впечатляет как неожиданностью сюжетов, так и умело и талантливо формируемым автором в читателе ощущением: рассказанное – не выдуманное, а то, «что бывало». Именно так – «Что бывало» - назвал Житков ещё один цикл своих произведений для детей и юношества.
Житков – один из основоположников детской литературы и один из талантливейших её представителей. Его творчество по сей день пользуется успехом и международным читательским признанием.
- Житков, Б. Беспризорная кошка / Б. Житков; худож. В. Бастрыкин. – М. : Дрофа, 2003. – 128 с. : ил. – (Рассказы о животных).
Любил Борис Житков писать о животных. Звери в его рассказах получались как живые. Он прекрасно знал их. Как только в доме у Житкова появлялась кошка или собака, начиналось обучение. Кошки давали лапку (а этого добиться от кошки чрезвычайно трудно), шли на свист, прыгали со стула на стул и в обруч. Вот об этом автор и рассказывал своим маленьким читателям.
- Житков, Б. Из морских историй / Б. Житков; рис. Н.Тырсы и П. Павлинова. – М. : Дет. лит., 1958. – 109 с. – (Школьная библиотека для нерусских школ).
О многом мечтал писатель Житков, но писал он только о том, что хорошо знал и сам пережил.
Всю жизнь Житкова интересовал вопрос: что такое храбрость? Он считал, что храбрость – самое важное качество в человеке. Но не всякая храбрость делает человека настоящим героем.
О храбрости и трусости и написаны «Морские истории». - Житков, Б. Избранное / Б. Житков; ил. А. Брея и др. – М. : Просвещение, 1989. – 192 с.: ил. – (Школьная библиотека).
В «Избранное» классика детской литературы Бориса Житкова вошли лучшие рассказы писателя, составившие три раздела: «Что бывало», «Морские истории» и «Рассказы о животных». Книгу открывает краткий очерк жизни и творчества Б.С. Житкова. Рассказы прокомментированы воспоминаниями о нём, отрывками из его писем, высказываниями критиков.
- Житков, Б. Как я ловил человечков / Б. Житков; рис. Г. Лавренко. – Л. : Дет. лит., 1990. – 16 с. : ил. – (Мои первые книжки).
Рассказ основан на детских воспоминаниях автора.
- Житков, Б. Мангуста / Б. Житков; рис. Н. Чарушина. – М. : Советская Россия, 1986. – 16 с. : ил.
Этот рассказ входит в один из лучших циклов рассказов писателя – «Рассказы о животных». Экзотическая мангуста, о которой и взрослые, и дети 30-х годов знали в основном из полусказочного «Рикки-Тикки-Тави» Р. Киплинга, вдруг оказалась благодаря Житкову живой современницей советских читателей-школьников, жительницей их родной страны.
А чем заканчивается рассказ, вы узнаете, прочитав его. - Житков, Б. Морские истории / Б. Житков; – Свердловск: Кн. изд-во, 1964. – 173 с.: ил.
«Морские истории» - это рассказы о жизни и труде на море. Автору море было близко с детства: он вырос в большом портовом городе Одессе. Потому-то «Морские истории» и читаются с необычайным увлечением. В них повествуется о настоящем мужестве, воле, истинной храбрости.
- Житков, Б. Помощь идёт / Б. Житков; рис. Н. Петровой. – М. : Дет. лит., 1966. – 29 с. : ил.
Никогда в нашей стране не оставят человека в беде…
Уносит ли в открытое море оторванную от берега льдину с людьми, заболел ли человек, загорелся ли в море пароход – ко всем, кто попал в беду, на выручку советские люди.
- Житков, Б. Про слона / Б. Житков; рис. Н. Тырсы. – СПб: Лицей, 1991. – 16 с. : ил. - (Мои первые книжки).
Каждый рассказ Бориса Житкова, каждая его книга – это опыт, поиск. Аналогично выглядит в рассказе «Про слона» описание того, как два советских моряка часами неторопливо бродят по окраине индийского портового города за ручным слоном, катающим ребятишек своего хозяина, конфликтующим с хозяйкой, вместе со слонихой-мамой купающим в реке своего слонёнка. Вам понравится это увлекательное повествование.
- Житков, Б. Пудя / Б. Житков; рис. В. Дроздова. – СПб: Лицей, 1992. – 31 с. : ил. – (Читаем сами).
Кроме того, что у Житкова много рассказов о животных, в его творчестве есть рассказы, носящие нравственные принципы. Например, этот рассказ о том, как трудно преодолевается малодушие .
- Житков, Б. Рассказы / Б. Житков; рис. Ю. Тризны. – Л. : Дет. лит., 1984. – 111 с. : ил. – (Школьная библиотека).
В сборник вошли рассказы Б. Житкова о храбрости.
- Житков, Б. Рассказы / Б. Житков. – М. : Дрофа-Плюс, 2007. – 64 с. : ил. - (Внеклассное чтение).
В сборник вошли рассказы Б. Житкова из раздела «Что бывало» .
- Житков, Б. Семь огней: очерки, рассказы, повести, пьесы / Б.Житков; рис. А. Брея и др. – Л. : Дет. лит., 1982. – 287 с. : ил. – (Библиотечная серия).
- Житков, Б. Храбрый утёнок / Б. Житков; рис. И. Архангельской. – Л. : Дет. лит., 1951. – 16 с. : ил. – (Мои первые книжки).
Рассказы известного детского классика о людях, животных и доброте.
- Житков, Б. Что бывало / Б.Житков; худож. А.Брей и др. – Куйбышев: Кн. изд-во, 1967. – 494 с. : ил.
Много интересного повидал Борис Степанович, прежде чем стать писателем. Много узнал. Ведь он был не только штурманом – но и морским инженером, и математиком, и химиком. Всё умел делать собственными руками. Вот почему он мог рассказывать обо всём на свете. Ему нравилось писать о храбрых, честных, добрых людях, мастерах своего дела. И писал он только о том, «что бывало».
- Житков, Б. Что я видел / Б. Житков; оформл. Г. Фильчакова.– Л. : Дет. лит., 1978. – 382 с. : ил.
«Что я видел» - своеобразная энциклопедия для малышей. Герой книги, четырёхлетний Алёша, как и все дети в его возрасте, то и дело задаёт вопрос «почему?». За это его прозвали Почемучкой. Он едет на поезде, потом плывёт на пароходе, летит на самолёте и сам обо всём, что видел, рассказывает.
Кроме того, в сборник вошли рассказы из цикла «Что бывало», сказки, рассказы о животных.
Составитель:
главный библиотекарь Детского отделения
Трушова Н. Н.
С Борисом Житковым я познакомился в детстве, то есть ещё в девятнадцатом веке. Мы были однолетки, учились в одном классе одной и той же Одесской второй прогимназии, но он долго не обращал на меня никакого внимания, и это причиняло мне боль.
Я принадлежал к той ватаге мальчишек, которая бурлила на задних скамейках и называлась "Камчаткой". Он же сидел далеко впереди, молчаливый, очень прямой, неподвижный, словно стеной отгороженный от всех остальных. Нам он казался надменным. Но мне нравилось в нём всё, даже эта надменность. Мне нравилось, что он живёт в порту, над самым морем, среди кораблей и матросов; что все его дяди – все до одного – адмиралы; что у него есть собственная лодка, кажется, даже под парусом, и не только лодка, но и телескоп на трёх ножках, и скрипка, и чугунные шары для гимнастики, и дрессированный пёс.
Обо всём этом я знал от счастливцев, которым удалось побывать у Житкова, а дрессированного, очень лохматого пса я видел своими глазами; пёс часто провожал его до ворот нашей школы, неся за ним в зубах его скрипку.
Бывало, придя спозаранку, я долго простаивал у этих ворот, чтобы только поглядеть, как Житков – с неподвижным и очень серьёзным лицом – наклонится над учёной собакой, возьмёт у неё свою скрипку, скажет ей (будто по секрету!) какое-то негромкое слово, и она тотчас же помчится без оглядки по Пушкинской, – очевидно, в гавань, к кораблям и матросам.
Может быть, оттого, что у меня не было ни дядей адмиралов, ни лодки, ни телескопа, ни учёного пса, Житков казался мне самым замечательным существом на всём свете, и меня тянуло к нему, как магнитом. Мне импонировали его важность, молчаливость и сдержанность, ибо сам я был очень вертляв и болтлив, и во мне не было ни тени солидности. Случалось, что в течение целого дня он не произносил ни единого слова, и я помню, как мучительно я завидовал тем, кого он изредка удостаивал своим разговором. Таких было немного: обруселый итальянец Брамбиллла, да Миша Кобецкий, да Ильюша Мечников, племянник учёного, да ещё двое-трое, не больше. Мне совестно вспомнить, сколько я делал мальчишески неумелых попыток проникнуть в этот замкнутый круг, привлечь внимание Бориса Житкова какой-нибудь отчаянной выходкой. Но он даже не глядел в мор сторону.
Так шло дело месяца два или три, а пожалуй, и больше. Житков упорно уклонялся от всякого общения со мною. Но тут произошёл один случай, неожиданно сблизивший нас. Случай был мелкий, и я позабыл бы о нём, если бы он не был связан с Житковым.
Началось с того, что наш директор Андрей Васильевич Юнгмейстер, преподававший нам русский язык, повёл как-то речь о различных устарелых словах и упомянул, между прочим, словечко "отнюдь", которое, по его утверждению, уже отживало свой век и в ближайшие же годы должно было неминуемо сгинуть. Я от всей души пожалел умиравшее слово и решил принять самые энергичные меры, чтобы предотвратить его смерть и влить в него, так сказать, новую жизнь: упросил всю "Камчатку" – около десятка товарищей – возможно чаще употреблять его в своих разговорах, тетрадках и на уроках у классной доски. Поэтому когда Юнгмейстер спрашивал у нас, например, знаем ли мы единственное число слова "ножницы", мы хором отвечали:
– Отнюдь!
– А склоняются ли такие слова, как "пальто" или "кофе"?
– Отнюдь!
Здесь не было озорства или дерзости. Просто нам хотелось по мере возможности спасти безвинно погибавшее русское слово. Но Юнгмейстер увидел здесь злокозненный заговор и, так как я кричал громче всех, вызвал меня к себе в кабинет и спросил: намерен ли я прекратить этот "бессмысленный бунт"? Когда же я по инерции ответил: "Отнюдь", – он разъярился и, угрожая мне невероятными карами, приказал остаться на два часа без обеда.
Отсидев эти два часа на подоконнике класса, я, голодный и сердитый, брёл домой, к себе, на Новорыбную улицу, заранее страдая от тех неприятностей, которые эта история может причинить моей матери.
Отойдя довольно далеко от гимназии, где-то в районе Базарной, я с удивлением увидел, что рядом со мною – Житков. В руке у него была скрипка. "Задержался, должно быть, с учителем музыки", – подумал я, бесконечно счастливый. Житков был сдержан и молчалив, как всегда, но в самом его молчании я чувствовал дружественность. Должно быть, в том бестолковом эпизоде, о котором я сейчас рассказал, что-то полюбилось ему. Ни единым словом не выразил он мне одобрения, но уже то, что он шёл со мной рядом, я ощутил как выражение сочувствия.
На углу Канатной он внезапно спросил:
– Грести умеешь?
– Отнюдь... То есть нет, не умею...
– А править рулём?
– Не умею.
– А гербарий собираешь?
Я даже не знал, что такое гербарий.
– А какой сейчас дует ветер? Норд? Или вест? Или ост?
Этого я тоже не знал. Я не знал ничего ни о чём. И был уверен, что едва он увидит, какой я невежда, он отвернётся от меня и сейчас же уйдёт. Но он только свистнул негромко и продолжал молча шагать со мной рядом. Был он невысокого роста, узкоплечий, но, как я впоследствии мог убедиться, очень сильный, с железными мускулами. Шагал он по-военному – грудью вперёд. И вообще во всей его выправке было что-то военное. Он молча довёл меня до Новорыбной, до самого дома, и на следующий день, в воскресенье, явился ко мне поутру с истрёпанным французским астрономическим атласом и стал показывать на его чёрных, как сажа, страницах всевозможные созвездия, звёзды, туманности. Он так заинтересовал ими меня и мою сестру, что мы стали с нетерпением ждать темноты, чтобы увидеть в небе те самые звёзды, какие он показывал нам на бумаге, словно прежде ни разу не видели их.
С тех пор и началась моя странная дружба с Житковым, которая, я думаю, объясняется тем, что мы оба были до такой степени разные. Характер у Житкова был инициативный и властный, и, так как его, третьеклассника, уже тогда буквально распирало от множества знаний, умений и сведений, которые наполняли его до краёв, он, педагог по природе, жаждал учить, наставлять, объяснять, растолковывать. Именно потому, что я ничего не умел и не знал, я оказался в ту пору драгоценным объектом для приложения его педагогических талантов, тем более что я сразу же смиренно и кротко признал его неограниченное право распоряжаться моей умственной жизнью.
Он учил меня всему: гальванопластике, французскому языку (который знал превосходно), завязыванию узлов по-морскому, распознаванию насекомых и птиц, предсказанию погоды, плаванию, ловле тарантулов... Под его ближайшим руководством я читал Тимирязева, Фламмариона и Дарвина. У него я научился отковыривать от биндюгов* при помощи молотка и стамески старые оловянные бляхи и плавить их в чугунном котелке на костре.
Моя мама, послушав наши разговоры о звёздах, была с первого же дня очарована им. Другие изредка приходившие ко мне гимназисты были в её глазах драчуны, сквернословы, хвастунишки, курильщики, и она требовала, чтобы я сторонился их. Житков же, такой подтянутый, серьёзный, внушительный, толкующий мне о небесной механике, сразу завоевал её сердце, и вскоре у них завелись свои особые дела и разговоры. Она очень любила цветы, и Житков стал помогать ей в цветоводстве, пересаживал вместе с нею её лимоны и фикусы, добывал для неё у знакомого немца-садовника тонко просеянную чёрную жирную землю, которую и приносил ей на спине из Александровского парка в самодельном рюкзаке. Помню также (но, кажется, это было значительно позже), что он приносил ей какие-то выкройки и даже помогал ей кроить ситцевые блузки для моей старшей сестры – по изобретённому им новому методу.
Вообще со взрослыми он сходился охотнее, чем с детьми, может быть, оттого, что ему самому была свойственна степенная "взрослость" речей и поступков. Его взрослые приятели в огромном своём большинстве принадлежали к так называемым социальным "низам": кочегары, переплётчики, биндюжники, отставные солдаты, фабричные и даже какой-то хромой пиротехник, изготовлявший фейерверки для "народных гуляний"**. С каждым из них у Житкова был, как сказали бы нынче, деловой контакт, для меня непонятный: одному он приносил какую-то замысловатую гайку, другому сообщал чей-то адрес, у третьего брал паклю и смолу для шпаклевания лодки, с четвёртым ходил для чего-то в ломбард. Все они относились к нему уважительно и звали его, тринадцатилетнего, Борисом Степанычем; каждого он посещал ненадолго, с каждым разговаривал малословно, деловито и веско, глухим, еле слышным голосом.
Вообще он был скуп на слова. У него было великолепное умение молчать. Среди малознакомых людей он садился обычно в стороне, на отлёте, и даже как-то демонстративно молчал, всматриваясь во всех окружающих спокойными, слегка прищуренными, зеленоватыми, внимательными глазами.
Никогда не забуду, как ранней весной он стал учить меня гребле – не в порту, а на Ланжероне, у пустынного берега, взяв для этого шаланду у знакомого грека. Вёсла были занозистые, тяжёлые, длинные, шаланда неуклюжая и в то же время предательски вёрткая, руки у меня закоченели от лютого ветра (я уже знал, что этот ветер называется норд), боковые волны с каждой минутой становились всё злее, но я испытывал жгучий восторг оттого, что на корме сидит Житков и отрывисто командует мне:
– Левое табань, правое загребай! Закидывай подальше – нет, ещё дальше, вот так! И сразу же дёргай, сразу,– понимаешь ли, сразу? Вот так! Раз, два! Раз два!
Требовательность его не имела границ. Когда у меня срывалось весло, он смотрел на меня с такой безмерной гадливостью, что я чувствовал себя негодяем. Он требовал бесперебойной, квалифицированной, отчётливой гребли, я же в первое время так сумбурно и немощно орудовал тяжёлыми вёслами, что он то и дело с возмущением кричал:
– Перед берегом стыдно!
И хотя на берегу в такой холод не было ни одного человека, мне казалось, что всё побережье от гавани до Малого Фонтана усеяно сотнями зрителей, которые затем и пришли, чтобы поиздеваться над моей неумелостью. Лишь благодаря педагогическому таланту Житкова, его неотступной настойчивости я уже через месяц стал более или менее сносным гребцом, и он счёл возможным взять меня к себе в "свою" гавань и совершить со мною торжественный рейс в новом, щеголеватом, свежелакированном боте до маяка и обратно. Сам он грёб артистически, как профессиональный моряк, забрасывая вёсла далеко назад и подчиняя каждое своё движение строжайшему ритму. Бот был чужой, но его владелец уехал куда-то и предоставил его на время Житкову; от кого-то другого (я забыл, от кого) Житкову достались две пары замечательных вёсел из пальмового дерева, со свинцом в рукоятках, гибких, тонкой работы. Эти вёсла хранились на дне очень высокой баржи, пришвартованной к пристани, и за ними Житков обыкновенно посылал меня. Так как во всех наших морских предприятиях сразу же установилось, что я юнга, а он капитан, я не смел ослушаться его приказаний, хотя на эту баржу нужно было взбегать по узкой, шаткой и длинной доске, чего я смертельно боялся. Особенно страшно было идти по ней вниз с двумя парами вёсел. Узнав о моей боязни, Житков сказал мне, что и сам он когда-то испытывал "страх высоты", но преодолел этот страх тренировкой, и в доказательство с такой быстротой взбежал по доске, что она заходила под ним ходуном, и я закрыл глаза от испуга.
Вскоре я настолько освоился с греблей, что Житков счёл возможным выйти со мною из гавани в открытое море, где на крохотное наше судёнышко сразу накинулись буйные, очень весёлые волны.
До знакомства с Житковым я и не подозревал, что на свете существует такое веселье. Едва только в лицо нам ударило свежим ветром
черноморского простора, я не мог не прокричать во весь голос широких, размашистых строк, словно созданных для этой минуты:
Зыбь ты великая! Зыбь ты морская!
Чей это праздник так празднуешь ты?
Житков тотчас же продолжил цитату. Он знал и любил стихи, особенно те, в которых изображалась природа. Помню, как он восхищался стихами
Пушкина о морской глади, которую: "измял сналёту вихорь шумный".
– Подумай только! – говорил он. – Сказать о воде, что она измята ураганом, как бумага, как тряпка! И это чудесное слово: "сналёту"!..
...На горизонте появился пароход. Греческий? Французский? Итальянский? Житков сразу узнал его по очертаниям корпуса и задолго до приближения парохода безошибочно назвал его имя.
В море Житков становился благодушен, разговорчив, общителен и совершенно сбрасывал с себя свою "взрослость" и замкнутость. Нам случалось бывать в море по семи, по восьми часов, порой и больше; мы приставали к Большому Фонтану, разводили на гальке костёр, варили в жестянке уху, состязались в бросании камней рикошетом, причём Житкову удавалось добиться того, что камень раз десять появлялся над поверхностью моря, прежде чем упасть на дно. К концу лета мы загорели, как негры. Моя мать, до той поры никогда не решавшаяся отпускать меня к морю, теперь уже не возражала против моих долгих экскурсий, так магически действовало на неё имя: Житков.
Только раз за всё лето с нами случилась авария, о которой мы часто вспоминали потом, несколько десятилетий спустя. Как-то перед вечером, когда мы возвращались домой, вдруг сорвался сильный ветер и погнал нас прямиком на волнорез, а разгулявшиеся буйные волны словно задались специальною целью шваркнуть нас со всего размаха о гранит волнореза и разнести наше судёнышко в щепки. Мы гребли из последних сил: всё своё спасение мы видели в том, чтобы добраться до гавани, прежде чем нас ударит о камни. Это оказалось невозможным, и вот нас подняло так высоко, что мы на мгновение увидели море по ту сторону мола, потом бросило вниз, как с пятиэтажного дома, потом обдало огромным водопадом, потом с бешеной силой стало бить нашу лодку о мол то кормой, то носом, то бортом. Я пробовал было отпихнуться от волнореза веслом, но оно тотчас сломалось. Я одеревенел от отчаяния и вдруг заметил или, вернее, почувствовал, что Житкова уж нет у меня за спиной. Была такая секунда, когда я был уверен, что он утонул. Но тут я услыхал его голос. Оказалось, что в тот миг, когда нас подняло вверх, Житков с изумительным присутствием духа прыгнул с лодки на мол – на его покатую, мокрую, скользкую стену – и вскарабкался на самый её гребень. Оттуда он закричал мне:
– Конец!
Конец – по-морскому канат. Житков требовал, чтобы я кинул ему конец той верёвки, что лежала свёрнутой в кольцо на носу, но так как в морском лексиконе я был ещё очень нетвёрд, я понял слово "конец" в его общем значении и завопил от предсмертной тоски.
К счастью, сторож маяка увидал катастрофу и поспешил мне на помощь. Со страшными ругательствами, которых не могло заглушить даже завывание бури, с искажённым от злобы лицом он швырнул мне конец веревки и вместе с Житковым стащил меня, дрожащего, но невыразимо обрадованного, на мокрые камни мола и тотчас же занялся нашей лодкой: зацепил её длинным багром и велел подручному ввести её в гавань, после чего с новым ассортиментом ругательств накинулся на меня и Житкова, требуя, чтобы мы следовали за ним на маяк. Я ожидал необыкновенных свирепостей, но он, не переставая браниться, дал нам по рюмке перцовки, приказал скинуть промокшее платье и бегать нагишом по волнорезу, чтобы скорее согреться. Потом уложил нас на койку в своей конуре, прикрыл одеялом и, усевшись на опрокинутый ящик, взял перо, чтобы составить протокол о случившемся, но когда после первых же вопросов узнал, что один из нас Житков, "сын Степана Василича", отложил перо, отодвинул бумагу и опять угостил нас перцовкой.
Чтобы выпрыгнуть из лодки во время бури и вспрыгнуть на мол, нужна была ловкость спортсмена, не говоря уже об отчаянной смелости. Здесь, в эту четверть часа, предо мной раскрылся весь Житков: великий "умелец", герой, верный и надёжный товарищ.
И вот мы снова на пыльной дороге, в степи, шагаем мимо телеграфных столбов. Обувь снова у нас на ногах, она сделалась очень просторной, так как Житков сразу же, чуть мы пришли к гостеприимной майорше, добыл у Маланьи сухого гороху, набил им доверху наши ботинки и залил его холодной водой. Горох разбух, и кожа распрямилась. Ботинки стали как раз по ноге. Мешки у нас снова наполнены снедью: в них и коржики, и сухая тарань, и варёные яйца, которыми наделила нас рябая Маланья. Кроме того мы с Житковым прихватили по привычке с собой из кладбищенской церкви около десятка огарков.
Мы прошли уже вёрст тридцать или больше. Последний привал был у пас совсем недавно – около часу назад. Но жарища стояла страшная, и мне смертельно захотелось присесть отдохнуть. Зной был такой, что перед нами то и дело возникали миражи, о каких я до той поры читал только в "Географии" Янчина, – тенистые зелёные рощи, отражающиеся в прозрачной воде, – и казалось, что через час, через два мы будем в этих райских местах непременно, но проходила минута – и видение исчезало, как дым... По расписанию Житкова следующий отдых предстоял нам ещё очень нескоро. Увидя, что я, вопреки расписанию, улёгся в придорожной канаве, Житков убийственно спокойным и вежливым голосом предложил мне продолжать путешествие. В противном случае, говорил он, ему придётся применить ко мне тот параграф подписанного мною договора, согласно которому наша дружба должна прекратиться.
Как проклинал я впоследствии своё малодушие! Это было именно малодушие, так как стоило лишь взять себя в руки, и я мог бы преодолеть свою немощь. Но на меня нашло нелепое упрямство, и я с преувеличенным выражением усталости продолжал лежать в той же позе и, словно для того, чтобы окончательно оттолкнуть от себя моего строгого друга, неторопливо развязал свой мешок и стал с демонстративным аппетитом жевать сухари, запивая их мутной водой из бутылки. Это было вторим нарушением нашего договора с Житковым, так как для еды и питья тоже было – по расписанию – назначено более позднее время.
Житков постоял надо мной, потом повернулся на каблуках по-военному и, не сказав ни слова, зашагал по дороге. Я с тоской смотрел ему вслед, я сознавал, что глубоко виноват перед ним, что мне нужно вскочить и догнать его и покаяться в своём диком поступке. Для этого у меня хватило бы физических сил, так как, хотя меня и разморило от зноя, я, повторяю, не испытывал какой-нибудь чрезмерной усталости. По минуты проходили за минутами, а я продолжал, словно оцепенелый, лежать у столба и с отвращением пить тёплую, не утоляющую жажды, грязноватую воду. Пролежав таким образом около часу, я вдруг сорвался с места и, чуть не плача от горя, ринулся вдогонку за Борисом. Но он ушёл далеко, и его не было видно, так как дорога сделала крутой поворот. Вдруг я заметил бумажку, белевшую на одном из столбов; я бросился к ней и увидел, что она приклеена свечкой, – одной из тех, которые он достал в Николаеве. На бумажке было написано крупными, чёткими печатными буквами:
"Больше мы с вами незнакомы".
И ниже, обычною скорописью, Житков сообщил мне адрес сестры, проживавшей в Херсоне, ныне здравствующей Веры Степановны Арнольд.
Чувствуя себя глубоко несчастным, я пошёл по опостылевшей дороге. Смутно, как во сне, вспоминаю, что вёрст через десять у меня оказались попутчицы – несколько босоногих деревенских "дивчат", которые тоже "мандрували" в Херсон. У какой-то балки они свернули с проезжего шляха и пошли напрямик через степь сокращённой дорогой. Я пошёл за ними и потому очутился в Херсоне значительно раньше Житкова, разыскал Веру Степановну где-то неподалёку от Потёмкинской улицы, обрадовал её сообщением, что вскоре придёт её брат, и тотчас же после краткого умывания был посажен за стол к самовару. Когда я рассказывал ей и её мужу наши путевые приключения, в дверях появился усталый, весь запылённый Борис. Он заговорил со мной как ни в чём не бывало, очень дружелюбно, без тени обиды, и вскоре мы оба были отправлены спать. Но едва мы очутились наедине и я вздумал продолжать разговор, как вдруг, к своему ужасу, услыхал от Бориса:
– Я разговариваю с вами только там, за столом, так как не хочу унижать вас перед Верой Степановной, но вообще – я уже заявил вам об этом – мы больше незнакомы друг с другом.
...Через день или два на каком-то дрянном пароходишке я, исхудалый и грустный, воротился в родительский дом.
Так закончилась моя детская дружба с Борисом Житковым. Конечно, я был кругом виноват, и всё же кара, наложенная им на меня, была, как мне кажется, слишком суровой.
Но такой уж был у Житкова характер: это был принципиальный, волевой человек, не знающий никаких компромиссов, требовательный и к себе и к другим. Я понимал его гнев: ведь он отдал мне так много души, руководил моими мыслями, моим поведением, а я, как плохой ученик, провалился на первом же экзамене, где он подверг испытаниям мою дисциплину, мою волю к преодолению препятствий.
___________
* Биндюги – телеги для перевозки тяжёлых грузов.
** В то время ни одно гулянье на Ланжероне и на Малом Фонтане не обходилось без фейерверков. Изготовляла их фирма "Курц и К°". В мастерской этой фирмы
и работал хромой пиротехник.
*** В письме к Игорю Арнольду, своему племяннику, Житков писал через несколько месяцев: "Опытные люди говорят, что я уж больно скоро в ход пошёл! Но этому способствовал
К. Чуковский, мой детский приятель, к которому у меня сохранилось чувство, несмотря на многие годы и непогоды..." (Ред.).
Рисунки Ф. Лемкуля.
Житков Борис Степанович русский и советский писатель, прозаик, педагог, путешественник и исследователь.
Родился 30 августа 1882 года в Новгороде. Отец его был преподавателем математики. Мать - пианистка. Три его брата были военными моряками. Детство провел в Одессе (его школьным другом был К.И.Чуковский).
1905г- принимал участие в революционных событиях.
1906г-1916г — Окончил естественное отделение Новороссийского университета и кораблестроительное - Петербургского политехнического института. Был штурманом парусника, капитаном научно-исследовательского судна, ихтиологом, рабочим-металлистом, инженером-судостроителем, преподавателем физики и черчения, руководителем технического училища; много путешествовал.
1924 Печатается сначала адресуясь к взрослой, затем все чаще к детской аудитории. Постоянный автор детских журналов и газет «Новый Робинзон», «Чиж», «Еж», «Юный натуралист», «Пионер», «Ленинские искры» и др. (морские повести в сб. Злое море, 1924; рассказы для детей Черная махалка, Дяденька, оба 1925; Джарылгач, 1926; Про обезьянку, 1927; Кружечка под елочкой, 1929; Белый домик, Мангуста, оба 1935; На льдине, 1939; циклы Морские истории, 1925-1937, Рассказы о животных, 1935; повести Удав, Черные парус, обе 1927; пьесы Пятый пост, 1927; Семь огней, 1929; сказочная повесть Элчан-Кайя, 1926; научно-художественный книги Про эту книгу, Свет без огня, обе 1927; Пароход, 1935, книжки-самоделки, в т.ч. Одень меня, 1928).
Роман о революции 1905 года «Виктор Вавич» Житков считал своим главным произведением. Издание романа, в полном объёме, стало возможным лишь в 1999 году, благодаря тому, что Лидия Чуковская сохранила экземпляр книги от 1941 года. Несколько экземпляров издания этого романа также сохранились в библиотеках. Запоздалая публикация привела к тому, что это значимое произведение совершенно выпало из литературного процесса.
19 октября 1938 года Житков Борис Степанович скончался в Москве от рака лёгких.
Произведения:
Для Вашего удобства представлен предварительный обзор произведений: «Морские истории» : «Джарылгач», «Компас»; «Рассказы о животных»: «Беспризорная кошка», «Мангуста», «Что бывало»: «Цветок», «Мыло»; «Как я ловил человечков». Под названием каждого произведения выложены первые строки рассказов. Если это произведение именно то, что нужно, тогда можно, перейти по ссылке и скачать книгу себе на ПК. Приятных Вам впечатлений.
«Морские истории»
«Джарылгач» Новые штаны. Это хуже всего — новые штаны. Не ходишь, а штаны носишь: все время смотри, чтоб не капнуло или еще там что-нибудь. Зовут играть — бойся. Из дому выходишь — разговоров этих! И еще мать выбежит и вслед кричит на всю лестницу: "Порвешь — лучше домой не возвращайся!" Стыдно прямо. Да не надо мне этих штанов ваших! Из-за них вот все и вышло
«Компас» Было это давно, лет, пожалуй, тридцать тому назад. Порт был пароходами набит — стать негде. Придет пароход — вся команда высыпет на берег, и остается на пароходе один капитан с помощником, механики. Это моряки забастовали: требовали устройства союза и чтоб жалованья прибавили. А пароходчики не сдавались — посидите голодом, так небось назад запроситесь!
Вот уже тридцать дней бастовали моряки. Комитет выбрали. Комитет бегал, доставал поддержку: деньги собирал. Вполголода сидели моряки, а не сдавались. Мы были молодые ребята, лет по двадцать каждому, и нам черт был не брат.
Вот сидели мы как-то, чай пили без сахара и спорили: чья возьмет?
«Рассказы о животных»
«Беспризорная кошка» Я жил на берегу моря и ловил рыбу. У меня была лодка, сетки и разные удочки. Перед домом стояла будка, и на цепи огромный пес. Мохнатый, весь в черных пятнах — Рябка. Он стерег дом. Кормил я его рыбой. Я работал с мальчиком, и кругом на три версты никого не было. Рябка так привык, что мы с ним разговаривали, и очень простое он понимал. Спросишь его: "Рябка, где Володя?" — Рябка хвостом завиляет и повернет морду, куда Володька ушел. Воздух носом тянет и всегда верно. Бывало придешь с моря ни с чем, а Рябка ждет рыбы. Вытянется на цепи, повизгивает.
«Мангуста» Я очень хотел, чтобы у меня была настоящая, живая мангуста. Своя собственная. И я решил: когда наш пароход придёт на остров Цейлон, я куплю себе мангусту и отдам все деньги, сколько ни спросят. И вот наш пароход у острова Цейлона. Я хотел скорей бежать на берег, скорей найти, где они продаются, эти зверьки. И вдруг к нам на пароход приходит чёрный человек (тамошние люди все чёрные), и все товарищи обступили его, толпятся, смеются, шумят. И кто-то крикнул: "Мангусты!" Я бросился, всех растолкал и вижу: у чёрного человека в руках клетка, а в ней серые зверьки.
«Что бывало»
«Цветок» Жила девочка Настя со своей мамой. Раз Насте подарили в горшочке цветок. Настя принесла домой и поставила на окно.
— Фу, какой гадкий цветок! — сказала мама. — Листья у него точно языки, да ещё с колючками. Наверное, ядовитый. Я его и поливать не стану.
Настя сказала:
— Я сама буду поливать. Может быть, у него цветки будут красивые. Цветок вырос большой-большой, а цвести и не думал.
«Мыло» Один мальчик всё хотел узнать, плавает ли мыло. Вот раз пришёл он на кухню. А на кухне стояло ведро, полное воды, а рядом новый кусок мыла. Оглянулся мальчик, видит: никого нет. Взял мыло, положил в воду и пустил. Мыло — юрк! И под воду. Испугался мальчик, что мыло утопил. Убежал из кухни и никому не сказал.
«Как я ловил человечков»
Когда я был маленький, меня отвезли жить к бабушке. У бабушки над столом была полка. А на полке пароходик. Я такого никогда не видал. Он был совсем настоящий, только маленький. У него была труба: желтая и на ней два черных пояса. И две мачты. А от мачт шли к бортам веревочные лесенки. На корме стояла будочка, как домик. Полированная, с окошечками и дверкой. А уж совсем на корме — медное рулевое колесо. Снизу под кормой — руль. И блестел перед рулем винт, как медная розочка. На носу два якоря. Ах, какие замечательные! Если б хоть один у меня такой был!
Я сразу запросил у бабушки, чтоб поиграть пароходиком. Бабушка мне все позволяла. А тут вдруг нахмурилась:
— Вот это уж не проси. Не то играть — трогать не смей. Никогда! Это для меня дорогая память.
Я видел, что, если и заплакать, — не поможет.
А пароходик важно стоял на полке на лакированных подставках. Я глаз от него не мог оторвать.
В девятом томе нашей Хрестоматии мы познакомим вас с русским и советским писателем, прозаиком, педагогом, путешественником и исследователем Борисом ЖИТКОВЫМ. Именно познакомим. Потому что, наверняка, многие из вас не знают, что автор популярных приключенческих рассказов и повестей, произведений для детей и романа о революции 1905 года – коренной новгородец.
В наш город семья Житковых попала, практически, в ссылку. Отец будущего писателя Степан Васильевич, будучи исключённым из двух высших учебных заведений за участие в революционном студенческом движении, в 1878 году обосновался в Новгороде. Однако и здесь Житков-старший у губернского начальства доверием не пользовался. Были известны его давние связи с революционерами, подозрительное знакомство со ссыльными, которых в Новгороде жило немало. Они нередко жили в доме Житковых, пока не находили себе работу.
«Отец отличался общительностью, его любили, и он умел объединить вокруг себя людей, - вспоминала сестра писателя. - Он не терпел никакой небрежности ни в чём».
Степан Житков был учителем математики в Новгородском учительском институте. По учебникам, написанным им, учились арифметике и геометрии несколько поколений. А один его задачник издавался тринадцать раз! В новгородских деревнях Степан Васильевич создавал библиотеки для крестьян.
Его жена, Татьяна Павловна, была пианисткой, училась у самого Антона Григорьевича Рубинштейна.
В одной из ближайших деревень семья Житковых снимала дом, куда переезжала на лето. Именно там 30 августа 1882 года и появился на свет Борис Житков, младший сын большой семьи, в которой кроме него были ещё три старшие сестры.
Трёхлетний Борис однажды бесследно пропал в Новгороде. Мальчика нашли на Торговой стороне. Он хотел купить настоящий пароход за предусмотрительно захваченную из дому копейку.
К сожалению, в Новгороде семья Житковых задержалась недолго. Когда Борису исполнилось 6 лет, из-за политических гонений им пришлось покинуть любимое место и отправится сначала в Петербург, потом в Одессу. Там и прошло остальное детство Бориса Житкова. Там же получил начальное домашнее образование, затем окончил гимназию.
После гимназии Житков поступил на естественное отделение Новороссийского университета, которое закончил в 1906 году. Сделал карьеру моряка и освоил несколько других профессий, о чём потом красно напишет в своих знаменитых «Морских историях». Работал штурманом на парусном судне, был капитаном научно-исследовательского судна, ихтиологом, рабочим-металлистом, инженером-судостроителем, преподавателем физики и черчения, руководителем технического училища, путешественником.
Затем с 1911 по 1916 г. учился на кораблестроительном отделении Петербургского политехнического института. Кстати, свои новгородские корни Борис никогда не забывал, всегда повторяя, что он новгородец. Будучи студентом политеха состоял в Новгородском землячестве, а в 1914 году посетил родные новгородские пенаты.
После института его снова ждал Одесский порт, а позже – Петроград.
Печататься начал с 1924 года. В этом же году выпустил сборник морских повестей «Злое море». В последующие годы Житков много писал для детей, сотрудничал со многими детскими газетами и журналами: «Ленинские искры», «Новый Робинзон», «ЁЖ», «Чиж», «Юный натуралист», Воробей (журнал),«Пионер». Работал корреспондентом в Дании.
Создал циклы детских рассказов «Что я видел» и «Что бывало». Главный герой первого цикла - любознательный мальчик Алёша-Почемучка, прототипом которого стал маленький сосед писателя по коммунальной квартире Алёша. В книге, конечно же, нашли отражение и собственные воспоминания о новгородском детстве.
Роман о революции 1905 года «Виктор Вавич» Житков считал своим главным произведением. Но при его жизни роман так и не дошёл до массового читателя.
Житков был организатором теневого театра и специальной серии книг для малограмотных. Умер 19 октября 1938 года в Москве.
Борис Степанович Житков. Что я видел (начало)
Цикл рассказов
К ВЗРОСЛЫМ
Эта книга - о вещах. Писал я ее, имея в виду возраст от трех до шести лет.
Книжки этой должно хватить на год. Пусть читатель живет в ней и вырастает.
Еще раз предупреждаю: не читайте помногу! Лучше снова прочесть сначала.
ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА
КАК МЕНЯ НАЗЫВАЛИ
Я был маленький и всех спрашивал: "Почему?"
Мама скажет:
Смотри, уже девять часов.
А я говорю:
Мне скажут:
Иди спать.
А я опять говорю:
Мне говорят:
Потому что поздно.
А почему поздно?
Потому что девять часов.
А почему девять часов?
И меня за это называли Почемучкой. Меня все так называли, а по-настоящему меня зовут Алешей.
ПРО ЧТО МАМА С ПАПОЙ ГОВОРИЛИ
Вот один раз приходит папа с работы и говорит мне:
Пускай Почемучка уйдет из комнаты. Мне нужно тебе что-то сказать.
Мама мне говорит:
Почемучка, уйди в кухню, поиграй там с кошкой.
Я сказал:
Почему с кошкой?
Но папа взял меня за руку и вывел за дверь. Я не стал плакать, потому что тогда не услышу, что папа говорит. А папа говорил вот что:
Сегодня я получил от бабушки письмо. Она просит, чтобы ты с Алешей приехала к ней в Москву. А оттуда он с бабушкой поедет в Киев. И там он пока будет жить. А когда мы устроимся на новом месте, ты возьмешь его от бабушки и привезешь.
Мама говорит:
Я боюсь Почемучку везти - он кашляет. Вдруг по дороге совсем заболеет.
Папа говорит:
Если он ни сегодня, ни завтра кашлять не будет, то, я думаю, можно взять.
А если он хоть раз кашлянет, - говорит мама, - с ним нельзя ехать.
Я все слышал и боялся, что как-нибудь кашляну. Мне очень хотелось поехать далеко-далеко.
КАК МАМА НА МЕНЯ РАССЕРДИЛАСЬ
До самого вечера я не кашлянул. И когда спать ложился, не кашлял. А утром, когда вставал, я вдруг закашлял. Мама слышала.
Я подбежал к маме и стал кричать:
Я больше не буду! Я больше не буду!
Мама говорит:
Чего ты орешь? Чего ты не будешь?
Тогда я стал плакать и сказал, что я кашлять не буду.
Мама говорит:
Почему это ты боишься кашлять? Даже плачешь?
Я сказал, что хочу ехать далеко-далеко. Мама сказала:
Ага! Ты, значит, все слышал, что мы с папой говорили. Фу, как нехорошо подслушивать! Такого гадкого мальчишку я все равно не возьму.
Почему? - сказал я.
А потому, что гадкий. Вот и все.
Мама ушла на кухню и стала разводить примус. И примус так шумел, что мама ничего не слыхала.
А я ее все просил:
Возьми меня! Возьми меня!
А мама не отвечала. Теперь она рассердилась, и все пропало!
БИЛЕТ
Когда утром папа уходил, он сказал маме:
Так, значит, я сегодня еду в город брать билеты.
А мама говорит:
Какие билеты? Один только билет нужен.
Ах, да, - сказал папа, - совершенно верно: один билет. Для Почемучки не надо.
Когда я это услыхал, что для меня билета не берут, я заплакал и хотел побежать за папой, но папа быстро ушел и захлопнул дверь. Я стал стучать кулаками в дверь. А из кухни вышла наша соседка - она толстая и сердитая – и говорит:
Это еще что за безобразие?
Я побежал к маме. Бежал и очень плакал.
А мама сказала:
Уходи прочь, гадкий мальчишка! Не люблю, кто подслушивает.
А вечером папа приехал из города и сразу меня спросил:
Ну, как ты? Кашлял сегодня?
Я сказал, что "нет, ни разу".
А мама сказала:
Все равно - он гадкий мальчишка. Я таких не люблю.
Потом папа вынул из кармана спичечную коробку, а из коробки достал не спичку, а твердую бумажку. Она была коричневая, с зеленой полоской, и на ней буквы всякие.
Вот, - сказал папа, - билет! Я на стол кладу. Спрячь, чтобы потом не искать.
Билет был всего один. Я понял, что меня не возьмут.
И я сказал:
Ну, так я буду кашлять. И всегда буду кашлять и никогда не перестану.
А мама сказала:
Ну что же, отдадим тебя в больницу. Там на тебя наденут халатик и никуда пускать не будут. Там и будешь жить, пока не перестанешь кашлять.
КАК СОБИРАЛИСЬ В ДОРОГУ
А на другой день папа сказал мне:
Ты больше никогда не будешь подслушивать?
Я сказал:
А почему?
А потому, что коли не хотят, чтобы слышал, значит, тебе знать этого не надо. И нечего обманывать, подглядывать и подслушивать. Гадость какая!
Встал и ногой топнул. Со всей силы, наверное.
Мама прибежала, спрашивает:
Что у вас тут?
А я к маме головой в юбку и закричал:
Я не буду подслушивать!
Тут мама меня поцеловала и говорит:
Ну, тогда мы сегодня едем. Можешь взять с собой игрушку. Выбери, какую.
Я сказал:
А почему один билет?
А потому, - сказал папа, - что маленьким билета не надо. Их так возят.
Я очень обрадовался и побежал в кухню всем сказать, что я еду в Москву.
А с собой я взял мишку. Из него немножко сыпались опилки, но мама быстро его зашила и положила в чемодан.
А потом накупила яиц, колбасы, яблок и еще две булки.
Папа вещи перевязал ремнями, потом посмотрел на часы и сказал:
Ну, что же, пора ехать. А то пока из нашего поселка до города доедем, а там еще до вокзала...
С нами все соседи прощались и приговаривали:
Ну вот, поедешь по железной дороге в вагончике... Смотри, не вывались.
И мы поехали на лошади в город.
Мы очень долго ехали, потому что с вещами. И я заснул.
ВОКЗАЛ
Я думал, что железная дорога такая: она как улица, только внизу не земля и не камень, а такое железо, как на плите, гладкое-гладкое. И если упасть из вагона, то о железо очень больно убьешься. Оттого и говорят, чтобы не вылетел. И вокзала я никогда не видал.
Вокзал - это просто большой дом. Наверху часы. Папа говорит, что это самые верные часы в городе. А стрелки такие большие, что - папа сказал -даже птицы на них иногда садятся. Часы стеклянные, а сзади зажигают свет. Мы приехали к вокзалу вечером, а на часах все было видно.
У вокзала три двери, большие, как ворота. И много-много людей. Все входят и выходят. И несут туда сундуки, чемоданы, и тетеньки с узлами очень торопятся.
А как только мы подъехали, какой-то дяденька в белом фартуке подбежал да вдруг как схватит наши вещи. Я хотел закричать "ой", а папа просто говорит:
Носильщик, нам на Москву, восьмой вагон.
Носильщик взял чемодан и очень скоро пошел прямо к двери. Мама с корзиночкой за ним даже побежала. Там, в корзиночке, у нас колбаса, яблоки, и еще, я видел, мама конфеты положила.
Папа схватил меня на руки и стал догонять маму. А народу так много, что я потерял, где мама, где носильщик. Из дверей наверх пошли по лесенке, и вдруг большая-большая комната. Пол каменный и очень гладкий, а до потолка так ни один мальчик камнем не добросит. И всюду круглые фонари. Очень светло и очень весело. Все очень блестит, и в зеленых бочках стоят деревья, почти до самого потолка. Они без веток, только наверху листья большие-большие и с зубчиками. А еще там стояли красные блестящие шкафчики. Папа прямо со мной к ним пошел, вынул из кармана деньги и в шкафчик в щелочку запихнул деньгу, а внизу в окошечке выскочил беленький билетик.
Я только сказал:
А папа говорит:
Это касса-автомат. Без такого билета меня к поезду не пустят вас провожать.
КАКАЯ ПЛАТФОРМА
Папа быстро пошел со мной, куда все шли с чемоданами и узлами. Я смотрел, где мама и где носильщик, но их нигде не было. А мы прошли в дверь, и там у папы взяли билет и сказали:
Проходите, гражданин.
Я думал, что мы вышли на улицу, а здесь сверху стеклянная крыша. Это самый-то вокзал и есть. Тут стоят вагоны гуськом, один за другим. Они друг с другом сцеплены - это и есть поезд. А впереди - паровоз. А рядом с вагонами шел длинный пол.
Папа говорит:
Вон на платформе стоит мама с носильщиком.
Этот длинный пол и есть платформа. Мы пошли. Вдруг мы слышим - сзади кричат:
Поберегись! Поберегись!
Мы оглянулись, и я увидел: едет тележка, низенькая, на маленьких колесиках, на ней стоит человек, а тележка идет сама, как заводная. Тележка подъехала к маме с носильщиком и остановилась. На ней уже лежали какие-то чемоданы. Носильщик быстро положил сверху наши вещи, а тут мы с папой подошли, и папа говорит:
Вы не забыли? Восьмой вагон.
А сам все меня на руках держит. Носильщик посмотрел на папу, засмеялся и говорит:
А молодого человека тоже можно погрузить.
Взял меня под мышки и посадил на тележку, на какой-то узел. Папа крикнул:
Ну, держись покрепче!
Тележка поехала, а мама закричала:
Ах, что за глупости! Он может свалиться! - и побежала за нами.
Я боялся, что она догонит и меня снимет, а дяденька, что стоял на тележке, только покрикивал:
Поберегись! Поберегись!
И тележка побежала так быстро, что куда там маме догнать!
Мы ехали мимо вагонов. Потом тележка стала. Тут подбежал наш носильщик, а за ним папа, и меня сняли.
У вагона в конце - маленькая дверка, и к ней ступеньки, будто крылечко. А около дверки стоял дядя с фонариком и в очках. На нем курточка с
блестящими пуговками, вроде как у военных. Мама ему говорит:
Кондуктор, вот мой билет.
Кондуктор стал светить фонариком и разглядывать мамин билет.
КАК Я ПОТЕРЯЛСЯ
Вдруг, смотрю, по платформе идет тетя, и на цепочке у нее собака, вся черная, в завитушках, а на голове у собаки большой желтый бант, как у девочки. И собака только до половины кудрявая, а сзади гладкая, и на хвостике - кисточка из волосиков.
Я сказал:
Почему бантик?
И пошел за собакой. Только немножечко, самую капельку пошел. Вдруг
слышу сзади:
А ну, поберегись!
Не наш носильщик, а другой прямо на меня везет тачку с чемоданами. Я скорей побежал, чтобы он меня не раздавил.
Тут много всяких людей пошло, меня совсем затолкали. Я побежал искать маму. А вагоны все такие же, как наш. Я стал плакать, а тут вдруг на весь вокзал - страшный голос:
Поезд отправляется... - и еще что-то. Так громко, так страшно, будто великан говорит.
Я еще больше заплакал: вот поезд сейчас уйдет, и мама уедет! Вдруг подходит дядя-военный, в зеленой шапке, наклонился и говорит:
Ты чего плачешь? Потерялся? Маму потерял?
А я сказал, что мама сейчас уедет. Он меня взял за руку и говорит:
Пойдем, мы сейчас маму сыщем.
И повел меня по платформе очень скоро. А потом взял на руки.
Я закричал:
Не надо меня забирать! Где мама? К маме хочу!
А он говорит:
Ты не плачь. Сейчас мама придет.
И принес меня в комнату. А в комнате - тетеньки. У них мальчики, девочки и еще совсем маленькие на руках. Другие игрушками играют, лошадками. А мамы там нет. Военный посадил меня на диванчик, и тут одна тетя ко мне подбегает и говорит:
Что, что? Мальчик потерялся? Ты не реви. Ты скажи: как тебя зовут?
Ну, кто ты такой?
Я сказал:
Я Почемучка. Меня Алешей зовут.
А военный сейчас же убежал бегом из комнаты.
Тетенька говорит:
Ты не плачь. Сейчас мама придет. Вон смотри, лошадка какая хорошенькая.
КАК Я НАШЕЛСЯ
Вдруг я услышал, как на весь вокзал закричал опять этот великанский голос:
Мальчик в белой матросской шапочке и синей курточке, Алеша Почемучка, находится в комнате матери и ребенка.
Вот, слышишь? - говорит тетенька. - Мама узнает, где ты, и сейчас придет.
Все девочки и мальчики вокруг меня стоят и смотрят, как я плачу. А я уже не плачу. Вдруг двери открылись: прибегает мама.
Я как закричу:
А мама уже схватила меня в охапку. Тетенька ей скорей дверь открыла и говорит:
Не спешите, еще время есть.
Смотрю - и папа уже прибежал.
А мама говорит:
Хорошо, что по радио сказали. А то бы совсем голову потеряла.
А папа говорит:
С ума сойти с этим мальчишкой!
Мама прямо понесла меня в вагон и говорит дяденьке-кондуктору:
Нашелся, нашелся...
«Я думаю, что надо, наконец, начать кому-нибудь писать настоящие учебники. Учебники для детей. Это ведь тоже, выходит, детская книжка. И, скажите мне на милость, почему с беллетриста такой спрос: если на первой полустранице „ничего не начинается“, то всякий вправе захлопнуть книжку и обругаться. А с „руководства“ — никакого спросу, лишь бы вмещал курс».
Борис Житков
Отец писателя Степан Житков преподавал математику. Его задачник выдержал тринадцать изданий. Мать, пианистка, была ученицей великого Антона Рубинштейна. Мальчик знал с детства французский язык, увлекался химией, биологией, парусным спортом и даже построил с друзьями парусный бот с каютой… Обычная интеллигентная семья, но не совсем. Отец считался «неблагонадежным», и, переменив несколько мест, семья осела в Одессе, где одноклассниками Бориса стали Коля Корнейчуков и Володя Жаботинский.
Коля Корнейчуков нынче известен каждому — Корней Иванович Чуковский. Володю Жаботинского звали по-настоящему Зеев, и в период еврейских погромов он вступил в еврейскую самооборону. А Боря Житков…
Дебют «старика»
В 1924 году журнал «Воробей» опубликовал рассказ «Над морем». Позднее название автор изменил («Над водой»). Мальчишка — ученик пилота аэроплана, в отличие от взрослого и опытного механика, не испугался выйти на крыло чинить карбюратор двигателя, чтобы спасти жизни пассажиров и товарищей, сорвался — и погиб. «Через минуту пилот злобно взглянул на механика. Тот, бледный, все еще перебирал инструменты в ящике. Оба понимали, почему нет Федорчука». От мала до велика люди зачитывались простыми словами — о смелости и трусости, о долге и подлости…
Совсем незадолго до этого в биографии автора были два университета, диплом инженера-кораблестроителя, мичманские курсы и учебное плавание, в которое Борис Степанович отправился юнгой, а вернулся — помощником капитана. Прекрасный математик, знаток ботаники, музыки, опытный преподаватель — не мог найти работы. Голод — это слово многие, как и он, знали не понаслышке. И вдруг встреча с Чуковским и совет: «Ты же столько видел, знаешь, умеешь — напиши!» Написал. А Чуковский — то ли забыл, то ли еще что… Житков отправился в Ленинград и там встретил Самуила Яковлевича Маршака.
Однако!
Евгений Львович Шварц зашел к Маршаку после долгой поездки, и первое, что от него услышал, — что появился новый удивительный писатель — Борис Житков, ему сорок один год. «Однако! — подумал Шварц. — Что за возраст для дебютанта?!» Житков старше его всего на пять лет, но уже кажется ему стариком. Но после «Над водой» выходят рассказы «Под водой», «Про слона», «„Мария“ и „Мэри“» (все в 1924 году), «Джарылгач» (1926), сказочная повесть «Элчан-Кайя» (1926), «Про обезьянку» (1927), «Кружечка под елочкой» (1929). И все эти произведения — это не просто успех. Это чеканный, простой язык. Можно сказать — мужской язык. Больше того — это стиль! С 1925 по 1937 год набирается таких рассказов на сборник под названием «Морские истории». Дети в восторге. Появился автор, который не сюсюскает с ними, а говорит на равных — и прямо.
Битва за детскую литературу
Страна менялась, и там, где раньше главным был творец, воцарялся советский чиновник. Уникальную детскую библиотеку Герценовского института несколько раз пытались уничтожить. Ее спасли Житков и Маршак. Как писал Е. Л. Шварц, они «клеймили позором чиновников от просвещения, перепуганных и растерявшихся, ненавидящих свое собственное дело. И они, чиновники, отступали, ворча. …Детскую литературу они объявили довеском к учебнику». Маршак, Житков, Ольга Иеронимовна Капица (мать великого физика), Екатерина Петровна Привалова — вот люди, спасавшие детскую литературу… Работали буквально до потери сознания. Маршак почти не спал. Однажды он приехал к Житкову и не смог вернуться домой из-за сердечного приступа.
В журналах «Воробей», «Новый Робинзон» Житков не давал спуску ни себе, ни другим авторам. Если Борис Степанович видел пошлость или заигрывание с читателем, или просто безграмотность, или недоделку, то раскачивался на коротких бедрах и, вертя плечами, издевательски приговаривал нарочно противным голосом: «Вот как сеет мужичок!» — и напряженно искал «нужное слово. Именно слово. Журнал строился слово за словом» (Е. Шварц).
Расхождение
Литераторы — люди обидчивые. Два таких целеустремленных борца, как Житков и Маршак очень долго сражались бок о бок. Но однажды их пути разошлись. Не было решительной ссоры, как и повода для нее. Маршак по-прежнему любил Житкова, в острых ситуациях дрался отчаянно на его стороне. И Житков это знал. Но терпеть не мог замечаний Маршака, которые казались ему придирками. «Вот как сеет мужичок!» Роковую роль в отношениях двух великих мастеров детской литературы сыграл гениальный — и безжалостный, страстный и глумливый Николай Олейников. Видимо, считая себя недооцененным, он решил поссорить великих друзей. Всегда действовал за глаза, но умело и без промаха бил по больным местам… Маршак прошел суровую школу жизни, как и Житков. Но в отношениях с коллегами Житков был простодушен и прям. Евгений Львович Шварц вспоминал: «Об умершем друге горюют, а каждое их воспоминание друг о друге вызывало у бывших друзей чувства похуже горя». Что выиграл Олейников? Совсем ничего. Но — ловко сеял мужичок… И не пережил 37-го года.
Житков за работой
Пришли слава и деньги. А Житков продолжал курить махорку. Квартирка у него была на Петроградке (тогдашняя Матвеевская, 2 — нынешняя улица Ленина). В кабинете — письменный стол и пачка бумаги, а рядом листы, сложенные пополам: Борис Степанович писал в два столбика. Так ему открывалось большее пространство текста. Каждый раз, заканчивая дневную или ночную работу, он ставил число и месяц. В этой точности было что-то от конструкторского бюро.
В квартире были рояль и скрипка. Рояль осваивала супруга Бориса Степановича, тот же с детства увлекался скрипкой — рояль не давал ему того, что было частью его характера. Белые и черные клавиши — это готовый звук. На скрипке нужную ноту, громкость и тембр приходилось искать самому…
Дома у Бориса Степановича
Сколько людей — с добрыми и не добрыми намерениями — побывали в гостях у Житкова! Гостей он обожал и в нетерпении даже шел на улицу их встречать. Всех непременно «угощали» представлением, которое хозяин дома устраивал со своим любимцем — рыжим котом. «Стань безьяном!» — командовал хозяин, и кот вставал на задние лапы, разведя передние в стороны. «Але, оп!» — и кот прыгал в обруч, пробивая бумагу. Начинались рассказы и о путешествиях и неизменные вопросы, а что в рассказах писателя правда, а что — вымысел или просто известный ему случай. И оказывалось, что герои рассказа «Компас» и «С новым годом» — сам автор и его друг Сережа, сгинувший потом на каторге… И это Житков плыл на «Погибели» и участвовал в отряде сопротивления черносотенцам со своим другом Володей Жаботинским. Угощая, никогда не скупился. «Фатит, не в армейских!» — приговаривал он, когда водились деньги… Если случалась беда с другом — немедленно помогал деньгами, попавшему в ссылку Олейникову снял дачу. Он ненавидел всей душой трусость, пошлость, интриги, но как часто не замечал их вокруг себя… А потом случилась беда. Заболела его жена, это было психическое заболевание, за которым последовал тягостный развод через суд. Писатель все чаще впадал в тяжелые депрессии.
Повестка
По воспоминаниям Евгения Шварца, однажды Житков пришел в самом мрачно расположении духа к Виталию Бианки, принес бутылку коньяку и выпил ее в одиночку. Потом встал и на прощание сказал: «Черта видел. Получил повестку с того света». В 1938 году он умер от рака легких…
Главный труд
В большей части биографий Житкова даже не упоминается самый главный труд его жизни — роман о революции 1905 года «Василий Вавич». Друзья знали о нем, читали сами, и он им читал, заставляя слушать чуть ли не силой. Роман не сразу был понят.
Среди его персонажей — «Анна Григорьевна», «Алеша»… Вот на кого замахнулся! И если Достоевский в итоге расставлял все «по полочкам», то Житков показал не просто эволюцию человеческой психологии. Он безжалостно сорвал кожу со своих героев и показал, как часто они поступают вопреки тому, что казалось, было им предначертано, брезгливо перечеркнул попадающиеся у Достоевского шовинистические «нотки», описал ужас еврейского погрома, разорвал «достоевскую» ницшеанскую подоплеку. Автор бесчисленных детских произведений встал в один ряд с Платоновым, Пастернаком и другими классиками, вовремя прочитанными и услышанными…
История каждого персонажа развивается поначалу отдельно, но потом судьбы сближаются, сжимаются — и оказывается, что избравший полицейскую службу Виктор Вавич даже не главный герой. Героем романа стала обстановка полупровинциального города, где каждый считает, что сможет решить что-то сам, а на деле — перекладывает свою ответственность на чужие плечи.
«Главная проблема романа не безлична, она — огненна: отчужденность русского сознания от ценностей собственной жизни, отчужденность, ведущая к утопизму и в мышлении, и в мотивировках, побуждающих к действию. Утопизм — это „наше все“. Такую черту можно подвести под романом… Самое любопытное — и характерное — здесь то, что прямо о сути русских вещей говорится в романе под занавес персонажем второстепенным, ведущим героям „чужим“: о том, что за „свои интересы“ у нас борется в основном правительство да люди, заведомо на то обреченные, преступившие закон. Способ осознания „своих интересов“ по ту сторону закона характерен в романе и для тягловой силы исторического процесса начала XX века — для пролетариата. В результате за „чужие интересы“ бескорыстно бьется у нас один-единственный „доблестный орган“ — интеллигенция», — пишет о романе Андрей Арьев.
В 1941 году книга была подготовлена к печати, вышли пробные экземпляры. Но набор рассыпали по настоянию А. Фадеева. Житкова уже три года не было на свете. Так что вряд ли Фадеев боялся за судьбу автора… Александр Фадеев читал «Вавича» летом того самого проклятого года в охваченной страшными предчувствиям Москве. И этим во многом определяется его безжалостный приговор книге: «Ее основной персонаж, Виктор Вавич, жизнеописание которого сильно окрашивает всю книгу, — глупый карьерист и жалкая и страшная душонка, а это, в соединении с описанием полицейских управлений, охранки, предательства, делает всю книгу очень не импонирующей переживаемым нами событиям. Такая книга просто не полезна в наши дни».
Андрей Битов отказывает роману в праве занять место в литературе такими словами: «Вопреки Булгакову, рукописи горят. Кроме текстов нужна еще и судьба. Вот, скажем, „Виктор Вавич“ Бориса Житкова. Если бы у этого романа была судьба, он занял бы нишу между „Тихим Доном“ и „Живаго“. Теперь он станет, может быть, лишь темой диссертаций».
Но Булгаков оказался мудрее. Не горят! Экземпляр книги спасла Лидия Чуковская. Роман опубликован.
Диссертации, конечно, будут. Но непременно будет у «Виктора Вавича» и современный читатель. Время потребует. Один из сборников Житкова называется «Что бывало». Так можно было бы назвать полное собрание его сочинений. Нам всем нужно помнить, «что бывало». Чтобы плохое — не повторялось.