Введение

Есть личности, которые навсегда оставляют добрый след в истории, творческое наследие которых неподвластно времени.

Для людей всех поколений Мустай Карим стал культурным символом, патриархом духовности, эпохой в литературе Башкирии.

В золотой фонд литературы вошли повести Мустая Карима “Долгое-долгое детство”, “Помилование” и другие произведения писателя. Мустай Карим ведёт дискуссию с жизнью, а точнее - жаркий спор с темными, неправедными ее сторонами.

«Помилование» - небольшое по объёму произведение - поистине монумент гуманизму. Война актуальна уже потому, что она была. С каждым днем становится все труднее сказать свое, неповторимое слово о войне, о которой созданы великие произведения. Но настоящий художник потому и настоящий, что видит мир по-своему. В «Помиловании» мы постоянно чувствуем присутствие автора. Он страдает, сомневается, радуется вместе с нами, читателями.

Обратившись к повести М. Карима «Помилование», мы заинтересовались вопросом, благодаря чему в ней ощущается лирическое начало и то, что башкиры называют непереводимым словом “мон”, - это и душевность, и напевность, что создает особую красоту языка произведения, приближает переживания героев к сердцу читателя.

Цель нашей работы - исследовать роль фольклорно - мифологической основы в художественной структуре произведения для решения идейного замысла повести.

Исходя из данной цели, мы ставим перед собой следующие задачи:

Определить идейный замысел повести.

2. Провести сопоставительный анализ повести М. Карима «Помилование» с творчеством С.А. Есенина. Выявить назначение фольклорных элементов.

Раскрыть связь фольклора и мифологии с идейным содержанием произведения.

Объект исследования: текст повести с фольклорно - мифологической точки зрения.

Для решения поставленных задач использовались следующие методы:

аналитический;

сопоставительный;

сравнительный.

В исследовательском проекте мы опирались на работу М. Ломуновой «Мустай Карим». По мнению литературоведа, неповторимая образность произведения создается с помощью фольклорных и мифологических образов, которые связывают прошлое и настоящее. Поэтому повесть приобретает особый философский смысл.

Новое осмысление темы войны в повести М. Карима «Помилование»

Проблематика повести

«Меня - как и всякого человека, - говорил Мустай Карим, - беспокоит опасность войны. Я не раз думал об Архимеде, которого убил солдат. Философия солдата однозначна. Ведь у него, наверное, и угрызений совести не было. Он - оружие, орудие. Заданная сила часто сильнее добра. Архимеда убивать нельзя. Это опасно для жизни человечества. Я не хочу, чтобы люди потеряли веру в будущее, чтобы вошли в их души безысходность, безразличие. Литература призвана оберегать человека от этих опасностей. Архимед не должен быть убит».

Этим чувством и вызвана к жизни повесть Мустая Карима «Помилование».

Критика сразу же отметила новое слово о войне, сказанное автором повести. Не героическое в центре внимания автора, война, как таковая, вроде бы и не показана в повести. Но горькое, страшное событие рождено ею и только ею. Она не считается с чувствами людей, даже самыми чистыми, самыми возвышенными. У неё нет права на милосердие. Это - непреложный факт. Это - грозная реальность. И это - страшно: сердце готово оправдать, а разум велит карать.

Замысел этой повести преследовал писателя долгие годы. Вначале это был даже не замысел, а факт. Факт фронтовой жизни, накрепко врезавшийся в память.

Подобный случай действительно произошёл в части, где служил писатель. Расстрелять парня, который по-человечески и не был дезертиром - сам вернулся в часть - приказано было взводу, которым командовал Мустай Карим. И были… бессонная ночь, мучительные раздумья … Комиссар понял молодого поэта, приказ был отдан другому взводу, но разве могло забыться всё, что связано с этим событием?

Сам сюжет в повести претерпел изменение. Солдат Любомир Зух, нарушив воинскую дисциплину, едет ночью на бронетранспортёре в соседнюю деревушку, чтобы проститься с любимой девушкой, Марией-Терезой.

Но писателя привлекает не столько сам факт, сколько вопрос: кто виновен? Кто виновен в смерти Зуха? Любомир Зух не дезертир. Скорее - просто беспечен. Любовь толкнула его на этот шаг. Безоглядная, всепоглощающая. Она и вступает в конфликт с установлением военного времени.

Многие знакомые и незнакомые с Зухом понимают - сердцем - несоответствие наказания поступку. Здесь уже совесть голос подаёт: ведь совершиться должно страшное, непоправимое. О жизни речь …

Но приговор не справедлив лишь по человеческим законам. А разве могут быть иные? Да. И это - законы войны. Особые. По ним Любомир Зух - преступник.

Вся повесть - дискуссия с жизнью. Спор. «И большой, - говорил М. Карим. - Есть необходимость и закон, и незыблемое право человека на жизнь и счастье, на любовь. Но все эти права вступают в противоречие в повести с суровой реальностью войны». Эта мысль и вела пером писателя.

В центе «Помилования» - не Любомир Зух, не его переживания, но тот, кому поручено командовать расстрелом. А это - Янтимер Байназаров, двадцатилетний лейтенант из Башкирии. Мустай Карим признавался, что ему дорог Янтимер. Это - его герой. Человек сложной духовной жизни. Ему нелегко живётся. Всё пропускает через сердце.

Настроение, созданное писателем, таково, что тревога, напряжение, растут с каждой страницей.

… Ночь перед расстрелом. Ею и начинается повесть. Начинается с душевных терзаний Янтимера Байназарова, чей взвод на рассвете расстреляет Любомира Зуха. Своего расстреляют. Янтимер ещё не сделал и единого выстрела по врагу, и первый приказ его открыть огонь будет дан по своему же парню.

Война свой счёт ведёт всему. Время для неё в этот счёт не входит. Там иная жизнь, иной мир.

Янтимер до последнего своего часа не сможет забыть и ночь ту, и рассвет, как не смогут забыть ни капитан Казарин, ни комиссар Зубков, ни Ефимий Лукич.

Да, эта ночь тяжка для многих, особенно же для капитана Казарина. Ему совесть не даёт покоя. Вот он, высший суд для каждого… Если Янтимер мучается несправедливостью приговора - по высоким человеческим понятиям, Казарина терзают угрызения совести. Он собой занят. Можно ли его упрекнуть в смерти Зуха, в том, что он преступил дозволенное? По законам войны - ни в коей мере. Но что-то мешает нам полностью согласиться с этим. Казарин в роковые для Зуха минуты не захотел войти в его положение. Волю настроению дал. Да и позднее Казарин мог не давать ход делу, и опять-таки не сделал этого. Дважды имел возможность уберечь Любомира от страшной смерти - пули от своих. Будет мучиться страшным исходом и Ефимий Лукич Бурёнкин, чей сарай развалила ненароком машина Любомира Зуха, - подавший Казарину жалобу на водителя, заваривший всё это дело. И в голову ему не приходит, что ныне по другим законам жизнь идёт - законам войны. А страшный закон войны - расстрел.

Любомир не преступник, конечно. Не предатель. Наш парень. Мечтает до Берлина дойти, а теперь уже, полюбив Марию-Терезу, и Мадрид от фашистов освободить. В части - общий любимец. Оттого ещё больней.

Нельзя не обратить внимание на такой удивительный факт: ужаса, случившегося с ним, Любомир Зух так и не осознал, по сути, до самого расстрела. Даже в ночь перед исполнением приговора он спокойно спит на гауптвахте, чем немало потрясены караульные. За жизнь парящего в небесах Зуха переживают все окружающие. Клянёт себя за скоропалительную жалобу Бурёнкин, раскаивается в принятии должностного решения капитан Казарин, мучается, не спит полковой комиссар Зубков, ругается от бессилия что-либо изменить старшина Хомичук, в невыносимой тревоге и неизвестности страдает Мария-Тереза.

Образ Марии несколько абстрактен, условен. Она словно растворяется, уходит в незнаемое к концу повести. Читатель не встретится с ней больше после той страшной сцены на безмолвной поляне, у свежей могилы расстрелянного Зуха. Мария уходит в незнаемое, чтобы вернуться к людям в любую пору, ибо вечна, жива Любовь.

Повесть «Помилование», несмотря на лаконизм, весьма непроста по конструкции и неоднозначна, несмотря на свою органичность, по стилистике.

Карим Мустай

Помилование

Мустай Карим

"Помилование"

Перевод с башкирского Ильгиза Каримова

И что за мысль, ну об этом ли думать... В такой страшный час привязалась - страшнее часа ожидания смерти. И мысль-то не мысль, воспоминание одно. Там, над шалашом, лунная ночь - сердце теснит. С шорохом падают сухие листья - листья двадцатой осени Янтимера. Иной ударится о землю и прозвенит тягуче. Это, наверное, осиновый лист. Березовый так не прозвенит, он помягче. Или вместе с листьями, звеня, осыпается лунный свет? Луна полная, и тоже с этой ночи в осыпь пошла. А полная луна с детства вгоняла Янтимера в тоску и тревогу. Сейчас тоже. Впереди бесконечная ясная ночь. Будь она темная, с дождем и ветром, может, прошла бы легче и быстрей, а тут - замерла, словно тихое озеро, не течет и не всплеснет даже.

А память своим занята - она потери перебирает, крупные и мелкие. Отчего же не находки, не обретения, а утраты? На это Янтимер и сам бы ответить не смог. И правда, почему? Какие у него, у двадцатилетнего лейтенанта Янтимера Байна-зарова, потери, чтобы перед тем, как на рассвете совершить страшное дело, исполнить беспощадный долг, вот так перебирать их? Видно, есть. Время до войны в этот счет не входит. Там - другая жизнь, другой мир. Даже иная тогдашняя потеря теперь кажется находкой.

И странно - этот счет начался с ложки.

Первая напасть, случившаяся с ним на воинской стезе,- он ложку потерял. Широкая оловянная ложка, которую мать сунула ему в мешок, первой же ночью, как сели они в красный вагон, исчезла. Хотя, как это - исчезла? Не сама же, испугавшись фронта, из вагона выпрыгнула, назад подалась. Нет, его ложка была не из трусливых. Она с отцом Янтимера, Янбирде-солдатом, еще ту германскую прошла, в боях и походах закалилась, жизнь, с ее горечью и сладостью, вдоволь похлебала, набралась житейской мудрости. Каши-супа из котелка, горшка, чугунка, тарелки прямиком в рот, капли не обронив, бессчетно перетаскала, хорошо тянула, такая была ложка - хоть коренником ее запрягай! С правого краю, словно лезвие ножа, сточилась. Мать Янтимера, левша Гульгай-ша-енге, так обточила ее, что ни день - дно казана отскребывала. Это была не просто ложка - боевое оружие. Такие своей волей службы не бросают - разве только сгорят или сломаются. Надежный будет у моего сына спутник, - думала Гульгайша-енге. И вот как вышло...

Солдату остаться без ложки - все равно что без еды остаться. И на душу смута. Тем более в такой дороге: кажется, что пищу, тебе на этом свете назначенную, ты уже доел. Потеряйся нож, не так бы тревожно было.

В солдатском вагоне по обе стороны настелены нары в два яруса. Набилось человек тридцать. Все в одинаковой форме, все одинаково бритоголовые, и с лица сразу не отличишь. К тому же и света маловато только от приоткрытой двери. Одни с вечера, сразу как сели в вагон, перезнакомились, другие пока в стороне держатся, в компанию не входят, эти, видно, еще душой от дома не оторвутся. Возле двери стоит худощавый паренек, печальную песню поет. До тех, кто в вагоне, ему дела нет. Он свою песню сквозь открытую дверь туда, к оставшимся, с кем разлучен, посылает.

Я вышел в путь, а путь все длится, длится,

И я к Уфе дорогу потерял.

Боясь душою мягкой прослезиться,

Руки тебе, прощаясь, не подал.

По щекам паренька катятся слезы. И впрямь "душа мягкая". Влюблен, видать. Любовь, пока через тоску разлуки не пройдет, вот такой, малость слезливой, бывает. Певец вдруг замолчал. Маленькая голова, острый нос - он в этот миг стал похож на дятла. К тому же стянутая ремнем гимнастерка оттопырилась сзади, совсем как хвост. Вот-вот он в сердцах тюкнет клювом дверной косяк. Нет, не тюкнул.

А вон там, свесив ноги, сидит на верхней полке еще один - лет двадцати пяти, иссиня-черные волосы, впалые щеки, горбатый, чуть скривленный набок нос. Ростом далеко не ушел, но каждый кулак - с добрую кувалду. На глаз видно, какие они увесистые. Дня не прошло, а этот молотобоец стал в вагоне за атамана.

Я - Мардан Гарданов, прошу любить и жаловать, - сказал он вчера, как только эшелон тронулся. - Я такой: любишь меня - и я люблю, а не любишь... луплю! - И, довольный, что так складно сказал, так же ладно рассмеялся. - Я думаю, вы меня полюбите. Так что не бойтесь.

Сначала его выходка показалась странной, насторожила. Однако улыбчивое его нахальство, простодушная заносчивость, похвальба напропалую позабавили. А потом все это даже пришлось по душе. Речь у него только об одном, о лошадях. Говорит вдохновенно, все забыв, хмелея даже. Оказывается, в Зауралье, в совхозе он был "объездчиком-укротителем" - выезжал под седло полудиких лошадей, которые ходили в табуне, узды и седла не знали. И свои "люблю" и "луплю" он, наверное, сказал так, из ухарства.

Если всех лошадей, какие через мои руки прошли, вместе собрать, полную дивизию в седло посадить можно, - похвастался он, - и еще коней останется. А если всю водку слить, какую я выпил!.. Впрочем, чего ее сливать, кому она нужна, выпитая водка? А вот лошадь... да-а, лошадь... Ты мне любого черта дай... моргнуть не успеешь, а черт уже, что ангел небесный, по струнке идет! Только один с хребта скинул и копытом нос мне своротил, - он пощупал свой нос. - Рыжий был жеребец. Рыжая масть упрямая бывает, дурная, а саврасая или буланая - послушная, терпеливая; вороная масть - сплошь скрытная и хитрая, а вот белая - чуткая и чувствительная, особенно кобылицы. Думаешь, зря в старину батыры на Акбузатах* ездили?

* Акбузат - мифический конь белой масти.

Правда ли, нет ли все эти его рассуждения о нравах-повадках лошадиных мастей - неизвестно. Но слушатели верят. А коли верят, значит, так оно и есть.

Янтимера еще в детстве лошадиный бес пощекотал, и рассказ Гарданова он слушал так, что сердце замирало. Еще до того, как поступить в театральный техникум, он четыре лета помогал пасти колхозный табун, и потом, когда учился, каждое лето, вернувшись домой, брался за эту же работу. Казалось, не то что повадки - он даже мысли каждой лошади в табуне знал. А вот чтобы норов по масти различать, - такого не помнит. "Наверное, объездчик-укротитель больше знает. А ведь интересно..." - сказал он про себя и подошел к Мардану Гарданову. Встал перед ним... да и застыл. Что это? В глазах мерещится?..

Если бы только мерещилось!

Из левого кармана гимнастерки Гарданова торчала ручка оловянной ложки - его, Янтимера, ложки! Она самая! На конце ее выцарапана родовая Байназаровых тамга - "заячий след". Укротитель диких коней уже завел новую побасенку. Слушатели опять расхохотались. Янтимер же ничего не слышал, стоял и смотрел. Хотел сказать что-то... Куда там! Только - тук-тук, тук-тук - перестук колес бился в ушах. Не то что слово сказать... Только перестук колес в ушах.

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Карим Мустай
Помилование

Мустай Карим

"Помилование"

Перевод с башкирского Ильгиза Каримова

И что за мысль, ну об этом ли думать... В такой страшный час привязалась – страшнее часа ожидания смерти. И мысль-то не мысль, воспоминание одно. Там, над шалашом, лунная ночь – сердце теснит. С шорохом падают сухие листья – листья двадцатой осени Янтимера. Иной ударится о землю и прозвенит тягуче. Это, наверное, осиновый лист. Березовый так не прозвенит, он помягче. Или вместе с листьями, звеня, осыпается лунный свет? Луна полная, и тоже с этой ночи в осыпь пошла. А полная луна с детства вгоняла Янтимера в тоску и тревогу. Сейчас тоже. Впереди бесконечная ясная ночь. Будь она темная, с дождем и ветром, может, прошла бы легче и быстрей, а тут – замерла, словно тихое озеро, не течет и не всплеснет даже.

А память своим занята – она потери перебирает, крупные и мелкие. Отчего же не находки, не обретения, а утраты? На это Янтимер и сам бы ответить не смог. И правда, почему? Какие у него, у двадцатилетнего лейтенанта Янтимера Байна-зарова, потери, чтобы перед тем, как на рассвете совершить страшное дело, исполнить беспощадный долг, вот так перебирать их? Видно, есть. Время до войны в этот счет не входит. Там – другая жизнь, другой мир. Даже иная тогдашняя потеря теперь кажется находкой.

И странно – этот счет начался с ложки.

Первая напасть, случившаяся с ним на воинской стезе,– он ложку потерял. Широкая оловянная ложка, которую мать сунула ему в мешок, первой же ночью, как сели они в красный вагон, исчезла. Хотя, как это – исчезла? Не сама же, испугавшись фронта, из вагона выпрыгнула, назад подалась. Нет, его ложка была не из трусливых. Она с отцом Янтимера, Янбирде-солдатом, еще ту германскую прошла, в боях и походах закалилась, жизнь, с ее горечью и сладостью, вдоволь похлебала, набралась житейской мудрости. Каши-супа из котелка, горшка, чугунка, тарелки прямиком в рот, капли не обронив, бессчетно перетаскала, хорошо тянула, такая была ложка – хоть коренником ее запрягай! С правого краю, словно лезвие ножа, сточилась. Мать Янтимера, левша Гульгай-ша-енге, так обточила ее, что ни день – дно казана отскребывала. Это была не просто ложка – боевое оружие. Такие своей волей службы не бросают – разве только сгорят или сломаются. Надежный будет у моего сына спутник, – думала Гульгайша-енге. И вот как вышло...

Солдату остаться без ложки – все равно что без еды остаться. И на душу смута. Тем более в такой дороге: кажется, что пищу, тебе на этом свете назначенную, ты уже доел. Потеряйся нож, не так бы тревожно было.

В солдатском вагоне по обе стороны настелены нары в два яруса. Набилось человек тридцать. Все в одинаковой форме, все одинаково бритоголовые, и с лица сразу не отличишь. К тому же и света маловато только от приоткрытой двери. Одни с вечера, сразу как сели в вагон, перезнакомились, другие пока в стороне держатся, в компанию не входят, эти, видно, еще душой от дома не оторвутся. Возле двери стоит худощавый паренек, печальную песню поет. До тех, кто в вагоне, ему дела нет. Он свою песню сквозь открытую дверь туда, к оставшимся, с кем разлучен, посылает.

Я вышел в путь, а путь все длится, длится,

И я к Уфе дорогу потерял.

Боясь душою мягкой прослезиться,

Руки тебе, прощаясь, не подал.

По щекам паренька катятся слезы. И впрямь "душа мягкая". Влюблен, видать. Любовь, пока через тоску разлуки не пройдет, вот такой, малость слезливой, бывает. Певец вдруг замолчал. Маленькая голова, острый нос – он в этот миг стал похож на дятла. К тому же стянутая ремнем гимнастерка оттопырилась сзади, совсем как хвост. Вот-вот он в сердцах тюкнет клювом дверной косяк. Нет, не тюкнул.

А вон там, свесив ноги, сидит на верхней полке еще один – лет двадцати пяти, иссиня-черные волосы, впалые щеки, горбатый, чуть скривленный набок нос. Ростом далеко не ушел, но каждый кулак – с добрую кувалду. На глаз видно, какие они увесистые. Дня не прошло, а этот молотобоец стал в вагоне за атамана.

– Я – Мардан Гарданов, прошу любить и жаловать, – сказал он вчера, как только эшелон тронулся. – Я такой: любишь меня – и я люблю, а не любишь... луплю! – И, довольный, что так складно сказал, так же ладно рассмеялся. – Я думаю, вы меня полюбите. Так что не бойтесь.

Сначала его выходка показалась странной, насторожила. Однако улыбчивое его нахальство, простодушная заносчивость, похвальба напропалую позабавили. А потом все это даже пришлось по душе. Речь у него только об одном, о лошадях. Говорит вдохновенно, все забыв, хмелея даже. Оказывается, в Зауралье, в совхозе он был "объездчиком-укротителем" – выезжал под седло полудиких лошадей, которые ходили в табуне, узды и седла не знали. И свои "люблю" и "луплю" он, наверное, сказал так, из ухарства.

– Если всех лошадей, какие через мои руки прошли, вместе собрать, полную дивизию в седло посадить можно, – похвастался он, – и еще коней останется. А если всю водку слить, какую я выпил!.. Впрочем, чего ее сливать, кому она нужна, выпитая водка? А вот лошадь... да-а, лошадь... Ты мне любого черта дай... моргнуть не успеешь, а черт уже, что ангел небесный, по струнке идет! Только один с хребта скинул и копытом нос мне своротил, – он пощупал свой нос. – Рыжий был жеребец. Рыжая масть упрямая бывает, дурная, а саврасая или буланая – послушная, терпеливая; вороная масть – сплошь скрытная и хитрая, а вот белая – чуткая и чувствительная, особенно кобылицы. Думаешь, зря в старину батыры на Акбузатах* ездили?

* Акбузат – мифический конь белой масти.

Правда ли, нет ли все эти его рассуждения о нравах-повадках лошадиных мастей – неизвестно. Но слушатели верят. А коли верят, значит, так оно и есть.

Янтимера еще в детстве лошадиный бес пощекотал, и рассказ Гарданова он слушал так, что сердце замирало. Еще до того, как поступить в театральный техникум, он четыре лета помогал пасти колхозный табун, и потом, когда учился, каждое лето, вернувшись домой, брался за эту же работу. Казалось, не то что повадки – он даже мысли каждой лошади в табуне знал. А вот чтобы норов по масти различать, – такого не помнит. "Наверное, объездчик-укротитель больше знает. А ведь интересно..." – сказал он про себя и подошел к Мардану Гарданову. Встал перед ним... да и застыл. Что это? В глазах мерещится?..

Если бы только мерещилось!

Из левого кармана гимнастерки Гарданова торчала ручка оловянной ложки – его, Янтимера, ложки! Она самая! На конце ее выцарапана родовая Байназаровых тамга – "заячий след". Укротитель диких коней уже завел новую побасенку. Слушатели опять расхохотались. Янтимер же ничего не слышал, стоял и смотрел. Хотел сказать что-то... Куда там! Только – тук-тук, тук-тук – перестук колес бился в ушах. Не то что слово сказать... Только перестук колес в ушах.

А может, не колеса это – кровь в ушах стучит? Перед ним вор. Ложку украл. Да хоть иголку – все равно вор. Вот сейчас Янтимер схватит вора за шиворот, закричит, осрамит его на весь вагон. "Ты вор! Бесстыжий! Ты никудышный товарищ!" – закричит он. Вот только с духом немного соберется... и скажет: "Попросил бы, я и сам отдал. Дело не в ложке. Дело в тебе самом".

С духом не собрался, язык не повернулся. Нет, увесистых кулаков Гарданова он не испугался. Перед людским бесстыдством спасовал. "Эх ты, Янтимер!* – вдруг вскинулось сознание. – Дух твой не железный – а тесто, воск, кисель! Вора в воровстве уличить силы не хватило. Засмущался, струсил... Размазня! А еще с врагом сражаться едешь. Родину защищать! Геройство выказать! Комедиант несчастный!" – "Комедиант" – это он уколол себя тем, что учился на артиста.

* Янтимер – железный духом (башк.).

Разум бушует, а язык молчит.

И вот что ясно почувствовал Янтимер: он тогда не только взятую из дому ложку, но какую-то частицу своего достоинства потерял. Вот как оно выходит – коли вещь твою украдут, то и душу без ущерба не оставят.

В роще, где береза смешалась с осиной, мотострелковая бригада коротала последнюю свою ночь накануне ухода на передовую. На рассвете она выстроится... Потом все кончится, и в...часов ноль-ноль минут она тронется с места. А пока между благополучно миновавшим "вчера" и неведомым "завтра" спят, размякнув, тысячи людей. Кто в землянке, кто в палатке, кто в шалаше. Только часовые бодрствуют. И еще трое... Один из них – комиссар бригады Арсений Данилович Зубков, другой – командир мехбата капитан Ка-зарин, ну а третий – командир взвода разведки Янтимер Байназаров. И в палатке медсанбата не спит одна девушка. Но ее печаль иная – ее тоска не на смертной еще черте.

Одиночные взрывы вдалеке не могут сотрясти покоя этой ночи. А ночь людям не только для любви и злодейства, она и для раздумий дана. Не будь ее, человек не знал бы ни сомнений, ни раскаянья, не смог бы судить о самом себе.

В застланном травой и листьями шалаше рядом с Янтиме-ром спит, по-детски посапывая, начальник техники артдивизиона техник-лейтенант Леонид Ласточкин. Уткнулся носом под левый локоть, словно спрятал клюв под крылом, и спит. Леня на два года старше Янтимера, но рядом с ним выглядит совсем подростком. И натурой своей еще из детства не вышел, все время в голове роятся какие-то несбыточные планы, мечты, надежды. Нет такой работы, чтобы ему не с руки, нет такого поручения, за которое он не взялся бы со всем усердием. Скажи ему: "Леня, вытащи вот этот колышек зубами", и он тут же своими торчащими, как долото, расшатанными на двухмесячной пшенной баланде зубами в колышек и вцепится. Он не думает, получится – не получится, прикидкой, с какой стороны взяться, тоже себя не утруждает. Что скажут сделает, что поручат – исполнит. Одного подстрижет, другому каблук к сапогу прибьет, третьему треснувший черенок лопаты заменит. Туда-сюда его носит, за одно берется, за другое. А если что не вышло – он не убивается, иную заботу ищет, в новую суматоху ныряет. И все это без малейшей корысти. Все старается доброе дело сделать, кому-то пользу принести. А у самого гимнастерка уже засалилась, пилотка от пота и грязи заскорузла, пуговицы на шинели через одну остались. Постирать, зачинить, пришить руки не доходят. Командир дивизиона – кадровый военный. Неряшливости на дух не выносит. Только увидит офицера или солдата, у которого одежда в чем-то не по уставу, разнесет в пух и прах, потом еще и взыскание наложит. А вот на Ласточкина рукой махнул: дескать, должен же быть один недотепа на дивизион, пусть ходит.

Ласточкин, печали не ведающий, почмокал во сне губами. Видно, какое-то угощение привалило. Ему что? Встанет утром и, развевая полами шинели, туда побежит, сюда ринется, пушки, минометы, пулеметы, автомашины в дивизионе проверит, осмотрит все, на кухню заглянет, принесет котелок жидкой пшенной баланды на двоих с Янтимером и, когда будут хлебать ее, уставит на друга свои голубенькие глазки да посулит: "Я тебя, дружок, бог даст, уж так накормлю – до отвалу, до отрыжки". – "Чем, когда?" – спросит потчуемый. Ответ придет скорый и ясный: "Чем-нибудь, когда-нибудь", – скажет хлебосол.

Лунный свет осторожно, на цыпочках вошел через лаз внутрь шалаша. Коснулся серого лба лежавшего головой к выходу Ласточкина. Янтимер вскочил и сел. Отодвинулся невольно. Будто и не Леня Ласточкин лежит рядом, а высохшая закостеневшая лягушка. Откуда вдруг неприязнь такая? И к кому – к другу, который столько месяцев всегда рядом с тобой, голову положить, душу за тебя отдать готов? Чем так уязвил, чем обидел? Ничем вроде не обидел, ничем не уязвил. Только однажды он был причиной унижения Янтимера.

Тогда Янтимер особенно не переживал и потом не вспоминал, в душе не пережевывал. Ну, было и прошло. Но теперь, в тягостную эту ночь, толкнулось в памяти то унижение, та потеря.

Байназаров вышел из шалаша, сел, прислонившись спиной к березе. Лунный свет загустел, падающие листья он не отпускает сразу, а будто держит на весу, и листья теперь опускаются медленней, плавней. И только упав на землю, перешепчутся о чем-то. От щедрого света мутится рассудок, перехватывает дыхание.

Совсем близко раздался резкий сухой окрик:

– Стой! Кто идет?

– Разводящий!

– Пароль?

Это возле гауптвахты. Смена караула. Осужденного стерегут.

А Ласточкин знай себе спит... Утром встанет, протрет кулачками голубые свои глаза и так, словно во всем мире ни беды, ни войны, широко улыбнется. Потом слегка накренит лежащую за шалашом каску с водой, плеснет на глаза две-три капли – и умыт. (Каска Ласточкина пока что им обоим служит умывальником.) Подолом гимнастерки вытрет руки. А лицо и само на ветерке обсохнет. А пока он, причмокивая губами, сладкие сны гоняет. "Вот для кого ни бед ни забот", – опять подумал Янтимер.

С Ласточкиным они встретились семь месяцев назад. Стояли лютые февральские дни. Три лейтенанта – Леонид Ласточкин, Янтимер Байназаров и Зиновий Заславский – только что закончили разные училища и в одну и ту же ночь прибыли в Терехту, где формировалась мотострелковая бригада. Все втроем сошлись они в райвоенкомате. Здесь о бригаде еще и слыхом не слыхивали. Хромой капитан, работник военкомата, дал такой дельный совет:

– Вы пока отдыхайте. Если что, я вестового пошлю.

– А где мы отдыхать будем? И как? – поинтересовался любознательный Ласточкин.

– А вы что, не устроились разве?

– Вон как... – Капитан зачем-то выдвинул ящик стола. И снова, уже протяжней: – Вон, значит, ка-ак... – И вздохнул: – И даже ведь кумушки-вдовушки с дойною коровушкой у нас нет, будь ты неладен! Не город, а недоразумение какое-то...

Капитан-то, похоже, человек бывалый, "вдовушку с коровушкой" он произнес так, будто на вкус попробовал.

– Ребята! А вот что... – вдруг оживился он. – В конце этой улицы дом есть – извозчики там останавливались. Первейший в Терехте хотель. Так что я вас в хотель и определяю! – Он со стуком задвинул ящик стола. Будто троих лейтенантов тоже посадил туда, и делу конец.

– А где продукты по аттестату получить будет можно? – опять не смог унять своей любознательности Ласточкин.

– Будет нельзя.

– Как это?

– А нет у нас такого места. Пока бригада не сформируется, будете на подножном корму, – объяснил капитан.

– А как это?

– А как придется. Как птички божии.

Вот так, с распростертыми объятиями встретила Терехта трех лейтенантов. "Хотель" и впрямь оказался на славу. В большой комнате – шесть голых железных кроватей. В глубине комнаты стоит стол. Даже табуретки есть. Правда, одеяла, подушки, простыни на днях только отдали детишкам, вывезенным по ладожскому льду из осажденного Ленинграда, их разместили через улицу в здании почты. Так что в смысле убранства "хотель" немного пустоват. Но краса его, пылающая его душа – большая чугунная печь посередине комнаты. Она все время топится. Дров – полные сени. Видать, рачительный хозяин их загодя, весной заготовил, еще до войны. Сложил и ушел на фронт. Теперь здесь правит Поля, цыганка лет пятидесяти – медовый язык, приветливая душа. Высокое звание постояльцев у нее с языка не сходит, только и слышно: "Лейтенантики-касатики, подметите пол", "лейтенантики-касатики, сходите за водой..." Понемногу лейтенантики тоже начали друг друга "касатиками" звать. Цыганка и сама, руки скрестив, сиднем не сидит, на чужую работу со стороны не смотрит. Раздаст приказы своим "военным силам" и бежит через дорогу в почтовую контору к ленинградским ребятишкам. День-деньской с ними. "Даже ведь ложку поднять силенок нет у бедняжек", – убивается она.

Касатики от дела не отлынивают. Особенно Ласточкин. С первого же часа показал себя проворным, заботливым товарищем. Родом он из этих же мест, Однако словоохотливый Леня о доме, о родне говорить не любит. Однажды только обронил: "Я в чужом гнезде рос, вечно исклеванный".

В двадцать первом, когда голод выморил всю их семью подчистую, двухлетнего Леню взял к себе дядя, живший в соседней деревне. Так и рос в чужом доме лишним ртом, одни попреки слышал. У крутой бессердечной тетки только одно и было слово для него: "Дохлятина". Он и впрямь был голь-ные кости. И старше стал – особо не выгулялся. Да и на чем выгуливаться-то? Бывало, обидят его совсем уж больно, сядет он и заплачет горько: "Отчего же с отцом-матушкой вместе и меня не схоронили? Лежал бы себе в могилушке..." Шесть лет всего, а жить не хочет! Когда же маленько подрос и работа какая уже была с руки – отношение к нему изменилось. Послушный, старательный, он и дома и в поле был усердный, что скажут и чего сказать не успеют – все мигом исполнит. В учебе тоже бог сметкой не обидел. Отучился четыре года в Ярославле и вернулся с документом, что теперь он "техник железной дороги". Дома только показался и уехал по назначению в Сибирь.

Самый старший среди них – Зиновий Давидович Заславский. До войны он преподавал философию в Киевском университете. Его семья – жена и двое маленьких детей – остались там, на занятой врагом территории. Ночами он долго лежит без сна. Только иной раз вздохнет глубоко. Но горе свое в себе держит, с товарищами не делит: разве, дескать, он один такой сейчас? Сюда он прибыл, окончив курсы шифровальщиков.

Ну а Янтимер Байназаров – актер. Ему только недавно исполнилось двадцать. Артист, который не успел ни разу выйти на профессиональную сцену, как сам говорит, – комедиант. Высокий, статный, крепкий телом джигит, широкоскулый, с чуть приплюснутым носом, густыми черными бровями. Мечтал сыграть на сцене роль поэта и полководца Са-лавата Юлаева, но судьба покуда приготовила ему в жизни другую роль – командира взвода разведки.

Замков-запоров в "хотеле" нет, открыт для всех, документов не спрашивают, денег не берут. Иной раз набежит человек пять-шесть, переночуют и уйдут. Места всем хватает, пол широкий. А иную ночь никого не бывает только сами.

Сложили крохи из трех вещмешков и с грехом пополам протянули три дня. Заславский принес из библиотеки охапку книг. Хотели чтением голод отвести но он не больно-то уводился, он теперь тоже хитрый. На четвертый день стало совсем невмоготу. И никуда не пойдешь, ничего не придумаешь. Но все же шустрый Ласточкин долго пропадал где-то и вернулся с буханкой хлеба за пазухой. А самого так и трясет, продрог насквозь. Но войдя, к печи сразу не пошел, а двумя руками выложил хлеб на стол. На вопрос: "Откуда?" давать полный ответ не счел нужным, бросил только: "Законным путем". А по правде, он эту буханку выпросил в хлебном магазинчике на окраине – так, без карточки, попросту вымолил. "Не для себя, сам-то я могу и не есть, товарищ у меня болен, кроме хлеба, ничего душа не принимает", – уверял он девушку-продавщицу. А чтоб в его бесхитростные голубые очи заглянуть и каждому его слову не поверить – такого не бывает. Простому смертному это не по силам.

Вот он, на столе – с блестящим черным верхом, с желтыми боками золотой кирпич. С кипятком же полный достаток. Большой жестяной чайник целый день на чугунной печке песни тянет – так выводит, будто созывает к застолью, которое ломится от угощения.

Только лейтенант Ласточкин разделил хлеб на четыре куска по справедливости (к ним тут на днях прибилась еще одна "птичка божия"), как в дверь боком ввалился кто-то в старом нагольном тулупе, в подшитых валенках с обрезанными голенищами, голова обмотана вафельным, когда-то белым, полотенцем. Огромный и нескладный, он втащил с собой облако холодного пара.

– Говорят, счастье задом входит, а этот боком влез, – отметил Ласточкин. – К добру бы.

Верзила, не опуская воротника тулупа, оглядел комнату, заметив возле печки стул, молча прошел и сел.

– Ух! Скрючило, как коровью лепешку на базу. Думал, уже не разогнусь. – Он надрывно закашлялся. Долго кашлял. Заславский налил в кружку кипятку и подал ему. Тот глотнул два раза, и кашель отпустил.

– Здорово, ребята! Я Пэ Пэ Кисель. Прокопий Про-копьевич Кисель. Ветеринарный фельдшер. Коновал, значит, полковой... – Он опустил воротник тулупа, размотал полотенце – и явилась ладная округлая голова тридцатипятилетнего мужчины с широким лбом и круглыми глазами. Лицо выбрито так чисто, что Янтимер подумал: "Острая у него бритва – действительно, коновал".

– Оно, конечно, мундир мой под устав не идет... Мало того, прошлой ночью шапку в вагоне сперли. Из Коврова ехал.

– Так вы, наверное, еще и голодный, – сказал мягкосердечный Ласточкин.

– Да уж позабыл, как едят... Оттого и окоченел. А здесь тепло. Не зря хромой-то капитан в военкомате хвалил: "хотель", дескать. Ну вот, куда назначено, прибыл. Теперь все на лад пойдет.

Ласточкин сунул один из четырех ломтей Киселю. Тот сказал "спасибо" и, опустив голову, прихлебывая из кружки, принялся неспешно есть. От ломтя кусками не отхватывал, откусывал помаленьку, словно лишь чуть губами касался. Смирная лошадь так ест. Байназаров с удивлением смотрел на этого большого, богатырского сложения человека. Он представил его среди лошадей. Лошади таких любят, по пятам ходят. А вот тщедушных, нескладных лошадь не выносит. Сядет такой хилый верхом, и лошадь от стыда начинает артачиться, вот, дескать, до какого дня дожила, под кем ходить приходится. А если богатырь в седле, ей и тяжесть не в тяжесть, от гордости, от азарта не знает, куда ступить, на месте пляшет. И то нужно сказать, коротышка, от нехватки роста или силы, тоже бывает к лошади придирчивым и мстительным. Вот сосед Янтимера, по прозвищу Скалка, еще до того, как вступить в колхоз, каждый день молотил свою пегую кобылу кнутовищем по голове. В конце концов и пегая кобыла взяла свое, передним копытом хозяину в пах приладила – чем дальнейшее Скалкино воспроизводство и остановила. Это всему аулу известно. Ибо... за четыре года принесшая троих, верная мужу Марфуга-енге с деторождением оборвала разом. Аминь!

Еще вспомнился Байназарову "объездчик-укротитель" Мардан Гарданов, тот самый, что и "любит" и "лупит". Наверное, тоже человек жестокий. И щедрому его смеху верить нельзя. А вот Кисель совсем другой.

Прокопий Прокопьевич тем временем дожевал последний кусочек хлеба и, запрокинув кружку, допил кипяток до капли.

– Спасибо, хлопцы, душа домой вернулась, – сказал он. Сняв тулуп, повесил его рядом с шинелями. Под тулупом оказалась хоть и порядком уже заношенная, но без дыр, без заплат черная суконная пара.

Чего только не изведал Прокопий Прокопьевич, пока не добрался до Терехты! С июля по самый сентябрь сорок первого он вместе с тремя товарищами гнал стадо коров от Чернигова до Саратова. Три раза попадали под бомбежку, два раза отступавшие войска обгоняли, оставляя их за линией фронта. Отстать от своих было всего страшнее. Но и в этих тяготах он не терялся, стадо не бросил, раненой корове раны перевязывал, занемогшую лекарствами отпаивал, у той, которая пала, со слезами просил прощения: "Не взыщи, душа замученная! Не было у меня мочи спасти тебя". Стадо свое слишком не гнал, да и гнал бы, все равно на коровьей рысце шибко не угонишь. Но не останавливался. Шли да шли. Все четверо погонщиков измучились, исхудали, кожа да кости. Ноги у грузного Киселя опухли, почернели... Но даже когда последние надежды готовы были рухнуть, веры не терял. "Все равно не догонишь, супостат! Не у тебя правда, а у моих безвинных коровушек", – говорил он.

И, когда уже траву выбеливали утренники, всех уцелевших коров доставили в пункт назначения, в Саратов. Человеку, который принимал стадо, Кисель еще сунул пачку расписок на скот, сданный воинским частям, и сказал: "А эти свой долг еще до срока исполнили". А сам ветфельдшер и трое его товарищей уже не стояли на ногах, их отправили в лазарет. Отлежав три недели, набрав немного веса, округлившись лицом, Прокопий Прокопьевич вышел из госпиталя. Валил на Тамбовщине лес, потом был грузчиком на железнодорожной станции, рыл противотанковые рвы под Москвой, работал в госпитале санитаром. Но все время надеялся попасть в кавалерийскую часть. "Один бес плутает без надежды", – думал он. А его надежда всегда при нем, потому и получил наконец в должном месте должную бумагу и отправился из Москвы в Муром, из Мурома в Ковров, из Коврова сюда. Так и прибыл в Терехту. На руках документ: "Направляется в...тую конноартиллерийскую дивизию ветфельдшером".

Прокопий Прокопьевич достал из нагрудного кармана тряпичный кисет, вынул оттуда бумагу и протянул Заславскому, видимо, посчитал среди них за старшего.

– Вот... Стало быть, теперь на учет поставят и одежду, какую положено, выдадут.

– Одежду-то выдадут... – поджал тонкие губы Заславский. – Только часть не ваша. Здесь мотострелковая бригада будет формироваться.

– Да нет же! Тут "артиллерия на конной тяге" написано. Вот почитайте... и все прочитайте. Вот печать. При печати ошибки не положено. С такими муками добирался... не должно быть ошибки. – Кисель сразу сник.

Байназаров от души пожалел Прокопия Прокопьевича.

– Для одного-то вас в бригаде место найдется, – постарался он утешить его. – Назад не отправят.

– Мне ведь не место нужно, ребята, мне лошадь нужна, живая душа, вздохнул Кисель.

Кто-то громко протопал в сенях и начал дергать, не в силах открыть плотно усевшуюся дверь. Янтимер ударил в дверь ногой. Улыбаясь, вошел горбун, он уже две ночи подряд ночевал в "хотеле".

– Ну и лютует, а? Плюнь – сразу ледышка. Три раза плюнул, и три раза тюк!

Он в свои кирзовые, с широкими голенищами сапоги чуть не по самое гузно сел. Стеганка с обгорелой правой полой достает ему чуть ниже пояса горб оттягивает. Два уха тряпичной шапчонки в обе стороны торчат, к тому же и грудь нараспашку.

– И сегодня не повезло! – оживленно сообщил он. И голосом цыганки Поли, отдающей по утрам приказания, продолжил: – Вы, лейтенантики-касатики, не унывайте, все равно весна придет, мы ее не увидим, так другие увидят. Цивильным привет! – кивнул он Киселю.

Возраст у горбуна непонятный. Тридцать дай, пятьдесят дай – все примет. Он – по торговой части, сюда из-под Смоленска, от оккупации бежал. Когда спросили имя-отчество, сказал, чтоб звали Тимошей. Хрипит-сипит, а вонючий самосад курит без остановки. Единственная, видно, у мужика утеха. Потому и терпят, ни слова не скажут. Он ждет назначения в сельпо в деревне Вертушино, километрах в четырех отсюда. Только районное начальство все тянет чего-то. Видно, Тимошино происхождение, отцов-дедов проверяют. А чего проверять, все его богатство-достояние – кисет самосада, горб сзади и чистая улыбка, что любое сердце растопит.

Ласточкин долго ворожил, деля оставшиеся три куска на четверых. Налил в четыре стакана кипятку.

– Ну-ка, лейтенантики-касатики, и ты, Тимоша-купец, пожалуйте к столу!

Тимоша, стоявший за спиной Киселя, показал на него подбородком: а ему, дескать?

– Прокопий Прокопьевич только что отобедали! – громко пояснил Леня.

– Да-да, вы не стесняйтесь, приступайте, – сказал Кисель.

Всегда унылый Заславский, видно, и голода не замечает. Или читает, или, вытянувшись, лежит молча на кровати. Только вздохнет порой: "Скорей бы уж на фронт!" Он и сейчас к столу подошел лишь потом, когда те трое уже смахнули свой пай.

– Эх, ребята, накормил бы я вас – до отвалу, до отрыжки! Да времена не те! – посетовал Леонид Ласточкин. Мог бы он – так и впрямь, как ласточка, носящая мошек своим птенцам в клюве, таскал бы еду своим товарищам.

Стемнело. Умаявшийся долгой дорогой Прокопий Прокопьевич лег на указанную Ласточкиным кровать, с головой накрылся тулупом и заснул. Заславский снова уткнулся в книгу. Тимофей и Ласточкин сели играть "в дурака", шлеп да шлеп со всего маху, карту легонько положить – сласть не та. А Янтимер уже третьи сутки не может оторваться от "Собора Парижской богоматери". Влюбился в Эсмеральду – назло и капитану Фебу и Квазимодо. До этих своих лет дожил Янтимер и ни одной еще живой девушкой всерьез не увлекся. Если в кого и хотел влюбиться, так они на него внимания не обращали, и он тут же разочаровывался в них. Молодые девушки длинных нескладных парней не очень-то жалуют. А Янтимер до восемнадцати такой и ходил. У него и прозвище было – Жердяй. Впрочем, джигит и сам особой бойкости не выказывал, стеснялся. Когда другие крутились в пляске, он боялся отойти от стены, чтобы не увидели заплатанные на заду штаны. За два последних года он раздался в кости, пополнел, но стеснительность не прошла. Старший брат, тракторист, который сейчас остался в ауле, в прошлом году привез ему с толчка уже поношенный, но вида еще не потерявший однобортный голубой костюм. И даже голубой костюм отваги не прибавил. Янтимеру казалось, что девушки все так же с усмешкой смотрят на него. А есть ли стыд горше? Эсмеральда же его любви не отвергнет. Люби сколько хочешь. А капитан Феб и урод Квазимодо ему не преграда. И все же горбуна Тимошу, который сейчас шлепает картами, слегка душа не принимает. Жалеет, но не принимает. Вот он с азартом хлопнул картой об стол и прилепил Лене на плечи оставшиеся две шестерки:

– Ты теперь не лейтенантик-касатик, а ваше высокоблагородие полковник! Га-га-га!

Его хриплый прокуренный смех идет откуда-то изнутри, с рокотом поднимается из глубины.

– Ну, Тимоша, если бы еще табаком своим не дымил, цены бы тебе не было, чистое золото, – сказал Леня.

– Ты чистое золото, он чистое золото, я чистое золото – какая же тогда золоту цена останется?.. А вот самому себе я, какой уж есть, по хорошей цене иду. Ни на кого не променяю. Так-то, брат!

Помолчали. Тимофей-купец сказал тихо:

– Люди, наверное, смотрят на меня и думают: этот-то горемыка зачем на свете живет? И правда, война, голод, мороз сорок градусов, а он знай свой горб таскает. Куда ходит, зачем ходит? Я отвечу: душа у него не горбатая, затем живет, затем и ходит. Свет дневной да жар земной мы, калеки, пуще вашего осязаем, а потому уж если вцепимся в жизнь, не отдерешь. Мы сами на себя рук не накладываем, потому как мы жизнью не заелись, с жиру не бесимся.

– Так ты, Тимоша, еще и философ у нас! Куда там Заславскому!

– Каждый человек свою жизнь по-своему обоснует, браток. А не то страшно... – Последние слова он сказал так, что услышали все. И в голосе проскользнула печаль.

Больше не говорили. Прокопий Прокопьевич ночь напролет кашлял, горбун курил возле печки, Заславский лежал, глазами в потолок, и вздыхал. Только Леня и Янтимер отдали, что ночи положено, проспали беззаботно. Тимофей изредка подкидывал дрова, только перед рассветом так, сидя у печки, и задремал.

С утра немного потеплело. Есть было нечего, значит, и не было возни с завтраком. "Купец", не ленясь, тут же отправился по своим делам, удачу ловить. Ласточкин ушел в глубокую разведку на продовольственный фронт. Прокопий Прокопьевич долго шоркал бритвой по брючному ремню, взбил в консервной жестянке мыльную пену и обстоятельно побрился. Казалось, положит он сейчас бритву и раздастся чей-то голос: "А теперь к утреннему чаю пожалуйте!" Байназаров, не поднимаясь с кровати, взялся за книгу об Эсмеральде. Заславский отвернулся лицом к стене, только теперь он сможет немного вздремнуть.

ОТКРЫТЫЙ УРОК ПО ТЕМЕ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ (ПО ПОВЕСТИ М.КАРИМА “ПОМИЛОВАНИЕ”).

(УРОК-КОНФЕРЕНЦИЯ).

Тема:”ВОЙНА И ЧЕЛОВЕК НА ВОЙНЕ”.

(ПО ПОВЕСТИ М.КАРИМА “ПОМИЛОВАНИЕ”).

ЦЕЛЬ: Права человека на жизнь, счастье и любовь против суровой реальности войны.

Эпиграф: “Вся повесть – спор. И большой. Есть необходимость и закон войны и незыблемое права человека на жизнь и счастье, на любовь. Но все эти права вступает в противоречие в повести с суровой реальностью войны”. М.КАРИМ.

ДОСКА: Плакат с изображением эпизода из повести М.КАРИМА “Помилование”, эпиграф, сочинения, оформление стенда к юбилею М.КАРИМА, стенд с викториной.

Сл.учит.: Прежде чем мы будем говорить о повести М.КАРИМА “Помилование”, хотелось бы сказать несколько слова об авторе её, нашем земляке, человеке-легенде. Его знают не только у нас в Башкортостане, его знает вся страна. В этом году ему исполняется 80 лет. Это человек, писавший лирику, прозу, драмы, участник Великой Отечественной войны. Послушайте о нем.

Учен.: Рассказывает о М.КАРИМЕ (краткие биографические данные). В завершении звучит стихотворение М.КАРИМА “Цветы на камне”.

Учен.:

(звучит музыка) “ ЦВЕТЫ НА КАМНЕ”

Ты пишешь мне в печали и тревоге,

Что расстоянья очень далеки,

Что стали слишком коротки и строги

Исписанные наскоро листки.

Что дни пусты, а ночи столь глухи,

И по ночам раздумью нет конца,

Что, вероятно, в камень от разлуки

Мужские превращаются сердца.

Любимая, ты помнишь об Урале,

О синих далях, о весенних днях,

О том, как мы однажды любовались

Цветами, выросшими на камнях!

У них от зноя огрубели стебли,

Перевелись в колючие жгуты,

Но, венчики пахучие колебля,

Цвели все лето нежные цветы .

Когда бы сердце впрямь окаменело

Среди боев без края и числа,

Моя любовь, которой нет предела,

Цветами бы на камне расцвела .

Учен.:

(звучит музыка)

(Продолжает рассказывать о М.КАРИМЕ). В заключение звучит стихотворение М.КАРИМА “Много помню я в жизни прозрачных ночей”.

Много помню я в жизни прозрачных ночей

Разлинованных лентами лунных лучей.

Но зачем без тебя, для чего они мне,

Эти лунные ночи и белые дни!

Без тебя я не знал, что в огромной ночи,

Оживая, беззвучная песня звучит.

Я не знал, что бескрайняя ночь – как река,

И двоим различимы её берега.

Глубока и бескрайна, как время она,

Все идти и идти бы, не ведая сна.

Подожди, дорогая, послушай, постой!

Может, сбились с пути мы идя за луной.

Может, мы заблудились полночной порой

И теперь не отыщем дороги домой!

Только нет, это звезды блуждают в пути,

Это звездам дороги во тьме не найти.

Мы вдвоем! Никогда не заблудимся мы!...

Одинокие звезды блуждают средь тьмы.

1944.

Учит.:

(звучит музыка) Ребята, о войне написано много книг, но никогда тема войны и человека на войне не будет устаревшей, хотя прошло почти 55 лет, она всегда останется злободневной, потому что нет такой семьи, которая не потеряла бы в этой войне кого-нибудь из близких или родных или чьи родственники не прошли через ужасы этого ада. Мы не должны, не имеем права забывать об этом. Мы просто обязаны помнить об этом в память о тех, кто заплатил своей жизнью за мир на земле.

Учен.: “Люди эти достойны, чтобы о них говорили и помнили их. А ведь никто, кроме меня, об этих людях не знает. Долг за мной. Один не испытав бессчетных мук долгой война, падает в первом же сражении. Другой, замерзая в морозы, промокая под ливнями, изнемогая в зной от жажды семь раз пройдя обманув смерть, доходит до победы. И вот уже думал – все, уже ступил на её вершину – но маленький годами искавший, выслеживавший солдата кусочек стали или свинца находит его сердце… Две самые горестные на войне смерти – вот эти две. Тот, первый, даже крохи своей мести исполнить не успел, не смог. И другой – в первый миг самим же заваеванный победы не бросился на траву, - наплакаться и нарадоваться вдосталь”, - так размышляет над судьбой солдата – война. М.КАРИМ в эпилоге повести, подчеркивая жестокость и неумолимость войны по отношению к жизни человека.

Учен.: Итак, вслед за повестью “Долгое-долгое детство” в 1984 году появляется повесть “Помилование”.

ЗАМЫСЕЛ этой вещи преследовал писателя долгие годы. Вначале это был даже не замысел, а факт. Факт фронтовой жизни, накрепко врезавшийся в память. Факт- потрясение. О нем в повести “Долгое-долгое детство” упоминается дважды. То уже предчувствие, предугадывание нового произведения.

Вот первое упоминание М.КАРИМА: “Вдруг я вспомнил один случай. Два года назад (а время – 1944) 18-его механика-водителя, обвиненного в дезертирстве, расстреляли перед строем бригады. А дезертирство его вот в чем было: когда мы стояли в резерве, сел он на танк и поехал за 10 км. В свою деревушку навестить мать. За это его приговорили к смерти. В тот день нацеленные в 18-его паренька автоматы расстреляли и таившиеся в каждом из нас беспечность, разгильдяйство, безответственность. Так я объяснил этот безжалостные приговор. Объяснил – не оправдал. По сути парнишка никакого вреда не причинил. Только к матери наведался. А вернулся – расстреляли” (М.КАРИМ).

Учен.:

Подобный случай действительно произошел в их части, рассказывал писатель. А расстрелять парня, который по-человечески и не был дезертиром – сам вернулся в часть, - приказано было взводу, которым командовал МУСТАЙ КАРИМ. И были: бессонная ночь, мучительные раздумья… Комиссар понял молодого поэта, приказ был отдан другой части, но разве могло забыться все, что связано с этим событием?

Учит.: Сам сюжет повести претерпел изменение. Обо всем этом мы сейчас и поговорим с вами. Попытаемся ответить на поставленные вопросы, найти на них ответы. Переходим к дискуссии.

1. О ком и о чем эта повесть?
2. Почему через 40 лет снова обращаемся М.КАРИМ к теме войны и человека на войне?
3. Какие социально-философские и нравственные проблемы волнуют автора и читателя, какие мысли тревожат читателя при чтении и после прочтения произведения?

1 .От .: Эта повесть – дискуссия с жизнью.

Спор. М.КАРИМ о замысле повести сказал: “Повесть – дискуссия с жизнью. Спор- есть необходимость и закон войны и незыблемое право человека на жизнь, любовь, счастья. Но все эти права вступают в противоречие в повести с суровой реальностью войны”. Эта мысль и вела пером писателя. В центре “Помилования”- не ЛЮБОМИР ЗУХ, не его переживания, но тот, кому поручено командовать расстрелом. А этот ЯНТИМЕР БАЙНАЗАРОВ. Двадцатилетний лейтенант из Башкирии. Опечаленый смелый. В душе – поэт, до войны мечтал стать актером, сыграть роль САЛАВАТА ЮЛАЕВА. М.КАРИМ признавался, что ему дорог ЯНТИМЕР. Это- его герой. Человек сложной духовной жизни. Ему нелегко живется. Все пропускает через сердце. Весь в сомнениях.

Настроение, созданное писателем, таково, что тревога растет с каждой страницей.

2. От .: М.КАРИМ сам участник В.О.войны. Подобный случай произошел в их части. Надо было расстрелять парня, который не был дезертиром, сам вернулся в часть. Взводу, которым командовал М.КАРИМ, было приказано расстрелять этого парня. И были: бессонные ночи, мучительные раздумья.

Замысел этой повести долго преследовал писателя. Вначале это был даже не замысел, а факт. Факт фронтовой жизни, крепко врезавшийся в память.Факт – потрясение. Первоначально М.КАРИМ дважды упоминает в повести "Долгое-долгое детство”. Вот первое упоминание: “Вдруг я вспомнил один случай. Два года назад восемнадцатилетнего механика-водителя, обвиненного в дезертирстве, расстреляли перед строем бригады. А дезертирство его вот в чем было: когда мы стояли в резерве, сел он на танк и поехал за 10 км. В свою деревушку навестить мать. За это его приговорили к смерти. В тот день нацеленные в 18-его паренька автоматы расстреляли и таившиеся в каждом из нас беспечность, разгильдяйство. Так я объяснил этот безжалостные приговор. Объяснил – не оправдал. По сути парнишка никакого вреда не причинил. Только к матери наведался. А вернулся – расстреляли.”

Через полсотни страниц писатель снова возвращается к тому же факту: “…Весной страшного сорок второго года накануне наступления произошло в нашей бригаде такое событие: по приговору трибунала перед всем строем за отлучку расстреляли как дезертира молодого парня. Но то, что потрясло меня тогда, случилось до карающего залпа. Парнишку привели с другого берега речушки. А босой пленник, чтобы не замочить ног, прошел через, прыгая с камня на камень. Хотя идти сухими ногами оставалось ему всего шагов 15-20. До свой могилы”.

3. отв.: Сам сюжет в повести претерпел изменение. Солдат ЛЮБОМИР ЗУХ, нарушив воинскую дисциплину. Едет ночью на бронетранспортере в соседнюю деревушку, чтобы проститься с любимой девушкой. Но писатель привлекает не столько сам факт. Сколько вопрос: кто виновен? Кто виновен в смерти ЗУХРА? ЛЮБОМИР ЗУХ-не дезертир. Скорее просто беспечен . Любовь толкнула его на это шаг. Безоглядная, всепоглощающая. Она вступает в конфликт с установленным временем.

Основные проблемы, которые автор ставит в повести это «война и человек на войне»,

«Война и порождающая все прекрасное на земле любовь человеческая».

1. О чем рассказывает М.КАРИМ в повести «Помилование»?
2. Какой период войны Великой Отечественной отражен в ней?

В основу повести положены реальные события периода Великой отечественной войны. Шел 1942год. Бои шли на Орловщине… Мотострелковая бригада коротала свою ночь накануне ухода на передовую. А утром по приговору военного трибунала должен быть расстрелян за «дезертирство» механик-водитель, краса роты ЛЮБОМИР ЗУХ.

«Я его полюбил. ЛЮБОМИР ЗУХ-частица моей души».(Я вложил в него частицу своей души).

Этим образом я выразил свой отчаянный протест против войны».-говорит автор.

В силу вступил суровый закон войны. В произведении говорится: «Впрочем, можно было сказать заранее: если человек в прифронтовой полосе посреди ночи самовольно на военной технике покинул часть действующей армии и отправился в тыл – он уже сам себе вынес тяжкий приговор». А любовь? Может она оправдает поступок Л. ЗУХА?

1. В чем вы увидели своеобразие этого произведения о войне? Какова особенность сюжета, композиции, конфликта?

Жестокость, античеловечность войны в том и заключается, что она отвергает, не берет в расчет любовь. « А кому какое дело до твоей любви? Ни свидетелем защиты ее не зовут. Ни заступницей она быть не может. Саму судят.» Таким образом основной конфликт заключается в том, что любовь вступает в конфликт с установлениями военного времени.

Особенности композиции заключаются в том, что хотя повествование идет о ЛЮБОМИРЕ ЗУХЕ и МАРИИ ТЕРЕЗЕ главным действующим лицом является АНТИМЕР БАЙНАЗАРОВ. Которому поручено расстрелять ЗУХА.

Своеобразие сюжета заключается в том, что автор опирался на биографические сведения периода В.О. войны.

***

7. Какие эпизоды в повести произвели на вас наиболее сильное впечатление и почему?

8. Каковы жизненные позиции, нравственные идеалы героев?

9. Как решаются в повести проблемы «Война и человек на войне», «Война и порождающая все прекрасное на земле любовь человеческая»?

10. Каково ваше отношение к главным героям повести ЛЮБОМИРУ ЗУХУ и МАРИИИ ТЕРЕЗЕ, ЯНТИМЕРУ БАЙНАЗАРОВУ и ЛЕОНИДУ ЛАСТОЧКИНУ, капитану Р.С. КАРАЗИНУ и комиссару А.Д.ЗУБОВУ?

(задание в группах)

***

Прототип ЛАСТОЧКИНА ЛЕОНИДА.

Интересен образ ЛАСТОЧКИНА ЛЕОНИДА. В своих выступлениях М.КАРИМ рассказал, что ЛЕОНИД СКВОРЦОВ его друг, явился прототипом ЛАСТОЧКИНА ЛЕОНИДА

«Человеком удивительной судьбы, называет его автор. Это был мягкий, добрый, жизнерадостный человек, готовый в любую минуту прийти на помощь.

Женился он на фронте. Она бала медсестрой. Нелегкой оказалась жизнь и после войны: почти 30 лет была прикована к постели его жена, которая когда-то спасла ему жизнь. А в письмах своих он сообщал «радостные» вести о том, что у них до удивительного все хорошо: просто не мог он тревожить сердце друга своими болями. Умер Леонид скворцов в 1981 году в г. Костроме.

***

Справка. Ученик читает характеристику прототипа образа Леонида Ласточкина.

Учит .:.. Ночь перед расстрелом. Ею и начинается повесть. Начинается с душевных терзаний ЯНТИМЕРА БАЙНАЗАРОВА, чей взвод на рассвете расстреляет ЛЮБОМИРА ЗУХА.

Своего расстреляют. Часть только на пути к фронту. ЯЕТИМЕР еще н сделал и единого выстрела по врагу. И первый приказ его открыть огонь будет дан по своему же парню, приговоренному трибуналом к расстрелу за дезертирство.

Война свой счет ведет всему. Время до не в этот счет н входит. Там – иная жизнь, иной мир.

А счет войны еще короток. Пока еще и коротка прожитая на войне жизнь лейтенанта БАЙНАЗАРОВ. Отчет ей начинается с того часа, когда воинский эшелон повез солдат из Башкирии на фронт.

И тут первая потеря-ложка. Ложка, украденная у ЯНТИМЕРА другим солдатом. Потеря не столь материальная, сколько нравственная. Ложка, с которой отец, ЯНБИРДЕ БАЙНАЗАРОВ прошел германскую войну. Не просто ложка, но боевая ложка-верный спутник дома БАЙНАЗАРОВЫХ, недаром на конце ее выцарапан «Заячий след» -родовая тамга. Словом, заслуги той ложки немалые. Она- вещественная связь парня с домом. А вор - вот он. Конец Янтимеровой ложки из кармана торчи… Первая потеря ЯНТИМЕРА на войне - не сама ложка, - другое. Не смог сказать вору, что тот вор. Попроси ГАРДАНОВ ту ложку – отдал бы ее ЯНТИМЕР. Не раздумывая, подарил бы. Испугался кулаков ГАРДАНОВА? Нет, перед людским бесстыдством спасовал. И в ту, не в свою последнюю ночь, но столь значимую для него, призвавшую к ответу, - понял: «Он тогда не только взятую из дома ложку, какую-то частицу своего достоинства потерял. Вот как оно выходит – коли вещь украдут, то и душу без ущерба не оставят. «Снова притчевость? Несомненно… Урок, ставший притчей для нас тоже. Речь о достоинстве идет – ни больше, не меньше. Война его не списывает. А лейтенант дальше итожит потери. И унижение вспоминает, обиду за Леню Ласточкина. Ведь было: из- за него чувство « на похлебку» променял, согласился к НЮРЕ пойти. И бала та ночь без любви.. Это все – утраты, они пройдут с ЯНТИМЕРОМ всю отпущенную ему жизнь. Так что же – человеческие законы все - таки и в войну значимы? Иначе можно больше, чем ложку потерять - человеческое в себе.. И тут сталкивается духовность - и установление военного времени.

ЯНТИМЕР до последнего своего часа не может забыть и ночь ту и рассвет, как не смогут их забыть ни капитан Казарин, ни комиссар Зубков, ни Ефим БУРЕНКИН.

Таким образом ЯНТИМЕР БАЙНАЗАРОВ, башкир по национальности, отличается честностью, благородством, мужает не только в тяжелейших условиях войны но и через личные потери. Как личную утрату он воспринял расстрел ЛЮБОМИРА ЗУХА. «Долго и храбро воевал он за двоих и погиб за себя в одночасье,» - говорит о нем автор. Не осуществилась мечта ЯНТИМЕРА сыграть на сцене Башкирского театра роль Салавата ЮЛАЕВА. Погиб майор БАЙНАЗАРОВ 13 апреля 1945 г.,

Спасая прославленный на весь мир Венский оперный театр. Это символизирует, что наши солдаты, освобождая захваченные фашистами земли народов Европы, одновременно спасали европейскую культур и цивилизацию.

***

А ночь перед расстрелом тяжка для многих, особенно же для капитана Казарина тому совесть не дает покоя. Вот он высший суд для каждого.. Если ЯНТИМЕР мучается безжалостностью приговора, его неправедностью – по высоким человеческим понятиям, КАЗАРИНА терзают угрызения совести. Он - собой занят. Прекрасный командир, смел. Справедлив - так по крайней мере о себе думает., с самим собой обходится без жалости, без пощады. Можно ли его упрекнуть в смерти ЗУХА, в том, что он переступил дозволенное? По законам войны – ни в коей мере. Но что – то мешает нам полностью согласиться с этим, нашим же утверждением. Казарин в роковые дни ЗУХА минуты не захотел понять подчиненного, войти в его положение. Волю настроению дал. Внял бы просьбе ЛЮБОМИРА – взял девушку в часть – санитаркой ли, телефонисткой, мало ли дел, - ничего не случилось бы. Смерти бы не случилось человеческой. Не взял лишь по тому, что в ту пору получил от жены письмо- к другому ушла, и теперь капитан не смог быть беспристрастным: весь женский род в те минуты ненавидел. Свою боль на других выместил. Да и позднее Казарин мог не дать ход делу, своей властью наказать ЗУХА – и опять – таки не сделал этого. Дважды имел возможность уберечь ЛЮБОМИРА от страшной смерти - пули своих. Перед ним был два пути.

« Первый путь - так как о Зуховом ночном похождении еще никто не знает и слухов никаких пока не разошлось, то вызвать сейчас старшину ХОМИЧУКА и приказать: по поводу ЗУХА больше не распространяться, а живо забрать в кузов машины пшена и хоть как, хоть где, но обменять его на дойную козу, козу же отвезти к жившему на хуторе Чернявка ЕФИМИЮ ЛУКИЧУ БУРЕНКИНУ, стоимость двух кур возместить деньгами… А сарайчик БУРЕНКИН может починить и сам. В общем, хозяин козы должен остаться доволен, снова ходить и поднимать шума не будет. И шито – крыто. Вот такой путь.

Другой же путь – путь опасный, путь страшный. Сейчас он должен поднять вот эту телефонную трубку и сообщить командиру бригады: «Во вверенном мне батальоне чепе…».

Тот, первый путь – тайный, короткий и бесхлопотный. Но скользкий.

Сокрытие преступления, сознательного ли, бессознательного, не только уставу, но и совести претит. Ступит на эту тропку капитан КАЗАРИН – и как ему потом с самим собой ужиться, как от других искренности и правдивости ждать? Или взять грех на душу? Война спишет. А спишет ли?...

РУСЛАН КАЗАРИН у которого воинский долг и честь командира были превыше всего избрать первый путь не смог.»

Но что эти счеты с совестью по сравнению с тем, что всю жизнь будут жечь КАЗАРИНА.. ИХ ничто не спишет .

Да, «раскаянье от века в нашей власти,» однако не все во власти раскаянья… Не от всего освободит оно.

Закрутится машина трибунала, бесстрастного моховика, и никто не сможет остановить, воспрепятствовать…

Будет мучиться страшным исходом и УФИМ ЛУКИЧ БУРЕНКИН , чей сарай развалила ненароком машина ЛЮБОМИРА,- БУРЕНКИН, подавший КАЗАРИНУ жалобу на водителя, заваривший все это дело.

Опять – таки формально прав и БУРЕНКИН: « Без причины не то, что сарай, а даже галочье гнездо разорять нельзя. Прежде чем разрушить, кто- то ведь строил его. Кто сломал, путь и ответит. По все строгости закона» -так старик рассуждает. «Зло должно быть наказано»,- и идет жаловаться. И в голову ему не приходит, что ныне по другим законам жизнь идет – законам войны. А строгий закон войны – расстрел. В мирных-то условиях все дело показалось бы не ахти каким в сравнении с жизнью человеческой. Дали бы “выволочку” и поделом.

ЕФИМ ЛУКИЧ, когда принимал свое “твердое решение”, не думал и не гадал, что смерть другому несет. Не злодей же. Обыкновенный человек, разве что скуповат, упрям. Не жаден, нет – своего не упустит, Так и жизнь нелегка, на старике двое сирых внучат осталось.

Опять вопрос: прав ли был, что пошел в часть требовать возмещения за причиненный урон, нанесенный бронетранспортером ЛЮБИМОГО ЗУХА? Да ведь кто знает, как бы поступил на его месте каждый из нас… Внучаты-сироты есть просят… Но если бы…

Если бы знал, чем обернется жалоба, - не пошел бы. И каждый из нас – тоже бы не пошел. А узнав, просит не наказывать водителя. Да поздно. Война. И отправится к Казарину, внучат прихватит – уже с иной просьбой. Теперь ему никакого возмещения не надо. Понял: жизнь человеческая под угрозой. Теперь о милосердии просит. Страшный это урок для ЕФИМИЯ ЛУКИЧА. Непрощаемый. Другим отныне станет. Ведь жил по принципу “ моя хата с краю”… “Может, через сердечную боль и муки совести он к своей сущности вернулся?”

Вернется “ к свой сущности” (а сущность для МУСТАЯ КАРИМА- человеческое, милосердное) и Казарин. Тоже другим станет. Однако не слишком ли дорогая плата за то – жизнь человеческая?

В эту тягостную ночь Казарин придет к комиссару ЗУБКОВУ. “Как мне с совестью поладить своей. Арсений Данилович? – мучается он. – Я должен спасти ЗУХА. Посоветуйте, помогите! Нельзя ему умирать! Пусть меня накажут, пусть в рядовые отправят, в штрафбат, пусть его в живых оставят…”

Сцена. Разговор комиссара и БАЙНАЗАРОВА в ночь перед расстрелом.

Но тяжко и комиссару, хотя он, как и ЯНТИМЕР, не причастен к случившемуся, более того, все сделал, чтобы предотвратить расстрел. Не его вина, что запоздало, замешкалось в пути помилование. Хороший он человек, (Комиссар бригады Арсений Данилович ЗУБКОВ вошел в произведение под своим именем и подлинными биографическими данными)

Арсений Данилович ЗУБКОВ, совестливый. Приходит к комиссару БАЙНАЗАРОВ.

“- Разрешите? – послышался робкий голос. Отрешенно сидевший Арсений Данилович вздрогнул. Уже в этих двух строчках – своя драматургия. У комиссара был только что тяжкий разговор с КАЗАРИНЫМ. Нервы напряжены до предела. Вся сцена – драма.

“- Я не могу отдать такого приказа… Я ещё ни одного фашиста не убил, даже ещё не стрелял в него. Почему же я с самого начала должен своего убивать? Я этого не могу. Поручите другому…”

Правота лейтенанта, собственное бессилие вывели его из себя… Да, есть резон в том, что говорит ЯНТИМЕР. Однако и комиссар прав. Понять БАЙНАЗАРОВА может. Утешить – нет. Прав, ибо у войны, повторяю, законы особые. “Приговор вынесен. И в исполнение его приводишь не ты один”. Вот как дело обернулось. В эту безжалостную историю втягиваются все новые и новые люди. Пусть не исполнители, но – участники. Так требует война, ибо по ее понятиям ЗУХ – дезертир.

ВОПРОСЫ. (проблемы).

11. Справедливо ли обвинило военное начальство Л.ЗУХА в дезертирстве?(каково ваше личное отношение к герою).

12. Какова мера вины Л. ЗУХА в самовольной отлучке и поездке к любимой? (Вы оправдываете его поступок или осуждаете?).

13. Справедлив ли приговор военного трибунала: “За тяжкое воинское преступление… бывший сержант ЗУХ ЛЮБОМИР ДМИТРИЕВИЧ по закону военного времени приговаривается к высшей мере наказания.

Никто не снимает с Л.ЗУХА вины. Прежде всего сам автор. Это четко подчеркнуто всем мироощущением, поведением БАЙНАЗАРОВА, строгостью к своим поступкам в это тяжкое время. Обоим – и ЗУХУ и БАЙНАЗАРОВУ – по двадцать. Но они во многом – разные. ЯНТИМЕРУ БАЙНАЗАРОВУ более, чем кому-либо в повести, присущи прекрасные черты фронтового поколения, что определили его нравственность. Юность есть юность, разве её сбросишь со счетов. И ЯНТИМЕР мечтает о любви, нравится ГУЛЬЗИФА. Он, наверняка, не сотворил такого как ЛЮБОМИР. Обвинения разумны: ну а вдруг тревога? Вдруг приказ – в наступление идти? Передовая, вот она – рядом… А ЛЮБОМИР ЗУХ на свидание укатил на боевой машине. Хотя суровы законы войны, но есть ещё закон совести, человечности, должен действовать закон человеческой мудрости.

СПРАВКА. Обратимся к критике:

“Но в священной борьбе с фашизмом, который угрожал жизни целого народа, приходилось проявлять и жестокость, и жестокость, если мерит эти качествами понятиями мирного времени”. (М. АМИНЕВ).

“ И тогда, в годы войны, и сейчас нелегко взять на себя ответственность за решение судьбы человеческой, иной раз нужен поступок, решительный выбор, такой, который сделал комиссар, написавший просьбу о помиловании ЗУХА. Ведь он знал, что в тех условиях, оправдать сержанта трудно, практически невозможно, но с точки зрения человеческой вполне вероятно и необходимо. И на войне нельзя забывать, что помилование подчас важнее приговора, прощение сильнее действует, чем жестокая необходимость кары. По сути, наш народ тем и победил фашизм, что на его стороне была гуманность и человеколюбие”. (В. ДЕМЕТЬЕВА. Серия “Литература”, № 10, 1988 г., с.15-16).

ВОПРОСЫ:

14. Вы поддерживаете или не согласны с решением капитана КАЗАРИНА в первом и во втором случае? (Как бы вы поступили на месте капитана КАЗАРИНА?).

15. Как вы оцениваете поведение БУРЕНКИНА, который считает, что “каждый должен нести ответственность за содеянное”?

16.Что заставило его обратиться к капитану КАЗАРИНУ с просьбой: “Милосердие нужно! Прощение! Ошибка – не преступление?”

18. Что самое важное и главное не учили при следствии “плотный, розовощекий майор в очках с толстыми линзами” и “ худой, как хлыст лейтенант”?

19. Каковы жанровые особенности произведения? (Какие художественные особенности повести делают её романтической, лирической?).

20. Что дало ваше чтение и обсуждение повести?

Много вопросов ставит повесть, но не дает готовых ответов. Если бы розовощекий майор и долговязый лейтенант по-иному взглянули на дело… Сколько этих “если бы”.

Требовался решительный выбор: быть на войне человечным в полном смысле этого слова или ради высших интересов забыть об этом на время.

ЛЮБОМИР – не преступник, конечно. Не предатель. Наш парень. Мечтает до Берлина дойти, а теперь, уже полюбив МАРИЮ ТЕРЕЗУ, и Мадрид от фашистов освободить. В части он любимец. Оттого ещё больней. Буйная голова. Любовь к МАРИИ – не эпизод для него. Товарищи, солдаты понимают это, боясь ненароком оскорбить высокое чувство.

МАРИЯ ТЕРЕЗА – испанка по национальности, которая “пропустила через свое сердце боль, страдание, слезы двух стран”. Сколько огня, любви, стойкости, редкой и какой- то мудрой красоты в этой удивительной девушке, перенесшей столько лишений и горя, трижды осиротевшей, но не потерявшей веры в жизнь!

Образ МАРИИ несколько условен, она словно растворяется, уходит в незнаемое к концу повести, чтобы вернуться, возвращаться к людям в любую пору, ибо вечна, жива любовь.

И снова, уже в самом конце, прозвучит:

“- Стой! Кто идет?!

Пароль!

Любовь!

Нет такого пароля. Отменили. Здесь война.”

Полноте, может быть такого, - говорит автор. Есть такой пароль. Незыблемо право человека на любовь. Не подчиняется она законам войны. “А не знающая смерти МАРИЯ ТЕРЕЗА, все идет, все шагает по белу свету – плачет и смеется, плачет и смеется, смеётся и плачет…”

Так заканчивается повесть…

И все-таки виновник случившегося есть. “ Жертва войны” – так захотел написать на могильной табличке ЗУХА старшина ХОМИЧУК. Хотел – не посмел. Вся повесть – страстный, гневный протест против войны. Она убивает любовь, убивает детство, ибо не выбирает.

Первым, кого суждено было положит ЯНТИМЕРУ в могилу на этой войне, был безвинный ребенок перенесший ленинградскую блокаду.

“Меня, как и всякого человека, беспокоит опасность войны, - писал М.КАРИМ. – Я не раз думал об АРХИМЕДЕ, которого убил солдат. Философия солдата однозначна. Ведь у него, наверное и угрызений совести не было. Он – оружие, орудие. Заданная сила часто сильнее добра. АРХИМЕДА убивать нельзя. Это опасно для жизни человечества.

Я не хочу, чтобы люди потеряли веру в будущее, чтобы вошли в их души безысходность, безразличие. Литература призвана оберегать человека от этих опасностей. АРХИМЕД не должен быть убит”. Этим чувством и вызвана к жизни повесть.

Критика отметила новое слово о войне, сказанное М.КАРИМОМ.

Не героическое в центре внимания автора, война, как таковая, вроде бы не показана в повести. Но горькое, страшное событие рождено его и только его “Война и есть “другая жизнь”. Она не считается с чувствами людей, даже самыми чистыми, самыми возвышенными. У нее нет права на милосердия. Это – непреложный факт. Это грозная реальность. И это – страшно: сердце готово оправдать, а разум велит карать.”

Нет, М.КАРИМ как суровый реалист не выносит однозначного решения, не навязывает своего суждения. Он рассказывает и показывает исключительный случай, как это было. Не согласен с любыми условиями человеческого существования, которые возникают по тем или иным причинам, которые противостоят полному раскрытию лучших свойств человеческой натуры, препятствуют людям быть воистину счастливыми”

(Ч.АЙТМАТОВ. Боль, рожденная войной. – Литературная Россия, 1986., 7.11.).

Да, война – виновник. Война, как говорит автор, выявляет человечность, совестливость одни, черствость других, равнодушие третьих. Более того, помогает “обрести сущность”, как обрели её БУРЕНКИН и КАЗАРИН…

Страшно это испытание, но оно - факт, реальность.

В “Помиловании” мы постоянно чувствуем присутствие автора. Он страдает, сомневается, радуется вместе с читателями.

Сильна в повести романтическая струя, несмотря на жестокость ситуации. Она ярче выявляет недозволенность происходящего. Эту несовместимость войны и естества людского подчеркивает у М.КАРИМА и природа.

… Ночь сошла на землю. “… Ночь тихая, c ума сводящая лунная ночь – все на одном месте, как стояла, так и стоит. Мерный, вперемежку с лунным светом дождь листы льет и льет, не останавливаясь и даже не затихая”. Токая ночь лишь для любви. А тут – на гаупвахте ждет расстрела влюбленный. В этой повести более чем где-либо в прозе М.КАРИМА поэт прорывается. “… в небе диковинное зрелище, удивительная схватка. Вдруг невесть откуда забредшее облако подкралось к луне и ткнулось в серебряный бок. Луна даже сплющилась чуть, но не поддалась, оттолкнула назойливое облаков и поплыла дальше. Облако пустилось вдогонку. Вот уже настигло, уже было схватило в объятия – луна ловко увернулась и метнулась вверх. Облако, раззадорившись, бросило невод – невод пролетел мимо. Вспыхнуло от стыда облако, сверкнуло и растаяло. А может, от любви так и вспыхнуло – от любви растаяло…” Здесь поэт говорит. Лирик.

В “Помиловании” много противопоставлений, антитез. Это – своеобразные ряды, параллели. ЯНТИМЕР – ЛЮБОМИР: ответственность – безответственность

Ночь перед расстрелом для БАЙНАЗАРОВА и ЗУХА: терзания – уверенность в благополучном исходе. Высокая ночь любви МАРИИ и ЗУХА. Ночь без любви НЮРЫ и ЯНТИМЕРА. Опустошающая, унижающая.

В почести есть элементы притчевости и условности. Судите сам: бронетранспортер ЗУХА ночью покинул часть, и никто не слышал. Позднее многие персонажи повести удивятся. Но не читатель – этот случай он воспримет реальностью.

Необходимо сказать о детали, о её зримости в повести. Деталь сразу приковывает к себе внимание – не только героя, но и читателя. Например, ночь у комиссара. ЯНТИМЕР пришел со своей болью, вдруг взгляд его упал на белые шерстяные носки, в которые обут комиссар. И сразу мысль: “Кто же ему связал их?” Да ведь все равно ему – кто. Мысль неуместная в такую минуту. Но именно эта деталь соединит несоединимиое – военный быт и мирный, вернет на мгновение в довоенное время…

Или белая рубаха ЗУХА. Парень перед расстрелом зажимает разодранный локоть. До последнего мгновения жизни он помнит об этом, как тот парень из “Долгого, долгого –детства”, “который боялся замочить ноги”…

А фонарик, горящий на дне зарытой могилы? Любовь, войной загубленная.

ВЫВОД: В повести “Помилование” автор поднимает и глубоко, мудро решает проблемные вопросы о правах и обязанностях, о проблеме долга и чести, гражданственности и гуманизма и о важности его проявления в критической ситуации, о том, что судьба человеческая зависит от многих факторов, о необходимости разумного, мудрого решения, когда речь идет о человеке.

В завершение нашей дискуссии прослушайте стихотворение М.КАРИМА.

Учен.: Вечерний полог, синеватый чуть,-

Или рассвет, c оттенком бледной розы,

Но в памяти жива, хочу иль не хочу,

Война прошедшая, а рядом шум березы.

Вернулся я к тебе, душой затосковав,

Когда березы листья развернули,

Но все ж от дома мысли оторвав,

Меня война манила свистом пули.

Не затянулись, что ли, не пойму,

Живые угли холодком забвенья,

Мне непривычна тишина в дому,

И даже ласки сеяли сомненья.

Но дни прошли, и приходил туман

Так солнце к полдню тени все уводит.

И я почувствовал, проходит боль от ран,

И вновь любовь прошедшая приходит.

И я обязан, милая тому,

Что ты тогда мне радость возвратила.
Я не пойму, родная почему

Я не сказал “люблю”

Иль все понятно было?

Не знаю… Я тогда не замолчал,

Который час был, утро или вечер,

Но вихрь войны, я помню – он качал

Березу, мне спешившую навстречу…

1943.

Учит.: (Если останется время, можно провести викторину на знание текста повести).

ВИКТОРИНА по повести “Помилование” М.КАРИМА.

1. “- Царь-голод свергнут! Ур-ра! Ложки к бою готовь! – подал он команду и поставил ведро на стол” (Ласточкин).

2. “Водки нет, не обессудь, - сказала она. – Отраву эту и в дом не пускаю. Зареклась. Из-за нее муженёк мой подурил власть и пропал из дома”. (НЮРА).

3. “- Счастье!- не раздумывая ответил он.- Вот победим врага и будем навеки вместе” (ЛЮБОМИР).

4. “-А я сейчас хочу быть вместе. Возьми меня к себе! Скажи командиру, МАРИЯ ТЕРЕЗА без меня ни дня не проживет! Скажи: останется одна- с ума сойдет. Или умрет! Умру, и все! А зачем командиру моя смерть! Он согласится. Буду в фашистов стрелять, солдатам кашу варить, от меня вреда не будет. Уговори командира.” (МАРИЯ ТЕРЕЗА).

5. “-Сержант ЗУХ, встать! – Наряд вне очереди. На кухню. Картошку чистить.” (ХОМИЧУК. Сержант).

6. “- Мужчине – по коню почет, по оружию честь. Эта машина – и твой конь, твое оружие. Их беречь надо, - дал еще от себя обоснование.” (Ефрейтор ДУСЕНБАЛЬ).

7. “- С хутора я, c ЧЕРНЯВКИ… Сесть можно? –Тут недалеко, 4 километра всего, ЧЕРНЯВКА-то. С двумя внуками-сиротками проживаю.” (ЕФИМ ЛУКИЧ БУРЕНКИН).

8. “-Ты – дезертир. Вот ты кто. А мы в действующей армии, значит на фронте. Не сегодня завтра – в бой! Ты это понимаешь?” (КАЗАРИН).

9. “-Ты на артиста похож, который в кино Салавата ЮЛАЕВА играл.” (ГУЛЬЗИФА).

10. “-Я наверх шифровку послал, просил изменить приговор. Ответ должен прийти в течении 12 часов.” (РУСЛАН СЕРГЕЕВИЧ ЗУБКОВ).

издаваемый Президентом Российской Федерации правовой акт (Указ), который освобождает от наказания и иных уголовно-правовых последствий осуждения лицо, совершившее преступление, а также смягчает назначенное ему наказание (ст. 85 УК РФ).

Отличное определение

Неполное определение ↓

ПОМИЛОВАНИЕ

акт высшего должностного лица Российской Федерации, полностью или частично освобождающий конкретное лицо от наказания либо заменяющий его более мягким.

Право на П. имеет каждый осужденный (Конституция РФ, ст. 50). Ст. 85 УК РФ, воспроизводя положение Конституции РФ об осуществлении помилования Президентом Российской Федерации, содержит также указание на то, что помилование применяется в отношении индивидуально определенного лица. По сложившейся практике ходатайство о П. может подаваться по отбытии не менее? назначенного срока наказания. Такое ходатайство может исходить от самого осужденного, его родных и близких, общественной организации или администрации соответствующего исправительного учреждения.

Актом П. соответствующее лицо может быть: а) освобождено от дальнейшего отбывания оставшейся части наказания; б) оставшаяся неотбытая часть наказания может быть сокращена; в) оставшаяся неотбытая часть наказания может быть заменена более мягким видом наказания; г) с лица может быть снята судимость.

ПОМИЛОВАНИЕ

снисхождение, ослабление или отмена наказания. Право П. - одно из конституционных полномочий главы государства во всех странах мира. В Российской Федерации право П. отнесено, к компетенции Президента РФ. Правовая база вынесения акта П. содержится в Конституции РФ (п. "в" ст. 89) и в Уголовном кодексе Российской Федерации (ст. 85). Акт П. не является уголовным законом. Акт П. выносится в отношении индивидуально определенного лица (лиц), это акт индивидуального милосердия. По акту П. лицо, осужденное за преступление, может быть освобождено от дальнейшего отбывания наказания либо назначенное ему наказание может быть сокращено или заменено более мягким видом наказания, с лица, отбывшего наказание, актом помилования может быть снята судимость. Указом Президента РФ от 12 января 1992 г. образована Комиссия по вопросам помилования при Президенте РФ, в компетенцию которой входит подготовка материалов для решения вопросов о П. (см. Ведомости РСФСР. 1992. 4. Ст. 154). С ходатайством о П. вправе обращаться как сами осужденные, так и их родственники, общественные организации, трудовые коллективы, а равно администрация исправительного учреждения или иной орган, ведающий исполнением наказания. П. может быть применено к любому осужденному, в том числе к лицу, осужденному за тяжкое или особо тяжкое преступление к любой мере наказания. Согласно ч. 3 ст. 59 УК РФ смертная казнь в порядке П. может быть заменена пожизненным лишением свободы или лишением свободы, на срок двадцать пять лет. Правоохранительные органы непосредственно реализуют предписания, содержащиеся в акте П., не конкретизируя их.

Отличное определение

Неполное определение ↓