I. Кто убил старика Карамазова?
Читатель романа «Братья Карамазовы» знает, что человеческим судом был осужден за убийство Федора Павловича Карамазова, ввиду формальных обстоятельств дела, старший сын старика - Дмитрий Карамазов. Читатель знает, что «божьим судом» - судом совести - был осужден за убийство средний сын старика - Иван Карамазов, который, быть может, предугадывал убийство отца, но не убил.
Читатель знает, что осудил себя и себя казнил физический убийца Федора Павловича, предполагаемый побочный сын старика - Смердяков.
Но читатель знает и то, что физический убийца Федора Павловича, Смердяков, является только как бы виновником убийства, что он сам не признает себя подлинным убийцей, а признает подлинным убийцей Ивана.
Читатель знает еще и то, что младший сын старика, Алеша, «судья праведный», не признает убийцей ни Дмитрия, ни Ивана, а только Смердякова, - что обвиняемый в убийстве Дмитрий сперва непоколебимо отклоняет всякое обвинение в убийстве отца от Смердякова, а затем поневоле признает его убийцей. Читатель также знает, что Иван, наоборот, долго не признает убийцей Смердякова, а признает убийцей только Дмитрия, и что, услышав в полубезумном состоянии от такого же, как он, полубезумного Смердякова, что убил отца все-таки Смердяков, - объявляет убийцей отца себя, Ивана.
И хотя иной читатель дочитал роман до конца и даже кое-какие страницы перечитал, хотя он знает до тонкости все обстоятельства дела, хотя он видел, как Смердяков завертывал на своей левой ноге панталоны, как запускал в длинный белый чулок пальцы, как вытаскивал оттуда пачку с тремя тысячами, - теми самыми, которые были предназначены «ангелу Грушеньке и цыпленочку», хотя читатель даже узнал, как Смердяков эти три тысячи передавал Ивану Федоровичу, он все же еще не вполне уверен, что убил именно Смердяков. Он все же как-то недоумевает. Его все еще продолжает мучить вопрос:
Кто же тогда виновник убийства? Кто же, по замыслу автора романа, убил старика Карамазова?
И впрямь, признания, обвинения, самообвинения произносятся в такой бредовой, кошмарной, истерической обстановке, среди стольких мировых и авторских загадок, что не знаешь, чему верить, чему не верить, где действительность, где мнимость, и не хочет ли автор потрясти читателя сразу всеми противоречиями жизни и мысли, чтобы доказать, что, несомненно, «слишком много загадок угнетают человека на земле».
Да и ответ на вопрос читателя о виновнике убийства дан автором странный, неожиданный, непонятный:
Вы не знаете, кто убил Федора Павловича? Так-таки и не знаете? Совсем не знаете? Так вот кто - чёрт: чёрт убил! чёрт, а не Смердяков! чёрт, а не Дмитрий! чёрт, а не Иван!
Какой чёрт? Что за чёрт? Не гоголевский же чёрт, чёрт возьми! - недоумевает и даже возмущается читатель. - Что за вздор! Да не издевается ли над читателем автор? При чем тут чёрт?
Нет, автор не издевается. Трагедия исключает издевательство. А роман «Братья Карамазовы» - трагедия. И если в этой трагедии немало шутов и шутовства, то именно в трагедии рядом с трагическим героем отводится место и шуту (это мы находим, например, в «Короле Лире») - и не только ради контраста, и не только потому, что от великого до смешного один шаг, или что шут - это неудавшийся трагик, или что всякая до конца изжитая трагедия обращается в фарс, и труп героя - в трофей шута, - но еще и потому, что шутка в трагическом контексте тоже становится трагичной, и чем она острее и беспощаднее по своей остроте, тем она трагичнее, и, наконец, еще и потому, что, в силу особого душевного свойства или характера человека, в нем - трагик и скоморох живут нераздельно.
Оставим пока в стороне вопрос о смыслообразе чёрта, так часто упоминаемого в романе, примем его за условную фигуру, за одного из героев наряду с другими героями романа, на что дает нам право кошмар Ивана Федоровича, которому чёрт явился воочию, т. е. где чёрт действительно фигурирует как действующее лицо.
Пусть читатель, которого мучает загадка, заданная ему автором («Кто же убил старика Карамазова?»), обратит внимание, что и все герои романа мучаются той же загадкой и гораздо более жестоко и мучительнее, чем читатель, - мучаются до слез, до отчаяния, до истерики, до бешенства, до галлюцинации, до безумия, до самоубийства. Кто же, по замыслу автора, убил старика Карамазова?
Версию о чёрте - убийце Федора Павловича - высказал впервые Дмитрий Карамазов на предварительном следствии в Мокром при допросе (глава «Третье мытарство»).
Отвергнув обвинение в отцеубийстве, отведя, после колебаний, обвинение от Смердякова - единственного, кто, кроме него, знал об условных знаках - о стуке в окно Федора Павловича, означавшем «Грушенька пришла», - Митя зашел в тупик. О знаках, кроме них двоих, Смердякова и Дмитрия, знало «только небо». Совершить же убийство мог лишь тот, кто простучал бы эти знаки в окно старику Карамазову.
«- Не подозреваете ли вы в таком случае и еще какое другое лицо? - осторожно спросил было Николай Парфенович [следователь] Митю».
«- Не знаю, кто или какое лицо, рука небес или сатана, но… не Смердяков! - решительно отрезал Митя» 2 .
И тут же Митя узнает от прокурора, что Смердякова нашли в припадке падучей, что он чуть ли не при смерти и, следовательно, убийцей быть не мог.
«- Ну, в таком случае отца чёрт убил !» 3 - сорвалось вдруг у Мити, как будто он даже до сей минуты спрашивал все себя: «Смердяков или не Смердяков?»
Это «чёрт убил» сказано Митей как будто в сердцах, но почему-то тема о чёрте - виновнике убийства развивается Митей и дальше, ибо на вопрос следователя об окровавленных [кровью слуги Григория] руках Мити:
«- А руки все еще не подумали вымыть <…>? Не опасались, стало быть, подозрений?»
Митя отвечает:
«- Каких таких подозрений? <…> Ведь если бы не случай с отцом, ведь вы бы ничего не узнали и сюда не прибыли. О, это чёрт сделал, чёрт отца убил, через чёрта и вы так скоро узнали! Как сюда-то так скоро поспели? Диво, фантазия!» 4
И впрямь, диво! Оказывается: чёрт не только убил, но он еще и направил следственные власти по следам Мити, мнимого убийцы, очевидно с той целью, чтобы замести следы и обвинить невинного. Конечно, эти слова сорвались у Мити от недоумения: он-то знает, что не он убил отца.
«- Я не убил, не убил, не убил! Слышите, прокурор: не убил!» - надрывно звучит его голос.
Но и не Смердяков убил, утверждает он.
Тогда кто же?..
Над загадкой «кто убил?» мучается и Катерина Ивановна, невеста Дмитрия. Неужели Митя убил?!..
«- Да убил ли он? Он ли убил?» - верит и не верит она, ибо тут же говорит Ивану:
«- Это ты, ты убедил меня, что он отцеубийца. Я только тебе и поверила» 5 .
И Алеша, младший сын Федора Павловича, слышит от Ивана, мучающегося страшной мыслью об отцеубийстве, что именно Митя - убийца и изверг. Иван даже ссылается при этом на один документ - на письмо Мити к Катерине Ивановне, - «математически подтверждающее», что убийца именно Митя.
«- Такого документа быть не может! - с жаром повторил Алеша, - не может быть, потому что убийца не он.
Не он убил отца, не он!
Иван Федорович вдруг остановился.
Кто же убийца, по-вашему? <…>
Ты сам знаешь, кто. <…>
Кто? Эта басня-то о <…> Смердякове?» И снова повторяет Алеша:
«- Ты сам знаешь, кто. <…>
Да кто, кто? <…>
Я одно только знаю, - все так же почти шепотом проговорил Алеша. - Убил отца не ты.
- „Не ты?“ Что такое не ты? - остолбенел Иван.
Не ты убил отца, не ты! - твердо повторил Алеша. <…>
Да я и сам знаю, что не я, ты бредишь? - бледно и искривленно усмехнувшись, проговорил Иван. Он как бы впился в Алешу. Оба опять стояли у фонаря.
Нет, Иван, ты сам себе несколько раз говорил, что убийца ты.
Когда я говорил?.. Я в Москве был… Когда я говорил? - совсем потерянно пролепетал Иван.
Ты говорил это себе много раз, когда оставался один в эти страшные два месяца. <…> Ты обвинял себя и признавался себе, что убийца никто как ты. Но убил не ты, ты ошибаешься, не ты убийца, слышишь меня, не ты! Меня Бог послал тебе это сказать» 6 .
Алеша почти что гипнотизирует Ивана этим «не ты, не ты».
«- Ты был у меня! - скрежещущим шепотом проговорил он. [Иван]. - Ты был у меня ночью, когда он приходил… Признавайся… ты его видел?
Про кого ты говоришь… про Митю? <…>
Не про него, к чёрту изверга! <…> Разве ты знаешь, что он ко мне ходит? Как ты узнал, говори!
Кто он? Я не знаю, про кого ты говоришь, - пролепетал Алеша уже в испуге.
Нет, ты знаешь… иначе как же бы ты… не может быть, чтобы ты не знал…»
И вот финал этой сцены под фонарем:
«- Брат, <…> я сказал тебе это потому, что ты моему слову поверишь, я знаю это. Я тебе на всю жизнь это слово сказал: не ты! » 7
Читатель не посетует за длину приведенного диалога. Его неминуемо заинтригует: что имел в виду автор?
Кто же этот таинственный «он», который приходил к Ивану Федоровичу, о котором в таком смятении говорит Иван Федорович? Кто этот «он», вскоре откроется, - откроется, что имя этому «он» - чёрт: чёрт приходил к Ивану Федоровичу. Пока же отметим только, что Алеша, голос высшей совести, под шепот автора из суфлерской будки, изрек Ивану свое «не ты». Не Иван убил отца. Глава романа так и названа: «Не ты, не ты!»
То, что убийцей отца Алеша считает не Митю, а только Смердякова, - читатель знает.
То, что и Митя во время дальнейшего следствия, путем исключенного третьего, обвиняет в фактическом убийстве отца все же не чёрта, а того же Смердякова, хотя и страшно при этом путается, - и это читатель знает. Но есть против самого Мити одна роковая улика: отпертая дверь из дома в сад, в котором расположен флигель убитого.
«- Да, дверь!.. Это фантом! Бог против меня!» 8 - воскликнул Митя еще на предварительном следствии. На том обстоятельстве, что дверь стояла отворенной до ухода Мити, упорно настаивал старый слуга Карамазовых, Григорий, хотя, в действительности, дверь тогда вовсе не стояла отворенной и это только так Григорию померещилось. И вот над этим свидетельством Григория об отворенной двери Митя во время следствия лишь презрительно смеялся и уверял, что это чёрт отворил… дверь.
Опять чёрт!
Пусть и эта последняя ссылка на чёрта сделана Митей с досады, в сердцах, но все же любопытно, читатель, как накапливается против чёрта обвинение: чёрт убил отца, чёрт направил следственные власти по следам Мити, чёрт отворил дверь в сад - во всем чёрт виноват!
Если Алеша, почти с силой внушения, повторяет Ивану: «Не ты, не ты убил», то и Смердяков при третьем свидании его с Иваном говорит сперва Ивану:
«- Идите домой, не вы убили», - как будто Ивану Федоровичу надо доказывать, что убил не он, а кто-то другой.
«- Я знаю, что не я… - пролепетал было он.
Зна-е-те?» 9
И здесь в жуткой тишине ночи, перед поворотом всех событий на сто восемьдесят градусов, прозвучало ужасное и двусмысленное признание Смердякова, что убил Федора Павловича он, Смердяков, но что убийца тем не менее не он, Смердяков, а Иван.
«- Ан вот вы-то и убили, коль так, - яростно прошептал он ему. - <…> Вы убили, вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был, слугой Личардой верным, и по слову вашему дело это и совершил» 10 , - ввинчивает он, как сверлом, в сознание Ивана.
«- Да разве ты убил? - похолодел Иван».
Так, значит, не Митя, а Смердяков - убийца отца. То, чего Иван никак не хотел допустить, то, что он втайне знал и не смел знать, все же оказалось правдой.
«- Да неужто ж вы вправду ничего не знали?» - слышится ему, уже соскальзывающему в какую-то пропасть, в мир кошмаров, удивленный голос Смердякова.
И вот опять прозвучали, пока еще слабым намеком, слова Ивана о его ночном посетителе, о призраке, появляющемся то ли во сне, то ли наяву - слова о том, кого Иван с ужасом называл Алеше «он», - о чёрте. Смердяков как бы уподобился этому ночному призраку, чёрту.
Явь и сон в сознании Ивана слились.
Ибо теперь и Смердяков наяву кажется ему не явью, а сном и призраком.
«- Знаешь что: я боюсь, что ты сон, что ты призрак предо мной сидишь?» - все с тем же ужасом говорит Иван Смердякову.
Смердяков-убийца - сон? Смердяков-убийца - призрак? Этот призрак-убийца еще явится нам: он явится нам в речах прокурора и защитника на суде.
«- …обвинитель», - иронизирует на суде защитник Мити, адвокат Фетюкович, по поводу речи прокурора, - «с пафосом восклицает <…>, что будь тут кто-нибудь шестой, даже призрак какого-либо шестого, то подсудимый сам бы тотчас бросил обвинять Смердякова, устыдившись сего, а показал бы на этого шестого» 11 .
Пусть пока этот призрак-убийца промелькнул перед нами, как некий шестой или даже как призрак шестого. Вскоре он предстанет перед нами воочию в образе известного сорта русского джентльмена, причем автор описывает весьма подробно и наружность, и костюм упомянутого джентльмена.
Этот упомянутый джентльмен и есть не кто иной, как чёрт - призрак кошмара Ивана Федоровича, с которым читатель еще встретится. Пока же, читатель, удовлетворимся ответом Смердякова на слова потрясенного Ивана Федоровича во время третьего свидания, что и сам Смердяков кажется ему призраком, - ибо ответ Смердякова расчищает нам путь к чёрту:
«- Никакого тут призрака нет-с, кроме нас обоих-с, да еще некоторого третьего. Без сумления, тут он теперь, третий этот, находится, между нами двумя.
Кто он? Кто находится? Кто третий? - испуганно проговорил Иван Федорович, озираясь кругом и поспешно ища глазами кого-то по всем углам.
Третий этот - Бог-с, самое это привидение-с, тут оно теперь подле нас-с, только вы не ищите его, не найдете» 12 .
Вот здесь-то и открывается внутренняя антиномия романа - и у героя романа, и у самого автора.
Для Смердякова: некоторый третий - это Бог, совесть («его Бог убьет», - предсказал Митя).
Для Ивана: некоторый третий есть «он», - тот «он», которого Иван разыскивал глазами по всем углам, т. е. чёрт.
Здесь есть над чем призадуматься.
Между двумя убийцами оказался некто третий, некий «он», которому имя: не то Бог, не то чёрт.
Вспомним, что и Митя в Мокром, исключив себя и Смердякова, как убийц Федора Павловича, сослался на руку небес или сатану, как на виновников его смерти (путем исключенного третьего), т. е. сослался на того же третьего.
Быть может, иной читатель уже пожимает плечами: да что тут загадочного! Все просто и ясно. Иван - подстрекатель к убийству, Смердяков - исполнитель убийства. Зачем же тут понадобилось автору этого третьего впутывать?
Но автор не дает возможности читателю оставаться только в формально фактическом плане совершенного преступления. Он переводит его в иной план, в план мира совести, в план моральный, фантастический, инфернальный - и здесь разыгрывается, потрясающий ум и сердце, спектакль, одновременно трагедия и водевиль, где, повторяем, явь - это сон, а сон - это явь, где на сцене играют уже знакомые нам актеры - и «он», и призрак шестого, и некоторый третий, т. е. и Бог, и чёрт, а не только Иван, Алеша, Митя и Смердяков.
Автор переводит читателя в этот бредовой, кошмарный, моральный мир, чтобы там читатель искал и нашел убийцу - единственного убийцу Федора Павловича, по замыслу автора, укрывавшегося в очень далеком и секретном убежище, куда, как говорит он, ворон костей не заносит, - словом, ни в каком ином месте, как в… «Критике чистого разума» Канта.
Канта? - восклицает читатель. - В «Критике» Канта? Да, именно в «Критике чистого разума» Канта.
Ну и сумел же Достоевский выбрать местечко для своего чёрта-убийцы, сумел и утаить название этого местечка! Но так как на карте философской географии это местечко весьма явственно поименовано, то пытливый глаз читателя оказался столь же лукавым, как и глаз автора. А впрочем, кто знает, кто тут кого перелукавил!
Так будем же искать, невзирая на скрытность автора, в этом моральном мире совести, в этом Кантовом гнезде четырехглавых горгон - антиномий - убийцу Федора Павловича, чтобы доставить его на суд читателей.
А пока сцена третьего свидания Ивана со Смердяковым продолжается.
«- Ты солгал, что ты убил! - бешено завопил Иван. - Ты или сумасшедший, или дразнишь меня, как в прошлый раз!»
Смердяков дразнит Ивана, но читатель вскоре узнает, что дразнит Ивана, и именно по поводу убийства отца, не Смердяков, а «он», т. е. опять-таки не кто иной, как чёрт: чёрт дразнит Ивана.
Иван не верит, что Смердяков убил, а если убил, то Иван не верит, что Смердяков убил один: у него должен быть соучастник.
«- …ты один убил? Без брата или с братом?» - допытывается Иван отчаянно, как мифический Орест, отбиваясь от фурий совести.
«- Всего только вместе с вами-с», - отвечает ядовито, не хуже самого лучшего чёрта, Смердяков. - «Самым естественным манером сделано было-с, с ваших тех самых слов…» 13 - И еще раз ввинчивает злорадно в больное сознание Ивана: «-… вы виновны во всем-с, ибо про убивство вы знали-с и мне убить поручили-с, а сами, все знамши, уехали. Потому и хочу вам в сей вечер это в глаза доказать, что главный убивец во всем здесь единый вы-с, а я только самый не главный, хоть это и я убил. А вы самый законный убивец и есть» 14 .
Это «вы - вы - вы» Смердякова противопоставлено «не ты - не ты - не ты» Алеши: оно, как таран, долбит череп. Оно - невыносимо.
И вот Иван, этот, по слову Смердякова, подстрекатель, главный, единственный и «законный убивец», чистосердечно в ужасе стонет:
«- Почему, почему я убийца?»
И этот крик двойного «почему» Ивана отвечает крику Мити - его двойному «не я, не я убил».
Теперь все трое обвиняемых - и Митя, и Иван, и Смердяков - отклоняют от себя вину за убийство. Причем Смердяков перекладывает ее на Ивана, не отделяя себя от Ивана. - «Это уж нам с вами счастье такое выпало», - замечает он по поводу отворенной двери из дома в сад, - как позже не отделяет себя от Ивана чёрт, а Иван от чёрта.
«- …я одной с тобой философии», - говорит ему чёрт.
«- …ты есть я», - говорит чёрту Иван 15 .
Итак, на сцену романа выступает двойной убийца.
Оба - и Иван, и сам Смердяков - утверждают, что убийство совершено Смердяковым не в одиночку. Оно совершено вдвоем: или Смердяковым и Митей (мнение Ивана!), или Смердяковым и Иваном (мнение Смердякова!), и если этот второй убийца не Митя, и не Иван, то кто же он - этот второй, этот главный убийца - рядом со Смердяковым?
И вот Иван, как до него Митя, находит этого второго убийцу.
«- Так неужели, неужели ты все это тогда же так на месте и обдумал?» - спрашивает во время третьего свидания Иван у Смердякова, у этого недавнего, как все думали, идиота. И услышав от него, что все было обдумано заранее, он, как и Митя в Мокром, выкрикивает:
«- Ну… ну, тебе значит сам чёрт помогал!» 16 - убить.
А ведь Митя в Мокром именно это и выкрикнул:
«- Ну, в таком случае отца чёрт убил!»
Материал для обвинительного акта против чёрта все растет.
Если обвиняемый в отцеубийстве Митя высказал, что чёрт убил отца, что чёрт направил следственные власти по следам Мити, что чёрт отворил двери в сад, то теперь уже и второй сын, обвиненный в отцеубийстве, Иван, высказал, что не он, Иван, а чёрт - соучастник убийства.
И именно теперь уже не Митя и не он, Иван, а Смердяков и чёрт, - вот они двое подлинных убийц Федора Павловича. И если бы выяснилось, что, по замыслу автора, Смердяков в романе дублирует чёрта, то единственным убийцей и окажется в конце концов только чёрт. Не Митя, не Иван, не Смердяков - чёрт убил.
Здесь есть над чем призадуматься. Высказывание обоих братьев Карамазовых, что чёрт убил отца, пока еще несерьезно, но оно приобретет свою серьезность, когда читатель убедится, что автор действительно отождествляет фактического убийцу Федора Павловича, Смердякова, с реально выведенным в романе русским джентльменом, с чёртом, т. е. когда раскроется та загадка, которую задал автор читателю самим образом чёрта.
Олег Ликушин. "Убийца в рясе".
Поставлен вопрос и вопрос достаточно серьзный: что есть догма в достоевсковедении и в чем ее ложь; или кто убил Федора Павловича Карамазова? Порассуждаем?
Подпись: Ликушин.
Часть первая, вводная: Заговор питерских.
Может ли молодой, юный ещё человек (девятнадцати всего лет), проведший год в монастырском скиту и, как все считали, сугубо верующий, стать отцеубийцей? Казалось бы, ответ может быть только одного рода – негодующе-отрицательный, вроде того, что «бросьте кривляться, юродствовать, не ищите дешо вой популярности на мнимых сенсациях», и т.д. и т.п.
Когда подобным образом поставленный вопрос прямо бьёт в литературный образ, который назначен в «литературные Христы», «русские иноки» и даже в «потенциальные святые православной церкви», и самим фактом этого «назначения» возведён в краугольные камни сооружения, именуемого Великой Русской Литературой, нетрудно догадаться, что ждёт дерзкого, выступившего с своим «кощунственным» заявлением: его на первой же фразе сочтут... сумасшедшим.
Выступил Ликушин, поставил вопрос и заявил: «Считаю, что роман «Братья Карамазовы» наконец прочтён; убийцей Фёдора Павловича Карамазова является “по замыслу” Ф.М. Достоевского, главный герой этого романа – Алексей Фёдорович Карамазов, Алёша».
Итак, Олег Ликушин написал роман «День Нищих» и выбросил его в сеть. Текст мало-помалу подбирает своего читателя, возникло подобие дискуссии, на которой и анамнез, и диагноз ликушинской «болезни» получили стопроцентное подтверждение: публика застебалась в том духе, что в «Преступлении и Наказании» «Дуня убила Свидригайлова», а старуха – Раскольникова по башке кухонным топориком тюкнула. Выскочило, и не в одном месте, раздражо нное: «Кто он такой, этот Ликушин, откуда взялся, как посмел на святое руку поднять!» («Святое», надо полагать, означает – «освящённое традицией», подпёртое славными именами всех, без счёту, классиков русского Серебряного века, мировой научной мысли ХХ столетия, etc...) Словом, «броня крепка», и над всей этой историей вполне безоблачное, безгрозовое небо. Но так ли уж оно безоблачно, так ли всё гладко и ровно, так ли шито-крыто в нашем посткультурном пространстве?
Полтора года назад, собирая материал для «Дня Нищих», поехал Ликушин в Старую Руссу – древний городок под Великим Новгородом, где находится дом-музей Ф.М. Достоевского и где «происходит» романное действие «Братьев Карамазовых», - осмотреться, так сказать, «на Скотопригоньевской местности». Словоохотливая сотрудница дома-музея, между делом, поведала Ликушину удивительную вещь: оказывается, группа неназванных научных работников (в т.ч. и питерских), профессионально занимающихся Достоевским, задалась вопросом: кто же, всё-таки, убил несчастного Фёдора Павловича? В процессе коллективного мозгового штурма будто бы родилась версия: поскольку единственным персонажем из «подозреваемых», не имеющим романного алиби, остаётся Михаил Осипович Ракитин, то, скорее всего, он и должен был проявиться во втором, главном рассказе «Братьев Карамазовых» (Достоевским не написанном) убийцей Фёдора Павловича.
Прошло время. 26 июня сего года натыкается Ликушин на «В-Контактную» дискуссию, его романа («Дня Нищих») касающуюся, и читает: «... Смердяков наклепал на себя (в том числе чтобы вызвать чувство вины в Иване). Кто же тогда убийца? Я составил итенирарий всех персонажей романа. Мы знаем обо всех (в том числе и об Алёше), кто где был в момент убийства. У всех алиби. Кроме – Ракитина! Где он был неизвестно. Делайте выводы...»
Эге! - подумалось. - Да тут серьёзные люди собрались, раз «итенирариями» [вероятно, от латинского itineris – путь, движение, переход, марш, дорога, тропа и проч.] между слов пробрасываются, не растолковывая собеседникам своим древней латыни. Припомнилась Старая Русса, словоохотливая сотрудница дома-музея Достоевского, а потом уже пришло в голову посмотреть, что человек, написавший легкомысленный призыв «делать выводы», - один из ведущих отечественных достоевсковедов, петербуржец, доктор наук Б.Н. Тихомиров.
Но не это главное и существенное; главное и существенное, в данном случае, заключается в том, что часть «научной среды», специалисты и профессионалы, литературоведы, наследники «русских критиков», чьими трудами создан миф о великом романе, повторяю – создан и внедрён и в научное, и в массовое сознание, от средней и высшей школы до церковной проповеди, своими руками, исподволь, тихой сапой под этот миф начинают подкапываться, расшатывать и рушить его!
Это, уж извините, иначе как революционной ситуацией, господа, и заговором (хе-хе!) лучшей, быть может, и, во всяком случае, умно ищущей части нынешних достоевистов не назовёшь. Однако, бунт против догмы зреет, вызрел уже – вот что!
Поясню ликушинскую мысль: всех нас научали, научают и будут долго ещё, кажется, хрестоматийно научать, что «научно установленным» убийцей Фёдора Павловича Карамазова является его незаконнорожденный, четвёртый сын, лакей Павел Фёдорович Смердяков – существо безбожное, подлое, коварное, мстительное (ряд можно продолжать до бесконечности); точка зрения эта освящена всеми мыслимыми авторитетами – в литературе, литературоведении, философии и проч.; роль Смердякова окончательно определена, выяснена, выверена; «исповедуют» эту точку зрения и некоторые деятели православной церкви, из писавших и пишущих доныне «на тему» Достоевского, использующих его образы, идеи и произведения в пастырском своём служении (например, архиепископ Сан-Францисский Иоанн (Шаховской)†, преподобный Иустин (Попович)†, дьякон Андрей Кураев и др. и др...) Чего только на несчастного Смердякова не понавешали, в исследовательском запале, иные «естествоиспытатели»: и двойник Чорта он, и теневая сторона души Ивана, и «оборотная сторона Великого Инквизитора», и «анти-Демиург», и даже «повар Мефистофельской кухни»... в глазах от лукавой кириллицы рябит.
Случались, правда, попытки оправдать «Смерда Якова», а заодно уж и поискать романного убийцу; последнюю по времени, кажется, совершил «безымянный» В.Шевченко, но он, на свою беду (или на счастье?) не был выучен иметь Достоевского профессией; его «где надо» почитали немного, послушали, посекли и махнули рукой. Да, после, с брезгливой гримаской шикнули с одного журнального амвончика, что, мол, нечего привечать «народных достоевсковедов» с их доморощенными фантазиями.
Словом, положение вещей с прочтением, пониманием и осмыслением романа «Братья Карамазовы» – своего рода догма, вполне закостенелая, окосневшая, созданная и оберегаемая зубастой кастой «жрецов Достоевского». Но догма, как и жена Цезаря, всегда, даже в чужой постели, должна быть вне подозрений, а тут Ракитина к ней под бочок, да ещё с ползучими какими-то итенирариями подкладывают. Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй! А что княгиня Марья Алексевна подумает?
Часть, из существенных, Первая.
1. Охромевшие хронотопы
Начнём с того, что уверимся: алиби, о котором так уверенно заявляет Б.Н. Тихомиров, у Алексея Фёдоровича Карамазова НЕ СУЩЕСТВУЕТ, а «делать выводы» по поводу мнимого «ракитинского следа» нет ни малейших оснований.
С лёгкой руки большого придумщика Михаила Бахтина появился в литературоведческом обиходе термин – «хронотоп»; калькируя с греческого, получаем «время-место»; им принято обозначать взаимосвязь временных и пространственных отношений в художественном тексте. Так вот, этот самый хронотоп вдруг и самым отчаянным образом начинал «хромать» у всех без исключения русских критиков, как только они добирались до ключевого пункта «Братьев Карамазовых», до вершины, с которой начинается катастрофическое падение главного героя – Алёши. Речь о главах «Луковка» и «Кана Галилейская».
В главу «Луковка» Алёшу, духовно и душевно сломавшегося на скандале с телом «провонявшего» старца Зосимы, приводит единственный его друг (именно – друг, это важно: «скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты»), Михаил Ракитин. Приводит, открыв в нём «бесёнка» и тут же соблазнив водкой, колбасой и Скотопригоньевской блудницей Грушенькой Светловой.
Возроптавший на Бога, сердечно озлобившийся на глумливую и низкую толпу, забывший о брате Мите (лишь на минутку мелькнёт ему «страшная обязанность»), о штабс-капитане Снегирёве, которому так и не отданы двести рублей, мучительно и зло помнящий только свою обиду и «вчерашний разговор с братом Иваном», Алёша впервые оказывается лицом к лицу перед «неожиданным существом», перед «страшной женщиной», которая прыгает ему на колени, поит шампанским, называет «херувимом», «князем» и «цыплёнком».
Г-н Рассказчик, под маску которого в самых лукавых местах романа с головою прячется Автор, поясняет читателю, что Грушенька возбудила в Алёше «неожиданное и особливое чувство, чувство какого-то необыкновенного, величайшего и чистосердечнейшего любопытства», и чувство это, как замечает зоркий Ракитин, взаимно. Взаимно до зеркального, потому что «стыдливая любовь», в которой признаётся Грушенька, из «любопытства» и вышла: она так давно «стала думать» об Алёше, что и не помнит, когда это с ней началось. Напряжение нарастает стремительно, чувство обретает новую, неожиданную опору – духовной близости, единения, сродства: блудница, «сущая жидовка», «злющая баба» и падший в отчаянии своём «ангел», «херувим» отыскивают друг в друге «сокровище»: «у обоих как раз сошлось всё, что могло потрясти их души так, как случается это нечасто в жизни» (318;14)...
И здесь – важное: Грушенька открывает, что собирается лететь к своему «прежнему», и всё отчаяние её выплёскивается в «жалких» словах: «я, может быть, сегодня туда с собой нож возьму». Тут же, «с плачем в голосе», откликается Алёша: «не возьмёт ножа, не возьмёт!» К кому это он, - к Грушеньке, к Ракитину? Нет, - «Если б не было Ракитина, он стал бы восклицать один». Так, на самом пике соединения двух душ – Алёши и Грушеньки – возникает тема убийства. Возникает за считанные часы до смерти Фёдора Павловича.
Но послушайте, что говорил тот же Ракитин Алёше в их первую встречу в роще у скита: «Тут влюбится человек в какую-нибудь красоту, в тело женское, или даже только в часть одну тела женского (это сладострастник может понять), то и отдаст за нее собственных детей, продаст отца и мать , Россию и отечество ; будучи честен, пойдет и украдет; будучи кроток – зарежет , будучи верен – изменит» (74;14)*.
В романе три персонажа, отличающихся прозорливостью – Зосима, Смердяков и Ракитин, сейчас важен последний, его «наглый смех», обращённый на «возлюбивших свои обиды»: «Да ты влюбился в нее, что ли? <...> ведь постник-то наш и впрямь в тебя влюбился, победила!»
Всё, третий звонок: «Пора, <...> поздно, в монастырь не пропустят» (О ком, кстати, Ракитин заботится больше – о себе или о друге? «Я и один уйду!» (323; 14), - язвительно шутит Ракитин; значит – и о себе, и о друге.); звучат завершающие реплики, Грушенькина: «Зачем ты, херувим, не приходил прежде <...> Я всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то такой придет и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!..»; Алёшина: «Что я тебе такого сделал? <...> луковку я тебе подал, одну самую малую луковку, только, только!..» (323;14)
Потрясение для обоих жуткое, потрясение с неба свалившейся, но несбываемой любви, любви, хрустальную дорогу к которой преградило каждому своё, для обоих одинаково «прежнее», пока ещё живое и значащее. Оба идут с своим «прежним» покончить. Она: «Может, на смерть иду! Ух! Словно пьяная!». Он: «шёл подле Ракитина скоро, как бы ужасно спеша; он был как бы в забытьи, шёл машинально».
В каждом преступлении следует первым делом искать мотив. Мотивом убийства Фёдора Павловича Карамазова были не жалкие три тысячки в запечатанном пакете («хрестоматийный», по академической догме, мотив для Смердякова; то же, вероятно, приготовлено питерскими «заговорщиками» и для Ракитина). Однако истинный мотив следует искать в жутком клубке, в котором смешались и любовь, и оскорблённое чувство, и несбывшееся чудо, и ещё 1001 «и», словом – «прежнее»: «Я против бога моего не бунтуюсь, я только “мира его не принимаю”», - говорит Алёша Ракитину, повторяя слова брата Ивана. (Само всплывает в памяти: «...до основанья, а затем // Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем...»)
«Разве это мотив!» – возразит упоённый догмой (но этот упоённый будет возражать на всё буквально, без различия, из обиды, или «из принципа»). Попрошу пока утешиться вопросом Алёши к Ивану: «неужели имеет право всякий человек решать, смотря на остальных людей, кто из них достоин жить и кто более недостоин?» (131;14).
И, конечно же, - аффект! Помните чуднóе словечко?
Друзья – Ракитин и Алёша – расходятся, дружбе их настал конец; расходятся на том, что один – «не Христос», другой – «не Иуда» (отдельная тема, также – отдельно и в своём месте), расходятся в темноте, в разные стороны, и г-н Рассказчик не берёт на себя труда уточнить – в каком это случилось часу . Он только показывает, что в это время на грушенькином дворе «стоял тарантас, выпрягали лошадей, ходили с фонарём, суетились. В отворённые ворота вводили свежую тройку» (324;14). Грушенька вот-вот вскочит в тарантас и помчится в Мокрое.
Попытка рассчитать искомое время заводит беглого, спешливого читателя в тупик, он отмахивается и летит дальше, за сюжетом, за г-ном Рассказчиком; что до терпеливого, вглядчивого, то он вдруг оказывается на развилке, у начала двух дорог, двух изломанных «прямых», которые, если где и сходятся, то разве в неэвклидовом, в нездешнем, в мистическом пространстве.
Здесь – отступлю на минутку перед открывшейся бездной и вброшу камушком вопросец: как могло статься, что те, кто должен быть «по положению» своему, по избранной для себя миссии – профессионально терпеливыми и вглядчивыми, пробежали мимо этой точки и продолжают блуждать вокруг неё да около, будто по лабиринту, на протяжении 130 лет?!..
Лукавый г-н Рассказчик, великолепнейшая, не имеющая аналогов в истории мировой литературы маска Достоевского! Он введёт вас в эту точку, но только если вы последуете за Митенькой Карамазовым, за ним одним – потому уже, что «много званных, но мало избранных»...
Слушайте и следите!
Вечер катастрофы. «Было часов семь с половиною » (346;14), когда Митя появился у г-жи Хохлаковой («его приняли с необыкновенной быстротой», ему нужно «только две минуты свободного разговора», он «ужасно спешит»), денег от неё не добился и «побежал что было силы в дом Морозовой», где проживала Грушенька. Грушеньки уже нет, но «прошло не более четверти часа после её отъезда» (352;14). Митя хватает пестик и убегает «В темноту». Здесь первая подсказка г-на Рассказчика. Как бы то ни было, но по этому свидетельству, с учётом времени, проведённого Митей у г-жи Хохлаковой, получается, что Грушенька уехала в Мокрое никак не раньше восьми вечера .
Митя бежит к дому отца, лезет в сад, бьёт старика Григория пестиком по голове и снова бросается в дом Морозовой – искать Грушеньку.
Вторая подсказка : «Было уже половина девятого » (358; 14), когда Митя вошёл к Перхотину. За тридцать минут до того («как вбежал он, прошло уже минут двадцать », это – финал разговора с Феней в грушенькиной квартире; «Ровно десять минут спустя Дмитрий Фёдорович вошёл к тому молодому чиновнику, Петру Ильичу Перхотину» (358;14)), то есть в восемь вечера , он в другой раз вбегает в дом Морозовой, и в воротах слышит от племянника старшего дворника, Прохора, что Грушенька уехала «часа с два тому» (356;14). Выходит, что Грушенька уехала в шесть, около шести!
Разумеется, Прохор «мог» ошибиться или солгать, но – только о времени отъезда Грушеньки, только! Однако, как может быть (это совершенно отдельный вопрос), чтобы Митя, обегав несколько домов, порядочно расстояния, потратив изрядно времени на разговоры, побывав под окном у отца, прибив старика Григория и проч., возвратился в дом Морозовой в то же самое время, в какое однажды уже выбежал из него ! И как тут хронотопу не «захромать»? Как не заблудиться во «времени-месте»?
Нет сомнения, что Достоевский с своим г-ном Рассказчиком намеренно ** путают след, сознательно и успешно морочат читателя, в первую голову – «русского критика», имея пред собою некую цель, решая какую-то задачу, обращая время в ничто, в точку, в недвижность (обойдёмся без бахтинской «сгущёнки»), вторя утешительной коде Апокалипсиса и утверждая её в романном настоящем: «времени больше нет» , но нет – для Мити, и только для Мити!..
Для других – есть.
«Пробило уже девять часов » (325;14), когда Алёша после свидания с Грушенькой и расставания с Ракитиным возвратился в скит. «От города до монастыря было не более версты с небольшим» (141;14), то есть пешего ходу на 15 минут, скорым шагом и того меньше. От часу до трёх часов романного времени (т.е. с 6-ти до 9-ти или с 8-ми до тех же 9-ти) Алексей Фёдорович Карамазов проводит неизвестно где и как и с кем . Он исчезает! Исчезает именно на тот промежуток, когда замертво падает с пробитой головой негодный отец его, Фёдор Павлович Карамазов. «Херувим» умеет и может позволить себе исчезнуть, ведь в него верят , его любят до обожания, на него молятся – и внутри романа, и вовне, в ослеплённых читательских рядах; он, «естественно», вне подозрений: такова воля Автора, таково мастерство, на которое обречён г-н Рассказчик.
Но таково и «алиби» всеобщего любимца, красавчика и «ангела» Алёши...
Любопытно: Институт мировой литературы ещё не провалился в тартарары?
(Продолжение непременно, ЕБД, последует.)
* Все цитаты по: ПСС Ф.М. Достоевского в 30-ти томах. Наука. Л., 1979. Т. 14.
** Разговорчики о «ремесленничестве» Достоевского («на дурака» выставлю рамку: Достоевского периода «Братьев Карамазовых»), о «спешливой небрежности» его оскорбительны не для памяти гения («пускай толпа... колеблет твой треножник!»), а только и именно для подсаживающихся на этого загнанного, убогого конька. Выделка в романе ювелирная, даже «бисерная», в известном смысле. Впрочем, верно и то, что «говорящий» не всегда равнозначно «слышащему»...
Подпись: Ликушин.
Люк Персеваль, наверное, один из самых литературоцентричных режиссеров Германии, даже в сравнении с такими читателями, как Франк Кастроф и Томас Остермайер. Скажем, в «Братьях Карамазовых» он оставляет Ивану (Йенс Харцер) длиннейший текст о замученной родителями девочке и затравленном собаками мальчике, всю легенду о великом инквизиторе. Мизансцена статична: Иван говорит, Алеша слушает. А вместе с ним слушает весь зрительный зал.
Кажется, Персевалю забыли рассказать, что литературный театр умер. Да и драматический с ним заодно. Или – что более вероятно – он твердо знает, что «все врут календари» да и теоретики привирают.
«Братья Карамазовы» – спектакль образцово-повествовательный; Алеша (Александер Симон) здесь выступает еще и лицом от автора, объясняя степени родства персонажей и все нюансы лихорадочно развивающегося дела об убийстве Федора Карамазова, заполняя лакуны от одной драматической сцены до другой – еще более драматической.
Художница Аннет Курц выстроила на сцене целый лес труб, подвешенных на тросах. Персонажи Достоевского точно очутились внутри гигантского взбесившегося органа, чьи трубы обрели самостоятельную жизнь. Взвинченный тон героев, так легко срывающихся на визг и крик, кажется лишь эхом разбушевавшегося пространства. Неизменное все три часа, оно находится в постоянном движении, позволяя угадывать то звездное небо, то сумрачный лес. А то гулкость и пустотелость труб заставляют угадывать и самоиронию режиссера Люка Персеваля.
Здесь некуда спрятаться, даже не на что присесть, разве на инвалидную коляску Лизы. Огромное пространство выталкивает героев, не давая ни минуты покоя, задает лихорадочный темп действию.
Мечется и не находит себе места бритоголовый, очень немолодой, достаточно отталкивающий Дмитрий (Берндт Гравер) – таким представляешь себе Федора Карамазова. Мечутся неожиданно похожие друг на друга Иван и Алеша. Неспокойна белокурая Грушенька (Патрисия Жолковска), неожиданно напоминающая Мэрилин Монро (секс-бомба мечтала именно о Грушеньке сильнее, чем о любой другой роли). Истерика выгибает тонкое тело Лизы (Марина Галик) и не отпускает злую красавицу Катерину Ивановну (Алиция Аумюллер).
Все три женщины, мучающие трех братьев Карамазовых, у Персеваля неожиданно сближены: три безвинные ведьмы, три воплощения дьявольского соблазна. Они дефилируют в коротких платьицах, принимают соблазнительные позы, распаляют дурную карамазовскую чувственность. Все вожделеют, никто не решается дать себе волю. Зажатое желание взрывается фантазмами. Карамазовщина для Персеваля – болезнь, заражающая всех вокруг (даже больной ребенок Лиза ей подвластна).
Люк Персеваль начинает спектакль почти детективным вопросом «кто виновен в смерти Федора Карамазова» и заканчивает признаниями Ивана («Я убил отца, хоть и не своими руками») и Дмитрия («Я виновен тем, что сердцем желал отцу смерти»).
«Каждый единый из нас виновен за всех и за вся на земле», – повторяет Алеша поучения старца Зосимы.
Среди шума и гула спектакля эти слова нелегко расслышать, как собственно и среди шума жизни. Но только на них и держатся режиссерская мысль и человеческое существование.
Года три тому назад перечитал роман Ф.М. Достоевского "Братья Карамазовы". Появилось убеждение, что убийцей Федора Павловича Карамазова является его младший сын Алексей Федорович.Пришлось залезть в литературоведение.Единомышленников у меня не нашлось. Мои попытки разобраться в романном действии вылились в собственный роман "День нищих". Итак, роман «День нищих»(первая часть дилогии) – попытка исследования текста «Братьев Карамазовых» в художественной форме. «День нищих» написан «между строк» «Братьев Карамазовых», в нём не нарушается последовательность романного действия великого творения Ф.М. Достоевского – напротив, действие как бы «дополняется», и через это «дополнение» раскрываются те смыслы, которые оказались непрочтёнными в «Братьях Карамазовых», «выясняется» главный, «невыяснившийся» герой «Братьев Карамазовых»-Алексей Федорович Карамазов, его роль, его место, его сущность. Цель– показать последний и неоконченный романа Достоевского в истинном свете.
Заявление столь же дерзкое, сколь и ответственное.
«Господин вне всяких подозрений», Алексей Фёдорович Карамазов – единственный из персонажей, никогда не рассматривавшийся литературоведами в качестве вероятного романного убийцы. Как же, ведь он, если верить иным «русским критикам», - «инок», «русский инок» и даже «потенциальный святой», «христоподобная, лучезарная личность»! Личность, исчезнувшая на три без малого часа романного времени в тот самый момент, когда совершается убийство, когда происходит «катастрофа»... Между тем, он – единственный из персонажей, чьё имя названо в первых строках романа и именно в связи с «тёмной кончиной» Фёдора Павловича Карамазова. Он же – единственный из братьев, не имеющий накакого романного алиби, если не брать в расчёт слова самого Достоевского, прямо указавшего, вслед за своим ряженым героем на «убийцу» – Смердякова в известном деликатному читателю «письме» к Е.Н. Лебедевой. Но вот вопрос: кто эта дама – г-жа Лебедева; почему не любивший мимоходом отвлекаться на письма Достоевский вдруг, в пору самой напряжонной работы, садится писать ответ неведомой читательнице, будто бы обратившейся к нему в то время, когда первая, журнальная публикация романа с убийством (не хочется употреблять термин «детектив») далеко не завершена, точки над «ё» не проставлены, а читательский интерес необходимо поддерживать до последней главы, до последней страницы, и это – непреложный закон! Ни письма самой Е.Н. Лебедевой к Достоевскому, ни следов отправки «ответа» не сохранилось, но не потому, что их не пожелало сохранить последнее время , а потому, что их, вероятно, никогда не существовало .
Тут парадокс, господа. Парадокс вполне в духе Достоевского.
Уверен, что Достоевский сознательно мистифицировал читателя, в первую очередь - «деликатного»; именно так следует понимать ироничное и даже издевательское обращение к этой части публики в предисловии «От автора» к роману. Истина должна была открыться во второй части «Братьев Карамазовых», открыться и потрясти... и привести к прозрению «всю Россию».
Это – невероятно дерзкий заговор великого заговорщика Достоевского, его последняя тайна.
Наученный историей с скандально знаменитой главой «У Тихона», изъятой из романа «Бесы» по настоянию издателя – Каткова, Достоевский мистифицировал издателя в первую очередь. То же – с «русским критиком» и обер-прокурором Победоносцевым, требовавшим переписать, «переплавить» и «перелить» будто бы негодный «ответ» Зосимы на богохульства Ивана Карамазова.
Но вот что: «ответ» этот ответом в полной мере никогда не был, более того, он, кажется, и задуман был «негодным», «непрямым» и ложным, ибо ответ этот – «сочинение» Алексея Фёдоровича, «невыяснившегося», соблазнившегося и падшего; Алексея Фёдоровича, который, в неполные 20 романных лет берётся за изложение мыслей и идей великого старца... Старца, прошедшего к своей святости через долгую романную жизнь. Какой же может быть здесь «ответ», хоть и «непрямой»! Сплошь – искажение. Именно – ответ Великого грешника, мальчишки, дерзнувшего на великое.
О, и тут возникает и брезжит хрестоматийная «Кана Галилейская», слёзы и целование земли, твердь небесная, полная звёзд, и соблазнительное видение «брачного пира»! Как быть с тобою, общее место глубокомысленнейшего литературоведения и школьного «сочинительства», образец жестокого соблазна? Разве перечесть через «призму» Исаака Сирина? или – через двоящегося за занавескою романа митрополита Филарета, или – Игнатия Брянчанинова? А может, через главку о «Таинственном посетителе»? Так – прямее?..
И не таких ведь, как Алексей Фёдорович, подвижников и постников лукавый подобными видениями искушал!
Но и то: что именно начинать зовёт Алексея Фёдоровича грезящийся ему в полусне-полубреду Зосима, - не труд ли искупления великого, страшного греха, только совершенного?
Падение «невыяснившегося героя» должно было, вероятно, длиться те самые 13 лет, которые навсегда отделили первую (написанную) часть романа от задуманной и отложенной на два года второй, оставшейся ненаписанною части. Той части, где и должен был выясниться убийца. К этому времени этому персонажу должно было исполниться 33 года – возраст Христа и... Антихриста. И путь его, путь Алексея Фёдоровича Карамазова исполнен лжи, мерзости и крови, и завершиться он должен был, по свидетельству современников (Суворина и жены Достоевского), покушением на цареубийство. Убийство отца, убийство духовного отца и Бога, убийство душ мальчиков, цареубийство – вот плоды «деятельной любви» Алексея Фёдоровича Карамазова, вот его особый путь, его «лествица» и его «подвиг», его «жертва».
Романным антихристом соблазнилась вся читающая Россия и весь читающий мир. В него уверовали ! Уверовали лучшие и умнейшие, сильные и могучие, уверовали «обыкновенные» и «простые», слабые и малосильные.
Понимаю, что дерзнул восстать на «всё» достоевсковедение, и не только.
Да, может быть, самое достойное в жизни человеческой – молчание, умное молчание. Однако начатое и разворачивающееся сегодня, на наших глазах «религиозное достоевсковедение» переводит вопрос о лице и выяснении главного героя в совершенно иную плоскость, на которой молчать – пагубно и подло. «Обожение» литературного персонажа, его «канонизация», начатые столетие назад, сегодня дошли, кажется, до апогеи: «великого грешника», отцеубийцу и «малого антихриста» превратили в «потенциального святого». Разумеется, это «всего лишь» персонаж; разумеется, «религиозные достоевсковеды» ещё не секта каких-нибудь богумилов, не сатанисты, в конце концов! Они могут прикрыться и наверное станут прикрываться именами некоторых, и весьма почтенных священнослужителей, и ныне живущих, и уже упокоившихся, также (увы!) заблудившихся и заплутавших «в Достоевском», также соблазнившихся «светлым ликом» созданного им «ангела» и «херувима»...
Но что касается той части достоевистов (воинствующей части), которая ныне громко объявила себя «религиозными достоевсковедами» и претендует на «новое» и даже «новейшее» прочтение шедевра мировой литературы, то у этих дам и господ литературоведение вполне и окончательно подменено уже чем-то более похожим на радения ли, камлания ли, чревовещательство и «одухотворённые» пляски вкруг измышлённых и перелганных «икон»... Лжеучительствуя, эти дамы и господа преподают свою науку и научают ей многих и многих, юных, молодых и неопытных...
Да, эти лжеучители порою смешны, порою нелепы, часто косноязычны и заговариваются в исступлении своём до смешного, но вместе с тем и до жуткого. Потому, здесь как раз тот случай, когда от смешного до жуткого нет и шага.
Пора их остановить.
Совершенно неслучайно постмодернизированное достоевсковедение бросило этот бурно зацветший побег в «религиозность», в православие. Неофиты усердны в своём служении, но служат они ложным богам и «святым», и это надо понимать, и об этом нужно, как минимум, сказать, а как максимум – это нужно уметь услышать.
Таким образом, от демонстрации блеска и нищеты «научного достоевизма» невозможно было уклониться. Эту миссию «взяли на себя» «подвальные», «сносочные», «ад-министрирующие» персонажи романа в первую очередь, задуманные столь же полноправными участниками действа, как, например, г-жа Имлиева.
Если не по форме и исполнению, то по мысли и идее роман «День нищих» есть новое слово в познании Достоевского – познании, может быть, более научном, нежели наполненные «заумными» терминами блуждания авторитетных и знаменитых исследователей, «подходивших» к Достоевскому, «бравшихся» за Достоевского, «осмысливавших» и «переосмысливающих» его в течение 130 лет вплоть до последнего времени.
А «блужданий» по «хрустальным дорогам» более чем достаточно, и если они не известны «широкой публике» и не на слуху, то специалистов-то раз за разом ставят в тупик и... заставляют лгать самим себе и читателю (читателю Достоевского!), выкручиваться, используя ныне весь аппарат, поставленный постмодернизацией научного (и если бы только научного!) сознания, вброшенный в мир самым пошлым, самым глупейшим и разнузданным релятивизмом.
Одного только факта, что за истекшие с года выхода «Братьев Карамазовых» 130 лет в научной литературе о нём не появилось ни одного цельного и всеобъемлющего труда, довольно для постановки отточия в этом вопросе – отточия, которое выведет, наконец из «Темноты» к ясности нового и, Бог даст, не последнего дня.