Писемский Алексей
Горькая судьбина
Алексей Феофилактович Писемский
Горькая судьбина
Драма в четырех действиях
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Чеглов-Соковин - молодой помещик.
Золотилов, зять его,
помещик пожилых лет
и уездный предводитель дворянства.
Калистрат Григорьев - бурмистр Чеглова-Соковина.
Ананий Яковлев - оброчный мужик Соковина,
промышляющий в Петербурге.
Лизавета - жена Ананья Яковлева.
Матрена - мать Лизаветы.
Баба Спиридоньевна - соседка Матрены.
Дядя Никон - задельный мужичонка.
Шпрингель - губернаторский чиновник
особых поручений.
Исправник.
Стряпчий.
Мужики: Федор Петров; выборный;
Давыд Иванов; молодой парень;
кривой мужик; рябой мужик;
понятые; бабы.
Действие происходит в деревне Соковина.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Хорошая крестьянская изба. В переднем углу стол,
накрытый белой скатертью, а на нем хлеб с солью и
образком.
ЯВЛЕНИЕ I
Старуха Матрена сидит на одной лавке,
а на другой баба Спиридоньевна.
Спиридоньевна (глядя в окно). Не видать, баунька... Ничуть еще!
Матрена. Ну где еще чуть! Поди, чай, дорога-то переметенная, все лошадке-то в упор... Прут, чай, шагом.
Спиридоньевна. Да кто, баунька, стрешником-то к нему поехал?
Матрена. Кто стрешником?.. На чужой уж, мать, подводе поехали; дядя Никон, спасибо, поохотился, нанялся за четвертачок, да чтобы пивца там испить, а то хоть плачь: свой-то, вон, пес работник другую неделю заехал на мельницу и не ворочает.
Спиридоньевна. А Лизавета-то, баунька, поехала?
Матрена. Поехала... женино тоже, мать, дело: как было не стретить... О, господи, господи... грехи наши тяжкие, светы наши темные!
Спиридоньевна (осклабляясь). Опасается она, поди, баунька, его шибко?
Матрена. Как бы, кажись, мать, не опасаться! Человек этакой из души гордый, своебышный... Сама ведаешь, родителю своему... и тому, что ни есть, покориться не захотел: бросивши экой дом богатый да привольный, чтобы только не быть ни под чьим началом, пошел в наше семейство сиротское, а теперь сам собою раздышамшись, поди, чай, еще выше себя полагает.
Спиридоньевна. Как не полагать! Может, мнением своим, сударыня, выше купца какого-нибудь себя ставит. Сказывали тоже наши мужички, как он блюдет себя в Питере: из звания своего никого, почесть, себе и равного не находит... Тоже вот в трактир когда придет чайку испить, так который мужичок победней да попростей, с тем, пожалуй, и разговаривать не станет; а ведь гордость-то, баунька, тоже враг человеческий... Может, за нее теперь бог его и наказует: вдруг теперь экую штуку брякнут ему!
Матрена. Да, эку штуку брякнут!.. Может, и жизни ее не пощадит: немало я над ней, псовкой, выла; слез-то уж ажно не хватает... "Вот, говорю, Ананий Яковлич из Питера съедет; как нам, злодейка, твое дело ему сказывать!" "Что ж, говорит, мамонька, не твое горе: я в грехе, я и в ответе".
Спиридоньевна. А ребенок-то где, баунька? Зыбки-то, словно, не видать.
Матрена. В горенку перенесла; вчерася-тко-сь целый день с работницей оттапливала; мне-то ни слова не голчит, а, вестимо, ради того, чтобы не так уж оченно прямо кинулся в глаза Ананью Яковличу.
Спиридоньевна. Знает уж он, чай, баунька... Поди, еще в Питере разболтали ему: хорошее-то слово лежит, а дурное-то бежит.
Матрена. Нету, родимушка, нету; тоже кто вот из землячков пойдет, пытала я молить да кланяться, чтобы не промолвились о том. Опасно тоже было: человек еще молодой, живет в Питере, услышамши про свое экое приключение, пожалуй, и сам с круга свернет... Не пожалела она, злодейка, ни моей старости, ни его младости!
Спиридоньевна. То, баунька, хоть бы с себя теперь взять, - баба еще не перестарок; добро бы она в наготе да в нищете жила, так бы на деньгу кинулась; а то, ну-ко, в холе да в довольстве жила да цвела.
Матрена. Народом это, мать, нынче стало; больно стал не крепок ныне народ: и мужчины и женщины. Я вот без Ивана Петровича... Семь годков он в те поры не сходил из Питера... Почти что бобылкой экие годы жила, так и то: лето-то летенски на работе, а зимой за скотинкой да за пряжей умаешься да упаришься, - ляжешь, живота у себя не чувствуешь, а не то, чтобы о худом думать.
Спиридоньевна. Это, баунька, что? Кто богу хоть бы этим не противен, царю не виноват: я сама, грешница великая, в девках вину имела, так ведь то дело: не с кем другим, с своим же братом парнем дело было; а тут, ну-ко, с барином... Как только смелости ее хватило... И говорить-то с ними, по мне, и то стыдобушка!
Матрена (махнув рукой). Не знаю, кто уж с кем у них заговаривал... Глупая да старая тоже ныне стала... Этта вот по осени болесть-то эта со мной была, так и остатки все иззабыла; а тоже помню, как он в те поры впервые в избу к нам пришел... Я на голбце лежала, соскочила. "Здравствуйте, говорю, ваше благородие!" А Лизунька-то что-то у печки тут возилась. "Здравствуй, говорит, старуха", и прямо к ней. "Твоими бы руками, Лизавета, надо золотом шить, а не кочергами ворочать. Ишь, говорит, какая ты расхорошая". А она, пес, стоит да ухмыляется ему. Я сглупа тоже поклонилась ему. "Благодарим, говорю, батюшко, покорно за ваше ласковое слово..." С этой, что ли, поры у них и пошло, - прах их знает!
Спиридоньевна. Много у них места-то, баунька, и без твоей избы было. В позапрошлую жниву барская помочь была, коли помнишь... Барин целый день-деньской у Лизаветы с полосы не сошел, - все с ней разговаривал.
Матрена (разводя руками). Ну вот!
Спиридоньевна (продолжая). Да, а тут как пошабашили, народ тоже подпил: девки да бабы помоложе, мало еще, кобылы экие, на полосе-то уходились, стали песни петь и в горелки играть. Глядь, и барин к ним пристал: прыгает, как козел, и все становится с твоей Лизаветой в паре и никак ладит, чтоб никто ее не поймал. Дивовали, дивовали мы в те поры: "Чтой-то, мол, это, матоньки мои, барин-то уж очень больно Матренину Лизавету ласкает?"
Матрена. Ничего я, мать, не знала и не ведала... Слеп, видно, материнской-то глазок на худое в детках. Как бы не у матери родной, а у свекрови злой жила, так не посмела бы этого сделать. Хошь тоже много спасибо и добрым людям: подвели, может, да подстроили...
Спиридоньевна. Один у нас, голубонька, добрый человек, злодей наш бурмистр Калистрат Григорьич; вся деревня голосит теперь о том, не зажмешь рты-то. Кому теперь, окромя его, наустить господина на женщину замужнюю, а теперь, ну-ко, экими своими услугами да послугами такую над ним силу взял, что на удивленье: пьяный да безобразный, говорят вон дворовые, с праздника откедова приедет, не то, чтобы скрыться от барских глаз, а только то и орет во все горло: "Мне-ста барин все одно, что младший брат: что я, говорит, задумаю, то он и сделает..." Словно, мать, колдовство какое над ним сотворил, - право-тка!
«Хорошая крестьянская изба. В переднем углу стол, накрытый белой скатертью, а на нем хлеб с солью и образком. Старуха Матрена сидит на одной лавке, а на другой баба Спиридоньевна. Спиридоньевна (глядя в окно). Не видать, баунька… Ничуть еще!…»
Действие первое
Хорошая крестьянская изба. В переднем углу стол, накрытый белой скатертью, а на нем хлеб с солью и образком.
Явление I
Старуха Матрена сидит на одной лавке, а на другой баба Спиридоньевна.
Спиридоньевна (глядя в окно) . Не видать, баунька… Ничуть еще!
Матрена. Ну где еще чуть! Поди, чай, дорога-то переметенная, все лошадке-то в упор… Прут, чай, шагом.
Спиридоньевна. Да кто, баунька, стрешником-то к нему поехал?
Матрена. Кто стрешником?.. На чужой уж, мать, подводе поехали; дядя Никон, спасибо, поохотился, нанялся за четвертачок, да чтобы пивца там испить, а то хоть плачь: свой-то, вон, пес работник другую неделю заехал на мельницу и не ворочает.
Спиридоньевна. А Лизавета-то, баунька, поехала?
Матрена. Поехала… женино тоже, мать, дело: как было не стретить… О, господи, господи… грехи наши тяжкие, светы наши темные!
Спиридоньевна (осклабляясь) . Опасается она, поди, баунька, его шибко?
Матрена. Как бы, кажись, мать, не опасаться! Человек этакой из души гордый, своебышный… Сама ведаешь, родителю своему… и тому, что ни есть, покориться не захотел: бросивши экой дом богатый да привольный, чтобы только не быть ни под чьим началом, пошел в наше семейство сиротское, а теперь сам собою раздышамшись, поди, чай, еще выше себя полагает.
Спиридоньевна. Как не полагать! Может, мнением своим, сударыня, выше купца какого-нибудь себя ставит. Сказывали тоже наши мужички, как он блюдет себя в Питере: из звания своего никого, почесть, себе и равного не находит… Тоже вот в трактир когда придет чайку испить, так который мужичок победней да попростей, с тем, пожалуй, и разговаривать не станет; а ведь гордость-то, баунька, тоже враг человеческий… Может, за нее теперь бог его и наказует: вдруг теперь экую штуку брякнут ему!
Матрена. Да, эку штуку брякнут!.. Может, и жизни ее не пощадит: немало я над ней, псовкой, выла; слез-то уж ажно не хватает… «Вот, говорю, Ананий Яковлич из Питера съедет; как нам, злодейка, твое дело ему сказывать!» – «Что ж, говорит, мамонька, не твое горе: я в грехе, я и в ответе».
Спиридоньевна. А ребенок-то где, баунька? Зыбки-то, словно, не видать.
Матрена. В горенку перенесла; вчерася-тко-сь целый день с работницей оттапливала; мне-то ни слова не голчит, а, вестимо, ради того, чтобы не так уж оченно прямо кинулся в глаза Ананью Яковличу.
Спиридоньевна. Знает уж он, чай, баунька… Поди, еще в Питере разболтали ему: хорошее-то слово лежит, а дурное-то бежит.
Матрена. Нету, родимушка, нету; тоже кто вот из землячков пойдет, пытала я молить да кланяться, чтобы не промолвились о том. Опасно тоже было: человек еще молодой, живет в Питере, услышамши про свое экое приключение, пожалуй, и сам с круга свернет… Не пожалела она, злодейка, ни моей старости, ни его младости!
Спиридоньевна. То, баунька, хоть бы с себя теперь взять, – баба еще не перестарок; добро бы она в наготе да в нищете жила, так бы на деньгу кинулась; а то, ну-ко, в холе да в довольстве жила да цвела.
Матрена. Народом это, мать, нынче стало; больно стал не крепок ныне народ: и мужчины и женщины. Я вот без Ивана Петровича… Семь годков он в те поры не сходил из Питера… Почти что бобылкой экие годы жила, так и то: лето-то летенски на работе, а зимой за скотинкой да за пряжей умаешься да упаришься, – ляжешь, живота у себя не чувствуешь, а не то, чтобы о худом думать.
Спиридоньевна. Это, баунька, что? Кто богу хоть бы этим не противен, царю не виноват: я сама, грешница великая, в девках вину имела, так ведь то дело: не с кем другим, с своим же братом парнем дело было; а тут, ну-ко, с барином… Как только смелости ее хватило… И говорить-то с ними, по мне, и то стыдобушка!
Матрена (махнув рукой) . Не знаю, кто уж с кем у них заговаривал… Глупая да старая тоже ныне стала… Этта вот по осени болесть-то эта со мной была, так и остатки все иззабыла; а тоже помню, как он в те поры впервые в избу к нам пришел… Я на голбце лежала, соскочила. «Здравствуйте, говорю, ваше благородие!» А Лизунька-то что-то у печки тут возилась. «Здравствуй, говорит, старуха», и прямо к ней. «Твоими бы руками, Лизавета, надо золотом шить, а не кочергами ворочать. Ишь, говорит, какая ты расхорошая». А она, пес, стоит да ухмыляется ему. Я сглупа тоже поклонилась ему. «Благодарим, говорю, батюшко, покорно за ваше ласковое слово…» С этой, что ли, поры у них и пошло, – прах их знает!
Спиридоньевна. Много у них места-то, баунька, и без твоей избы было. В позапрошлую жниву барская помочь была, коли помнишь… Барин целый день-деньской у Лизаветы с полосы не сошел, – все с ней разговаривал.
Матрена (разводя руками) . Ну вот!
Спиридоньевна (продолжая) . Да, а тут как пошабашили, народ тоже подпил: девки да бабы помоложе, мало еще, кобылы экие, на полосе-то уходились, стали песни петь и в горелки играть. Глядь, и барин к ним пристал: прыгает, как козел, и все становится с твоей Лизаветой в паре и никак ладит, чтоб никто ее не поймал. Дивовали, дивовали мы в те поры: «Чтой-то, мол, это, матоньки мои, барин-то уж очень больно Матренину Лизавету ласкает?»
Матрена. Ничего я, мать, не знала и не ведала… Слеп, видно, материнской-то глазок на худое в детках. Как бы не у матери родной, а у свекрови злой жила, так не посмела бы этого сделать. Хошь тоже много спасибо и добрым людям: подвели, может, да подстроили…
Спиридоньевна. Один у нас, голубонька, добрый человек, злодей наш бурмистр Калистрат Григорьич; вся деревня голосит теперь о том, не зажмешь рты-то. Кому теперь, окромя его, наустить господина на женщину замужнюю, а теперь, ну-ко, экими своими услугами да послугами такую над ним силу взял, что на удивленье: пьяный да безобразный, говорят вон дворовые, с праздника откедова приедет, не то, чтобы скрыться от барских глаз, а только то и орет во все горло: «Мне-ста барин все одно, что младший брат: что я, говорит, задумаю, то он и сделает…» Словно, мать, колдовство какое над ним сотворил, – право-тка!
Матрена. Ну, матушка, мудреное ли это колдовство: человек умный, богатый да лукавый! В те поры, как с злодейкой-то моей это приключилось, он приходит ко мне. «Матрена, говорит, у тебя баба без мужа понесла; мотри, чтобы она над собой али над ребенком чего не сделала, – ты за то отвечать будешь». Я так, мать, и ахнула, ничего того не думаючи и не ведаючи; а она, псовка, и входит на эти слова. Я было накинулась на нее, а он на меня затопал. «Не трожь, говорит, ее; сам барин про то знает и простил ее».
Спиридоньевна (взглянув в окно) . Едут, баунька, едут!..
Матрена. Ну вот, слава те, царица небесная! Стать было: с хлебом и с солью тоже стретить охота. (Берет со стола хлеб и становится против дверей.)
Спиридоньевна (продолжая глядеть в окно) . Рядом, баунька, Ананий-то Яковлич с Лизаветой сидят. На-ка, глянь, под руки ее высадил; таково ласково; ничего еще, сердешный, видно, не знает!
Явление II
Входят Ананий Яковлев в сибирке хорошего сукна, Лизавета и дядя Никон с кисой на плече.
Дядя Никон. Вот те, бабушка, купца питерского привез!.. У меня лошадь важная: сто пудов вали на нее, свезет, – верно!
Ананий Яковлев сначала помолился перед образом, потом поклонился три раза матери в ноги и, приложившись к иконе, поцеловался с ней.
Матрена. Здравствуй, батюшка, сокол мой ясный!
Дядя Никон. Кланяйся, брат Ананий Яковлич, и мне в ноги; сделай и мне это почтение… (Берет от Матрены хлеб с солью.)
Ананий Яковлев (слегка улыбаясь) . Что ж, отчего? Можем-с!.. (Кланяется дяде Никону вполспины, потом целуется с ним.)
Дядя Никон. Вот это, брат, так… ладно… Стариков, брат, уважай… На стариковском, значит, разуме свет держится, аки на китах-рыбах, – верно!
Ананий Яковлев (жене) . Возьмите уж и вы-с!
Лизавета, конфузясь, берет хлеб с солью; Ананий Яковлев кланяется ей в ноги и потом целует ее.
Матрена (толкая дочь) . Поклонись, дура, сама-то ему в ноги!
Лизавета кланяется;
Ананий Яковлев поднимает ее и опять целует.
Спиридоньевна (жеманно) . Здравствуйте, батюшка, Ананий Яковлич, какой нарядный да хороший стали! Как живете-можете?
Ананий Яковлев. Ничего-с: поманеньку, бог грехам терпит… (К дяде Никону.) Одолжите, пожалуйста, на минуточку кису-то.
Дядя Никон (сбрасывая с плеча кису) . На-те вот вам черта-борова какова… Девки и бабы… значит… иди сюда, лапки! Всем будут подарки…
Ананий Яковлев (вынимая из кисы драдедамовый платок и подавая его матери) . Пожалуйте-с!
Матрена (целуя его в локоть руки) . Ай, батюшка, благодарствую, красавец мой бриллиантовый!
Спиридоньевна. Ну вот, баунька, настоящий тебе старушечий: к лицу будет… оченно пойдет.
Матрена. Нешто, мати!.. Наряжают да ублажают меня, а я, старая, и поблагодарить-то не умею как хорошенько.
Ананий Яковлев (вынимая из кисы кусок шелковой материи и подавая его жене) . Это для вас теперь… Пожалуйте-с!..
Лизавета молча берет и целует у мужа руку.
Спиридоньевна (рассматривая с завистью подарок Лизаветы) . Вона, мать, гарнитуры-то какие: мы и не видывали здесь этаких. На-ка, и бархатцу-то на оторочку привез. Словно кукла нарядная, будешь ходить у нас в шелках да в бархате.
Ананий Яковлев (Спиридоньевне) . А вас, извините на том, не чаял здесь захватить… Позвольте, по крайности, хоть полтинничком поклониться… (Дает ей полтинник.)
Спиридоньевна. Ой, чтой-то судырь-батюшка!.. Оченно вам благодарна… (Целует у него руку.)
Дядя Никон. А мне дляче красной шапки не привез? Это уж, брат, не ладно, право!
Ананий Яковлев. Ныне народ-то прозорлив стал: и без красной шапки понимают человека.
Спиридоньевна. Уж именно, судырь!.. Может, наскрозь видят, кто каков есть человек.
Матрена (зятю) . Садись, батюшка, за стол-то… (Дочери.) Поди там, вынимай из печи-то, что есетко… (Спиридоньевне.) Анна Спиридоньевна! Потрапезуй, матка, с нами… (Дяде Никону.) Полно, старый хрен, болтаться-то тут тебе, словно мотовило. Залезай в передний-то угол.
Дядя Никон (садясь) . Залез, баушка!.. Я те водки привез, ей-богу! Шельма твой Анашка, питерский, ведь, кулак, распоясал мошну на один полштоф да и думает: баста! «Нет, брат, говорю, шалишь! С тетки Матрениным пирогом еще надо водку пить!..» (Вынимает из кармана полуштоф и гладит его.) Вот оно, благословенное-то мое!.. Вынимай, баушка, ковши да ендовы!
Матрена (ставя из шкафчика небольшие стаканы) . Пьешь и стаканчиками, – ныне вино-то дорогое!
Все садятся за стол;
Лизавета подает щи и свеженину.
Ананий Яковлев (жене) . Что ж, садитесь и вы! Маменька, позвольте им-с! Давно тоже мы рядком-то с ней не сиживали.
Матрена (дочери) . Садись!
Дядя Никон (первый наливает и пьет) . Здравия желаем, с похмелья умираем: нет ли гривен шести, душу отвести…
Матрена (Спиридоньевне) . Анна Спиридоньевна, выпей, матушка!
Спиридоньевна. Ой нет, баунька, неохота что-то.
Матрена. Да полно, чтой-то! Ты попригубь, так, может, и понравится.
Спиридоньевна (выпивая) . С Успеньева дни, мать, не пила. Да сама-то ты выпей, хозяюшка почтенная!
Матрена. О, полно-ко, мать, какая уж я пивица… (К зятю.) Ты сам-то, батюшка, не выпьешь ли хоть перед хлебом-то с солью?
Ананий Яковлев. Нет-с, благодарю; не имею той привычки.
Дядя Никон. Вот Лизунька так выпьет, потому самому… с радости… муж приехал… веселей, значит, принимать его будет: вино, значит, теперь дух человеку дает, – верно!
Ананий Яковлев. Пошто им пить? Что это за глупые речи: скучно даже слушать!
Спиридоньевна. Что, батюшко, Ананий Яковлич, вологодским трактом, чай, изволил ехать?
Ананий Яковлев. Нет-с, какое тут вологодский! Пустое дело это нынче тракт стал: почесть, что заброшен! Теперь чугунка народу тысячи по три зараз везет и, словно птица, летит: верст по тридцати в час уходит.
Матрена и Спиридоньевна (в один голос) . Ой, батюшки, чтой-то? Будто уж и по тридцати верст?
Ананий Яковлев. Это еще не так оченно много… так как, значит, дело это еще у нас внове: так опасаются тоже маненько; а что в иностранных землях она и шибче того ходит!.. Теперь, хоша бы насчет времени этим большое сбереженье… значит, и на харчах барыш; бока тоже не наломает; сидишь, словно в комнате, не тряхнет, не вальнет: штука отменная-с!
Дядя Никон. Это, брат, я знаю… видал… Теперь тысяча человек едет… Махина с дом… а лошадей четверка только везет, ей-богу!.. Потому самому дорога гладкая… по этому… по шоссе идет…
Ананий Яковлев (несколько потупившись) . Никакой тут лошади нет-с… ни единой… А ежели и есть какая, так ее самое везут… Вы это, может, дилижанец видали; а чугунка другое дело: тут пар действует.
Спиридоньевна. Да как же это, батюшки, пар-то? Он у нас токмо что в бане и есетка, да горшки им парить умеем.
Матрена. Дошел, видно, нынче народ до всего.
Дядя Никон. И это, брат, знаю, что ты говоришь, и то знаю!.. А вы уж: ах, их, ух!.. И дивуют!.. Прямые бабы, право! Митюшка, кузнец, значит, наш, досконально мне все предоставил: тут не то что выходит пар, а нечистая, значит, сила! Ей-богу, потому самому, что ажно ржет, как с места поднимает: тяжело, значит, сразу с места поднять. Немец теперь, выходит, самого дьявола к своему делу пригнал. «На-ка, говорит, черт-дьявол этакой, попробуй, повози!»
Спиридоньевна. Ой, полно-ко, чтой-то все чертыкаешься: нашел место за столом.
Дядя Никон. Ей-богу, так, курносая! А ты что думала: я больше его знаю… что он бахвалит?
Ананий Яковлев (солидно) . Никакого тут дьявола нет, да и быть не может. Теперь даже по морской части, хошь бы эти паруса али греблю, как напредь того было, почесть, что совсем кинули, так как этим самым паром стало не в пример сподручнее дело делать. Поставят, спокойным манером, машину в нутро корабля; она вертит колеса, и какая ни на есть там буря, ему нипочем. Как теперича стал ветер крепчать, развели огонь посильнее, и пошел скакать с волны на волну.
Матрена. Ничего, мать Спиридоньевна, мы, век-то с тобой изживучи, не увидим.
Спиридоньевна. Какие уж мы, баунька, видальщицы; только на осины да на березы и гляди, сколько хошь… Вона Лизавета, поди, чай, побывает с мужем в Питере, наглядится на все!
Ананий Яковлев. Дляче им не побывать!.. Может быть, даже нынешним годом этот случай приладим. Чем чужую кухарку нанимать, так лучше своя будет.
Лизавета (вспыхивая) . Где уж нам, судырь, в Питер ехать: женщины мы деревенские, небывалые, и глядеть мы по-тамошнему не умеем, а не то, что говорить.
Ананий Яковлев. Что ж вы так себя оченно низко ставите; а как мы тоже Питер знаем, так вам надо быть там не из худых, а, может, из самых лучших; по крайности я так, по своему к вам расположению, понимаю.
Дядя Никон. Ты, Анашка, меня, значит, в Питер возьми, ей-богу, так! Потому самому… я те все документы представить могу. Меня, может, токмо што в деревне родили, а в Питере крестили, – верно! Теперь барин мне, значит, говорит: «Никашка, говорит, пошто ты, старый пес, свои старые кости в заделье ломаешь, – шел бы в Питер». «Давайте, говорю, ваше высокородие, тысячу целковых; а какой я теперича человек, значит, без денег… какие артикулы могу представить али фасоны эти самые… и не могу».
Ананий Яковлев. В Питере-то и без ваших денег много в кабак уходит… (Обращаясь к Спиридоньевне.) Опять теперь, Анна Спиридоньевна, насчет того же пару…
Спиридоньевна. Да, да, батюшко, голубчик, поговори-ка о хорошем: больно повадно твои умные речи слушать-то.
Ананий Яковлев. Ни одной, почесть, фабрики нет без него. На другую, может, прежде народу требовалось тысячи две, а теперь одна эта самая машина только и действует. Какие там станы есть али колеса, все одна ворочает: страсти взглянуть, когда вот тоже случалось видать, и человек двадцать каких-нибудь суется промеж всего этого, и то больше для чистоты.
Дядя Никон. Ты теперича, Анашка, говоришь: машина!.. Что такое значит машина?
Ананий Яковлев (не обращая на него внимания) . Начальство теперь насчет только того в сумнении находится, что дров оченно много требуется… леса переводятся… ну так тоже землю этакую нашли… болотину, значит, с разными этакими кореньями, пнями в ней… Все это самое прессуют, сушат, и она гореть может! Каменный уголь тоже из иностранных земель идет и тем большое подспорье для леса делает.
Дядя Никон. Ты не можешь знать, что такое машина, потому самому – ты человек торговый, а человек мастеровой, значит, знает это. Ты теперича знаешь Николу Морского?
Ананий Яковлев (улыбаясь) . Как не знать-с: церковь известная.
Дядя Никон. Я теперича эту самую, значит, колокольню щекотурил. Теперича, значит, машина сейчас была не в своем виде, я… трах… упал… сажен сорок вышины было… барин тут из военных был: «Приведите, говорит, его, каналью, в чувство!..» Сейчас привели… Он мне два штофа водки дал, я и выпил.
Спиридоньевна. Как тя, старого хрыча, всего не расшибло: с этакой вышины кувыркнулся.
Ананий Яковлев. Верно ли вы расстояние-то промеряли?.. А то словно бы, кажись, как с сорока-то сажен человек слетит, так водки не захочет.
Дядя Никон. О, черт, дьявол, право! Не захочет?.. Захотел же! Вот и теперь выпью, – верно! (Пьет.) В главнокомандоческом тоже доме графа Милорадыча в зале, с двойным просветом, карниз выводили, так тоже надо было, паря, каждую штуку потрафить. Я как теперича на глазомер прикинул, так и ставь тут: верно будет.
Ананий Яковлев. Всему делу, выходит, уставщик вы были?
Дядя Никон. Был, брат, я всем… Теперича, что такое значит мастеровой человек али купец? Я теперича свое дело в своем виде представить должен… А что теперича торговый?.. Торговый человек… на вот тебе, значит, на грош говядинки купил, а на гривну продал… Торговый человек, значит, плут!
Ананий Яковлев. За што же вы так все звание порочите; мы тоже места имеем; раз обманул, так другой и брать не станут.
Дядя Никон. Не станут, да! Что такое теперь, значит, купец? Мыльный пузырь! Трах! Ткнул его пальцем – и нет его! А мастеровой человек… Графу Милорадычу теперь надо коляску изготовить, платье себе испошить, супруге своей подарком какую-нибудь вещь сделать, – мастеровой человек и будь готов, сейчас команда: «Пошел во дворец!» – и являйся.
Ананий Яковлев. Нет-с, это словно бы не так! Торговый человек завсегда должен паче себя наблюдать, чем мастеровой. У нас теперь, по нашей разносной торговле, может, праздника христова нет, все мы перед публикой на глазах быть должны, а мастерового человека мы тоже знаем: шесть дней поработал, а седьмой, пожалуй, и в кабаке за бочкой проваляется.
Дядя Никон. Никогда этого не может быть. Я теперича мастеровой человек; а уж бабе меня не надуть, – шалишь!
Все бабы бледнеют: Никон тянется за водкой.
Спиридоньевна (не давая ему) . Полно-ко, полно, старый пес, и то уж налопался: говоришь, не знаемо что.
Матрена. Шел бы, батюшко-старичок, домой… тоже умаялся, чай, с дороги. Из кушанья ничего уж больше не будет, извини на том!
Дядя Никон (не обращая ни на кого внимания) . У меня теперь, слава те господи, полна изба ребят, а все мои, все Никонычи, как раз так пригнано, – верно! А у торгового человека, может… да… торговому, видно, во всем от бар счастье, и тут лишняя копейка даром перепала.
Ананий Яковлев. К чему же это вы речь вашу такую клоните? Мудрено что-то уж оченно заговорили.
Лизавета и Матрена сидят как полумертвые.
Спиридоньевна. О, мелево, мелево и есть человек! За хозяйским кушаньем сидит, хозяйское вино пьет, а только обиды экие говорит, – глупая башка этакая!
Дядя Никон. Что ж сидит? Я и встану… (Встает из-за стола.) За что он теперь сердце мое раздражает? Что он за человек теперь выходит, коли я одним словом его оконфузить могу?
Ананий Яковлев. Какое же это слово такое, чтоб оконфузить меня?
Дядя Никон. Слово, да! Что ты, купец али генерал?.. Барский свояк ты и больше ничего… Чей у тебя ребенок, ну-ко говори!.. В том, значит, только и счастье твое, что твоя коренная у барина на пристяжке пошла, право, черти, дьяволы экие!.. (Уходит) .
Явление III
Те же без Никона.
Ананий Яковлев (стремительно вставая из-за стола) . Фу ты, господи, твоя воля! За что этот человек облаял, обнес тебя экими словами?
Спиридоньевна (струся) . Пора, однакоче, домой. Прощай, баушка Матрена!.. Прощай, Лизавета Ивановна!.. Прощайте, батюшка Ананий Яковлич!
Ананий Яковлев (торопливо) . Прощайте-с!
Спиридоньевна уходит.
Ананий Яковлев (теще) . Что это, маминька, за слова его были?
Матрена (помолчав) . Ну, батюшко, изволил, чай, слышать.
Ананий Яковлев. Про какого он это тут ребенка болтал?
Матрена. Может статься, про Лизаветина паренька говорил.
Ананий Яковлев (побледнев) . Про какого это Лизаветина паренька?
Матрена. Паренек у нее… полутора месяца теперь.
Ананий Яковлев. А!! Дело-то какое… (Матери.) Теперь, маминька, значит, повыдьте маненько.
Матрена. Помилуй, батюшко, ты ее хоть сколько-нибудь!.. Накажи ты ее сколько хошь: пусть год-годенской пролежит!.. Не лишай ты только ее жизни, не ради ее самое, злодейки, а ради своей головушки умной да честной… (Кланяется ему в ноги.)
Ананий Яковлев (поднимая ее) . Нет, ничего-с… Пожалуйте только, повыдьте-с.
Явление IV
Ананий Яковлев и Лизавета.
Некоторое время продолжается молчание; Ананий Яковлев смотрит Лизавете в лицо; та стоит, опустив глаза в землю.
Ананий Яковлев. Что ж это вы тут понаделали, а?
Лизавета молчит.
Ананий Яковлев. Говорите же! Отвечайте хоша что-нибудь!..
Лизавета. Что мне говорить?.. Никаких я супротив вас слов не имею. Какая есть ваша воля надо мной, такая и будет.
Ананий Яковлев (усмехаясь злобно) . Гм… воля моя!.. (Приосанившись.) С кем же это, выходит, любовь ваша была?
Лизавета. Никон Семеныч говорил вам. Что ж? Слова их справедливые были.
Ананий Яковлев. Ничего я его глупых слов не понял!.. (Опять молчание.) Он тут про барина что-то болтал.
Лизавета. А кто же окромя их?.. Они самые.
Ананий Яковлев. Да, так вот оно куды пошло… В высокое же званье вы залезли!
Лизавета. Не по своей то воле было: тогда тоже стали повеленья и приказанья эти делать, как было ослушаться?
Ананий Яковлев. Какие же это могли быть повеленья и приказанья? Ежели теперича, как вы говорите, силой вас к тому склоняли, что же мать ваша – потатчица – смотрела? Вы бы ей сейчас должны были объявление сделать о том.
Лизавета. Ничего мамонька про то не ведали; могла ли я, ради стыда одного, говорить им про то? Только бы их под гнев подвела. Какая могла от них помощь в том быть?
Ананий Яковлев. Ах ты, лукавая бестия! Коли ты теперича так мало чаяла помощи в твоей матери, дляче ж мне не описала про то? Это дело столь, значит, дорого и чувствительно для души моей, что я, может, бросимши бы все в Питере, прискакал сюда честь мою соблюсти… Теперь тоже, сколь ни велика господская власть, а все-таки им, как и другим прочим посторонним, не позволено того делать. Земля наша не бессудная: коли бы он теперича какие притеснения стал делать, я, может, и до начальства дорогу нашел, – что ж ты мне, бестия, так уж оченно на страх-то свой сворачиваешь, как бы сама того, страмовщица, не захотела!
Лизавета (начиная плакать) . Ни на што я не сворачиваю; а что, здесь тоже живучи, что мы знаем? Стали стращать да пужать, что все семейство наше чрез то погибнуть должно: на поселенье там сошлют, а либо вас, экого человека, в рекруты сдадут. Думала, чем собой других подводить, лучше на себе одной все перенесть.
Ананий Яковлев (ударив себя в грудь) . Молчи уж, по крайности, змея подколодная! Не раздражай ты еще пуще моего сердца своими пустыми речами!.. Только духу моего теперь не хватает говорить с тобою как надо. Хотя бы и было то, чего ты, вишь, оченно уж испугалась, меня жалеючи, так и то бы я легче вынес на душе своей: люди живут и на поселеньях; по крайности, я знал бы, что имя мое честное не опозорено и ты, бестия, на чужом ложе не бесчестена!
Лизавета продолжает плакать.
Ананий Яковлев (начав ходить по избе) . То мне теперича горчей и обидней всего, что, может, по своей глупой заботливости, ни дня, ни ночи я не прожил в Питере, не думаючи об вас; а мы тоже время свое проводим не в монастырском заточении: хоша бы по той же нашей разносной торговле – все на народе; нашлись бы там не хуже тебя, криворожей, из лица: а обращеньем, пожалуй, и чище будут… За какие-нибудь три целковых на худое-то с тобой бы пошли, так я и то – помыслом моим, а не то что делом, – не хотел вниманья на то иметь, помня то, что я человек семейный и христианин есть!
Лизавета. Жимши за экие дальние места экие годы, станете ли без бабы жить? Как я могла то знать?
Ананий Яковлев. Нет, ты знала это, шельма бесстыжая! Коли бы я теперича на стороне какое баловство имел, разве я стал бы так о доме думать? Кажись, ни письмами, ни присылами моими забыты не были. О последней сохе писал и спрашивал: есть ли она, да исправлена ли?
Лизавета. Голова моя не с сего дня у вас все повинна и лежит на плахе: хотите – рубите ее, хотите – милуйте.
Ананий Яковлев. Твоя, вишь, повинна, а ты чужую взяла да с плеч срезала, и, как по чувствам моим, ты теперь хуже дохлой собаки стала для меня: мать твоя справедливо сказала, что, видишь, вон на столе этот нож, так я бы, может, вонзил его в грудь твою, кабы не жалел еще маненько самого себя; какой-нибудь теперича дурак – сродственник ваш, мужичонко – гроша не стоящий, мог меня обнести своим словом, теперь ступай да кланяйся по всем избам, чтобы взглядом косым никто мне не намекнул на деянья твои, и все, что кто бы мне ни причинил, я на тебе, бестии, вымещать буду; потому что ты тому единая причина и первая, значит, злодейка мне выходишь… Ну, нюнить еще!.. Пока не бьют и не тиранят, сколь ни достойна того… В жизнь свою, господи, никогда не чаял такой срамоты и поруганья… Ну-ко, сказывай, придумывай-ка, что тут делать, бестия ты этакая!.. (Садится за стол и закрывает лицо руками; молчание.)
Конец ознакомительного фрагмента.
В начале 90-х я видела юного Галина Стоева, сидящего на ступенях битком набитого зала Народного театра в Софии. Он, тогда еще студент театральной академии ВИТИЗ, привез свою постановку «Иллюзии» из провинциального города Сливен. В это перестроечное время спектакль произвел в столице настоящий фурор, потому что режиссер смог выразить непрерывно меняющееся общество при помощи канонического текста. Для этого он перекраивал пьесу Корнеля так сильно, как ему это казалось необходимым, что, в эпоху павшей цензуры, было выражением свободы. Ощущение в зале было таковым, что мир на сцене был построен из песка, а Галин показался мне человеком, осознающим, что едва завершенный, этот мир становится ложью, и его надо смести.
Более чем 15 лет спустя, Галин Стоев снова берется за пьесу Корнеля. Актеры Комеди Франсез играют другой спектакль, но режиссер остается верным доминанте автора, для которого переменчивость есть фундаментальное свойство реальности.
Галин Стоев: Классицизм для меня - это гигантский порыв заявить власть мысли над хаосом и сделать жизнь и природу терпимыми. Правила триединства и стихотворная форма - это средства, превращающие мистерию и ужас существования в нечто осязаемое и управляемое. В «Комической иллюзии» Корнель следует канону, но материя текста, быстро взрываясь, становится неуправляемой. Автор называл ее «странным чудовищем», но сегодня именно эти ошибки и отклонения делают пьесу интересной. Они, как умные бактерии, инжектированы в тело рождающегося классицизма, чтобы непрерывно напоминать о тщетности намерения удерживать полный контроль над всем. Это создает постоянное напряжение, которое в свою очередь, питает желание овладеть всем... Вопрос в том, как рассказать нашу собственную историю, историю современного человека, в рамке 17-го столетия. Прeдставить сегодня «Комическую иллюзию» означает стать одновременно почтительным и наглым.
Настроенный на сегодняшние вибрации слух Стоева дает такое звучание александринскому стиху и такую глубину специфическим паузам Корнеля, которые многократно повышают слышимость текста. Он воспринимается как сочиненный для нас теперешних и приобретает трогательную поэтичность. Юмор и драматический талант, добавленные к стилю, форме и тонкости -- составляющие актерского ансамбля: влюбленный в Изабеллу Mатамор (Дени Падалидес/Denis Podalydès), Изабелла (Жюди Шемла/Judith Chemla), Клиндор (Луик Корбери/Loïc Corbery). Особым мастерством выделилась Жюли Сикар (Julie Sicard) в роли Лизы, служанки Изабеллы. Черный, покрывающий почти все ее тело, парик, придает ее образу нереальность. Придаман, отец Клиндора (Алэн Ленглэ/Alain Lenglet), ищущий сына, приходит к пещере волшебника Алькандра (Эрве Пьер/Hervé Pierre), который разыгрывает театр теней по Платону. Отец видит своего сына и, входя в зыбкую зону театра в театре, срывает с головы Лизы парик. Это неожиданное действие открывает для зрителя его собственнный ассоциативный лабиринт, в котором он становится участником игры по разгадыванию бесконечных трансформаций волос: в бороду, в хвост лошади, в шарф, в пояс... в то, что можно и невозможно представить.
Строя правдивые отношения между персонажами, Стоев идет наперекор иллюзии, но парадоксально по ходу действия и умножает ее. Как в финале, где смерть Клиндора вполне натуралистична, и иллюзия становится реальностью. То обстоятельство, что смерть исполнена актером театра в театре, не отменяет ощущение трагического. Этому восприятию способствует зыбкое, меняющееся сценическое пространство -- подвижные коридоры, стены, окна и зеркальные поверхности (художники Саския Лоувард/Saskia Louwaard и Катрин Баетен/Katrijn Baeten).
Вечером 30 декабря публика в течение двух часов была прикована к креслам зала Ришелье и после падения занавеса долго аплодировала в едином порыве. Спектакль моего коллеги и друга - лучший и неожиданный подарок, которого я могла бы пожелать в канун нового года. Галин раскрывает новые возможности театра и обновляет в нас - актерах и режиссерах - желание постигать жизнь через театр.
Парижская критика была менее едина в отношении к премьере на основной сцене Комеди Франсез. Либеральная «Ле Монд» от 16 декабря 2008-го года принимает спектакль как «странную иллюзию... в несомненной ультра-современной и очень умной постановке», в которой меланхолия Корнеля, обращенного лицом к ходу времени выявляет тщетность наших желаний и хрупкость наших жизней. Обозреватель консервативной «Ле Фигаро», очевидно считая «Театр слова» машиной для воспроизводства текста, называет спектакль «серьезной ошибкой» и обвиняет режиссера в неследовании якобы существующим простым правилам «мизансценирования», выражая также и сомнение в компетенции директора театра, госпожи Мюриэль Майетт, пригласившей иностранного режиссера, «который не хочет понимать эту пьесу» .
Дебаты подобного характера сопровождали Комеди Франсез с ее основания в 1680-м году и, как считается, начались со спора о Корнелевском «Сиде». «Пламя этого спора охватило весь Париж» и послужило началом вековой полемике, в которой участвовали церковь, двор, Французская академия, газеты, публика, драматурги, сам Пьер Корнель, комедианты, и одним из ее конструктивных результатов стало первoe исследование драматической техники «Практика театра» аббата д"Обиньяка, написанное по приказу Ришелье и изданное в 1657-м году. Организация театра, закрепленная Наполеоном в Московском декрете 1812-го года, сохранилась почти без изменений до нашего времени, и отдавала исключительное право актерам - сосьетерам и пансионерам Комеди Франсез - принимать в репертуар ту или иную пьесу. С рождением режиссерского театра консервативность такой организации побудила Константина Станиславского в начале 20-го века назвать Комеди Франсез врагом Мольера. Примечательно, что Чехов был сыгран здесь впервые только в 1961-м году, а абсурдисты Ионеско и Беккет - в 1970-х.
Первая работа Галина Стоева в Комеди Франсез была сделана по предложению г-жи Майетт - первой женщины, назначенной французским правительством на пост административного директора театра со времен его основания. Она считает, что наполеоновский устав - это лучшее, что есть у театра. Ее подход к театральному строительству можно сопоставить с работой Стоева над пьесой Корнеля: сохраняя старинное положение, согласно которому в зале Ришелье может играть исключительно постоянная труппа, Мюриэль Майетт привлекает неизвестных Парижу режиссеров, способных к последовательной и многолетней работе с труппой. Увидев работу Галина Стоева в Бельгии , откуда его постановка «Бытие 2» Ивана Вырыпаева была привезена в Авиньон, она приглашает его для работы над «Юбилеем» Спиро Симоне и затем для постановки «Сладкого мщения и других скетчей» Ханоха Левина на сцене театра-студии. По ее словам «актеры его обожают», а «репетиции проходят как любовное рандеву».
Антония Малинова - профессор актерского мастерства в Парижской театральной школе «Флоран», актриса и режиссер. Она исполняла роли в спектаклях режиссеров Жан-Мишеля Риб и Андрея Щербана в Комеди Франсез, играла в других французских театрах, а также в Малом Городском театре «За каналом» и Народном театре Болгарии в Софии. В настоящее время Антония работает над двумя спектаклями для Авиньонского фестиваля 2009-го года в день публикации преподает курс по «Комической иллюзии» в национальном театре в Ангулеме, Франция.
P.P.S. Майи Праматаровой.
Видео Владимир Гусев
* (Написав эту пьесу к театральному сезону 1635-1636 годов, Корнель вручил ее труппе театра "Бургундский Отель". Сюжет комедии Корнеля не был нов: в 1631 и 1634 годах уже были поставлены две комедии на ту же тему под одинаковым названием "Комедия комедиантов". По примеру Гужено и Скюдери, написавших эти пьесы, Корнель ввел в свою "Иллюзию" прием "театра в театре", но зато более последовательно, чем его предшественники, выдержал в ней классическое правило трех единств.
Выведенный Корнелем хвастливый капитан Матамор продолжил галерею образов комического вояки, который впервые появился еще в "Солдате-фанфароне" Плавта. Матамор сделался частым героем комедий XVII в. В 1637-1638 годах Марешаль ставил в театре "Марэ" свою пьесу "Настоящий капитан Матамор, или Фанфарон"; Скаррон написал комедию в стихах "Проделки капитана Матамора" (1647).
"Иллюзия" Корнеля интересна также в другом отношении. Вдохновенный монолог в защиту театра, помещенный в последнем действии, по существу, открывает блистательную эпоху в истории французского театра. Корнель здесь как бы предначертал тот путь, которому суждено было в последующие годы привести искусство Франции к важнейшим эстетическим завоеваниям.
Комедия имела большой успех на первом же представлении. При жизни автора она не сходила со сцены многие десятилетия, вплоть до 1680 года, когда ее поставил театр "Комеди Франсез". В XVIII веке эта комедия была забыта. Ее вновь сыграли в отрывках только в 60-е годы XIX века, причем публика очень тепло встретила ее возвращение на сцену "Комеди Франсез". В 1906 году, в год трехсотлетнего юбилея Корнеля, были вновь исполнены некоторые сцены из "Иллюзии". В 1937 году постановку комедии (с некоторыми сокращениями) осуществил режиссер Луи Жуве.
Впервые эта пьеса была издана в 1639 году. До 1660 года ее печатали и играли на сцене под заглавием "Комическая иллюзия". С 1660 года она стала выходить под названием "Иллюзия".
Комедия до сих пор на русский язык не переводилась.
Перевод М. Кудинова сделан для настоящего тома "Библиотеки всемирной литературы".)
К МАДЕМУАЗЕЛЬ М. Ф. Д. Р.
* (Мадемуазель М. Ф. Д. Р. - Кто скрывается за этими инициалами, неизвестно. )
Мадемуазель!
Перед вами уродливое создание, которое я осмеливаюсь вам посвятить.
Действие первое - только пролог, три последующих - несовершенная комедия, последнее - трагедия; и все это, вместе взятое, составляет комедию. Пусть сколько угодно называют подобное изобретение причудливым и экстравагантным, - оно, во всяком случае, ново, а прелесть новизны для нас, французов, обладает отнюдь не малой степенью достоинства. Успех комедии не заставил меня краснеть за театр, и смею сказать, что постановка этой прихотливой пиесы вас нисколько не разочаровала, поскольку вы повелели мне обратиться к вам с посвящением, когда пиеса будет напечатана. Я в отчаянье от того, что преподношу ее вам в таком ужасном виде: она стала почти неузнаваемой; количество ошибок, которые типограф прибавил к моим собственным, преобразило пиесу или, лучше сказать, полностью ее изменило. И все это из-за того, что я не был в Париже * , когда печаталась пиеса: дела заставили меня уехать и полностью отдать корректуру на милость типографа. Умоляю вас не читать пиесу до тех пор, пока вы не возьмете на себя труд исправить то, что вы найдете отмеченным в конце этого послания. Я не привожу всех вкравшихся ошибок: их количество так велико, что это устрашило бы читателя, я выбрал только те из них, которые в значительной степени искажают смысл и о которых нелегко будет догадаться. Что до других ошибок, имеющих отношение только к рифме, к орфографии или к пунктуации, то я полагал, что рассудительный читатель их заметит без особого труда, и поэтому нет надобности обременять ими первую страницу. Все это научит меня в будущем не рисковать и больше не печатать пиес во время своего отсутствия.
Будьте же так добры и не отнеситесь с презрением к этой пиесе, как бы она ни была искалечена. Тем самым вы еще более обяжете меня оставаться всю мою жизнь,
мадемуазель,
вашим самым верным и пылким слугою.
* (...я не был в Париже...- До 1662 г. Корнель жил в Руане. )
РАЗБОР
Я скажу об этой пиесе немногое: это экстравагантная любовная история, в которой столько неправильностей, что не стоит труда ее разбирать, хотя новизна подобного каприза принесла ей успех, вполне достаточный для того, чтобы я не сожалел о потраченном на нее времени. Действие первое всего лишь пролог; три последующих составляют пиесу, которую я не знаю как назвать: исход ее трагичен. Адраст убит, а Клиндор подвергается смертельной опасности; но стиль и персонажи полностью принадлежат комедии. Есть среди них даже такой, который существует только в воображении и чей оригинал нельзя встретить среди людей: он специально придуман, чтобы вызывать смех. Это некий вояка, который вполне последовательно проявляет свой хвастливый характер, позволяя тем самым мне думать, что мало найдется подобных ему, столь удачно справившихся со своей ролью, на каком бы языке она ни была написана.
Действие здесь не завершено, поскольку в конце четвертого акта не известно, что станет с главными персонажами, и они скорее бегут от опасности, чем побеждают ее. Единство места выдержано в достаточной мере, но время не укладывается в один день. Действие пятое - трагедия, однако слишком короткая, чтобы обладать истинным величием, которого требует Аристотель. Это я и пытался объяснить. Клиндор и Изабелла, Став актерами, о чем еще неизвестно, представляют на сцене историю, имеющую отношение к их собственной и как бы являющуюся ее продолжением. Кое-кто приписал подобное совпадение отсутствию изобретательности, но это только художественный прием - чтобы с помощью мнимой смерти лучше ввести в заблуждение отца Клиндора, который видит происходящее, и чтобы сделать переход от горя к радости более удивительным и приятным.
Все это, вместе взятое, составляет комедию, действие которой длится столько же, сколько и само представление; но вряд ли сама пиеса может служить образцом. Капризы подобного рода удаются только один раз; и если оригинал был прекрасным, то копия никогда ничего не стоит. Стиль, видимо, вполне соответствует предмету, кроме случая с Лизой, в шестом явлении действия третьего, когда она кажется несколько выше своего положения служанки. Следующие два стиха из Горация * послужат ей оправданием, так же как и отцу Лжеца, когда он гневается на своего сына в действии пятом:
Interdum tamen et vocem comoedia tollit, Iratusque Chremes tumido delitigat ore ** .
* (Следующие два стиха из Горация... - Квинт Гораций Флакк, римский поэт I в. до н. э., изложил свои взгляды на поэтическое творчество в послании "Наука поэзии". Высказывания Горация по вопросам поэзии сыграли важную роль в формировании эстетики классицизма. Корнель в данном случае ссылается на 93 и 94 стихи "Науки поэзии". )
** (Порою комедия выше становится тоном,
* (Кремес - персонаж одной из пьес римского комедиографа Теренция; олицетворяет злого, смешного в своей суровости отца семейства. )
Я не стану больше распространяться по поводу этой поэмы: как бы она ни была неправильна, в ней есть определенные достоинства, поскольку она преодолела разрушительное действие времени и появляется еще на сценах нашего театра, хотя прошло уже больше тридцати лет * с тех пор, как она увидела свет; за столь длительный срок многое оказалось погребенным под слоем праха, несмотря на то, что имело, казалось бы, больше права, чем она, претендовать на такое долгое и удачное существование.
* (...хотя прошло уже больше тридцати лет... - "Иллюзия" была написана в 1635-1636 гг.; "Разбор" этой комедии Корнель поместил лишь в издании 1668 г. )
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Алькандр, волшебник.
Иридаман, отец Клиндора.
Дораит, друг Придамана.
Матамор, офицер-гасконец, влюбленный в Изабеллу.
Клиндор, слуга Матамора и возлюбленный Изабеллы.
Адраст, дворянин, влюбленный в Изабеллу.
Жеронт, отец Изабеллы.
Изабелла, дочь Жеронта.
Лиза, служанка Изабеллы.
Тюремщик из Бордо.
Паж Матамора.
Клиндор, представляющий Теажена, английского аристократа.
Изабелла, представляющая Ипполиту, жену Теажена.
Лиза, представляющая Кларину, служанку Ипполиты.
Эраст, оруженосец Флорилама.
Слуги Адраста.
Слуги Флорилама.
Действие происходит в Турени * , в местности неподалеку от грота волшебника.
* (Турень - старинная провинция Франции, расположенная в долине Луары. )