«Горе от ума» - первая реалистическая комедия в русской литературе. Реалистический метод пьесы заключается не только в том, что в ней нет строгого деления на положительных и отрицательных героев, счастливой развязки, но и в том, что в ней присутствуют одновременно несколько конфликтов: любовный (Чацкий и Софья) и общественный (Чацкий и фамусовское общество).
Широко известно обстоятельное письмо А. Грибоедова П. Катенину, в котором великий драматург подробно объясняет свой замысел: «Ты находишь главную погрешность в плане. Мне кажется, что он прост и ясен по цели и исполнению: девушка, сама не глупая, предпочитает дурака умному человеку, и человек этот, разумеется, в противуречии с обществом, его никто не понимает, никто простить не хочет, зачем он немного повыше прочих. Кто-то пустил об нем слух, что он сумасшедший. Никто не поверил, но все повторяют…» Так сам Грибоедов обозначил главные, с его точки зрения, сюжетные моменты в «Горе от ума»: непонимание обществом умного человека, его поражение в любви и выдумку о его сумасшествии.
Предметом нашего анализа является третье действие (явления 14 – 21). Как возникла на балу, в фамусовском доме, сплетня о сумасшествии Чацкого, кто ее распустил, почему ее поддержали гости Фамусова? Но чтобы ответить на эти вопросы, надо обратиться к началу комедии.
В сонную тишину фамусовского дома Чацкий ворвался как вихрь. Но его прерывистое дыхание, бурная радость от встречи с Софьей, громкий и неудержимый смех, искренняя нежность и пылкое негодование неуместны здесь, в доме, где все построено на притворстве и обмане, искренность Чацкого - «незваная гостья». Здесь откровенность под запретом и пылкие признания Чацкого кажутся странными, красноречие - дерзким, а порывистость Чацкого сулит лишь неприятные неожиданности. И потому в доме Фамусова Чацкий встречен холодно и неприязненно, потому его «дичатся, как чужого». Чацкий превосходно понимает свою несовместимость с миром Фамусовых и Молчалиных. Но он из тех героев, у кого «ум и сердце не в ладу». Ум подсказывает ему необходимость разрыва с домом Фамусова, а сердце требует любви Софьи. Чацкий чувствует себя на грани катастрофы и первый произносит слова о сумасшествии:
От сумасшествия могу я
Охолодеть.
Не думать о любви…
Софья «про себя» в ответ на это искреннее признание Чацкого замечает: «Вот нехотя с ума свела!»
Чацкий ищет оправданности любви Софьи к Молчалину и обманывается, потому что то, что презираемо им, в барской Москве возвышает человека. И на балу этот конфликт Чацкого и фамусовского мира проявляется с полной силой. Независимое поведение Чацкого, его резкие суждения о присутствующих, вызывают раздражение гостей Фамусова. Раздражение ищет выхода и наконец прорывается слухом о сумасшествии Чацкого.
Источником слуха оказывается Софья. В 13-м явлении после резкого отзыва Чацкого о Молчалине она задумчиво говорит одному из гостей: «Он не в своем уме». Внезапно заметив, что Г.Н. готов поверить в это, она злобно завершает:
А, Чацкий! любите вы всех в шуты рядить,
Угодно ль на себя примерить?
«Не то чтобы совсем», - «помолчавши», говорит она потрясенному скандальной новостью гостю. Но подумав еще и видя, что «готов он верить», Софья «смотрит на него пристально» и подтверждает свои случайно вырвавшиеся слова. Ее невольное предательство становится уже обдуманной вестью.
Слух о сумасшествии Чацкого начинает распространяться с поразительной быстротой. Одни повторяют «С ума сошел!» для того, чтобы убедиться, так ли думают другие. Другие, у которых спрашивают, подтверждают слух, так как не хотят выглядеть неосведомленными, Загорецкий тут же мгновенно придумывает историю сумасшествия Чацкого, которого он почти не знает. Графиня-внучка, услышав уже от Загорецкого, что Чацкий сошел с ума, не преминула подчеркнуть свою проницательность: «Представьте, я заметила сама». Но радостнее всех воспринимает эту весть Фамусов:
О чем? О Чацком, что ли?
Чего сомнительно? Я первый,
Я открыл!
Давно дивлюсь я, как никто
Его не свяжет!
Слух растет и ширится. Начавшись с осторожного перешептывания господ Т. и Д., он набирает уверенность. Голоса гостей звучат все громче и переходят в крик двух старичков: графини-бабушки и князя Тугоуховского. Этот разговор глухих очень смешон, но он зеркало oтношений всех гостей. Каждый из них занят собой, каждый почти не слышит другого, бросает весть и убегает, чтобы прокричать ее следующему.
Но вот уже известие о сумасшествии Чацкого знают все. Тогда начинается обсуждение того, почему Чацкий «в его лета с ума спрыгнул». Фамусов вначале указывает на дурную наследственность:
По матери пошел: по Анне
Алексеевне;
Покойница с ума сходила восемь
Хлестова начинает мотив, оказавшийся близким всем:
Чай, пил не по летам…
Шампанское стаканами тянул.
Ее поддерживают:
Бутылками-с, и пребольшими.
Нет-с, бочками сороковыми.
Но на истинную причину сумасшествия Чацкого указывает Фамусов:
Ученье - вот чума, ученость -
Вот причина,
Что нынче, пуще, чем когда,
Безумных развелось людей,
И дел, и мнений.
И тут у каждого из гостей оказывается враг, который как-то объединился в их представлении с Чацким: лицей и гимназии, педагогический институт и князь Федор, химия и басни, и, главное, книги. Тревожит новое и непонятное направление в жизни, и уже рождаются проекты пресечения зла. «Собрать все книги бы да сжечь» - таков вердикт Фамусова. Слух о сумасшествии, достигнув ушей Чацкого, рождает в нем горечь. Но это не последний и не самый сильный для него удар. Чацкого продолжает волновать вопрос: «А Софья знает ли?» Он предполагает в ней равнодушие к себе, но не коварство. Однако увидев Софью, зовущую Молчалина к себе, Чацкий сам готов верить слуху о себе: «Не впрямь ли я сошел с ума?» Еще один удар для Чацкого: «Вот я пожертвован кому!» И, наконец, с появлением Фамусова Чацкому суждено узнать, что слух о его безумии был пущен Софьей. Последний монолог Чацкого, отрезвившегося сполна, полон гнева, страдания и сарказма:
Безумным вы меня прославили всем хором.
Вы правы: из огня тот выйдет невредим,
Кто с вами день пробыть успеет,
Подышит воздухом одним,
И в нем рассудок уцелеет.
Чацкий покидает Москву: «Вон из Москвы! сюда я больше не ездок!» Он глубоко обманулся в Софье: она не только не любит его, но и оказывается в толпе тех, кто клянет и гонит Чацкого, кого он называет «мучителями». Самый умный в комедии, он все-таки не может со всем своим умом сделать так, чтобы Софья полюбила его. Все, во что он верил: в свой ум, передовые идеи - не только не помогло завоевать сердце любимой девушки, но, наоборот, оттолкнуло ее от него. И именно из-за этих свободолюбивых идей фамусовское общество объявило Чацкого сумасшедшим. Грибоедов в своей комедии показал человека передового, мыслящего, но наталкивающегося на нежелание понимать его. Любовная драма становится выражением идейного одиночества героя.
Она что у тебя, глухая? - спрашивает хохмач у водителя. Уже издевается, но тот еще не понимает, вернее, понимает в свою пользу.
Да, - говорит, - она глухонемая и по-русски тоже не знает.
Глухонемая теща, - говорит хохмач, - это подарок судьбы. Но я так прикидываю на глазок, что она вообще не теща.
Что вы, издеваетесь? - наконец психанул водитель. - То моя теща американка. То она совсем не теща! Тогда кто она?
Кащей бессмертный, - говорит хохмач, - который сидит на золоте, и мы это сейчас проверим.
С этими словами он поворачивается и заходит к себе в будку. Водитель размяк. Про Кащея, он, конечно, не понял, но про золото понял. Тут и я допетрил, в чем дело, а до этого не мог понять, зачем он разыграл эту комедию. Так и есть, хохмач выходит из будки с ломиком.
Подходит и показывает рукой, чтобы все очистили машину. Водитель и его жена выходят, а теща продолжает сидеть на заднем сиденье. Делает вид, что не слышит, и колени у нее торчат возле самого подбородка. Но я уже понимаю, что она дефективная американка.
Хохмач несколько раз ей кричит, но она даже не смотрит на него. Тогда он сам открыл дверцу и только потянул ее за руку, как она не выдержала и закричала. Ругается, но уже сама выходит из машины.
Оказывается, я второй Христос, - говорит хохмач, - только дотронулся до глухонемой, как она заговорила.
С этими словами он поддевает ломиком фальшивое дно этой машины и выворачивает его. А я никак не могу сдержать смех, хоть и жалко этого водителя. Он, наверное, целый месяц трудился, пока не сделал это второе дно. А хохмач уже вытаскивает из-под фальшивого дна мешки с мандаринами. Складывает на тротуаре и при этом продолжает издеваться.
В следующий раз, - говорит, - если будешь провозить подпольные мандарины, подруби топором ноги своей теще, чтобы она не сидела как американская миллионерша.
Бедный водитель молчит, а теща ругается. Теща ругает автоинспектора, а он, не обращая на нее внимания, подначивает зятя.
Прямо, - говорит, - не знаю, как с тобой быть. Если бы Франко был жив, тогда другое дело. Мы бы устроили тебя провозить в Испанию под фальшивым дном марксистскую литературу. Но Франко умер, и я теперь не знаю, где тебя использовать для пролетарского дела.
Я корчусь, потому что сдерживаю смех, теща ругается, а водитель, бедный, молчит, оборотку дать не может, не знает, что дальше будет.
Наконец хохмач вынул все мешки и дает команду садиться в машину. И они садятся, и теща теперь замолчала, и колени у нее уже больше не торчат как у американки. Сидит как приличная советская старуха.
Только водитель включил мотор и уже хотел ехать, как этот хохмач снова его остановил.
Выключи мотор! - громко кричит он ему. Водитель выключает. Хохмач подходит спереди и открывает капот.
А, - говорит, - я так и думал! Звук у мотора не тот Через этот звук я и остановил твою машину, а потом загляделся на коленки твоей тещи и все на свете забыл.
И тут он вытаскивает из-под капота два мешка с мандаринами, вытянутые как змеи. Как только бедный хозяин уложил их между цилиндрами, не знаю.
Слушай, - продолжает издеваться этот хохмач, перекладывая мешки на тротуар, - неужели ты не понимаешь, что пока мандарины в капоте довезешь до России, они сварятся. Ты думаешь в России едят вареные мандарины? Нет! В России едят вареную картошку, а мандарины едят в сыром виде. Иногда даже со шкуркой. Витамины уважают. А теперь езжай и показывай Сочи своей теще.
Хозяин мандаринов, конечно, не собирался ехать в Сочи, он собирался ехать во глубину сибирских руд, как нас учили в школе, чтобы там мандарины продать. Теперь ему надо сворачивать назад и ехать домой. Но он из самолюбия, армяне же упрямые, решил ехать дальше, как будто у него так и было запланировано: сначала теще показать Сочи, а потом попутно продать в Свердловске мандарины.
И вот этого хохмача, который как рентген все насквозь видит, мне надо перехитрить. Конечно, и деньги хочу заработать, но и перехитрить этого афериста интерес имею.
И вот я целый день еду с гравием туда и обратно и думаю, как его перехитрить. Наконец придумал. Узнал номер телефона этого милицейского поста. На следующий день опять приходит тот грузин.
Ну как, - говорит, - решил?
Да, - говорю, - вот сейчас отвезу гравий, а следующим рейсом подъеду к твоему дому и заберу мандарины.
Почему следующим, кацо? - удивляется он. - Давай сразу!
Это, - говорю, - тайна моей фирмы. Жди.
И вот, значит, я еду, загруженный гравием. Доехал до Гагры, остановился возле телефонной будки и набрал номер поста.
Слушаю вас, - говорит хохмач на том конце провода.
Доезжаю до поста. Вижу, он уже стоит и так небрежно подымает руку. Торможу.
Он подходит к кабине, ставит сапог на подножку и, качая головой, смотрит на меня.
Быстро же тебя, - говорит, - испортили наши спекули. По моим расчетам, ты еще целую неделю должен был продержаться. Вечно я переоцениваю людей и через это сам же страдаю.
В чем дело? - говорю. - Я вас не понимаю?
Давай, давай выгружай ящики, - говорит, - до чего же испортились современные люди. Значит, теперь не только машины с гравием, но и машины с цементом придется проверять? Значит, я должен дышать в респираторную маску? А кто за вредность будет платить? Не жалеете вы нашего брата, нет, не жалеете!
В чем дело, - говорю, - я вас совсем даже не понимаю?
Хватит, - говорит, - мозги мне пудрить! У меня, учти, везде своя разведка. Выгружай ящики, а то сейчас акт составлю, тогда хуже будет.
О чем вы говорите, - продолжаю я удивляться, - какие ящики? Я ничего не понимаю.
Тут он, показывая, что злится, убирает сапог с подножки.
Слушай, - говорит, - если будешь играть в несознанку, я заставлю тебя опрокинуть кузов, и ты будешь отвечать за порчу конфискованного товара.
Я про себя смеюсь, но внешне крепко держу себя в руках.
Вы что-то спутали, - говорю, - у меня никаких ящиков не было и нет!
И тут он окончательно рассифонился и, вытянув руку вперед, приказывает:
Отъезжай туда и выгружай гравий на тротуар!
Я отъезжаю метров на двадцать, разворачиваюсь, даю задний ход, въезжаю на тротуар, включаю гидравлику, кузов подымается, и гравий грохается на тротуар. Пыль, и сквозь пыль - он. Лицо вытянулось. Никогда я его таким не видел.
Минуты две рот не мог раскрыть.
Оказывается, меня разыграли, - говорит он наконец, - то-то же мне голос показался фальшивым. Ну ничего. Я этого человека из-под земли вытащу.
А что мне теперь делать с гравием, - говорю, - кто мне его будет загружать?
Езжай, - говорит, - это не твоя забота.
Я выехал, развернулся и чешу назад. Пока я выезжал и разворачивался, он так и стоял на месте. Видно, старался угадать, кто его разыграл.
И вот я приезжаю на Пицунду, экскаваторщик загружает мне кузов, и я на обратном пути останавливаюсь возле дома этого человека. Десять больших ящиков с мандаринами мы зарываем в гравий, и я уезжаю. Мы договорились встретиться за рекой Псоу.
Проезжаю мимо поста. Хохмач стоит на своем месте. Нарочно притормаживаю, показываю: мол, не хочешь ли проверить мой гравий. Он махнул рукой и даже отвернулся от меня. Наверное, все еще думал: кто посмел его разыграть.
Одним словом, все получилось чин чинарем. Мы встретились с этим типом за рекой Псоу, он заплатил мне деньги и взял свои ящики. А я повернул к железной дороге и скинул там гравий.
Дней через десять моя командировка кончилась. И вот я, последний раз проезжая мимо этого поста, остановился. Настроение имею рассказать хохмачу, как я его употребил. Если начнет на пушку брать, свидетелей нет, скажу, пошутил, а на самом деле ничего не было.
Чего стал? - говорит он мне.
Нашел, - спрашиваю, - человека, что разыграл тебя?
Пока не засек, - говорит, - но он от меня никуда не уйдет.
Тут я не выдерживаю и подымаю хохот.
Он от тебя сейчас навсегда уедет! - говорю.
Как так? - спрашивает он и лицо у него балдеет, как в тот раз, когда увидел, что в гравии нет ящиков.
Я ему открыл свой марафет. И вдруг вижу - не обиделся, оборотку не дает. Он даже сверкнул глазами на меня и протянул руку в кабину.
Молодец, - говорит, - дай руку! Ты первый шоферюга, который меня перехитрил. Но дело не в этом. Ты чужак. Приехал - уехал. Я думал - это наши ребята меня разыграли. Езжай! Только дай слово, что до Гудаут включительно никому ничего не расскажешь! А дальше - кому хочешь рассказывай!
Я даю слово и еду дальше. Душа у меня кейфует: и деньги заработал, и этого знаменитого хохмача перехитрил… За Гудаутой есть ресторанчик. И я решил спокойно там пообедать и посидеть с нашими ребятами, если их там встречу. Захожу, а там целая орава сидит. Среди них двое моих друзей.
Ребята предлагают выпить, но я на колесах никогда не пью и отказываюсь. Мне не терпится рассказать про этот случай. И как раз в это время в ресторан заходит местный автоинспектор и подсаживается к нам. Я думаю - все равно расскажу, еще смешнее будет. Я рассказываю, ребята умирают от хохота и подначивают местного автоинспектора. Он тоже смеется. Сам абхаз, между прочим.
А когда я кончаю, он лично подымает тост за мою находчивость и предлагает всем выпить. Все пьют за меня, и мне, конечно, приятно. И тогда он мне предлагает двумя-тремя стаканами отблагодарить друзей за тост, поднятый в мою честь. Я отказываюсь, но он не отстает, говорит, что ответственность целиком и полностью берет на себя как автоинспектор. Но я тоже слабину не показываю.
Спасибо, - говорю, - дорогой! Но я, во-первых, на колесах вообще никогда не пью. А во-вторых, у меня дорога и дальше тоже есть автоинспектора.
Я еще немного посидел с ними, а потом попрощался и вышел. Вдруг этот автоинспектор догоняет меня возле моей машины. Я что-то почувствовал, но еще не понял что к чему.
Слушай, - говорит, - покажи мне свои права.
Зачем? - удивляюсь я.
Надо, - говорит, - потом скажу.
Я за собой никакой вины не чувствую и спокойно даю ему свои права. Он вынимает оттуда талон и вдруг делает прокол. Я балдею.
За что?! - говорю.
Здесь, - говорит, - стоянка запрещена, а ты целых два часа здесь простоял. А сам смеется.
Тогда оштрафовал бы, - говорю, - если ты такой честняга. Прокол зачем сделал?!
Да, - говорит, продолжая смеяться, - здесь стоянка запрещена, и к тому же ты в своем рассказе кое-что утаил.
Что я утаил, - говорю, - и какое это имеет отношение к проколу?
Ты утаил, - говорит он, - что дал слово до Гудауты включительно никому об этом не рассказывать.
И в самом деле я об этом не говорил, не потому, что хотел скрыть, а просто забыл, это для моего рассказа не имело значения. Но откуда он узнал об этом? И тут я допетрил.
Он что, звонил? - говорю.
А ты думаешь, - смеется он, - кроме тебя, никто не может пользоваться телефоном.
Но откуда он узнал, - говорю, - что я остановлюсь в этом ресторане?
Он все знает, - продолжает этот автоинспектор, - ты думал, что его сделал, но он в конце концов тебе отомстил.
Теперь что я ему скажу? Власть! Я уже сел в машину, думая, лучше бы он мой проклятый язык проколол, чем талон. Он, уже вижу, возвращается к ресторану, чтобы там рассказать, как они меня сделали.
И тут я вспомнил, что я не допустил нарушения слова.
Стой, - говорю, - что-то хочу сказать!
Что? - поворачивается он.
Я же, - говорю, - рассказал об этом уже здесь, за городом. Если ты такой честный, почему ты мне прокол сделал?
Город растет, - отвечает он, - и ресторан теперь считается в черте города. Включительно!
Но я же не знал! - кричу.
Надо было знать, - отвечает он и входит в ресторан.
Вот какая жизненная история со мной случилась, когда я три года назад находился в командировке на Пицунде.
Мы посмеялись рассказу этого лихача, и он, с кротким терпением выждав, пока мы отсмеемся, спросил у меня:
Вот про этот случай, который был лично со мной, ты можешь написать?
Попробую, - говорю, - не знаю, что получится. В нашей компании был один старый рыбак. Среди таких рыбаков встречаются весьма затейливые законотолкователи. Когда рыба не клюет, они со всех сторон обдумывают вопросы государственного устройства и правопорядка. А так как рыба с годами на Черном море клюет все хуже и хуже, они в толковании этих вопросов достигают гигантских глубин.
Никакая цензура не пропустит, - важно заметил он. Однако, помолчав, обнадежил: - Но если в конце прибавить, что всех нарушителей арестовали, могут пропустить.
И меня? - спросил лихач.
И тебя, - безжалостно кивнул законотолкователь.
А меня за что?! - воскликнул рассказчик.
Все рассмеялись искренности его удивления, но тут вся эта история продвинулась еще на один виток.
Когда это с тобой случилось? - спросил у шофера самый молчаливый участник нашей компании.
Три года тому назад, - сказал шофер.
Я там недавно проезжал, - заметил молчун, - твой гравий до сих пор лежит возле милицейского поста.
Предположения по поводу столь длительной консервации скромного памятника стратегической победы нашего лихача были прерваны появлением официантки с дымящимися чашечками кофе на подносе.
Пока шофер рассказывал свою историю, я следил за дядей Сандро. Он поглядывал на шофера, можно сказать, с гётеанской, олимпийской доброжелательностью, поощрительными кивками подчеркивая наиболее сладостные детали. Казалось, выражение лица его говорило: да, растут у нас хорошие рассказчики, возможно, и не без нашего влияния.
Реплики застольцев были выслушаны им тоже достаточно поощрительно. После этого он взял со стола чашечку кофе.
Раз уж заговорили о дорожных делах, - начал он, отхлебывая кофе, - я тоже кое-что расскажу. Если кто то из вас уже слышал эту историю, ничего, еще раз послушает. Хороший рассказ, как песня, его много раз можно слушать.
Три года тому назад в один мартовский вечер мне надо было срочно поехать в село Анхара. Дело там у меня была с одним человеком. Такое дело, которое никак нельзя отложить до утра. Я спускаюсь к дому моего соседа Тенгиза и оттуда звоню моему племяннику Кемалу. У него машина.
Так, мол, и так, говорю, надо срочно ехать в село Анхара. Кемал, как обычно, минут десять мыкал в трубку, а потом говорит:
Не обижайся, дядя, но я сегодня не могу ехать.
Чего это ты не можешь ехать?
Опять засопел. Вообще, чтобы с нашим Кемалом дело иметь, надо с буйволиными нервами родиться. На выхода нет, машина нужна.
Мы, летчики, - наконец переходит он к словам, - верим в предчувствие. Да и погода плохая… Завтра поедем…
Завтра! Завтра уже поздно будет для моего дела.
Твое предчувствие, - говорю, - это твоя лень, с которой я борюсь уже шестьдесят лет. И какой ты летчик, если ты уже тридцать лет не летаешь, а сидишь в диспетчерской? И какой ты племянник, если в год раз не можешь повезти меня на своей машине?
Одним словом, заставил его приехать. Погода в самом деле плохая. Идет мокрый снег, но на земле не держится, тает. Сажусь, едем. Только выехали за город, он вдруг говорит:
Предчувствие меня не обмануло.
Так говорит, как будто уже что-то случилось. Но дорога нормальная, и мы едем нормально. Я смотрю на него, а он, как обычно, молчит, вперед смотрит. И на голове его эта замусоленная беретка, которую я ненавижу. Сколько раз я ему объяснял, что беретка кавказскому мужчине вообще не идет. Беретка идет латышам. Эстонцам тоже идет. Нет, он за рулем всегда в беретке. И главное, никак не снашивается. Уже лет пятнадцать, как только сядет в машину, беретку надевает. Выходит - беретку в карман.
Что означает твое предчувствие? - спрашиваю у него.
Минут пять молчит.
Забыл, - говорит, - свою корреспондентскую книжку.
У него в самом деле есть такая книжка, как будто он внештатный корреспондент журнала «Советская милиция». Есть такой журнал в Москве. У него там товарищ работает, и тот подарил ему такую книжку. Если выпивший едет за рулем и милиция его останавливает, он им эту книжку сует, и они только честь отдают.
Книжка твоя нам не нужна, - говорю, - я не собираюсь с тобой выпивать. Поговорю с человеком и назад.
Погода, - морщится он, - и к тому же село абхазских эндурцев надо проезжать.
Погода, - говорю, - нам не мешает, мы не верхом едем. А эндурцев оставь мне Я с ними уже восемьдесят лет имею дело. И дома у меня жена-эндурка, как больной зуб во рту, но, как видишь, я до сих пор жив.
Недоволен моими словами. Молчит и только на скорость нажимает.
Спокойней, - говорю, - ты не в самолете… Все-таки мокрый снег идет.
Ты как жена моя Галя…
И больше ничего не добавляет. Вот так что нибудь скажет и на полпути остановится.
Чем это я похож на твою жену? - говорю.
Она тоже, - говорит, - как только сядет в машину, учит меня ездить…
Посмотри!
Я смотрю - какой-то «Москвич» уткнулся в кювет, и только зад торчит. Кемал открывает дверцу и подходит к машине. Обошел, возвращается.
Ну что там, - говорю, - люди не пострадали?
Людей нет, - говорит, - но машину сильно покалечило.
Главное - люди, - говорю, - едем своей дорогой.
И вот мы уже проезжаем это эндурское село, и он снова останавливает машину. Кивает. Смотрю - на этот раз «Жигули» валяются в кювете. Он опять вышел и посмотрел, но людей не оказалось.
Видно, - говорит, - здесь большая пирушка была, и все перепились.
Конечно, - говорю, - они сахар и всякую дрянь к вину добавляют, а потом с ума сходят.
Наши не лучше, - говорит Кемал, - хорошее вино сейчас редко где выпьешь.
Это правда. Люди сами испортились и вино портят сахаром и всякой отравой.
Проехали мы еще немного, и тут нас обгоняет таксист. Он уже ушел вперед метров на двадцать, и вдруг из-за поворота выскакивает трактор «Беларусь» и идет прямо на такси. Я уже думал, ударит, но таксист оказался настоящим джигитом. Увильнул из-под трактора и проехал.
Тут тракторист заметил нас и бросил этого таксиста. Идет как танк. Я думал - Кемал увернется, как этот таксист, а он затормозил и стал. Трактор нас так ударил, что мы отлетели назад метров на десять. Здорово тряхнуло. Но мы живы, а с Кемала даже его проклятая беретка не слетела. Трактор - мимо, и я услышал пенье. Поет, сукин сын!
Выходим из машины. Смотрим: спереди - как это называется? - бампер весь согнулся и правое крыло вдавилось в колесо. Кемал завел мотор, но колесо не крутится. Крыло его держит.
Почему, - говорю, - ты не увильнул, как тот таксист?
Откуда я знал, что он сумасшедший! - говорит.
Он пьяный, а не сумасшедший, - говорю.
Вылезаем из машины, пробуем разогнуть крыло, но ничего не получается. И тут я вспомнил то, что случилось на этой же дороге больше сорока лет назад.
В тысяча девятьсот тридцать первом году мы на лошадях ехали домой из Кенгурска, где были на оплакивании одного человека. Нас, чегемцев, было человек десять, и женщины с нами были. И вот тогда мы увидели в селе Тамыш первый трактор. Он пахал поле, а на дороге стояли человек пятьдесят местных крестьян и смотрели, как он пашет. С нами был охотник Тендел. И Тендел, когда увидел пашущий трактор, от удивления закричал:
Какое же чрево было у чудища, из которого вывалилось это чудище!
И тогда все засмеялись простоте нашего Тендела. Он уже машины видел, но не мог поверить, что трактор - это тоже машина. Потому что с детства привык к одной мысли - пашут на живых! И он от неожиданности решил, что трактор это такое животное, которое водится в России и теперь его перегнали к нам. И тогда мы, посмеявшись над словами Тендела, поехали дальше и вступили в это село, где сейчас нашу машину ударил трактор.
В то время там русские рабочие расширяли дорогу. И вот что случилось. Я почему-то немного отстал. На дороге валялась доска. Лошадь моя задней ногой наступила на конец доски и от этого другой конец доски приподнялся и шлепнулся в лужу, возле которой на корточках сидел рабочий. И эта доска все лицо его обрызгала грязью.
Эй, чернозадый… твою мать! - крикнул рабочий. - Не видишь, куда лошадь идет!
«Чернозадый» я еще стерпел бы, хотя это неправда, в нашем роду все светлые. Но «мать», конечно, я не мог стерпеть! Тогда не мог! Сейчас все терпим!
Я повернул лошадь, подъехал к этому рабочему и от души ударил его камчой по спине. Он завыл, и тут со всех сторон подбежали ко мне рабочие, кто с лопатой, кто с киркой. Хотели избить. Но я кручусь на своей лошади, не даю себя ударить, а сам лупцую камчой налево и направо, так что клочья рубашек летят, и при этом приговариваю:
Если ваша власть, зачем не сидите в Кремле?! Зачем здесь дорогу строите?!
Сам не знаю, что кричу, и только камча моя свистит в воздухе. Конечно, они меня через две-три минуты достали бы, но тут наши заметили, что случилось, прискакали и разняли нас.
Все бы кончилось мирно, если б не этот эндурский десятник, который рабочими командовал. Он имел зуб на моего отца. Дело в том, что его отец жил в Кенгурске и торговал в магазине. В 1927 году он прокушал десять тысяч казенных денег и ушел от государства в лес.
И вот однажды он пришел в наш дом как абрек. По нашим обычаям, как вы знаете, абрека положено принять, накормить и, если надо, спрятать. Но какой же он абрек? Абрек - это мужчина, убивший кого-то за оскорбление или отомстивший за близкого родственника. Мой отец вообще не любил абреков, а тут напоролся на этого жулика. И отец его прогнал из дому.
Если каждый торгаш будет уходить в абреки, - крикнул отец, - на вас чегемских лесов не напасешься!
Мой отец был резкий, прямой. И он, конечно, опозорил этого человека. И сын его затаил обиду и сейчас через четыре года решил мне отомстить.
Езжай, езжай, - крикнул он мне вслед, - это тебе даром не пройдет!
Я тогда ему не поверил. Но, оказывается, этот десятник уговорил рабочих пожаловаться на меня в суд. И они пожаловались. И вот в Чегем приезжает один мой друг из Кенгурска. Он об этом узнал и решил меня предупредить.
Дело плохо, - говорит, - но у нас в Кенгурске есть хороший адвокат-ебрей. Он тебя выручит.
Этот мой друг «еврей» не мог сказать - «ебрей» говорил.
Нагрузи, - говорит, - ослика орехами, копченым мясом, сыром и поговори с ним.
Приезжаю к этому адвокату, разгружаю мешки и рассказываю про дело.
Постараюсь найти выход, - говорит адвокат, - но это трудно, потому что Сталин любит рабочих, а крестьян ненавидит.
А что ему сделали крестьяне? - удивляюсь я.
Это ты у него спроси, - говорит. - Приезжай через неделю, а я за это время все выясню. Еще два мешка орехов прихвати. Хорошие у вас орехи, сочные.
Помоги, - говорю, - а за орехами дело не станет.
Через неделю приезжаю.
Танцуй, - говорит адвокат, - я все уладил! Я поговорил с этими рабочими и сразу понял, кто они такие. Они выдавали себя за жителей Курска. Но я по их выговору сразу понял, что эти курские соловьи на самом деле кубанские казаки, сбежавшие от раскулачивания. Эндурского десятника они могли обмануть, но не меня, керченского еврея. Мы обо всем договорились, и они уже взяли свою жалобу назад.
Я от души поблагодарил его.
Езжай, - говорит, - а в случае чего всегда обращайся ко мне. Чуть что - тряхни грецкий орех и приезжай!
И вот я еду домой, а сам про себя думаю: что за время, в котором стоим! Раньше казаки камчами били рабочих. А теперь казаки превратились в рабочих, и я как казак побил их камчой.
Вот так мы это дело тогда уладили, и теперь я возвращаюсь к машине, которую почти на этом же месте через сорок с лишним лет ударил пьяный тракторист. А сейчас вы сами подумайте, какое время прошло между тем первым трактором, который Тендел принял за российского буйвола, и этим трактористом, который своим трактором машины гробит. И при этом поет!
И вот, значит, ночь. Идет мокрый снег, а мы стоим на дороге и никак не можем оторвать крыло от колеса. Недалеко от этого места мы заметили огонек и решили пойти туда и попросить у хозяина лом.
Входим во двор. Навстречу с лаем собачонка, а потом и сам хозяин. Хозяин выпивший и нас в дом тащит, чтобы по стаканчику угостить. Еле отцепились. Но вот наконец он достал лом, зажег фонарь и пошел с нами к машине.
Втроем кое-как выправили крыло, сели в машину и поехали дальше. На обратном пути решили заехать в милицию и вместе с ней поймать этого бешеного тракториста. Километрах в десяти от этого села был маленький городок, и там, конечно, можно было найти милицию.
И вот мы с Кемалом приезжаем в село Анхара к этому человеку, с которым у меня было одно неотложное дельце. Я Кемала оставляю на кухне, а сам с хозяином поднимаюсь в дом, и там мы о своем деле как следует поговорили. Вам об этом не обязательно знать.
Спускаемся в кухню, и я вижу, мой Кемал сидит возле горящего очага и на вертеле жарит копченое мясо. Видно, давно жарит, потому что в кухне запах и с мяса жир капает на угли.
Ты что делаешь? - говорю.
Детство вспомнил, - отвечает Кемал, - люблю жарить мясо на вертеле. Хозяйка уговорила остаться. Поужинаем, выпьем, переночуем, а завтра поедем.
Нет, - говорю, - никак нельзя. Ты забыл, что мы должны поймать этого негодяя, который с песней наехал на твою машину?
Останемся, - мямлит Кемал, продолжая крутить вертел, - завтра найдем тракториста… Я чувствую - сегодня еще что-нибудь может случиться…
Все, что могло случиться, уже случилось, - говорю, - вставай, едем!
Хозяин тоже уговаривает остаться, но я твердо держусь, и Кемал неохотно встает, отдает вертел с шипящим мясом хозяйке, натягивает на голову свою беретку, а сам глаз не сводит с дымящегося мяса.
Ну тогда, - говорит хозяйка, - я вам дам это мясо на дорогу. Вы его пожарили, вы его и съедите!
Спасибо, не откажемся, - говорит Кемал.
От нашего Кемала с ума можно сойти! Он считает, что, раз он живет на зарплату, все его обязаны обслуживать. Хозяйка сдергивает мясо с вертела в целлофановый мешочек, туда же кладет аджику и туда же кидает несколько головок лука. Хороший лук. Как яблоко, такой лук.
Этот мешочек, наполненный мясом и луком, Кемал аккуратно так укладывает за спиной заднего сиденья, как будто был в гостях у родственников, а не у людей, которых первый раз видит.
Едем назад. Снег перестал. Дорогу хорошо видно. Вдруг - впереди стоит «Волга», а рядом какой-то человек машет рукой, чтобы мы притормозили.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)
Широколобый чувствовал, что пахарь, выворачивая землю пласт за пластом, ласкает и ласкает ее острием лемеха, готовит ее к приятию семени и сам причастен к великой тайне ее будущей беременности. И как бы он ни покрикивал на поворотах, как бы ни уставал после этой работы, он уносил с поля эту великую тайну, когда он распахивал ее лоно и крепко вминался босыми ногами в ее сырое, плодоносное тело. И Широколобый чувствовал себя счастливым соучастником этой тайны.
С тех пор как начали пахать на Сонливом Тупице, с пашущим, как заметил Широколобый, ничего такого не происходит. Пашущий всегда соскакивает с трактора крикливым, бесплодно измотанным. И Широколобый знал, что по законам самой природы грешно и вредно оплодотворять землю, не притрагиваясь к ней. Земля должна чувствовать и помнить ноги того, от которого она забеременеет. И хороший чегемский крестьянин всегда пахал босым. Широколобый был уверен, что это искусственное осеменение земли, когда во время зачатия пахарь и земля не соприкасаются, не кончится добром. Земля-то молчала, но попусту взвинченный, воспаленный тракторист что-то чувствовал и, даже на взгляд Широколобого, слишком грубо обращался с Сонливым Крепышом, срывал на нем свою смутную злобу. Но ведь сам по себе Сонливый Крепыш ни в чем не виноват, он был ошибочно приручен какими-то заблуждающимися людьми. Так думал Широколобый.
Сейчас он вспомнил, как первый раз в жизни опахивал кукурузу. До этого чегемцы кукурузу мотыжили, как мотыжили табак и все, что растет на огородах.
Бригадир Кязым первым в Чегеме догадался, что кукурузу можно не мотыжить, а опахивать, только надо сеять ее рядами. Чегемцы не верили, они просто смеялись над тем, что можно буйвола или быка заставить опахивать рослую кукурузу, а животные не будут ее трогать.
Когда Кязым впряг в плуг Широколобого и ввел его в поле, десяток чегемцев с шутками и прибаутками, примостившись у плетня, смотрели, что будет. Широколобому самому было смешно. Как это можно пройти мимо рослой, нежной, вкусной кукурузы и не откусить ее стебель? И что же? Кязым был прав.
Оказывается, как-то неловко опахивать кукурузу и одновременно объедать то, что опахиваешь. Вот и получается, что идешь между рядами зеленых стеблей и некоторые из них так соблазнительно мажутся о твое тело, а ты идешь себе и только опахиваешь их корни. Потому что неудобно. Чтобы схватить кукурузный стебель, хоть на мгновение надо остановиться, но останавливаться нельзя, потому что ты пашешь, да и человек рядом.
С тех пор, как заметил Широколобый, многие кукурузные поля Чегема перестали мотыжить и начали сеять кукурузу не вразброс, как раньше, а рядами и опахивали ее буйволами и быками. Правда, туповатые быки не всегда чувствовали всю сложность своего неудобного положения и порой на ходу хватали кукурузные стебли. За это им рты подвязывали веревками, что довольно позорно, если разобраться.
Смолоду Широколобый, что скрывать, любил поозорничать на кукурузных полях. При его силе, конечно, никакая ограда не могла его удержать. Но так вкусно бывало похрустеть сахаристыми стеблями кукурузы, что как-то забывалась предстоящая палка. Плохо было то, что другие животные – ослы, коровы, козы – тоже устремлялись за ним в пролом и начинали есть кукурузу. Прогнать их бывало как-то неудобно, потому что и сам ведь незаконно вломился в поле.
В конце концов ему приделали к голове омерзительную деревяшку, чтобы он ничего не мог видеть, кроме травы под ногами. Мир померк. Теперь он не видел не только кукурузное поле, но и неба, и луга, и деревьев, и запруды. Дня три Широколобый терпел, а потом разъярился и стал биться головой о землю и бился до тех пор, пока не расколошматил деревяшку. И он снова увидел огромный, прекрасный, многоцветный мир. И больше он никогда не проламывал оград, и больше ему на лоб не нацепляли этой мерзкой деревяшки, этой тюрьмы для глаз.
…Машина остановилась перед закусочной, и шофер с Бардушей зашли перекусить. Когда машина остановилась, вонь от неожиданности ушла вперед, но через мгновенье вернулась и улеглась рядом с машиной, как верная свинья. Широколобый все так же старался выцеживать из воздуха запах моря. Оно было где-то недалеко и пробивалось сквозь вонь как надежда.
Сейчас Широколобый вспомнил историю своей третьей любви. Неожиданно в чегемском стаде появилась новая буйволица. И она сразу же понравилась Широколобому и еще одному буйволу. Широколобый уважал этого буйвола за силу и храбрость.
В ту весеннюю ночь, когда стая обнаглевших от голода волков пыталась зарезать буйволенка и все буйволы стали кругом, охраняя буйволят, этот буйвол сражался рядом с Широколобым. И он мужественно отражал нападения волков, хотя ему не удалось ни одного из них убить. Просто он не владел искусством подсечки. Он старался волка прямо проткнуть своими рогами, но тот всегда в таких случаях успевал отпрянуть.>ое дело – подсек и подбросил, на лету рвя ему внутренности!
Да, он уважал этого буйвола за силу и за храбрость, и временами ему хотелось схватиться с ним просто так, чтобы узнать, кто сильней. Но повода не было. И они, как самые сильные, уважали друг друга.
И тут появилась эта буйволица. Широколобый заметил, что она и ему понравилась. Но когда Широколобый подошел к ней и положил ей на шею голову, а потом стал пастись рядом с ней, тот признал их парой и не стал больше к ней подходить. И так длилось три недели, и Широколобый думал, что все решено.
В тот день его отправили в лес таскать бревна, и он, проработав до полудня, пришел на выгон и увидел, что буйволов нет, и, конечно, догадался, что все они отдыхают на запруде. Он пришел туда и увидел такую картину.
Рядом с его буйволицей лежал этот буйвол и как ни в чем не бывало жевал жвачку, равнодушно поглядывая на берег, где стоял Широколобый. Они лежали так тесно, что хвост этого буйвола, время от времени высовываясь из воды и шлепая свою спину, на ходу как бы случайно притрагивался к спине его буйволицы. Это видеть было неприятно, но еще терпимо. И вдруг черепаха, сидевшая на спине его буйволицы, сползла с нее и влезла на спину этого буйвола. Широколобый в порыве ревности, чему способствовала его уверенность, что мысли можно передавать на расстоянии, решил, что его буйволица подарила черепаху этому буйволу.
Горестно взревев про себя: «Мне черепах никто не дарил!» – он решительно фыркнул, бросился в запруду и выгнал всех буйволов на луг. Этот буйвол понял, что предстоит битва, и был к ней готов. Широколобый это знал. У противника было даже некоторое преимущество, все-таки Широколобый с утра работал, пока тот прохлаждался в запруде рядом с его буйволицей. Они разошлись и побежали друг на друга. Как выстрел щелкнули столкнувшиеся рога. Запахло костяным дымом.
Упершись друг в друга рогами, они стояли, покачиваясь, сдвигаясь с места, чтобы найти лучшую опору для толчка, но никто ничего не мог сделать. Рога так натерлись, что черепу было горячо у основания рогов.
Не сумев перебороть друг друга с первого столкновения, они снова разошлись. И Широколобый уже остановился, чтобы бежать на противника, но тот еще отходил, удлиняя разгон. Тогда Широколобый решил, что это несправедливо, и сам удлинил свой разгон. Противник, на этот раз остановившийся раньше Широколобого и увидев, что тот продолжает удлинять разгон, сам еще раз отошел. И теперь они стояли метрах в пятидесяти друг от друга, высматривая друг друга, нацеливаясь и выжидая. Широколобый ринулся, и противник, дрогнув, поспешил навстречу, боясь, что Широколобый пробежит большее расстояние и от этого наберет большую скорость.
И рога в наклоне щелкнули друг о друга как выстрел, и сразу же запахло костяным дымом. Уткнувшись друг в друга, они давили с такой неимоверной силой, что передние копыта Широколобого и его противника по бабки ушли в травянистую землю. И они надолго так замерли, едва-едва двигая рогами, и опять запахло костяным дымом, и жар рогов у основания горячил лоб.
Задача состояла в том, чтобы силой давления рогов свернуть шею противнику и тогда от боли он вынужден будет сам повернуться вслед за шеей, и тогда остается только гнать и гнать побежденного противника. Но и на этот раз ничего не вышло. И они снова далеко разошлись и, тяжело дыша, издали поглядывали друг на друга, стараясь не прозевать мгновенье, когда противник ринется.
И тут Широколобому пришла в голову боевая хитрость. Надо дождаться, чтобы первым на него побежал противник, а потом чуть-чуть, незаметно для глаз свернув свое направление, всю силу удара сосредоточить не на обоих рогах противника, а на его левом роге. И тогда, может быть, его шея не выдержит, и он вслед за ней повернет свое огромное туловище.
Противник ринулся. Широколобый чуть выждал, мысленно поймал основанием своего правого рога середину левого рога противника и с горестной яростью припомнив про себя: «Мне черепах никто не дарил!!!» – бросился навстречу.
И они снова столкнулись. Но на этот раз раздалось не щелканье, а короткий сухой треск. Левый рог противника обломился и рухнул на землю! Это было так неожиданно, что тот растерялся и побежал. Широколобый, чувствуя, что случилось ужасное, неправильное, непоправимое, все-таки сгоряча побежал за ним и несколько раз боднул его на ходу, пока тот не вломился в заколюченный лес.
Конечно, Широколобый хотел победить и своей победой осрамить противника. Но не до такой степени. Он даже не знал, что у буйвола может сломаться рог. Он много раз встречал однорогих коров, иногда быков, но Однорогих буйволов никогда. Это было ужасно. Он не хотел так унизить своего противника. Как же ему теперь жить с одним рогом? Это все равно, что усатому чегемцу жить с одним усом. Широколобый давно заметил, что если уж чегемец носит усы, то они всегда парные, как рога.
В довершение несчастья по выгону прошел пастух с козами и собакой. Собака, почуяв рог, подбежала к нему без всякого почтения, как будто это было дохлая ворона. Ухватившись зубами за обломанный край, она его зачем-то поволокла за собой, хотя ясно, что буйволиный рог не только собака, даже медведь не сумеет разгрызть. Конечно, можно было погнаться за ней и отнять у нее рог, но собака такая мелкая – унизительно гнаться за ней. Ужас! Ужас!
А возлюбленная буйволица, подняв голову, смотрела на него, ожидая, что он подойдет к ней. Очень неуместно. И он не подходил. И она начала пастись, время от времени удивленно подымая голову и как бы спрашивая: «Почему ты не подходишь? Разве ты не победил?»
Ее тупость раздражала Широколобого, и он к ней в тот день так и не подошел. Он к ней не подошел и на следующий день, хотя она много раз подымала голову и смотрела в его сторону. Эта дура никак не могла понять, что ему жалко своего вчерашнего противника, который теперь скорбно пасется в стороне и из головы его торчит безобразный обломок.
Так кончилась любовь Широколобого. Он к этой буйволице больше никогда не подходил и никогда рядом с ней не ложился в запруде. Пострадавший буйвол тоже к ней никогда не подходил. А когда пришло время осеннего гона, она досталась низкорослому замухрышке, которого издали можно было принять за черного быка и притом не очень крупного.
…Шофер и пастух Бардуша вышли из закусочной. Бардуша, став на подножку, дотянулся до Широколобого и погладил его по шее.
– Ну что, Широколобый? – сказал он. И Широколобый по дыханию его понял, что он выпил, а по голосу его понял, что он жалеет его.
– Давай, давай, – заторопился шофер.
– Такого буйвола, – сказал Бардуша, усаживаясь рядом с ним и захлопывая дверцу, – я на этом свете больше не увижу!
Сейчас он вспомнил далекий день на альпийских лугах. Тогда стадо из буйволов и коров вышло на чудесный склон с разновкусицей жирных и сочных трав. И они поедали и поедали эту траву, постепенно подымаясь, и трава делалась все лучше и лучше. Рядом с ним паслась буйволица с уже довольно рослым буйволенком.
Теперь Широколобый не любил ни одной из буйволиц в чегемском стаде, а когда приходило время гона, он, как и остальные буйволы, делал то, что положено природой, и тут же забывал буйволицу, с которой свел его случай.
С тех пор как он разлюбил, буйволицы стали похожи друг на друга, как люди. А когда он любил, он не только всех буйволиц, но и всех остальных животных, даже если они были одной масти, хорошо отличал. Любовь промывала глаза. А сейчас, поглядывая на буйволицу с буйволенком, не отстававших от него, он никак не мог припомнить, был он именно с этой буйволицей во время осеннего гона или с какой другой? Все-таки два года прошло с тех пор. Странно.
И, словно подслушав его мысли, из-за бугра вышел медведь и не спеша заковылял в сторону буйволенка, как будто был уверен, что Широколобый не станет его защищать, раз у него такие сомнения.
Широколобый пришел в поистине благородную ярость. Уже по привычке горестно взревев про себя: «Мне черепах никто не дарил!» – он ринулся на медведя, свалил его с ног и прижал к склону.
Медведь заревел, изо рта у него вырвались клубы вони, он попытался лапами достать до шеи Широколобого и в самом деле, как граблями, мазанул его своими страшными когтями. Но сами лапы были настолько ослаблены давящей силой Широколобого, что глубоко вкогтиться ему в шею он не смог.
Медведь стонал. Изо рта у него выходила пена и вонь, но он почему-то не умирал. Широколобый не прободал его, а только с неимоверной силой втиснул в склон.
Долгое время он держал его так, и стоны медведя стали слабеть, но вонь не унималась. Тогда Широколобый решил разогнаться, проткнуть его рогами и перекинуть через себя. Только он отпятился, как медведь вдруг замертво свалился и, безжизненно подскакивая на неровностях склона, покатился вниз.
Широколобый следил за ним глазами, удивляясь, что медведь так неожиданно сдох, хотя в нем еще оставалось много вони. И вдруг в самом конце склона дохлое тело медведя остановилось, бесчестно ожило, отряхнулось и как ни в чем не бывало закосолапило в чащобу. Перехитрил!
Широколобый был так возбужден всем случившимся, что еще часа два яростно дышал, и воздух с шипеньем выходил из него. И тут вдруг появился пастух Бардуша с дровами на плече. Он сбросил свою ношу и стал подходить к Широколобому. Но Широколобый был в такой ярости, что даже его не хотел к себе подпускать. Почему он забыл про стадо? А что было бы с буйволенком, не окажись рядом Широколобого?
Конечно, потом он его подпустил к себе, и пастух внимательно ощупал раны на его шее. Он любил Бардушу. Пастух всегда угощал стадо солью, взбадривал его криками. Широколобый, конечно, ничего не боялся, но некоторые буйволицы и все коровы такие робкие, что им приятно, кушая альпийскую траву, слышать человеческий голос. Мало ли что, если человек подает голос, зверь не подойдет.
Однажды Широколобый заболел на альпийских лугах. Он съел ядовитой травы. Несколько дней он пролежал у пастушеского балагана. И тогда Бардуша каждый день приносил ему вязанку веток со свежими, вкусными листьями, и он ел лежа, потому что встать не было сил. Бардуша выносил ему каждое утро и каждый вечер из балагана огромный котел лекарственного чая. И Широколобый лежа выпивал его.
На альпийских лугах жить прекрасно. Нигде в мире нет такой вкусной, многообразной и жирной травы. Но плохо одно. После сильного града травы и кусты до того холодеют, что язык перестает чувствовать ядовитость растения или листика, которую обычно животные хорошо чувствуют. И, если даже случайно потащат в рот, тут же сбрасывают с языка.
Но после сильного града растения леденеют, и язык ошибается. Так и случилось с Широколобым, но он был сильным от природы, и Бардуша спас его. Широколобый не знал, что старший пастух уже предложил его прирезать, но Бардуша взялся его вылечить и в конце концов отпоил его своим лекарственным чаем. И Широколобый никогда не забывал, как далеко приходилось идти Бардуше за этими вязанками веток со свежими вкусными листьями, которые он ел лежа.
…Машина притормозила у ворот бойни. Ворота распахнулись, грузовик медленно завернул и въехал во двор. Здесь он опять развернулся и задним ходом подошел поближе к весам, на которых взвешивали принятых животных.
Как только грузовик въехал во двор бойни, Широколобый почуял, что вонь дороги исчезла и появился запах крови. Оказывается, долгая вонь кончается кровью, подумал он. Да, это был запах крови. Широколобый его хорошо знал, потому что видел кровь животных, разорванных хищниками, и видел кровь хищников, разорванных его рогами.
Но вместе с этим запахом крови усилился запах моря, потому что бойня была расположена над морем. И с какой-то странной тревогой Широколобый ощущал, как в него входят два соленых запаха, запах крови и запах свободы.
Но он еще ничего не мог понять. Спереди раздавался какой-то беспрерывный неприятный грохот, и из этого неприятного грохота время от времени вываливался еще более неприятный костяной стук.
Широколобый ясно понимал, что они еще не приехали в деревню. Потому что между деревней и воняющей дорогой должна быть дорога, которая не воняет. Так было, когда они выехали из Чегема. Был большой кусок невоняющей дороги. Значит, перед новой деревней кусок невоняющей дороги должен повториться. Раз его нет, значит, они еще не в деревне. Тогда где?
Но тут Бардуша влез в кузов и стал развязывать веревки, которыми были спутаны его ноги. Широколобый как-то растерялся, поняв, что раз снимают веревки, значит, они куда-то приехали, где ему надо будет сходить. Пастух отбросил снятые веревки и легонько потрепал его по шее. И Широколобому это сейчас было очень приятно.
Его тревожил этот запах крови и этот чуждый грохот машин, из которого время от времени выпадал костяной стук, мучительно напоминающий что-то знакомое. Здесь было страшно, но рядом с ним был пастух Бардуша, и, значит, разумная сила человека его оберегает, а ему следует только подчиняться ей. Теперь Бардуша более требовательно похлопал его по шее, и это значило, что надо встать.
Широколобый поднялся, с трудом передвигая затекшими ногами. Бардуша открыл задний борт, работник бойни приладил мостки, и Широколобый, поощряемый добрыми похлопываниями пастушеской ладони, спустился вниз.
Грохот. Костяной стук. Грохот. Костяной стук.
– Давай, – сказал весовщик, и Бардуша подогнал Широколобого к весам.
Для удобства взвешивания площадка весов была расположена на уровне земли и до того ископычена ногами многочисленных животных, что по виду не отличалась от окружающей земли. Широколобый подумал, что это обыкновенная земля, но, когда стал на площадку весов, почувствовал, что она таит в себе неприятную неустойчивость. Но он решил терпеть, раз это надо пастуху.
– Ничего себе, – сказал весовщик, взглянув на стрелку весов, – девятьсот пятьдесят пять килограмм!
Он почувствовал, что слова его прозвучали неубедительно. Может быть, весовщик даже не знает, что живая природа ничего крепче буйволиных рогов не создавала.
Но весовщик почувствовал какой-то излишний напор в словах этого деревенщины и решил на всякий случай не давать ему выхода.
– Слушай, ляй-ляй-конференция не надо мне сейчас, – сурово оборвал он его, – мясо есть мясо! Держи квитанцию! Дальше! Дальше!
– Эх, Широколобый, Широколобый, – сказал Бардуша и, шагнув на весы, в последний раз потрепал его по холке. Он повернулся, не оглядываясь, дошел до своего грузовика и сел в кабину, крепко хлопнув дверцей. В это время в ворота бойни въезжала машина с партией коров. Два грузовика осторожно разъехались, и чегемская машина, выехав на шоссе, свернула направо и, набирая скорость, двинулась в сторону Чегема.
Все еще стоя на площадке весов, чувствуя своей могучей тяжестью ее колеблющуюся поверхность, Широколобый понял, что это мост. Такое ощущение всегда вызывали мосты. Но где река и куда ведет этот мост?
Открыв ворота узкого дощатого коридора, работник бойни загнал туда Широколобого. Широколобый увидел перед собой десятка два коров, которые стояли, плотно прижавшись друг к другу, то и дело вздрагивая и вытягивая головы. Взглянув на выражение их глаз, он вспомнил, что такое же выражение глаз он встречал у животных в лесу, когда они чувствуют близость хищника или им кажется, что хищник близок.
В ноздри ударил густой запах крови, но запах моря доносился с прежней силой. Из этого он понял, что, войдя в этот узкий коридор, он приблизился к невидимой крови, но не удалился от моря.
И снова сквозь грохот каких-то машин Широколобый услышал неприятный костяной стук, теперь гораздо более отчетливо вываливающийся из этого грохота. Грохот машин был бессмысленный, потому что мертвый. Костяной стук имел смысл, потому что был живой и означал живую боль. Теперь он вспомнил, где и когда он слышал этот костяной стук. Как-то зимой они всем стадом проходили по обледенелому мосту, и одна буйволица поскользнулась и с таким вот костяным стуком рухнула на мост. И теперь помимо его воли что-то страшное вырисовывалось в сознании: сначала они почему-то падают, а потом кровь.
Так оно и было на самом деле. Несколько коров впускали в первый отсек. Работник бойни подносил к губам животного ручку с металлическим наконечником, включал ток, и животное, оглушенное электрическим разрядом, падало на деревянный помост. Тут ему перерезали глотку, подцепляли на крюк, который тащил его через весь цех, где рабочие как на конвейере поочередно обрабатывали тушу.
Несмотря на ужас и беспокойство, внушаемые этим костяным стуком, Широколобый твердо верил, что за ним должен прийти пастух Бардуша. Он уведет его отсюда. Широколобый несколько раз оглядывался, но пастуха не было видно. Однако он твердо продолжал верить, что пастух придет, именно потому, что здесь так плохо и в таком плохом месте он его долго не может держать.
Он снова всмотрелся в дергающуюся массу сцепившихся, взволнованных коров и заметил, что многие из них стараются повыше вытянуть головы, чтобы увидеть то страшное, что, как они догадывались, здесь происходит. И, смутно догадываясь о том страшном, что здесь происходит, они все-таки любопытствовали отдельно от страха и даже испуганно радовались, что это страшное хотя бы в это мгновенье происходит не с ними.
И тут вдруг Широколобый увидел то, что мысленно и во сне видел много раз. Он увидел лошадь! То ли потому, что он слишком всматривался в ближайших коров, то ли потому, что лошадь до этого стояла, опустив голову, но он ее только теперь приметил. Ему показалось, что страшный хозяин этого места до сих пор прятал от него лошадь, а теперь зазевался, и лошадь, вытянув шею и прильнув губами к доскам ограды, внюхивалась в запах моря. И он увидел большой, печальный лошадиный глаз и слезы, стекающие по морде.
Он там, Где Лошади Плачут! Его и пастуха Бардушу обманули! И сразу же кончилось тревожное, растерянное, сиротливое ожидание пастуха. Он понял, что в этом мире для него остались только два соленых запаха – запах крови и смерти, запах моря и свободы. И он понял, что он один и может надеяться только на самого себя.
И сразу же он почувствовал мощь собственного тела и спокойствие собственного духа. Он понял, что надо делать. В это время позади него открылись ворота, и новую партию коров загнали в коридор. Они стали сзади теснить его. Но теперь ему никто не мог помешать.
Одним боковым ударом рогов он сразу вышиб две доски и просунул в пролом голову. Запах моря усилился. Услышав треск досок, работник бойни, впускавший животных в коридор, подбежал, схватил его за рога и попытался водворить голову обратно. Проще было бы остановить падающий дуб.
Сунув голову в пролом свободы, Широколобый вслед за головой потащил к свободе тело. Пролом был узкий, но желание свободы было столь велико, что Широколобый вывалился наружу, обрушив все доски стены, вбитые между ближайшими столбами.
Запах свободы усилился. Но это был большой загон, выстроенный на случай поступления крупных партий скота, которые нельзя сразу обработать. Впереди метрах в двадцати виднелась ограда из дубовых досок, и он понял, что ее надо проломить. Остановившись посреди загона, он внюхивался в воздух, чтобы определить, откуда сильнее идет запах моря, чтобы именно в том месте прошибить ограду.
Когда он обрушил стену коридора, вслед за ним ринулись коровы и, пьянея от радости, с бестолковым мычанием стали носиться взад-вперед. Лошадь заржала и галопом пустилась вдоль загона. На шум собрались те работники бойни, которые были во дворе. Прильнув к забору, они ждали, что будет дальше.
Растерявшийся было весовщик сейчас взял себя в руки. Он решил, что если буйвола вернуть первым в коридор, порядок будет легко восстановить. За долгое время работы на бойне всегда видя перед собой растерянных и покорных животных, он не испытывал никакого страха перед буйволом. Он подбежал к Широколобому, когда тот уже нацелился на место в ограде, которое было поближе к морю. Весовщик раздраженно схватил его за хвост и пытался повернуть в сторону коридора. С необычайным проворством буйвол крутанулся на месте, подсек правым рогом весовщика под его левое бедро и небрежно перекинул через себя. Те, что выглядывали из-за ограды, дружно охнули. Весовщик рухнул, но сгоряча, шатаясь, встал на ноги. Широколобый, удивившись его живучести, повернул к нему голову и хотел его добить, но вдруг вспомнил кончиком своего правого рога неприятную дряблость его бедра, отвернулся от него и тут же забыл о его существовании.
Снова поймав ноздрями место в заборе, которое было поближе к морю, он рысью пошел на него и, одним ударом проломив, очутился во дворе бойни. Верхняя поперечина обрушившейся части забора каким-то образом застряла у него между рогами. Он брезгливо тряхнул головой, но она еще крепче засела между рогами. Тогда он с такой яростью мотнул головой, что доска, взлетев метров на десять, упала за его спиной.
Именно в это мгновение главный инженер бойни, еще ничего не знавший о происшествии, случайно подняв над столом тяжелую, похмельную голову, увидел, как перед окном его кабинета, расположенного на третьем этаже, беззвучно поднялась большая доска, остановилась, словно раздумывая, как ей быть дальше, а потом, медленно разворачиваясь, пошла вниз, самозванно имитируя какую-то фигуру высшего пилотажа.
Главный инженер накануне крепко выпил и сейчас мрачно поздравил себя с первой алкогольной галлюцинацией. Нельзя ж так пить, как и все пьющие в такие минуты, с ненавистью подумал он о себе, я уже немолодой, а все хорохорюсь, хорохорюсь…
И тут к нему в кабинет влетела секретарша и задребезжала:
– Георгий Лаврентьич, буйвол взбесился!
Раздраженный своим собственным состоянием и этим крикливым вторжением, он вскочил.
– Запретить! – воскликнул он от неожиданности. – То есть как взбесился?
– Он ранил весовщика и разбил загон! Может, в милицию позвонить?
Главный инженер подбежал к окну, увидел мечущихся в загоне коров, людей, уносящих раненого весовщика, пролом в заборе и, главное, большую доску, лежавшую посреди загона. Да, это была, безусловно, она, та самая.
– Зачем милицию, – сказал он неожиданно спокойным голосом, – звони в «Скорую помощь». Сами справимся с ним.
Выскочив во двор бойни, Широколобый увидел, как люди шарахнулись от него и побежали. Мимоходом подумав о них: «Мелко! мелко!» – он стал внюхиваться в запах моря. Каменная стена с железными воротами отделяла бойню от моря. Он понял, что надо бить по воротам, другого пути нет.
До ворот было всего метров двадцать, и надо было как можно быстрей набирать конечную скорость. Черный ураган весом в тонну гулко врезался в створку ворот и сильно погнул ее. Он снова отбежал, нацелился и, напружинившись, помчался. На этот раз удар был такой силы, что Широколобый от сотрясения на миг потерял сознание. Створка вырвалась из петель, громыхая и подпрыгивая, покатилась по прибрежной гальке и, перевернувшись у моря, затихла.
И море распахнулось перед Широколобым. Разбрасывая копытами гальку, даже не слишком быстрой рысцой, он подбежал к морю и стал пить его. Напившись моря, он погрузился в море и поплыл.
Через двадцать минут машина «Скорой помощи» въехала во двор бойни. Весовщика с пробитой насквозь ляжкой положили на носилки и увезли как героического матадора.
Коров и одинокую лошадь снова загнали в узкий коридор, пролом которого уже был заделан. Но работники бойни не скоро успокоились. Многие стояли у разбитых железных ворот и смотрели на буйвола, уплывающего все дальше и дальше.
Старый забойщик Мисроп не уставал всем рассказывать, что сорок лет тому назад было подобное происшествие. Только тогда буйвол не в море ушел, а пробил деревянные ворота, ведущие в город, и, пробежав по всем улицам, выбежал в горы и скрылся в лесах.
При этом, указывая на главные ворота, он раздраженно пояснял, что ворота тогда стояли там, где сейчас находится вахтерская. А вахтерской тогда вообще не было!
И было не вполне ясно, что он хотел этим сказать. То ли то, что бойня стала учреждением более важным и потому понадобилось теперь помещение для вахты, то ли дело в том, что мясо превратилось в стратегический товар, и теперь стихийное воровство введено в рамки строго организованной операции.
А Широколобый плыл и плыл в открытое море.
В это время главный инженер бойни договаривался с председателем соседнего рыболовецкого колхоза, чтобы тот послал вслед за буйволом моторную лодку с людьми, и они, пристрелив буйвола, привезли бы тушу на бойню.
Так как в обязанности председателя рыболовецкого колхоза не входили ловля и отстрел плавающих в море буйволов, он отхлопотал у главного инженера две буйволиные ляжки. Главный инженер дал согласие, и высокие стороны на этом договорились.
У председателя рыбколхоза теперь была задача, можно сказать, тройной сложности. Найти рыбаков, которые сейчас не в море, что было сравнительно легко. Но при этом чтобы они были трезвы, и тут задача мгновенно приобретала головоломную сложность. И наконец, один из них должен был уметь стрелять, здесь просто надо было надеяться на везение. Председатель, можно сказать перенюхав оставшихся рыбаков, наконец остановился на двух. Они были в самом деле трезвыми, и один из них баловался охотой и имел охотничий карабин. Но именно потому, что они были трезвы, рыбаки вели себя заносчиво и капризно.