Олег Ликушин. "Убийца в рясе".
Поставлен вопрос и вопрос достаточно серьзный: что есть догма в достоевсковедении и в чем ее ложь; или кто убил Федора Павловича Карамазова? Порассуждаем?
Подпись: Ликушин.
Часть первая, вводная: Заговор питерских.
Может ли молодой, юный ещё человек (девятнадцати всего лет), проведший год в монастырском скиту и, как все считали, сугубо верующий, стать отцеубийцей? Казалось бы, ответ может быть только одного рода – негодующе-отрицательный, вроде того, что «бросьте кривляться, юродствовать, не ищите дешо вой популярности на мнимых сенсациях», и т.д. и т.п.
Когда подобным образом поставленный вопрос прямо бьёт в литературный образ, который назначен в «литературные Христы», «русские иноки» и даже в «потенциальные святые православной церкви», и самим фактом этого «назначения» возведён в краугольные камни сооружения, именуемого Великой Русской Литературой, нетрудно догадаться, что ждёт дерзкого, выступившего с своим «кощунственным» заявлением: его на первой же фразе сочтут... сумасшедшим.
Выступил Ликушин, поставил вопрос и заявил: «Считаю, что роман «Братья Карамазовы» наконец прочтён; убийцей Фёдора Павловича Карамазова является “по замыслу” Ф.М. Достоевского, главный герой этого романа – Алексей Фёдорович Карамазов, Алёша».
Итак, Олег Ликушин написал роман «День Нищих» и выбросил его в сеть. Текст мало-помалу подбирает своего читателя, возникло подобие дискуссии, на которой и анамнез, и диагноз ликушинской «болезни» получили стопроцентное подтверждение: публика застебалась в том духе, что в «Преступлении и Наказании» «Дуня убила Свидригайлова», а старуха – Раскольникова по башке кухонным топориком тюкнула. Выскочило, и не в одном месте, раздражо нное: «Кто он такой, этот Ликушин, откуда взялся, как посмел на святое руку поднять!» («Святое», надо полагать, означает – «освящённое традицией», подпёртое славными именами всех, без счёту, классиков русского Серебряного века, мировой научной мысли ХХ столетия, etc...) Словом, «броня крепка», и над всей этой историей вполне безоблачное, безгрозовое небо. Но так ли уж оно безоблачно, так ли всё гладко и ровно, так ли шито-крыто в нашем посткультурном пространстве?
Полтора года назад, собирая материал для «Дня Нищих», поехал Ликушин в Старую Руссу – древний городок под Великим Новгородом, где находится дом-музей Ф.М. Достоевского и где «происходит» романное действие «Братьев Карамазовых», - осмотреться, так сказать, «на Скотопригоньевской местности». Словоохотливая сотрудница дома-музея, между делом, поведала Ликушину удивительную вещь: оказывается, группа неназванных научных работников (в т.ч. и питерских), профессионально занимающихся Достоевским, задалась вопросом: кто же, всё-таки, убил несчастного Фёдора Павловича? В процессе коллективного мозгового штурма будто бы родилась версия: поскольку единственным персонажем из «подозреваемых», не имеющим романного алиби, остаётся Михаил Осипович Ракитин, то, скорее всего, он и должен был проявиться во втором, главном рассказе «Братьев Карамазовых» (Достоевским не написанном) убийцей Фёдора Павловича.
Прошло время. 26 июня сего года натыкается Ликушин на «В-Контактную» дискуссию, его романа («Дня Нищих») касающуюся, и читает: «... Смердяков наклепал на себя (в том числе чтобы вызвать чувство вины в Иване). Кто же тогда убийца? Я составил итенирарий всех персонажей романа. Мы знаем обо всех (в том числе и об Алёше), кто где был в момент убийства. У всех алиби. Кроме – Ракитина! Где он был неизвестно. Делайте выводы...»
Эге! - подумалось. - Да тут серьёзные люди собрались, раз «итенирариями» [вероятно, от латинского itineris – путь, движение, переход, марш, дорога, тропа и проч.] между слов пробрасываются, не растолковывая собеседникам своим древней латыни. Припомнилась Старая Русса, словоохотливая сотрудница дома-музея Достоевского, а потом уже пришло в голову посмотреть, что человек, написавший легкомысленный призыв «делать выводы», - один из ведущих отечественных достоевсковедов, петербуржец, доктор наук Б.Н. Тихомиров.
Но не это главное и существенное; главное и существенное, в данном случае, заключается в том, что часть «научной среды», специалисты и профессионалы, литературоведы, наследники «русских критиков», чьими трудами создан миф о великом романе, повторяю – создан и внедрён и в научное, и в массовое сознание, от средней и высшей школы до церковной проповеди, своими руками, исподволь, тихой сапой под этот миф начинают подкапываться, расшатывать и рушить его!
Это, уж извините, иначе как революционной ситуацией, господа, и заговором (хе-хе!) лучшей, быть может, и, во всяком случае, умно ищущей части нынешних достоевистов не назовёшь. Однако, бунт против догмы зреет, вызрел уже – вот что!
Поясню ликушинскую мысль: всех нас научали, научают и будут долго ещё, кажется, хрестоматийно научать, что «научно установленным» убийцей Фёдора Павловича Карамазова является его незаконнорожденный, четвёртый сын, лакей Павел Фёдорович Смердяков – существо безбожное, подлое, коварное, мстительное (ряд можно продолжать до бесконечности); точка зрения эта освящена всеми мыслимыми авторитетами – в литературе, литературоведении, философии и проч.; роль Смердякова окончательно определена, выяснена, выверена; «исповедуют» эту точку зрения и некоторые деятели православной церкви, из писавших и пишущих доныне «на тему» Достоевского, использующих его образы, идеи и произведения в пастырском своём служении (например, архиепископ Сан-Францисский Иоанн (Шаховской)†, преподобный Иустин (Попович)†, дьякон Андрей Кураев и др. и др...) Чего только на несчастного Смердякова не понавешали, в исследовательском запале, иные «естествоиспытатели»: и двойник Чорта он, и теневая сторона души Ивана, и «оборотная сторона Великого Инквизитора», и «анти-Демиург», и даже «повар Мефистофельской кухни»... в глазах от лукавой кириллицы рябит.
Случались, правда, попытки оправдать «Смерда Якова», а заодно уж и поискать романного убийцу; последнюю по времени, кажется, совершил «безымянный» В.Шевченко, но он, на свою беду (или на счастье?) не был выучен иметь Достоевского профессией; его «где надо» почитали немного, послушали, посекли и махнули рукой. Да, после, с брезгливой гримаской шикнули с одного журнального амвончика, что, мол, нечего привечать «народных достоевсковедов» с их доморощенными фантазиями.
Словом, положение вещей с прочтением, пониманием и осмыслением романа «Братья Карамазовы» – своего рода догма, вполне закостенелая, окосневшая, созданная и оберегаемая зубастой кастой «жрецов Достоевского». Но догма, как и жена Цезаря, всегда, даже в чужой постели, должна быть вне подозрений, а тут Ракитина к ней под бочок, да ещё с ползучими какими-то итенирариями подкладывают. Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй! А что княгиня Марья Алексевна подумает?
Часть, из существенных, Первая.
1. Охромевшие хронотопы
Начнём с того, что уверимся: алиби, о котором так уверенно заявляет Б.Н. Тихомиров, у Алексея Фёдоровича Карамазова НЕ СУЩЕСТВУЕТ, а «делать выводы» по поводу мнимого «ракитинского следа» нет ни малейших оснований.
С лёгкой руки большого придумщика Михаила Бахтина появился в литературоведческом обиходе термин – «хронотоп»; калькируя с греческого, получаем «время-место»; им принято обозначать взаимосвязь временных и пространственных отношений в художественном тексте. Так вот, этот самый хронотоп вдруг и самым отчаянным образом начинал «хромать» у всех без исключения русских критиков, как только они добирались до ключевого пункта «Братьев Карамазовых», до вершины, с которой начинается катастрофическое падение главного героя – Алёши. Речь о главах «Луковка» и «Кана Галилейская».
В главу «Луковка» Алёшу, духовно и душевно сломавшегося на скандале с телом «провонявшего» старца Зосимы, приводит единственный его друг (именно – друг, это важно: «скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты»), Михаил Ракитин. Приводит, открыв в нём «бесёнка» и тут же соблазнив водкой, колбасой и Скотопригоньевской блудницей Грушенькой Светловой.
Возроптавший на Бога, сердечно озлобившийся на глумливую и низкую толпу, забывший о брате Мите (лишь на минутку мелькнёт ему «страшная обязанность»), о штабс-капитане Снегирёве, которому так и не отданы двести рублей, мучительно и зло помнящий только свою обиду и «вчерашний разговор с братом Иваном», Алёша впервые оказывается лицом к лицу перед «неожиданным существом», перед «страшной женщиной», которая прыгает ему на колени, поит шампанским, называет «херувимом», «князем» и «цыплёнком».
Г-н Рассказчик, под маску которого в самых лукавых местах романа с головою прячется Автор, поясняет читателю, что Грушенька возбудила в Алёше «неожиданное и особливое чувство, чувство какого-то необыкновенного, величайшего и чистосердечнейшего любопытства», и чувство это, как замечает зоркий Ракитин, взаимно. Взаимно до зеркального, потому что «стыдливая любовь», в которой признаётся Грушенька, из «любопытства» и вышла: она так давно «стала думать» об Алёше, что и не помнит, когда это с ней началось. Напряжение нарастает стремительно, чувство обретает новую, неожиданную опору – духовной близости, единения, сродства: блудница, «сущая жидовка», «злющая баба» и падший в отчаянии своём «ангел», «херувим» отыскивают друг в друге «сокровище»: «у обоих как раз сошлось всё, что могло потрясти их души так, как случается это нечасто в жизни» (318;14)...
И здесь – важное: Грушенька открывает, что собирается лететь к своему «прежнему», и всё отчаяние её выплёскивается в «жалких» словах: «я, может быть, сегодня туда с собой нож возьму». Тут же, «с плачем в голосе», откликается Алёша: «не возьмёт ножа, не возьмёт!» К кому это он, - к Грушеньке, к Ракитину? Нет, - «Если б не было Ракитина, он стал бы восклицать один». Так, на самом пике соединения двух душ – Алёши и Грушеньки – возникает тема убийства. Возникает за считанные часы до смерти Фёдора Павловича.
Но послушайте, что говорил тот же Ракитин Алёше в их первую встречу в роще у скита: «Тут влюбится человек в какую-нибудь красоту, в тело женское, или даже только в часть одну тела женского (это сладострастник может понять), то и отдаст за нее собственных детей, продаст отца и мать , Россию и отечество ; будучи честен, пойдет и украдет; будучи кроток – зарежет , будучи верен – изменит» (74;14)*.
В романе три персонажа, отличающихся прозорливостью – Зосима, Смердяков и Ракитин, сейчас важен последний, его «наглый смех», обращённый на «возлюбивших свои обиды»: «Да ты влюбился в нее, что ли? <...> ведь постник-то наш и впрямь в тебя влюбился, победила!»
Всё, третий звонок: «Пора, <...> поздно, в монастырь не пропустят» (О ком, кстати, Ракитин заботится больше – о себе или о друге? «Я и один уйду!» (323; 14), - язвительно шутит Ракитин; значит – и о себе, и о друге.); звучат завершающие реплики, Грушенькина: «Зачем ты, херувим, не приходил прежде <...> Я всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то такой придет и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!..»; Алёшина: «Что я тебе такого сделал? <...> луковку я тебе подал, одну самую малую луковку, только, только!..» (323;14)
Потрясение для обоих жуткое, потрясение с неба свалившейся, но несбываемой любви, любви, хрустальную дорогу к которой преградило каждому своё, для обоих одинаково «прежнее», пока ещё живое и значащее. Оба идут с своим «прежним» покончить. Она: «Может, на смерть иду! Ух! Словно пьяная!». Он: «шёл подле Ракитина скоро, как бы ужасно спеша; он был как бы в забытьи, шёл машинально».
В каждом преступлении следует первым делом искать мотив. Мотивом убийства Фёдора Павловича Карамазова были не жалкие три тысячки в запечатанном пакете («хрестоматийный», по академической догме, мотив для Смердякова; то же, вероятно, приготовлено питерскими «заговорщиками» и для Ракитина). Однако истинный мотив следует искать в жутком клубке, в котором смешались и любовь, и оскорблённое чувство, и несбывшееся чудо, и ещё 1001 «и», словом – «прежнее»: «Я против бога моего не бунтуюсь, я только “мира его не принимаю”», - говорит Алёша Ракитину, повторяя слова брата Ивана. (Само всплывает в памяти: «...до основанья, а затем // Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем...»)
«Разве это мотив!» – возразит упоённый догмой (но этот упоённый будет возражать на всё буквально, без различия, из обиды, или «из принципа»). Попрошу пока утешиться вопросом Алёши к Ивану: «неужели имеет право всякий человек решать, смотря на остальных людей, кто из них достоин жить и кто более недостоин?» (131;14).
И, конечно же, - аффект! Помните чуднóе словечко?
Друзья – Ракитин и Алёша – расходятся, дружбе их настал конец; расходятся на том, что один – «не Христос», другой – «не Иуда» (отдельная тема, также – отдельно и в своём месте), расходятся в темноте, в разные стороны, и г-н Рассказчик не берёт на себя труда уточнить – в каком это случилось часу . Он только показывает, что в это время на грушенькином дворе «стоял тарантас, выпрягали лошадей, ходили с фонарём, суетились. В отворённые ворота вводили свежую тройку» (324;14). Грушенька вот-вот вскочит в тарантас и помчится в Мокрое.
Попытка рассчитать искомое время заводит беглого, спешливого читателя в тупик, он отмахивается и летит дальше, за сюжетом, за г-ном Рассказчиком; что до терпеливого, вглядчивого, то он вдруг оказывается на развилке, у начала двух дорог, двух изломанных «прямых», которые, если где и сходятся, то разве в неэвклидовом, в нездешнем, в мистическом пространстве.
Здесь – отступлю на минутку перед открывшейся бездной и вброшу камушком вопросец: как могло статься, что те, кто должен быть «по положению» своему, по избранной для себя миссии – профессионально терпеливыми и вглядчивыми, пробежали мимо этой точки и продолжают блуждать вокруг неё да около, будто по лабиринту, на протяжении 130 лет?!..
Лукавый г-н Рассказчик, великолепнейшая, не имеющая аналогов в истории мировой литературы маска Достоевского! Он введёт вас в эту точку, но только если вы последуете за Митенькой Карамазовым, за ним одним – потому уже, что «много званных, но мало избранных»...
Слушайте и следите!
Вечер катастрофы. «Было часов семь с половиною » (346;14), когда Митя появился у г-жи Хохлаковой («его приняли с необыкновенной быстротой», ему нужно «только две минуты свободного разговора», он «ужасно спешит»), денег от неё не добился и «побежал что было силы в дом Морозовой», где проживала Грушенька. Грушеньки уже нет, но «прошло не более четверти часа после её отъезда» (352;14). Митя хватает пестик и убегает «В темноту». Здесь первая подсказка г-на Рассказчика. Как бы то ни было, но по этому свидетельству, с учётом времени, проведённого Митей у г-жи Хохлаковой, получается, что Грушенька уехала в Мокрое никак не раньше восьми вечера .
Митя бежит к дому отца, лезет в сад, бьёт старика Григория пестиком по голове и снова бросается в дом Морозовой – искать Грушеньку.
Вторая подсказка : «Было уже половина девятого » (358; 14), когда Митя вошёл к Перхотину. За тридцать минут до того («как вбежал он, прошло уже минут двадцать », это – финал разговора с Феней в грушенькиной квартире; «Ровно десять минут спустя Дмитрий Фёдорович вошёл к тому молодому чиновнику, Петру Ильичу Перхотину» (358;14)), то есть в восемь вечера , он в другой раз вбегает в дом Морозовой, и в воротах слышит от племянника старшего дворника, Прохора, что Грушенька уехала «часа с два тому» (356;14). Выходит, что Грушенька уехала в шесть, около шести!
Разумеется, Прохор «мог» ошибиться или солгать, но – только о времени отъезда Грушеньки, только! Однако, как может быть (это совершенно отдельный вопрос), чтобы Митя, обегав несколько домов, порядочно расстояния, потратив изрядно времени на разговоры, побывав под окном у отца, прибив старика Григория и проч., возвратился в дом Морозовой в то же самое время, в какое однажды уже выбежал из него ! И как тут хронотопу не «захромать»? Как не заблудиться во «времени-месте»?
Нет сомнения, что Достоевский с своим г-ном Рассказчиком намеренно ** путают след, сознательно и успешно морочат читателя, в первую голову – «русского критика», имея пред собою некую цель, решая какую-то задачу, обращая время в ничто, в точку, в недвижность (обойдёмся без бахтинской «сгущёнки»), вторя утешительной коде Апокалипсиса и утверждая её в романном настоящем: «времени больше нет» , но нет – для Мити, и только для Мити!..
Для других – есть.
«Пробило уже девять часов » (325;14), когда Алёша после свидания с Грушенькой и расставания с Ракитиным возвратился в скит. «От города до монастыря было не более версты с небольшим» (141;14), то есть пешего ходу на 15 минут, скорым шагом и того меньше. От часу до трёх часов романного времени (т.е. с 6-ти до 9-ти или с 8-ми до тех же 9-ти) Алексей Фёдорович Карамазов проводит неизвестно где и как и с кем . Он исчезает! Исчезает именно на тот промежуток, когда замертво падает с пробитой головой негодный отец его, Фёдор Павлович Карамазов. «Херувим» умеет и может позволить себе исчезнуть, ведь в него верят , его любят до обожания, на него молятся – и внутри романа, и вовне, в ослеплённых читательских рядах; он, «естественно», вне подозрений: такова воля Автора, таково мастерство, на которое обречён г-н Рассказчик.
Но таково и «алиби» всеобщего любимца, красавчика и «ангела» Алёши...
Любопытно: Институт мировой литературы ещё не провалился в тартарары?
(Продолжение непременно, ЕБД, последует.)
* Все цитаты по: ПСС Ф.М. Достоевского в 30-ти томах. Наука. Л., 1979. Т. 14.
** Разговорчики о «ремесленничестве» Достоевского («на дурака» выставлю рамку: Достоевского периода «Братьев Карамазовых»), о «спешливой небрежности» его оскорбительны не для памяти гения («пускай толпа... колеблет твой треножник!»), а только и именно для подсаживающихся на этого загнанного, убогого конька. Выделка в романе ювелирная, даже «бисерная», в известном смысле. Впрочем, верно и то, что «говорящий» не всегда равнозначно «слышащему»...
Подпись: Ликушин.
Очень любопытная статья от Якова Учителя. У автора - собственная версия, почему мы постоянно нет-нет да сомневаемся, что убийцей был лакей-эпилептик...
* * *
Незнакомец усмехнулся, вспомнив фразу,
сказанную одним его московским
приятелем: «Все человечество делится на
три категории: на тех, кто читал «Братьев
Карамазовых», на тех, кто еще не читал, и
на тех, кто никогда не прочтет». «Есть еще
одна категория, – подумал незнакомец, –
те, кто видел «Братьев Карамазовых» в кино…»
Е. Евтушенко. «Ягодные места»
Заявим сразу: Федора Павловича Карамазова убил его старший сын Дмитрий.
Освежим сюжет для тех, кто подзабыл… В провинциальном русском городе жил-был беспутный и распутный вдовый 55-летний помещик Федор Павлович Карамазов. Время действия – вскоре после отмены крепостного права. Сын его от первой жены – 28-летний Дмитрий, взбалмошный отставной армейский капитан. Дмитрий в ссоре с отцом и агрессивно претендует на часть материнского наследства. Два сына от второго брака. Первый – 23-летний высокообразованный Иван – гостит у отца и живет у него в доме. Второй – 20-летний Алеша, религиозно одаренный и с детства высокоморальный, – подвизается послушником в местном монастыре (прототипом которого была Оптина Пустынь). Есть еще четвертый как бы брат – Смердяков. Сын юродивой, по слухам, плод ее незаконной связи с Федором Павловичем. Смердяков служит в доме предполагаемого отца лакеем и поваром и пользуется безграничным доверием Федора Павловича. Федор Павлович и Дмитрий влюблены в местную красавицу из простых – Грушеньку и страшно ревнуют ее друг к другу. В середине романа Федора Павловича находят дома мертвым с проломленным черепом. Подозрение сразу падает на Дмитрия, неоднократно грозившего убить отца. Множество улик подтверждают его вину, и Дмитрия арестовывают и судят. Однако Иван получает от Смердякова признание в убийстве Федора Павловича. Смердяков якобы давно задумал это преступление и ждал лишь удобного случая, когда все подозрения сойдутся на Дмитрии. Разговор Ивана со Смердяковым происходит вечером накануне суда. А ночью Смердяков повесился. Суд присяжных не поверил рассказу Ивана и приговорил Дмитрия к двенадцати годам каторжных работ. Но автор и читатели не сомневаются, что приговор несправедлив и настоящий убийца – Смердяков.
Итак, стержень последнего романа Ф. М. Достоевского – отцеубийство. Этого никто не оспаривает. Совершить преступление должен был главный герой, каковым, безусловно, является Дмитрий Федорович. (Объявленный в «От автора» Алексей Федорович должен стать главным только во второй – ненаписанной – части дилогии. И к этому мы еще вернемся.)
Как же было дело? В крайнем возбуждении очутился Митя у отцовского дома.
«И старик чуть не вылез из окна… стараясь разглядеть в темноте… Митя смотрел сбоку и не шевелился. Весь столь противный ему профиль старика, весь отвисший кадык его…» и т. д. «Личное омерзение нарастало нестерпимо. Митя уже не помнил себя и вдруг выхватил медный пестик из кармана…»
На этом в действии провал, обозначенный выразительным отточием. Разумеется, Митя сокрушил череп родителя. И в тексте романа почти ничто этому не противоречит. Сразу после отточия двусмысленные слова: «Бог, как сам Митя говорил потом [выделено Я. У.], сторожил меня тогда…» Далее происходит кровавый инцидент с Григорием. Старый слуга Григорий заметил бегущего Дмитрия, бросился в погоню и получил медным пестиком по голове. И как ни стремительно развивались события, но до момента, когда Митя «кинулся на забор, перепрыгнул в переулок и пустился бежать», прошло, как минимум, несколько минут. И все это время, по версии Мити и Смердякова, Федор Павлович должен был оставаться живым и невредимым. Он ни в коем случае не мог замереть в молчании, а обязан был истошно вопить и звать на помощь. История же, рассказанная Смердяковым, шита белыми нитками.
Смердякову просто незачем убивать Федора Павловича. С целью ограбления? При абсолютном доверии барина к сыну-лакею практичнее было бы просто украсть пресловутые три тысячи рублей, не рискуя двадцатью годами каторги. Скорее, он себя оговорил, чтобы насолить Ивану и возвыситься над ним. Чего и добился. Это была цель его жизни, выполнив каковую, он повесился. Он взял на себя убийство, чтобы по воле автора оправдать подлинного убийцу.
Тему самооговора Достоевский уже поднимал в «Преступлении и наказании». Любопытно сравнить двух героев, принявших на себя чужую вину.
Вот Миколка, объявивший себя убийцей старухи-процентщицы. «Перво-наперво это еще дитя несовершеннолетнее, и не то чтобы трус, а так, вроде художника какого-нибудь… Невинен и ко всему восприимчив. Сердце имеет, фантаст. Он и петь, он и плясать, он и сказки, говорят, так рассказывает, что из других мест сходятся слушать. И в школу ходить, и хохотать до упаду оттого, что пальчик покажут, и пьянствовать до бесчувствия, не то чтоб от разврата, а так, полосами, когда напоят, по-детски еще <…> и сам он еще недавно целых два года в деревне у некоего старца под духовным началом был… Рвение имел, по ночам Богу молился, книги старинные «истинные» читал и зачитывался. Петербург на него сильно подействовал, особенно женский пол, ну и вино».
А теперь Павел Федорович Смердяков. «Человек еще молодой, всего лет двадцати четырех, он был страшно нелюдим и молчалив. Не то чтобы дик или чего-нибудь стыдился, нет, характером он был, напротив, надменен и как будто всех презирал.<…> Он и в Москве, как передавали потом, все молчал; сама же Москва как-то чрезвычайно мало заинтересовала, так что он узнал о ней разве кое-что, на все остальное и внимания не обратил.<…> Но женский пол он, кажется, так же презирал, как и мужской, держал себя с ним степенно, почти недоступно. <…> Вот одним из таких созерцателей и был наверно и Смердяков, и наверно тоже копил впечатления свои с жадностью, почти сам еще не зная зачем».
При сравнении этих потрясающе симметричных характеристик просто очевидно, что две такие полные противоположности где-то сойдутся. Они и подошли с разных сторон к одной точке – самооговору. Соответственно натурам и проделано: Миколка – эмоционально, при всем честном народе, а Смердяков – хладнокровно, одному Ивану.
Итак, Дмитрий должен был убить и убил. В романе нигде прямо от автора не говорится, что Дмитрий не убивал, а Смердяков убил. Убийство описывается только от лица подозреваемых, а единственный объективный свидетель Григорий обличает Дмитрия.
Теперь ненадолго отвлечемся от братьев Карамазовых и поговорим о высшем предназначении литературы.
Настоящая литература существует для того, чтобы в художественное пространство спроецировать важнейшие духовные проблемы нашего мира и разрешить их там. После этого эти проблемы будут решены в нашей реальности. По меньшей мере, появится такая возможность.
Одной из древнейших дошедших до нас книг является Библия, что в переводе с древнегреческого собственно и означает «книга». Библия – это Священное Писание, и написано оно под диктовку Святого Духа. Но никто не отрицает, что писали ее, хоть и под диктовку, простые люди, правда, литературно одаренные. Собственно Библия – это совокупность всей существовавшей на тот момент и доступной иудейским книжникам литературы. Точнее, той литературы, которую они сочли достойной канонизации. Все религии, опирающиеся на Библию, разумеется, не считают ее просто беллетристикой. А чем же тогда? Библия – это путь постижения Бога, путь очищения человека. Именно сам путь, а не пособие по его изучению. Конкретные события, описанные в Священном Писании, все эти войны и казни, свадьбы и рождения детей, строительства и путешествия и т. д. на самом деле описывают процессы, происходящие не в физическом пространстве, а в потустороннем, божественном мире.
Есть основания полагать, что вся великая мировая художественная литература столь же богодухновенна. Почти все великие писатели признавали, что они лишь проводники, а не авторы. Вспомним легенды о музах и даймонах. Да и что такое вдохновение, как не дыхание божества? Не пора ли включить в священный канон всю великую художественную литературу? «Илиаду» и «Одиссею», «Божественную комедию» и «Дон Кихота», «Гамлета» и «Фауста», «Евгения Онегина» и «Мертвые души», «Войну и мир» и «Преступление и наказание» давно следовало канонизировать. Да и «Робинзон Крузо», «Три мушкетера», «Двенадцать стульев» и «Мастер и Маргарита» не будут лишними в этом ряду.
Достоевский взвалил на себя самую тяжелую часть задачи, решаемой богодухновенной литературой, – предельно низвести героя на самое дно, сохранив его бессмертную душу для последующего очищения и преображения.
Даниил Андреев в «Розе Мира» пишет о Достоевском: «…главная особенность его миссии: в просветлении духовным анализом самых темных и жутких слоев психики. …Возникает уверенность, что чем ниже были круги, ими [героями Достоевского. – Я. У.] пройденные, о п ы т н о [разрядка Д. А.], тем выше будет их подъем, тем грандиознее опыт, тем шире объем их будущей личности и тем более великой их далекая запредельная судьба».
Рекорда в опускании героя в бездну Федор Михайлович достиг в «Преступлении и наказании» (полагаю, это мировой рекорд). Некто с целью ограбления, вполне осознанно, хладнокровно убивает топором противную старуху. Этого мало – он еще раскалывает череп почти святой юродивой Лизавете. И что потом? Все симпатии автора и (я уверен) всех читателей на стороне этого крокодила. Фантастика!!! Но грандиозная задача была выполнена полностью. Раскольников осознал, раскаялся, почти очистился и уже стоял на пороге преображения.
Но противная старуха и случайная Лизавета не удовлетворили Достоевского. Да и Раскольников – безусловный интеллигент (образованец), а таких великие русские писатели (Достоевский, Толстой, Солженицын) на дух не переносят. Надо ставить более серьезную задачу, хотя, казалось бы, дальше некуда. Но это для кого угодно, только не для Достоевского. Размах гения! На свет появляется Дмитрий Федорович Карамазов. Туповатый, невежественный солдафон, пьяница, «сладострастник» и хулиган. Как же можно превзойти Раскольникова? Надо проломить голову медным пестиком родному отцу и для закрепления успеха – старику слуге, в свое время бескорыстно заменявшему ему родителей. После этих выдающихся деяний не «бледным ангелом» ходить и рефлексировать, как Раскольников, но пропьянствовать всю ночь в душевном подъеме и даже между делом в картишки перекинуться. Залюбуешься! И вот тут, наконец, Федор Михайлович притормозил и оглянулся. Но не оттого, что испугался собственного размаха. Нет, просто по ходу дела Достоевский беззаветно влюбился в своего героя и решил выручить Митю. И начал корректировать жестокий эксперимент. Сначала отменил убийство отца (Дмитрием), а затем воскресил Григория.
Роман был задуман как отцеубийство – 1-я часть (Дмитрий) – и цареубийство – 2-я часть (Алеша).
«Он хотел провести его через монастырь и сделать революционером. Он совершил бы политическое преступление. Его бы казнили…» Таково известное свидетельство А. С. Суворина (в его дневнике) о намерении Достоевского продолжить «Братьев Карамазовых». «Он» – это «тишайший» Алеша, казалось бы – само воплощение нормы среди «ненормальных», обладатель счастливой психологической организации.
«…То, что должен был совершить Алеша, с точки зрения государства являлось прямым покушением на само государство: это была бы тягчайшая, не заслуживающая ни малейшего снисхождения вина. Вина, требующая предельной кары. Но, как мы уже говорили, даже такое преступление не могло бы коренным образом изменить отношения к главному герою «Братьев Карамазовых». Так же как убийство Раскольниковым старухи-процентщицы не лишает его окончательно ни авторских, ни читательских симпатий».1
Чем гениальнее писатель и чем значительнее произведение, тем менее поведение героев зависит от произвола автора. Изменить уже назревшую, сложившуюся ситуацию в романе может быть не легче, чем в жизни. Однако дорогой ценой можно. И автор в этом случае несет ответственность перед Господом, как нарушитель воли Божьей. Последствия такого нарушения проявляются в трех плоскостях:
- в романе;
- в жизни автора;
- в посмертии автора.
Оправдание Дмитрия (автором) привело к невыполнению главной задачи романа – т. е. глубочайшему падению главного героя, последующим страданиям, мукам совести, раскаянию и преображению. Дмитрий Карамазов должен был уподобиться великим раскаявшимся грешникам, которые так угодны Господу (блудный сын, раскаявшийся разбойник на кресте, Мария Египетская и множество других).
К каким же последствиям в сюжете привело желание автора увести любимого героя от ответственности? Во-первых, пришлось подставить под медный пестик несчастного Григория. Зачем это понадобилось? Дело в том, что бурные события в Мокром являются кульминацией романа. Но без предшествующего убийства все эти страсти теряют смысл. Необходимы Митины угрызения совести и крики про старика и кровь. Причем проломить голову отцу не до конца как-то неудобно (драматургически – хотя бы потому, что это уже было в первой части романа), а статисту-слуге – сойдет. Таким образом, первым грехом Федора Михайловича стал поверженный Григорий. Далее пришлось засунуть в петлю Смердякова. Ведь Иван, без сомнения, вытащил бы его на суд, а там уж самооговор лакея разъяснился бы. Все это привело к тяжелой болезни Ивана вследствие очевидной его вины в смерти отца в случае убийства последнего Смердяковым.
Последствия в жизни были просто катастрофическими. Если Дмитрий невиновен, то роман теряет смысл. Это раз. Теряет смысл и вторая часть романа: без предшествовавшего отцеубийства главным героем как-то уходит из-под ног Алеши почва для цареубийства (опять же драматургически это будет не очень обоснованно). Но Достоевский все равно взялся бы за вторую часть. Писать ее, не разоблачив Дмитрия, было невозможно. Что же делать? Господь разрешил это неразрешимое противоречие, забрав Достоевского к себе. Следовательно, безвременная кончина величайшего романиста всех времен и народов явилась результатом беззаветной любви к охламону Митьке Карамазову!
Но это еще не всё. Я позволю себе высказать гипотезу, на которой не буду настаивать. Прошу выслушать меня непредвзято.
Все узлы, завязанные в романе, были реально завязаны в инфрафизических слоях. (Прошу не придираться к терминологии. Если хотите, называйте эти области потусторонним, тонким, астральным, ментальным и т. п. миром.) И процесс там пошел. Если бы Федор Михайлович написал роман, как было задумано, то, может быть, в тонких же мирах все и разрешилось бы. А так напряжение зашкалило, и через месяц после смерти Достоевского энергия выплеснулась бомбой народовольцев, разорвав царя-освободителя. Как говаривал герой Булгакова: «Вот до чего эти трамваи доводят!»
В «Преступлении и наказании» очень важная человеческая проблема была решена. Грубо говоря, проблема состояла в следующем: можно ли убивать противных и богатых старушек, чтобы потом на их деньги творить добро? Достоевский убедительно доказал, что нельзя. Для этого ему пришлось измучить несчастного Раскольникова, но цель была достигнута. С той поры благородные студенты не бегают с топорами за богатыми старушками. А, уверяю вас, если бы не Федор Михайлович, то крушили бы старушечьи черепа до сих пор. Суть дела состоит не в том, что теперь мы знаем, что это плохо. Знали и без Достоевского. Просто в том, ином мире реальный инфрафизический Раскольников убил столь же реальную инфрафизическую Алену Ивановну. А запланированного результата не достиг, потерпев жизненный и идейный крах. Этот факт стал достоянием всего человечества, включая и тех, кто не только не читал «Преступления и наказания», но и не слыхал о Достоевском.
На повестку дня была поставлена следующая проблема. Сформулируем ее столь же примитивно. Можно ли убивать православного царя, чтобы тем самым осчастливить человечество? Решить эту задачу можно было экспериментально в описанном пространстве идей, в потустороннем мире литературных героев. Достоевский с задачей не справился. Пришлось Желябову и Перовской ставить этот эксперимент в физическом пространстве.
В уже цитировавшейся «Розе Мира» Даниила Андреева утверждается существование пространства метапрообразов героев произведений мирового искусства. То есть где-то в параллельном, но вполне реальном мире живут и самостоятельно действуют Андрей Болконский и Чичиков, Фауст и Гамлет, Татьяна Ларина и Сольвейг и т. д. Образы героев уловлены авторами, и они не только существуют на бумаге, но и в некоем реальном пространстве, в котором в дальнейшем живут и действуют независимо от автора произведения. Это относится только к персонажам выдающихся творений. Само собой, в этом удивительном мире действует множество героев Достоевского. Дадим слово Д. Андрееву: «Многим и очень многим гениям искусства приходится в своем посмертии помогать прообразам их героев в их восхождении. Достоевский потратил громадное количество времени и сил на поднимание своих метапрообразов, так как самоубийство Ставрогина и Свидригайлова [о самоубийстве Смердякова не упоминается! – Я. У.], творчески и метамагически продиктованное им, сбросило пра-Ставрогина и пра-Свидригайлова в Урм. К настоящему моменту все герои Достоевского уже подняты им: Свидригайлов в Картиалу, Иван Карамазов и Смердяков достигли Магирна – одного из миров Высокого Долженствования. Там же находятся Собакевич, Чичиков и другие герои Гоголя, Пьер Безухов, Андрей Болконский, княжна Марья и с большими усилиями поднятая Толстым из Урма Наташа Ростова. Гетевская Маргарита пребывает уже в одном из высших слоев Шаданакара, а Дон Кихот давно уже вступил в Синклит Мира, куда вскоре вступит и Фауст». Разъяснение терминов «Урм», «Картиала», «Магирн», «Синклит Мира» и пр. – смотрите в «Розе Мира». Грубо говоря, это что-то вроде кругов Ада и небес Рая, которые земные и неземные существа проходят после смерти в зависимости от своих грехов и добродетелей. Из приведенной цитаты ясно, что Смердяков занимает там позицию не хуже Ивана Карамазова и явно лучшую, чем Свидригайлов. Отсюда можно заключить, что своего предполагаемого отца он не убивал и самоубийство не вменено ему в грех. Заподозрить Даниила Андреева в намерении обелить Смердякова невозможно. Тем показательнее его свидетельство. Отметим отсутствие упоминания в цитате об Алеше и Дмитрии Карамазовых. Похоже, они находятся в Аду пониже Ставрогина и Свидригайлова, не говоря уже о Смердякове и Иване.
Дмитрий, расплачивающийся за несостоявшееся отцеубийство, а Алеша – за несостоявшееся цареубийство, завязали такой кармический узел, который многострадальная Россия не распутала до сих пор. Речь идет о литературных отцеубийстве и цареубийстве. Долг литературного героя – совершить написанное ему на роду преступление. Тогда в реальной жизни преступления можно будет избежать. Позволю себе предположить, что английская революция ХVII века была менее кровавой, чем французская XVIII века, т. к. в Англии был Шекспир, а во Франции всего лишь Мольер.
Любопытно проследить – в какой же момент по ходу романа вызрела Митина невиновность в отцеубийстве? В предварительном следствии в Мокром участвует множество персонажей – правоохранителей и свидетелей. Ни у кого нет сомнений в виновности Мити. По окончании всех допросов Митя страстно обращается к Грушеньке: «…верь Богу и мне: в крови убитого вчера отца моего я неповинен!» Грушенька сразу и безоговорочно ему поверила. Похоже, в этот момент впервые поверили и читатели. После этих драматических событий «…Митя был спокоен и даже имел совсем приободрившийся вид, но лишь на минуту. Все какое-то странное физическое бессилие одолевало его… Приснился ему какой-то странный сон, как-то совсем не к месту и не ко времени… Избы черные-пречерные… много баб… все худые, испитые, какие-то коричневые у них лица. Вот особенно одна… костлявая… а на руках у нее плачет ребеночек… и ручки протягивает, голенькие, с кулачонками, от холоду совсем какие-то сизые». «Почему бедно дите, почему голая степь, почему они почернели от черной беды?» – вопрошает Митя.
Почему бедно дите? Один из важнейших символов. Да потому бедно, что именно в этот момент (написания романа) Достоевский решил простить Митю. Если бы Дмитрий донес свой крест, дите не было бы бедно.
Примерно с этого момента Митя пребывает в радостном настроении уже до конца романа. Почему же? Грушенька полюбила? Да никогда в жизни! Любому ясно (и даже недалекому Мите), что она как полюбит, так и разлюбит. И ревновать теперь он может сильнее прежнего. А дело в том, что всю первую часть романа Митя был подавлен, предчувствуя свой крест. Каковой предчувствовали все, начиная с Зосимы. На протяжении всей первой половины романа Митя знал, что убьет отца. А в Мокром до отъезда с приставом уже знал, что убил, но как-то неуверенно, надеясь в горячечном тумане, а вдруг это был страшный сон. Причем в этом сне все путалось: то ли убил отца, то ли нет. А может, и отца и Григория? А может, одного Григория? И вот тут при переборе вариантов затеплилась мыслишка: а вдруг вообще никого? Дай, Господи, чтобы это был только сон! Но для литературного героя творец и господь – автор. Так что мольбы Дмитрий Федорович возносил Федору Михайловичу. И последний внял. Здесь и мелькнуло, казалось бы, не имеющее отношения к делу видение с дитем. Настолько оно ни к селу ни к городу, что сразу ясно – это столь же важно, как и явление великого инквизитора в скотопригоньевском трактире. Над дитем тяготеет карма русского народа.
Дите бедно потому, что Дмитрий не убил отца и Алеша не убил царя в романе (!). И поэтому Желябов (реальный концентрат Раскольниковых, Ставрогиных и Иванов Карамазовых) и Софья Перовская (она же Настасья Филипповна и Аглая, Екатерина Ивановна и Грушенька) взорвали Александра II на канаве. Напомню, что на другом конце канавы Родион Романович убил старуху и честно принял свой крест. Очень верно одна главка труда И. Волгина называется «Алена Ивановна и русский царь». Два эти несопоставимые убийства связаны между собой крепче, чем… не знаю даже, с чем и сравнить.
Достоевский взвалил на себя и почти справился с самой грандиозной задачей, стоящей перед смертными. Он разрешал человека от греха. Суть первородного греха – восстание человека против Бога. Собственно, любой грех – это восстание против Бога, но чаще косвенно. А у Достоевского герои сплошь и рядом восстают непосредственно. В жизни разрешить человека от греха – дело Христа. А вот в литературном пространстве это возможно для немногих титанов человечества. Достоевский – не последний среди них. Он взвалил на себя решение проблемы грядущих революционных потрясений. И до поры до времени успешно справлялся с ней. В частности, появление романа «Бесы» притормозило, а то и устранило гнусную «нечаевщину». Но из-за спины «нечаевщины» выползла более духовная и фанатичная «желябовщина». Взялся Достоевский развязывать и этот узел. Все шло хорошо. Для разбега было необходимо отцеубийство. Оно свершилось. Тут-то и споткнулся Федор Михайлович. А колесо-то уже раскрутилось.
Совершив ошибку, оступившись, Достоевский как бы подорвал защитные механизмы. А черные силы не дремлют. Кровь хлынула горлом. Самые грандиозные в ХIХ веке похороны. Почувствовала Россия, какого богатыря потеряла… А через месяц – взрыв на Екатерининском канале. Только Достоевский и мог предотвратить.
Рассмотрим два сослагательных варианта.
1. Если бы Достоевский довел «Братьев Карамазовых» до задуманного конца. Скорее всего, либеральное царствование успешно продолжалось бы. Народовольцы разочаровались бы в своих идеях и раскаялись бы, как Лев Тихомиров. В процветающей, богатой и мирной России до сих пор была бы конституционная монархия, как в Великобритании, а жизнь еще слаще.
2. Если Федор Михайлович вообще не брался бы за «Братьев Карамазовых». Процесс стал бы вялотекущим. Народовольцы не раскаялись бы. Но их обезвредили бы. Так или иначе, болезнь была бы облегчена. Эволюция замедлилась бы, может, даже слишком…
Однако произошло то, что произошло, и это было самое худшее…
1 Игорь Волгин. Последний год Достоевского. Изд. 2-е. С. 25, 33.
I. Кто убил старика Карамазова?
Читатель романа «Братья Карамазовы» знает, что человеческим судом был осужден за убийство Федора Павловича Карамазова, ввиду формальных обстоятельств дела, старший сын старика - Дмитрий Карамазов. Читатель знает, что «божьим судом» - судом совести - был осужден за убийство средний сын старика - Иван Карамазов, который, быть может, предугадывал убийство отца, но не убил.
Читатель знает, что осудил себя и себя казнил физический убийца Федора Павловича, предполагаемый побочный сын старика - Смердяков.
Но читатель знает и то, что физический убийца Федора Павловича, Смердяков, является только как бы виновником убийства, что он сам не признает себя подлинным убийцей, а признает подлинным убийцей Ивана.
Читатель знает еще и то, что младший сын старика, Алеша, «судья праведный», не признает убийцей ни Дмитрия, ни Ивана, а только Смердякова, - что обвиняемый в убийстве Дмитрий сперва непоколебимо отклоняет всякое обвинение в убийстве отца от Смердякова, а затем поневоле признает его убийцей. Читатель также знает, что Иван, наоборот, долго не признает убийцей Смердякова, а признает убийцей только Дмитрия, и что, услышав в полубезумном состоянии от такого же, как он, полубезумного Смердякова, что убил отца все-таки Смердяков, - объявляет убийцей отца себя, Ивана.
И хотя иной читатель дочитал роман до конца и даже кое-какие страницы перечитал, хотя он знает до тонкости все обстоятельства дела, хотя он видел, как Смердяков завертывал на своей левой ноге панталоны, как запускал в длинный белый чулок пальцы, как вытаскивал оттуда пачку с тремя тысячами, - теми самыми, которые были предназначены «ангелу Грушеньке и цыпленочку», хотя читатель даже узнал, как Смердяков эти три тысячи передавал Ивану Федоровичу, он все же еще не вполне уверен, что убил именно Смердяков. Он все же как-то недоумевает. Его все еще продолжает мучить вопрос:
Кто же тогда виновник убийства? Кто же, по замыслу автора романа, убил старика Карамазова?
И впрямь, признания, обвинения, самообвинения произносятся в такой бредовой, кошмарной, истерической обстановке, среди стольких мировых и авторских загадок, что не знаешь, чему верить, чему не верить, где действительность, где мнимость, и не хочет ли автор потрясти читателя сразу всеми противоречиями жизни и мысли, чтобы доказать, что, несомненно, «слишком много загадок угнетают человека на земле».
Да и ответ на вопрос читателя о виновнике убийства дан автором странный, неожиданный, непонятный:
Вы не знаете, кто убил Федора Павловича? Так-таки и не знаете? Совсем не знаете? Так вот кто - чёрт: чёрт убил! чёрт, а не Смердяков! чёрт, а не Дмитрий! чёрт, а не Иван!
Какой чёрт? Что за чёрт? Не гоголевский же чёрт, чёрт возьми! - недоумевает и даже возмущается читатель. - Что за вздор! Да не издевается ли над читателем автор? При чем тут чёрт?
Нет, автор не издевается. Трагедия исключает издевательство. А роман «Братья Карамазовы» - трагедия. И если в этой трагедии немало шутов и шутовства, то именно в трагедии рядом с трагическим героем отводится место и шуту (это мы находим, например, в «Короле Лире») - и не только ради контраста, и не только потому, что от великого до смешного один шаг, или что шут - это неудавшийся трагик, или что всякая до конца изжитая трагедия обращается в фарс, и труп героя - в трофей шута, - но еще и потому, что шутка в трагическом контексте тоже становится трагичной, и чем она острее и беспощаднее по своей остроте, тем она трагичнее, и, наконец, еще и потому, что, в силу особого душевного свойства или характера человека, в нем - трагик и скоморох живут нераздельно.
Оставим пока в стороне вопрос о смыслообразе чёрта, так часто упоминаемого в романе, примем его за условную фигуру, за одного из героев наряду с другими героями романа, на что дает нам право кошмар Ивана Федоровича, которому чёрт явился воочию, т. е. где чёрт действительно фигурирует как действующее лицо.
Пусть читатель, которого мучает загадка, заданная ему автором («Кто же убил старика Карамазова?»), обратит внимание, что и все герои романа мучаются той же загадкой и гораздо более жестоко и мучительнее, чем читатель, - мучаются до слез, до отчаяния, до истерики, до бешенства, до галлюцинации, до безумия, до самоубийства. Кто же, по замыслу автора, убил старика Карамазова?
Версию о чёрте - убийце Федора Павловича - высказал впервые Дмитрий Карамазов на предварительном следствии в Мокром при допросе (глава «Третье мытарство»).
Отвергнув обвинение в отцеубийстве, отведя, после колебаний, обвинение от Смердякова - единственного, кто, кроме него, знал об условных знаках - о стуке в окно Федора Павловича, означавшем «Грушенька пришла», - Митя зашел в тупик. О знаках, кроме них двоих, Смердякова и Дмитрия, знало «только небо». Совершить же убийство мог лишь тот, кто простучал бы эти знаки в окно старику Карамазову.
«- Не подозреваете ли вы в таком случае и еще какое другое лицо? - осторожно спросил было Николай Парфенович [следователь] Митю».
«- Не знаю, кто или какое лицо, рука небес или сатана, но… не Смердяков! - решительно отрезал Митя» 2 .
И тут же Митя узнает от прокурора, что Смердякова нашли в припадке падучей, что он чуть ли не при смерти и, следовательно, убийцей быть не мог.
«- Ну, в таком случае отца чёрт убил !» 3 - сорвалось вдруг у Мити, как будто он даже до сей минуты спрашивал все себя: «Смердяков или не Смердяков?»
Это «чёрт убил» сказано Митей как будто в сердцах, но почему-то тема о чёрте - виновнике убийства развивается Митей и дальше, ибо на вопрос следователя об окровавленных [кровью слуги Григория] руках Мити:
«- А руки все еще не подумали вымыть <…>? Не опасались, стало быть, подозрений?»
Митя отвечает:
«- Каких таких подозрений? <…> Ведь если бы не случай с отцом, ведь вы бы ничего не узнали и сюда не прибыли. О, это чёрт сделал, чёрт отца убил, через чёрта и вы так скоро узнали! Как сюда-то так скоро поспели? Диво, фантазия!» 4
И впрямь, диво! Оказывается: чёрт не только убил, но он еще и направил следственные власти по следам Мити, мнимого убийцы, очевидно с той целью, чтобы замести следы и обвинить невинного. Конечно, эти слова сорвались у Мити от недоумения: он-то знает, что не он убил отца.
«- Я не убил, не убил, не убил! Слышите, прокурор: не убил!» - надрывно звучит его голос.
Но и не Смердяков убил, утверждает он.
Тогда кто же?..
Над загадкой «кто убил?» мучается и Катерина Ивановна, невеста Дмитрия. Неужели Митя убил?!..
«- Да убил ли он? Он ли убил?» - верит и не верит она, ибо тут же говорит Ивану:
«- Это ты, ты убедил меня, что он отцеубийца. Я только тебе и поверила» 5 .
И Алеша, младший сын Федора Павловича, слышит от Ивана, мучающегося страшной мыслью об отцеубийстве, что именно Митя - убийца и изверг. Иван даже ссылается при этом на один документ - на письмо Мити к Катерине Ивановне, - «математически подтверждающее», что убийца именно Митя.
«- Такого документа быть не может! - с жаром повторил Алеша, - не может быть, потому что убийца не он.
Не он убил отца, не он!
Иван Федорович вдруг остановился.
Кто же убийца, по-вашему? <…>
Ты сам знаешь, кто. <…>
Кто? Эта басня-то о <…> Смердякове?» И снова повторяет Алеша:
«- Ты сам знаешь, кто. <…>
Да кто, кто? <…>
Я одно только знаю, - все так же почти шепотом проговорил Алеша. - Убил отца не ты.
- „Не ты?“ Что такое не ты? - остолбенел Иван.
Не ты убил отца, не ты! - твердо повторил Алеша. <…>
Да я и сам знаю, что не я, ты бредишь? - бледно и искривленно усмехнувшись, проговорил Иван. Он как бы впился в Алешу. Оба опять стояли у фонаря.
Нет, Иван, ты сам себе несколько раз говорил, что убийца ты.
Когда я говорил?.. Я в Москве был… Когда я говорил? - совсем потерянно пролепетал Иван.
Ты говорил это себе много раз, когда оставался один в эти страшные два месяца. <…> Ты обвинял себя и признавался себе, что убийца никто как ты. Но убил не ты, ты ошибаешься, не ты убийца, слышишь меня, не ты! Меня Бог послал тебе это сказать» 6 .
Алеша почти что гипнотизирует Ивана этим «не ты, не ты».
«- Ты был у меня! - скрежещущим шепотом проговорил он. [Иван]. - Ты был у меня ночью, когда он приходил… Признавайся… ты его видел?
Про кого ты говоришь… про Митю? <…>
Не про него, к чёрту изверга! <…> Разве ты знаешь, что он ко мне ходит? Как ты узнал, говори!
Кто он? Я не знаю, про кого ты говоришь, - пролепетал Алеша уже в испуге.
Нет, ты знаешь… иначе как же бы ты… не может быть, чтобы ты не знал…»
И вот финал этой сцены под фонарем:
«- Брат, <…> я сказал тебе это потому, что ты моему слову поверишь, я знаю это. Я тебе на всю жизнь это слово сказал: не ты! » 7
Читатель не посетует за длину приведенного диалога. Его неминуемо заинтригует: что имел в виду автор?
Кто же этот таинственный «он», который приходил к Ивану Федоровичу, о котором в таком смятении говорит Иван Федорович? Кто этот «он», вскоре откроется, - откроется, что имя этому «он» - чёрт: чёрт приходил к Ивану Федоровичу. Пока же отметим только, что Алеша, голос высшей совести, под шепот автора из суфлерской будки, изрек Ивану свое «не ты». Не Иван убил отца. Глава романа так и названа: «Не ты, не ты!»
То, что убийцей отца Алеша считает не Митю, а только Смердякова, - читатель знает.
То, что и Митя во время дальнейшего следствия, путем исключенного третьего, обвиняет в фактическом убийстве отца все же не чёрта, а того же Смердякова, хотя и страшно при этом путается, - и это читатель знает. Но есть против самого Мити одна роковая улика: отпертая дверь из дома в сад, в котором расположен флигель убитого.
«- Да, дверь!.. Это фантом! Бог против меня!» 8 - воскликнул Митя еще на предварительном следствии. На том обстоятельстве, что дверь стояла отворенной до ухода Мити, упорно настаивал старый слуга Карамазовых, Григорий, хотя, в действительности, дверь тогда вовсе не стояла отворенной и это только так Григорию померещилось. И вот над этим свидетельством Григория об отворенной двери Митя во время следствия лишь презрительно смеялся и уверял, что это чёрт отворил… дверь.
Опять чёрт!
Пусть и эта последняя ссылка на чёрта сделана Митей с досады, в сердцах, но все же любопытно, читатель, как накапливается против чёрта обвинение: чёрт убил отца, чёрт направил следственные власти по следам Мити, чёрт отворил дверь в сад - во всем чёрт виноват!
Если Алеша, почти с силой внушения, повторяет Ивану: «Не ты, не ты убил», то и Смердяков при третьем свидании его с Иваном говорит сперва Ивану:
«- Идите домой, не вы убили», - как будто Ивану Федоровичу надо доказывать, что убил не он, а кто-то другой.
«- Я знаю, что не я… - пролепетал было он.
Зна-е-те?» 9
И здесь в жуткой тишине ночи, перед поворотом всех событий на сто восемьдесят градусов, прозвучало ужасное и двусмысленное признание Смердякова, что убил Федора Павловича он, Смердяков, но что убийца тем не менее не он, Смердяков, а Иван.
«- Ан вот вы-то и убили, коль так, - яростно прошептал он ему. - <…> Вы убили, вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был, слугой Личардой верным, и по слову вашему дело это и совершил» 10 , - ввинчивает он, как сверлом, в сознание Ивана.
«- Да разве ты убил? - похолодел Иван».
Так, значит, не Митя, а Смердяков - убийца отца. То, чего Иван никак не хотел допустить, то, что он втайне знал и не смел знать, все же оказалось правдой.
«- Да неужто ж вы вправду ничего не знали?» - слышится ему, уже соскальзывающему в какую-то пропасть, в мир кошмаров, удивленный голос Смердякова.
И вот опять прозвучали, пока еще слабым намеком, слова Ивана о его ночном посетителе, о призраке, появляющемся то ли во сне, то ли наяву - слова о том, кого Иван с ужасом называл Алеше «он», - о чёрте. Смердяков как бы уподобился этому ночному призраку, чёрту.
Явь и сон в сознании Ивана слились.
Ибо теперь и Смердяков наяву кажется ему не явью, а сном и призраком.
«- Знаешь что: я боюсь, что ты сон, что ты призрак предо мной сидишь?» - все с тем же ужасом говорит Иван Смердякову.
Смердяков-убийца - сон? Смердяков-убийца - призрак? Этот призрак-убийца еще явится нам: он явится нам в речах прокурора и защитника на суде.
«- …обвинитель», - иронизирует на суде защитник Мити, адвокат Фетюкович, по поводу речи прокурора, - «с пафосом восклицает <…>, что будь тут кто-нибудь шестой, даже призрак какого-либо шестого, то подсудимый сам бы тотчас бросил обвинять Смердякова, устыдившись сего, а показал бы на этого шестого» 11 .
Пусть пока этот призрак-убийца промелькнул перед нами, как некий шестой или даже как призрак шестого. Вскоре он предстанет перед нами воочию в образе известного сорта русского джентльмена, причем автор описывает весьма подробно и наружность, и костюм упомянутого джентльмена.
Этот упомянутый джентльмен и есть не кто иной, как чёрт - призрак кошмара Ивана Федоровича, с которым читатель еще встретится. Пока же, читатель, удовлетворимся ответом Смердякова на слова потрясенного Ивана Федоровича во время третьего свидания, что и сам Смердяков кажется ему призраком, - ибо ответ Смердякова расчищает нам путь к чёрту:
«- Никакого тут призрака нет-с, кроме нас обоих-с, да еще некоторого третьего. Без сумления, тут он теперь, третий этот, находится, между нами двумя.
Кто он? Кто находится? Кто третий? - испуганно проговорил Иван Федорович, озираясь кругом и поспешно ища глазами кого-то по всем углам.
Третий этот - Бог-с, самое это привидение-с, тут оно теперь подле нас-с, только вы не ищите его, не найдете» 12 .
Вот здесь-то и открывается внутренняя антиномия романа - и у героя романа, и у самого автора.
Для Смердякова: некоторый третий - это Бог, совесть («его Бог убьет», - предсказал Митя).
Для Ивана: некоторый третий есть «он», - тот «он», которого Иван разыскивал глазами по всем углам, т. е. чёрт.
Здесь есть над чем призадуматься.
Между двумя убийцами оказался некто третий, некий «он», которому имя: не то Бог, не то чёрт.
Вспомним, что и Митя в Мокром, исключив себя и Смердякова, как убийц Федора Павловича, сослался на руку небес или сатану, как на виновников его смерти (путем исключенного третьего), т. е. сослался на того же третьего.
Быть может, иной читатель уже пожимает плечами: да что тут загадочного! Все просто и ясно. Иван - подстрекатель к убийству, Смердяков - исполнитель убийства. Зачем же тут понадобилось автору этого третьего впутывать?
Но автор не дает возможности читателю оставаться только в формально фактическом плане совершенного преступления. Он переводит его в иной план, в план мира совести, в план моральный, фантастический, инфернальный - и здесь разыгрывается, потрясающий ум и сердце, спектакль, одновременно трагедия и водевиль, где, повторяем, явь - это сон, а сон - это явь, где на сцене играют уже знакомые нам актеры - и «он», и призрак шестого, и некоторый третий, т. е. и Бог, и чёрт, а не только Иван, Алеша, Митя и Смердяков.
Автор переводит читателя в этот бредовой, кошмарный, моральный мир, чтобы там читатель искал и нашел убийцу - единственного убийцу Федора Павловича, по замыслу автора, укрывавшегося в очень далеком и секретном убежище, куда, как говорит он, ворон костей не заносит, - словом, ни в каком ином месте, как в… «Критике чистого разума» Канта.
Канта? - восклицает читатель. - В «Критике» Канта? Да, именно в «Критике чистого разума» Канта.
Ну и сумел же Достоевский выбрать местечко для своего чёрта-убийцы, сумел и утаить название этого местечка! Но так как на карте философской географии это местечко весьма явственно поименовано, то пытливый глаз читателя оказался столь же лукавым, как и глаз автора. А впрочем, кто знает, кто тут кого перелукавил!
Так будем же искать, невзирая на скрытность автора, в этом моральном мире совести, в этом Кантовом гнезде четырехглавых горгон - антиномий - убийцу Федора Павловича, чтобы доставить его на суд читателей.
А пока сцена третьего свидания Ивана со Смердяковым продолжается.
«- Ты солгал, что ты убил! - бешено завопил Иван. - Ты или сумасшедший, или дразнишь меня, как в прошлый раз!»
Смердяков дразнит Ивана, но читатель вскоре узнает, что дразнит Ивана, и именно по поводу убийства отца, не Смердяков, а «он», т. е. опять-таки не кто иной, как чёрт: чёрт дразнит Ивана.
Иван не верит, что Смердяков убил, а если убил, то Иван не верит, что Смердяков убил один: у него должен быть соучастник.
«- …ты один убил? Без брата или с братом?» - допытывается Иван отчаянно, как мифический Орест, отбиваясь от фурий совести.
«- Всего только вместе с вами-с», - отвечает ядовито, не хуже самого лучшего чёрта, Смердяков. - «Самым естественным манером сделано было-с, с ваших тех самых слов…» 13 - И еще раз ввинчивает злорадно в больное сознание Ивана: «-… вы виновны во всем-с, ибо про убивство вы знали-с и мне убить поручили-с, а сами, все знамши, уехали. Потому и хочу вам в сей вечер это в глаза доказать, что главный убивец во всем здесь единый вы-с, а я только самый не главный, хоть это и я убил. А вы самый законный убивец и есть» 14 .
Это «вы - вы - вы» Смердякова противопоставлено «не ты - не ты - не ты» Алеши: оно, как таран, долбит череп. Оно - невыносимо.
И вот Иван, этот, по слову Смердякова, подстрекатель, главный, единственный и «законный убивец», чистосердечно в ужасе стонет:
«- Почему, почему я убийца?»
И этот крик двойного «почему» Ивана отвечает крику Мити - его двойному «не я, не я убил».
Теперь все трое обвиняемых - и Митя, и Иван, и Смердяков - отклоняют от себя вину за убийство. Причем Смердяков перекладывает ее на Ивана, не отделяя себя от Ивана. - «Это уж нам с вами счастье такое выпало», - замечает он по поводу отворенной двери из дома в сад, - как позже не отделяет себя от Ивана чёрт, а Иван от чёрта.
«- …я одной с тобой философии», - говорит ему чёрт.
«- …ты есть я», - говорит чёрту Иван 15 .
Итак, на сцену романа выступает двойной убийца.
Оба - и Иван, и сам Смердяков - утверждают, что убийство совершено Смердяковым не в одиночку. Оно совершено вдвоем: или Смердяковым и Митей (мнение Ивана!), или Смердяковым и Иваном (мнение Смердякова!), и если этот второй убийца не Митя, и не Иван, то кто же он - этот второй, этот главный убийца - рядом со Смердяковым?
И вот Иван, как до него Митя, находит этого второго убийцу.
«- Так неужели, неужели ты все это тогда же так на месте и обдумал?» - спрашивает во время третьего свидания Иван у Смердякова, у этого недавнего, как все думали, идиота. И услышав от него, что все было обдумано заранее, он, как и Митя в Мокром, выкрикивает:
«- Ну… ну, тебе значит сам чёрт помогал!» 16 - убить.
А ведь Митя в Мокром именно это и выкрикнул:
«- Ну, в таком случае отца чёрт убил!»
Материал для обвинительного акта против чёрта все растет.
Если обвиняемый в отцеубийстве Митя высказал, что чёрт убил отца, что чёрт направил следственные власти по следам Мити, что чёрт отворил двери в сад, то теперь уже и второй сын, обвиненный в отцеубийстве, Иван, высказал, что не он, Иван, а чёрт - соучастник убийства.
И именно теперь уже не Митя и не он, Иван, а Смердяков и чёрт, - вот они двое подлинных убийц Федора Павловича. И если бы выяснилось, что, по замыслу автора, Смердяков в романе дублирует чёрта, то единственным убийцей и окажется в конце концов только чёрт. Не Митя, не Иван, не Смердяков - чёрт убил.
Здесь есть над чем призадуматься. Высказывание обоих братьев Карамазовых, что чёрт убил отца, пока еще несерьезно, но оно приобретет свою серьезность, когда читатель убедится, что автор действительно отождествляет фактического убийцу Федора Павловича, Смердякова, с реально выведенным в романе русским джентльменом, с чёртом, т. е. когда раскроется та загадка, которую задал автор читателю самим образом чёрта.
Часть, из существенных, Вторая.
1. Убийство Достоевского, Эпизод Первый: Критический тупик.
Означает ли отсутствие «алиби» у Алёши Карамазова, что он убил? В романной действительности «Братьев Карамазовых», безусловно – да.
Товарищ прокурора («прокурор») Ипполит Кириллович, зачитывая на суде свой «Трактат о Смердякове», произносит следующее: «Видите ли, господа присяжные заседатели, в доме Федора Павловича в ночь преступления было и перебывало пять человек: во-первых, сам Федор Павлович, но ведь не он же убил себя, это ясно; во-вторых, слуга его Григорий, но ведь того самого чуть не убили, в-третьих, жена Григория, служанка Марфа Игнатьевна, но представить ее убийцей своего барина просто стыдно. Остаются, стало быть, на виду два человека: подсудимый и Смердяков. Но так как подсудимый уверяет, что убил не он, то, стало быть, должен был убить Смердяков, другого выхода нет, ибо никого другого нельзя найти, никакого другого убийцы не подберешь. <...> Будь хоть тень, хоть подозрение на кого другого, на какое-нибудь шестое лицо, то я убежден, что даже сам подсудимый постыдился бы показать тогда на Смердякова, а показал бы на это шестое лицо, ибо обвинять Смердякова в этом убийстве есть совершенный абсурд [Курсив мой. - Л.]» (138;15).
Прокурору ехидно вторит адвокат: «Повторяю, тут вся логика обвинения: кто же убил, как не он? Некого, дескать, поставить вместо него» (163;15).
Рамка выставлена: слева (условно) Митя, справа – Смердяков, но между ними есть некое пространство, щёлка, как раз для тени, для «шестого лица». Было ли «шестое лицо»? Формально ответ отрицательный, потому что «подсудимый» (Митя) в дом отца в ночь катастрофы не входил (это – раз). Слуга Григорий и жена его тоже в доме не были, их перемещения ограничены садом (это – два и три). Четвёртым номером можно было бы считать Смердякова, и то – условно. Необходимо остаётся одно «лицо», первое и единственное, помимо самого Фёдора Павловича – убийца, который «не на виду», на которого «невозможно» бросить тень подозрения, чистота и невиновность которого являются аксиомой и в романном мире и для читателя. Этот – был в доме: «Убийство произошло, очевидно, в комнате, а не через окно...» (426;14).
Примите, что сказанное прокурором – это слова Автора, пропущенные им через «функцию судебного обвинителя»: Автор, в рамках романа, от начала и до конца, всезнающ, Ипполит Кириллович, как «тварь» Автора, в рамках своей роли, всего лишь «догадлив». Автор, спрятавшись за лукавую маску г-на Рассказчика, имеет возможность манёвра, его персонаж возможности такой лишён. Автор, которому предстоит ещё второй и «главный роман» о том же герое и его «деятельности», старательно и мастерски соблюдает выставленное себе самому (пред «деликатным читателем», т.е. «русским критиком») условие – обеспечить «существенное единство целого», свести начало с отдалённым (аж на два романных «перехода») концом.
В главке «Охромевшие хронотопы», говоря об «остановившемся» времени, я как бы обмолвился, что «Достоевский с своим г-ном Рассказчиком намеренно путают след, сознательно и успешно морочат читателя, в первую голову – «русского критика», имея пред собою некую цель, решая какую-то задачу»; однако фокус со временем – всего лишь частный случай, один из множества; будучи собранными воедино, эти мозаичные кусочки позволяют восстановить всю огромную картину, «которая погасла и исчезла» (18;14) со смертью Достоевского.
Возвращаюсь к истории Ильинских, из которой выросла фабула «Братьев Карамазовых». В 1874 году Достоевский записывает в черновой тетради: «Драма. В Тобольске, лет двадцать назад, вроде истории Иль<ин>ского. Два брата, старый отец, у одного невеста, в которую тайно и завистливо влюблен второй брат. Но она любит старшего. Но старший, молодой прапорщик, кутит и дурит, ссорится с отцом. Отец исчезает <...> Старшего отдают под суд и осуждают на каторгу <...> Брат через 12 лет приезжает его видеть. Сцена, где безмолвно понимают друг друга <...> День рождения младшего. Гости в сборе. Выходит. “Я убил”. Думают, что удар.
Конец: тот возвращается. Этот на пересыльном. Его отсылают. Младший просит старшего быть отцом его детей. “На правый путь ступил!”»*.
Критики, наткнувшись в «Записках» Алёши Карамазова (привычно выдаваемых за «Записки Зосимы») на историю «Таинственного посетителя», где в заключительной сцене, в общих чертах, случается «как по писанному»: «Гости в сборе. Выходит. “Я убил”...», заключают о процитированной записи: «В “Братьях Карамазовых” эта сюжетная ситуация видоизменилась. Хотя один из братьев (Иван) любит невесту другого (Мити), соперничества между ними нет. <...> История же покаяния убийцы нашла в “Братьях Карамазовых” косвенное отражение, с одной стороны, в рассказе Зосимы “Таинственный посетитель”, а с другой – в публичном признании Ивана, что убил отца не Митя, а Смердяков, которого сам он “научил убить”»**.
«Русские критики», заворожонные, ослеплённые «ангельским» образом Алёши, вновь и вновь теряют его из виду, он прямо на глазах исследователей превращается в невидимую тень; им и в голову не приходит, что одним из братьев, который «любит невесту другого», является Алёша, а на роль невесты (Митиной) Автором выставлена не только Катерина Ивановна, но и, в первую очередь, Грушенька! («Каторжных венчают?») Критики не только самого Алёши, они и его любви не разглядели! Но таким образом они убивают Достоевского, оскопляют его замысел, отбрасывают сцену, которая и есть «плоть и кровь» «достоевщины», в которой брат-отцеубийца и брат, невинно осуждённый на каторгу, «через 12 лет» «безмолвно понимают друг друга»!
Роман начинается со следующего объявления: «Алексей Федорович Карамазов был третьим сыном помещика нашего уезда Федора Павловича Карамазова, столь известного в свое время (да и теперь у нас припоминаемого) по трагической и темной кончине своей, приключившейся ровно тринадцать лет назад и о которой сообщу в своем месте» (7;14).
Представьте теперь, что Достоевский не умирает в 1881 году, пишет второй роман, в конце которого случается сцена безмолвной встречи каторжника Мити и признавшегося в отцеубийстве, по истечении 12 лет, Алёши: на какую высоту взлетают акции Автора, сумевшего провести читателя по двум романам и огорошить его внезапной концовкой! «Русские критики», которых Достоевский в общей массе ставил, мягко говоря, невысоко, не намного выше подлеца Н.Страхова (любителя посидеть за «чужой индейкой»), и которые, разумеется, поспешили «не ошибиться в беспристрастном суждении» (6;14), а тут и посрамлены, и возмущены, но крыть-то им нечем: Автор тычет их носом в подсказки и намёки г-на Рассказчика, указывает на реплики некоторых персонажей... в конце концов, на то что «читать надо уметь, господа». «Вот же, - посмеивается Автор, - в первой же фразе всё и схвачено – и убийца, и его жертва, и кое что ещё...» Публика – в бешеном восторге: учители и вожди, наследники великого критика Белинского, повержены в прах гением, а сама публика... обо всём знала (догадывалась), и с самого начала!
«Алеша, единственный персонаж романа, идя от которого можно адекватно истолковать романное целое. Достоевский боялся, что этого не поймут, и написал предисловие. [Курсив мой. - Л.] Кажется, его все равно поняли далеко не все»***.
Это слова одного из нынешних «ведающих» Достоевским, доктора ф.наук Т. Касаткиной. Выделенное звучит по-школярски, анекдотично, как и многое, что исходит от этого доктора; тут не о Достоевском, а, скорее, о графомане с рукомеслом; «мотив» написания «Предисловия», очевидно, шёл как раз от уверенности, что «этого всё равно не поймут», и лучше бы, раз так, то и не лезть тогдашим критикам с поспешными выводами, а дождаться «главного романа», дочитать его до конца, «чтобы не ошибиться в беспристрастном суждении» (6;14).
Но первая, не замутившаяся сознанием мысль у Т.А. Касаткиной абсолютно верна – факт: только и именно «идя от Алёши», «можно адекватно истолковать романное целое». Для этого необходимо, как минимум: не выпускать этого героя из виду ни на минуту романного времени; различать Автора и его лукавую маску, г-на Рассказчика; уметь находить ниточки, хвостики, оставленные Достоевским для перехода в «главный» роман; но главное – помнить, что романное целое нам не дано; понять, что если в первом романе совершается убийство, и ключевой вопрос, вопрос имени убийцы, его мотивов к преступлению окончательно и бесповоротно не решён, значит решение это отложено было Автором на будущее, и опасность «ошибиться в беспристрастном суждении» для «неделикатного читателя» возрастает, с каждым невыдержанным критическим словом, в геометрической прогрессии.
Но русские критики, в массе своей, уверены и «классически» научают пасомое ими стадо тому, что: «В “Братьях Карамазовых” организующая произведение тема (уголовное происшествие) раскрывается <...> по законам детективного жанра: интригующее начало <...> и завязка; цепь готовящих «катастрофу» событий; изложение самой «катастрофы» с умолчанием истинного виновника; наконец, развязка, в которой этот виновник выясняется, благодаря чему спадает напряженное волнение, вызванное детективным сюжетом. Но цель авторского замысла и, следовательно, идейная доминанта романа лежит не в перипетиях детективного сюжета, а в нравственно-философской и социально-публицистической тематике, которую этот сюжет вбирает»****.
Налицо типичный образчик того, как догматическая ограниченность взгляда приводит к распылению романного целого на безжизненные дискретности, превращает роман Достоевского в анатомическую «расчленёнку»: нравственно-философские «котлеты» здесь, «детективщина» с мухами – для «публики», на «внешней стороне», отдельно. Такая, братцы, «поэтика»... Роман для «русских критиков» кончился, едва начавшись у Достоевского! «Да и вообще, стоило ли огород с городить с этим самым ненаписанным вторым романом? Кому он нужен? Нам и этого-то – выше крыши! Мучаемся, ничего не то что понять и осмыслить, прочесть толком не можем...»
Думаете, в полемическом запале передёргиваю? Читайте:
«Но в тот самый час, когда он [Алёша. - Л.] целовал землю и предавался исступлению, земля в квартале от него обагрилась кровью отца...»****
Это ещё один доктор ф.наук, г-жа Сараскина, нынешняя кандидатка на получение премии «Большая книга»-2008. Напомню: когда Алёша, утерев об ряску выпачканные кровью руки, «целовал землю» в главе «Кана Галилейская», минуло уже более часу с того момента, как «земля», по слову Сараскиной, «обагрилась». Прямое указание на этот счёт имеется в тексте романа (но его нужно, «как минимум», прочесть!). И ещё: только не уговаривайте меня поверить, что расстояние от монастыря до Скотопригоньевска измеряется в новых, достоевсковедческих единицах – «кварталах»...
* Цит. по: ПСС Ф.М. Достоевского в 30-ти томах. Наука. Л., 1979. Т. 15. С. 405.
** Цит. по: ПСС Ф.М. Достоевского в 30-ти томах. Наука. Л., 1979. Т. 15. С. 411.
*** Т.А. Касаткина. «Да воскреснет Бог!..» (Статья в 9-томном издании Соб. соч. Ф.М. Достоевского, М., 2004. Т.7. С. 108-109
**** В.Е. Ветловская. Роман Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы». СПб., 2007. С. 11-12.
***** Л. Сараскина. Достоевский в созвучиях и притяжениях... М., 2006. С.329.
(Продолжение.... и т.д., как завелось)
Филология
Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2011, № 6 (2), с. 656-660
КТО УБИЛ ФЁДОРА КАРАМАЗОВА? ВЕРСИЯ ШЕРЛОКА ХОЛМСА © 2011 г. О.С. Сухих
Нижегородский госуниверситет им. Н.И. Лобачевского [email protected]
Поступила в редакцию 20.04.2011
Рассматривается рассказ «Смерть русского помещика», где герой - Шерлок Холмс - предполагает, что в романе Достоевского убийцей старшего Карамазова мог быть Алёша. Обосновывается вывод, что хотя такая версия может рассматриваться лишь как литературная игра с читателем, а не серьёзное истолкование романа Ф.М. Достоевского, но всё же автор рассказа затронул важнейшую проблему, связанную с характером Алёши и его судьбой.
Ключевые слова: литературная мистификация, убийство старшего Карамазова, Алёша Карамазов, идея Раскольникова, идея великого инквизитора, продолжение «Братьев Карамазовых».
Рассказ «Смерть русского помещика», посвящённый расследованию убийства старшего Карамазова, появился в начале 1990-х годов в газете «Книжное обозрение» в качестве не изданного ранее в России произведения А. Конан Дойла в переводе С. Борисова. С тех пор он приписывался А. Конан Дойлу: «Невежество и торопливость наших издателей сделали свое дело - во многих антологиях и сборниках этот рассказ утвердился как и впрямь сочиненный Дойлом» . В действительности же это результат литературной мистификации, и автором стилизации под Конан Дойла является московский журналист Сергей Юрьевич Борисов, который «стыдливо обозначил себя в качестве переводчика» , когда «Книжное обозрение» опубликовало рассказ и устроило конкурс, «задав читателям вопрос: отчего данное произведение так долго не могло увидеть свет?» . Таким образом, мы имеем дело с произведением не английской, а русской литературы.
По сюжету рассказа доктор Уотсон читает роман Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы», а Шерлок Холмс доказывает ему, что великий русский романист не слишком чётко выстроил детективную сторону своего произведения, поэтому внимательному читателю до конца так и неясно, кто же в действительности убил Фёдора Павловича Карамазова. С точки зрения Холмса, общепринятая версия - считать убийцей Смердякова - неверна по той причине, что лакей не проявил «преступной осведомлённости»: он, рассказывая Ивану о преступлении, говорит, будто ударил старика острым углом пресс-папье, тогда как на суде в качестве орудия убийства фигурирует пестик с округлыми краями. Что касается Дмитрия, то в диалоге Уотсона и
Холмса отмечено, что у него есть алиби, подтверждённое не кем иным, как автором романа. Возможной, по мнению сыщика, является виновность Ивана, который практически прямо подходил к идее убийства. Однако Шерлок Холмс сомневается и в этой версии: считает, что ненависть Ивана к отцу достаточно ярко реализовалась в разговорах и этого было достаточно для такого человека - сам по себе поступок (убийство) ему не был нужен. По логике получается, что самым вероятным подозреваемым является единственный, кроме уже названных, человек, у которого был мотив для убийства - наследство. И этот подозреваемый -Алёша Карамазов.
Заметим, не случайно на страницах рассказа Шерлок Холмс откровенно признаёт, что ничего не понимает в литературе, а смотрит на сюжет романа только с точки зрения криминалистики. Действительно, для человека, хоть что-то понимающего в литературе и в творчестве Достоевского, в частности, аргументы сыщика будут не столь значительны. По крайней мере, на первый взгляд. Что касается пестика, который в рассказе Смердякова трансформируется в пресс-папье, то любой исследователь творчества Ф.М. Достоевского подтвердит, что тот нередко допускал подобные несоответствия в текстах своих произведений. Для классика можно найти и «смягчающее обстоятельство»: он никак не мог предположить, что его роман прочитает профессиональный сыщик, да ещё такого уровня, как Шерлок Холмс. Кстати, подобного же рода неточность допускает на страницах рассказа «Смерть русского помещика» и сам великий сыщик: называет Ивана старшим из братьев Карамазовых, а Дмитрия - средним.
Рассуждения о психологии Ивана (о том, что он мог совершить преступление в собственном воображении, но не в реальности) не лишены оснований, но, говоря юридическим языком, не могут быть «доказательственной базой». Кроме того, для Достоевского гораздо важнее вина Ивана с нравственной точки зрения, чем с юридической (точно так же и для самого Ивана, и для Алёши). Версия виновности Алёши Карамазова в убийстве отца вообще может показаться кощунственной, поскольку образ Алёши задумывался автором как воплощение его взгляда на истинное христианство, бескорыстную любовь к ближнему - этот герой становится активным носителем идеи добра, что концептуально для Достоевского. Об этой сути образа Алёши очень выразительно написал В.В. Розанов: «В нём мы уже предчувствуем нравственного реформатора, учителя и пророка <. > Если бы мы захотели искать к нему аналогии, мы нашли бы её не в литературе, но в живописи нашей. Это -фигура Иисуса в известной картине Иванова: также далёкая, но уже идущая. Пока незаметная среди других, ближе стоящих лиц, и, однако, уже центральная и господствующая над ними»
Не случайно и в рассказе «Смерть русского помещика» Уотсон сначала очень эмоционально выражает неприятие обвинений в адрес Алёши и при этом опирается на «характеристику личности подозреваемого»: такой добрый и кроткий человек не мог совершить убийство отца, тем более из «корыстных побуждений».
Однако с версией Шерлока Холмса не всё так просто: он предполагает, что если Алёша совершил преступление, то не ради наследства - оно было для героя лишь средством, а не конечной целью: Эти деньги он сможет потратить на претворение в жизнь заповедей отца Зосимы, например, заняться воспитанием и оплатить учёбу того же Илюшеньки, семья которого влачит полунищенское существование, Коли Красоткина, Смурова, тех мальчиков, в которых он, да и Достоевский, видит будущее России . В рассказе Шерлок Холмс предполагает, что Фёдор Павлович Карамазов воспринимался Алёшей как воплощение зла (вероятно, под влиянием рассуждений Ивана), поэтому убийство отца понималось младшим сыном как акт возмездия, который к тому же мог принести и конкретную пользу: деньги, необходимые для благого дела.
Сразу заметим: конечно, такое объяснение, основанное исключительно на соображении «сиі prodest?», не адекватно идее Ф.М. Достоевского. Способность совершить рационально
рассчитанное убийство отца и хладнокровно наблюдать, как в этом обвиняют брата, - всё это никак не вытекает из логики развития характера Алёши Карамазова. Подобное объяснение преступления допустимо в качестве мистификации, литературной шутки или иронически задуманной игры с читателем, но никак не в качестве серьёзной трактовки романа «Братья Карамазовы» (на которую, собственно, С. Борисов совершенно и не претендовал, судя по его предисловию-комментарию к рассказу ). Однако при всём этом автор мистификации всё же вышел на одну из важнейших философских проблем, на вопрос, серьёзнейшим образом занимавший Ф.М. Достоевского: можно ли достичь добра, если прибегнуть к помощи зла?
В романе «Преступление и наказание» эпизодические герои - офицер и студент - рассуждают о том, что была бы некая высшая справедливость в том, чтобы убить и ограбить злого и ничтожного, но весьма состоятельного человека, а полученные средства использовать на благие дела. Слыша этот разговор, Раскольников узнаёт «почти свои мысли», правда, изложенные упрощённо, прямолинейно и плоско. Его собственная идея состоит в том, что лишь власть над всею дрожащею тварью и над всем муравейником поможет изменить общество к лучшему, а чтобы достичь такой власти и привести человечество к благополучию, нужно быть личностью наполеоновского типа. Именно поэтому первым шагом на пути к цели становится испытание собственного характера - убийство процентщицы, и жизнь этого ничтожного, вредного человека, по мнению Раскольникова, не слишком большая цена за будущее счастье общества. В разговоре с Сонечкой главный герой пытается убедить её, что иногда просто нет иного выхода, как пожертвовать одним человеком ради блага других: Лужину ли жить и делать мерзости или умирать Катерине Ивановне? .
С точки зрения Раскольникова, вопрос этот имеет логическое решение: можно пожертвовать плохим человеком ради хороших людей -это будет «кровь по совести». Главный герой убеждён, что вполне можно достичь доброй цели с помощью антигуманных средств. Более того, только так и можно - настолько извращённо устроен мир, по его мнению. Автор же, показав идею Раскольникова со всей эмоциональной выразительностью и логической вы-веренностью, тем не менее спорит с ней, используя внушительный арсенал художествен-
О.С. Сухих
ных средств: построение сюжета, сны героя, двойничество, антитезу и т.д.
В романе «Братья Карамазовы» мысль о пути к добру через зло получает ещё более глубокое и масштабное философское обоснование, чем теория Раскольникова. Наиболее чётко и полно выражается эта идея в «Легенде о великом инквизиторе». Герой «поэмы» Ивана Карамазова, столь упорно и столь по-своему любящий человечество , полагает, что человек на земле жаждет прежде всего хлеба, кроме того, ему необходимо кому-то «вручить совесть» и соединиться с другими людьми во «всеобщий и согласный муравейник» под властью единого правителя. Это ведёт великого инквизитора к мысли о том, что существует единственный путь к счастью миллионов, многочисленных, как песок морской : избавить их от свободы, взять в свои руки абсолютную власть над человеческим «муравейником», поработив людей силой «хлеба земного» и завладев их духом с помощью «чуда, тайны и авторитета». Великий инквизитор, таким образом, отказывается от христианских принципов и фактически принимает три искушения, отвергнутые Христом. На такой основе создаётся государство, в котором организована спокойная, устойчивая жизнь миллионов людей. Существование этого государства обеспечивается ложью и насилием. Кардинал откровенно говорит Пленнику, что обманывает обывателей, убеждая их в том, что они живут в христианской системе ценностей: Мы обманем их <...> ибо тебя мы уж не пустим к себе . Кроме того, ему приходится применять и более грубое насилие (согласимся с мнением русского философа И. Ильина, что ложь тоже вид насилия, только морального, а не физического): он сотнями сжигает еретиков, то есть своего рода инакомыслящих, так как любая свобода мысли губительна для тоталитарного государства.
Великий инквизитор, как и его литературный предшественник Раскольников, видит в человеческой природе прежде всего слабость. Но при этом и тот, и другой не ограничиваются презрением к человеку, а стремятся ему помочь, устроить его жизнь максимально благополучно. Логика их состоит в том, что если обычный человек не способен сам решительно изменить жизнь в лучшую сторону, то нужно это сделать за него: взять в руки власть «над всем муравейником» и привести его к счастью насильственно, причём устраняя на этом пути любое препятствие, пусть даже таковым будет христианская мораль или человеческая жизнь. И эта логика основана на том, что «мо-
ральный расход не превысит дохода» . И в «Преступлении и наказании», и в «Братьях Карамазовых» Ф.М. Достоевский с помощью разнообразных художественных средств (об этом речь ведётся во многих литературоведческих исследованиях ) дискредитирует вышеизложенную идею. Тем не менее он, будучи «реалистом в высшем смысле», не снимает серьёзности проблемы и показывает, что эта ложная мысль - порождение «эвклидовского» разума, отравленного безверием и отчаянием, в сочетании с любовью к человеку - может быть исключительно соблазнительной. Не случайно в творческих замыслах Достоевского было такое продолжение «Братьев Карамазовых», в котором соблазн этой идеи должен был испытать на себе даже его идеальный герой - Алёша Карамазов. «Он (Достоевский. - О.С.) хотел его (Алёшу - О.С.) провести через монастырь и сделать революционером. Он совершил бы политическое преступление. Его бы казнили. Он искал бы правду и в этих поисках, естественно, стал бы революционером» - так излагал замысел Достоевского А.С. Суворин . И. Волгин приводит и другое свидетельство о подобных мыслях писателя, напечатанное в 1880 году в одной из газет: «Алексей делается со временем сельским учителем и под влиянием каких-то особых психических процессов, совершающихся в его душе, он доходит даже до идеи о цареубийстве» . По мнению И. Волгина, с этим связан и смысл эпиграфа к «Братьям Карамазовым»: Алёша и есть, собственно, то зерно, которое, именно погибнув, даст духовные плоды, то есть самой своей трагической судьбой докажет бесперспективность идеи достижения благой цели с помощью насилия.
Позицию И. Волгина, в свою очередь, оспаривает С.В. Белов, который полагает, что дневниковой записи А. Суворина нельзя доверять: он мог неверно понять слова Достоевского, мог принять «за чистую монету» шутку писателя, мистификацию. При этом С.В. Белов свою уверенность в том, что Достоевский не мог задумать для Алёши путь цареубийцы, мотивирует практически в духе доктора Уотсона из рассказа «Смерть русского помещика». Помощник и друг Шерлока Холмса восклицает: Но это невозможно! <...> Алёша - средоточие всего лучшего, что есть в людях . С.В. Белов пишет: «Но разве мог Алеша, который пережил такой момент после смерти своего друга и учителя, когда «душа его» вся трепетала «соприкасаясь мирам иным», стать революционером, да еще цареубийцей?!» . Такое рито-
рическое восклицание проистекает, судя по всему, из убеждения, что стать революционером - это, безусловно, плохо и не по-христиански, а Алёша, точно так же безусловно, хороший человек и христианин. Если бы всё было так просто и однозначно для Достоевского... Это уже был бы не Достоевский. Для его философии как раз очень характерна сложнейшая диалектика добра и зла, исследование тончайших переплетений и взаимопроникновений разных, порой противоположных идей и начал человеческой натуры.
Автор книги «Расшифрованный Достоевский», Б. Соколов, приводит (как и С.В. Белов) свидетельство А.Г. Достоевской, по словам которой, Алёша в продолжении романа «после бурного периода заблуждений, сомнений и отрицаний» пришёл бы вновь к жизни в монастыре и к призванию учить и воспитывать детей. На первый взгляд, это полностью противоречит тому, что он мог стать цареубийцей или даже думать о таком пути. Но ведь и в свидетельстве А.Г. Достоевской говорится о «заблуждениях, сомнениях и отрицаниях», правда, без конкретики. Б. Соколов также анализирует приведённую выше цитату из газетной статьи 1880 года и предполагает: дойти до идеи о цареубийстве - это не то же самое, что действительно его совершить, и можно сделать вывод, что Алёша всё же духовно преодолел бы соблазн этой идеи .
Однако в любом случае имеет значение уже сам тот факт, что мысль преступить один из важнейших христианских законов - причём ради цели благой, христианской же по своей сути - могла возникнуть в сознании Алёши, что даже он мог поддаться соблазну «заблуждений, сомнений и отрицаний». Он, совершенно очевидно, не преступник по природе своей, но мир устроен настолько несправедливо и абсурдно, что в нём самый гуманный человек из гуманных же соображений может прийти к идее убийства, не увидев другого реального пути к цели.
Возвращаясь к рассказу «Смерть русского помещика», отметим, что в нём Шерлок Холмс, доказывая способность Алёши Карамазова на убийство, обращается к одному из важнейших моментов романа «Братья Карамазовы». Это эпизод из главы «Бунт», в котором Иван рассказывает младшему брату о помещике, затравившем ребёнка собаками. Это образ, воплощающий в себе зло, торжествующее, безнаказанное, оскорбляющее нравственное чувство любого нормального человека. Аналогия ему - образ Лужина, который мог своей клеветой погубить Сонечку, а вместе с ней и Катерину Ивановну с
детьми. В «Преступлении и наказании» Раскольников предлагает Соне представить, что от неё зависит, кому жить на этом свете: Лужину или её близким. Точно так же в «Братьях Карамазовых» Иван ставит перед Алёшей вопрос: что бы он решил, если бы от него зависела судьба жестокого помещика. Сонечка это страшное искушение преодолевает - отказывается быть «судьёй», решать судьбу другого человека, а Алёша чисто эмоционально поддаётся искушению и говорит: Расстрелять!
В рассказе «Смерть русского помещика» Шерлок Холмс, при всём отсутствии у него склонности к филологическим штудиям, акцентирует внимание на важном штрихе к характеру Алёши, правда, делая из этого неоправданно прямолинейный вывод о способности этого героя решить судьбу другого человека, из чего для него вытекает и возможность убийства Фёдора Павловича именно младшим сыном. Не стоит, однако, забывать о том, что за взволнованно произнесённым Алёшей «приговором» тут же следует шаг назад: Я сказал нелепость. Этот момент, на наш взгляд, абсолютно верно истолковал Б. Тихомиров в своём выступлении на круглом столе «Эсхатологическая концепция Достоевского»: «Есть трагедийные ситуации, когда для истинного христианина нельзя не убить, но нет ситуаций, в которых истинному христианину можно убить. Вот такая трагическая апория! Алёшина непосредственная реакция «Расстрелять!» соответствует первой посылке - «нельзя не убить», а его попятное движение «Я сказал нелепость» как раз соответствует тому, что нет ситуаций, когда для христианина можно убить» . Это действительно живое противоречие, очень убедительно воплощённое художественно. И всё же, когда проходит первое потрясение, Алёша преодолевает эмоции и признаёт нелепость решения победить зло с помощью насилия. А в «Преступлении и наказании» к тому же интуитивно приходит Раскольников. Вспомним его второй сон: чем сильнее он ударяет топором процентщицу (символ зла, процветающего в обществе), тем громче она смеётся над ним (зло не исчезает, а, наоборот, торжествует благодаря насилию).
Итак, имеет ли под собой основания версия Шерлока Холмса? Было бы опрометчиво игнорировать её вовсе, поскольку она затрагивает концептуальный момент в романе «Братья Карамазовы»; именно его, по всей видимости, экстраполировал сам Достоевский, размышляя о продолжении произведения. Но всё же в конечном итоге она бесперспективна, если соотнести
её с реальным характером героя и его мировоззрением, каким оно показано в существующем -непродолженном - тексте романа.
Список литературы
1. Библиотека «Альдебаран» [Электронный ресурс] Режим доступа: http://lib.aldebaran.ru/
author/borisov_sergei (дата обращения 20.03.2011).
2. Некоммерческая электронная библиотека «ImWerden» [Электронный ресурс] Режим доступа: http://lMWERDEN.DE (дата обращения 20.03.2011).
3. Борисов С.Ю. Как я стал Конан Дойлом [Электронный ресурс] Режим доступа: http://lib.rus.ec/b (дата обращения 20.03.2011).
4. Розанов В.В. О легенде «Великий инквизитор» // В сб.: О великом инквизиторе: Достоевский и последующие. М.: Молодая гвардия, 1991. С. 73-184.
5. Дойл А.К. Смерть русского помещика // В кн.: Дойл А.К. Новейшие приключения Шерлока Холмса. М.: Изд-во АСТ; Харьков: Фолио, 2000. С. 269-282.
6. Достоевский Ф.М. Преступление и наказание. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1955. 552 с.
7. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы // Достоевский Ф.М. Собр. соч.: в 30 т. Т. 14. Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1976. 512 с.
8. Франк С.Л. Фр. Ницше и этика «любви к дальнему» // Франк С.Л. Сочинения. М.: Правда, 1990. С. 6-65.
9. Ветловская В. Поэтика романа «Братья Карамазовы». Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977. 200 с.
10. Одиноков В. Типология образов в художественной системе Достоевского. Новосибирск: Наука. Сиб. отд-ние, 1981. 144 с.
11. Бэлнеп Р. Генезис «Братьев Карамазовых» / Перевод с англ. Л. Высоцкого. СПб.: Академический проект, 2003. 264 с.
12. Дневник А.С. Суворина. М.-Пг., 1923. 125 с.
13. Волгин И.Л. Последний год Достоевского: Исторические записки. М.: Советский писатель, 1991. 544 с.
14. Белов С.В. Загадка смерти Достоевского, или Алёша Карамазов - цареубийца (По поводу кн. И. Волгина «Последний год Достоевского») [Электронный ресурс] Режим доступа: http://www.booksite. т/ШкехЪ^/6.Ыт (дата обращения 3.04.2011).
15. Соколов Б. Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе. Преступление и наказание. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы. М.: Яуза, Эксмо, 2007. 512 с.
16. Эсхатологическая концепция Достоевского. Круглый стол. [Электронный ресурс] Режим доступа: http://www.dostoevsky-fund.ru/docs/symposium_ 2006_texts.pdf (дата обращения 21.11.2010).
WHO KILLED FYODOR KARAMAZOV? SHERLOCK HOLMES"S VERSION
We consider the story "Death of a Russian landowner" where the protagonist Sherlock Holmes suggests that Alyosha could be the murderer of the old Karamazov in Dostoevsky"s novel. Although this version should be regarded as a literary game with the reader rather than a profound understanding of the novel, the conclusion is made that the author of the story raised an important problem related to the character of Alyosha and his fate.
Keywords: literary hoax, murder of the old Karamazov, Alyosha Karamazov, Raskolnikov"s idea, the idea of the Grand Inquisitor, sequel to «The Brothers Karamazov».