Родился Федор Крюков 14 (2) февраля 1870 г. в старинной казачьей станице Глазуновская Усть-Медведицкого округа земли Всевеликого войска Донского в семье Дмитрия Ивановича Крюкова. Рос в обычной по тому времени казачьей среде. Дед Федора Крюкова был войсковой старшина в отставке. Иван Гордеевич Крюков оставил сыну в наследство «офицерский участок».
Отец писателя - станичный атаман, вахмистр (урядник) действительной службы - род. ок. 1815 г., в той же станице Глазуновской. Д.И. Крюков неоднократно избирался атаманом станицы и умер в 1894г., исполняя в этой должности четвертый срок. На своем участке земли Дмитрий Иванович Крюков хозяйство вел рачительно и от того дал образование своим детям. Мать Акулина Алексеевна, как утверждает писатель Ю. Кувалдин, - донская дворянка. Федор, получив высшее образование, стал знаменитым казачьим журналистом, известным политиком и писателем. Александр, с серебряной медалью закончив в Орле гимназию, служил лесоводом в Брянске, в 1920 г. из-за широкой популярности старшего брата замучен ЧК слободы Михайловка (по др. версии расстрелян красными отморозками на ж\д станции ввиду своего благородного происхождения). Сестры Мария и Евдокия, неся из-за брата красную кару, вероятно, умерли от голода в тридцатых годах. Приемный сын Петр, после смерти отца, отступил с Белой гвардией. Казакоман, поэт и журналист,издатель - всегда тосковал по родине, жизнь эмигранта в Европе не сложилась, одинокая смерть в доме присмотра за инвалидами Сан-Африк во Франции.
В 1880 г. Ф.Д. Крюков успешно окончил церковно-приходское училище в родной Глазуновской. Продолжить учебу родители направили его далече - через две реки, за сорок верст в Усть-Медведицкую станицу, ныне райцентр Серафимович. В окружной станице Усть-Медведицкой он учился весьма прилежно, в старших классах даже подрабатывал частными уроками. Гимназию он окончил с серебряной медалью в 1888 г. В ту пору это была одна из лучших гимназий в России. Здесь казачатам давали глубокие основательные знания не только по государственной программе. Атмосфера казакомании, царившая здесь, прививала юным в форменном, по-военному стильном обмундировании воспитанникам неистребимую любовь к родному краю, традициям казачества, православию. Каждый из гимназистов основательно знал историю своей земли, все подвиги его великих представителей. Гимназистам с малых лет прививался вкус к исследовательской работе, поискам документальных свидетельств о героях и легендарных событиях на тихом Дону. Вероятно по-этому и не случайно в стенах этой гимназии вместе с Крюковым учился Ф.К. Миронов (командарм 2 ранга), А.С. Попов (писатель Серафимович 1863-1949) и Петр Громославский (тесть М. А. Шолохова), Агеев, Орест Говорухин. Близорукость не позволяла Ф.Крюкову стать военным, пришлось делать статский выбор.
В 1888 г. Ф.Крюков поступил на казенное содержание в Императорский Санкт-Петербургский историко-филологический институт где получил блестящее образование. Преподавание истории, русской словесности и древних классических языков было поставлено в Институте превосходно. Лекции читали, как правило, профессора Санкт-Петербургского университета. Историко-филологический институт был учрежден в Петербурге в 1867 г.специально с целью готовить преподавателей гуманитарных дисциплин для гимназий, для подготовки учителей древних и новых языков, словесности, истории, географии. Помещался институт в бывшем дворце императора Петра II (Университетская наб., 11). Принимались сюда выпускники гимназий и философских классов духовных семинарий. Срок обучения длился четыре года. До 1904г. институт представлял собой закрытое учебное заведение с полным казенным содержанием. Свидетельство об окончании института приравнивалось к диплому университета. В 1918г. его реорганизовали в Педагогический институт при 1-м Петроградском университете.
В июне 1892 г. Ф.Крюков успешно окончил Императорский институт по разряду истории и географии. Со своим однокурсником В.Ф. Боцяновским (1869–1943) – литературоведом, автором первой книги о М.Горьком (1900) Ф.Крюков дружил всю жизнь. После окончания института Крюков пытался освободиться от шестилетней обязательной педагогической службы, намереваясь стать священником. Однако, не получилось. Об этом он выразительно расскажет в воспоминаниях "О пастыре добром. Памяти о. Филиппа Петровича Горбаневского" - "Руские записки", № 6,1915,).
В 1893-1905 гг. учительствует в Орле и Новгороде. С 29 сентября 1893 г. Крюков - воспитатель Благородного пансиона Орловской мужской гимназии (ул. Карачевская, д.72). Сюда он приехал в 23-летнем возрасте, через год после своего первого выступления в печати. Поселился на ул. Воскресенской в доме Зайцева. Интересно, что Крюков в те годы явился воспитателем замечательного поэта Серебряного века Александра Тинякова. Вместе они издавали рукописный журнал. В Орле произошло формирование и становление Крюкова как писателя. Материала и жизненных наблюдений накопилось много Здесь же 31 августа 1900г. сверхштата стал учителем истории и географии, одновременно исполняя прежние обязанности воспитателя вплоть до 1904 г. Высочайшим приказом по гражданскому ведомству от 11 октября 1898 г. он был утвержден по классу занимаемой должности в чине коллежского асессора со старшинством с 29 сентября 1893 г.. Отмечалось, что педагог «к ответственности привлекаем не был и под судом и следствием не состоял». Дополнительно Крюков преподавал историю в Николаевской женской гимназии (1894-98). С 1898 по 31 августа 1905 г. преподавал русский язык в Орловско-Бахтина кадетском корпусе.
1 января 1895 г. награжден орденом св. Анны 2-й степени ("Анна на шее"). В начале 1900-х гг. Фёдор Дмитриевич входит в список лиц, имеющих право быть присяжными заседателями но Орловскому уезду. В феврале 1903 г. он выступил с лекцией, посвященной 42-й годовщине реформы об освобождении крестьян от крепостной зависимости. В конце того же года писатель вошел в комиссию по вопросу расширения гимназического курса, которая высказалась против исключения из программы Ф. Достоевского и Л. Толстого.
Опубликование рассказа о нравах Орловской мужской гимназии вызвало конфликт с коллегами (см. Б.п., Орел. Смятение среди педагогов, «Русское слово», 1904, 19 нояб.), разрешившийся перемещением Крюкова с 31 авг.1905г. на должность сверхштатного учителя истории и географии в Нижегородское Владимирское реальное училище. После появления в столичной прессе рассказа "Картинки школьной жизни", пришлось инакомыслящему педагогу переехать в другой город.
Как гражданин и педагог он все же был отмечен Россией. За свою преподавательскую деятельность Федор Дмитриевич был награжден орденами Св. Анны 2-й степени и Св. Станислава 3-й степени. Федор Крюков имел чин - Статский советник.
В апреле 1906 г. Федор Крюков избирается депутатом Первой Государственной думы от Области Войска Донского.
- "С лета 1905 года я за одно литературное прeгрешение был переведен распоряжением попечителя московского округа из орловской гимназии в учителя нижегородского реального училища. Здесь в начале марта 1906 года я получил казенный пакет с печатью глазуновского станичного правления. Сообщалось, что глазуновский станичный сбор, во исполнение Высочайше утвержденного положения о выборах в Государственную Думу, выбрал меня выборщиком в окружное избирательное собрание по Усть-Медведицкому округу области Войска Донского. ("Выборы на Дону" РБ)
В 1906-1907 гг. он зажигательно, ярко выступал в Думе и в печати против использования донских полков для подавления революционных выступлений. Часть исследователй считает, что он был даже одним из учредителей партии «народных социалистов».
В июле 1906 г. после роспуска Николаем II Думы Крюков в г.Выборге. 10 июля в гостинице "Бельведер" подписал знаменитое «Выборгское воззвание», за что с дек. 1907г. отбыл 3-х месячное тюремное заключение в столичной тюрьме Кресты. Осужден по ст.129, ч.1, п.п.51 и 3 Уголовного Уложения. За агитационные выступления 20.08.1906г. на нижней площади в ст. Усть-Медведицкой либеральному народнику Крюкову - вместе с будущим командармом Второй Конной Ф.К.Мироновым - было запрещено проживание в пределах Области Войска Донского. Казаки ст. Глазуновской отправляли прошение войсковому наказному атаману о снятии позорного запрета. Но тщетно. В 1907г. за участие в революционных волнениях административно выслан за пределы Области Войска Донского на несколько лет. Доступ к прежней преподавательской деятельности тоже был закрыт. Выручил друг детства металлур-ученый Николай Пудович Асеев, устроив его помошником библиотекаря в горном институте.
Тем не менее Федор Дмитриевич регулярно, два-три раза в году приезжал в свой "угол" ст. Глазуновскую. Крюков всегда сохранял активный интерес к станичной жизни, непосредственно участвовал в ней, реально помогая землякам в разрешении возникавших трудностей. Здесь он не только участвовал в текущей хозяйственной жизни, в полевых работах, принимал заботу о родных, - позднее еще и усыновил ребенка. С сестрами Марией и Евдокией стали воспитывать сына Петра.
В ноябре 1909г. Крюков, после смерти П.Ф.Якубовича, с которым был дружен избран товарищем-соиздателем толстого столичного журнала «Русского богатства».
С началом Первой мировой войны, патриотически настроенный, Ф.Д. Крюков оказался в зоне боевых действий. Поздней осенью 1914 г. Федор Крюков покинул Донскую область, чтобы отправиться на турецкий фронт. После долгого путешествия он присоединился к 3-му госпиталю Государственной думы в районе Карса. К строевой службе призван не мог быть - в молодости был освобожден от воинской службы по близорукости. Много пишет рассказов в журнал и газеты, являясь непосредственным очевидцем всех ужасов войны, как представитель комитета третьей Государственной Думы при отряде Красного креста на Кавказском фронте (1914 – начало 1915 г.).
Зимой,в ноябре 1915 – феврале 1916 г. – с тем же госпиталем он находился на Галицийском фронте. Впечатления об этом периоде своей жизни Крюков отразил во фронтовых заметках «Группа Б» («Силуэты»). Многочисленные впечатления об увиденном печатал во фронтовых очерках в лучших российских периодических изданиях.
1917г. Писатель жил в Петрограде и был прямым свидетелем начала февральской революции, но такую революцию, со всей её пошлостью воспринял негативно. В мрте 1917г. в Петрограде Крюков избран в Совет Союза Казачьих Войск. В очерках «Обвал», «Новое», «Новым строем» показал реальную картину мерзости и разложения, которое несет с собой так называемая пролетарская «революция». Не прекращает работать над «большой вещью» - романом о жизни Донского казачества.
Январь 1918 г., навсегда покидает Петроград и возвращается на родину. В мае 1918 Крюков был арестован красноармейцами, а затем отпущен по приказу Филиппа Миронова. В июне 1918 в одном из наступлений на слободу Михайловку был контужен в результате разрыва снаряда был легко контужен снарядом. До 5 июля бои идут с пременным успехом, станицы, расположенные между станцией Себряково и Усть-Медведицкой переходят из рук в руки. Крюков был директором Усть-Медведицкой женской гимназии. С осени 1918 Крюков становится директором УстьМедведицкой мужской гимназии и, вероятно, именно в этот периоди написал основные части романа, посвященные Гражданской войне.
Этапы литературной деятельности писателя:
Еще в первые годы учебы в институте, Федор Дмитриевич пристрастился к литературе, которая постепенно стала основным содержанием его жизни. Литературная деятельность открылась со статьи «Казаки на академической выставке», опубликованной (18.03.1890) в журнале «Донская речь». До 1894 года Федор Крюков сотрудничал в «Петербургской газете», печатая короткие рассказы. Более года жил на заработок от сотрудничества с ней (1892-94), печатая короткие рассказы из столичного, сельского и провинциального быта. Тогда же он опубликовался и в "Историческом вестнике" - посвящая казакам Дона в Петровскую эпоху большие рассказы "Гулебщики. Очерк из быта стародавнего казачества" (1892, № 10) и "Шульгинская расправа. (Этюды из истории Булавинского возмущения)" (1894, № 9: отрицат. рец.: С. Ф. Мельников-Разведенков - "Донская речь". 1894, 13. 15 дек.). Начал публиковаться в "Северном Вестнике" 1890-х гг., "Русских Ведомостях", "Сыне Отечества" и других, затем стал ближайшим сотрудником и членом редакции "Русского Богатства".
К этому времени относятся первые значительные произведения из жизни современного Донского казачества, такие как «Казачка» (Из станичного быта (1896), «Клад» (1897), «В родных местах» (1903). С начала 900-х годов Федор Крюков в основном печатался в журнале В.Г. Короленко «Русское богатство».В нескольких номерах за 1913 г. в нем были напечатаны главы "Потеха” и "Служба”, входящие в большой очерк Ф. Д. Крюкова "В глубине” (писатель публиковал его под псевдонимом И. Гордеев). Кроме этих глав, в очерк входят еще четыре: "Обманутые чаяния”, "Бунт”, "Новое”, "Интеллигенция”. В целом эти произведения рисуют широкую панораму жизни донского казачества. Как остронаблюдательный писатель, Крюков подмечает специфические черты казачьего нрава, детали быта, особенности, красочность говора своих героев, отношение к воинской службе, курьезные и грустные явления их жизни. Своим крестным отцом в литературе Федор Крюков всегда считал В.Г. Короленко. За исключением рассказа «Клад», помещенного в «Историческом вестнике», почти все произведения, написанные Крюковым в Орле, были опубликованы в журнале «Русское богатство», который редактировал Короленко.Здесь публиковались произведения Г.И.Успенского, И.А.Бунина, А.И.Куприна, В.В.Вересаева, Д.Н.Мамина-Сибиряка, К.М.Станюковича и других писателей, известных своими демократическими взглядами.
Крюков, комплексуя и стесняясь, все же попытался выйти за рамки газет и журнала «Русское богатство». В 1907 г. он отдельно издал «Казацкие мотивы. Очерки и рассказы» (СПб., 1907), в 1910-м - «Рассказы» (СПб., 1910).
Постоянно печатался в газете «Русские ведомости» (1910–1917), где сделал 75 публикаций, и периодически в газете «Речь» (1911–1915) очерки, рассказы, многочисленные зарисовки. С начала десятых годов Крюков все чаще выходит за рамки казацкой тематики, стремится расширить круг своих наблюдений. Благодаря участию в переписи населения родился очерк «Угловые жильцы» (РБ, 1911, №1) о бедствующих низах Петербурга.
Получив поддержку со стороны Короленко и поэта П. Якубовича, он становится постоянным сотрудником журнала «Русское богатство». С 1912 г. Крюков - его редактор, заведует отделом литературы и искусства в журнале. Результатом длительного творческого сотрудничества Федора Дмитриевича с В.Г. Короленко – главным редактором журнала «Русское богатство» (с 1914 – «Русский вестник»),явилось то, что с 1896 по 1917 г. Ф.Д. Крюков опубликовал 101 произведение различного жанра. Короленко писал: «Крюков писатель настоящий, без вывертов, без громкого поведения, но со своей собственной нотой, и первый дал нам настоящий колорит Дона».
В нескольких номерах журнала «Русское богатство» за 1913 г. были напечатаны главы «Потеха» и «Служба», входящие в большой очерк Ф. Д. Крюкова «В глубине» (писатель публиковал его под псевдонимом И. Гордеев). Период до 1914 г. – наиболее значительный в творчестве Ф.Д. Крюкова. Он пишет десятки повестей и рассказов, описывающих народную жизнь современной ему России, уделяя особенное внимание «родному углу» - Тихому Дону. С 1914 г. выступает в журнале «Русские записки», одним из официальных издателей которого был В. Г. Короленко. В рассказах («Пособие», «В родных местах», «Клад», «Казачка» и др.) рисовал колоритный быт донского казачества. В дальнейшем под влиянием В.Г.Короленко, П.Ф.Якубовича, Александра Серафимовича, с которыми Крюков был в дружеских отношениях, в его произведениях усиливаются социальные мотивы Он описывает тяжесть царской службы казаков, невыносимое положение бедноты, бесправие женщины, революционное брожение среди казаков в период 1905-1907 гг.
Крюков изображал также жизнь русского учительства, духовенства, чиновников, военных. Писал художественно-публицистические очерки. В.И.Ленин использовал очерк Крюкова «Без огня» в статье «Что делается в народничестве и что делается в деревне?» (Соч. т. 18, с. 520, 522-523).
Общий объем произведений Ф.Д. Крюкова составляет не менее 10 томов (350 произведений), но при жизни писателя в 1914 году был издан лишь один.
В 1918-1919 он редактор "Донских ведомостей" печатался в журнале «Донская волна», газетах «Север Дона», «Приазовский край».
Дни последние - Таинственная смерть:
Секретарь Войскового круга. В начале 1920 г., собрав в полевые сумки рукописи, отступил вместе с остатками армии Деникина из Новочеркасска, шли через Кубань к Екатеринодару. 23 января 1920г. в екатеринодарской газете "Вечернее время", промелькнуло сообщение о том, что Ф. Крюков, проведя несколько дней в кубанской столице, отправился на север, чтобы продолжить борьбу с большевиками, оставался ровно месяц до смерти...
По одним сведениям, на Кубани Крюков заболел сыпным тифом.Умер от тифа или плеврита и был тайно похоронен в районе станицы Новокорсуновской. По другим был убит и ограблен Петром Громославским, будущим тестем Шолохова.Федор Крюков заболел сыпным тифом и умер 20 февраля (по одним сведениям в станице Новокорсуновской, по другим - в станице Незаймановской или Челбасской). Утверждают и то, что похоронен писатель Федор Дмитриевич Крюков близ ограды монастыря где-то в районе станицы Новокорсуновской. Его прах так и не был потревожен до сегодняшнего дня – могила его безвестна, нет на ней даже креста. Вырос холмик может быть где-то в безвестном хуторе на берегу Егорлыка, может и просто при обочине дорог....
Существует версия (И. Н. Медведева-Томашевская, А. И. Солженицын), согласно которой Фёдор Крюков является автором «первоначального текста» романа М. А. Шолохова «Тихий Дон». Не все сторонники теории плагиата Шолохова поддерживают эту версию.
ПЕВЕЦ ТИХОГО ДОНА ФЕДОР КРЮКОВ
К 135-летию со дня рождения
эссе
О чем ты думаешь, казак?
Воспоминаешь прежни битвы,
На смертном поле свой бивак,
Полков хвалебные молитвы
И родину?.. Коварный сон!
Простите, вольные станицы,
И дом отцов, и тихий Дон...
Александр Пушкин "Кавказский пленник",
1821 год
Случилось так, что с моей негласной подачи издательство "Советская Россия", с которым я сотрудничал как новый издатель в производственной сфере, в 1990 году на пике литературного бума выпустило в свет толстый том рассказов и публицистики истинного автора "Тихого Дона" писателя Федора Крюкова. Такова уж сила подлинного и крупного таланта, который заставил меня, соприкоснувшегося с его прозой, звонить о нем на каждом перекрестке, тем более что работа автора под псевдонимом Д* "Стремя "Тихого Дона"" с предисловием Александра Солженицына мне была давно знакома по самиздату (Д*. СТРЕМЯ "ТИХОГО ДОНА" /Загадка романа/. - Париж, YMKA-PRESS, 1974). В предисловии к публикации "Невырванная тайна" Солженицын писал: "С самого появления своего в 1928 году "Тихий Дон" протянул цепь загадок, не объясненных и по сей день. Перед читающей публикой проступил случай небывалый в мировой литературе. 23-х-летний дебютант создал произведение на материале, далеко превосходящем свой жизненный опыт и свой уровень образованности (4-х-классный). Юный продкомиссар, затем московский чернорабочий и делопроизводитель домоуправления на Красной Пресне, опубликовал труд, который мог быть подготовлен только долгим общением со многими слоями дореволюционного донского общества, более всего поражал именно вжитостью в быт и психологию тех слоев".
Потом, в 1993 году, эту книгу переиздал мой знакомый редактор выходившего в издательстве "Московский рабочий" тоненького, в книжном формате журнала "Горизонт" Евгений Ефимов, уже с именем автора - это Ирина Николаевна Медведева-Томашевская (1903-1973), а послесловие к этому изданию по просьбе Ефимова написала в апреле 1991 года дочь Ирины Николаевны - Зоя Томашевская.
«Крюков - писатель настоящий, без вывертов, без громкого поведения, но со своей собственной нотой, и первый дал настоящий колорит Дона», - писал Владимир Короленко в 1913 году. Вывертов и случаев громкого поведения в то время было предостаточно. Здесь Короленко подразумевались, несомненно, футуристы, модернисты, сбрасывавшие «с корабля современности» классическую традицию. Крюков же в меру таланта утверждал ее. Тем он и был дорог Короленко. Максим Горький назвал имя Крюкова в ряду тех, у кого следует учиться, «как надо писать правду». А еще раньше, в сентябре 1909 года, он напишет Крюкову с острова Капри: «Рассказ Ваш прочитал. В общем - он мне кажется удачным, как и все напечатанное Вами до сей поры в «Русском богатстве»... Коли не ошибаюсь да коли Вы отнесетесь к самому себе построже - тогда мы с Вами поздра-вим Русскую литературу еще с одним новым талантливым работником». Горький имел в виду рассказ «Зыбь», который был им тогда же включен в 27-й сборник товарищества «Знание». Но оценка распространялась и на другие произведения: в «Русском богатстве» были напечатаны «Казачка», «На тихом Дону», «Из дневника учителя Васюхина», «В родных местах», «Станичники», «Шаг на месте», «Жажда», «Мечты», «Товарищи».
Я с небывалой жадностью листал книгу Федора Крюкова, как будто опасался, что ее могут у меня отобрать, и мою душу забирала полностью, зачаровывала и доводила до трепета уже сама мелодика его письма:
"Родимый край... Как ласка матери, как нежный зов ее над колыбелью, теплом и радостью трепещет в сердце волшебный звук знакомых слов... Чуть тает тихий свет зари, звенит сверчок под лавкой в уголку, из серебра узор чеканит в окошко месяц молодой... Укропом пахнет с огоро-да... Родимый край..."
Эта будто песенная основа, строжайше выверенная тонким, чутким внутренним слухом и безукоризненно выдержанная, это - переливы голоса, долгое, почти певче-ское дыхание. Это поет казак Федор Крюков, гениальный писатель, я бы даже сказал, поэтический прозаик.
Ф. Д. Крюков отчаянно и страстно трудился как художник четверть века. Создал он за это время так много, что собрание сочинений составит при самом строгом отборе несколько томов. Тем не ме-нее, еще в 1914 году рецензент журнала «Северные записки» справедливо сетовал:
«О Ф. Крюкове нельзя писать без некоторого чувства обиды за этого талантливого художника, до сих пор, к сожалению, мало известного широким кругам русских читателей... Ф. Крюкова узнали только немногие, но зато те, которые узнали, давно уже оценили писателя за его нежную, родственную любовь к природе и людям, за простоту стиля, за его изобразительный дар, за меткий живописный язык... Он пишет только о том, что знает, и никогда не впадает при этом в то «сочинительство» дурного тона, которое ошибочно принимается некоторыми людьми за подлинное художественное творчество».
Федор Дмитриевич Крюков родился 2 февраля 1870 года в ста-нице Глазуновской (бывшая Область Войска Донского, теперь - Волгоград-ская область). Отец - казак, землероб, урядник, долгое время был ата-маном в родной станице. Мать - донская дворянка. Первоначальное образование - станичное приходское училище. За-тем - с 1880 по 1888 год - Усть-Медведицкая гимназия. Окончил ее с се-ребряной медалью. Годы детства, отрочества и юности Крюкова прошли в местах, которые он назовет потом в своих очерках, прямо так и озаглавит их: «В сугробах», «В углу» - районе пустынном, бездорожном. В весеннее и осеннее время даже главная станица бывала отрезанной от мира широко разлившимися реками, непроходимой грязью. Зимой надо было пробираться туда по снежным заносам. И все-таки лучше родных мест Крюков ничего не знал. Реки Медведица и Дон, балки, буераки, полынные степи стали той милой средой, куда он всегда стремился, где бы ни жил и ни ездил. И все это он впитывал глазом художника, записывал: “Я родился в трудовой среде, непосредственно знакомой с плугом, бороной, косой, вилами, граблями, дегтем, навозом. Вырос в постоянном общении с лошадьми, волами, овцами, среди соломы, сена, зерна и черноземной пыли”.
Несмотря на «черный» ежедневный труд, казаки умели сохранить доб-родушие, веселость, бодрость, чистоплотность. «Невольно пришли мне на память чистые горницы моего родного края с перинами и подушками, горой лежащими на крашеной кровати, покрытой пестро-ярким штучным одеялом, картинки на стенах, цветы на окнах...» - заметит он в очерке «Мельком».
(КРЮКОВ Федор Дмитриевич, 2. 2. 1870, станица Глазуновская Усть-Медведицкого округа земли Войска Донского - 4. 3. 1920, станица Новокорсунская Кавк. отд. по др. сведениям - станица Челбасская Ейского отд. Кубан. обл., прозаик. обществ. деятель. Сын казака-землепашца, имевшего чин урядника и дважды (1880-82, 1889-91) избиравшегося станичным атаманом. Окончил местное приходское уч-ще (1880) и Усть-Медведицкую гимназию (1888; серебряная медаль). В старших классах учился на собств. средства, зарабатывая уроками. В 1888 поступил в Петерб. ист.-филол. ин-т на казенное содержание. Дружил со своим однокурсником В. Ф. Боцяновским. Лит. дебют - ст. “Казаки на Академич. выставке” и “Что теперь поют казаки” (обе: “Донская речь”, 1890, 18 марта и 29 апр.). Первая публ. в столичной прессе - ст. “Казачьи станичные суды” (СВ, 1892, № 4).)
В детстве Федор Крюков зачитывался лубочными сказаниями о брынских и муромских лесах, о легендарных героях, купцах касимовских, монахах-отшельниках. И в то же время овладевала всем его существом привязанность к обычным реалиям - каждому холмику, деревцу, кургану. Позднее в трудные дни тоски он умел ободрять себя и других: «Ну, не робейте. Земля - наша, обла-ка - Божьи». И это - «наше» и «Божье», как и современное и древнее, со-единилось потом в его художественном сознании.
Выход в свет в 1928 году «Тихого Дона» стал необыкновенным событием в русской литературе. Нужно учесть, что в ту пору литература расценивалась как средство идеологического, массового воздействия на общество, поскольку не было ни радио, ни телевидения, ни кинематографа (или были в самом зачатке). В сущности, революцией 1917-го года было заторможено развитие литературы, поскольку уже ко времени Чехова литература расслоилась на массовую (попса) и на собственно художественную серьезную литературу. Большевики продлили агонию еще на 70 лет. В одном котле варились, с одной стороны, многотысячная армия стихоплетов, считавших, что только стихи являются литературой, литературные поденщики, халтурщики, карьеристы, циники, романисты от сохи; и, с другой стороны, собственно писатели, которых расстреливали, гноили в тюрьмах и лагерях, лишали средств к существованию. И только в наши дни произошло четкое размежевание: с нами - Андрей Платонов, Осип Мандельштам, Михаил Булгаков... И Федор Крюков.
Итак, выход "Тихого Дона" произвел смятение в читающих кругах. И не потому, что автором числился безвестный парень. Поразил сам роман. Все сходились в од-ном - авторов «Тихого Дона» было два. Один писал, другой пере-краивал, приспосабливал. Борис Викторович Томашевский, муж Ирины Николаевны, больше всего интересо-вался возможностью отслоения текстов. Томашевский был линг-вистом, специалистом текстологического и литературовед-ческого анализа, филологом, который занимался сложнейшими струк-турными проблемами творчества. Математик по образованию, он сделал математику фундаментом своей научной мысли. Ну, не мог же, в самом деле, парень с четырехклассным образованием, иногородний, не знающий ни казачьего быта, ни донской истории, сразу написать произведение такого масштаба, такой силы, которая да-ется лишь большим жизненным и литературным опытом. Не мог же, к примеру, сам Пушкин написать в 20 лет «Капитанскую дочку» или «Историю Пугачевского бунта». Это был любимый аргумент Томашевского.
Когда в 1929 году появилось знаменитое письмо пятерых рапповцев (пролетарских "писателей"), заставившее всех «усумнившихся» замолчать от страха, Томашевский только одно имя из подписавших письмо комментировал совершенно иначе - Сера-фимовича. Он был старше всех, был «донской» и яростно настаивал на том, чтобы роман был напечатан. Во что бы то ни стало. Под любым именем. Немедленное появление романа считал чрезвычайно нужным для становления новой социалистической литературы...
Крюков отдавался земному, писал: «Перед нами широкая низменность Медведицы, с мелкими, корявыми голыми рощицами в синей дымке, с кри-выми, сверкающими полосками озер и реки, с зеркальными болотцами в зеленой роще лугов, с мутными плешаками песков, с разбросанными у горы хуторами и с нашей станицей в центре. Направо и налево буланые жнивья, черные квадраты пашни и веселая первая зелень на скатах...» Его герои, уезжая из Глазуновской, не раз оглядывались на курени, голубые ставни на белых стенах, журавцы колодцев в белом небе с ветками садов над ними. С таким чувством привязанности к своему краю, к земле, труду, прос-тым людям едет он в Петербург, поступает в Историко-филологический ин-ститут, чтоб стать потом учителем гимназии. Там он долго не расставался с красными лампасами, проводил свободное время в казачьих частях, пел донские песни.
Федор Крюков готовил себя к служению народу в духе идей Некрасова, Толстого. Окончив институт в 1892 году, вернулся в родную станицу. Но с филологиче-ским дипломом там нечего было делать. Ему представилось, что лучшим местом, которое сближает с людьми и удовлетворит его порыв к любви и са-мопожертвованию, может быть духовная служба. Примером для него был Филипп Петрович Горбаневский. Служил он иереем в Глазуновской с начала 90-х годов. Тогда случались постоянные неурожаи. Народ бедствовал. Бился в нужде и отец Филипп. Но «он пошел к бедноте и мелкоте, труднее всего переживавшей надвигающуюся нужду. Знакомился, расспрашивал, беседовал, утешал, кое-где умудрялся даже помогать из личных грошей». Это не был чиновник в рясе. Он брал у студента Крюкова литературу, которую тот привозил из столицы, в том числе сочинения Л. Толстого, на-чавшего бунтовать против царя, господ, церкви. Архиерей, прослышав об умонастроении и действиях отца Филиппа, перевел его за вольнодумство и просветительский пыл в бедный хохлацкий приход слободы Степановки. Оттуда отец Филипп поехал в Московскую духовную академию. Но на-ука открыла ему лишь дебри догматики, апологетики, гомилетики, патристи-ки и духовного искания не утолила... Федор Дмитриевич вспоминал: «Тос-кует душа в этой каменной пустыне, - писал он мне в то время. - Хотелось бы назад, к своим хижинам и казакам, - легче дышать там». Отец Филипп погибнет потом на восточном фронте, куда пойдет добро-вольно. Это был скромный, мягкий, сердечный человек, по натуре чуждый вражды и крови. Крюков поехал с дипломом к донскому архиепископу Макарию в Новочеркасск. Перед спокойным старичком в скромном монашеском подряснике стоял безусый мощный юноша в тужурке, просился на службу. Благодушный и словоохотливый владыко усомнился в его призвании к духовному сану, посоветовал ему идти в гимназию: «Не хочешь в учителя, подавайся в ар-тиллерию: парень крепкий, плечи у тебя здоровые, орудия ворочать мо-жешь - казаку самое подходящее дело..." - "Каюсь, ушел я от архиерея теми же легкомысленно весомыми ногами, какими и пришел, не огорчившись отказом», - рассказывал Крюков...
(После окончания ин-та (1892) по разряду истории и географии был освобожден от обязат. шестилетней пед. службы в связи с намерением (неосуществленным) стать священником (см. его восп. "О пастыре добром. Памяти о. Филиппа Петровича Горбачевского" - "Рус. зап.", 1915, № 6). Более года жил на заработок от сотрудничества в "Петерб. газ." (1892-94), печатая короткие рассказы из столичного, сел. и провинц. быта: публиковался в "Ист. вест." - казакам Дона в Петровскую эпоху посв. большие рассказы "Гулебщики" (1892, № 10) и "Шульгинская расправа. (Этюды из истории Булавинского возмущения)" (1894, № 9: отрицат. рец.: С. Ф. Мельников-Разведенков - "Донская речь". 1894, 13. 15 дек.). Получив в 1893 место воспитателя (а с 1900 и учителя) в пансионе Орлов. мужской г-зии, К. прожил в Орле двенадцать лет, преподавал также в Николаев. жен. г-зии (1894-98). Орловском-Бахтина кадет. корпусе (1898-1905). Состоял членом губ. ученой арх. комиссии. Публикация рассказа "Картинки школьной жизни" (РБ, 1904. № 6) о нравах Орлов. мужской г-зии вызвала конфликт с коллегами (см.: РСл. 1904, 19 нояб.) и перевод К. в авг. 1905 в нижегород. Владимир. реальное уч-ще. Летом 1903 участвовал в паломничестве на открытие мощей Серафима Саровского. В многолюдном людском потоке, среди калек и неизлечимо больных, увидел образ безысходного горя народа; эти впечатления дали "важный материал для анализа народной мечты и веры" (С. Пинус - в сб. "Родимый край", Усть-Медведицкая, 1918, с. 20) и запечатлены им в рассказе "К источнику исцелений" (РБ. 1904, № 11-12).)
Надежда Васильевна Реформатская занялась чтением «Русского богатства», редактором которого был Владимир Галактионович Короленко, где в изобилии печатался Федор Крюков. В разгар споров о предполагаемом авторе «Тихого Дона» она, наслаждаясь прозой Крюкова, вдруг решила, что сделала открытие. Крюков - вот кто автор. И отправилась к писателям. Ее принял некто, выслушал горячую речь молодого «открывателя» и повел к Фадееву. Тот тоже выслушал и предупреждающе сказал: «Не девичьего это ума дело». Но «открыватель» был молод, настойчив и горяч. Фадеев уступил: «Ну, коли так, пойдите к Серафимовичу. Это его дела. Вот пусть вам все и расскажет». Но Серафимовича на ту пору в Москве не было. А вскоре появилось то письмо. И тема эта исчезла из разговоров. Даже домашних.
В сентябре 1893 года Федор Крюков поступает на службу в Орловские гимназии - мужскую и женскую. Сначала - воспитателем пансиона. Прослужил в должности семь лет, с августа 1900 года был назначен сверхштатным учителем истории и географии. Он напишет о своем настроении этого времени: «Что за жизнь! Позади - длинный ряд дней, до тошноты похожих один на другой. Ничего яркого, захватывающего, поднимающего дух, даже просто занимательного ничего не было! Пыльная, серая, однообразная дорога по одноцветной, мутной, немой пустыни. Впереди... впереди выри-совывалась та же безотрадная картина: однообразные дни без радости, оди-нокие ночи с бессильными думами. Та же гимназия с испорченным воздухом, корпус, пансион... Невыносимое, пестрое, одуряющее галдение в тесных классах и коридорах, убожество духа, лицемерие и тупость в учительских... Все на свете меняется, но тут, в этой духоте, жизнь как будто окаменела на-веки в своих однообразных казарменных формах... О, незаметная трагедия учительской жизни! Мелкая, жалкая, возбуж-дающая смех и нестерпимый зуд поучений о высоком призвании...» В Орловской гимназии у Крюкова учился, между прочим, выдающийся поэт Александр Тиняков, о котором подробно и глубоко написала поэтесса Нина Краснова в эссе "Одинокий поэт Тиняков" (“Наша улица”, № 1-2005).
Мы словно в повести Тургенева:
Стыдливо льнет плечо к плечу,
И свежей веткою сиреневой
Твое лицо я щекочу...
В январе 1942-го года, в блокаду, гостиница «Астория» была превращена в стационар для умирающих от голода. В темном и холодном номере среди других - Томашевский и Боцяновский. Они беседуют. Главная тема - «Тихий Дон». Боцяновский рассказывает о своем институтском друге Федоре Дмитриевиче Крюкове, о переписке с ним в последние годы, о жалобах его на опостылевшую ему военную жизнь, которую охотно сменил бы на письменный стол, о том, что полон романом "Тихий Дон", делом всей его жизни.
С 1892 года Ф. Д. Крюков начал печатать очерки. Не обошел он и по-ложения в учебных заведениях. Орловские педагоги узнавали в картинах из школьной жизни себя. Автор почувствовал, как и герой его очерка «Новые дни" учитель Карев - образ во многом автобиографический, - «косые взгляды, молчаливое озлобление, душный воздух, пропитанный ненавистью и соглядатайством...».
Карев поддерживал гимназистов, которые читали "Коммунистический манифест», «Эрфуртскую программу», проповеди Толстого. Он возненави-дел «полицейскую школу», где «начальство преследует и систематически убивает всякое проявление живой мысли". Крюкова преследовали в Орле и как литератора. В. Короленко сове-товал молодому прозаику выступать под псевдонимом, что Крюков отчасти и делал, печатаясь под фамилиями - А. Березинцев, И. Гордеев. «С лета 1905 года, - вспоминал он, - я за одно литературное прегреше-ние был переведен распоряжением попечителя Московского округа из Ор-ловской гимназии в учителя Нижегородского реального училища»...
(Все эти годы не прерывалась связь К. с родиной. После смерти отца в 1894 он заботился о семье - матери, двух незамужних сестрах, брате и приемном сыне Петре, впоследствии изв. поэте казачьей эмиграции. На Дону К. проводил каникулы и летний отпуск, пользовался уважением станичников, оказывал им юридич. помощь, славился как знаток и исполнитель "на подголоске" донских песен. После публикации пов. "Казачка" (РБ, 1896, № 10) тема совр. станичной жизни стала основной в его творчестве. Большинство произв. К. с этого времени публикуется в "Рус. богатстве" ("Рус. зап.", 1914-17), доброжелат. редактором для него стал В. Г. Короленко (см, его письма к К. в сб.: "Родимый край", Усть-Медведицкая, 1918; см. также: ВЛ. 1962, № 4; Книга. Иссл. и мат-лы, сб. 14, М., 1967). В очерке "На тихом Дону. (Летние впечатления и заметки)" (РБ, 1898, № 10), описывающем путешествие К. по Дону до Новочеркасска, дана обстоятельная картина обществ. и экономич. жизни края, интересны беглые портретные зарисовки. Отличит. черты произв. 1896-1906. в осн. вошедших в первый сб-к прозы К. "Казацкие мотивы" (СПб., 1907; издан при содействии А. И. Иванчина-Писарсва в изд-ве "Рус. богатства"; одобрит. рец.: К. Хр. - "Новый ж-л лит-ры. иск-ва и науки", 1907, № 3; Ю. В. - РВед. 1907. 15 мая; А. Г. Горнфельд - "Товарищ", 1907, 26 мая; иронич. рец.: А. П. Налимов - "Обр.", 1907. № 6), - изображение здоровых обществ. отношений в среде казаков-земледельцев, основанных на началах демократизма (выборность и т. п.) - уважении к старшим, к крест. труду, знание автором быта и психологии казаков, органичное использование донских песен, тонкая передача особенностей разговорной речи верхне-донцев, мягкий юмор. пронизывающий эпич. повествование. В то же время К. показал, что консерватизм и суровость в соблюдении семейного уклада и бытовой морали приводят к трагедиям, жертвами к-рых становятся яркие неординарные личности: пов. "Казачка", рассказы "Клад" (ИВ, 1897. № 8). "В родных местах" (РБ. 1903. № 9; отд. изд. - Р. н/Д., 1903), пов. "Из дневника учителя Васюхина" (РБ, 1903. № 7).)
После войны Томашевский и Ирина Николаевна снова и снова говорят о возможности отслоения подлинного текста, к этому времени уже букваль-но утопающего в несметных и противоречивых переделках. Только с чужим текстом можно было так обращаться. Солженицын эту же мысль выразил сокрушительнее: «Всякий плагиатор - убийца, но такого убийцы поискать: чтобы над трупом еще изгалялся, вырезал ремни, перешивал в другие места, выкалывал, вырезал внутренно-сти и выкидывал, вставлял другие, сучьи».
Идеологической секте попался в руки художественный текст, который они решили положить в основу социалистического реализма. И, как сказано, организовал это не без ведома ЦК донской писатель Александр Серафимович, автор "Железного потока". Сокрушителям старой жизни необходимы были свои фундаменты и свои маяки. Упрощая тему, можно сказать, что на смену интеллекту пришел инстинкт. Очень точно по этому поводу высказался поэт Кирилл Ковальджи:
ВОСПРОИЗВОДСТВО
Не умирает дурость с дураком,
а запросто выныривает с новым,
бритоголовым и тупоголовым,
кто умных дрессирует кулаком.
Для меня вообще удивительно, как люди, не знающие на элементарном уровне русского языка, не говоря уже об искусстве художественной прозы, идут в писатели. А это происходит по инерции распада СССР. Страна не распадается в одночасье. Куда ни глянь, всюду еще играют в СССР. В литературе - это осколки литературной номенклатуры, для которых литература была средством безбедного существования. Номенклатура, которой, в сущности, было 90 процентов в Союзе писателей СССР, не умела писать, не понимала художественного творчества, и даже не догадывалась о Божественной метафизической программе, которая действует помимо воли людей. А о том, что Слово - это Бог, вовсе не догадывалась...
Двенадцать лет провел Крюков в Орле. И все эти годы, ежедневно для совершенствования мастерства записывал хотя бы одну строчку, абзац, и прочитывал на ночь хотя бы одну страницу Чехова или Достоевского, Канта или Шопенгауэра. Когда уезжал, почувствовал: прошли лучшие годы в милом и скучном городе. В Нижегородском училище дослужился он до чина статского советника, получил орден Станислава. Но свое призвание видел в другом - в служении Слову, в постоянном повышении писательского мастерства. Хотя, надо заметить, не гнушался и гражданской деятельностью. В 1905 году раздавал в Глазуновской нелегальную литературу, ругал царя, составил демократического содержания прокламацию нижегородских граждан.
И вот открылось перед ним - как он полагал - широкое поприще: в начале марта 1906 года ему доставили в Нижний Новгород казенный па-кет с печатью Глазуновского станичного правления: его извещали, что он избран уполномоченным в окружное Усть-Медведицкое собрание по вы-борам членов Государственной думы. В гимназии предоставили месячный отпуск. Он прошел выборы и в округе, и в Области Войска Донского - Новочеркасске.
«Первый момент - после нашего избрания, по-особому сильный, тор-жественно трогательный, необыкновенный - первые народные избранни-ки! - как будто спаял всех близостью осуществления лучших надежд в упо-вании. В приветственных речах говорилось о свободе, о праве, о восстановле-нии старой забытой славы и достоинства... Много хорошего...» - вспоми-нал он через десять лет.
"Кресты родных моих могил, и под левадой дым кизячный, и пятна белых куреней в зеленой раме рощ вербовых, гумно с буреющей соломой и журавец, застывший в думе, - волнуют сердце мое сильнее всех дивных стран за дальними морями, где красота природы и искусство создали мир очарованья..."
Это поет истинный художник, в совершенстве владеющий русским языком, постоянно работающий над словом, над фразой, над образом, над композицией, образованный, интеллигентный человек, поэт прозы, когда фраза тянется, длится, переходит из строки в строку:
"Напев протяжный песен старины, тоска и удаль, красота разгула и грусть безбрежная - щемят мне сердце сладкой болью печали, невыразимо близкой и родной... Молчанье мудрое седых курганов, и в небе клекот сизого орла, в жемчужном мареве виденья зипунных рыцарей былых, поливших кровью молодецкой, усеявших казацкими костями простор зеленый и родной... - Не ты ли это, родимый край?"
Когда Крюков приехал домой после избрания в Думу, его брат, студент-лесник, посадил в палисаднике по этому случаю дубовый желудь, чтобы выросло в память народного представительства вечное дерево как па-мятник свободы.
Крюков ехал в Петербург, вез в Думу наказы-требования народа. «Я люблю Россию - всю, в целом, великую, несуразную, богатую про-тиворечиями, непостижимую, «Могучую и бессильную...» Я болел ее болью, радовался ее редкими радостями, гордился гордостью, горел ее жгучим сты-дом», - писал Крюков. Страдал стыдом за казачество, «зипунных рыца-рей», которых гнали на усмирение восставшего народа в города и села. Дума открылась 27 апреля (10 мая) 1906 года в Таврическом дворце. Крюков выступал от фракции трудовиков, состояла она из крестьян и близ-ких к ним интеллигентов. Они требовали отмены сословных и национальных ограничений, отстаивали неприкосновенность личности, свободу совести и собраний, демократические формы самоуправления, справедливое разре-шение аграрного вопроса на принципах уравнительного распределения зем-ли, протестовали против репрессий и особенно смертной казни, использо-вания казачьих войск для разгона демонстраций и усмирения бунтов.
Вот с какими мыслями выступил Федор Крюков:
"...Тысячи казачьих семей и десятки тысяч детей казацких ждут от Государственной Думы решения вопроса об их отцах и кормильцах, не считаясь с тем, что компетенция нашего юного парламента в военных вопросах поставлена в самые тесные рамки. Уже два года как казаки второй и третьей очереди оторваны от родного угла, от родных семей и, под видом исполнения воинского долга, несут ярмо такой службы, которая покрыла позором все казачество... Главные основы того строя, на которых покоится власть нынешнего командующего класса над массами, заключаются в этой сис-теме безусловного повиновения, безусловного подчинения, безусловного нерассуждения, освященного к тому же религиозными актами... Особая казарменная атмосфера с ее беспощадной муштров-кой, убивающей живую душу, с ее жестокими наказаниями, с ее изолированностью, с ее обычным развращением, замаскированным подкупом, водкой и особыми песнями, залихватски-хвастливыми или циничными, - все это приспособле-но к тому, чтобы постепенно, пожалуй, незаметно, людей простых, открытых, людей труда обратить в живые машины, часто бессмысленно жестокие, искусственно озверенные машины. И, в силу своей бессознательности, эти живые машины, как показал недавно опыт, представляют не вполне надежную защиту против серьезного внешнего врага, но страшное орудие порабощения и угнетения народа в руках нынешней командующей кучки... С семнадцати лет казак попадает в этот разряд, начиная отбывать повинность при станичном правлении, и уже первый его начальник - десятник из служилых казаков, - посылая его за водкой, напоминает ему о царской службе и о его, нижнего чина, обязанностях - в данном случае, испол-нить поручение быстро и аккуратно. 19 лет казак присягает и уже становится форменным нижним чином, поступая в так называемый приготовительный разряд, где его муштруют особые инструктора из гг. офицеров и урядников... Чтобы сохранить человеческий облик в этих условиях, нужна масса усилий. Эта беспощадная муштровка тяго-теет над каждым казаком около четверти столетия, тяготе-ла над его отцом и дедом - начало ее идет с николаевских времен... Всякое пребывание вне станицы, вне атмосферы этой начальственной опеки, всякая частная служба, посторонние заработки для него зак-рыты, потому что он имеет право лишь кратковременной отлучки из станицы, потому что он постоянно должен быть в готовности разить врага. Ему закрыт также доступ к обра-зованию, ибо невежество было признано лучшим средством сохранить воинский казачий дух. Как было уже сказано, в 80-х годах несколько гимназий на Дону - все гимназии, кроме одной, - были заменены низшими военно-ремесленными школами, из которых выпускают нестроевых младшего разряда. Даже ремесло, и то допускалось особое - военное: седельное, слесарно-ружейное, портняжное, и то в пределах изготовления военных шинелей и чекменей, но отнюдь не штатского платья. Кроме того, нужно прибавить, что не толь-ко вся администрация состоит из офицеров, но в большинстве случаев интеллигентный или, лучше сказать, культурный слой приходится тоже на долю казачьих офицеров. Казачьи офицеры... они, может быть, не хуже и не лучше офицеров остальной русской армии; они прошли те же юнкерские школы с их культом безграмотности, невежества, безделия и разврата, с особым военно-воспитательным режимом, иск-лючающим всякую мысль о гражданском правосознании..."
В Думе был зачитан запрос о казаках. Донцы привезли и зачитали «при-говор» одной из станиц, в котором, между прочим, говорилось: «Мы не же-лаем, чтобы дети наши и братья несли на себе обязанности внутренней охран-ной службы, так как считаем эту службу противоречащей чести и доброму имени казачества. Теперь, когда мы узнали, что на требования Государствен-ной Думы дать русскому народу свободу и землю правительство ответило отказом, для нас стало ясным, где наши друзья и где враги. Крестьяне и рабочие, требующие от правительства земли и воли, есть наши друзья и братья. Правительство же, которое не желает удовлетворить этих справед-ливых и законных требований всего русского народа, мы не считаем пра-вительством народным... Само собою разумеется, что оставаться долее на службе у такого правительства не позволяет наша честь и совесть. Служить такому правительству - значит служить интересам помещиков-землевла-дельцев и богачей, притесняющих трудящийся русский народ, крестьян и рабочих и выжимающих из него последние соки». Станица не была названа. Стояло 73 подписи казаков. 13 июня на 26-м заседании Думы протестующее, гневное, требовательное слово произнес Ф. Крюков. Это была речь борца за демократию, порядок в стране. Против него выступили три бывших станичных атамана. Завязалась острая борьба среди земляков в самой Ду-ме. Если Крюков закончил речь под бурные аплодисменты, то возражения его оппонентов вызвали раздраженные возгласы, хохот, шум. Крюков выступил еще раз и ответил атаманам-«нагаечникам». Крюков в числе других депутатов подписывает ряд запросов министру внутренних дел: на каком основании содержится в тюрьме четыре месяца учитель и продолжаются увольнения со службы учителей и фельдшеров; об уголовных пре-следованиях железнодорожных служащих за октябрьскую забастовку. В таганрогской тюрьме много месяцев томились без предъявленных об-винений пять человек. Объявили голодовку. Двое находились в тяжелом состоянии. Крюков поддерживает запрос и по этому случаю.
Дума, где кипели народные страсти, высочайшим повелением была рас-пущена. После Крюков иронически заметит: желудю, который посадил его брат, не суждено было произрасти. «Забралась в палисадник пестрая Хаврошка, нашкодила в цветнике и выковырнула тупым рылом своим неж-ный росток нашего дубочка. Погиб памятник».
(Будучи избранным в члены 1-й Гос. думы от казачьего населения обл. Войска Донского в апр. 1906 (см. восп. К. "Первые выборы" - "Рус. зап.", 1916, № 4), К. вышел в отставку (в чине стат. сов.). В Думе примкнул к Трудовой группе. Выступил с речью против использования казаков для подавления внутр. беспорядков (см.: Гос. дума. Стенографич. отчеты, 1906 г., сессия первая, т. 2. СПб., 1906). Подписал Выборгское воззвание (см. воен. К. "9-11 июля 1906 г." - в кн.: Выборгский процесс, СПб., 1908). Более года занимался на Дону пропагандист. работой как член организац. к-та трудовой нар.-социалистич. партии. В сент. 1906 привлекался с подъесаулом Ф. К. Мироновым (впоследствии изв. сов. воен. деятель) усть-медведицкой полицией к суду за "произнесение речи преступного содержания", но был оправдан мировым судьей (см.: "Донская жизнь". 1906, 6 окт., и рассказ К. "Встреча" - РБ, 1906. № 11). В авг. 1907 после обыска выслан волею наказного атамана за пределы области Войска Донского. После Выборгского процесса отбывал срок в тюрьме "Кресты" (Петербург) в мае - авг. 1909 и воссоздал ее быт в рассказах "У окна" ("Бодрое слово". 1909, № 24), "Полчаса", "В камере № 380" (РБ, 1910, № 4, 6). Приговор лишил К. возможности вернуться к пед. деятельности, в 1907-12 он служил пом. библиотекаря в Горном ин-те. Впечатления от Революции 1905-07 обусловили проблематику новых произв. К. Забастовка учащихся, протестующих против косной атмосферы гимназии, в к-рой совершается и "незаметная трагедия учительской жизни", описана в самой большой пов. К. "Новые дни" (РБ, 1907, № 10-12); бунт казаков против мобилизации для несения внутр. караульной службы (т. е. в полицейских целях), обернувшийся погромом торг. заведений, - тема пов. "Шаг на месте" (РБ, 1907, № 5); рев. волнениям летом 1906 в станице Усть-Медведицкой посв. пов. "Шквал" (РБ, 1909, № 11-12; первонач. назв. "Пленный генерал"). Драматич. ломка судеб молодых казаков, жаждущих социальной справедливости, жестокая практика военных судов отразились в пов. "Зыбь" ("Знание", кн. 27, СПб., 1909; написана в тюрьме, опубл. по инициативе М. Горького - см.: М. Горький. Письма к К. (Публ. Б. Н. Двинянинова). - РЛ, 1982. № 2) и "Мать" (РБ, 1910, № 12).)
Любовь, как и должно быть у настоящего художника, вкусившего сладость вдохновения, является в прозе Крюкова первопричиной жизни. В рассказе “Мечты” он любовь изображет с мастерством рядового случая:
"Ферапонт был мужем удобным во многих отношениях. Угловатая, смуглая до закоптелости Лукерья, с крупными чертами рябого лица, не рождена была пленять сердца и сама была глубоко равнодушна по части нежных чувств. Но нужда полуголодного существования еще до замужества за-ставила ее стать жрицей богини любви. Выйдя за Ферапонта, она тоже не стеснялась в способах заработка. Тело ее - боль-шое и мягкое - находило своеобразных любителей красоты этого сорта. Раз в неделю приглашал ее мыть полы в своем доме вдовый батюшка о. Никандр, и каждый раз Лукерья ухо-дила от него с лишним двугривенничком, против условлен-ного пятиалтынного, да с десятком белых мятных пряников. Заходили иногда подгулявшие казаки, приезжие хуторяне, - со своей водкой и закуской. Ферапонт очень охотно угощался с ними, быстро хмелел и смирно засыпал за столом, предвари-тельно извинившись перед всеми собеседниками за то, что скоро ослаб. А гости после этого поочередно разделяли в чулане его супружеское ложе. И после нескольких таких визитов Лукерья могла пойти в лавку к красноярдцам Скесовым и купить своим ребятишкам по рубахе. Заветной меч-той ее было собрать рубля четыре и начать тайную торговлю водкой - хорошие барыши можно было бы выручать... Но это тоже оставалось лишь мечтой".
Совсем иначе любовная сцена выглядит в рассказе "Зыбь":
"Он взял ее за руки. Сжал, свернул в трубочки похолодавшие ладони ее с тонкими, худыми пальцами. Зубы ее судорожно стучали, а глаза глядели снизу вверх - вопроси-тельно и покорно.
Хотелось ему сказать ей что-нибудь ласковое, от сердца идущее, но он конфузился нежных, любовных слов. Молчал и с застенчивой улыбкой глядел в ее глаза... Потом, молча, обнял ее, сжал, поднял... И когда чуть слышный стон или вздох томительного счастья, радостной беззащитности, покор-ности коснулся его слуха, он прижался долгим поцелуем к ее трепещущим, влажно-горячим губам...
Пора было уходить, а она не отпускала. Казалось, забыла всякий страх, осторожность, смеялась, обнимала его и гово-рила без умолку. Диковинную, непобедимую слабость чувст-вовал Терпуг во всем теле, сладкую лень, тихий смех сча-стья и радостного удовлетворения. Было так хорошо лежать неподвижно на соломе, положив ладони под голову, глядеть вверх, в стеклисто-прозрачное глубокое небо, на смешно обре-занный месяц и белые, крохотные, редкие звездочки, слушать торопливый, сбивчивый полушепот над собой и видеть близко склоняющееся лицо молодой женщины.
Житье мое, Никиша, - похвалиться нечем... Веку ма-ло, а за горем в соседи не ходила, своего много...
Свекровь? - лениво спросил Терпуг.
Свекровь бы ничего - свекор, будь он проклят, лютой, как тигра... Бьет, туды его милость! Вот погляди-ка...
Она быстрым движением расстегнула и спустила рубаху с левого плеча. Голое молодое тело, свежее и крепкое, молочно-белое при лунном свете, небольшие, упругие груди с тем-ными сосками, блеснувшие перед ним бесстыдно-соблазни-тельной красотой, смутили вдруг его своей неожиданной откровенностью. Он мельком, конфузливо взглянул на два темных пятна на левом боку и сейчас же отвел глаза...
Вот сукин сын! - снисходительно-сочувствующим тоном проговорил он после значительной паузы. - За что же?..
За что! Сватается... а я отшила..."
Если есть у Крюкова любовь, то и будет у него, казака донского, песнь, как в рассказе "Сеть мирская":
"Певуче-протяжные звуки какого-то инструмента, пе-чальные и торжественные, коснулись его слуха. Он насторо-жился. Духовное пение ему было хорошо знакомо: сам он пел когда-то в хоре. Любил он музыку - духовную и свет-скую - и стыдливо держал в тайне эту свою слабость.
Подошел поближе к серенькой кучке, окружившей ста-ренький, облупленный гармониум. С лицом темно-бронзовым, худым, заветренным сидела за инструментом слепая женщи-на, не молодая, в белом платке своем похожая на головешку. Черные пальцы ее привычно и уверенно, неторопливо ходили по клавишам, а невидящие очи, не моргая, глядели перед со-бой и внутрь себя, и медлительно пел ветхий инструмент над-треснутыми голосами старой скорби, невыплаканной и неиз-бывной, тихой скорби одинокого покинутого сердца...
Кому повем... печаль мою-ю...
Голос почти мужской. Немножко сиплый, он дрожит и об-рывается на верхних нотах. Льются ровным потоком звуки инструмента, текут величаво, как тихие воды, с малой зыбью, и утопает в них далекий шум города, говор толпы, шелест шагов ее. Плачем живым и скорбнозовущим звучит на-дорванный голос невидящей женщины:
Кого призову... ко рыда-а-нию...
Поет-гудит гармониум. Мотив суровый, горький, порой сплетается в гирлянду нежных, тонких голосов, звучит дет-ски-трогательной жалобой отягченного, израненного сердца человеческого. Льется и обрывается усталый голос человечес-кий, о вечной тьме и скорби говорящий. Льется в сердце - од-но большое сердце - этих серых, скудно одетых, невзрачных, корявых людей, стоящих тут, возле, с изумленными и очаро-ванными лицами. Как будто подслушал он, этот старый инст-румент, все горькие думы, затаенные рыдания, подглядел все слезы и отчаяние темной, горькой жизни, ее нужду терзающую, озлобление и падение... И все собрал в себя, все горе людское, и, когда темные, загорелые персты одной из самых обездоленных коснулись струн его, заплакал горькой жа-лобой.
Кому повем печаль мою?..
И вот стоят они, изумленные, притихшие и растроганные. И молодые тут, наивные, спрашивающие лица, и старые, трудом, заботой, нуждой изборожденные. Солдат и дивчина, старушка в лапотках и сивоусый белорус с гусиной шеей, свитки из домотканой сермяги и пиджаки - все сгрудились и прислушались.
Дрожат заветренные, запекшиеся губы, горестные соби-раются морщины на женских лицах, слезы ползут. Свое горе заныло, своя тоска выступила четко и выпукло, как теплым лучом заката выхваченный закоулок, вылилась неудержимо в теплых слезах. Корявые, натруженные руки развязывают узелок в уголке платка, достают медную монету, и падает она с благодарным звоном в деревянную чашечку слепой пе-вицы"...
А это сам Федор Крюков в повести "Казачка" поет на улице станицы, уходящей тихой серебристой лентой к закату алому, а, замерев, отозвавшись в тебе тихим, как выдох, последним улетевшим звуком, вновь берет разбег в следующем абзаце, снова нарастает плавно набирающим силу голосом:
"Лунная ночь была мечтательно безмолвна и красива. Сон-ная улица тянулась и терялась в тонком, золотистом тумане. Белые стены хат на лунной стороне казались мраморными и смутно синели в черной тени. Небо, светлое, глубокое, с редкими и неяркими звездами, широко раскинулось и об-няло землю своей неясной синевой, на которой отчетливо вырисовывались купы неподвижных верб и тополей. Ермаков любил ходить по станице в такие ночи. Шагая по улицам из конца в конец, в своем белом кителе и белой фуражке, в этом таинственном, серебристом свете луны он был похож издали на привидение. Не колыхнет ветерок, ни один лист не дрогнет. Нога неслышно ступает по мягкой, пыльной дороге или плавно шуршит по траве с круглыми листочками, обильно растущей на всех станичных улицах. Раскрытые окошки хат блестят жидким блеском на лунном свете. Одиноким чувствовал себя Ермаков среди этого сонного безмолвия и... грустил, глядя на ясное небо, на кроткие звез-ды... Он подходил к садам, откуда струился свежий, сырова-тый воздух, где все было молчаливо и черно; сосредоточенно и жадно вслушивался в эту тишину, стараясь уловить какие-нибудь звуки ночи и... одиноко мечтал без конца. Куда не уно-сился он в своих мечтах!"
9 июля 1906 года около 200 депутатов собрались в Выборге в гостинице «Бель-ведер» на экстренное совещание, где было выработано воззвание «Народу от народных представителей». В нем говорилось:
«Граждане всей России! Указом 8 июля Государственная Дума распу-щена. Когда вы выбирали нас своими представителями, вы поручили нам добиваться земли и воли. Исполняя ваше поручение и наш долг, мы состав-ляли законы для обеспечения народу свободы, мы требовали удаления безответственных министерств, которые, безнаказанно нарушая законы, подавляли свободу; но прежде всего мы желали издать закон о наделении землею трудящегося крестьянства путем обращения на этот предмет зе-мель казенных, удельных, кабинетских, монастырских, церковных и при-нудительного отчуждения земель частнособственнических. Правительство признало такой закон недопустимым, а когда Дума еще раз настойчиво подтвердила свое решение о принудительном отчуждении, был объявлен роспуск народных представителей... Граждане! Стойте крепко за попранные права народного представитель-ства, стойте за Государственную Думу...»
Воззвание подписали 166 перводумцев, в их числе «отставной стат-ский советник Ф. Д. Крюков, 36 лет». Оно распространялось во многих местах, попало и на Дон, напри-мер - в станицу Нижнечирскую, о чем доносило в то время жандармское управление Департаменту полиции. За агитационные выступления в Усть-Медведицкой Крюкову - вместе с будущим командармом Второй Конной Филиппом Кузьмичом Мироно-вым - было запрещено проживание в пределах Области Войска Донского. Казаки Глазуновской отправляли прошение вой-сковому наказному атаману о снятии позорного запрета. По делу о выборгском воззвании началось следствие. Готовился суд. Но Крюков продолжал политическую деятельность. Он становится одним из создателей Трудо-вой народно-социалистической партии (энэсы). Их цель - защита трудо-вого крестьянства. В связи с организацией Трудовой народно-социалистической партии против Крюкова было возбуждено еще одно дело, которое грозило ка-торгой. Он писал тогда своему другу: «Я знаю, что я все перенесу - и мно-голетнюю каторгу, и вечное поселение где-нибудь в Сибирской тайге, но знаю, что я не вынесу только одного - это тоски по своим родным местам. Донские песчаные бугры и Глазуновская с своими лесами и Медведицей потянут так, что не хватит меня и на два года». Между тем следствие по делу о воззвании закончилось. 12 декабря 1907 года начался суд, 19-го было вынесено решение: заключить среди прочих Ф. Д. Крюкова на три месяца в тюрьму, лишить избирательных прав. Так Федор Крюков попа-дает в петербургские Кресты. Выйдя на свободу, он живет в Петербурге. Работает библиотекарем в Гор-ном институте, дает частные уроки. Прежнее место в Нижнем Новгороде он потерял. Наезжал в Глазуновскую, чтобы помочь по хозяйству двум своим не-замужним сестрам. Сохранялся там и его собственный казачий надел пахотной и луговой земли. Охотно трудился на земле, в саду, на косовице. Он пишет А. С. Серафимовичу из Глазуновской 14 августа 1913 года: «...путешествовал по окрестным ярмаркам, хотел купить лошадей для мо-лотьбы - у меня ведь есть посев, - лошадей не купил («приступу нет - дорогие»), устал и теперь сижу средь хлебного изобилия, не знаю, что делать, как перебавить его в закрома... И вот единственная в своем роде кар-тина: обилие, избыток, богатство задавили почти обладателей, - люди вы-бились из силы (не только люди - скот), ворочая этот тяжкий груз, почер-нели, отощали, изморились, изболелись от чрезмерного физического напряжения. Воза скрипят и день и ночь, спят люди на ходу или на тряских арбах... Перестали праздновать праздники (даже «годовые»). Нет пьяных: некогда гулять... Быть средь этой жизни интересно и радостно, и мне сейчас никуда не хочется. Единственный раз в жизни я вижу картину такого изо-билия и такого труда»...
(В нояб. 1909 К. избран товарищем-соиздателем ж. "Рус. богатство" (с дек. 1912 чл. ред. к-та по отд. беллетристики наряду с А. Г. Горнфельдом и Короленко). После смерти П. Ф. Якубовича (см. о нем восп. К. - РБ, 1911, № 4) часто выступал в ж-ле как публицист и рецензент (см. перечень нек-рых рец. - ЛН, т. 87, ук.). Регулярно печатался в газ. "Рус. вед." (1910-17) и периодически в газ. "Речь" (1911-15). С нач. 1910-х гг. К. все чаще выходил за рамки казацкой тематики. По впечатлениям от участия в переписи населения написан очерк "Угловые жильцы" (РБ, 1911, № 1) о бедствующих низах Петербурга. Путешествие в Киев, по Волге и в Сальскую степь дало материал для очерка "Мельком" ("Речь", 1911. 22 июня... 22 июля), посещение шахтерских поселков Донецкого округа - для очерка "Среди углекопов" (там же, 1912, 15 июля... 19 авг.), образ "реки-жизни" Волги, множество "лиц, самых разнообразных положений и состояний", начало политики отрубов, жизнь нем. колонистов запечатлены в очерках "Меж крутых берегов" (там же, 1912, 3 июня... 8 июля). "Уездная Россия" (там же, 1912. 4... 30 сент.). "В нижнем течении" (РБ, 1912, № 10-11). В рассказах "Сеть мирская" и "Без огня" (оба - РБ, 1912, № 1, 12) затронут монастырский и церковный быт, устами сельского священника высказана тревога о нравств. здоровье народа, к-рый все больше погружается в "междоусобную брань, ненависть без разбора, зависть ко всему более благополучному" ("Рассказы. Публицистика", с. 318). Процесс разрушения нравств. основ и в среде казачества, отвыкающего за время сверхсрочной службы от земледельч. труда, от семьи, - предмет пристального внимания К. в 1910-е гг.: рассказ "На речке лазоревой" (РБ, 1911, № 12), пов. "Офицерша" (РБ, 1912, № 4-5). В цикле очерков "В глубине. Очерки из жизни глухого уголка" (РБ, 1913, № 4-6) сфокусированы характерные для передвоен. Дона проблемы: внедрение воен. воспитания казачат в нач. школе, тяжелые экономич. последствия воен. мобилизации, уменьшение земельных паев, общее оскудение природы.)
Постигать Федора Крюкова, впитывать сердцем такую прозу, чувствовать ее дыхание, ритм, буквально любовное совокупление слов - наслаждение почти эротическое... Те, кто откроют для себя Федора Крюкова, узнают этот ни с чем не сравнимый эффект, этот, смею сказать, высокий эстетический восторг, когда, читая, то и дело, едва ли не на каждой странице, почти в каждом абзаце, в каждой фразе невольно ахаешь про себя, потому что по-стоянно слышишь такие песни:
"Перед самым закатом выглянуло на минутку солнце, и степь ненадолго оделась в прекрасный багряный наряд. Все вдруг осветилось, стало ярко, необычайно выпукло и близ-ко. И далеко, на самом горизонте, можно было различить масти лошадей, отчетливо перебиравших тонкими ногами, как будто легко, без напряжения, словно шутя, таскавших боро-ны. Казачка, верхом на рыжем коне, гнала быков в балку, к водопою. Пела песню. И было какое-то особенное обаяние в этом одиноком молодом голосе, который так сладко тужил и грустил о смутном счастье, манящем сердце несбыточными грезами. И так хотелось слушать эти жалобы, откликнуться им. Хотелось крикнуть издали певице что-нибудь дружеское, ласковое, остроумно-веселое, как кричат вон те казаки, кото-рые переезжают балку. Они смеются, шлют ей вслед свои крепкие шутки, а она едет, не оглядываясь, и, изредка обры-вая песню, отвечает им с задорной, милой бойкостью, и долго мягкая, мечтательная улыбка не сходит с лица тех, кто слы-шит ее".
И с наших лиц не сходит улыбка, и в самом деле есть во что вслушивать-ся. Перед нами широко распахивается и беспрепятственно впускает в себя знакомый и словно бы незнакомый мир степных трав и вод, закатов и рассветов - мы будто заново начинаем жить на этих страницах, жить с новым, промытым зрением, обострившимся слухом. Совершается художественное колдовство, неуловимое, текучее, всякий раз иное...
После 1906 года Крюков становится профессиональным литератором. Он связал свою судьбу с журналом Владимира Короленко «Русское богатство», обрел здесь единомышленников и свою трибуну как прозаик и публицист. В 1912 году, когда ушел из жизни поэт, революционер-народоволец Петр Филиппович Якубович, Крюков был взят на его место редактором по отделу художественной литературы. Крюков становится помощником Короленко, который, видя, насколько тяжело было на первых порах новому редактору, ободрял его в письмах 1913 года: «Вообще с редакционным делом не робейте, - обвыкнете». «Не унывайте, Федор Дмитриевич. Поначалу-то оно трудненько, да и после работа не ахтивеселая. Но привычка все-таки великое дело», «Терпи, казак, будучи одним из атаманов «Русского богатства». Укреплялись его связи с земляком А. С. Серафимовичем. 24 апреля 1912 года Крюков пишет из Петербурга Серафимовичу, что 19 мая намерен отправиться в путешествие по маршруту: Рыбинск-Волга-Царицын-Серебряково-Глазуновская, чтобы до половины августа ездить по местам «русских» губерний, поглядеть жизнь «русских», то есть не принадлежащих к казакам. Это было хождение в народ по примеру Короленко, написавшего после своих путешествий - «Река играет», «По Ветлуге и Керженцу», «В пустынных местах», «В облачный день» и другие рассказы и очерки. Вернувшись из поездки по Волге, Крюков печатает обширный очерк "Меж крутых берегов". Он едет в Донецк, к шахтерам, спускается в шахту - и пишет «Среди углекопов». Плывет по Волге - и появляется очерк «В нижнем течении». Совершает путешествие из Петербурга в Орел, оттуда водным путем до Калуги, чтобы «взглянуть хоть одним оком на коренную русскую деревню и, насколько сил окажется возможным, познакомиться с его современным общественным настроением и хозяйственным бытом»...
(В 1910-х годах укрепляются дружеские отношения с А. С. Серафимовичем, к-рый высоко ценил творчество К. (по его словам, изображаемое К. "трепещет живое, как выдернутая из воды рыба, трепещет красками, звуками, движением, и все это - настоящее" - письмо от 28 апр. 1912, см.: Переписка между К. и Серафимовичем. Публ. В. М. Проскурина. - "Волга", 1988, № 2, с. 154) и настоял на том, чтобы К. связался через В. В. Вересаева с Книгоизд-вом писателей в Москве. В этом изд-ве была опубл. кн. "Рассказы" (т. 1, 1914) - избранные произв. К. 1908-11. Критика отметила присутствие в творчестве К. "подкупающей трогательности, меткого юмора, острой наблюдательности" (Н. Е. Доброво - "Изв. книжного магазина товарищества Вольф и вест. литры", 1914, № 4, стр. 107), "нежную родственную любовь к природе и людям" (А. К. - СевЗ, 1914, № 8-9, с. 249; аналогичное мнение: 3. Галин - ЕЖЛ, 1914, № 7). Последними отголосками мирного времени в творчестве К. стали очерк о лодочном путешествии в мае 1914 с А. В. Пешехоновым по Оке "Мельком" (РБ, 1914, № 7- 9), где показаны последствия столыпинской реформы в коренной рус. деревне, и пов. "Тишь" ("Рус. зап.", 1914, № 2, дек.), рисующая тягостную картину неудовлетворенных амбиций и мелких страстей, в к-рые погружены провинц. интеллигенты.)
Крюков может "растянуть", панорамировать пейзаж, по краске, по штриху, по звуку, добавляя в него душевную энергетическую си-лу, усиливая, удваивая впечатление:
"Тебя люблю, родимый край... И тихих вод твоих осоку, и серебро песочных кос, плач чибиса в куге зеленой, песнь хороводов на горе, и в праздник шум станичного майдана, и старый, милый Дон - не променяю ни на что... Родимый край..."
Здесь все идет волновым наплывом, добавляясь и накапливаясь. Но Крюков может добиться нужного ему эффекта и одной-единственной фразой, краткой и точной, как шаг часового:
"Шорох движенья стоял в воздухе".
Мастерство Крюкова высоко и несомненно, и пишу я о нем с волнительным наслаждением. Крюкова постоянно тревожит и притягивает первооснова жиз-ни, ее глубинная, властная сила, проявляющаяся не в противоборстве красных и белых, не в идеологии, не в недрах текущих проблем, а в постижении человеческой природной натуры, лучше всего видной в ярком свете вечных истин: любовь, обретение счастья и его хрупкость, рани-мость. Крюков, как истинный художник, писал о том человеке, о тех его чувствах, остром контакте с жизнью, отклике на нее, что были и будут всегда, пока жизнь течет, длится, пока есть все мы и сердца наши и впрямь открыты для счастья и скорби...
Во время первой мировой войны Крюков побывал на фронте в составе санитарного отряда Государственной Думы на турецком участке в Галиции в качестве корреспондента, писал об этой войне очерки и рассказы.
Он воспринял как вполне естественное событие 28 февраля 1917 года. У Серафимовича были все основания для радостного поздравления друга «с чудесным праздником, Дожили-таки мы с Вами», - писал он Крюкову 9 марта из Москвы в Петербург.
С философской глубиной этот период истории выразил в поэме "Россия" запрещенный коммунистами Максимилиан Волошин, чье собрание сочинений я подпольно готовил в начале 70-х годов, перепечатывая вещь за вещью на машинке, вместе с ныне покойным Володей Купченко.
В России революция была
Исконнейшим из прав самодержавья.
(Как ныне - в свой черед - утверждено
Самодержавье правом революций.)
Крижанич жаловался до Петра:
«Великое народное несчастье
Есть неумеренность во власти: мы
Ни в чем не знаем меры да средины,
Все по краям да пропастям блуждаем.
И нет нигде такого безнарядья,
И власти нету более крутой...»
Мы углубили рознь противоречий
За двести лет, что прожили с Петра:
При добродушье русского народа,
При сказочном терпенье мужика -
Никто не делал более кровавой
И страшной революции, чем мы.
При всем упорстве Сергиевой веры
И Серафимовых молитв - никто
С такой хулой не потрошил святыни,
Так страшно не кощунствовал, как мы.
При русских грамотах на благородство,
Как Пушкин, Тютчев, Герцен, Соловьев,
Мы шли путем не их, а Смердякова -
Через Азефа, через Брестский мир.
В России нет сыновнего преемства
И нет ответственности за отцов.
Мы нерадивы, мы нечистоплотны,
Невежественны и ущемлены.
На дне души мы презираем Запад,
Но мы оттуда в поисках богов
Выкрадываем Гегелей и Марксов,
Чтоб, взгромоздив на варварский Олимп,
Курить в их честь стираксою и серой
И головы рубить родным богам,
А год спустя - заморского болвана
Тащить к реке, привязанным к хвосту.
Зато в нас есть бродило духа - совесть
И наш великий покаянный дар,
Оплавивший Толстых и Достоевских
И Иоанна Грозного... В нас нет
Достоинства простого гражданина,
Но каждый, кто перекипел в котле
Российской государственности, рядом
С любым из европейцев - человек.
У нас в душе некошеные степи.
Вся наша непашь буйно заросла
Разрыв-травой, быльем да своевольем.
Размахом мысли, дерзостью ума,
Паденьями и взлетами Бакунин
Наш истый лик отобразил вполне.
В анархии - все творчество России:
Европа шла культурою огня,
А мы в себе несем культуру взрыва.
Огню нужны машины, города,
И фабрики, и доменные печи,
А взрыву, чтоб не распылить себя, -
Стальной нарез и маточник орудий.
Отсюда - тяж советских обручей
И тугоплавкость колб самодержавья.
Бакунину потребен Николай,
Как Петр - стрельцу, как Аввакуму - Никон.
Поэтому так непомерна Русь
И в своеволье, и в самодержавье.
И в мире нет истории страшней,
Безумней, чем история России.
Чтобы почувствовать живой пульс тех дней, приведу фрагмент из рассказа Федора Крюкова "Обвал", опубликованном в № 2 1917 года "Русских записок":
"Солдаты держали ружья на изготовку. Молоденький офицер в полушубке, с револьвером у пояса, мрачно ходил позади шеренги, изредка покрикивал на любопытных, напиравших сбоку. Через несколько минут толпа освоилась с зрелищем солдатиков, окаменевших в заученной позе - «ружья наперевес», вытекла из-за углов, придвинулась и стала перед ними темным, беспокойным озером. Мелкой зыбью перебегали детские голоса, сливались, и вырастал пенистым валом разноголосый крик:
Ура-а-а... а-а... а-а-а...
Городовые пробовали работать руками — «осаживать». Толстый пристав кричал на панели:
Не давайте останавливаться!
Проходите, кому надо! Проходи ты... куда лезешь?..
Но все гуще и шире становилось темное людское озеро. Вдруг крик испуганный:
Вдали маячил взвод всадников в серых шапках набек-рень.
Фёдор Дми́триевич Крю́ков (2 (14) февраля (18700214 ) , станица Глазуновская Усть-Медведицкого округа области Войска Донского (в настоящее время - Кумылженский район Волгоградской области) - 4 марта хутор Незаймановский Кубанской области) - русский писатель , казак , участник Белого движения .
Биография
Фёдор Крюков родился 2 (14) февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа области Войска Донского . Сын атамана . Мать донская дворянка . Всего в семье было трое детей. В 1918 году младшего брата, служившего лесником, за интеллигентный вид сняли с поезда и убили красногвардейцы.
Фёдор учился в Усть-Медведицкой гимназии (окончил с серебряной медалью) вместе с Филиппом Мироновым (будущим командармом 2-й Конной армии), Александром Поповым (будущий писатель А. С. Серафимович) и Петром Громославским (тестем М. А. Шолохова). В 1892 году году окончил .
Заведующий отделом литературы и искусства журнала «Русское богатство » (редактор и соиздатель В. Г. Короленко). Преподаватель русской словесности и истории в гимназиях Орла и Нижнего Новгорода . Воспитатель поэта Александра Тинякова .
В Первую мировую войну служил в санитарном отряде под командованием князя Варлама Геловани и написал ряд очерков из быта военного госпиталя и военных санитаров, которые перекликаются с военными темами «Тихого Дона». В Гражданскую войну поддерживал правительство Всевеликого Войска Донского . Один из идеологов Белого движения . Секретарь Войскового круга . В 1920 году отступал вместе с остатками Донской армии к Новороссийску . Умер в госпитале монастыря хутора Незаймановского от сыпного тифа 4 марта , там же и похоронен.
Крюков является прообразом Фёдора Ковынёва - важного персонажа эпопеи А. И. Солженицына «Красное колесо ».
Сочинения Фёдора Дмитриевича Крюкова
|
|
|
Отдельные издания
- В родных местах: Рассказ. - Ростов н/Д: . - 39 с.
- Казацкие мотивы: Очерки и рассказы. - СПб: 1907. - 439 с.
- Рассказы. Т. I. - М.: Книгоиздательство писателей в Москве , 1914.
- Офицерша: Повести и рассказы. / Кубанская библиотека - Краснодар: Кн. изд-во, 1990. - 362 с. - ISBN 5-7561-0482-8 .
- Рассказы. Публицистика. - М.: Советская Россия, 1990. - 571 с. - ISBN 5-268-01132-4 .
- Казацкие мотивы: Повесть, рассказы, очерки, воспоминания, стихотворение в прозе. / Забытая книга - М.: Художественная литература, 1993. - 444 с. - ISBN 5-280-02217-9 .
- Булавинский бунт (1707-1708 г.). Этюд из истории отношений Петра Великого к Донским казакам. Неизвестная рукопись Федора Крюкова из Донского архива писателя. М.: АИРО-ХХI; СПб.: Дмитрий Буланин, 2004. - 208 с. - ISBN 5-88735-124-1 .
- Казачьи повести: [повести, рассказы]. Москва: Вече, 2005. - 384 с. - ISBN 5-9533-0787-X
- Родимый край: Рассказы, очерки. / Ф. Д. Крюков. - М.: МГГУ им. М. А. Шолохова, 2007. - 550 с. (Донская литература) - ISBN 978-5-8288-1014-7
- Обвал. Смута 1917 года глазами русского писателя. - М.: АИРО-ХХI, 2009. - 368 с. - ISBN 978-5-91022-087-8
- Федор Крюков. Православный мир старой России. - М.: АИРО-XXI, 2012. - 200 с. - ISBN 978-5-91022-077-9
- Федор Крюков. Эпоха Столыпина. Революция 1905 года в России и на Дону / Предисловие и составление А.Г. Макарова. - М.: АИРО-XXI, 2012. - 362 с. - ISBN 978-591022-123-3
- Федор Крюков. Картинки школьной жизни старой России. - М.: АИРО-XXI, 2012. - 328 с. - ISBN 978-5-91022-133-2
- Фёдор Крюков. На Германской войне. На фронте и в тылу. - М.: АИРО-ХХI, 2013. - 548 с. - ISBN 978-591022-177-6
См. также
Напишите отзыв о статье "Крюков, Фёдор Дмитриевич"
Примечания
Литература
- Русские писатели, 1800-1917: Биографический словарь. М., 1994. Т. 3. С. 187-189. ISBN 5-85270-112-2 .
- Государственная дума Российской империи, 1906-1917: Энциклопедия. Москва: Российская политическая энциклопедия, 2008. ISBN 978-5-8243-1031-3 .
- Астапенко М. П. Его называли автором «Тихого Дона». - Ростов-на-Дону: Единство, 1991. - 112 с.
- Горнфельд А. Г. Рассказы Крюкова. // Критика начала XX века. - М.: АСТ, Олимп, 2002. - С. 49-57.
- Федору Крюкову, певцу Тихого Дона. Переиздание сборника «Родимый край» (Усть-Медведицкая, 1918), посвящённого 25-летию литературной деятельности русского писателя Ф. Д. Крюкова (1893-1918). Сост. А. Г. Макаров и С. Э. Макарова. - М.: АИРО-XX, 2003. - 88 с. ISBN 5-88735-091-1
- Смирнова Е. А. Проза Ф. Д. Крюкова в публицистическом контексте «Русского богатства». Диссертация … канд. филол. наук: 10.01.10. - Волгоград, 2004.
- Малюкова Л. Н. «И покатился с грохотом обвал…» Судьба и творчество Ф. Д. Крюкова. - Ростов-на-Дону: Дониздат, 2007. - 254 с. ISBN 5-85216-074-1
Ссылки
- (биография писателя, литературные произведения, а также архив фото- и видеоматериалов)
- Документальный фильм «Казак». Режиссёр И. Сафаров. Россия, 2005. 44 мин.
|
|||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Крюков, Фёдор Дмитриевич
Да здравствует сей храбрый король!и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d"etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.
Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C"est pour me dire que je n"ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n"est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
ПРОБЛЕМА АЛЬТЕРНАТИВНОГО КАНДИДАТА
Чего уж точно не может быть, потому что не может быть никогда, это, чтобы «Тихий Дон» свалился с неба или, чтобы он написал себя сам. Если есть грандиозная эпопея, которую иногда называют величайшим романом ХХ века (тезис спорный, но все-таки...), то должен быть человек, который ее написал. И даже, если мы допустим, что у романа было несколько авторов и соавторов, то всё равно это были конретные люди с именами и фамилиями, с фактами биографии. И в любом случае должен быть один человек, написавший в том виде, в каком мы её знаем основную часть романа - судьбу главного героя Григория Мелехова, его родных и близких, и пересказать её неподражаемым, полным очарования языком. Возможно, кому-то «Донские рассказы» кажутся слишком низким стартом для такой эпопеи, но еще страннее выглядит предположение, что её мог написать человек, вообще никак до этого себя не зарекомендовавший в литературе.
«Претендентов» на звание автора «Тихого Дона» уже насчитывается более десятка - от Льва Гумилёва до Серафимовича. Все они по тем или иным причинам не подходят на эту роль. Кандидатура Серафимовича отпадает хотя бы потому, что тот даже не пытался поддержать приостановленную по цензурным соображениям публикацию 3-го тома «Тихого Дона». Кому этого довода недостаточно, может заглянуть в «Железный поток» и проверить, насколько данное произведение «похоже» на «Тихий Дон». «Версия» о Льве Гумилёве настолько нелепа, что и комментировать не хочется. Чаще всего «настоящего автора» пытаются искать среди казачьих писателей - участников Белого движения, но и среди них с подходящими канидатурами, так скажем, не густо. К примеру, Роман Кумов умер в начале 1919, т.е. даже теоретически мог написать только первые два тома. Еще один «претендент в авторы» Иван Родионов, будучи в эмиграции в 1922 году опубликовал свой роман о гражданской войне «Жертвы вечерние: Не вымысел, а действительность». Единственное сходство с «Тихим Доном» - то, что оба произведения посвящены Гражданской войне и большая часть действий происходит на Дону, а также то, что одним из эпизодов является Ледовый поход. Во всем остальном между двумя романами НИЧЕГО ОБЩЕГО - ни по стилистике, ни по мировозрению автора («Жертвы вечерние» написаны с откровенно черносотенных позиций), ни по обрисовке характеров, ни по уровню таланта. При этом Родионов дожил до 1940 года, никогда не претендовал на авторство «Тихого Дона». Иногда в качестве «авторов» и «соавторов» романа называют людей, чья причастность к литературной деятельности вообще, как минимум, под вопросом. Например, тестя Шолохова Громославского, (у которого, к слову сказать, кроме дочери, имелись ещё и сыновья). Он, согласно заявлениям антишолоховедов, якобы «баловался литературой» и печатался под псевдонимом Славский. Правда, при этом не даются никакие ссылки ни на публикации авторства Громославского, ни на источники информации о его роли в литературной карьере зятя. Вот разве что кандидатуру прототипа Григория Мелехова Харлампия Ермакова никто, кажется, ещё не предложил!
ФЁДОР КРЮКОВ
Самый популярный «кандидат» в «настоящие авторы» - Фёдор Крюков - казачий писатель и общественный деятель, автор многочисленных рассказов и очерков, посвященных Донщине. Стоит отметить, что он едва ли не единственный «претендент», чьё авторство его сторонники по-настоящему пытаются доказать, публикуя его произведения и собственные статьи со сравнительным анализом его прозы и текста «Тихого Дона».
Фёдор Дмитриевич Крюков родился 2 (14) февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа Области Войска Донского. В 1892 году окончил Петербургский историко-филологический институт. В 1893-1905 годах работал в орловской гимназии учителем истории и географии. В 1906 году был избран депутатом Первой Государственной думы от Области Войска Донского. Во время Гражданской войны - активный участник Белого движения, один из его идеологов. Умер от тифа в начале 1920 года.
Что ж, посмотрим, кто - Шолохов или Крюков больше подходит на роль автора «Тихого Дона».
СРАВНИТЕЛЬНЫЙ АНАЛИЗ ПРОЗЫ
Сторонники версии об авторстве Крюкова свою гипотезу доказывает преимущественно сопоставляя текст «Тихого Дона» с прозой Крюкова и находя параллели. Например, они выявили ряд совпадений в «локальных» или «микросюжетах», т.е. сходство отдельных эпизодов.
Привожу несколько примеров таких совпадений.
Из книги Макаровых «Вокруг “Тихого Дона”: от мифотворчества к поиску истины.»
Крюков:
Вереница красных вагонов с лошадьми трогается медленно и осторожно... Кучка казаков на платформе еще торгуется минуты две-три из-за подсолнуховых семечек... бежит вслед за поездом, нагоняет его и уцепившись за подножки, некоторое время путешествует на весу... потом благополучно исчезает в чреве вагона.
«Тихий Дон»:
Долго баюкалась в красных вагонах дремотная тишина... Поезд уже тронулся, а в вагон все прыгали казаки.
Крюков:
«Старик Козьма Федосеевич поднес на блюде хлеб, – генерал истово перекрестился, поцеловал хлеб и передал его адъютанту... Потом генерал подошел к шеренге стариков и не сказал, а воскликнул... – Здорово, станичники!
И станичники не очень дружно, но громко и старательно прокричали:
– Здравия желаем, ваше превосходительство.»
«Тихий Дон»:
Генерал Сидорин через его голову бегло оглядел толпу, звучно произнес:
– Здравствуйте, господа старики!
– Здравия желаем, ваше превосходительство! – вразброд загомонили хуторяне. Генерал милостиво принял хлеб-соль из рук Пантелея Прокофьевича, сказал «спасибо» и передал блюдо адъютанту.
Крюков:
«Было немало свар в семьях из-за этих денег: старики требовали, чтобы деньги шли в семью, а бабы норовили припрятать их особо... Но Марина умела ладить с снохами, они отдавали ей деньги, а она отделяла частичку им – на наряды сверх обычной сметы.»
«Тихий Дон»:
– Ну, а деньги, как?
– Что – деньги? – Дарья удивленно приподняла брови.
– Деньги, спрашиваю, куда денешь?
– А это уж мое дело, куда захочу, туда и дену!
Ты в семье живешь, наш хлеб ешь. Дарья отозвала Ильиничну в горенку, сунула ей в рукав две бумажки по двадцать рублей.»
Вот пример из статьи Андрея Чернова «ФЕДОР КРЮКОВ – «ТИХИЙ ДОН» Материалы к параллельному словарю диалектизмов, речевых клише и авторских тропов.»
Федор Крюков:
«Краев, наклонившись над столом, рисовал на газетном листе голову лошади. Кузнецов следил за его рисунком и шептал: – А голых женщин не можете? Нарисуйте мне: смерть люблю» («Новые дни». Гл. XIII). –
«Тихий Дон»:
«Чубов лежал на кровати и, вслушиваясь в голоса разговаривающих, рассматривал прибитый к стене, пожелтевший от табачного дыма рисунок Меркулова: полуголая женщина, с лицом Магдалины, томительно и порочно улыбаясь, смотрит на свою обнаженную грудь.<…>
– Вот хорошо-то! – отрываясь от рисунка, воскликнул он…».
Не сложно заметить, что во всех случаях описываются типичные ситуации: посадка на поезд, встреча высокопоставленного лица, сложности в семейных отношениях из-за денег, ну и интерес мужчин к картинкам с голыми женщинами. Что удивительного в том, что у двух разных писателей, писавших об одних и тех же реалиях, оказались подобные совпадения?
Тоже можно сказать и о совпадениях в использовании диалектизмов или разговорных форм слов, а также пословиц, поговорок, песен: это все то, что есть в народе, и, если два писателя пишут на одном материале (в данном случае о донском казачестве), то нет ничего удивительного, что у них присутствуют и «точки пересечения».
Замечу, что диалектизмов у Крюкова меньше, чем в «Тихом Доне» или в «Поднятой целине», и встречаются они (не считая тех, что описывают этнографические реалии) исключительно в прямой речи персонажей, в то время как в произведениях Шолохова - в том числе и в авторской речи. (Вспомним: «Сбочь дороги могильный курган....»). Причем, диалектные формы у двух писателей не всегда совпадают. Например, у Крюкова встречается слово «кабыть», в «Тихом Доне» - «кубыть» (как-будто), у Крюкова - «хочь», в «Тихом Доне» и в «Поднятой целине» - «хуч» (хотя). Ни разу мне не попались у Крюкова слова, встречающиеся, как в «Тихом Доне», так и в «Поднятой целине», такие как «сбочь», «гутарить», «ажник» и т.д..
Ничего эксклюзивного нет и в подавляющим большинстве совпадающих в «Тихом Доне» и в прозе Крюкова метафорах. Так, к примеру, из «первой сотни авторских тропов», которые по мнению одного из «антишолоховедов-крюковедов» Андрея Чернова, попали из очерков и рассказов Крюкова в «Тихий Дон» лишь немногие вроде «зеленые облака деревьев» или «оспа на лице земли» могут претендовать на звание художественных находок, а большинство же довольно банальны: арбуз - голо/короткоостриженная голова, веером разбегающиеся (разбежаться в разные стороны), запах крепкого пота, медно-красный закат, неморгающий взгляд, причмокивать... н-но, телеграфные столбы уходили и т.п.. Интересно, а если рассмотреть подробнее, то не выяснится ли, что в случае с действительно оригинальными авторскими тропами, расхождений больше, чем сходств?
Если говорить об общем впечатлении, то у Крюкова тон изложения преимущественно спокойный, размеренный, нередко сентиментальный, повествование зачастую затянуто из-за чего становиться скучноватым, в авторской речи попадаются отсутствующие в «Тихом Доне» архаизмы (томится чаяниями, безвозбранный, надежды зиждутся и т.д.), а метафоры зачастую банальны. Спокойный тон связан не с характером описываемых событий, а с характером автора; таким же тоном, близким к эпическому написана, к примеру, и «Шульгинская расправа», посвященная драматическим событиям, предшествовавшим Булавинскому восстанию. В прозе Крюкова и близко нет того драматизма, надрыва и парадоксов, которые роднят «Донские рассказы» с «Тихим Доном». Излишне подробное описание чувств персонажей у Крюкова для меня (допускаю, что субъективно) сближает его не с психологизмом второй половины 19-го - начала 20-го в.в., а скорее с сентиментализмом в духе Карамзина. И еще: я, признаюсь, не поклонница баек деда Щукаря. (Нагульнов, изучающий английский язык, мне показался смешнее.) Но вот Крюков по-моему, уж слишком серьезен, юмора у него почти что нет.
(Более подробное и более профессиональное сравнение поэтики прозы Крюкова и «Тихого Дона», а также ряд других аспектов см. книгу Ф.Кузнецова: «Тихий Дон»: судьба и правда великого романа»)
Подводя итог, заметим, что если, как утверждают противники авторства Шолохова, между «Донскими рассказами» и «Поднятой целиной», с одной стороны, и «Тихим Доном» - с другой слишком уж большой разрыв, и слишком они непохожи, для того, чтобы быть написанными одним и тем же человеком, то ПРОЗА КРЮКОВА ОТ «ТИХОГО ДОНА» ОТСТОИТ ЕЩЕ ДАЛЬШЕ ПО СТИЛЮ И МАНЕРЕ ИЗЛОЖЕНИЯ, А ТАКЖЕ НИКАК НЕ БЛИЖЕ ПО УРОВНЮ ТАЛАНТА.
Можно отметить, что сходство между «Тихим Доном» и другими произведениями Шолохова признают и некоторые «антишолоховеды». Но это сходство они объясняют то ли «нарезкой» из «Тихого Дона», то ли «стилизацией под «Тихий Дон». Честно говоря, плохо представляю, как процесс «нарезки» должен был выглядеть на практике. Листать «Тихий Дон», выписывать подходящие слова, обороты, пейзажи и вставлять их в новый текст? Ну, что ж, если Шолохов (или тот, кто «писал за Шолохова») что-то у кого-то и «нарезал», то маловероятно, что этим «кем-то» был Крюков.
ВОЗРАСТ И НИЗКИЙ СТАРТ
Противники авторства Шолохова указывают на то, что «номинальный», как они убеждены, автор, на момент появления «Тихого Дона» был слишком молод для того, чтобы написать такой «взрослый» роман. К тому же, по их мнению, между «Донскими рассказами» и «Тихим Доном» слишком большой разрыв, чтобы можно было в один момент «прыгнуть» от одного к другому.
Против его «главного оппонента» можно выдвинуть «зеркальный» аргумент: Крюков на момент предполагаемого написания им «Тихого Дона» был пожилым человеком и писателем с многолетним стажем, всю жизнь писавшим в определенной манере, существенно отличавшейся от того, как написан «Тихий Дон», и на более низком уровне.
ПОЛУЧАЕТСЯ, ЧТО, С ЭТОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ, ПОЗИЦИИ ШОЛОХОВА И КРЮКОВА КАК МИНИМУМ РАВНЫ. С учетом того, что «Донские рассказы» по стилю всё-таки ближе к «Тихому Дону», чем проза Крюкова, то у Шолохова позиции оказываются лучше.
ШОЛОХОВ - «ИНОГОРОДНИЙ».
Казачье происхождение Крюкова - едва ли не единственная позиция, по которой у Крюкова, как потенциального автора «Тихого Дона» преимущество перед Шолоховым.
Но и оно снижается, если учесть, что и Крюков тоже не был «своим» для массы станичников: он принадлежал к казачьей интеллигенции. Вот как по этому поводу написано на сайте, посвященном Крюкову: «.....он для носящих лампасы станичников «чужак», «сюртук»; «интеллихент», «казак наоборот». Не раз испытает на себе цельный, правдивый перед собой и читателем Крюков эту двойственность, «зыбкость» (его любимое слово) своего положения....» http://krukov-fond.ru/biografiyamironov.html
Можно заметить, что в «Тихом Доне» представители казачьей интеллегенции, т.е. того слоя, к которому принадлежал Крюков, появляются только в качестве эпизодических персонажей (например, Изварин), и нет персонажа, который мог бы считаться его авторским «я». То, что на роль «альтер-эго» Крюкова не подходит Григорий Мелехов, думаю, и объяснять не стоит. На эту роль не подходит и Листницкий: ни по возрасту (Листницкому около 30, Крюкову - под 50), ни по социальному положению (Листницкий богатый помещик и военный, Крюков - казачья интеллегенция), ни по политическим взглядам (Листницкий монархист и консерватор, Крюков до революции принадлежал к либерально-народническому крылу).
В качестве преимущества Крюкова иногда называют также более высокий уровень образования. С моей точки зрения ЭТО ВООБЩЕ НЕ ЯВЛЯЕТСЯ ПРЕИМУЩЕСТВОМ. Для написания «эпопеи века» главное - талант, а писателей с неоконченным образованием, но оставивших след в литературе, как раз в тот период было довольно много. Самый яркий пример - Максим Горький.
"НЕ ТА ЛИЧНОСТЬ"
Многие убеждены, что Шолохов был неспособен написать "Тихий Дон" по своим моральным качествам.
Моральные качества Шолохова - тема для особого разговора.
А, что касается личности Крюкова: он был слишком уж спокойным человеком для того, чтобы написать такой, полной шекспировских страстей роман.
СКОРЕЕ «КРАСНЫЙ» ИЛИ СКОРЕЕ «БЕЛЫЙ»?
Крюков, как говорилось выше, был активным участником Белого движения, и если бы он писал «большую вещь», то скорее всего она была бы об антибольшевицком казачьем восстании, подобном тому, которому посвящен «Тихий Дон». Для рапповца* и будущего (на момент написания ТД) члена ВКП(б) Шолохова выбор подобной темы выглядит несколько странным. Но на проверку и здесь всё оказывается НЕ ТАК ОДНОЗНАЧНО. Более подробно на идеологическом аспекте я остановлюсь позднее, в других статьях, пока что отмечу только несколько ключевых, как мне представляется, моментов.
Так, в «Тихом Доне» много деталей, которые противоречат представлениям об авторе-белогвардейце, и, в частности, прямо противоречат тем идеям, которые высказывал Крюков в своей публицистике периода Гражданской войны. Отмечу некоторые из них:
1) В романе показана жестокость ВСЕХ участников Гражданской войны - и «красных», и казаков-повстанцев, и «белых» в узком смысле этого слова.
В очерках Крюкова показана только жестокость «красных».
2) Григорий Мелехов терпеть не может господ-офицеров и во всех его конфликтах с ними симпатии автора неизменно на его стороне.
Крюков либо пишет о единстве казачества, не зависимо от чина, либо осуждает анти-офицерские настроения.
3) С явным сочувствием говориться о нежелании казаков воевать на фронтах Первой мировой, а впоследствии, в Гражданскую за пределами Области Войска Донского.
Крюков во время Первой мировой выступал за «войну до победного конца», во время Гражданской о нежелании казаков воевать за пределами родных станиц писал с явным осуждением, характеризуя это как «шкурничество».
4) В целом позицию автора "Тихого Дона" можно назвать позицией «над схваткой» - автор не идеализирует, но и не демонизирует ни одну из сторон. Заметны симпатии в пользу казаков-повстанцев, но никак не в пользу собственно «белых».
Позиция Крюкова - это позиция представителя одного из противоборствующих лагерей.
По мнению сторонников версии о плагиате, эпизоды «Тихого Дона», противоречащие «белой» идее являются «вставками от соавтора». Допустим, что это так. Но здесь можно сделать несколько замечаний:
Во-первых, эпизодов и мотивов, противоречащих «белой» идее в «Тихом Доне» довольно много, они «разбросаны» по всему роману и стилистически не выделяются из общего ряда. (Уточню: я говорю сейчас именно об эпизодах, органически включенных в сюжет, а не об «идеологически правильных» комментариях.) Например, анти-офицерские настроения среди казаков и лично Григория проходят через весь роман «красной нитью»: в первом томе изображается отношение офицеров к рядовым казакам как к быдлу, в третьем и в четвертом томах ряд эпизодов демонстрируют напряженные отношения (стычка Григория Мелехова с генералом Фицлерхауровым и последующее расформирование дивизии, которой командовал Григорий, казаки, брошенные «добровольцами» в Новороссийске и т.д.). Тоже относится и к изображению жестокости всех сторон войны. Если эти и другие моменты - «вставки от соавтора», то получается, что «Тихий Дон» в том виде в каком мы его знаем прошел серьезную переработку и не факт, что такой объективный роман хуже первоначального (если таковой существовал) пробелогвардейского, а любые поиски «настоящего» автора теряют смысл: настоящим автором остается автор известной нам редакции, также как и, к примеру, Алексей Толстой является автором «Буратино».
Во-вторых, как быть в этом случае с эпизодами, которые не соответствуют ни «белой», ни «красной» идее, например, с заявлениями Григория Мелехова, в том числе и в четвертом томе, что ему «ни те, ни эти не по совести»? Кому принадлежит их авторство?
В-третьих, возникает вопрос, если у Шолохова (или у другого гипотетического соавтора) хватило способностей «перелицевать» роман из пробелогвардейского в объективный, почему он оказался неспособен довести дело до конца и «подчистить», хотя бы в мелочах, ряд идеологически невыдержанных моментов, например, убрать «хориную мордочку» в описании внешности «классовсознательного пролетария» Валета или трусливое поведение в начале восстания Михаила Кошевого и т.д., не говоря уже о том, чтобы дописать идеологически правильную концовку, т.е. привести главного героя к большевикам?
Для тех, кто не читал «Тихий Дон» или читал очень давно и не помнит, скажу: роман заканчивается тем, что Григорий Мелехов выбрасывает оружие и возвращается домой. Он, вопреки конъюнктуре, так и не приходит к большевизму, он стоит на пороге родного дома, держа на руках сына Мишатку: «Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром.» Такими словами завершается одна из величайших эпопей ХХ века.
Противники авторства Шолохова нередко утверждают, что дописать другой конец было невозможно. Мне такое утверждение кажется более чем спорным: если роман был неокончен, то ничего не мешало «соавтору» дописать тот конец, который был ему удобен. Например: Григорий Мелехов возвращается в родной хутор Татарский не откуда-нибудь, а после службы в Первой конной Семёна Буденного. Чем не повод завершить «Тихий Дон» так, как того требовала идеологическая целесообразность: заставить Григория после возвращения сказать пару фраз о том, как он все переосмыслил и наконец-то понял, на чьей стороне «большая человеческая правда». Так почему же Шолохов (или другой воображаемый «соавтор») не воспользовался такой возможностью? Причем, учитываем, что на Шолохова оказывалось довольно серьезное давление с тем, чтобы заставить его подогнать «эпопею века» под иделогический канон: один из тогдашних «литвождей» Александр Фадеев прямо потребовал «сделать Мелехова своим», в конце 20-х - в начале 30-х наиболее рьяные критики «Тихого Дона» договорились до того, что назвали роман «вылазкой махровой контрреволюции», а критика ТД за идеологическую невыдержанность продолжалась, как минимум, до конца 30-х годов. И если в таких условиях Шолохов не довёл роман до «идеологически правильной кондици», то это означает, что НЕ ЗАВИСИМО ОТ ТОГО, БЫЛ ОН АВТОРОМ «ТИХОГО ДОНА» ИЛИ НЕТ, ОН БЫЛ СОГЛАСЕН СО ВСЕМ НАПИСАННЫМ, И ЧТО «ТИХИЙ ДОН» БЫЛ ДОРОГ ЕМУ ИМЕННО ТАКИМ, КАКИМ ОН ЕСТЬ. Это обстоятельство снижает, если не полностью дезавуирует довод против авторства Шолохова «от идеологии».
В завершение подтемы сделаю небольшое отступление. Сложно сказать наверняка, что реально было в голове у того или иного человека, умершего N десятилетий назад. Вопрос идеологии, с моей точки зрения, нельзя сводить к прямолинейной схеме: за «белых» или «за красных». Мировоззрение каждого в отдельности человека это - сложный комплекс установок, и приверженность той или иной идеологии, еще не означает согласия со всеми взглядами, которые высказывают в рамках данной идеологии, а также не исключает критику «отдельных недостатков» в реализации идеала, конкретных персоналий или их поступков. Кроме того надо учитывать, что взгляды человека на те или иные вопросы со временем могут меняться.
Это замечание не относится к Крюкову, бывшему на момент предполагаемого написания им «Тихого Дона» зрелым человеком, сознательно выбравшим поддержку в Гражданской войне одной из сторон. Почти невероятно, чтобы он в публицистике и в речах активно поддерживал одни идеи, и одновременно с этим писал роман, наполенный другими, зачастую прямо противоположными.
Но оно в полной мере относится к Шолохову: у него, в отличии от Крюкова, не было выбора, он должен был жить в условиях коммунистической диктатуры и приспосабливаться к ней, не зависимо от того, раздялял или нет все официальные установки, и вполне можно допустить, что он поддерживая коммунистическую идею в целом, не раздялял, к примеру, взгляд на казачество, как оплот контрреволюции. Также можно заметить, что взгляды высказанные им спустя несколько десятилетий или даже лет после написания «Тихого Дона», мало что говорят о его же взглядах на момент написания романа.
СТАНИЦА ВЁШЕНСКАЯ
«Тихий Дон», как известно, посвящен не антибольшевицкому казачьему движению вообще, а конкретно Верхнедонскому (другое название - Вёшенскому) восстанию.
Действия разворачиваются в тех местах, где Шолохов жил и во время Гражданской войны, и впоследствии.
Крюков был уроженцем станицы Глазуновской Усть-Медведицкого округа, и именно в этих местах разворачиваются действия большинства его произведений. Во время Гражданской войны Усть-Медведицкий округ стал ареной не менеее драматичных событий, чем Верхнедонский: восстание вспыхнуло здесь в середине 1918 года, и Фёдор Крюков был одним из его организаторов и непосредственных участников.
Так, что С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ВЫБОРА МЕСТА ДЕЙСТВИЯ РОМАНА ПРЕИМУЩЕСТВО ОДНОЗНАЧНО НА СТОРОНЕ ШОЛОХОВА. И здесь дело даже не в том, у кого было больше возможностей для сбора материала о восстании - допустим, она была и у Крюкова - через письма вёшенцев, (хотя непосредственное общение, разумеется, лучше писем), и не в том, кто лучше знал топографию Вёшенского юрта (ее, несомненно, лучше знал Шолохов) а в том, что события в родном для Крюкова Усть-Медведвевском округе были не менее достойны запечатления в художественной прозе. ЕСЛИ БЫ КРЮКОВ ПИСАЛ «БОЛЬШУЮ ВЕЩЬ», ОН ПОСВЯТИЛ БЫ ЕЁ СОБЫТИЯМ В ЕГО РОДНЫХ КРАЯХ, НЕПОСРЕДСТВЕННЫМ УЧАСТНИКОМ, КОТОРЫХ ОН БЫЛ, а не тому, что происходило в незнакомых для него местах, и о чем он знал понаслышке. Тем более, что нет свидетельств ни о том, что Крюков хотя бы побывал в районе Вёшенского восстания, ни о том, что он вообще интересовался им больше, чем ему требовалось для других видов деятельности.
ШОЛОХОВ ПИСАЛ СЛИШКОМ БЫСТРО?
Осенью 1925 года Шолохов начал писать повесть под названием «Донщина», посвященный корниловскому мятежу и походу Корнилова на Петроград и позднее включенной в качестве составной части в "Тихий Дон". Написав несколько печатных листов, он отложил работу и возобновил её приблизительно через год - в ноябре 1926 года, а к августу 1927 года были готовы первые два тома. (Кстати, если бы у него была готовая рукопись, то почему ему было не сказать, что замысел романа в том виде в каком мы его знаем возник у него в 1925 году или даже раньше, и зачем вообще было начинать начинать написание романа с событий, имеющих опосредованное отношение к основной сюжетной линии, а также зачем ему понадобилось откладывать работу почти на год?) Закончил Шолохов "Тихий Дон" в начале 1940 года.
Если бы автором «Тихого Дона» был Крюков, (или другой участник Белого движения), то и он должен был бы работать с приличной скоростью. Более чем достаточно времени у него было бы только для написания первого тома, в ограниченные сроки должен был быть написан второй том, в котором описываются события 1917 - первой половины 1918 года, события 19-го года, которым посвящен третий том и часть четвертого, Крюков должен был описывать почти моментально, «по горячим следам».
Ещё большей должна была бы быть скорость его работы, если мы примем версию Макаровых. По их мнению, Крюков после начала Вёшенского восстания изменил сюжет уже начатого романа и перенес действия из родного для него Усть-Медведицкого округа в Верхнедонский, в результате чего появилось две редакции. Отличия между ними, в частности, заключаются в том, что герои воюют на разных фронтах Первой мировой: в первой редакции - на Прусском, куда были направлены усть-медведицкие казаки, во второй - в Галиции; при «автоматическом сведении двух редакций в одну», по мнению Макаровых, появилась путаница с тем, где же воюют Григорий и другие персонажи. В этом случае получается, что Крюков должен был в 1919 году работать с совсем уж фантастической скоростью и приблизительно за год - с февраля 1919 года, когда началось Верхнедонское восстание по февраля 1920 года, когда он умер от тифа, не только написать около полутора томов, но и существенно переработать написанное ранее.
Причем, если мы сопоставляем известную нам скорость работы Шолохова с гипотетической скоростью работы Крюкова, то нужно учитывать как минимум два момента:
Во-первых, когда говорят о том, с какой скоростью писал Шолохов, то имеют в виду СОБСТВЕННО НАПИСАНИЕ - БЕЗ УЧЕТА ПОДГОТОВИТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ в виде сбора материала и вызревания сюжета. Мы не знаем наверняка, сколько времени заняла у Шолохова подготовительная часть работы; точно можно сказать, что не меньше года: от написания в конце 1925 года нескольких печатных листов повести "Донщина" - до начала работы над известным нам вариантом романа в ноябре 1926 года, плюс - ранее некоторое время на сбор материала для "Донщины". Мы также не знаем, насколько он, садясь за письменный стол, успел продумать сюжет и образы персонажей.
Если мы говорим о сроках теоретически отведенных Крюкову (или другому претенденту из числа белогвардейцев), то за это время он должен был выполнить ВСЮ работу - от вызревания замысла до собственно написания.
Во-вторых, Крюков не был сторонним наблюдателем событий революции и Гражданской войны. Сразу после Февральской революции он активно включается в политическую борьбу: весной 1917 года принимает участие в организации съезда казаков и в создании Союза казачьих войск, избирается депутатом возрожденного Казачьего круга. Во время Гражданской войны Крюков участвовал в Белом движении и как секретарь Казачьего круга, и как редактор газеты «Донские ведомости», и как активный публицист (только в 1919 году написал более 30 статей и очерков), плюс - многочисленные переезды с места на место и публичные выступления. Кроме того, Крюков принимал участие и в собственно боевых действиях: 1) как уже упоминалось, в середине 1918-го был в числе организаторов и участников Усть-Медведевского восстания, в ходе боев он был контужен; 2) в конце 1919 Крюков оставил работу в Войсковом округе и редактирование газеты и пошел в действующую армию. Получается, что у него в 1917-1918 годах, если и было время для написания романа, то совсем немного, а в 1919 времени не оставалось вообще.
Итого: по крайней мере ДЛЯ ТРЕТЬЕГО ТОМА ПРЕИМУЩЕСТВО ВО ВРЕМЕНИ НА СТОРОНЕ ШОЛОХОВА.
ПРОБЛЕМА ЧЕТВЕРТОГО ТОМА
Если для первых трех томов мы гипотетически, еще можем допустить, что они были написаны Крюковым (или другим автором-белогвардейцем), то БОЛЬШУЮ ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТОГО ТОМ КРЮКОВ НЕ МОГ НАПИСАТЬ ДАЖЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИ: ДЕЙСТВИЯ В ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЙ ЧАСТИ РОМАНА РАЗВОРАЧИВАЮТСЯ В ТОТ ПЕРИОД, КОГДА ЕГО УЖЕ НЕ БЫЛО В ЖИВЫХ.
Противники авторства Шолохова всячески стараются принизить четвертый том «Тихого Дона», называя его то «имитацией», то даже «бульварной поделкой». Что ж, дело вкуса. Возможно, кому-то четвертый том и кажется слабее первых трех. Мне - нет. И думаю, что большинство тех, кто читал «Тихий Дон», со мной согласятся: ЧЕТВЁРТЫЙ ТОМ ЯВЛЯЕТСЯ ЛОГИЧНЫМ ПРОДОЛЖЕНИЕМ И ЗАВЕРШЕНИЕМ ПЕРВЫХ, ОН НЕ ВЫЗЫВАЕТ ОЩУЩЕНИЯ РАЗРЫВА НИ ПО СТИЛИСТИКЕ (отличия если и есть, то незначительные), НИ ПО ХАРАКТЕРАМ ПЕРСОНАЖЕЙ, НИ ПО ОСНОВНЫМ ЗАЛОЖЕННЫМ В РОМАНЕ ИДЕЯМ; ПРО НЕГО СЛОЖНО СКАЗАТЬ, ЧТО ОН СЛАБЕЕ ОСТАЛЬНЫХ, СКОРЕЕ НАОБОРОТ, и чего уж точно НЕ СКАЖЕШЬ о четвертом томе, это ЧТО ОН «КРАСНЕЕ» ОСТАЛЬНЫХ.
При этом, ШОЛОХОВ - ЕДИНСТВЕННЫЙ СРЕДИ МАЛО-МАЛЬСКИ ПОДХОДЯЩИХ КАНДИДАТОВ, У КОТОРОГО БЫЛА ВОЗМОЖНОСТЬ НАПИСАТЬ ВЕСЬ РОМАН ОТ НАЧАЛА И ДО КОНЦА.
ДОКУМЕНТЫ?
Единственным документом, на который ссылаются сторонники версии об авторстве Крюкова, является письмо его земляка и ученика В.Витютнева, датированное 1 февраля 1917 года: "Помните, Вы говорили, что собираетесь написать большую вещь на тему: казаки и война, - что же работаете? Но, пожалуй, частые сдвиги с одного места на другое мешают сосредоточиться.» Из него скорее можно сделать вывод, что если Крюков и писал «большой роман», то начал его незадолго до Февральской революции, а не накануне Первой мировой, как утверждают многие антишолоховеды, и не факт, что Крюков продолжил работу над ним в бурные годы революции и гражданской войны. То, что из текста письма никак не следует, что планировавшийся Крюковым роман это - именно «Тихий Дон», думаю, объяснять не стоит.
Надо сказать, что во время Гражданской войны Крюкова действительно думал о том, что её трагические события должны быть запечатлены в художественном слове. Вот что он говорил по этому поводу: «Может быть, придет когда-нибудь время – беспристрастный, эпически спокойный повествователь с достаточной полнотой и последовательностью изобразит ту картину, которую сейчас в силах передать лишь сухой протокол..... Может быть, отойдя на расстояние, в исцеляющую даль времени, будет создано целостное отображение великой туги народной, беды казачьей. Сейчас это сделать нет сил..... (Ф.Крюков. После красных гостей. «Донские ведомости» 4/17 авг. 1919 года) Т.е. написание эпического полотна Крюков считал делом будущего - «может быть, придет когда-нибудь время», а сейчас - «нет сил».
О том, что Крюков работал над «большим романом», и тем более о том, что он мог быть автором «Тихого Дона» никогда не говорил никто из людей, близко знавших его. Так, сын Фёдора Крюкова Дмитрий Крюков был одним из видных деятелей казачьего зарубежья, неоднократно писал об отце и ни разу не обмолвился о том, что тот во время Гражданской войны работал над «большой вещью». Близкий друг писателя В.Витютнев, (тот самый, который спрашивал у Крюкова, работает ли он над романом) на вопрос о том, мог ли Крюков быть автором «Тихого Дона» прямо ответил: «С Ф. Д. Крюковым я был связан многолетней дружбой и был посвящен в планы его замыслов, и если некоторые приписывают ему “потерю” начала “Тихого Дона”, то я достоверно знаю, что такого романа он никогда и не мыслил писать».
Интересно, что погибший во время Великой Отечественной войны архив Шолохова для антишолоховедов является чуть ли не доказательством плагиата. А вот архив Крюкова в основном сохранился: часть архива писатель оставил в Петербурге у одного из своих друзей, уезжая после Февральской революции на Дон, другую часть - у родственников во время отступления Белой армии в конце 1919 года. То, что в архиве Крюкова так и не удалось обнаружить не то, что черновиков «Тихого Дона», а вообще никаких указаний на его работу над романом, сторонников «крюковской» версии почему-то не смущает.
В целом же имеющиеся свидетельства говорят о том, что КРЮКОВ «ТИХИЙ ДОН» НЕ ПИСАЛ И ВООБЩЕ ТАК И НЕ НАЧИНАЛ ПИСАТЬ «БОЛЬШОЙ РОМАН О КАЗАКАХ». Не до этого ему было в бурные годы Гражданской войны.
ИТОГО
Единственная позиция, по которой Крюков в качестве потенциального кандидата в авторы «Тихого Дона» имеет некоторое преимущество - казачье происхождение.
С другой стороны, у Шолохова есть преимущества по, как минимум, четырем позициям:
1) как у автора «Донских рассказов» и «Поднятой целины», которые ближе к «Тихому Дону», чем проза Крюкова;
2) как у жителя станицы Вёшенской, где разворачиваются основные действия романа;
3) как у человека, имевшего возможность написать роман от начала и до конца, в то время как вероятность написания Крюковым третьего тома стремится к нулю, а написание им четвертого тома исключено;
4) против авторства Крюкова говорят документы и свидетельства современников.
Те же возражения, что и против Крюкова можно выдвинуть и против других предполагаемых авторов-белогвардейцев, в частности, против предложенного Зеевом Бар Селлой Вениамина Краснушкина (Севского): ни один из них не был непосредственным свидетелем Вёшенского восстания, все они должны были работать в крайне сжатые сроки в условиях нестабильной обстановки Гражданской войны и не имели возможности закончить роман, а все свидетельства, если они вообще есть, о том, что кто-либо из них мог быть автором «Тихого Дона», крайне недостоверны и опираются на слухи. Противники авторства Шолохова также не продъявили широкой общественности ни одного писателя, чей стиль был бы близок к "Тихому Дону". Перерыла Интернет в поисках прозы Краснушкина, но художественного нашла только небольшую историческую зарисовку "Игнатов бугор". На "Тихий Дон" не похоже, правда, рассказ слишком короткий, так что однозначно судить нельзя. Относительно Краснушкина и прочих могу делать только теоретические выводы: если бы их творчество действительно по стилю было близким к "Тихому Дону", то их "сторонники" приложили бы все усилия для его популяризации. А так остается предположить, что они ещё дальше от "Тихого Дона", чем Крюков.
В целом можно констатировать ЛЮБОЙ АЛЬТЕРНАТИВНЫЙ КАНДИДАТ В АВТОРЫ «ТИХОГО ДОНА» ПОДХОДИТ НА ЭТУ РОЛЬ ХУЖЕ ШОЛОХОВА. Закончу тем, с чего начала: ЧЕГО УЖ ТОЧНО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ПОТОМУ, ЧТО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ НИКОГДА, ЭТО ЧТОБЫ «ТИХИЙ ДОН» СВАЛИЛСЯ С НЕБА ИЛИ НАПИСАЛ СЕБЯ САМ.
Примечание.
* Рапповец - член РАППа (Российской ассоциации пролетарских писателей).
Оказывается, 14 февраля 2010 года исполнилось 140 лет Федору Дмитриевичу Крюкову - тому самому писателю, которого называли настоящим автором "Тихого Дона"....
Продолжается спор об авторстве «Тихого Дона». Федору Крюкову 140 лет. Когда прочитаем?
В прошлом веке говорили: «Советская власть 70 лет не может простить Гумилеву того, что она его расстреляла».
Но Гумилева читали и до советской власти, и при, и после.
А этот сам виноват. Пусть его прозой зачитывались Горький, Короленко и Серафимович, пусть современники называли «Гомером казачества»… Публиковался он чаще всего под псевдонимами (Гордеев, Березин и др.) в народническом журнале «Русское Богатство». Там и служил соредактором Короленко по отделу прозы. А темы все время брал какие-то узкие, региональные… Ни славы, ни прибытку. И кому после 1905 года хотелось читать про быт донских казаков, если по всей России само слово «казак» ассоциировалось только со свистом нагайки?
Ложь советского мифа: Крюков - третьестепенный писатель.
Да откройте его первый рассказ «Гулебщики» (автору 22 года)…
Никогда донская речь не звучала столь завораживающе.
…Только и слышу: «Крюков… Это который казачий офицер? Да оставьте!..».
Поскольку речь о малоизвестном литераторе, коснемся его биографии.
Федор Дмитриевич Крюков родился 2 (14) февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа Области Войска Донского. Он сын казака-хлебороба. Мать - донская дворянка. В семье трое детей. (В 1918 младшего брата, служившего лесником, за интеллигентный вид снимут с поезда и растерзают красногвардейцы.)
С серебряной медалью он вышел из стен Усть-Медведицкой гимназии.
В 1892 окончил Петербургский историко-филологический институт (заведение с такими требованиями к студентам, что даже Александру Блоку, сыну профессора права и внуку ректора Петербургского университета, тут пришлось туго). И тринадцать лет преподавал в Орле и Нижнем Новгороде.
В 1906 - депутат от Войска Донского в Первой Государственной Думе.
Там 13 июня он выступает с речью против использования казаков в карательных акциях правительства. С тех пор некто Ульянов (который Ленин) очень внимательно следит за опасным народником, своим ровесником.
К восьмидесятилетнему юбилею Толстого в № 35 большевистской газеты «Пролетарий» (сентябрь 1908) появилась статья Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции»:
«Большая часть крестьянства плакала и молилась, резонерствовала и мечтала, писала прошения и посылала «ходателей», - совсем в духе Льва Николаича Толстого! И, как всегда бывает в таких случаях, толстовское воздержание от политики, толстовское отречение от политики, отсутствие интереса к ней и понимания ее, делали то, что за сознательным и революционным пролетариатом шло меньшинство, большинство же было добычей тех беспринципных, холуйских, буржуазных интеллигентов, которые под названием кадетов бегали с собрания трудовиков в переднюю Столыпина, клянчили, торговались, примиряли, обещали примирить, - пока их не выгнали пинком солдатского сапога».
Всё это - прежде всего о Крюкове, который первым поднял голос в защиту казачества.
Но еще в 1906 в статье «Обывательщина в революционной среде» Крюков выставлен политиком-пустышкой, чьи усилия по освобождению трудящихся смехотворны. А 1913 в другой статье («Что делается в народничестве и что делается в деревне?») будущий вождь щедро цитирует крюковский очерк «Без огня». По сути, Ленин рассматривает его автора как новое «зеркало русской революции», хотя от употребления этого ярлыка воздержался, очевидно, не желая ставить донского автора в один ряд с классиком и тем добавлять очков «неавторитетному политику».
В том же 1913 Крюков и полемизирует с Лениным в «Тихом Доне». Он молчаливо соглашается с отведенной ему ролью нового «зеркала», но показывает, что движитель революции - сами властьимущие, их эгоизм, тупость и бездарность. А еще - ленинские сторонники, зомбированные радикалы типа Штокмана, не знающие и не понимающие ни казачьего, ни крестьянского русского уклада, но ставящие целью разрушить всю народную жизнь вместе с плохим и хорошим, разрушить всё - до основанья.
Крюков отвечает ему в романе о казаках, над которым работает с начала 1910-х.
Эту крюковскую полемику с Лениным не увидели, ведь роман не был закончен. Меж тем она уже 80 лет на виду, в «Тихом Доне».
Во второй части романа купец Мохов читает июньский томик «Русского Богатства». К нему приходит его сын. И доносит на работника Давыдку.
«Уволенный с мельницы вальцовщик целыми ночами просиживал у Валета в саманной завозчицкой, и тот, посверкивая злыми глазами, говорил:
Не-е-ет, ша-ли-ишь! Им скоро жилы перережут! На них одной революции мало...» (ТД: 2, III, 135).
Это концовка главы. А в первых строках следующей появляется «чужой человек» Штокман. Тот, который положит «личинку недовольства», и из нее «через четыре года выпростается из одряхлевших стенок личинки этой крепкий и живущо’й зародыш».
25 октября 1917 минус четыре года и дают конец октября 1913. (Штокман приедет в Татарский 27 октября).
Купец Мохов читает в шестой книжке «Русского Богатства» за 1913 год окончание донских очерков Крюкова, опубликованных под общим названием «В глубине. (Очерки из жизни глухого уголка)». Читает про другого купца, живущего на Дону в нескольких верстах от Мохова и тоже, как и Мохов, ведущего страну прямиком в революцию.
При этом мысли Мохова заняты тем, что же будет с Россией и собственным его делом (в феврале 1917-го искать ответы на эти вопросы он поедет к генералу Листницкому).
Мохов читает про себя, но система зеркал не срабатывает.
За невинную шутку прогоняя Давыдку, он сам и выращивает «живущо’го зародыша».
Такой вот вечный спор на родную тему «кто виноват?» Только Крюкову надо, чтоб было, как людям лучше, Ульянову - как хуже. (И что делать - он уже знает.)
На Первую мировую Крюков уходит санитаром.
Его оппонент пока скучает в Швейцарии.
На Таганке в «Библиотеке-Фонде Русского зарубежья» просматриваю архив Федора Крюкова и среди черновиков фронтового очерка «Группа Б.» (1916 год) натыкаюсь на странную запись. Сделана она на правой странице извлеченного из «памятной книжки» (по-нашему - записной) двойного листка.
Сама книжка, видимо, утрачена.
При первом взгляде на этот листок может показаться, что запечатленный на нем текст достоин монументальной, хотя и очень скучной маргиналии «нрзб.»: ширина строчных букв едва ли не микроскопическая - около 1 мм, добрая половина букв неотличимы друг от друга. Расшифровать удастся с помощью Наталии Введенской (а в двух случаях помогли тележурналист Виктор Правдюк и филолог из Нальчика Людмила Ворокова):
10 июня. Гуляли в пятом часу. В садике были длинные тени, солнце не пекло, от Невы наносило дымом и желанною свежестью. Уголовный с короткой бородкой, с серым лицом ворошил скошенную траву, - пахло ею, подсыхающей. Одну маленькую копешку склал. А где ворохнет, подымается светящийся пух бузлучков, или одуванчиков, - как сквозистые, мелкие мушки, - кружится, вьется, лезет в лицо. Маленькая бабочка трепещет крылышками и вся сквозит; и всё пахнет сеном и влажностью дождя, - луг, песок. Мечтает солдат-часовой, опершись на дуло, мечтают надзиратели, глядя невидящим взглядом перед собой, мечтают уголовные и политические. Опустив головы, заложив руки назад или в карманы, каждый думает о чем-то о своем… О чем? И странно, что мы вот кружим так по этим отшлифованным арестантскими ногами скользким камням, а не сойдемся в круг, не запоем общую песню; и слушали бы ее вечерняя свежесть и чуткость, и были трогательны наши - пусть арестантские - песни, и многое сразу стяжало бы сердце, и чувствовал бы в легких восхожение к сердцу людей, - и общность, и надежда, и единение… Какая-то трогательность у наших тенет и арестантской поэзии… Теперь понимаю «Славное озеро светлый Байкал…» и готов заплакать об этой горней тоске о воле, о потерянном мiре…
Последнее слово написано через «i» - это, как у Толстого, о том мире, который не отсутствие войны, а людское сообщество.
Перед нами страница из тюремного дневника. Крюков в 1909-м сидел в «Крестах» за подпись под «Выборгским воззванием» - призывом к гражданскому неповиновению (это когда царь распустил Первую Думу).
Писатель возвращается домой, но решением донского атамана его отправили в небывалую на Руси ссылку. Из Области Войска Донского сослали в Петербург. В Питере, впрочем, судили. И потому через три года - одиночка в «Крестах». На три месяца.
А потом он, статский советник, несколько лет работает на Васильевском острове в Горном институте. Помощником библиотекаря.
Мечты о «восхожении к сердцу людей» рухнут весной 1918.
Очерк «В углу», рассказывающий о тех днях, он закончит так:
«…Обыскивали буржуев - и мелких, и покрупнее - конфисковали по вдохновению все, что попадалось под руку, иногда вплоть до детских игрушек, прятали по карманам что было поценнее. <…>
Алексей Данилыч, вы не возьметесь ли дрова попилить? - спрашиваю одного приятеля из чернорабочих.
Некогда. В комиссию назначен.
В какую же?
В кулитурную… По кулитурной части.
А-а… дело хорошее.
Ничего: семь рублей суточных… имеет свою приятность…»
И это до большевиков. Их вторжение на Дон еще впереди.
В отличие от Гумилева, расстрелянного по сфабрикованному делу, Крюков действительно был виновен. Он, пожалуй, единственный изо всех известных русских интеллигентов той поры, действительно пытался остановить «большевистское нашествие». На Дону он вновь избран - теперь уже секретарем Донского парламента. При этом еще и редактирует правительственную газету.
Близорукий, книжный, в 1918-м он взял в руки казачью шашку. В первом же бою конь под ним убит, а его контузило. Сам шутил: «Под старость довелось изображать генерала на белом коне…».
Может быть, самая загадочная изо всех смертей русских писателей.
Он не «ходил в народ», как старшее поколение народников-интеллигентов. Он сам был народом. Говорил и думал на народном языке, много и охотно пел с казаками, собирал их песни. Все шесть строк эпиграфа к «Тихому Дону» Не сохами-то славная землюшка наша распахана... - полностью процитированы Крюковым даже трижды.
Его младший современник вспоминал:
«Когда Крюков был в расцвете своей литературной славы, нас, учащихся, в станице насчитывалось уже с десяток, и все мы с нетерпением и радостью ожидали его приезда на летние каникулы. Знали, что наши барышни будут смеяться над его длинными, до колен, синими и черными сатиновыми рубахами и залатанными штанами. В особенности донимала его моя сестра:
И что вы, Ф.Д., все в рваных штанах ходите, хоть бы по праздникам надевали добрые!
Чаво же, А. И., по садам за бабами гоняться - все равно порвешь, так уж Маша (сестра) и не дает мне новых штан».
Веселый человек.
Только вот коллеги по литературному цеху запомнили его вечно печальные глаза.
Несложно объяснить, почему именно этот интеллигентный, мягкий человек левых убеждений, с такими грустными глазами и таким чувством юмора (в диапазоне от чего-то очень набоковского до простецкого дедо-щукарского), не просто «не принял советскую власть», а стал с ней деятельно бороться. Для этого надо просто прочитать его публицистику 1917-1919 годов. Сборник «Обвал. Смута 1917 года глазами русского писателя», целиком из статей Крюкова, вышел в московском издательстве АИРО-ХХI в прошлом году. (Мой друг и коллега Михаил Михеев разыскал в архиве полуистлевшие подшивки донских газет, оттиснутых на оберточной бумаге, и вместе с ним и филологом из Нальчика Людмилой Вороковой мы ту книгу готовили.)
Когда в 1928 в журнале «Октябрь» появились первые главы «Тихого Дона», еще остававшиеся в живых поклонники Крюкова в голос возопили: «Да это ж Федор Дмитриевич писал!» В марте 1929 рты им заткнула газета «Правда» «…врагами пролетарской диктатуры распространяется злобная клевета о том, что роман Шолохова является якобы плагиатом с чужой рукописи». (Забавная проговорка: клевета о том, что якобы… плагиат!)
Лет за десять этих, уже не кричавших, а шептавших, успокоят по-сталински.
В 1974, в Париже, с предисловием Солженицына была издана книга Ирины Медведевой-Томашевской «Стремя Тихого Дона». Книга о том, что самый знаменитый советский роман написан лютым врагом советской власти.
С конца 1980-х Крюкова стали понемногу издавать, но, как подсчитал библиограф А.А. Заяц, десять томов его сочинений разбросаны по периодике конца позапрошлого и начала прошлого века.
Ряд параллелей прозы Крюкова и «Тихого Дона» выявил ростовский исследователь Марат Мезенцев. Не все они убедительны. Но тогда еще не было электронных поисковых систем.
Орловский журналист Владимир Самарин вспоминал, как поразило его когда-то интонационное родство повести Крюкова «Зыбь» (1909) с пейзажными описаниями «Тихого Дона»:
«Пахло отпотевшей землей и влажным кизечным дымом. Сизыми струйками выползал он из труб и долго стоял в раздумье над соломенными крышами, потом нехотя спускался вниз, тихо стлался по улице и закутывал бирюзовой вуалью вербы в конце станицы. Вверху, между растрепанными косицами румяных облаков, нежно голубело небо: всходило солнце».
Возразит: интонация может совпасть и случайно.
Но не могут просто так «совпасть» десятки стилистических конструкций, поворотов сюжета, редчайших эпитетов и нигде не зафиксированных поговорок, авторских метафор и таких диалектных словечек, которых до Крюкова и после него не использовал ни один из русских писателей. (Разумеется, кроме автора «Тихого Дона»).
Красть роман у Крюкова было безумием: в его текстах много самоцитат. (Каждый раз писатель пытался улучшить себя прежнего.) Но кто знал в 1920-х, что появится интернет? И в нем - Национальный корпус русского языка.
В этой копилке объем текстов русских писателей уже превысил 150 миллионов слов.
Когда в конце 1990-х всплыли шолоховские рукописи, по ксерокопиям нескольких страниц исследователь Зеев Бар-Селла предположил, что это не оригинал, а безграмотная копия с грамотного оригинала, выполненного к тому же по дореволюционной орфографии.
А в 2006 Институт мировой литературы издал шолоховские «черновики» и «беловики» романа. И тем убил им же и выпестованный миф. Потому что перед нами не черновики, а типичная туфта.
Шолоховеды утверждают: эти рукописи классик предоставлял в 1929-м «комиссии по плагиату».
Переписчик сработал, как двоечник на переменке: сдул, не понимая смысла того, что копирует. И вот церковное «аки лев» превратилось в «как илев», «колёсистый месяц» (луна) в «колосистый месяц» . Шолоховский «пушистый козел» , который топчется в навозе, - на самом деле тушистый (тучный). «У дома» - «у Дона». «Скипетр красок» - «спектр красок» и т. д.
Зачем нужна копия, по которой текст невозможно опубликовать?
Затем, что, подлинник нельзя было показывать. Он был с ятями, ерами, «i»… Это видно из десятков неправильных прочтений.
Представляю, как матерились Фадеев с Серафимовичем…
«Черновики» полностью подтвердили мнение академика М. П. Алексеева (1896-1981), который общался с Шолоховым на президиумах АН СССР: «Ничего Шолохов не мог написать, ничего!» (знаю от академика РАН Александра Лаврова, ученика Алексеева).
Впрочем, это было ясно и 80 лет назад. Физик Никита Алексеевич Толстой вспоминал, что его отец А.Н. Толстой сбежал из Москвы, когда ему предложили возглавить ту самую комиссию по плагиату. А дома на вопрос «Кто все же написал «Тихий Дон?», отвечал одно: «Ну уж, конечно, не Мишка!»
Теперь, когда под руками электронный «Национальный корпус русского языка», мы можем ответить наверняка: все-таки Крюков.
И шолоховедам Шолохова уже не спасти, и другого автора «Тихому Дону» уже не навязать.
Мыслимо ли, чтобы два разных писателя придумали набор одинаковых эпитетов к слову «голос»: вязкий; октавистый, отсыревший; перхающий; понукающий и т. д., если известно, что первый автор и ввел эти конструкции в литературу, а второй (по его собственным словам) первого никогда не читал. И в промежутке между первым и вторым никто из русских литераторов применительно к «голосу» этих эпитетов не использовал.
Сотни диалектизмов (не только донских, но и орловских», к примеру, «красоваться» в значении ‘любоваться’) впервые явлены в «Тихом Доне».
Но, оказалось, что много раньше они были у Крюкова.
При этом повторяются даже ошибки крюковского написания: улеш (земляной пай) - он вообще-то улеж . (Просто в бытовой речи встречается преимущественно в именительном падеже, а потому на конце звучит неизменное «ш».)
Повторяются и способы передачи междометий:
«- И-и, милый …» («Казачка») - «- И-и-и, моя милушка …» (ТД: 1, XVIII, 92); «- Тю-у !.. Ска-зал!..» («К источнику исцелений») - «- Тю-у !.. Ска-зал!.. (ТД: 2, V, 144); «-…Не боюся... ну-к што жа ...» («Офицерша») - «- Ну-к что ж , большевики - большевиками…» (ТД: 5, XXVIII, 374).
Совпадает и графика, предающая экспрессию:
«- Эт-то что за оратор тут?» («Тишь») - «- Эт-то можно» (ТД: 6, II, 24).; «- …ей-богу, женьитесь (так! - А.Ч. ). Советую. Оч-чень хорошо!» («Новые дни») - «- Поднялся на ноги? Оч-чень хорошо ! Анну мы забираем». - И догадливо-намекающе сощурился: - Ты не возражаешь? Не возражаешь? Да-да... Да-да, оч-чень хорошо !» (ТД: 5, XXVII, 299-300).
Прибавим сюда и несколько десятков «совпадений» пословиц, поговорок и цитат: истухающая заря; «казак работает на быка, бык на казака»; «Быкам хвосты крутим»; «гремит слава трубой»; «- Наше дело телячье - поел да в закут»; «как горох из мешка»; «как дождь осенью»; «какъ ржа (ржавь) железо…»; «куга зеленая»; «не шурши!»; «огурцом телушку резали» и «шацкие - ребята хватские»; «ноги с пару сошлись»; «пьяней грязи»; «старый прижим» (впервые у Крюкова); «рог с рогом»; «ряд рядом»; «Слово - олово!»; татарник (репей как символ несгибаемости); «Это - не сало, обомнется».
Совпадают десятки микросюжетов и житейских ситуаций. (Но это слишком большая тема, и здесь мы не будем ее трогать).
Даже дразнилки те же: дегтярь, мазница (о донских хохлах). И тот же возглас восхищения «Сукин кот!» , и те же ругательства: «- …Погоди, попадешься и ты когда-нибудь! Воряга!» («На Тихом Дону». 1898); «- А ты - чужбинник! Чужого понахватал, награбил …» («В углу». 1918) - «- Чужбинник! Б... старый! Воряга! Борону чужую украл !..» (ТД: 3, XIII, 273) и т. д..
Скажут: ну, действительно, совпало. И что?.. Шолохов ведь тоже жил на Дону.
Но «Тихий Дон» наполнен авторскими метафорами Крюкова. А это уже совпадением быть не может: между ребер арбы; срезанный (в ТД - обрезанный) месяц; ущербленный месяц (из-за которого рыба не клюет); задумавшаяся курица; цепкая повитель с розовыми цветами; бондарский конь (т. е. бочка); проседь полыни (до Крюкова проседь - это только про волосы или бороду!); головной убор как белый лопух; калмыцкий узел; острый (в ТД - хищный) скопчиный нос (скопчик - вид ястреба); чешуя реки (в ТД - волн); чибис в куге и песня неподалеку; широкоспинный (о человеке); плавать по-топоровому; тело, как всхожее (и невсхожее) тесто; прыгнул через дышло арбы (В ТД - тачанки); канунница, запах меда и лежалое платье; пули как горох; пули и снаряд как бурав; изрытое оспой лицо земли; острая спина (это виден позвоночник); порыжевшие (в ТД - порыжелые) сапоги; лицо человека, как старая голенища (так! - А.Ч.) сапога (последний пример - находка московского исследователя Савелия Рожкова) и т. д.
До Крюкова никто не писал и так:
«Густой медовый запах шел от крупных золотых цветов тыквы с соседнего огорода» (Крюков. Повесть «Зыбь». 1909 ) - «…с огородов пахнуло медвяным запахом цветущей тыквы» (ТД: часть 6, LXI, 400 ).
А вот редчайший глагол - запеснячить (запеть): «- А гораздо слышно? - с удивлением воскликнула она. - Ах ты. Господи!.. Я-то, я-то на старости лет в Спасовку запеснячивать вздумала!.. Это все она меня, будь она неладна... «Давай да давай сыграем, скуку разгоним, никто не услышит”. Вот старая дура!.. - А хорошо пели! - с искренним восхищением отозвался Ермаков» (Крюков. «Казачка». 1896) - «- Это - не проводы. Еланские так играют. Это они так запеснячивают . А здорово, черти, тянут! - одобрительно отозвался Прохор…» (ТД: 7, XIX, 187)
И еще из уникального:
«развязал хитрые - калмыцкие - узлы тонких веревочных вожжей» («Весна-красна». 1913 ) - «С этого дня в калмыцкий узелок завязалась между Мелеховыми и Степаном Астаховым злоба». (ТД: 1, XIV, 70 ).
«…увязая ногами в тяжелой, кочковатой пашне » («Зыбь» ) - «…вихляя ногами по кочковатой пахоте» (ТД: 3, VII, 296).
Или вот железнодорожная сценка:
«Опять прожурчала свистулька, и затем лязгнули какие-то железные сковороды, вагон вздрогнул , недовольно, как казалось Егорушке, по-стариковски, скрипнул, но сейчас же спохватился и, скрывая недовольство, засмеялся дребезжащим смехом: прр... фрр... прр... фрр... Маленькая станция с ее огоньками тихо поплыла назад в теплый сумрак летней ночи. Отец Егорушки, снявши картуз, стал часто креститься, а за компанию с ним осенил себя крестом два раза и батюшка - неторопливо и истово. Между тем в это время мимо вагона быстро пробежала водокачка , а за нею какие-то маленькие домики с светящимися окошками . Потом за окнами стало темно , и лишь мигали звезды над краем земли. А вагон теперь уже сам бежал с дребезжащим стуком и приговаривал: ох-хо-хо... ох-хо-хо... так-так... так-так...» («К источнику исцелений» ).
Что такое эти железные сковороды? Подсказка в «Тихом Доне»:
«Спустя несколько минут паровоз рванул вагоны, лязгнули буфера , зацокотали копыта лошадей, потерявших от толчка равновесие. Состав поплыл мимо водокачки , мимо редких квадратиков освещенных окон и темных , за полотном, березовых куп» (ТД: 4, XV, 142).
И десятки, сотни диалектизмов, которых русская литература не знала до Крюкова. Более половины из них мы находим и в «Тихом Доне». Но в «Большом донском словаре» 18 тысяч диалектизмов. Как же могли два писателя, взяв по тысяче, почти на две трети так угадать?
И такой вот набор народных словечек:
антилерица - антилерия; аполеты - еполеты; архирей; бонба; воряга; встрел (т. е. встретил); всурьез; дохтур - дохтор; ероплан; етап - етапный; либизация - нибилизованный; мовтобиль и нефтонобиль - антомабиль; обнаковенно; обчество; ослобонить; патрет; пинжак; помочь (помощь); примать (принимать); скрозной - скрозь; страма; собчать - сообчать; струмент; фатера; фершал; фулиган - фулиганить; чижолый; шешнадцать.
Еще один миф: в прозе Крюкова мало диалектизмов, особенно в авторской речи.
Американский профессор Герман Ермолаев утверждал, что Федор Крюков не мог написать «Тихого Дона», ведь в первых изданиях «можно встретить «случаи неправильного употребления одних и тех же слов. Так, «мигать» употребляется в смысле «мелькать»: «И пошел... мигая рубахой », «Дарья, мигнув подолом ...».
Но это тоже Крюков. «…тень от его лохматой папахи размашисто мигала от двери к потолку» («Мечты» ), «Кирик мигнул смоляно-черной, широкой бородой…» («Ратник» ).
Вот и Ф.Ф. Кузнецов, найдя в рукописях романа «хищный вислый по-скопчиному нос» (а еще «вислый коршунячий нос»), пишет:
«…Шолохов и здесь вел мучительный поиск более точных слов и более выразительных деталей. <…> Конечно же, «вислый коршунячий нос» - куда точнее, чем «вислый по-скопчиному нос», - тем более что современному читателю трудно понять, что значит это слово. Оно происходит от диалектного: «скопа» - разновидность ястреба (по другим данным - из семейства соколиных), то есть действительно указывает на “коршунячий” нос».
Увы, в самом раннем рассказе Крюкова есть такой портрет казака: «Нос у него был острый, «скопчиный» , брови густые и седые, а глаза маленькие, желтые» («Гулебщики»). Замена «скопца» на коршуна была сделана, чтобы развести омонимы и избежать комической двусмыслицы.
Прав Феликс Кузнецов, ссылающийся на Серафимовича, «который справедливо утверждал, что “Тихий Дон» мог написать только человек, который родился и вырос именно в Донском краю».
В десятую годовщину «Великого Октября» на банкете гостинице «Националь» Серафимович представил иностранным гостям скромного юношу:
Друзья мои! Вот новый роман! Запомните название - «Тихий Дон» и имя - Михаил Шолохов. Перед вами великий писатель земли русской, которого еще мало кто знает. Но запомните мое слово. Вскоре его имя услышит вся Россия, а через два-три года и весь мир!
Как попал к Шолохову роман Крюкова? Об этом много написано, но всё - только версии. Нет лишь сомнений в том, что дело устроил земляк и поклонник Крюкова Александр Серафимович. По одной из донских версий, рукопись была передана сестрой Крюкова именно Серафимовичу. Следы его знакомства с неопубликованным романом попали и в «Железный поток» (1924). Да и в журнал «Октябрь» он идет работать главным редактором для того, чтобы напечатать роман Шолохова. (Напечатав, - увольняется.)
В 1912 он писал Крюкову, мол, изображаемое им «трепещет живое, как выдернутая из воды рыба, трепещет красками, звуками, движением».
И почти теми же словами Серафимович напутствовал «Донские рассказы» юного гения: «Как степной цветок, живым пятном встают рассказы т. Шолохова. Просто, ярко, и рассказываемое чувствуешь - перед глазами стоит. Образный язык, тот цветной язык, которым говорит казачество. Сжато, и эта сжатость полна жизни, напряжения и правды».
А еще есть записки писателя-фронтовика Иосифа Герасимова (К. Кожевникова «Дождички по четвергам», «Вестник», № 19 (330), 2003). Перед войной, он, студент-первокурсник, пришел со своим приятелем в номер к выступавшему в Свердловске Серафимовичу.
Тот во время беседы пил молоко.
Приятель, тоже студент, среди прочих вопросов ляпнут:
А верно, что Шолохов не сам «Тихий Дон» написал?.. Что он нашел чужую рукопись?»
Мэтр сделал вид, что не услышал - потянулся за вторым стаканом молока… А когда прощались, бросил загадочную фразу: «Ради честной литературы можно и в грех войти».
«Только позже, - писал Герасимов - меня осенила запоздалая догадка: он все знал об авторе “Тихого Дона”, но он лгал, считая, что это - во благо».
Но он и впрямь преклонялся перед Крюковым. И убедил себя, что это единственный способ спасти роман.
В своей книге о Шолохове Ф.Ф. Кузнецов раскрыл тайну цифири на одном из «черновиков» шолоховской рукописи. Речь о начальной странице второй части романа:
«…Но начала первой главы второй части на этой странице так и не последовало. Вместо него написан столбец цифр -
| х | 50 35 |
| 1750 | |
| х | 80 |
| 140000 | |
Это хорошо знакомый каждому пишущему подсчет: число строк на странице - 50 множится на число печатных знаков в строке - 35, что дает 1750, далее число знаков на странице - 1750 умножается на количество страниц первой части рукописи - 80, что дает 140 тысяч печатных знаков.
Поздравим шолоховеда со славной находкой: перед нами действительно расчет «листажа» первой части романа. Однако в рукописи она занимает не 80, а 85 (плюс 2 страницы вставки). На странице и впрямь в среднем 50 строк, но не по 35, а по 45-50 знаков в строке (разумеется, считая и пробелы между словами, как это принято в книгоиздательском деле).
Шолохов механически скопировал крюковскую прикидку.
Это в строке черновых рукописей Крюкова («Булавинский бунт», «Группа Б.») действительно по 35-40 знаков). Почерк у Крюкова был мельче шолоховского, школьного. Крюков оставлял поля в полстраницы. Здесь он делал правку, здесь же, параллельно первому наброску, создавал иной вариант текста.
Шолохова не смутило, что не совпадает число страниц (87 против 80), а количество знаков в строке его фальшивки куда больше, чем в крюковских рукописях.
Он просто ничего не понял. И, скопировав чужой черновик, сам же поймал себя за руку.
Впрочем, с товарищами по партии он умел быть откровенным.
В марте 1939 г. на XVIII съезде ВКП(б) будущий Нобелевский лауреат рассказал о своем творческом методе:
«В частях Красной Армии, под ее овеянными славой красными знаменами, будем бить врага так, как никто никогда его не бивал, и смею вас уверить, товарищи делегаты съезда, что полевых сумок бросать не будем - нам этот японский обычай, ну... не к лицу. Чужие сумки соберем... потому что в нашем литературном хозяйстве содержимое этих сумок впоследствии пригодится . Разгромив врагов, мы еще напишем книги о том, как мы этих врагов били. Книги эти послужат нашему народу…».
О том, что это была сумка с романом Федора Дмитриевича Крюкова, Шолохов умолчал.
На сегодняшний день уже выявлено более тысячи параллелей прозы Крюкова с «Тихим Доном». Будет - в разы больше.
Повторим за Гамлетом:
…Ведь злодеянья в сущности бессмертны.
Укрой землею - все равно восстанут,
Хоть поздно, а предстанут пред людьми.
Но предстали не только злодеяния Ульянова и штокманов. Предстала русская речь, практически уничтоженного сословия. Спасибо Крюкову с его музыкальным и душевным даром слушать других людей, он сохранил ее, как сохранили древний новгородский язык берестяные грамоты.
Конечно, предстанет и его пророческая проза. Перечислю только самое свое любимое: «Гулебщики», «К источнику исцелений», «Товарищи», «Шквал», «Мать», «Спутники», «Счастье», «На речке лазоревой», «Сеть мирская», «Неопалимая купина», «Ратник», «Душа одна», «Ползком».
Первый рассказ датирован 1892-м, последний - 1916.
А после 16-го года он рассказов не писал. Только очерки.
Да «Тихий Дон».
По официальной, но ничем не подтвержденной версии (свидетельство - неизвестно откуда посланная анонимная телеграмма), весной 1920 Крюков умер от тифа в одной из кубанских станиц во время отступления белых к Новороссийску, по другой, также неподтвержденной, но все же имеющей имя и сообщающей некоторые подробности, схвачен и расстрелян красными.
С возвращением, Федор Дмитриевич!
P. S. Словарь параллелей прозы Крюкова и «Тихого Дона» в день рождения писателя выложен на его сайте. Здесь же и его «Неполное собрание сочинений»: