Его Вера (отрывок из книги Стейси Шифф "Вера (Госпожа Набокова)"). Вот бы нанять самолет и разбиться

– Евсей Лазаревич Слоним – был евреем, родившемся 30 января 1865 в местечке Шклов близ Могилёва в небогатой семье Лазаря Залмановича Сланима. С большим трудом он пробивал себе дорогу в жизни, но, в конце концов, стал известным петербургским адвокатом. Все три дочери Евсея Слонима получили блестящее образование, свободно владели несколькими иностранными языками, занимались балетом, музицировали, играли в теннис...

08 мая 1923 года на костюмированном балу Владимир танцевал со стройной девушкой в полумаске. "Кто вы, таинственная незнакомка?" Володя лукавил: он сразу же узнал ее по нежному изгибу шеи и огромным иудейским глазам, которые не смогла скрыть маска. Он встречал девушку в издательстве "Орбис", куда заходил по делам.

Это была Вера Слоним, дочь местного издателя из России. Ее отец Евсей Слоним изучал право в Петербурге, однако юристом не стал: ему, как теперь говорят, помешал "пятый пункт". Чтобы обойти процентную норму для евреев, он должен был креститься, но, хоть и был равнодушен к иудаизму, посчитал ниже своего достоинства примыкать к какой-либо церкви из выгоды.

Евсей Слоним нашел в себе силы пренебречь полученным образованием и освоить новую профессию. Он стал лесопромышленником и лесоторговцем, и дочь с гордостью вспоминала, что на месте каждого поваленного дерева он сажал новое. В эмиграции он открыл издательство "Орбис", решив издавать русскую литературу в английских переводах. Вера получила в Петербурге прекрасное образование, гувернантки научили ее хорошему английскому и неплохому французскому. Она запоем читала, писала стихи, и молодой симпатичный поэт без труда покорил ее сердце

Могло показаться, что Берлин захвачен русскими, причем не жалкими, запуганными беженцами, а высокообразованным, жизнеспособным сообществом интеллигентов и аристократов.

"Руль" был лишь одним из 150 периодических изданий, выходящих на русском языке. К 1923 году по изданию русской литературы Берлин превосходил Москву и Петроград. Восемьдесят шесть русских издательств было основано в Берлине. Одно из них принадлежало Евсею Слониму, Вериному отцу .

Они с партнером довольно быстро создали фирму под названием "Орбис". Днем Вера работала в конторе - очевидно, для того, чтобы заработать денег на прогулки верхом в Тиргартене. Но эти прогулки прекратились в связи с инфляцией; последующие годы были для эмигрантов еще более тяжелыми.

К 1924 году центр русской эмиграции переместится в Париж. Но еще несколько месяцев русская культурная жизнь в Берлине с ее чередой публичных литературных чтений и веселых ежевечерних пирушек продолжала бурлить.

В автобиографическом романе «Другие берега» Набоков рассекретил источник «интеллектуального высокомерия», которое стало определяющей чертой его творчества: «Был я трудный, своенравный, до прекрасной крайности избалованный ребенок». Он родился VIP-персоной. Набоковы принадлежали к «старому, сказочно богатому аристократическому роду»...

Дед писателя служил министром юстиции при Александре II и III, отец был известным юристом, входил в состав первой Думы. В семье сохранилась легенда о дуэли отца. Якобы он стрелялся с неким господином, посмевшим утверждать, что Владимир Дмитриевич женился на Елене Рукавишниковой (матери Набокова) из-за денег. Рукавишниковы были миллионерами.

Супруги Набоковы родили пятерых детей, Владимир был старшим и любимым. Общению со сверстниками он предпочитал «общество бабочек», интеллектуальный досуг делил между шахматами и «пожиранием книг». Читать и писать по-английски научился раньше, чем по-русски. С детства проявлял синестетические способности - воспринимал явления сразу несколькими органами чувств (буквы у него имели вкус и цвет).

Пятеро детей Набоковых: Владимир (род. 1899), Кирилл (род. 1910), Ольга (род. 1903), Сергей (род. 1900) и Елена (род. 1906)

Семья жила в Петербурге на Большой Морской № 47, в трехэтажном особняке розового гранита. Дом обслуживали пятьдесят лакеев; красный отцовский автомобиль отвозил Владимира в Тенишевское училище. Летние месяцы Набоковы проводили в загородном имении Рождествено, где в обиходе были распоряжения «старшим и младшим садовникам».

Через пятьдесят лет советские литературоведы объяснят ненависть Набокова к СССР обидой за потерянные миллионы. Ненависти не было, его нелюбовь имела другой цвет и вкус:

«Мое давнишнее расхождение с советской диктатурой никак не связано с имущественными вопросами. Презираю россиянина-зубра, ненавидящего коммунистов потому, что они, мол, украли у него деньжата и десятины. Моя тоска по родине лишь своеобразная гипертрофия тоски по утраченному детству».

Известный в узких кругах поэт и ловелас, гуляя по улице, отгонял поклонниц тростью. Весной 1923 года на благотворительном маскараде Владимиру передали записку: незнакомка назначила ему тайное свидание - поздним вечером на мосту. Он ждал ночную бабочку, а пришел серый волк. Стройный девичий силуэт едва угадывался под темными одеждами, лицо скрывала шелковая волчья маска.

Девушка знала наизусть все стихи Набокова и безупречно выдержала интригу: она так и не сняла маску на первом свидании. Трудно представить более точное попадание в сердце нарцисса и мастера шахматных задач. Владимир «воспользовался совершенной свободой в этом мире теней, чтобы взять ее за призрачные локти; но она выскользнула из узора».

Позднее он узнал ее имя - Вера Слоним. Она мечтала стать летчицей, стреляла из автоматического ружья в тире, ходила на боксерские матчи и автогонки, яростно спорила о политике и - представься случай - застрелила бы Троцкого. О ней говорили: «Каждый в русской среде понимал, кто и что имеется в виду, когда произносится „Верочка“. За этим именем скрывался боксер, вступивший в схватку и четко бьющий в цель».

Вера в середине 1920-х

В 1919 году женская половина семейства Слоним с сорока тремя чемоданами бежала из революционного Петрограда. Отец Евсей Слоним, потомственный купец из Могилева, торговец, лесопромышленник, юрист и издатель, был приговорен большевиками к смертной казни и бежал раньше. Семья должна была воссоединиться в Одессе, чтобы потом эмигрировать в Германию. Три сестры Слоним с прислугой успели вскочить в последний товарный вагон состава, идущего на юг - обратной дороги не было, за поездом уже разбирали шпалы.
На одной из станций в вагон ввалились петлюровцы (дело их рук - волна еврейских погромов на юге России). Молодчики прицепились к еврейскому пареньку. Семейство Слоним с ужасом ждало жестокой развязки. Не смолчала только восемнадцатилетняя Вера. Замечание субтильной еврейской барышни потрясло петлюровцев настолько, что они вызвались проводить семью Слоним до места встречи с отцом, обеспечивая им охрану. Вера любила вспоминать эту историю.

Немногочисленные друзья, напротив, благоразумно обходили еврейскую тему стороной, боясь непредсказуемой реакции Верочки. Она могла начать знакомство с вызывающей фразы: «А вы знаете, что я еврейка?» - или наговорить дерзостей, лишь заподозрив в собеседнике юдофоба. Ее болезненное восприятие национального вопроса граничило с паранойей. Кто-то даже дерзнул сказать Вере: «Если бы ты не была еврейкой, то из тебя получилась бы отличная фашистка».

Веру не боялся только Владимир. Их взгляды совпадали. Отец Набокова погиб от руки черносотенца-антисемита, защищая от пули соратника П. Н. Милюкова. Через восемь месяцев после знакомства Владимир писал Вере: «Зачем тебе маска? Ты - моя маска!» Через два года они поженились. Таинство брака напоминало секретную операцию. Свидетелями пригласили дальних родственников, чтобы не разболтали. Никаких фотографий и торжеств. 15 апреля 1925 года молодые заскочили на ужин в дом Веры и между первым и вторым блюдом сообщили: «Да, кстати, сегодня утром мы поженились».

Причин для скрытности было две. Набоков опасался «травли» знакомых, которые наверняка осудили бы брак русского и еврейки. Действительно, поползли слухи, что Верочка принудила Владимира идти в загс под пистолетом. Веру терзал другой демон. В пору ухаживания Набоков вручил ей донжуанский список своих возлюбленных, аккуратно напечатанный на бланке издательства Евсея Слонима.

Традиция составлять подобные списки пошла от А. С. Пушкина - они насчитывали шестнадцать серьезных романов и восемнадцать мимолетных. В неполном списке двадцатипятилетнего Набокова значилось двадцать восемь имен... Невозможно представить имя Веры рядом с порядковым номером - это удар наотмашь по ее самолюбию. Она была согласна стать тенью мужа, но абсолютной, единственной и всепоглощающей - остальных не существовало в природе.

Набоков называл союз с Верой «божественным пасьянсом» Ему досталась жена, каких не бывает. Bepа трудилась за двоих, обеспечивая Владимиру возможность писать. Не имея образования, но со знанием четырех языков, она работала секретарем, переводчиком, стенографисткой, а по ночам набирала на машинке рукописные тексты мужа.
Утро Набокова начиналось с фирменного коктейля жены: яйцо, какао, апельсиновый сок, красное вино. Он сидел дома и творил: в часы вдохновения - по 15-20 страниц в день, в иные - вымучивал тринадцать строчек за 17 часов. Ни слова упрека - гений вне критики (в гениальности мужа Вера не сомневалась никогда). Более того, позже она будет отрицать, что долгие годы содержала семью, - чтобы не навредить репутации Набокова.

За пятнадцать лет брака Набоков создал девять романов, не считая сборников стихов и рассказов. 9 мая 1934 года Вера родила сына. Владимир не замечал беременности жены пять месяцев - он творил! Знакомые удивлялись, что в семье Набоковых вообще могли родиться дети - настолько супруги были замкнуты друг на друге и самодостаточны. Впечатление было верным лишь отчасти.

В разгар мирового экономического кризиса 30-х гг. в Германии к власти пришли нацисты. На дверях офисов появились таблички «Евреям вход запрещен!» - Вера уже не могла прокормить семью из трех человек. Центр русской эмиграции переместился из Берлина в Париж - у Набокова не осталось читателей.

Когда гений донашивал последние брюки, друзья организовали для него литературный тур по европейским странам, чтобы он мог хоть что-то заработать и вывезти семью. В январе 1937 года Вера проводила Владимира на поезд. Они не привыкли разлучаться - Набоков писал домой иногда по два письма в день. Через месяц почта принесла анонимный конверт: в письме на четырех страницах «доброжелатель» расписывал роман Владимира с некоей Ириной Гуаданини, русской эмигранткой 32 лет, разведенной дрессировщицей пуделей.

Набоков писал жене: «Я и не сомневался, что „слухи“ доползут до Берлина. Морды скользкие набить их распространителям! Мне, в конце концов, наплевать на гадости, которые с удовольствием говорятся обо мне, и, думаю, тебе тоже следует наплевать. Жизнь моя, любовь моя. Целую твои руки, твои милые губы, твой голубой височек».

Безумная идея для нищих эмигрантов. Но, может быть, вдали от разлучницы и в присутствии матери муж скорее вспомнит о семейных ценностях?

Казалось, план по возвращению блудного мужа в лоно семьи удался - встреча состоялась, Владимир клялся в любви жене и сыну. В июле 1937 года Набоковы вернулись во Францию и поселились в Каннах. Тут-то Вера и нашла письма мужа к Ирине, датированные чешским периодом. Между супругами состоялся решительный разговор - Вера поставила Владимира перед выбором: или семья, или любовница.

Неизвестно, что выбрал бы Набоков (ультиматумы убивают чувства), но неожиданно в Канны примчалась Ирина Гуаданини. Без предупреждения, тайком, она выследила Владимира с сыном, когда они нежились на пляже. Назначила ему встречу. И Набоков испугался, увидев любовницу в преступной близости от семьи. Эта встреча с Гуаданини была последней - по требованию Веры он попросил Ирину вернуть его письма. Испытание чувств длилось восемь месяцев. Через три года семья Набоковых эмигрировала в США с сотней долларов в кармане.
В Америке их никто не ждал - кроме девочки-литагента, подарившей им пишущую машинку, и нескольких знакомых, поделившихся обносками и временной крышей над головой. Они приехали из нищеты в нищету. Но отныне Набоков будет именовать себя «американским писателем».

Путь к мировой славе займет долгие пятнадцать лет. В Америке Вера поседеет, а Набоков прибавит в весе 35 килограммов (когда бросит курить). Вере тяжело давалась роль профессорской жены, требовавшая публичных реверансов, Владимир чувствовал себя на публике как рыба в воде, и его счастье искупало любые трудности.
Со стороны могло показаться, что теперь семью содержал Набоков. Его хлеб - преподавательская деятельность сначала в колледжах, потом в Стэнфордском университете, Корнельском и, наконец, в Гарварде. Но лекции для Набокова писала Вера. Она присутствовала на всех его занятиях, иногда читала за него курс, если муж болел или капризничал.

Студенты побаивались сфинксообразной особы в черном платье и за глаза называли Веру «седой орлицей» или «злющей западной ведьмой». Соседи наблюдали другую картину. Например, как во время переезда Вера тащила тяжелые чемоданы, а муж нес маленькую настольную лампу и шахматы, как зимой «миссис Набоков» чистит машину от снега, как в непогоду она несет мужу на работу зонтик и галоши.

Осмелься кто-нибудь сказать, что Вера стала для Набокова мамкой и нянькой, она бы пристрелила наглеца. В 1955 году она стала единственной в Итаке 53-летней домохозяйкой, получившей разрешение на ношение огнестрельного оружия. Через девять лет, на презентации набоковского перевода «Евгения Онегина», в бисерной сумочке Веры будет лежать браунинг 38-го калибра - из любви к оружию.

Однажды осенью 1948 года внимание соседей привлекло необычное зрелище: на заднем дворе дома Набоковых по Сенека-стрит в Итаке разгорелся огромный костер. Мужчина средних лет бросал в оцинкованную бочку для сжигания мусора исписанные листы бумаги. Бледное пламя давилось «маркими фиолетовыми чернилами». Из дома вылетела Вера и, как бабочка на огонь, кинулась спасать рукопись. Мужчина в гневе заорал на нее. Соседи расслышали только грозный рык женщины: «Пошел вон отсюда!»

Вера спасала черновик «Лолиты». Еще дважды Набоков попытается привести приговор в исполнение, но каждый раз жена будет доказывать: пока она рядом, рукописи не горят. Кто кому командовал «рядом!» - большой вопрос.
Во всяком случае, Набоков не возражал, а иногда настаивал, чтобы Вера всегда была рядом с ним даже на лекциях. От греха подальше.

Грех случился в женском колледже Уэллсли. «Он любил не маленьких, а именно молоденьких девочек», - вспоминала выпускница колледжа Кэтрин Риз Пиблз. Если у Лолиты и был реальный прототип, то это, скорее всего, Кэтрин. Девушке нравился русский профессор. И она с удовольствием стала его изучать, забираясь под длинное профессорское пальто на ватине.

А после того, как Набоков однажды написал на школьной доске «Я тебя люблю» и быстро стер, Кэтрин заинтересовалась русским языком. Сколько таких лолиток было у Набокова, можно только догадываться: коллеги вспоминали, как Владимир «шнырял по кампусу с жадным ищущим взором антрополога».

В одном из номеров журнала «Мадемуазель» за 1947 год Набокова отметили как «преподавателя, снискавшего небывалое обожание студенток ». Еще бы! Он был последним мужчиной в Америке, который целовал женщинам руки. Надо ли говорить, что Вера ушла в глухую оборону и категорически отрицала любые романы мужа, бросавшие тень на его репутацию. У него была только одна тень - жены.

«Лолита» родилась в сентябре 1955 года. Пять американских издательств отказались публиковать эту «омерзительную вещь», англичане решали судьбу книги и автора на уровне парламента. На публикацию согласились только французы. Вера отвезла рукопись лично, не доверяя почте. Та самая Вера, которая десять лет назад запрещала своему 12-летнему сыну читать «Тома Сойера»: «Эта книга внушает ранний интерес к девочкам и учит дурному!». После выхода в свет романа «о порядочном джентльмене, который испытывает безнравственные чувства к падчерице», доселе малоизвестному писателю Набокову грозило изгнание из Америки, тюрьма в Англии и обвинения в педофилии во Франции. Автор отчета для американского издательства «Даблдэй» писал: «То, что страсть может стать такой отвратительной, свидетельствует об испорченности автора - и он действительно крайне испорченный человек, - что вовсе не лишает роман определенных достоинств». Через несколько месяцев «Санди Таймс» опубликовала рейтинг лучших книг года - и «Лолита» вошла в первую тройку. Через год «непристойный роман» возглавил список мировых бестселлеров. Издательства боролись за авторские права и «перспективу угодить в тюрьму из-за двенадцатилетней девочки».

Скандалы и успех подогревали друг друга. Стали вдруг востребованы произведения, написанные Набоковым ранее. Посыпались новые заказы. Стэнли Кубрик купил права на экранизацию романа. Картина была номинирована на семь наград. Кажется, супруги открыли золотую жилу. Вера наконец купила себе веселенькое платье. А Набоков завел в дневнике страницу «Ураган Лолита», где описывал перипетии, связанные с романом.

Ураган «Лолита» перенес Веру и Владимира в Европу Последним пристанищем для «эмигрантов, трижды гонимых историей», стала Швейцария. Вера и Владимир поселились на последнем этаже отеля «Монтрё-Палас» в номере с видом на Женевское озеро. Изолированность, возведенная в степень недосягаемости, определила их образ жизни. Подруга семьи, княжна Зинаида Шаховская, организовавшая литературное турне писателя по Европе в 30-х гг., на одном из приемов была поражена: супруги Набоковы сделали вид, что ее не знают!

Однажды в лифте постоялица отеля поздоровалась с Верой и пожелала ей доброй ночи. «Миссис Набоков» вернулась в свой номер возмущенная до крайности: «Что она о себе возомнила! Люди должны знать свое место!» Тяжелее всех приходилось издателям, юристам, журналистам, переводчикам, налоговикам. Вера точно знала их место.

Десять лет она судилась с французским издательством «Олд Пресс», которое первым опубликовало «Лолиту». Добилась сожжения тиража в Швеции: ее не устроило качество перевода.

Австралийский профессор Эндрю Филд взялся писать биографию Набокова. Супруги пригласили его к себе в Монтрё. Вскоре Филд прислал им первую рукопись. Набоков назвал ее «кретинской ». Текст на 670 страницах был возвращен профессору с правками и комментариями Веры на 181 страницу.

В последний год жизни Набоков постоянно болел - сдавали сердце и легкие. Его тело умирало, а душа цеплялась за Веру. Ворчал: «Я бы не возражал полежать в больнице, если бы ты была рядом, положил бы тебя в нагрудный карман и держал при себе».

2 июля 1976 года сердце Набокова остановилось. Вера и Дмитрий были рядом. На траурной церемонии Вера не проронила ни слезинки. Но сын запомнил, как мать вдруг сказала: «Давай наймем самолет и разобьемся!» Вера пережила мужа на 13 лет.

Сидя в инвалидном кресле после перелома шейки бедра, она продолжала заниматься переводами романов Набокова, пока руки держали книгу. Незадолго до смерти попросила друзей: «Молитесь, чтобы я умерла мгновенно».

Она тихо умерла в 10 часов вечера 7 апреля 1991 года на руках у сына. В некрологе «Нью-Йорк Таймс» написала: «Вера Набокова, 89 лет, жена, муза, агент». Прах Веры смешали с прахом мужа. Они не верили, что со смертью все заканчивается...

Ошибка Lua в Модуль:CategoryForProfession на строке 52: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Ве́ра Евсе́евна Набо́кова (англ. Véra Nabokov , урождённая Сло́ним ; 5 января , Санкт-Петербург - 7 апреля , Веве) - литературный деятель, редактор, жена, муза и хранительница литературного наследия Владимира Набокова .

Биография

Родилась в Санкт-Петербурге, в семье адвоката Евсея Лазаревича Слонима (1865-1928), родом из Шклова , и Славы Борисовны Слоним (урождённой Фейгиной, 1872-1928), родившейся в Могилёве . После окончания Петербургского университета Евсею Слониму была присвоена степень кандидата права; работал лесопромышленником в фирме, занимавшейся экспортом леса из Смоленской губернии в Европу, был управляющим имением М. П. Родзянко (1913-1917). Племянница матери (двоюродная сестра Веры Слоним) - Анна Лазаревна Фейгина (1888-1972) - была близкой подругой Владимира Набокова.

В 1941 году В. Набокова и семья живут в Пало-Альто , где В. Набоков работает в университете, читая лекции и делая переводы русских классиков. Осенью переехали в Уэллсли, где Набоков также читал литературу в Wellesley College . Осенью 1942 года переезжают в Кембридж , где В. Набокова делала переводы и давала частные уроки. Иногда она заменяла мужа, Владимира Набокова, на лекциях, кроме того, выступала в качестве ассистента, литературного агента, секретаря, водителя В. Набокова, в поздние годы отвечала на многие адресованные ему письма.

Двоюродным братом Веры Набоковой был Вениамин Лейзерович Фейгин - отец композитора Леонида Фейгина . Способствовала эмиграции Л. Фейгина с женой, пианисткой Г. Максимовой, в Англию.

После смерти мужа перевела на русский его роман «Pale Fire » (англ.) под названием «Бледный огонь » (Ann Arbor: Ardis, 1983).

Напишите отзыв о статье "Набокова, Вера Евсеевна"

Примечания

Литература

• Фейгин Л. В. Моя жизнь. М., 1993
• Шифф Стейси. Вера (Миссис Владимир Набоков): Биография / Пер. с английского О. Кириченко. М., 2002

Ссылки

• http://gatchina3000.narod.ru/literatura/nabokov_v_v/museum/slonimveraevs.htm

Ошибка Lua в Модуль:External_links на строке 245: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Отрывок, характеризующий Набокова, Вера Евсеевна

Их было четверо, Вера , Надежда, Любовь и Софья, но вторая, веселая и безответственная в молодости, стала злой святошей, искажавшей стихи и мысли спутника своей жизни после его мученической кончины; третья, "Прекрасная Дама", превратилась в банальную Нину Заречную; четвертая, семь раз переписавшая "Войну и мир" и пятнадцать раз беременевшая, - в литературную завистницу, сочинявшую бездарные романы, и только первая, по верному слову Г.А. Барабтарло, "непонятным для нас образом" "извлекла" (elicited) из творческого лона своего мужа его несравненные произведения.

В Америке книги Н.Я. Мандельштам в свое время способствовали широкой известности имени "Осип Мандельштам " среди интеллигентных читателей. В университетах, однако, его поэзию больше не преподают, как, бывало, преподавали запоем в 1970-е годы. Зато ее книги проходят по непременному разряду феминистской словесности - вместе с "Тридцатью тремя уродами", "Ключами счастья", перепиской Цветаевой с Рильке и воспоминаниями обеих Гинзбург.

Тихая, скромная слава Веры Евсеевны Набоковой стала громкой и яркой незадолго до столетия со дня ее рождения, которое мы сейчас отмечаем (05 января по новому стилю).

Четыре семестра назад у меня появилась студентка, на обычный мой вопрос, читала ли она Набокова и что побудило ее заняться этим писателем, ответившая так: Набокова еще не читала, но прочла книгу Стэйси Шифф "Вера". С тех пор почти на каждом из моих набоковских курсов бывает одна такая студентка - всегда одна, серьезная, строгая, совсем молоденькая, прошедшим летом прочитавшая отмеченную Пулитцеровской премией книгу о Вере.

Книга, в самом деле, хороша: умна, остроумна, изящна и увлекательна

По мстительности моего характера я рад не только тому, что на основании огромного документального материала написана биография, достойная этой необыкновенной женщины, но и тому, что некоторые старинные недоброжелатели В. Е. Набоковой дожили до выхода в свет такой книги.

Последний абзац авторского "Вступления" к труду Стэйси Шифф (более 450 страниц убористой печати) начинается словами: "Этот том - не том литературной критики" ("This volume is not one of literary criticism", то есть не литературоведческое исследование, - по-английски нет и, кажется, никогда не будет слова "литературоведение").

На самом деле, однако, и любознательный читатель, и профессиональный литературовед-комментатор найдет в этом объемистом томе много такого, что бросает новый свет на старые загадки набоковских произведений.

Взять хотя бы повесть 1930 года "Соглядатай". Большая часть читателей, как Набоков и сам пишет в предисловии к английскому переводу ("The Eye"), очень скоро догадывается, что рассказчик-соглядатай и есть тот персонаж, за которым он следит, - Смуров. Трудность не в этом, а в том, как определить по книге, жив ли Смуров и только считает себя мертвым, или же происходящее с ним после попытки покончить с собой есть, как он полагает сам, инерция разбежавшегося воображения самоубийцы в посмертном самосознании души (подобная проблема, кажется, впервые возникла у Набокова в драме "Смерть").

Стэйси Шифф ссылается на неопубликованное письмо Набокова к В. Е. Набоковой от 12 мая 1930 года, в котором тот "с удовлетворением отмечает, что его родные, когда он прочел им в Праге "Соглядатая", сразу поняли: герой повести умер, и душа его переселилась в Смурова". Прежде Брайан Бойд в своей фундаментальной биографии Набокова толковал это письмо в противоположном смысле: "Они (родные) неправильно поняли рассказ, думая, что герой в самом деле умер в первой главе и что душа его тогда вошла в Смурова". Г.А. Барабтарло, со своей стороны, подозревает, что Стэйси Шифф неверно прочла письмо Набокова.

Не видев письма, я не могу уверенно утверждать, кто тут прав, но чтение Стэйси Шифф представляется мне убедительным и интересным. Такое чтение подсказывает возможность более проницательного подхода к временной и причинной структуре повествования, с помощью которого ряд загадочных описательных подробностей сюжета получит новое, непротиворечивое объяснение.

Если некий "соглядатай", застрелившийся в начале повести, захватил физическое существо Смурова (как в рассказе Уэллса "Похищенное тело"), то как объяснить, что Кашмарин, избивший "соглядатая" в завязке повести и тем доведший его до самоубийства, узнаёт его в облике Смурова в развязке? Почему узнают "соглядатая" после самоубийства и старушка-немка, сдававшая ему комнату, и хозяин книжного магазина спиритуалист Вайншток?

Здесь необходимо прибегнуть к так называемому ретроанализу, о котором любил упоминать в подобных случаях сам Набоков: при решении некоторых шахматных задач следует определять, например, последний ход противника, предшествовавший положению, данному на доске (скажем, была ли пешка на проходе). Если "соглядатай", как, по мнению Стэйси Шифф, свидетельствует письмо Набокова, действительно умер и каким-то образом переселился в обличье Смурова, то произошло это еще до начала повествования, в предыстории.

Самоубийство же, с его пародией на "Сон смешного человека", в самом деле, "соглядатаю" не удалось. В пользу такого истолкования говорит необычайное для набоковских героев отсутствие у повествователя каких-либо воспоминаний детства. Дальше единственного университетского года и отъезда из России память "соглядатая" не простирается. Есть и отчетливая, недвусмысленная деталь в описании "соглядатая" до покушения на самоубийство. Уже тогда, а не только после "самоубийства" повествователь был "соглядатаем".

Он стал им после той своей смерти, которая произошла до начала повести, а не после выстрела, разбившего кувшин с водой. Возвращаясь на рассвете от Матильды Кашмариной, до самоубийства, он размышлял об этой своей необычайной зрячести: "...человеку, чтобы счастливо существовать, нужно хоть час в день, хоть десять минут существовать машинально. Я же, всегда обнаженный, всегда зрячий, даже во сне не переставал наблюдать за собой, ничего в своем бытии не понимая, шалея от мысли, что не могу забыться, и завидуя всем тем простым людям - чиновникам, революционерам, лавочникам, - которые уверенно и сосредоточенно делают свое маленькое дело. У меня же оболочки не было".

Это, разумеется, картина того существования после смерти в виде обнаженного, бессонного, всевидящего и отчужденного глаза, которое позже Набоков описал в стихотворении "Око" (навеянном образом из рассказа Эдгара По "Разговор Моноса и Уны"): "К одному исполинскому оку - / без лица, без чела и без век, / без телесного марева сбоку - / наконец-то сведен человек".

Есть в повести о соглядатае и точное указание на то, что имя "Смуров" принадлежало повествователю и до его "самоубийства". Приходя в себя в больничной палате, он "все помнил - имя, земную жизнь - со стеклянной ясностью..." Следовательно, отчуждение от имени произошло еще прежде: тогда, когда душа умершего безымянного персонажа - в восстанавливаемой предыстории повести - вселилась в тело Смурова.

Весь сюжет "Соглядатая", с его посмертным отчуждением от тела и имени, таким образом, развивает основные мотивы известного "летейского" стихотворения Мандельштама: "Я в хоровод теней, топтавших нежный луг, / С певучим именем вмешался, / Но все растаяло, и только слабый звук / В туманной памяти остался. // Сначала думал я, что имя - серафим, / И тела легкого дичился, / Немного дней прошло, и я смешался с ним / И в милой тени растворился..."

Таким образом, тематическая функция покушения на самоубийство в повести заключается в том, что, коренным образом отделив имя и тело Смурова от души "соглядатая", иллюзия "второй смерти" способствовала - после долгих мытарств двойничества в состоянии, которое невропатологи и оккультисты называют "автоскопией", - воссоединению "соглядатая" и Смурова в обновленном и освобожденном воображении героя, осознавшего прежде непонятный ему смысл его бытия как посмертного и потому свободного.

Исследователю творчества Набокова книга Стэйси Шифф даст немало подобных мельком упомянутых фактов и зорких наблюдений, ценных для понимания самых загадочных набоковских тем, образов и сюжетов.

Литература факта в наши дни главенствует в искусстве слова: выходят в свет отлично написанные биографии и исторические труды, но большая часть их трактует о политических или идеологических фигурах, о вождях, политиках, пророках, боготворимых шарлатанах, всесильных палачах и бессильных мучениках истекшего века. Разоблачение лжепророков и прошлых заблуждений полезно, а иногда и прекрасно с художественной точки зрения. Но тщетно ищем мы книги о героях или о людях "истинно прекрасных". Даже поэты перестали о них писать, что уж говорить об историках.

Стэйси Шифф написала книгу об истинно прекрасной и героической женщине и ее повседневном праздничном труде - жены Набокова, музы, читательницы, помощницы в большом и малом, хранительницы бездомного очага и порога, водительницы автомобиля и судьбы, партнера в шахматной игре и в других, нездешних играх, наставницы и матери его сына .

Два поворотных пункта особенно ярко рисуют подвиг жены. Один из них подан у Стэйси Шифф вкратце, с весьма осторожным и, очевидно, сглаженным выбором событий и имен.Зато другой описывается в мельчайших эмоциональных и деловых подробностях (за исключением, кажется, одного небольшого, но характерного эпизода).

Впрочем, приемы умолчания в этой книге тоже хороши, во всяком случае, с художественной точки зрения. Какова бы ни была их идеологическая или бытовая подкладка, они способствуют напряженности документального рассказа.

Первым поворотом было почти чудесное избавление семьи Набоковых в 1940 году от неминуемой гибели в Европе; вторым - спасение, публикация и волшебный успех книги под названием "Лолита", освободившей писателя от поденного преподавательского труда.

Побегу Набоковых из рушившейся Франции, описанному в " Других берегах " на фоне соприродной ему шахматной задачи, посвящено немало страниц в разных книгах. Один мой бывший гарвардский однокашник, автор книги о Гайто Газданове, довольно натянуто ставит своего героя в нравственный пример Набокову:

Набоков отказался дать подписку о лояльности, чтобы не быть мобилизованным, оттого, дескать, и должен был покинуть Францию

Но в отличие от газдановского биографа, а может быть, и от самого Газданова, Набоков знал цену не только "Германии громкого Гитлера", но и "Франции молчаливого Мажино". Здесь нельзя не признать задним числом пророческой одну из многочисленных ошибок Эндрю Фильда в его книге "VN": он назвал уже французское правительство 1939-1940 годов "правительством Виши". У него же описано нелепое или деланное недоумение Зинаиды Гиппиус, всё спрашивавшей Набокова: "Вы уезжаете в Америку? Почему вы уезжаете?"

Так и о. Иоанн Шаховской, подобно Карсавину считавший, что евреи должны "сораспяться Христу ", советовал В. Е. Набоковой в 1937 году не уезжать с сыном из Германии, а остаться и принять муки. (Проповедь будущего архиепископа Сан-Францисскского по поводу немецкого вторжения в СССР, напечатанную в берлинском "Новом слове" 29 июня 1941 года, мне показал когда-то мой йельский сослуживец С.-С., бывший сотрудник Остамта, принадлежавший к карловацкой церкви и ставленников московской патриархии не жаловавший. Я читал недавно, что теперь эта проповедь доступна и в России читателям журнала "Истинное православие". Набоковы о ней, очевидно, не знали, иначе вряд ли согласились бы принять владыку Иоанна, когда он пожелал увещевать отпавшего от церкви писателя в его швейцарском уединении. )

До падения Франции Набокову угрожала еще большая опасность, чем его жене и сыну

В любую минуту он мог быть мобилизован или интернирован в одном из тех французских концлагерей для иностранных беженцев, которые описал Кестлер в книге "The Scum of the Earth" ("Сор земли"). Так как денег на билеты для всей семьи не было, вставал вопрос, не уехать ли Набокову в Америку сначала одному.

"Антисемитам, - пишет Стэйси Шифф, - колебания Набокова по этому поводу пришлись очень на руку" (в определенных кругах считалось, да и сейчас считается, что Набоков рад был бы сбежать от жидовки жены и жиденка сына).

Однако, даже если бы Набоков и решился на этот шаг, французы все равно отказали бы ему в визе на выезд. Деньги на билеты в конце концов были собраны среди русских евреев Парижа и друзей Набокова. Половину их стоимости оплатила американская организация помощи еврейским беженцам HIAS, да и французский корабль "Шамплен", на котором они предполагали плыть за океан, был зафрахтован этой организацией. Кажется, и визы на въезд в США были получены по еврейской, а не по русской квоте. Во всяком случае, так рассказывал сыгравший не последнюю роль во всех этих хлопотах композитор Николай Дмитриевич Набоков , который в 1976 году в Иерусалиме - с несвойственной ему застенчивой улыбкой - вспомнил оброненные когда-то мимоходом слова своего кузена: "Все-таки если бы не Ника , мы бы погибли".

Визу на выезд из Франции добыла для Набокова его жена, которой, как пишет ее биограф, пришлось для этого поступиться своим непреложным нравственным правилом: честностью в делах.

Еще в первой части книги, описывая честность как "почти религиозный принцип" у Веры Евсеевны и у ее отца, Стэйси Шифф очень к месту цитирует слова Мандельштама из "Шума времени ": "Отец часто говорил о честности деда как о высоком духовном качестве. Для еврея честность - это мудрость и почти святость".

Но В. Е. Набокова была знакома, вероятно, еще по своей службе в представительствах Франции в Берлине, с некоторыми особенностями французского бюрократического делопроизводства, неповоротливый деспотизм которого, к счастью, ограничен почти повсеместным взяточничеством. Жизнь великого писателя и его семьи была спасена с помощью двухсот франков: "...после нескольких месяцев ходатайств, просьб и брани, удалось впрыснуть взятку в нужную крысу в нужном отделе, и этим заставить ее выделить нужную visa de sortie…" (" Други е берега ").

Биограф Газданова (заслуживавшего лучшей судьбы) написал ханжескую ерунду по пустяковому с исторической и моральной точки зрения поводу "удостоверения лояльности". Вряд ли "верность Франции", которая, уже изменив Чехословакии, в сороковом году ждала только случая изменить самой себе, может служить нравственным мерилом бесподданного, бесправного и ничем ей не обязанного русского писателя-эмигранта.

Но был и другой, серьезный и все еще не оконченный "старинный спор"

По адресу таких людей, как Набоковы, звучали более тяжкие, более обидные своей несправедливостью и более памятные исторические упреки. Ахматова в не лучших своих стихах попыталась превратить беду русской внутренней эмиграции ("Вместе с вами я в ногах валялась / У кровавой куклы палача") - в добродетель:

"Нет! И не под чуждым небосводом, / И не под защитой чуждых крыл - / Я была тогда с моим народом, / Там, где мой народ, к несчастью, был". Сорока годами раньше она хоть и писала "надменно", что вечно жалок ей изгнанник, темна дорога странника и "полынью пахнет хлеб чужой", но признавала, что белый эмигрант из страны, где мучают людей и растлевают детей, был прав перед "красными башнями родного Содома": "...праведник шел за посланником Бога, / Огромный и светлый, по черной горе".

В 1965 году Набоков сказал, выступая по нью-йоркскому телевидению: "Когда я читаю стихи Мандельштама , сочиненные под проклятой властью этих зверей, я чувствую какой-то беспомощный стыд за то, что я так свободно живу, и думаю, и пишу, и говорю в свободной части мира. - Это единственное время, когда свобода горька". В своем счастливом зарубежье Набоков чувствовал укор совести только тогда, когда думал о мученическом венце Мандельштама .

Но Мандельштам был бездетен

Долг может требовать личного самопожертвования, но не принесения ребенка в жертву Молоху высшего принципа. При таких обстоятельствах все моральные дилеммы становятся единорогами, как сказал набоковский Адам Круг. Удел сына Ахматовой, пережившего лагерь, войну и снова лагерь, чтобы прославиться созданием на русской почве одной из тех животноводческих идеологий, которые выводил с помощью отдаленной гибридизации ХХ век, едва ли не страшнее судьбы погибшего на фронте сына Цветаевой.

В одном месте своей книги Стэйси Шифф не без удивления пишет, что даже С. А. Карлинскому не удалось убедить В. Е. Набокову в достоинствах Цветаевой - "женщины, совмещавшей брак, материнство и литературное поприще" (не могу заставить себя перевести дословно англо-американское выражение "literary career").

В самой Набоковой была несгибаемая гордость, воспрещавшая ей в тяжелые времена жаловаться на "быт" и "среду"

Она говорила о Цветаевой: ее печатали в эмиграции не меньше, чем других, и жилось ей не хуже, чем другим, "но в письмах у нее все время повторяется все та же не очень располагающая к ней ноющая нота". Заметно, однако, что Веру Евсеевну угнетало зависимое положение Набокова в качестве профессора колледжа, невозможность всецело отдаться литературному труду и любимым занятиям, недостаточная признанность, провинциальная, хоть и живописная Итака с ее долгими льдистыми зимами и - не в последнюю очередь - то, что ограниченность в средствах не позволила им дать сыну все те радости детства и отрочества, которые сами они знали до революции.

Тут-то пришла "Лолита", а за нею продюсер Гаррис и режиссер Кубрик, материализовавшись из пророческого сна молодого Набокова, в котором ему явился покойный чудак-дядя Василий Иванович Рукавишников , пообещав вернуться в обличье двух клоунов, "Гарри и Кувыркина", и возместить свое наследство, утраченное любимым племянником в 1917 году .

Стэйси Шифф живо описывает ставшее легендарным происшествие на улице Сенека (названной не по имени старшего или младшего Луция Аннея, а в память местного индейского племени): осенью 48-го года Вера выхватила из "бледного пламени" жестяного чана, в котором горели палые листья, первую рукопись "Лолиты" и ногами затоптала огонь, уже охвативший страницы: "Отойди отсюда! Мы это сохраним" ("Get away from here! We are keeping this").

В последовавшие годы, когда работа над "Лолитой" у Набокова не клеилась, она еще несколько раз останавливала аутодафе "Жуаниты Дарк"... Зато халтурных стокгольмских издателей "Лолиты" она впоследствии судом заставила сжечь весь тираж чудовищного шведского перевода.

Наконец, книга была завершена, и тогда началась эпическая борьба за публикацию "Лолиты", за утверждение ее художественного права на существование и за вызволение ее из когтей парижского издателя порнографической литературы. Здесь Стэйси Шифф держит читателя, хоть тот и знает, что все хорошо кончилось, в неослабевающем напряжении, описывая грандиозный прием, устроенный издателями Вейденфельдом и Никольсоном в лондонском "Ритце" в честь Набоковых, которых в Англии повсюду сопровождали телохранители и полицейские агенты в штатском, а журналисты - преждевременно - фотографировали за решеткой гостиничного лифта. Прием происходил в ту ночь, когда британское правительство решало, подвергнуть ли издателей судебному преследованию.

Доброжелатель из парламентской комиссии сообщил Вейденфельду по телефону о том, что правительство решило не подавать в суд. Вскочив на стол, Никольсон оповестил об этом триста пятьдесят гостей, восторженные клики которых "были слышны за несколько кварталов". "Вейденфельд вспоминал, что Вера вытерла глаза батистовым платком". Кажется, это единственный эпизод в книге, когда мы видим Веру в слезах. После смерти Набокова она только один раз проявила отчаяние, - сказав сыну : "Давай наймем аэроплан и разобьемся".

Оба умели летать

Передо мной лежит сейчас не совсем обычный экземпляр "Лолиты": перепечатка парижского издания "Олимпия Пресс", сделанная по особому разрешению иерусалимским книжным агентством Стейнмацкого в 1958 году для исключительного распространения в Израиле. Годом раньше я читал два зелененьких парижских томика, не отходя от книжной стойки: они стоили половину моего месячного бюджета.

Владелец "Олимпии" с раздражением пишет в мемуарной статье, что ему досталось на орехи за эту перепечатку от владельца американских прав на "Лолиту" Минтона (которому, как рассказывает Стэйси Шифф, посоветовала взяться за публикацию скандальной книги бывшая парижская хористка...). "Я к этому делу не был причастен, потому что г-жа Набокова заставила нас предложить права Стейнмацкому. Я так и сказал, но никто и не подумал передо мной извиниться" (Морис Жиродиа, "Грустная, неизящная история Лолиты").

Счастливы вдовы, которые не сочиняли ни объяснительных, ни оправдательных, ни обвинительных воспоминаний

Другие прошли и еще не раз пройдут по следу двух сплетенных вечным вензелем жизней. Вера Евсеевна написала предисловие к сборнику стихотворений Набокова, указав на основную их тему "потусторонности", и перевела на русский язык "Бледный огонь":

"Ты слышишь этот странный звук?" "Это ставень на лестнице, мой друг". "Этот ветер! Не спишь, так зажги и сыграй Со мною в шахматы". "Ладно. Давай". "Это не ставень. Вот опять. В углу". "Это усик веточки скребет по стеклу". "Что там упало, с крыши скатясь?" "Это старуха-зима свалилась в грязь". "Мой связан конь. Как тут помочь?" Кто мчится так поздно сквозь ветр и ночь? Это горе поэта, это - ветер во всю свою мочь, Мартовский ветер. Это сын и дочь.

В сотрудничестве с Г. А. Барабтарло она написала статью об открытом ею еще в пятидесятые годы неизвестном источнике "Пиковой дамы" у Ф. де ла Мотт Фуке. Статья эта останется в пушкинистике.

Однажды в гостях у А. А. Штейнберг в Иерусалиме, смеясь какой-то литературной шутке, Н.Д. Набоков сказал: "Как ему было бы приятно за этим столом! Как он любил такие разговоры! Но она, - шепотом, - Вера, она его держала за письменным столом, она говорила: твое дело - писать! Но, конечно, без нее он не написал бы и десятой доли того, что написал..."

В последнем абзаце вступления к своей книге Стэйси Шифф нашла верные слова о том, кто была Вера: "С самых ранних лет до последних дней жизнь Веры Набоковой была пропитана литературой, к которой у нее был абсолютный слух, изумительная память и чувство почти религиозного преклонения. Но она не была писательницей. Она была просто жена (She was just a wife)".

ВЕРА НАБОКОВА КРУПНЫМ ПЛАНОМ

(ПО МАТЕРИАЛАМ ЖУРНАЛА NEW YORKER)

Владимир Набоков был известен в Корнельском университете, где он преподавал с 1948 по 1959 год, по ряду причин. Ни одна из этих причин ничего общего с литературой не имела. Очень немногие вообще знали, что он писатель, или читали его книги, но его экстравагантные поступки были широко известны. Он, например, мог разорвать в клочья книгу Достоевского перед студентами-выпускниками или заявить, что хорошие книги должны заставлять нас не думать, а трепетать. Своей известностью он отчасти был обязан тому обстоятельству, что никогда не приходил в класс один, а всегда в сопровождении г-жи Набоковой, которая поддерживала его под локоть и несла его книги. По существу, человек, так часто говоривший о своей изоляции, был одним из самых сопровождаемых одиночек всех времен.

Г-жа Набокова садилась в первом ряду или на кафедре, слева от мужа. Она редко пропускала занятия и иногда заменяла Набокова, когда он болел. Иногда даже принимала за него экзамены. В его присутствии почти не разговаривала. О ней мало что было известно. Набоков хитрил, называя ее своим ассистентом: "мой ассистент сейчас передвинет доску в другой угол", "мой ассистент сейчас раздаст экзаменационные буклеты". Г-жа Набокова не была его ассистентом, но безропотно выполняла все его распоряжения.

Вера Набокова была удивительно красивой женщиной: седой, с алебастровой кожей, с хрупкой, изящной фигурой. Контраст между белыми волосами и молодым лицом был разителен. Ее внешность нельзя было забыть, но мнения на этот счет расходились. Одни считали ее блестящей, царственной, элегантной красавицей, другие, напротив, неряшливо и безвкусно одетой, злобной ведьмой. Но и тех, и других мучил один и тот же вопрос: что она делала в классе своего мужа часами, день за днем?

Предположения были разные: напомнить, что перед ними знаменитость, чтобы студенты не злоупотребляли оказанной им честью; что Набоков страдал болезнью сердца и она была наготове, чтобы оказать ему немедленную помощь; что она была не столько его женой, сколько матерью; что у Набокова была аллергия к меловой пыли и ему не нравился собственный почерк; чтобы диксредитировать совместное обучение (это было до публикации "Лолиты"); что она была его энциклопедией, если он что-то забывал; что он понятия не имел, что хотел сказать, и не помнил сказанного сразу же после того, как что-то сказал, и ей приходилось все записывать, чтобы он знал, что спрашивать на экзамене; что он был слеп, и она была его псом-поводырем (это предположение было основано на том, что они иногда приходили рука об руку); потому что она была чревовещательницей; и, наконец, что у нее в сумочке был пистолет на случай его защиты.

Никто не был уверен, что отметки за экзаменационные работы ставил сам Набоков, и поэтому некоторые студенты решили улыбаться на всякий случай г-же Набоковой. Она являла собой загадку, ее пристуствие в классной комнате было пугающим, хотя она была очень добросовестна и отнюдь не была извергом. Один из ассистентов вспоминал, как он просмотрел по два-три раза 150 экзаменационных работ, оценил их по очень жесткой шкале и понес стопку к профессору, надеясь наконец-то пообщаться с великим человеком. Г-жа Набокова встретила его у дверей, встав, как часовой, между ним и мужем. Она взяла работы, завысила все оценки до 80% и отослала ассистента.

Вера Слоним родилась в Петербурге и была второй дочерью зажиточного еврейского промышленника. Когда она встретила Набокова, ей был 21 год, и ее отец находился на грани банкротства. Семья эмигрировала из России в 1920 году. Набокову было 24 года, он писал стихи. Вера знала его поэзию и восхищалась ею задолго до того, как они познакомились в 1923 году в Берлине. Она и сама стремилась добиться успеха в литературе, но это желание было принесено в жертву мужу. Они поженились в 1925 году и были счастливы "в шалаше", сводя концы с концами за счет ее секретарской работы и коммерческих переводов. Набоков тоже вносил свою лепту в семейный бюджет, подрабатывая тренером по теннису и режиссером-сценаристом.

К середине 30-х годов стало ясно, что Набоковы в обозримом будущем не вернутся в Россию и что они должны покинуть Германию. Три чрезвычайно трудных года они провели на юге Франции, а затем отбыли в Америку.

Вере Набоковой было 38 лет, когда она прибыла в Америку с 6-летним сыном, ограниченным занием английского языка и мужем, не имеющим никаких перспектив на стабильную работу. Согласно легенде, все достояние семьи заключалось в 100 долларах, которые Вера чуть было не отдала первому нью-йоркскому таксисту, который оказался честным малым и взял с них только то, что ему было положено, - 90 центов. К этому времени ее родители умерли, остальные члены семьи жили в Европе, нуждались и помочь им не могли. Ее немецкий был превосходен, французский - почти совершенен, что же касается английского, то она признавалась в дневнике, что ей трудно вести непринужденные светские беседы по-английски. Квартира Набоковых на Западе 87-й улицы, в зажиточном аристократическом районе, запомнилась ей, как "отвратительная и маленькая".

Первые 8 лет ушли на то, чтоб стать американцами. Прежде чем Набоков получил штатную должность профессора Корнельского университета, они жили примерно так же, как и в Берлине. Набокова давала частные уроки французского языка детям богатых родителей и работала секретарем у нескольких профессоров словесности в Гарварде. Кроме того, она помогала мужу переписывать его лекции по русской литературе, чтобы он мог трижды в неделю читать их в колледже в Веллси. Она по-прежнему занималась литературными делами мужа, была его первым рецензентом и редактором, хотя впоследствии и отрицала это. Тем не менее ее почерк ощущается, и трудно не узнать Веру в вымышленной Кларе, приподнимающей край страницы в каретке пишушей машинки со словами:

Нет, милый, так по-английски не говорят.

Вера посылала труды своего мужа издателям и вела с ними нескончаемую переписку; она изучала и читала его лекции. Одно время работала куратором отдела чешуекрылых в Гарвардском музее сравнительной зоологии.

Через несколько месяцев после приезда в Нью-Йорк Набоков опубликовал первое стихотворение в журнале New Yorker. Он жаловался, что английский язык давался ему с трудом, в то время как английский г-жи Набоковой усовершенствовался, хотя всегда оставался немного искусственным. Письма, в том числе своим русским корреспондентам, она предпочитала писать по-английски: так ей было легче. В течение нескольких лет, со дня их приезда в Америку, она была единоличным агентом семьи, отчасти потому, что Набоков разводил бабочек для музея и ему было некогда, отчасти потому, что он был занят чтением лекций. Из навыков, которыми Набоков так никогда и не овладел (чем гордился), были следующие: печатание на машинке, вождение машины, нахождение потерянного предмета, ответ на звонки, сворачивание карт и зонтиков и т.д. Читая этот список, легко представить, на что потратила свою жизнь Вера Набокова.

Большинство ее писем начиналось так:

"Владимир начал это письмо, но вынужден был в спешке переключиться на что-то другое, и попросил меня продолжить..."

Она делала все возможное, чтобы ее муж функционировал не во времени, а исключительно в мире искусства. "Гений не жил, гений работал" - это ей приходилось систематически втолковывать всем жаждущим контакта, чьи письма, адресованные ему, переадресовывались ей для ответа. Это приводило к путанице в авторстве, и с годами эта путаница усугублялась. Совершенно по-набоковски эти две личности симметрично расположились на одной странице. Отправители обращались по-разному: "Дорогие ВВ", "Дорогой автор и г-жа Набокова", "Дорогие Вера и Володя". Неслучайно многие персонажи набоковской беллетристики - двойники, сиамские близнецы, фальсификаторы, зеркальные отражения, отражения в оконном стекле, самопародии.

В 50-х годах Вера написала их близкому другу Велсли:

"В. попросили предложить кандидата для работы в музее Гугенхейма. Я написала соответствующее письмо, подчеркнув твою высокую квалификацию. В. подписал письмо, и реакция была потрясающей".

Действуя от имени мужа, г-жа Набокова придавала его высказываниям абсолютность и непререкаемость.

"Мой муж просит меня сообщить, что, по его мнению, "Уллис" на сегодняшний день является величайшим английским романом столетия, но питает отвращение к "Пробуждению Финнеганов"".

Часто она писала и подписывала письма мужа за него. Набоков маскировался под Веру: многие его письма были написаны в третьем лице, выдержаны в сухом тоне его жены и оставлены для перепечатки и подписи. Он как бы заимствовал ее личность, хотя она сама не пыталась сделать то же самое. Он мог говорить "мы", имея в виду себя и жену. Так был создан памятник ВН, миф, к Набокову не имеющий отношения. Он охотно пользовался этим мифом. Ему доставляло удовольствие объяснять, что живущий, дышащий, завтракающий Набоков был бедным родственником знаменитого писателя. Во многих отношениях этот недоступный, отстраненный ВН был создан Верой Набоковой. Как еще мог Набоков утвердить свое величественное "второе Я"? С помощью Веры настоящий Владимир Набоков исчез. Ходили слухи, что Вера Набокова была фактическим автором, работавшим на своего мужа, потому что ее всегда видели за письменным столом, а его никогда: он писал в постели, в ванной, за конторкой, где угодно, кроме письменного стола.

Наиболее плодотворные годы жизни Набокова пришлись на послебрачный период. Он писал как одержимый. Между 1925 и 1935 годами он написал 8 романов. Он закончил свой первый роман через несколько месяцев после их свадьбы. В 1924 году он записал свой сон: ему приснилось, что он играет на рояле, а Вера сидит рядом с ним и переворачивает страницы партитуры. 40 лет спустя ему приснился похожий сон: что он продиктовал Вере новый роман, понимая, что по мере диктовки она удивится и обрадуется его внезапно появившимся авторским способностям. Было все более очевидно, что она руководила не только лекциями, но творчеством мужа.

В 1944 году большая часть набоковской энергии уходила на энтомологические исследования, а не на литературу. Именно тогда он написал своему издателю Эдмонду Вильсону: "У Веры был со мной серьезный разговор по поводу моего романа. Когда я, пребывая в скверном настроении, вытащил свой роман из-под груды рукописей о бабочках, я обнаружил, что, во-первых, он хорош, во-вторых, по крайней мере первые 20 страниц могут быть напечатаны и отправлены издателю".

Роман был назван "Зловещий изгиб".

Когда Набоков хотел писать роман о сиамских близнецах, г-жа Набокова воспротивилась, и роман не был написан. Вместо романа он написал рассказ "Сцены из жизни двойного монстра". Мы знаем, что для рассказа "Говори, память" она по просьбе Набокова записала детские воспоминания их сына Дмитрия.

Идея честолюбивого замысла перевода Пушкина на английский принадлежала Вере. Когда Набоков горько жаловался на качество существующих переводов, она невинно предложила ему попробовать самому. Она перепечатала три тысячи страниц "Онегина", потратив много часов на исследование материалов, - труд, сравнимый разве с подвигом Софьи Андреевны Толстой.

Нравилась ли ей эта работа? В 1959 году она написала подруге: "Я клянусь, что это будет последний перевод, который я позволю ему делать, пока я жива".

До конца перевода "Онегина" оставалось добрых 5 лет работы.

Примечательно, что "Лолита" была зачата, но никогда бы не родилась без г-жи Набоковой. Книга окупила себя: если бы "Лолита" не существовала, Набоков должен был бы ее выдумывать, настолько сильно было отождествление Гумберта Гумберта с ним самим. На презентациях, посвященных выпуску книги, поклонники говорили г-же Набоковой, что они совсем не ожидали, что у автора такая молодая, но уже седая жена.

Это главная причина моего присутствия, - отвечала она, невозмутимо улыбаясь.

Как минимум дважды Набоков выбрасывал свой роман в мусоропровод. Его останавливала жена. Она руководила его действиями, пока он писал свой роман; она была женщиной, спавшей во всех комнатах отеля Гумберта Гумберта; она вела дела по изданию книги. Одно время она бегала по нью-йоркским издательствам, таская с собой немаркированный коричневый бумажный пакет, в котором находилась рукопись ее мужа. В письме к издателю Набоков охарактеризовал эту рукопись как "мину замедленного действия". Был ли след г-жи Набоковой в романе? Нет, но отпечатки ее пальцев имелись повсюду.

Вера Набокова появляется на страницах произведений Набокова скорее в виде "антиобраза", нежели образа. Жены в произведениях Набокова - это женщины чаще всего скользкие и ненадежные. Они вялы, непостоянны, переменчивы, блудливы, тупы, недальновидны, вульгарны, неряшливы, неаккуратны, бесплодны, неудачливы, прожектерки, интриганки.

В то время как сам Набоков признавался, что какое-то подобие отраженного портрета Веры часто появлялось в зеркале его произведений, г-жа Набокова категорически это отрицала. Она говорила:

Конечно, я не Зина: Зина полукровка, а я чистокровная еврейка.

Точно так же Набокову нравилось отрицать сходство его персонажей с ним самим:

Но он не опознал бабочку - я бы никогда не допустил до такого! Он говорит по-немецки лучше, чем по-французски, - следовательно, это не я.

Г-жа Набокова, всегда такая педантичная и скрупулезная во всем, что касалось ее мужа, делала все возможное, чтобы казаться необязательной или подчеркнуто-неаккуратной в своих собственных делах. Когда ее спрашивали, как она познакомилась со своим мужем, она отвечала, что не помнит. Как-то раз Набоков разоткровенничался с американским ученым по поводу их знакомства, Вера резко оборвала оппонента своего мужа:

Вы что, из КГБ?

Другие жены были вычеркнуты из учебников по истории литературы; она же активно вычеркнула сама себя.

В жизни Набоков был во многих отношениях своим собственным вымышленным двойником. Один из его любимых издателей как-то сказал, что представить себе настоящего Набокова трудно, если вообще возможно. Он выдумывал себя сам, постоянно выдавая себя за другое лицо. Он был в жизни, так же, как и в литературе, артистом и волшебником. И волшебнику, действующему по разработанному им самим сценарию, потребовался ассистент.

Загадки, однако, оставались загадками. Не было секретом, что у Набокова не было ни докторской степени, ни дипломантов, ни абитуриентов. И вдруг, в середине 50-х, небывало высокая регистрация студентов! Когда кандидатуру Набокова рассматривали в одном из университетов, бывший сослуживец так охарактеризовал его:

Какой смысл его брать? Всю работу делает она.

Набоков ничего не делал для предотвращения этих выпадов. Он говорил своим студентам что аббревиатура Ph.D. (доктор философии) означала Philistines department, ("кафедра обывателей"). Приемные часы стали прерогативой Веры. Он небрежно относился даже к своим лекциям. Когда его друг настоял на посещении одной из его лекций, Набоков уступил:

Что ж, если тебе уж так сильно хочется.

Коллеги ревновали его к популярности у студентов. Эдмунд Вильсон терпеть не мог, когда Вера проводила экзамены, его раздражала ее преданность мужу. В своем журнале он жаловался: "Вера всегда садилась рядом с Володей и, похоже, приходила в ярость, если в ее присутствии с ним кто-то спорил. Жен других писателей прямо спросили, почему бы им не взять пример с Веры, как с идеальной жены. Как выразился романист Гербер Голд, она выиграла звание чемпионки мира в конкурсе писательских жен".

Набоковы превратили свой брак в произведение искусства. Вернее, их брак был облагорожен искусством. После публикации "Лолиты" объем деловой переписки начал расти, как снежный ком. Бывали дни, когда г-жа Набокова могла написать 4 письма в день одному и тому же издателю. Большинство этих писем - на русском, английском, французском - напоминали слоеное неаполитанское мороженое. Она успевала везде, в отличие от него. Она не брала отпуск. Сын утверждал, что "ее интересы были довольно ограничены в плане чисто развлекательном". В середине 60-х, во время поездки Набоковых по Италии, г-жа Набокова оговорила условия договора в контракте с издателем Патнэм в каждом городе. После публикации "Лолиты" голосом Набокова говорила Вера: недаром шли слухи, что она чревовещательница. Когда Набокову понадобилась информация об экранном варианте "Лолиты", он написал несколько писем Стэнли Кубрику. Вера подписала одно такое письмо: "Владимир просит меня сообщить Вам, что он рад услышать от Вас, если Вы не возражаете поговорить с ним через меня". Набоков редко брал трубку. Ходили слухи, что жена его держит заложником.

Она извинялась перед друзьями из-за задержки корреспонденции. В 1963 году, находясь на грани нервного срыва, она все же рискнула пожаловаться подруге: "Я вконец изведена корреспонденцией Владимира, на которую я должна отвечать. Помимо этого тяжкого труда, он также возлагает на меня принятие решений, что отнимает еще больше времени, чем собственно переписка. Даже когда Дмитрий был совсем мал, у меня было больше свободного времени, чем сейчас. Не подумай, Боже упаси, что я жалуюсь, но я не хочу чтобы ты меня считала просто неряхой".

Она подчеркивала свою неприспособленность для этой работы. Сразу же после публикации "Лолиты" она написала подруге о немыслимом прессинге, потому что ее муж не выказывал ни малейшего интереса к своим собственным делам.

"Кроме того, дневная норма 10-15 писем в день, на которые мне приходится отвечать, изматывает меня вконец".

"Спустя 25 лет ничего не изменилось, кроме нагрузки", - писала она той же приятельнице, подчеркнув, что она всю жизнь была очень плохим делопроизводителем.

Тем не менее последние 30-40 лет она ничем больше не занималась. Она сожалела, что ее внуки получили литературное образование. С годами она работала все больше и больше. Она корректировала "Говори, память" на немецком, "Твердое мнение" - на французском, набоковскую поэзию - на итальянском, а затем взялась за перевод "Бледного огня" на русский уже после смерти мужа. Перевод был труден, но ей было 80 лет, она была одинока и нездорова, и работа приносила ей облегчение. Она подсчитала, что она проводила минимум 6 часов в день за письменным столом, обрабатывая корреспонденцию, ведя переговоры, занимаясь переводческой работой.

В ее личных письмах сквозит озабоченность тем, как тяжело работает Набоков, как трудно его заставить передохнуть. По оценке ее мужа, ее русский был изумителен, ее поэтическая память была исключительна (помимо всего прочего она знала "Евгения Онегина" и практически все стихи Набокова наизусть). Она была в высшей степени восприимчива к отточенной фразе. Она ненавидела пошлость. Подобно Набокову, она обладала способностью мысленно представлять звуки в цвете. Она была настолько идеальной женой для Набокова, что вариант брака по расчету с его стороны как-то не приходил в голову окружающим. Так же, как и у Набокова, у нее был натренирован глаз на мелкую кропотливую работу.

В своем дневнике Набоков цитировал ее поэтические экспромты. Мало кто знал об этой ее особенности. Она не очень-то раскрывалась даже в дневнике. Надо было заслужить ее доверие, чтобы оценить ее юмор, ее нежность, живой слог, бойкое перо. (Во время их визита во дворец Монтрекс Набоков насыпал сахар на ботинок вместо чашки с кофе. Вера с улыбкой сказала ему: "Дорогой, ты только что подсластил свой ботинок".) Чаще всего люди видели в ней фанатичку, отстаивающую безупречную литературную репутацию своего мужа. Она, похоже, не догадывалась о недоброжелательности, окружавшей ее. Ее это мало волновало. Она была идеальной помощницей чародея, из нее можно было веревки вить. При этом она не теряла ни достоинства, ни самообладания.

Ее адвокат был потрясен, когда узнал, что в тускло освещенном баре отеля "Пьер" в 1967 году ей удалось вынудить издателя своего мужа на небывалые уступки. Этот же адвокат счел ее почти ясновидящей, когда она выбила весьма существенную надбавку на инфляцию жизни в контракте своего мужа. Адвокат, в отличие от нее, не жил в Петербурге в 1910 году, или в Берлине в 1920-м, и не был знаком с голодом и нуждой.

С ней случались срывы, но это были срывы человека, жившего упорядоченной жизнью в беспорядочном мире. Она выдавала на-гора великолепно подготовленный текст. Она держала людей, и особенно себя, на уровне произведений ее мужа, уровень, до которого мало кто поднимался, включая издателей. Она и Дмитрий дали Набокову то, чем мир пытался его обделить, - стабильность, уединение, атмосферу Старого Света, самобытный юмор, твердые убеждения и изысканный, утонченный, неиспорченный русский язык.

В течение многих лет он был национальным сокровищем, кумиром, а Вера была маленькой частичкой его мира. Вместе они образовали обособленное царство мысли и духа, мир, в котором набоковские персонажи часто находили счастье и блаженство. Как выразился один из бывших корнельских студентов, "неразлучные и экономически независимые, они образовали единое целое".

Ничего не могло быть более далеким от истины: об этом говорят бесчисленные дома в Итаке, которые они арендовали вместе с котами, столовым серебром и семейными фотографиями. Неудивительно, что Набоков относился к быту, как к чему-то нереальному. Так оно, в принципе, и было. Он настаивал на своей изоляции, чтобы доказать себе, что в нем кто-то нуждается. Когда какой-то биограф вручил ему список людей для интервью, Набоков так прокомментировал этот список: испытывает неприязнь ко мне лично/ едва его знаю/ враг/ знал его очень мало/ мне незнаком/ знал его поверхностно/ даже не уверен, знаком ли с ним/ никогда не встречал его/ мне незнаком/ двоюродный брат/ человек с большим воображением, видевший меня в последний раз в 1916 году/ плод твоего воображения.

Теперь давайте на минуту вернемся в аудиторию Корнельского университета. Мы никогда не узнаем, что же именно там делала г-жа Набокова. У нее был пистолет, хотя нет доказательств, что она приносила его в класс. Набоков был в общем-то человеком крепкого здоровья и не страдал аллергией на меловую пыль. Она была энциклопедически образована, но это же в равной степени относилось и к нему.

Ключ к ответу может быть заложен в коротком рассказе "Бахман", написанном в 1924 году. Замечательная карьера пианиста Бахмана началась, когда его поклонница, мадемуазель Перова, очень стройная, гладковолосая дама, села в передний ряд на его концерте.

Один студент Корнельского университета вспомнил об этом рассказе Набокова. Вера была его аудиторией. Лучшей, элитарной ее частью. Он читал лекции для нее и ради нее.

Вероятно, человек, пытавшийся остаться в тени, был наиболее заметен человеку на сцене. Она это знала, в этом не было сомнения. Никто бы не осмелился спросить ее, была ли она удручена, испытывала ли упадок сил, или, несмотря ни на что, оставалась полноправным творческим партнером. Она была слишком занята, чтобы уделить внимание каждому, кому бы хотелось ее что-то спросить. Одному из своих биографов она сказала:

Чем больше вы упустите все, что связано со мной, тем ближе вы будете к истине.

Она вознесла суть г-жи Набоковой на уровень науки и искусства, но при этом делала вид, что такого человека не существует. Она ощущала, что она была не тенью мужа, но купалась в лучах его славы. Когда она познакомилась с ним, у нее было ощущение, что он был величайшим писателем своего поколения. Она придерживалась этого единственного правдивого факта своей жизни на протяжении 65 лет, как бы компенсируя себя за все жизненные потери и душевное смятение.

Один из коллег Набокова по Корнельскому университету отметил в своей статье, что когда г-же Набоковой приходилось читать лекции мужа, она не изменяла в них не единого слова. На полях г-жа Набокова, конечно, делала поправки, ничего при этом не меняя по существу. Интересно, понимал ли он, что каждая лекция являлась произведением искусства?

Какой-то американский поклонник столкнулся с Набоковым в Италии в 1967 году. Они спускались со ступенек горного лагеря-времянки с сачками в руках. Набоков ликовал: несколькими часами ранее он нашел редкую разновидность бабочки, именно такую, какая ему была нужна. Он вернулся, чтобы найти Веру. Он хотел, чтобы она была с ним, когда он будет ловить эту бабочку.