Евгений Ухналев родился в Ленинграде в сентябре 1931 года. Вместе с родителями пережил первую блокадную зиму, после чего семью эвакуировали на Урал. Обратно в Ленинград Ухналевы возвращаются сразу после блокады. Евгений начинает заниматься в Средней художественной школе при Академии художеств. Но по настоянию отца он уходит из СХШ в судостроительный техникум. Вскоре после того как художнику исполнилось 17 лет, его арестовали по 58-й статье Уголовного кодекса. Его обвинили в подкопе под мавзолей и покушении на Сталина и приговорили к смертной казни, но позже заменили казнь на двадцать пять лет лагерей. Почти год он провел в тюрьме «Кресты», потом — в воркутинском лагере работал в «шарашке» (так именовали лагерные научно-технические бюро), сначала копировщиком, потом архитектором. Художник находил возможность зарисовывать на кусочках бумаги, размером чуть больше почтовой марки, пером и тушью лагерные пейзажи, состоящие из выходов угольных шахт и бараков. Он много рисовал портретов тех, с кем общался, раздаривая их на память. Из лагеря Евгений Ухналев вышел после смерти Сталина в 1954 году. Через пять лет последовала реабилитация.
Евгений Ухналев вернулся в Ленинград, где начал работать сначала техником, потом архитектором в различных проектных институтах. Больше он нигде не учился: опыта в шарашке хватило, чтобы стать специалистом.
Восемь лет, начиная с 1967 года, Евгений Ухналев работал главным архитектором Эрмитажа, где занимался реставрацией фасадов и интерьеров, оформлением выставок. После ухода из Эрмитажа, много работал дома, иллюстрируя книжные издания. С этого времени он начал много заниматься живописью и графикой.
Уже в лагерных рисунках художника появляются характерные особенности техники и композиции, которые потом переходят в живопись и графические листы. Характерная манера штриха и достоверная правдивость зарисовок, со временем превратились в небольшие немного нервные мазки и особую фантастическую документальность его работ.
В самых ранних работах семидесятых годов появляюся сюжеты, в которых прошлое, настоящие и будущее соединяются. Классическая петербургская архитектура зарастает корнями неведомых растений, заметается снегом, дома погружаются во мрак и размышление. В восьмидесятых Евгений Ухналев участвует в выставках неофициальных художников Ленинграда.
Художник не делает зарисовок на натуре, иногда используя фотографии для создания работ. И кажется, характерность его работ напрямую связана со свойством памяти, в которой воспоминания хранятся в мельчайших деталях. Наподобие тому, как Евгений Ухналев до сих пор в подробностях помнит первый день войны, или то, что на окнах их лагерного барака не снимались новогодние снежинки вырезанные из бумаги, потому что лето было очень коротким.
2 сентября 2015 года в Петербурге на 84-м году жизни после долгой болезни умер художник Евгений Ухналёв.
С 1998 года Ухналёв, выпускник Академии художеств (Института живописи, скульптуры и архитектуры имени Репина) был ведущим художником Эрмитажа, с 1999 года входил в состав Геральдического совета при президенте.
Десятилетним мальчиком Евгений Ухналёв пережил блокаду Ленинграда, а в конце 1940-х годов был репрессирован по ложному обвинению и осужден на 25 лет. Реабилитация последовала лишь в 1959 году.
Церемония прощания c Евгением Ильичом Ухналёвым состоится в понедельник, 7 сентября 2015 года в 10.30 в римско-католической базилике Святой Екатерины на Невском проспекте (Невский, 34).
*
Интересно прочесть воспоминания человека, которого в 1948 году не только обвиняли в попытке сделать подкоп из Ленинграда в Москву под Мавзолей для убийства Сталина, но и без всяких пыток и избиений с помощью вполне доброжелательного следователя доказывали ему такую теоретическую возможность.
А спустя много лет его реабилитировали: «Пришла повестка в жилконтору или в милицию, уже не помню, там выдали справку – и всё. Но ведь и арест, и расстрел – все это тоже производилось буднично. Так что ничего удивительного. Просто такая удивительная страна».
Простое и вовсе не литературное повествование Евгения Ильича Ухналёва, родившегося в 1931 году, не мешает дочитать книгу до конца. Ее автор – главный архитектор Государственного Эрмитажа, народный художник России – в полной мере узнал реальную советскую жизнь – с голодом и коммунальной квартирой, эвакуацией из Ленинграда во время войны, 25-летним сроком по знаменитой 58-й статье, из которого он отбыл 6 лет в лагере Воркуты. После смерти Сталина и расстрела Берии он оказался в числе первых освобожденных. Вернувшись домой, в Ленинград, он был вынужден адаптироваться под тех, кто не сидел, чтобы жить дальше. Его воспоминания о многих событиях, произошедших в отечестве, вряд ли впишутся в планируемый ныне «единый учебник истории».
Вот что он рассказывает об утверждении российского герба, когда созданный им проект был передан на обсуждение в Госдуму:
— Я предоставил им одиннадцать вариантов и очень надеялся, что они выберут последний, который был мне наиболее симпатичен. Но они выбрали девятый, самый колючий вариант, какой-то даже немного немецкий. И почему-то они решили, что нужно снабдить его коронами, скипетром и державой, хотя это старые символы монархической власти. Они посчитали, что скипетр – это символ государственной власти, держава – это наша держава. «А короны зачем? – Потом разберемся…». И произошел интересный эпизод – во время обсуждения гимна коммунисты сказали: мы-де согласны на вашего орла и на ваш флаг, но с одним условием – пусть будет принят наш гимн. Так и приняли.
Мне только было приятно, что с помощью моего герба отвергались все серпасто-молоткастые штуки.
Интервью с художником, беседовал Евгений Коган
Народный художник Российской Федерации, член Геральдического совета при Президенте РФ, автор официального дизайна Государственного герба Российской Федерации (принят 30 ноября 1993), штандарта и знака (цепи) Президента Российской Федерации, рисунков знаков орденов Святого апостола Андрея Первозванного, «За заслуги перед Отечеством», ордена Мужества и многих других, ведущий художник Эрмитажа Евгений Ильич Ухналёв – один из самых значительных и узнаваемых российских художников последних десятилетий.
Сейчас он, чуть сгорбившись, сидит передо мной, курит самокрутку и вспоминает свое ленинградское детство 30-х годов.
Е. Ухналёв. Ненастье (Знак беды). 1982 год
— Я один из теперь уже редких людей, которые здесь родились. Этот город вызывает в памяти серятину – он всегда серый, всегда мглистый, всегда дождливый… Одно из первых детских воспоминаний относится к 1934 году, мне тогда было три. Я зрительно помню, что отец нес меня на руках через Аничков мост, как всегда вокруг была серо-черная толпа. И со стороны Невы на фоне серого неба вдруг стали видны красные всполохи – прожектора. Я спросил – папа, что это? Он сказал – это Кирова убили. Или, например, в ноябре 1937 года мы шли с отцом через Дворцовую площадь, было так же серо и холодно, тут всегда холодно. На Главном штабе висели большие, в полтора этажа портреты. Я спросил – кто это? Отец ответил – это товарищ Ежов. А уже дальше я все помню осознанно – мама уехала в Испанию, переводчиком в штаб республиканской армии, потом вернулась в 1939 году, развелась с отцом…
— У вас было счастливое детство?
— Сложный вопрос, на него так просто не ответишь. Что значит для маленького ребенка счастье? Каким было это детство – таким оно и должно было быть.
Я очень отчетливо помню момент объявления войны. В тот день мы собирались уезжать на дачу. За мамой тогда ухаживал директор Кировского завода Пузырев Николай Дмитриевич, чудесный дядька, и он должен был прислать ЗИС-101. Конечно, все мальчишки во дворе знали от меня, что за нами приедет такая машина. Мы жили на Марата, дом 31, там до сих пор у ворот есть две приворотные тумбы, только в моем детстве они были выше, или земля тогда была ниже. Стоял прекрасный солнечный день, редчайший случай в этом городе. Я сидел верхом на левой чугунной тумбе, ногами не доставал до земли. От Кузнечного подошла мама и сказала, что мы сегодня никуда не поедем, потому что началась война. Очень плохо, подумал я, что мы не поедем на дачу, но зато так интересно. Я побежал во двор, и мы сразу начали играть в войну.
Сначала война вообще никак не ощущалась. Потом, через какое-то время, ввели карточки. Помню, 8 сентября мы с мамой по какой-то надобности оказались на углу Марата и Невского, я бросил взгляд в сторону Московского вокзала, и увидел на фоне голубого неба громадный неподвижный белый купол, похожий на кочан цветной капусты. Оказалось, немцы разбомбили Бадаевские склады, и это был дым, но почему-то не черный, а белый. Примерно тогда и начался голод. Теперь мы знаем, что на складах был недельный запас растительного масла и сахара, и склады эти занимали на карте очень маленькое место, просто, очевидно, происшествием благополучно воспользовались городские власти. Но мы сегодня не делаем исторических выводов, да?
Еще я очень хорошо помню одно из первых ощущений разрушений. Рядом с Владимирской площадью есть Дмитровский переулок, и он был весь разбомблен, это случилось еще до Бадаевских складов. И мы – бабушка, мама и я — пошли по этому переулку смотреть. И весь город пошел смотреть: толпа непрерывно двигалась в середине переулка, где можно было пройти. Не было ужаса, только удивление. Я как сейчас помню, что в пыли, среди камней, лежали груды каких-то предметов, но никто ничего не тащил, никто не ждал ночи, чтобы что-то унести. Помню, там валялся большой толстый альбом, кармашки с монетами, и его никто не брал. Поразительно…
Мы тогда уже спали одетыми, и меня очень раздражало, что как минимум один раз за ночь мы должны были бежать в бомбоубежище. Но потом мы плюнули и перестали туда спускаться. Тогда добрая половина людей не ходила в бомбоубежища.
— А когда ваша семья уехала в эвакуацию?
— В 1942 году. Сначала мы передвигались вместе с Кировским заводом – они ехали в Челябинск, а мы доехали только до Свердловска, а потом отправились в деревню, к двоюродной сестре матери, Жене Розенфельд – ее дочка, моя троюродная сестра Света Розенфельд, известная поэтесса. У меня обо всей эвакуации осталось мерзейшее впечатление. За Уралом жили люди, которые всех эвакуированных называли жидами, независимо от национальности. И еще помню этот вечный обмен каких-то вещей на вшивую картошку. Голод был не меньший, чем в Ленинграде…
В Ленинград семья Ухналева вернулась в июне 1944 года, и мама отвела Женю в среднюю художественную школу (СХШ) при Академии художеств.
«Академия была мертвым, темным, мрачным и пустым зданием, но на третьем этаже уже работала СХШ, — вспоминает Ухналёв. — И началась нормальная жизнь».
А в 1948 году его арестовали.
Е. Ухналёв. Присутствие [коридор НКВД]. 1986 год
— Когда я учился СХШ, один из моих родственников, седьмая вода на киселе, из какого-то разрушенного немецкого города привез коробочку немецких значков. И когда мы играли в то, что до войны называлось «играть в войну», носились по пустым коридорам Академии, мы нацепляли эти значки. Спустя несколько лет я рассказал об этом своему новому приятелю Благовещенскому – никогда не скрывал его имени, родина должна знать своих героев. Он почему-то стал говорить, что «эту деятельность» нужно продолжить, я его посылал. И спустя пару месяцев, когда я шел домой, меня арестовали около института Молотова. А на следующий день предъявили обвинение – антисоветская профашисткая диверсионно-террористическая группа. Нас тогда пятерых забрали.
— Вы как-то спокойно об этом рассказываете...
— Потому что тогда я совсем не испугался. Знаете, что мне запало в память? Шпалерка – тюрьма старая, построенная при Александре II, а Большой дом занимает место губернского суда, который большевики сожгли. Между этими зданиями на высоте второго-третьего этажей есть мостик. И вот когда меня вели по мостику во внутреннюю тюрьму, на всю жизнь я запомнил это ощущение – огромное темное пространство и резкий, дикий запах кислого хлеба. Но страшно не было – я понимал, что все это какая-то невероятная глупость. Как и каждый советский человек, я знал – да, вокруг берут врагов народа, но со мной-то произошла ошибка. Я прекрасно понимал, что все это чушь собачья и меня выпустят. Даже было какое-то облегчение, что мне не нужно идти в техникум, где я тогда учился и где у меня остались какие-то долги по зачетам. После окончания следствия мне дали дело, чтобы я его прочел и подписал. Как раз тогда я увидел подшитые к делу заявления, подписанные Благовещенским. А потом молодой лейтенантик дружелюбно сообщил мне, когда и в каком составе будет суд. Я его спросил – сколько, как он думает, мне дадут? Он подумал и сказал – десять лет. И вот это меня испугало.
17-летнему Евгению Ухналеву дали 25 лет. В августе 1949 он оказался на Воркуте.
— В 2008 году я, волею судеб, опять оказался там. Меня повез туда режиссер Александр Гутман, когда снимал документальный фильм. Вы знаете, там практически ничего не осталось. Мы поехали на 6-ю шахту, где я работал, когда был в лагере, — и на месте шахты ничего, даже торчащей из снега железки нет, пусто. Даже в поселке, построенном в 1953 году, — ничего. Хорошие каменные двухэтажные дома стоят мертвыми, только редко где-то, как лампадка, светится окно, и одинокий дымок из трубы. Мы приехали на место, где был лагерь – и там ничего нет, вообще ничего. Только железнодорожный мост остался целым. Какая-то досада на ту эпоху. Столько человеческих жизней было потрачено на то, что оказалось никому не нужным…
В Ленинград Ухналёв вернулся в 1954 году.
— Во мне поселился какой-то испуг от этого нового мира. Первые несколько дней я вообще из дома не выходил – сидел у окна и смотрел на людей. Но еще до этого, в Вологде, а я возвращался через Вологду, я увидел, как девчонки расчертили на асфальте «классики» и прыгают по ним. И только в этот момент я почувствовал, что свободен.
В лагере Ухналев рисовал. Из того времени сохранились маленькие миниатюры – несколько штук, случайно. Ухналёв говорит про них — «мой ГУЛАГ». А в Ленинграде он уже не рисовал – работал в проектных организациях. Его дополняет жена, Наталья Александровна: «В каких-то подвалах выставлялись нонконформисты, а Женя сказал – все, жизнь рухнула, никому ничего не нужно, рисовать не буду».
— Спустя годы, когда я уже работал главным архитектором Эрмитажа, я встретил старого знакомого – Борю Рабиновича, добрейшего, наивнейшего человека. Он мне рассказал, что рисует и выставляется, и позвал смотреть свои работы. Я пошел к нему в мастерскую, хотя совершенно не хотел ничего смотреть, но оказалось, что Боря — чудеснейший художник, я увидел его прекрасные работы. Что-то со мной случилось тогда, и я снова стал рисовать.
— Скажите, а как вам кажется, вы известный художник?
Слева направо: Всю жизнь. 1978 год; Надежда. 1987 год; Одесса. 1994 год
— Некое количество приличных людей меня знает. Приятно, но это — не самоцель. Откровенно говоря, мне даже нравится выставляться. Но я никогда ничего не делал из расчета на зрителя – как он посмотрит, как он похвалит или не похвалит. Вон они, в коридоре стоят, картины мои… Я горжусь тем, что всегда работаю только по собственному наитию и только для себя. Было два случая, когда я делал нечто по заказу, и я под этим даже не подписывался.
— А вы скучаете по работам, которые продаете?
— Конечно! Я все картины помню, правда, про многие не знаю, где они. Но по всем скучаю.
1931, 4 сентября. - Родился в Ленинграде. Отец - Илья Акимович Ухналев, инженер. Мать - Валентина Алексеевна Ухналева, художник, служащая «Интуриста».
1937. - Мобилизация матери как знающей испанский язык в штаб Республиканской армии Испании.
1939. - Возвращение матери из Испании, развод родителей. Мать назначают директором испанского детского дома в Пушкино, под Ленинградом. Поступление Евгения в школу, проявление его больших способностей к рисованию.
1941, осень. - Эвакуация с матерью и бабушкой из Ленинграда в одну из деревень Свердловской области, голод.
1942. - Переезд в Свердловск.
1944, 22 июня. - Возвращение по вызову отца в Ленинград, поступление в Среднюю художественную школу (СХШ) при Академии Художеств.
1948, 3 ноября. - Арест вместе с пятью друзьями по доносу однокурсника, тюрьма на Шпалерной. Сфабрикованное госбезопасностью обвинение в подготовке теракта, для чего якобы планировалось прорыть тоннель из Ленинграда в Москву под Мавзолей Ленина. Ночные допросы.
1949, лето. - Приговор суда - 25 лет заключения. Ж-д этап в Воркуту. Трехнедельный карантин перед началом работ на шахте №6. В шахте назначен лесовозом. Через 4 дня перевод дневальным в клуб при шахте. Трудности с добыванием угля для отопления клуба. Сильная простуда, работа ассенизатором, кочегаром.
1949, январь. - Этап в Ленинград, тюрьма на Шпалерной, затем обследование психики в институте Сербского в Москве, где излечил плеврит.
1950. - Перевод на шахту «Капитальная», где по протекции ленинградца Ивана Шпака был определен копировальщиком в проектную контору шахты.
1954, начало. - Объявление об уменьшении срока с 25 до 10 лет.
1954, июнь. - Освобождение без права проживания в Ленинграде, выбор Тарту по совету приятеля по заключению. Благодаря хлопотам матери устройство техником-архитектором в проектном институте Гипрошахт (Ленинград).
1957. - Переход на работу в ГСПИ - Государственный специальный проектный институт.
1959, 8 декабря. - Реабилитация за отсутствием состава преступления Военной Коллегией Верховного Суда СССР.
1960. - Знакомство с Натальей Александровной Капман, будущей женой.
1967, начало февраля. - Поступление на работу главным архитектором в Эрмитаж. Перечень работ, выполняемых главным архитектором Эрмитажа.
1975. - Увольнение из Эрмитажа из-за склок в коллективе, переход на работу внештатным художником издательства «Машиностроение». Постепенное возвращение интереса к рисованию.
1980-е гг., начало. - Общение с художниками из Товарищества экспериментального изобразительного искусства (ТЭИИ). Участие в выставках.
1988. - Персональные выставки в музее Достоевского и Русском музее.
1991. - Выход на пенсию.
1992. - Специалист-эксперт Герольдического Совета при Президенте РФ. Разработка герба РФ, орденов.
1998. - Выход из Геральдического Совета, поступление на должность ведущего художника Эрмитажа.
2007, 27 июля. - Благодарность Президента РФ за большой вклад в обеспечении единой государственной политики в области геральдики.
2 сентября 2015 года в Петербурге на 84-м году жизни после долгой болезни умер художник Евгений Ухналёв.
С 1998 года Ухналёв, выпускник Академии художеств (Института живописи, скульптуры и архитектуры имени Репина) был ведущим художником Эрмитажа, с 1999 года входил в состав Геральдического совета при президенте.
Десятилетним мальчиком Евгений Ухналёв пережил блокаду Ленинграда, а в конце 1940-х годов был репрессирован по ложному обвинению и осужден на 25 лет. Реабилитация последовала лишь в 1959 году.
Церемония прощания c Евгением Ильичом Ухналёвым состоится в понедельник, 7 сентября 2015 года в 10.30 в римско-католической базилике Святой Екатерины на Невском проспекте (Невский, 34).
*
Интересно прочесть воспоминания человека, которого в 1948 году не только обвиняли в попытке сделать подкоп из Ленинграда в Москву под Мавзолей для убийства Сталина, но и без всяких пыток и избиений с помощью вполне доброжелательного следователя доказывали ему такую теоретическую возможность.
А спустя много лет его реабилитировали: «Пришла повестка в жилконтору или в милицию, уже не помню, там выдали справку – и всё. Но ведь и арест, и расстрел – все это тоже производилось буднично. Так что ничего удивительного. Просто такая удивительная страна».
Простое и вовсе не литературное повествование Евгения Ильича Ухналёва, родившегося в 1931 году, не мешает дочитать книгу до конца. Ее автор – главный архитектор Государственного Эрмитажа, народный художник России – в полной мере узнал реальную советскую жизнь – с голодом и коммунальной квартирой, эвакуацией из Ленинграда во время войны, 25-летним сроком по знаменитой 58-й статье, из которого он отбыл 6 лет в лагере Воркуты. После смерти Сталина и расстрела Берии он оказался в числе первых освобожденных. Вернувшись домой, в Ленинград, он был вынужден адаптироваться под тех, кто не сидел, чтобы жить дальше. Его воспоминания о многих событиях, произошедших в отечестве, вряд ли впишутся в планируемый ныне «единый учебник истории».
Вот что он рассказывает об утверждении российского герба, когда созданный им проект был передан на обсуждение в Госдуму:
— Я предоставил им одиннадцать вариантов и очень надеялся, что они выберут последний, который был мне наиболее симпатичен. Но они выбрали девятый, самый колючий вариант, какой-то даже немного немецкий. И почему-то они решили, что нужно снабдить его коронами, скипетром и державой, хотя это старые символы монархической власти. Они посчитали, что скипетр – это символ государственной власти, держава – это наша держава. «А короны зачем? – Потом разберемся…». И произошел интересный эпизод – во время обсуждения гимна коммунисты сказали: мы-де согласны на вашего орла и на ваш флаг, но с одним условием – пусть будет принят наш гимн. Так и приняли.
Мне только было приятно, что с помощью моего герба отвергались все серпасто-молоткастые штуки.
Интервью с художником, беседовал Евгений Коган
Народный художник Российской Федерации, член Геральдического совета при Президенте РФ, автор официального дизайна Государственного герба Российской Федерации (принят 30 ноября 1993), штандарта и знака (цепи) Президента Российской Федерации, рисунков знаков орденов Святого апостола Андрея Первозванного, «За заслуги перед Отечеством», ордена Мужества и многих других, ведущий художник Эрмитажа Евгений Ильич Ухналёв – один из самых значительных и узнаваемых российских художников последних десятилетий.
Сейчас он, чуть сгорбившись, сидит передо мной, курит самокрутку и вспоминает свое ленинградское детство 30-х годов.
Е. Ухналёв. Ненастье (Знак беды). 1982 год
— Я один из теперь уже редких людей, которые здесь родились. Этот город вызывает в памяти серятину – он всегда серый, всегда мглистый, всегда дождливый… Одно из первых детских воспоминаний относится к 1934 году, мне тогда было три. Я зрительно помню, что отец нес меня на руках через Аничков мост, как всегда вокруг была серо-черная толпа. И со стороны Невы на фоне серого неба вдруг стали видны красные всполохи – прожектора. Я спросил – папа, что это? Он сказал – это Кирова убили. Или, например, в ноябре 1937 года мы шли с отцом через Дворцовую площадь, было так же серо и холодно, тут всегда холодно. На Главном штабе висели большие, в полтора этажа портреты. Я спросил – кто это? Отец ответил – это товарищ Ежов. А уже дальше я все помню осознанно – мама уехала в Испанию, переводчиком в штаб республиканской армии, потом вернулась в 1939 году, развелась с отцом…
— У вас было счастливое детство?
— Сложный вопрос, на него так просто не ответишь. Что значит для маленького ребенка счастье? Каким было это детство – таким оно и должно было быть.
Я очень отчетливо помню момент объявления войны. В тот день мы собирались уезжать на дачу. За мамой тогда ухаживал директор Кировского завода Пузырев Николай Дмитриевич, чудесный дядька, и он должен был прислать ЗИС-101. Конечно, все мальчишки во дворе знали от меня, что за нами приедет такая машина. Мы жили на Марата, дом 31, там до сих пор у ворот есть две приворотные тумбы, только в моем детстве они были выше, или земля тогда была ниже. Стоял прекрасный солнечный день, редчайший случай в этом городе. Я сидел верхом на левой чугунной тумбе, ногами не доставал до земли. От Кузнечного подошла мама и сказала, что мы сегодня никуда не поедем, потому что началась война. Очень плохо, подумал я, что мы не поедем на дачу, но зато так интересно. Я побежал во двор, и мы сразу начали играть в войну.
Сначала война вообще никак не ощущалась. Потом, через какое-то время, ввели карточки. Помню, 8 сентября мы с мамой по какой-то надобности оказались на углу Марата и Невского, я бросил взгляд в сторону Московского вокзала, и увидел на фоне голубого неба громадный неподвижный белый купол, похожий на кочан цветной капусты. Оказалось, немцы разбомбили Бадаевские склады, и это был дым, но почему-то не черный, а белый. Примерно тогда и начался голод. Теперь мы знаем, что на складах был недельный запас растительного масла и сахара, и склады эти занимали на карте очень маленькое место, просто, очевидно, происшествием благополучно воспользовались городские власти. Но мы сегодня не делаем исторических выводов, да?
Еще я очень хорошо помню одно из первых ощущений разрушений. Рядом с Владимирской площадью есть Дмитровский переулок, и он был весь разбомблен, это случилось еще до Бадаевских складов. И мы – бабушка, мама и я — пошли по этому переулку смотреть. И весь город пошел смотреть: толпа непрерывно двигалась в середине переулка, где можно было пройти. Не было ужаса, только удивление. Я как сейчас помню, что в пыли, среди камней, лежали груды каких-то предметов, но никто ничего не тащил, никто не ждал ночи, чтобы что-то унести. Помню, там валялся большой толстый альбом, кармашки с монетами, и его никто не брал. Поразительно…
Мы тогда уже спали одетыми, и меня очень раздражало, что как минимум один раз за ночь мы должны были бежать в бомбоубежище. Но потом мы плюнули и перестали туда спускаться. Тогда добрая половина людей не ходила в бомбоубежища.
— А когда ваша семья уехала в эвакуацию?
— В 1942 году. Сначала мы передвигались вместе с Кировским заводом – они ехали в Челябинск, а мы доехали только до Свердловска, а потом отправились в деревню, к двоюродной сестре матери, Жене Розенфельд – ее дочка, моя троюродная сестра Света Розенфельд, известная поэтесса. У меня обо всей эвакуации осталось мерзейшее впечатление. За Уралом жили люди, которые всех эвакуированных называли жидами, независимо от национальности. И еще помню этот вечный обмен каких-то вещей на вшивую картошку. Голод был не меньший, чем в Ленинграде…
В Ленинград семья Ухналева вернулась в июне 1944 года, и мама отвела Женю в среднюю художественную школу (СХШ) при Академии художеств.
«Академия была мертвым, темным, мрачным и пустым зданием, но на третьем этаже уже работала СХШ, — вспоминает Ухналёв. — И началась нормальная жизнь».
А в 1948 году его арестовали.
Е. Ухналёв. Присутствие [коридор НКВД]. 1986 год
— Когда я учился СХШ, один из моих родственников, седьмая вода на киселе, из какого-то разрушенного немецкого города привез коробочку немецких значков. И когда мы играли в то, что до войны называлось «играть в войну», носились по пустым коридорам Академии, мы нацепляли эти значки. Спустя несколько лет я рассказал об этом своему новому приятелю Благовещенскому – никогда не скрывал его имени, родина должна знать своих героев. Он почему-то стал говорить, что «эту деятельность» нужно продолжить, я его посылал. И спустя пару месяцев, когда я шел домой, меня арестовали около института Молотова. А на следующий день предъявили обвинение – антисоветская профашисткая диверсионно-террористическая группа. Нас тогда пятерых забрали.
— Вы как-то спокойно об этом рассказываете...
— Потому что тогда я совсем не испугался. Знаете, что мне запало в память? Шпалерка – тюрьма старая, построенная при Александре II, а Большой дом занимает место губернского суда, который большевики сожгли. Между этими зданиями на высоте второго-третьего этажей есть мостик. И вот когда меня вели по мостику во внутреннюю тюрьму, на всю жизнь я запомнил это ощущение – огромное темное пространство и резкий, дикий запах кислого хлеба. Но страшно не было – я понимал, что все это какая-то невероятная глупость. Как и каждый советский человек, я знал – да, вокруг берут врагов народа, но со мной-то произошла ошибка. Я прекрасно понимал, что все это чушь собачья и меня выпустят. Даже было какое-то облегчение, что мне не нужно идти в техникум, где я тогда учился и где у меня остались какие-то долги по зачетам. После окончания следствия мне дали дело, чтобы я его прочел и подписал. Как раз тогда я увидел подшитые к делу заявления, подписанные Благовещенским. А потом молодой лейтенантик дружелюбно сообщил мне, когда и в каком составе будет суд. Я его спросил – сколько, как он думает, мне дадут? Он подумал и сказал – десять лет. И вот это меня испугало.
17-летнему Евгению Ухналеву дали 25 лет. В августе 1949 он оказался на Воркуте.
— В 2008 году я, волею судеб, опять оказался там. Меня повез туда режиссер Александр Гутман, когда снимал документальный фильм. Вы знаете, там практически ничего не осталось. Мы поехали на 6-ю шахту, где я работал, когда был в лагере, — и на месте шахты ничего, даже торчащей из снега железки нет, пусто. Даже в поселке, построенном в 1953 году, — ничего. Хорошие каменные двухэтажные дома стоят мертвыми, только редко где-то, как лампадка, светится окно, и одинокий дымок из трубы. Мы приехали на место, где был лагерь – и там ничего нет, вообще ничего. Только железнодорожный мост остался целым. Какая-то досада на ту эпоху. Столько человеческих жизней было потрачено на то, что оказалось никому не нужным…
В Ленинград Ухналёв вернулся в 1954 году.
— Во мне поселился какой-то испуг от этого нового мира. Первые несколько дней я вообще из дома не выходил – сидел у окна и смотрел на людей. Но еще до этого, в Вологде, а я возвращался через Вологду, я увидел, как девчонки расчертили на асфальте «классики» и прыгают по ним. И только в этот момент я почувствовал, что свободен.
В лагере Ухналев рисовал. Из того времени сохранились маленькие миниатюры – несколько штук, случайно. Ухналёв говорит про них — «мой ГУЛАГ». А в Ленинграде он уже не рисовал – работал в проектных организациях. Его дополняет жена, Наталья Александровна: «В каких-то подвалах выставлялись нонконформисты, а Женя сказал – все, жизнь рухнула, никому ничего не нужно, рисовать не буду».
— Спустя годы, когда я уже работал главным архитектором Эрмитажа, я встретил старого знакомого – Борю Рабиновича, добрейшего, наивнейшего человека. Он мне рассказал, что рисует и выставляется, и позвал смотреть свои работы. Я пошел к нему в мастерскую, хотя совершенно не хотел ничего смотреть, но оказалось, что Боря — чудеснейший художник, я увидел его прекрасные работы. Что-то со мной случилось тогда, и я снова стал рисовать.
— Скажите, а как вам кажется, вы известный художник?
Слева направо: Всю жизнь. 1978 год; Надежда. 1987 год; Одесса. 1994 год
— Некое количество приличных людей меня знает. Приятно, но это — не самоцель. Откровенно говоря, мне даже нравится выставляться. Но я никогда ничего не делал из расчета на зрителя – как он посмотрит, как он похвалит или не похвалит. Вон они, в коридоре стоят, картины мои… Я горжусь тем, что всегда работаю только по собственному наитию и только для себя. Было два случая, когда я делал нечто по заказу, и я под этим даже не подписывался.
— А вы скучаете по работам, которые продаете?
— Конечно! Я все картины помню, правда, про многие не знаю, где они. Но по всем скучаю.