О, графоманство и словоблудие! Вы начали вербовать себе верных слуг, вероятно, с того самого момента, как человечество догадалось передавать информацию посредством отображенных на материальном носителе символов. И один из ваших преданнейших рабов – Теккерей.
Все мы знаем, как приятно самому разливаться мыслью по бумаге, выводя бесчисленные и бесконечные трели в угоду собственному самолюбию – ах, вот как я могу, да как много знаю, да чего только не придумаю. Но, как и любое самолюбование, на стороннего наблюдателя это производит, как правило, тягостное впечатление. Надеюсь, после такого вступления, все уже начали разбегаться? Заканчиваю обезъянничать. Попробую выразить свою мысль покороче (как бы сложно это ни было после столь длительного созерцания безудержных плясок Теккерея на ярмарке тщеславия).
Конечно, автор претендует на то, чтоб глаголом жечь сердца людей. Обнажать язвы общества, высмеивать пороки, смиренно причислять себя к сонму грешников и все такое. Ну, пусть так. Где-то оно так и есть, но, знаете, получилось-то мыло. Натуральная мыльная опера. Он пришел, она сомлела, он изменил, она рыдала, она интриганка, он преданный влюбленный, она эгоистка, он прожигатель жизни. Спасибо хоть, обошлось без слепоты и потери памяти.
Две ущербные девчонки, Эмми и Бекки, покидают пансион благородных девиц. Одной мозгов недодали, другой не досталось души и состояния. Ну а дальше триста серий про них. Одна сидит и страдает, дура дурой. Другая отчаянно интригует – то ли ради денег, то ли от скуки. Истории их не особенно берут за душу, потому что погружаться в чувства и мысли автору было или скучно или лень. Иногда он делал вид – то письма «через плечо» читал, то пересказывал какой-то примитив из их голов (не забыв вступление на два листа о том, как он узнал о том, что творится внутри его же персонажей). Но все это не тянет. Психология персонажей очень слаба. Как результат – ну, я уже говорила. Мыло и картон. Достоверность? Да не знаю я. Настолько не фактурные получились у Теккерея люди, что не могу сказать. Начиналось еще за здравие. Средний Осборн, например, достоверно себя вел. Старший Родон – тоже. А Доббин, например? Ну какого черта он вернулся? Он, конечно, та еще размазня, не чета не митчеловскому Батлеру, но после таких прозрений не оглядываются – не интересно уже просто. В общем, хэппи энд уныл и утомителен.
Оставим в покое основную линию – сюжет и персонажей. Возьмем само повествование. На любителя, скажу я вам. И я – не он. А почему? А потому что Теккерей все пыжился насмешить нескончаемыми предложениями и «неожиданными» эпитетами, все топил сюжет в лирических отступлениях, все рассуждал о чем-то и совершенно пошлейшим образом фамильярничал с читателем. Очень много текста. Юмор в стиле Диккенса, а мне вот не сммешно. Занудство жуткое. Длинные перечисления знатных фамилий и предметов обстановки. Вот тут я даже и не знаю, ради чего – иллюстрации обилия суеты в этом мире, для смеха (как в Гаргантюа, например), или просто ради демонстрации обширных познаний и лексикона автора? Это одна из двух худших черт книги. Вторая – эскапады вроде «ах, мой дорогой читатель, кто может знать, что было в том письме, но мы перелетим в девственную спальню, перегнемся через очаровательное плечико и прочитаем оттуда пару строк». Я даже не буду это комментировать, так как в такие моменты во мне просыпается разговаривающий на руссском матерном зверь.
Теккерей, вероятно, рассчитывал высмеять суетность мира, бесплодные стремления добыть никому не нужный «за пределом» почет в свете, зарабатываемый, к слову, вовсе не праведной жизнью, и прочая и прочая. Откуда догадалась? Ммм… дайте подумать. Ах, он же сам об этом обмолвился разок. На каждой странице. А я, неблагодарная, посмеялась лишь однажды – при полном перечислении титулов Стайна. А все потому, что вспомнила воина Арвароха, подающего третью чашу на пиру после супруги старшего виночерпия.
Выводы мои таковы. Это, конечно, классика, но не из списка к обязательному прочтению. Новых идей или интересного сюжета мною не обнаружено, что же касается наслаждения самим процессом… Ну, я не смогла. Я не ценитель. Но, например, любители мистера Пиквика, скорее всего, проведут много приятных часов с этой книгой.
PS: Эта книга погубила мое участие в академии под руководством восхитительной @liu.
Один из самых знаменитых романов Уильяма Мейкписа Теккерея был написан без определенного плана. Уговор с редакцией британского журнала Punch был прост и расчётлив: если первые главы понравятся читателям, то дальнейшей истории Бекки Шарп и Эмилии Сэдли быть, если же нет, то публикацию нужно будет быстренько остановить на одном из эпизодов.
Публика «Ярмарку тщеславия» оценила, произведение публиковалось на страницах журнала почти полтора года (с января 1847 по июль 1848-го), в XX веке 11 раз было экранизировано и переиздается до сих пор. Вот уже полтора века «Ярмарка…» остается одним из самых известных британских романов Викторианской эпохи.
В изображениях героев и сюжетах Теккерей недалеко ушел от своего не менее великого современника - Чарльза Диккенса, но в отличие от последнего, он описывал пороки своих персонажей куда жестче и безжалостнее. Часто автор увлекался этим настолько, что создавал образы притягательных и интересных злодеев, в то время как добродетельные герои получались у него немного блеклыми и картонным.
Пессимизм и острый ум помогли Теккерею создать целый «бестиарий» высшего света, многие из обитателей которого появились уже в «Ярмарке тщеславия». Мы подобрали 15 острых цитат из этого романа.
Да, если требуется очернить человека, то уж, будьте уверены, никто не сделает этого лучше его родственников.
Мать выбирала для нее платья, книги, шляпки и мысли.
Лучшие из женщин - лицемерки (я это слышал от своей бабушки). Мы и не знаем, как много они от нас скрывают; как они бдительны, когда кажутся нам простодушными и доверчивыми; как часто их ангельские улыбки, которые не стоят им никакого труда, оказываются просто-напросто ловушкой, чтобы подольститься к человеку, обойти его или обезоружить, - я говорю вовсе не о записных кокетках, но о наших примерных матронах, этих образцах женской добродетели.
Клятвы, любовь, обещания, признания, благодарность - как забавно читать все это спустя некоторое время.
О женщины! Они возятся и нянчатся со своими предчувствиями и любовно носится с самыми мрачными мыслями, как матери с увечными детьми.
Кому не приходилось видеть, как женщина тиранит женщину? Разве мучения, которые приходится выносить мужчинам, могут сравниться с теми ежедневными колкостями, презрительными и жестокими, какими донимают несчастных женщин деспоты в юбках?
Разве в жизни всякого из нас не встречаются коротенькие главы, кажущиеся сущим пустяком, но воздействующие на весь дальнейший ход событий?
Мне лично кажется, что угрызения совести - наименее действенное из моральных чувств человека: если они и пробуждаются, подавить их легче всего, а некоторым они и вовсе незнакомы. Мы расстраиваемся, когда нас уличают, или при мысли о стыде и наказании; но само по себе чувство вины отравляет жизнь очень немногим на Ярмарке Тщеславия.
Если бы люди заключали только благоразумные браки, какой урон это нанесло бы росту народонаселения на земле!
Бородатое сословие столь же падко на лесть, столь же щепетильно в рассуждении своего туалета, столь же гордится своей наружностью, столь же верит в могущество своих чар, как и любая кокетка.
Такова уж природа некоторых женщин. Одни из них созданы для интриг, другие для любви; и я желаю каждому почтенному холостяку, читающему эти строки, выбрать себе жену того сорта, какой ему больше по душе.
Всегда быть правым, всегда идти напролом, ни в чем не сомневаясь, - разве не с помощью этих великих качеств тупость управляет миром?
На Ярмарке тщеславия титул и карета четверней - игрушки более драгоценные, чем счастье.
Бойтесь любить чистосердечно; никогда не высказывайте всего, что чувствуете, или (еще того лучше) старайтесь поменьше чувствовать. Помните о последствиях, к которым приводят неуместная честность и прямота; и не доверяйте ни себе самим, никому другому. Выходите замуж так, как это делается во Франции, где подружками невесты и ее наперсницами являются адвокаты. Во всяком случае, никогда не обнаруживайте чувств, которые могут поставить вас в тягостное положение, и не давайте никаких обещаний, которые вы в нужную минуту не могли бы взять обратно. Вот способ преуспевать, пользоваться уважением и блистать добродетелями на Ярмарке Тщеславия.
Повествует о счастливейшем дне в жизни Сэмюела Титмарша
Уж не знаю, отчего так случилось, но через полгода после описанных событий наш статистик мистер Раундхэнд, который прежде так восхищался и мистером Браффом, и Западно-Дидлсекским страховым обществом, внезапно с ними обоими рассорился, забрал свои деньги, весьма выгодно продал свои акции на пять тысяч фунтов и навсегда с нами распрощался, всячески понося при этом и самое Компанию, и ее директора-распорядителя.
Секретарем и статистиком стал теперь мистер Хаймор, мистер Абеднего сделался первым конторщиком, а ваш покорный слуга - вторым и получил оклад двести пятьдесят фунтов в год. Сколь неосновательны были клеветы мистера Раундхэнда, выяснилось со всей очевидностью на собрании акционеров в январе 1823 года, когда наш директор в блистательнейшей речи объявил полугодовой дивиденд четыре процента из расчета восьми процентов годовых, и я отослал тетушке сто двадцать фунтов стерлингов - проценты с ее капитала, помещенного на мое имя.
Моя достойная тетушка, миссис Хоггарти, безмерно этим восхищенная, отослала мне обратно десять фунтов на карманные расходы и осведомилась, не следует ли ей продать недвижимость в Слоппертоне и Скуоштейле и все деньги поместить в наше замечательное предприятие.
К кому же тут было мне обратиться за советом, как не к мистеру Браффу. Мистер Брафф отвечал мне, что акции можно приобрести нынче лишь по цене выше номинальной; а когда я напомнил, что в продаже имеется на пять тысяч акций по номиналу, он сказал: что ж, раз так, он готов продать на пять тысяч своих акций по этой цене, ибо западно-дидлсекских у него избыток, а для других его предприятий ему потребны наличные. К концу нашей беседы, о сути которой я обещал уведомить миссис Хоггарти, хозяин расщедрился и заявил, что решил учредить должность личного секретаря директора-распорядителя и что место это он предоставляет мне с дополнительным окладом в пятьдесят фунтов.
У меня и без того было доходу двести пятьдесят фунтов годовых, да у мисс Смит семьдесят. А как у меня положено было поступить, едва у нас будет триста фунтов в год?
Разумеется, Гас, а от него и все мои сослуживцы знали о моей помолвке с Мэри Смит. Папаша ее был офицер военного флота и притом весьма заслуженный; и хотя Мэри принесла бы мне, как я уже говорил, всего семьдесят фунтов в год, а я при нынешнем моем положении в фирме и в лондонском Сити вполне мог, по общему мнению, сыскать себе невесту и побогаче, однако же все мои друзья согласились на том, что семья эта почтенная, а сам я был рад-радешенек соединиться с милочкой Мэри, да и кто бы не радовался на моем месте. Уж конечно, я не променял бы ее на дочку самого лорд-мэра, будь у той даже сто тысяч приданого.
Мистер Брафф, разумеется, знал о предстоящей свадьбе, как знал решительно все обо всех своих конторщиках; Абеднего, кажется, докладывал ему и про то, чем мы каждый день обедаем. Поистине, о наших делах он был осведомлен на диво.
Он спросил меня, как помещены деньги Мэри. Они были вложены в трехпроцентные консоли - всего на сумму две тысячи триста тридцать три фунта шесть шиллингов и восемь пенсов.
Не забывайте, голубчик, - сказал он, - будущая миссис Титмарш может получать со своих денег по меньшей мере семь процентов, и не менее надежных, чем в Английском банке; ведь Компания, во главе которой стоит Джон Брафф, куда лучше всех прочих компаний в Англии, не так ли?
И я, право же, думал, что он недалек от истины, и обещал еще до женитьбы потолковать с опекунами Мэри. Поначалу лейтенант Смит, дедушка Мэри, был очень против нашего с нею союза. (Должен признаться, что в день, как он застал меня с нею наедине, когда я целовал, помнится, кончики ее милых пальчиков, он сгреб меня за ворот и выставил вон из дому.) Но Сэм Титмарш с жалованьем в двести пятьдесят фунтов в год, да еще с обещанными пятьюдесятью фунтами за новую должность, правая рука самого Джона Браффа это совсем не то, что бедный конторщик Сэм, сын нищей вдовы священника; так что старый джентльмен отписал мне весьма благожелательно, попросил купить для него в магазине Романиса шесть пар чулок из овечьей шерсти да четыре вязаных жилета той же шерсти и принял их от меня в подарок, когда в июне, счастливом июне 1823 года, я приехал за своей драгоценной Мэри.
Мистер Брафф с обычной своею добротой был по-прежнему озабочен делами моей тетушки, которая все еще ее продала, хотя и обещалась, недвижимость в Слоппертоне и Скуоштейле; и, по его словам, некоей особе, в которой он принимает такое участие, как, впрочем, и во всех родных его дорогого юного друга, просто грешно получать со своих денег жалких три процента, когда в другом месте она могла бы иметь все восемь. Теперь он не называл меня иначе, как Сэм, ставил меня в пример прочим служащим (о чем они мне неукоснительно сообщали), повторял, что в Фулеме мне всегда рады, и время от времени отвозил меня туда. Когда я там бывал, народу собиралось немного, и Мак-Виртер говаривал, что меня туда приглашают лишь в те дни, когда ждут знакомых самого простого покроя. Но сам я не знатного роду и не охоч был до общества знатных господ, а если уж говорить начистоту, то и до приглашений к Браффу. Мисс Белинда была мне вовсе не по вкусу. После ее помолвки с капитаном Физгигом и после того, как мистер Тадд поместил свои двадцать тысяч фунтов в Компанию Браффа, а знатные родственники Физгига стали акционерами других его предприятий, Брафф высказал подозрение, что капитан Физгиг действовал из корыстных видов, и тут же испытал его, поставивши такое условие: либо капитан возьмет за себя мисс Брафф без гроша приданого, либо вовсе ее не получит. После чего капитан Физгиг исхлопотал себе назначение в колонии, а нрав мисс Брафф вовсе испортился. Но я не мог отделаться от мысли, что она избегла весьма незавидной участи, я жалел беднягу Тидда, который вновь воротился к ногам мисс Белинды, влюбленный пуще прежнего, и вновь был ею безжалостно отвергнут. А тут и ее папаша без обиняков сказал Тидду, что его визиты Белинде неприятны и что, хотя сам он будет по-прежнему любить и ценить Тидда, он просит его больше не бывать в "Ястребином Гнезде". Несчастный! Выкинуть на ветер двадцать тысяч фунтов! Ведь что ему были шесть процентов в сравнении теми же шестью процентами вкупе с рукою мисс Белияды Брафф?
Ну-с, мистер Брафф так сочувствовал "влюбленному пастушку", как он меня прозвал, и до того пекся о моем благополучии, что настоял на скорейшем моем отъезде в Сомерсетшир и отпустил меня на два месяца со службы, и я отправился с легким сердцем, прихватив две новеньких с иголочки пары платья от фон Штильца (я заказал их загодя в предвкушении некоего события), а еще у меня в дорожном чемодане лежали шерстяные чулки и жилеты для лейтенанта Смита, а также пачка проспектов нашего Страхового общества и два письма от Джона Браффа, эсквайра - одно - к моей матушке, нашей достойной клиентке, другое - к миссис Хоггарти, нашей глубокочтимой пайщице. По словам мистера Браффа, на такого сына, как я, не нарадовался бы самый взыскательный отец, и он, мистер Брафф, любит меня, как родного, а потому настоятельно советует почтеннейшей миссис Хоггарти не откладывать в долгий ящик продажу ее скромной земельной собственности, ибо цены на землю нынче высоки, но непременно упадут, тогда как акции Западно-Дидлсекского стоят сравнительно низко, но в ближайшие год или два всенепременно поднимутся вдвое, втрое, вчетверо против их теперешней стоимости.
Таковы были мои приготовления, и так расстался я с моим дорогим Гасом. Когда мы прощались во дворе кофейни "Затычка в Бочке" на Флит-стрит, я чувствовал, что никогда уже не ворочусь на Солсбери-сквер, а потому поднес семейству нашей квартирной хозяйки небольшой подарок. А она сказала, что из всех джентльменов, находивших приют в ее доме, я самый добропорядочный; но ее похвала недорого стоила, - ведь Белл-лейн входит в границы Флитской тюрьмы, и квартиранты ее были по большей части тамошними узниками. Что касаемо Гаса, бедняга, расставаясь со мною, плакал и рыдал и даже не мог проглотить ни кусочка сдобной булочки и жареной ветчины, которыми я его угощал в кофейне, и, когда "Верный Тори" тронулся, он изо всей силы махал мне платном и шляпой, стоя под аркою напротив конторы; мне даже показалось, что колеса нашей кареты проехались ему по ногам, ибо, проезжая под аркой, я услыхал его отчаянный вопль.
Да, теперь, когда я гордо восседал на козлах рядом с кучером Джимом Уордом, меня обуревали совсем иные чувства, нежели те, какие испытывал я, когда в прошлый раз уезжал из дому, расставшись с душенькой Мэри и увозя в Лондон свой бриллиант!
Прибыв в Грампли (от нашей деревни это всего в трех милях, и дилижанс обыкновенно останавливаемся здесь, чтобы можно было опрокинуть кружку эля в "Гербе Поплтонов"), мы увидели у гостиницы такое стечение народу, словно ждали нашего члена парламента, самого мистера Поплтона. Тут был и хозяин гостиницы, и все жители Грампли. Тут же оказался Том Уилер, форейтор из почтовой конторы, которую держала в нашем городке миссис Ринсер, он погонял старых почтовых гнедых, а они - господи боже мой! - они тащили желтую колымагу моей тетушки, в которой она выезжала не чаще трех раз в год и в которой восседала сейчас собственной персоной в шляпке с пером, накинув на плечи великолепную кашемировую шаль. Она махала из окна кареты белоснежным носовым платочком, а Том Уилер кричал "ура", и ему вторила целая орава маленьких негодников, которые рады покричать по всякому случаю. Как, однако же, переменился ко мне Том Уилер! Помнится, всего несколько лет назад, когда я прицепился как-то сзади к почтовой карете, чтобы немножко прокатиться, он, перегнувшись с козел, огрел меня кнутом.
За каретой тетушки катил фаэтон отставного моряка лейтенанта Смита, он сам правил своей толстой старой лошадкой, а рядом восседала его супруга. Я глянул на переднее сиденье фаэтона и опечалился, не увидев там некоей особы. Но - о, глупец! - вот же она, в желтой карете моей тетушки, раскраснелась как маков цвет, и сразу видно - счастлива! Ах! Так счастлива и так хороша. На ней было белое платье и небесно-голубой с желтым шарф тетушка уверяла, что это цвета Хоггарти, хотя, какое касательство имели Хоггарти к небесно-голубому и желтому, я не знаю по сей день.
А затем оглушительно затрубил почтовый рожок, четверка резво взяла с места, и дилижанс укатил; мальчишки вновь заорали во все горло, меня втиснули между миссис Хоггарти и Мэри; Том Уилер вытянул гнедых кнутом; лейтенант Смит (он сердечно пожал мне руку, и его громадный пес на сей раз не проявил ни малейшего желания меня цапнуть) принялся так нахлестывать свою лошадку, что вскорости на ее толстых боках выступила пена; и во главе такой-то, смею сказать, невиданной процессии я торжественно въехал в нашу деревню.
Моя дорогая матушка и сестрицы, - благослови их бог! - все девять в своих нанковых жакетках (у меня в чемодане для каждой был припасен подарочек) не могли позволить себе нанять экипаж и ждали у дороги при въезде в деревню, изо всех сил махая руками и носовыми платочками; и хотя тетушка едва их заметила и лишь величественно кивнула, что вполне простительно владелице столь солидного состояния, зато Мэри Смит старалась, пожалуй, еще более моего и махала ручками не меньше, чем они вдевятером. Ах, как плакала, как благословляла меня дорогая моя матушка, когда я подошел к ней, и называла меня своим утешением и любезным сыночком, и глядела на меня, будто я являл собою образец ума и добродетели; а меж тем я был просто счастливчик, который с помощью добрых людей вдруг заделался чуть ли не богачом.
Ехал я не к себе домой - это было условлено заранее, ибо, хотя матушку с миссис Хоггарти и не связывала особливая дружба, матушка сказала, что для моей же пользы мне лучше остановиться у тетушки, и сама отказалась от удовольствия лицезреть меня ежечасно, и хотя дом ее был куда скромней тетушкиного, я, нечего и говорить, поселился бы в нем куда охотнее, нежели в более роскошном жилище миссис Хоггарти, не говоря уж об ужасном Росолио, которое мне предстояло теперь пить галлонами.
Итак, мы подкатили к дому миссис Хоггарти; по случаю моего приезда она заказала великолепный обед и наняла на вечер лишнего лакея, а выйдя из кареты, дала Тому Уилеру шесть пенсов, сказавши, что это ему на чай, а за лошадей она расплатится с миссис Ринсер после. Выслушав эти слова, Том в сердцах швырнул монету наземь и яростно выругался, за что тетушка по справедливости назвала его грубияном.
Тетушка воспылала ко мне такой нежностью, что с большой неохотой отпускала меня от себя. Что ни утро, мы сидели с нею над счетами и час за часом рассуждали о том, что сейчас бы самое время продать ферму в Слоппертоне, но никаких решительных шагов все не делали, потому что Ходж и Смизерс никак не могли найти покупателя за цену, которую назначила тетушка. И сверх всего она поклялась, что на смертном одре откажет мне все до последнего шиллинга.
Ходж и Смизерс тоже задали обед в мою честь и обходились со мной весьма уважительно, как, впрочем, все и каждый у нас в деревне. Кому не по средствам было задавать обеды, те приглашали нас на чай, и все поднимало бокалы за здоровье жениха и невесты; не раз в конце обеда или ужина мою Мэри бросало в краску от намеков на близкую перемену в ее жизни.
Счастливый день был наконец назначен, и двадцать четвертого июля тысяча восемьсот двадцать третьего года я стал счастливейшим супругом прелестнейшей девушки Сомерсетшира. Мы отправились под венец из дому моей матушки, которая уж в этом-то отказать себе не пожелала, и мои девять сестриц были подружками невесты. Да! А из Лондона приехал Гас Хоскинс, нарочно чтобы быть шафером, и поселился в моей прежней комнате в доме матушки, и гостил у нее неделю, и, как мне стало после известно, бросал влюбленные взгляды на мисс Уинни Титмарш, мою четвертую сестрицу.
По случаю свадьбы тетушка моя проявила чрезвычайную щедрость. Еще за несколько недель до этого события она велела мне заказать для Мэри в Лондоне у знаменитой мадам Манталини три великолепных платья, а у Хоуэляа и Джеймса кое-какие изящные безделушки и вышитые платочки. Все это было прислано мне, и я от себя должен был поднести это невесте; но миссис Хоггарти дала понять, что мне нет нужды беспокоиться об оплате счета, и я нашел это весьма великодушным с ее стороны. Сверх того она одолжила нам для свадебного путешествия свою колымагу и собственноручно сшила для своей любезной племянницы, миссис Сэмюел Титмарш, ридикюль красного атласа. В ридикюль вложен был мешочек с набором иголок и прочего, что потребно для шитья, ибо тетушка надеялась, что миссис Титмарш не станет пренебрегать рукоделием; и кошелечек с несколькими серебряными пенни; и еще старинная монетка на счастье. "Покуда ты будешь хранить эти мои подарки, милочка, ты не узнаешь нужды, - сказала миссис Хоггарти. - И я молюсь, я горячо молюсь, чтобы ты навсегда их сохранила". В карете, в кармашке на боковой стенке нас ожидал пакетик печений и бутылка Росолио. Мы рассмеялись и передали бутылку Тому Уилеру, но он, кажется, тоже не оценил ее по достоинству.
Надобно ли упоминать, что под венцом я стоял во фраке от мистера фон Штильца (это было уже четвертое его изделие за год - господи помилуй!) и что на груди у меня сверкал знаменитый бриллиант Хоггарти.
Английский писатель-сатирик, мастер реалистического романа – Теккерей Уильям Мейкпис родился 18 июля 1811 г. в Калькутте (Индия) в семье богатого высокопоставленного чиновника Ост-Индской компании.
В шесть лет был отправлен в Лондон, учился в частных школах с1822–1828 гг. С детства Теккерей славился среди товарищей своими остроумными пародиями.
После школы в 18 лет Теккерей поступил в Тринити-колледж Кембриджского университета. В университете он издавал юмористический студенческий журнал «Сноб», который показывает, что уже тогда он стал изучать вопрос о снобах, столь много занимавший его впоследствии.
Однако, счастливый и плодотворный университетский период скоро закончился, юноша проигрался в карты, а затем потерял остаток своего значительного состояния при крахе Индийского агентства недвижимости.
Оставив Кембридж в 1830 г., Теккерей путешествовал по Европе, жил в Париже, где учился рисованию. Хорошо рисовать Теккерей не научился, но в его иллюстрациях к собственным романам сказывается уменье передавать характерные черты в карикатурном виде.
В 1837 г. Теккерей женился, но семейная жизнь складывалась драматически и принесла ему много горя, вследствие психического недуга жены, её пришлось поселить отдельно от мужа. Теккерей вернулся к холостяцкой жизни, отдав двух дочерей (третья умерла) на попечение матери и отчима. В 1846 г. он купил дом и перевез туда дочерей. Одна из них, Ричмонд-Ритчи стала известной романисткой, написала ценные воспоминания об отце.
Слава и материальное благополучие пришли к Теккерею в 1847-1848 гг., когда ежемесячными выпусками издавалась «Ярмарка тщеславия». Роман повествует о тесно связанных между собой, но во многом противоположных судьбах двух подруг по пансиону.
За «Ярмаркой тщеславия» последовали в 1850, 1853 и 1854 гг. большие романы: «Пенденнис», «Эсмонд» и «Ньюкомы».
К 1854 г. относится начало нового рода деятельности Теккерея: он стал читать публичные лекции в Европе, а потом в Америке, составив несколько историко-литературных очерков, которые читал, имея большой успех у публики.
В романах, рассказах и очерках Теккерея развернута широчайшая картина человеческого бытия. Он исходит из того убеждения, что в жизни зло гораздо интереснее и разнообразнее, чем добро, и что нужно изучать людей, действующих из дурных побуждений. Изображая зло, пороки и мелочность людей, он сам при этом настолько увлекался своими порочными героями, что возбуждал к ним интерес читателя. Глубокий пессимизм в сочетании с юмором, звучит в произведениях Теккерея очень своеобразным аккордом и делает их высокохудожественными и жизненными.
(1811 - 1863) был написан без определенного плана. Уговор с редакцией британского журнала Punch был прост и расчетлив: если первые главы понравятся читателям, то дальнейшей истории Бекки Шарп и Эмилии Сэдли быть, если же нет, то публикацию нужно будет быстренько остановить на одном из эпизодов.
Публика «Ярмарку тщеславия » оценила, произведение публиковалось на страницах журнала почти полтора года (с января 1847 по июль 1848-го), в XX веке 11 раз было экранизировано и переиздается до сих пор. Вот уже полтора столетия «Ярмарка...» остается одним из самых известных британских романов Викторианской эпохи.
В изображениях героев и сюжетах Теккерей недалеко ушел от своего не менее великого современника - Чарльза Диккенса , но в отличие от последнего, он описывал пороки своих персонажей куда жестче и безжалостнее. Часто автор увлекался этим настолько, что создавал образы притягательных и интересных злодеев, в то время как добродетельные герои получались у него немного блеклыми и картонными.